Донских

...Осенней ночью падает звезда,
В холодном небе света борозда.
Примета есть: звезды летучий свет –
Тревожный призрак чьей-то смерти след.
                Я.Хелемский


      Январь 200... года выдался в Подмосковье суровым. Стояли крещенские морозы и были они покрепче обычных для этого времени года. Стыли люди, стыли бродячие псы, стыл дым над трубами. Из общественного туалета, от дверей которого клубами валил жёлтый в свете ламп пар, работница выпроваживала нищую бабушку.
        – Иди, иди на улицу, бабуля, – приговаривала работница, – здесь нельзя ночевать.
       Прикрывая «слезящийся» нос перчаткой, я проковылял мимо и толкнул дверь в помещеньице дежурного ларька – надо купить себе что-нибудь на ужин. Здесь было относительно тепло от постоянного присутствия людей. Я встал в очередь. Через пятнадцать минут, сунув в авоську покупки, снова очутился на морозе. Ледяной Дед с радостью принял меня в свои объятия. С лёгкостью пробиваясь сквозь одежду, он поторапливал, не позволял расслабляться. Обувь моя оказалась не достаточно надёжной и приходилось беспрестанно напрягать пальцы ног, не давать им покоя до тех пор, пока под кожей не закололо иголками и по артритным ступням прокатилась долгожданная волна тепла. Уф, слава Богу! Вот и пешеходный железнодорожный мост, перекинутый через пути. Мне надо на другую сторону. «Скорее бы спрятаться в вагоне электрички от этого холода», – думал я, волочась по обледенелым ступеням наверх к переходу. Там, в вагоне, – электрическое отопление и зимой постоянно плюс шесть, можно втиснуться между пассажирами и отогреться. Даа, стар стал. Полтора десятка лет назад ноги были ещё легки и я, не очень-то задыхаясь, преодолевал пролёты подобного сооружения. Нынче же...  На одной из ступенек отдыхала от ходьбы крошечная старушка с палкой, наверное та самая, которую лишили тёплой ночлежки в уборной. В зал ожидания в такое время нищих не впускают. Теперь она решилась перебраться на другую платформу и попытать туалетного счастья там. Глядя на её ветхое пальтишко, я с дрожью представил себе, как мороз просачивается сквозь худую ткань, вымораживает её старческое тело. Замёрзнет! Действуя больше по наитию, нежели обдуманно, я остановился, затем стал помогать маленькой бабушке подниматься к переходу. Конечно, поезда своего пропускать не хотелось, и потому помогал старушке преодолевать ступеньки энергичнее её возможностей. Мимо нас в обе стороны струился жидкий поток продрогших людей, помочь никто не удосуживался. Наконец, мы поднялись. Я посмотрел сверху на большие станционные часы, затем перевёл взгляд вдаль, где уже светились огни электрички. Вероятно, это моя. Нетерпеливо продолжаю помогать бабушке передвигать ноги, почти тащу её к спуску на другую платформу, и вдруг нищенка забастовала. Она остановилась, прошептала «Всё, хватит...», и, опираясь на свой посох, принялась садиться. Я беспомощно оглянулся по сторонам. Народ пробегал мимо, не замечая или отворачиваясь. Только какая-то пожилая дама бросила на ходу: «Бог тебя не забудет, сынок». Надо же, – «сынок»! А насчёт Бога, – верно: я дотаптывал под седьмой десяток. Махнув на всё рукой, тоже заковылял вниз к поезду. В подошедший вагон не вошёл, что-то всё-таки меня останавливало. Совесть? Нет. Чего греха таить, эту безликую ношу я давно оставил у порога сумрачной старости, превратившись в озлобленного на всю свою тусклую жизнь старика-эгоиста. Просто вдруг подумалось, что следовало бы голодному человеку оставить поесть, может это поможет ей какое-то время продержаться. Вагонные двери захлопнулись перед носом, а я потащился назад. Поднимаясь опять наверх, никакого мороза уже не ощущал. Наверное, разогрелся хорошо. Правда, сердце перешагнуло дозволенный возрастом ритм и теперь приходилось останавливаться через каждую пару ступенек. Отдыхать. Вот и последняя. Бабушка продолжала сидеть там, где я её оставил. Она была мертва.
       Я не знаю, кто была эта старая нищенка, как ранее складывалась её печальная судьба. Ясно одно, – человек, согбенный годами, остался без угла и средств, один-на-один с лютым морозом. Я стал корить себя, что принуждал старушку торопиться, чем отнял у неё последние крохи жизненных сил, а затем бросил замерзать. Да, корить. Скорее из страха, чем сострадания. Ужасно подумать, какой и меня, живущего под чужим кровом, может ожидать конец!
       Случай на морозной станции напомнил другой. Возможно, оба они перекликаются своей безысходностью.   


                ***

       Кто в состоянии заглянуть в будущее вне зависимости от того, измеряется ли его будущее всею жизнью, несколькими годами или всего лишь ближайшими часами? Не дано природой такой возможности человеку и мало кто возьмётся утверждать, хорошо это или плохо. Наверное, каждый, если он не обременён пороками, стремиться чего-то достичь в жизни, планирует, намечает вехи, старается приблизиться к поставленной цели, да не каждому, к сожалению, суждено осуществить задуманное.
       Не была исключением из общего правила и семья Моти. Душу Моти не терзали искушения сказочной старухи из «Золотой Рыбки». За долгую жизнь её обывательские интересы никогда не перешагивали забора восьми соток, на которых она, не покладая рук, терпеливо строила своё неброское счастье. Подобных семей в избытке на Руси-матушке и женская доля в них часто необъяснимым образом соткана из вериниц потрясений, неумолимо преследующих людей до самой могилы. Нет уже никого из большой семьи Моти, нет и её самой. Осталась, пожалуй, только память на этих нескольких страницах.
      

                ***

       В самом разгаре тёплый воскресный денёк. То был один из прекрасных летних дней, которыми частенько одаривает нас июнь в награду за долготерпение зимней стужи и слякоти межсезонья. Прелестный денёк! Солнце высоко над головой, но расслабляющего зноя нет. Вместо него прогретый воздух только нежит ваше истосковавшееся по теплу тело. Хочется поскорее скинуть рубашку с обувью, промчаться по живой земле босиком на удивление поселковым курам, и только из ложного приличия вы не отваживаетесь на это. Травянистая, почти деревенская улица лежит в кружевах зелёной светотени душистых лип и неугомонные солнечные зайчики весело скачут по умиротворенным лицам редких прохожих. От околицы к центру посёлка бредёт молодой солдатик. Лицо его светится благодушием и спокойствием. Скоро «дембель», домой, и сейчас солдат думает о родных, о дожидавшейся его девушке. «А душа всё также счастью и тебе служить готова», – невольно приходят ему на ум школьные стихи А.Фета. До окончания увольнения достаточно времени, можно не спешить, ведь военчасть – почти рядом, вон за тем углом. Улицы тихи. Не слышно горластых босоногих ребятишек, отводящих душу на каникулах после продолжительного учебного года. Детвору недавно еле зазвали на обед мамаши, которые теперь подчуют своих чад деликатесами с огородиков и летних рынков с их овощами и фруктами на любой вкус. Солдатик нежится под ласковым солнышком, пытаясь читать полустёртые названия улиц. Вот улицы Островского, Некрасова, Тургенева, в последнюю упирается улица Гоголя, не забыт и баснописец Крылов, а если свернуть влево, то можно найти Добролюбова и Чернышевского. «Да, видно с фантазией у администрации поселка небогато, – скажите Вы, – если в одном секторе столпились все известные русские классики XIX столетия». Впрочем, улиц с такими названиями хватает в любом посёлке или городе России и дело тут вовсе не в администрации, а в уважении народа к наследию, к любимым писателям, к своим корням.
      
      На углу улиц Добролюбова и Мира не так давно поднялся жилой дом, в котором  обосновалась семья Донских. Её глава, Пётр, – рядовой милиции местного отделения когда-то был принят на работу по лимиту из глубинки. Это был коренастый рыжеватый мужчина с обширными залысинами, формирующими лоб, отчего тот казался более высоким, чем был подарен природой; с небольшим носом правильной формы, мясистыми яркими губами и вечно торчащими из-за ушей рыжими вихрами. Искрящиеся золотинки, рассыпанные по радужной оболочке янтарных, весело глядящих из-под лохматых бровей глаз, привлекали внимание собеседника ничуть не меньше, чем изобилие бурых веснушек на обветренной коже их обладателя. Следя за порядком, Пётр, точно крадучись, обходил заборы частников своего участка, недоверчиво оглядываясь по сторонам и задирая кверху голову в милицейской фуражке, – на работе человек! Ходил он в форменных брюках, вечно выпученных на коленках, словно собирался прыгнуть на кого-то. Донских не хватал звёзд с неба, но своего не упускал. Любил выпить, любил свою жену Мотю, любил ребятишек мал мала меньше, любил прихватить, что где плохо лежит, а то и отхватить чего-нибудь по мелочи у зазевавшегося выпивохи. За это милиционера недолюбливали те, кто знал Петра ближе.
       Его жена, ещё не старая, однако уже и не молодая женщина с завидным постоянством дарила мужу мальчиков. Маме очень хотелось бы иметь дочь и Пётр, находясь навеселе, доверительно сообщал соседям: «Будем рожать до тех пор, пока девка не получится. Мотя очень хочет». Жена при этом одобрительно улыбалась, хотя и не поддерживала разговоров на затронутую тему. Три года назад в районном роддоме увидел свет четвёртый их наследник, и сегодня его мама выглядела уставшей, замотанной женщиной, которая уже не могла теперь с уверенностью сказать, хочет ли она девочку или нет, – Моте шёл сорок четвёртый год. Внешностью она была полной противоположностью супругу: тёмные гладко зачёсанные волосы, собранные на затылке в узел, небольшие, глубоко посаженные карие глаза, смуглая кожа на когда-то цветущих щеках, высокая, но сутуловатая фигура от укоренившейся привычки трудиться на земле с зари до темна. Специфика речи Моти выдавала её происхождение, мало соответствующее представлению о жителях Подмосковья. Скорее – из отдалённого северного бездорожья, где старообрядческие обычаи  выкорчёвывали бульдозером и потревоженные обитатели леса разбредались не по греко-латинским академиям.
      Семья у Донских была большая. Её глава старался изо всех сил прокормить ребятню да двигать к окончательному завершению начатое несколько лет назад строительство дома. До этого все жили в сарае-времянке, но теперь уже смогли перебраться в целом пригодное для обитания строение, потихоньку вкладывая заработанное в его доводку. Было трудно, однако Пётр старался не унывать, снимая стресс стаканчиком, другим спиртного. Он брался за любую дополнительную работу, а тут подфартило, по его собственному определению. Донских устроился по совместительству слесарем-сторожем на очистные сооружения посёлка, коллектор которых находился сразу за забором семейного участка. Пётр работал и по воскресеньям, не считался с выходными. Если честно, он забыл, когда последний раз отдыхал. Не отставала от мужа и Мотя, добросовестно тащила на себе домашние заботы и огород, вытягивавшие из женщины все силы. Но уже подрастали помощники. Возмужавший Миша устроился сторожем на смену отцу в очистные.
       Сегодня Пётр работал в обычном режиме: проверил контрольную аппаратуру, сделал запись в журнале, подмёл пол в дежурке, убрал за сторожевой собакой, посадил на цепь и покормил её. Завершив эти привычные мелочи, дежуривший присел на лавку, закурил. И надо же опять случиться аварии в выходной! Где-то прорвало канализацию. Потерпевшие звонили без конца, и диспетчер обещала Петру прислать «аварийку» проверить сборный колодец на территории охраняемого им объекта.
      Выкурив сигаретку, Пётр посмотрел на часы: «Что-то долго нет обещаной машины, а время подходит к обеду. Мотя, наверное, уже накрывает на стол, разливает первое по тарелкам». У Петра даже под ложечкой засосало, словно учуял душистый запах дымящегося борща. Он достал новую сигарету, прикурил, жмурясь на солнышке, глубоко затянулся, но ожидаемого приятного ощущения сполна не получил. «Покурить хорошо после сытного обеда», – думалось ему. Пётр загасил «бычок» о бетонную стену коллектора и аккуратно вложил его назад в пачку. Сторожа всегда коробило, когда курильщики, развлекаясь, далеко отщёлкивали ногтем окурок, часто довольно большой. Он-то знал цену деньгам и потому не позволял себе подобных бахвальств. Опять взглянул на часы: «Что-то не торопятся сослуживцы, может обедают, а я маюсь здесь. Делов-то всего, наверное, на несколько минут, – застряли какие-нибудь тряпки». Пётр решительно шагнул за дверь, быстро вернулся с монтировкой и, наклонившись к люку, ловко подцепил крышку, которая почти без звона легла на мягкую траву. Пытаясь что-нибудь разглядеть, сторож нагнулся ещё ниже над раскрывшим зев колодцем, на дне которого поблескивала в темноте маслянистая жижа. В нос волной ударило затхлостью, гнилью и ещё чем-то омерзительным. Отпрянув в сторону, Пётр рассудил, что неплохо бы надеть для начала резиновые сапоги. «Будет чавкать под ногами, надо переобуться. Пусть и нечистый дух за это время выйдет».

       Дома Мотя нетерпеливо поглядывала в окно:
       – Миш, сходит-ко за отцом-то. Торопни, а то, чай, обед совсем простынет, – попросила она старшего.
       – Уже бегу, ма, – весело откликнулся сын.
       Но прошло с полчаса, а сын с мужем не появлялись, и раздосадованная хозяйка послала своего среднего, Саньку, за родными. Этот не заставил себя ждать и вернулся минут через пять белый, как полотно, с дрожащими губами:
       – Маа... там, тааам... – больше он ничего произнести не смог. Только показывал рукой в направлении коллектора.
       Заподозрив неладное, Мотя бросилась на улицу. На территории очистных сооружений стояла «Аварийная машина», а у забора со стороны улицы, толпились невесть откуда набравшиеся зеваки. Мужчина в толстой робе спешил навстречу Моте:
       – Ты не ходи покуда туда, их ещё не подняли, – отводя глаза в сторону, сказал он взволнованной женщине.
       – Кого не подняли, откудово? – не поняла Мотя.
       – Петра твоего и сына, – совсем упавшим голосом уточнил товарищ мужа.
       С силой оттолкнув говорившего, Мотя рванулась в распахнутые настяжь ворота. У открытого люка рабочие с баграми пытались что-то извлечь с глубины на поверхность. Один из них сердито приговаривал:
       – Осторожно, ты. Поддерживай, поддерживай. Да, аккуратнее-же, кому говорю?
       – Ишь какой ловкий, – огрызался другой, – давай поменяемся. Может у тебя лучше получится.
       – Надо бы спуститься, снизу-то удобнее поддерживать, – никак не реагируя на нервное раздражение напарника, невозмутимо продолжал первый.
       – Угу, умник! Тебе троих мало? Может четвёртым хочешь стать?
       – Типун тебе на язык!
       – Ну, тогда помалкивай! Нужно ещё один багор, чтобы удобнее было цеплять. Теперь чего уж осторожничать, не оживить ужо...
       Мотя пыталась прорваться к краю люка.
       – А ты куда, баба? Тебе здесь делать вовсе нече, – зашипел на нее рабочий.
       – Пусти, пусти, – надрывалась Мотя, – там мои, мои родненькие.
       Оказавшийся рядом сосед, крепко обхватил упирающуюся женщину, уговаривал:
       – Не надо бы тебе на это глядеть бабонька. Не надо. Достанут, вот тогда уж... – хотя и сам плохо понимал, что «тогда уж».            
       У Моти закружилась голова и она обвисла на руках соседа. Её отнесли в сторонку и врач «скорой» старалась привести в чувство несчастную женщину.
      После нескольких попыток, наконец, удалось вытащить посиневшие трупы отца с сыном и прохожего солдатика, того самого, что возвращался из увольнения. Услышав громкие стоны, доносившиеся, словно из-под земли, солдат первым бросился на выручку. Ему почти удалось поднять на поверхность задыхающегося, но ещё живого юношу, однако силы неожиданно кончились и спасатель, теряя сознание, тоже рухнул в колодец. Подоспевшие на шум люди не решались спускаться в прожорливый люк, поглотивший три жизни, и, переминаясь с ноги на ногу, дождались приезда «аварийки». Угодившие в беду на тот момент уже не нуждались в помощи, они были мертвы. Скопившийся от брожения фекалиев светильный газ сделал своё страшное дело.
      Первое, что увидела пришедшая в себя Мотя, были три белых пятна на зелёной траве у люка. Когда до женщины дошло, что под простынями распластались тела родных, ей показалось, что жизнь уходит из неё, она сделалась какой-то пустой, свет мерк в глазах и Мотя снова завалилась на бок.
    
      Трагедия потрясла посёлок. Хоронили всем миром. Гробы установили в клубе и ручеёк желающих проститься с погибшими не иссякал даже в проливной дождь, хлеставший по кустам, деревьям и зонтам над головами людей, словно сама природа была уже не в силах сдерживать рыдания по нелепо оборванным жизням. В народе существует поверье: когда после смерти человека вдруг начинает идти дождь, то это сам Господь Бог льёт слезы, оплакивая усопшего. Значит, хороший человек был. А тут сразу трое.
      – Крепись, крепись, родная, – утирает слёзы сестра Вера, прижимая к себе Мотину голову. – Ужо не возвернешь, о других думать надоть.
      – Господи! За что ж Ты энто нас так, за что Ты энто сделааал!
       – Опомнись, Мотя, – ужаснулась сестра, – ой, нельзя так... Бог дал, Бог и взял...
       – Да за что взял-то, за чтоо? Аааа... Пропадём ж мы все теперчаа...
       До белизны вцепившись пальцами в худые плечи сестры, Мотя белугой выла в её впалую грудь.
      
      С этого дня горе прочно осело в доме Донских. В дотоле безупречно тёмных Мотиных волосах прошлись серебром белые пряди. Боль понесённой утраты ещё не успела притупиться в сердце, однако нужно было жить, растить осиротевших детей. Стиснув зубы, теперь она работала за двоих, заготавливала на зиму овощи, держала кур,  выращивала свиней, подкармливая их отходами кухни местной столовой, где жалостливые бабы делились с ней помоями. Денежных пособий по потере кормильца, установленных государством, не хватало и заботливые приятельницы подыскали Моте подходящую работу. Вдова стала служить в военизированной охране на одном из номерных заводов Москвы. Зарплата была не бог весть какая, но всё-таки добавка в бюджет семьи. И пенсионный стаж шёл, что немаловажно для уже пожилой женщины. Да и режим работы вполне её устраивал: сутки на ногах, трое дома, и Мотя целиком их отдавала семье.

       Шли годы. Один из сыновей, Санёк, после восьмилетки закончил ПТУ, отслужил в армии и работал шофёром в таксопарке Москвы. Валентин пошёл по стопам отца, поступил в школу милиции. А младший, Вовка, закончил девятый класс и девчонки уже заставляли учащённо биться его глупое сердце. Кроме девочек он очень любил животных и машины. К старой времянке давно был пристроен гараж, где нашли себе пристанище два велосипеда, отцовский мотоцикл с коляской и потрёпанная «копейка» – жигули первого выпуска. Завёл Вовка себе и собаку, чёрного красавца водолаза, которого каждое утро выгуливал в сосновых посадках недалеко от дома. Собака вымахала большущая с блестящей шелковистой шерстью, карими глазами с поволокой и добрым нравом.
        – Хорошая собака. Смотри, уведёт её у тебя Удальцов, – сказал раз сосед.
        – Не уведёт, он меня знает, – уверенно возразил Вова.
        – Хм, бизнес есть бизнес, – последовал лаконичный, как приговор, ответ.
        Действительно, не прожил и двух лет красавец водолаз в доме Донских, увели его завистники и дальнейшая судьба пса не вполне ясна. Как поётся в старой песне, «Молчит о нём кровавый снег», а также клочья шерсти у порога заснеженного сарая живодёра. Да, объявилась в округе нечистая пара, – ведь бывает же, заводится паршивая овца в стаде. В те матово-белые ночи, когда отороченный пушистым серебром посёлок замирал в своём снежном одеянии, когда мороз бодро цокал по заборам, прозябшим деревьям, и от его студёной ласки люди спешили укрыться в натопленных домах, тогда среди этого царства холода можно было при желании разглядеть тускло светившееся оконце живодёрни Удальцовых. Там полным ходом шла работа. Зимы под Москвой бывают лютые, долгие и ничто не греет обывателя так, как густой красивый мех. Мех ухоженной собаки не исключение в этом ряду. Вот и появились на безлюдных вымороженных улицах доморощенные бизнесмены. Они отстреливали случайных псов, не разбирая, есть ошейник на собаке или нет, а когда на воле с животными стал дефицит, – бесцеремонно наведывались во дворы за четвероногими «друзьями». Некоторые особо заботливые хозяева стали на ночь запирать собак в сараях, забывая об истинном назначении своих «сторожей». На улицах посёлка появились щёголи, не обременные щепетильной чувствительностью к «братьям меньшим» и потому разгуливающие в огромных лохматых ушанках, приобретённых по сходной цене на рынке.
      Владелец пропавшего «водолаза» полгода горевал. Теперь Вовка не выгуливал пса в лесочке по утрам, не возил с собой купаться на Тишковское водохранилище. В летние каникулы, уже без собаки он ездил с приятелями на «водные процедуры», где быстро освоил вкус «красненького». В один из жарких июльских дней любитель девочек не вернулся домой ночевать. «Ничего мать, – похохатывал Санек, – парень мужиком становится, это – жизнь». Но материнскому сердцу вдруг показалось, что беда опять стучится в дом. Мотя осторожно подошла к двери и приоткрыла её, выглянула за порог. Никого. Только где-то совсем рядом чудился невнятный шелест, словно шёпот.
      – Вовик! – негромко позвала Мотя и прислушалась. Никто не ответил. Переполненные мрачными тенями, сумерки затопили прихожую. Мотя вышла на пустынную улицу, дошла до угла забора. И здесь никого. Липучая духота безветрия давила на виски и сердце, спазмой сжимала горло. Чувствуя приближение грозы, замерли в траве кузнечики и только пронзительный треск цикады разорвал тревожную тишину вечера, но тут же смолк, устыдившись своей бестактности. Ночью поднялся ураганный ветер. Побезумствовав часа два и не принеся желанной прохлады, вихрь также внезапно умчался, оставив за собой вспухшее тёмное небо, изредка освещаемое проблесками всполохов. От нервного напряжения Мотя не сомкнула глаз, голова налилась свинцовой тяжестью, и Валентину пришлось бежать на почту к автомату, вызывать «скорую». Врачу удалось сбить поднявшееся давление. Забывшись под утро полусном, Мотя весь занявшийся день провела в постели. Вовка не появился, и дружки его, с которыми вчера гулял, не показывались на глаза. Лишь через день горе отворило мотину дверь, – Вовка утонул. Казалось невероятным, что смерть сможет опять переступить порог дома Донских, но «костлявая» вцепилась мёртвой хваткой в плоть невезучей семьи. Володю нашли на вторые сутки, уткнувшегося лицом в воду у самой кромки канала, где и воробей бы не смог ног замочить. Не было с сыном его верного друга «водолаза», уж тот бы не позволил хозяину захлебнуться. Позже перепуганные товарищи признавались, – тогда они крепко выпили и не заметили отсутствия приятеля, а утром решили, что он, как обычно, уехал последним автобусом домой. Хоронили парня в закрытом гробу. У дома привычно дежурила «скорая».

       Мотя выжила, упрятав в душе горечь очередной утраты. Она продолжала работать в охране, по инерции держала животных, трудилась в огороде. Женщина заметно постарела, похудела, под глазами залегли чёрные круги и тень скорби уже не покидала их. Здоровье всё больше оставляло её. Мотю поставили на учёт в поликлинике как гипертоника, а сын Валентин добился, чтобы провели телефон. Мать давно могла бы уйти на инвалидность, однако сидеть в четырёх стенах не хотелось, – всё-таки на службе близость людей успокаивает. Равнодушное время всё дальше отодвигало трагическое прошлое, притупляло боль душевных ран, а повседневные заботы отвлекали от невесёлых дум.
      Их посёлку повезло, – по его территории вели магистральную газовую трубу и жителям предоставилась реальная возможность воспользоваться дешёвым бездымным топливом. От основной трубы потянулись вдоль улиц нити разводов, к которым в свою очередь подключились отопительные системы частных домов. Теперь Мотина семья освободилась от тягостной заготовки угля и дров, избавилась от грязи с копотью и в доме уже не могли себе представить жизни без коварного газа, когда-то отравившего родных. Донские утеплили второй этаж на мансарде, – чердачное помещение, образованное ломаной крышей. Там разместились две просторные комнаты для сыновей и в длинные зимние вечера широкие окна мансарды светились тёплым и мягким, по-домашнему уютным «абажурным» светом. Они притягивали взоры случайных прохожих, которые, кивая на благоустроенный дом, делились впечатлениями:
       – Во, глянь-ка, у Мотьки всё опять в ажуре-абажуре.
       – Ага. Годы всё списывают.
       – Ничего, у них ещё буудет...
       – Почему так думаешь?
       – Да так, – загадочно бросил первый, но потом пояснил:
       – Я вот играл, когда сидел, – там без этого нельзя. Вот и скажу, раз пошла дурная карта, так и будет идти, пока не продуешься в дым. Это уже закон.
       Затем оба переходят на шёпот, вываливая свежие новости о Донских. Подивясь и поахав, в конце беседы однако ж подтвердили, что годы действительно всё списывают.

       Даа, уж эти суматошные годы... Экспресс времени продолжал неумолимо отсчитывать километры жизни, громыхая на стыках мелькавших лет. Вот и Санёк встретил своё счастье, – женился на женщине с ребёнком и перебрался в Москву, сохранив формально прописку в родном доме. В его новой семье родилась славная смышлёная девчушка, и будущее представлялось уже безоблачным. Валентин остался при матери, заменив отца на милицейском посту. Всё шло своим чередом, но разве может обретённая стабильность навсегда заслонить испытания прошлого! Мотя старательно гнала прочь тяжёлые мысли, однако не всегда это удавалось. Иногда в свободные минуты мать, прячась от стороннего взора, садилась на лавочку за домом, свесив, как плети, натруженные за день руки. Уставившись в пространство невидящими глазами, она в глухой тоске отдавалась воспоминаниям. Мысли о невозвратности былого тяжело ворочались в её утомленном мозгу, бередили в сердце старую рану, и тогда горе вновь наваливалось на Мотю всей своей тяжестью. В такие мгновения к матери возвращалось отчаяние, разъедающее душу от сознания пережитых потерь. «Какое уж теперь может быть счастье? – думалось тогда отрешенно. – В одном разе что утешье: Бог дасть, дождуся  Валиных робятешек».

      Наступали восьмидесятые годы двадцатого столетия. Всё беспокойнее становилось в стране, перемены сильно изменили к худшему её облик и пожилым оказалось труднее всего, – молодость ушла, а с ней силы и здоровье. На детей надежда слабая – им бы самим в жизни устроиться. Когда-то монолитное незыблемое государство содрогнулось под бешеным натиском вседозволенной демократии, дождавшейся своего часа и с лёгкостью изголодавшегося волка перемахнувшей пресловутый «железный занавес». Теперь страна последовательно теряла внушительные куски своей территории. Часть их осыпалась червивыми яблоками с раскачиваемого древа, другие отрывались по-живому вместе с ветками от векового ствола. Возникали «горячие точки»: Азербайджан, Вильнюс, Чечня, Абхазия, Молдавия, Приднестровье... Валентин уже дважды бывал в таких точках, возвращался замкнутым, раздражённым. Он и раньше-то не был разговорчив, а теперь и вовсе слова не вытянешь. Возится в гараже с недавно приобретёнными жигулями и молчит («копейку» после Вовкиной смерти продали за бесценок какому-то юному автолюбителю). Мотя не приставала к сыну с расспросами, только нет, нет, – да пожалуется кому-нибудь:
       «Сказвал, должны опять на два месяца кудай-то упечь. При такой жизни когда ж он семьей-то обзаведётся! Да и обзаведётся ль?».
       Санёк с первой порошой пресловутой перестройки ударился в «челноки», – семью кормить надо. Ездил в Польшу два раза, затем в Германию. Зарабатывать удавалось немного, везде «на лапу» дай, и в итоге оставалось долларов сто от месячной поездки. Но и это неплохо, вполне  хватает свести концы с концами. Однажды в Польше, на самой границе, свои же русские рекетёры обобрали. Месяц синяки не сходили.
       – Слушай сюда, Сань, – сказал после приятель, – при такой тусовке будешь всегда битым. Кончай порожняк гнать, займись серьёзным делом.
       – Каким? Киллером, что ль?
       – Киллер из тебя не получится, а вот «мерсы» подержанные перегонять из-за бугра сможешь. Ты же классный водила! И водку в меру жрёшь...
      И начал приятель уговаривать заняться этим прибыльным бизнесом. Сообщал, что фирма, которая работу предлагает, солидная.
      – В проигрыше не будешь, братан.
      – Це трэба ще разжеваты, Дим, – пошутил в ответ Саня.
      – Ну, что ж, братан, разжёвывай. Только не очень долго.
      Несмотря на выгодность предложения, Саню что-то всё же сдерживало.
      – Соглашайся сразу, дурак! – обрадованно взвизгнула жена, когда супруг ей всё рассказал. – Ты таких денег никогда не зарабатывал и не заработаешь.
      Но муж упёрся:
       – Подумать надо.    
      
      Бурно неслось время неустойчивой перестроечной жизни. Мотя шагала к семидесятилетнему рубежу, но продолжала работать. Санёк под напором жены всё-таки занялся перегоном машин. Ездил с напарником. Приобретали у «бюргеров» на несложных условиях пару подержанных мерседесов, долларов по шестьсот за каждый, больше не велено было давать. Затем оформляли бумаги и машины перегоняли домой. Таможня их пропускала. Платили за такие операции действительно неплохо. «Мож жизня и улыбнётся, повертает удача лицом к сынку. А вот от Валюшки чевой-то нет вестей. И кады тольки кончатся его командировки?» – размышляла Мотя, сидя на лавочке. Она постепенно свернула своё большое хозяйство, оставив пяток кур и индюшку, максимально урезала в размерах огород. С хрюшками рассталась без сожаления – не под силу с гипертонией таскать ведра с помоями, да и надобность отпала, – много ли одной надо. Сейчас Моте показалось, что на улице скрипнула тормозами машина. Она очнулась от дум, – не Санёк ли пожаловал проведать мать? Женщина тяжело поднялась со скамейки, шаркая затёкшими ногами, обогнула угол дома. Какой-то неряшливый дачник выкинул из окна машины полбатона плесневелого белого хлеба, и теперь, в канаве, вокруг него, осыпая друг друга бранью, дрались воробьи. В кустах деловито жужжали пчёлы, звенели металлом неподвижные тяжёлые осы. Напротив забора, заслонённого от дороги душистыми гроздьями цветущей сирени, проглядывал тупорылый милицейский «козёл». Дверцы машины долго не открывались, пока наконец оттуда грузно не вывалился полный мужчина с двойным подбородком и майорскими звёздами на плечах. За ним следовал чин помладше. Оба, кашлянув в кулак, неуверенно поздоровались с подошедшей женщиной:
       – Здравствуй, мать. Приглашай в дом, разговор у нас есть серьёзный.
       Добродушный тон незнакомого баритона настораживал. Мотины ноги начали самопроизвольно подгибаться и чтобы не упасть, она ухватилась за отворённую калитку. Справившись с волнением, Мотя повела рукой в сторону двери:
      – Милости просим, господа хорошие.
      – Ну, какие мы господа... – смутился майор и, пропуская вперёд хозяйку, шагнул в открывшийся проём.
      Войдя в комнату, милиционеры пристроились за столом на стульях, предварительно усадив женщину на диван, напротив себя. Ещё раз кашлянув, главный, перекатывая пальцами невидимые крошки на скатерти, начал:
       – Видишь ли, мать. Здесь такое дело... – тянул майор. – Мы сослуживцы сына твоего Валентина. Ты ведь в курсе, куда командирован сын?
      Он не смотрел на Мотю, но чувствовал, как жжёт его лицо горячечный взгляд женщины. Его язык никак не мог выговорить главного, того, ради чего они приехали сюда с товарищем. Майор вспотел, но не смел утереть лба, его немного лихорадило, видно было, он начинал злиться и неожиданно для себя произнес:
      – Там ведь стреляют...
      Мотя замерла, сжалась в комок и сидела не шелохнувшись, не проронив ни единого слова с момента появления незваных гостей. Краска сошла с её лица и только немигающий взгляд карих глаз полыхал странным огнём, в котором страх надвигающейся утраты ещё соседствовал с теплящейся надеждой. Мужчины нервно ёрзали на стульях. Майор набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
      – Валентин пропал без вести, – и, словно освободившись от бремени, слова сами хлынули, как вода из открытого шлюза, – но ты, мать, погоди..., погоди отчаиваться. Ведь это не похоронка, это только... без вести. А сколько случаев, когда возвращаются ребята. Вот и Сергей может подтвердить. Ведь правда, правда, Серёга, – главный хватался за соломинку и протягивал её матери.
      Сергей закивал головой и глухо замычал, не размыкая рта.
      Но соломинка двоих не выдерживала. Такого рода аргумент сейчас утешить не может, – это полковник знал хорошо. Ведь к родным приходят, когда не остаётся и самой малой доли надежды.
       – Здесь вот личные вещи Вали – зажигалка, ключи, расчёска и его фотография для «доски почёта», – совсем некстати выложил на стол тонкую целлулоидную папку дотоле молчавший Сергей.   
       Это стало последней каплей и Мотя завыла, голова вновь наливалась свинцом, глаза затуманило красным. Такие минуты всегда страшны своей внезапностью: человек казалось бы подготовлен, однако всё-таки на что-то надеется, пока не получает последний сокрушительный удар. Озноб загулял по коже у бывалых милиционеров. Взглянув на старшего, Сергей пулей вылетел на улицу к машине и, взяв рацию, стал быстро отдавать команды. Через несколько минут у дома стояла знакомая «скорая».
      Очнулась Мотя в своей спальне. Рядом с кроватью сидел Санёк – единственная опора её старости. В комнате остро пахло лекарствами.

       Ещё долго злой недуг не выпускал Мотю из своих цепких лап. Хорошо, стала навещать Вера. Она жила с сестрой в одном посёлке, но со дня последних порохон они почти не виделись. Соседи тоже не забывали Мотю, приносили домашнюю стряпню, старались лаской да добрым словом поддержать, ободрить больную женщину. Только что-то сломалось в ней самой, потеряла Мотя интерес к жизни. О работе пришлось забыть, живность свели нанет, огород зарос бурьяном, сад засыхал, увядая вместе с хозяйкой. С удручающим однообразием потянулись дни беспросветного душевного одиночества. Правда, иногда навещал Саша, но визиты его бывали непродолжительны. Глядя на появившуюся неуверенность в потускневшем взгляде сына, мать чувствовала, – что-то его тяготит, а расспрашивать не решалась. Казалось бы, чего ещё можно на этом свете бояться? Всю жизнь Мотя посвящала семье, отказывала себе во всем, истязала себя непосильной работой, а семья по прихоти случая растаяла на глазах. «Да за что мне тако горе? Чем я провинилась пред Богом? – вновь и вновь спрашивала она себя. – Всю жизню трудилася, не поклада рук, любила мужа, мальцов наших, не гуляла, работала. Что ж ты, Господи, лишил меня всего!» Эта мысль теперь не давала ей покоя, сидела в голове, как заноза. «Умру в энтом пустом дому и буду лежать здеся, словно в склепу, есчо и найдуть не сразу», – ужасалась Мотя.         
      Но она ошиблась. Однажды ясным мартовским днём, когда грачи уже потрошили из-под снега чёрную землю, в дом постучали незнакомые люди. Удивленная хозяйка с любопытством приотворила дверь:
       – Вы ковой-то ищите?
       – Да. Нам нужен Александр Петрович Донских, он здесь проживает?
       – А вы хто будити? – ещё с большим удивлением спросила Мотя.
       – Мы-то? Мы его коллеги по работе, мать. Вот наши документы.
       – Тогда прошу в дом, а то зябко чтой-то, в народе сказвают: «ещё марток, не сымай порток», – мельком взглянув на протянутые корочки, пригласила с улыбкой гостей хозяйка. – Он здеся только приписан, а живёт с семьей в Москве.
       Незнакомцы немного помялись у порога и тщательно вытерев ноги, вошли в кухню. Мотя была рада людям, – уж очень тоскливо одной.
       – Нам здеся тесно будет, пошли в комнатку, – сказала она, – если жарко с улицы, то сымайте польта.
       – Спасибо, – смущённые гостеприимным радушием, отозвались пришедшие, – мы собственно, на минутку. Хотим разыскать вашего сына, а то в его личном деле указан этот адрес.
      – С сыном чевой-то приключилось? – меняясь в лице, спросила мать.
      – С ним-то как раз всё в порядке, – с некоторым подтекстом и налётом цинизма усмехнулся здоровенный детина.
      – Действительно жарковато у тебя, мать. Можешь побыстрее дать Сашкин адрес и телефон? Мы торопимся... – быстро вклинился второй, стараясь отвлечь внимание хозяйки от бестактности товарища.
      – Счас, счас, – засуетилась Мотя, почему-то опять почувствовав тревогу.
      Когда гости ушли, она быстро набрала номер телефона сына.

      Ближе к ночи приехал и он сам. Разбитая колеями дорога подёрнулась на морозце ледком и Саня, скользя и тихо чертыхаясь, ввалился с клубами пара в прихожую.
       – Ма, ты ещё не спишь? – поинтересовался сын,  – Боюсь, что от привезённых новостей, нам вообще не придёться спать.
       После такого бездумно горького вступления, Санёк подробно рассказал матери, как в очередной раз он ездил с напарником в Германию и как почти на самой границе с Польшей у него отняли машину, буквально вышвырнув на проезжую часть, не особенно заботясь о его жизни. Напарнику на своей машине удалось удрать от преследователей и позднее подобрать Санька на дороге. А с него на работе сейчас требуют возмещения ущерба, нанесённого фирме, в противном случае Сашу ждут большие неприятности.
       – Господи, да када ж кончаться наши беды, – застонала Мотя, – чего ж они хочут от тебя?
       – Они хотят получить стоимость машины, – понуро сообщил сын, – а это шестьдесят тысяч долларов.
       – Сколь? Шестьдесять тыщ доллеров!? Боже, где ж взять таки деньжищи-то, – всплеснула руками мать, – мыслим ли требвать невозможнего!
       – Мама, это очень серьёзно. Когда меня принимали на работу, то интересовались моей платёжеспособностью, а когда узнали, что мы имеем собственный дом, то вопрос закрылся сам собой. Теперь я думаю, что дом наш был гарантом, подстраховкой на непредвиденный случай. Только сегодня мне стало понятно о каком случае шла речь, – Саша перевел дух. – Что же делать?
      Сын с мольбой смотрел на мать, но чем она могла помочь своему чаду? Мотя ещё не до конца осознала смысла сказанного Саней и молча ждала продолжения разговора. Сын переминался с ноги на ногу:
      – Мам, это ужасно, но они требуют наш дом, раз я не могу выплатить стоимость «мерса», – тихо выдавил из себя Санёк.
      – Как дом? – с щемящей нотой в голосе почти простонала мать. Какое-то время Мотя сидела с открытым от удивления ртом.
      – Но ведь дом-от мой, причем здеся ты?
      – Тогда они меня могут убить! – в отчаянии выпалил сын.
      – А ты подумал обо мне? Куды я денуся! На улицу? Владычище небесный, Никола милостивый... – почти задыхаясь, выговорила мать, – ты-то у жонки под крылшком, а я?
      Сын молчал. Немного отдышавшись, Мотя сглотнула слюну и тоже безмолствовала, привыкая к услышанному. Первым нарушил тишину Саня:
      – Наверное, ты права – я плохой сын. Только нет у меня крылышка.
      – Как энто нет? Тебя что, выгнали что ль?
      – Можно и так сказать, – пряча глаза, произнёс сын.
      – Дак ведь энто ей  нады сказать спасибо, что ты влез в энту ферму!   
      – Всё так, ма. Только сейчас речь не об этом, сейчас речь о жизни, о нашей жизни.
      Саня понуро склонил голову и не к месту ругнулся:
      – Теперь у них кругом демократия, у этих сук продажных... В милицию сообщать нельзя – сразу за это пришьют.
       Сын не мог сердиться на вспышку матери, он хорошо её понимал. Сейчас, когда сказано главное, Саша лихорадочно искал выход из положения, перебирал в памяти имена друзей и знакомых, на чью помощь мог бы рассчитывать.
        – Я могу у тебя переночевать, ма? – спросил сын, обретая некоторое спокойствие.
       – Что ты спрашивашь, развить я те не мать? – возмутилась Мотя. – Пойдем-ка спать, знашь что люди-то сказвають, утро вечера завсегда мудрее, – сказала она, демонстрируя сыну силу крестьянского духа. – Оно и так. Ты, сынок, главно не кручинься вперёд время-т. Иди ложися, сосни малёк. Поди, умаялся за день деньской.
       У матери действительно откуда-то взялись силы. Мотя не упала в обморок, не плакала. Голова работала как никогда чётко, и только пуще обычного потемневшее лицо выдавало непомерную усталость этой загнанной в угол жизни женщины. «Надыть посоветваться с Верунькой, она может помочь, чай не чужая, – думала Мотя, устилая постель, – а Саньке надыть отдохнуть, вишь какой дёрганый. У, змеюка подколодная, – переключилась на невестку свекровь, – и где ж энто твоя любовь? Одне деньги на уму». О себе Мотя уже не думала, она опять была нужна своему сыну и ради этого была готова на всё.
       Вера ужаснулась услышанному и, не раздумывая, приняла сестру. Санек, чтобы уж совсем не стеснять тётку, нашел приятеля, у которого на первое время можно было перемочь свалившие на голову невзгоды.
       Освобождали мать с сыном дом поздно вечером, по темноте. Хотелось избежать контактов с соседями, ненужных объяснений, выслушивания советов, сочувствий, к тому же не всегда искренних. Изгнанники взяли с собой лишь самое необходимое и самое ценное. Ценного оказалось мало, – немного накопили за свою трудовую жизнь Донских. Сойдя со ступенек, бывшая хозяйка повернулась к крыльцу и задержала ладонь на его шершавых перилах. Укрытая ночью, она прощалась с домом. Расставалась с взращённым ею садом, с баней в глубине двора, когда-то срубленной Петром. Ей вдруг представилось, как муж со старшими сыновьями, распаренные докрасна, выходят из баньки и спешат в горницу. А вон и Вовка сидит на ступенях, и чёрный «водолаз» при нём. Только что сын закончил обивать вагонкой веранду, – надож, какой хозяйственный стал!
      – Здравствуй, мам, – говорит Вовка. – Принимай работу!
А сам смеётся.
      – Чему энто ты все смеёшься? – сердится мать.
      – Да что ж, всю жизнь плакать, чтоль? Правда я говорю, Валь? – спрашивает он брата. Но тот почему-то молчит. Тогда Вовка обращается к Саше:
      – Ну, а ты, Сань, чего скажешь?
      Мать тоже поворачивается к Сане, а он осторожно обнимает Мотю за плечи и осипшим голосом обращается не к Вовке, – к ней:
      – Пойдём, мать, пойдём отсюда. Их давно никого уж нет.
Мотя не замечала, что говорила вслух.
      – Простите дорогие, не уберегли мы вас...
Слёзы лились из глаз по старческим морщинам.
      – Все простите, и ты наш домик, и ты...
      Она хотела произнести «садик», но вместо этого только махнула рукой.
      Так, налегке, под покровом ночи, словно воры, мать с сыном навсегда покинули родной очаг. Соседи больше никогда не видели Моти. Последние события окончательно доконали её. Мотя всё время болела и за ней преданно ухаживали сестра и Саша. Ему каким-то чудом удалось приобрести клочок земли в посёлке, и он пытался заново устроить незаладившуюся жизнь. Саша даже смог возвести небольшую времянку, куда перебрался от товарища сам и забрал от тётки мать. Рядом с времянкой Сани медленно поднимались стены нового жилища, но жизнь была против Донских. В один из ветреных холодных дней, каких в избытке поздней осенью, случилось замыкание в наспех подведённой электропроводке и запылала Санина сараюшка. Огонь от неё вскоре перекинулся на стройматериалы и возводимые стены.
      Этого удара судьбы старая Мотя пережить уже не смогла. И вновь сын сидел у постели больной матери в небольшой комнатке, в которой одиноко прошла жизнь тёти Веры. Она сама уже серьёзно хворала, однако умалчивала об этом. Преданная сестра, чтобы как-то отвлечь Мотю от тяжёлого прошлого, придвинула кровать почти к самому окну, – так лучше было наблюдать жизнь за стеклом. Но недужная женщина уже потеряла интерес к уличной суете. У неё участились провалы в сознании и последние двое суток Вера с Сашей не отходили от больной. Голова её покоилась на двух подушках, сестра приготавливала лекарства, а Саня пытался с ложечки кормить мать творогом, разведённом на молоке.
       –  Поешь, мам, творожка со сметанкой, – просит он.
       – Со сметанкой хорошо, – слабо шепчет Мотя, заставляя  себя глотать пищу. Сын, не расслышав слов, наклонился ниже:
       –  Что, ма?
       – Со сметаной хорошо, – старалась внятно произнести мать, принимая Сашину хитрость.
       Она была благодарна сыну за заботу и поела с блюдечка. «Как же он будет без меня?» – думалось Моте. Ей захотелось ободрить сына. Мать слабо пожала леденящей рукой худые Санины пальцы, скорбные морщины в углах ее губ пытались расправиться в подобии улыбки. Мотя устало прикрыла веки. Жизнь покидала её, лицо менялось на глазах, покрывалось бледностью, черты заострились, как уже у покойника. Больная тихо угасала. В пахнущей медикаментами комнате было светло, мягко тикали старые стенные ходики. Сын потерянно сидел у изголовья умирающей, старался согреть её ладони в своих, поправлял подушки и украдкой сглатывал слёзы. Вера успокаивающе поглаживала племянника по плечу, как когда-то гладила Мотю, разделяя с ней её горе. Очень много воды утекло с той поры. Уходили в мучительное прошлое и эти часы.
      Неожиданно Мотя открыла глаза. Сейчас мать неотрывно глядела на сына. Она расставалась с ним. «Не плачь, сынок. Все старики умирают», – говорил Мотин беспомощный взгляд. Затем, мать скосила мутнеющий взор на окно и, глубоко вздохнув, прошептала:
      – Как темноо... 
     Саша невольно глянул в окно – за ним играл осенними красками яркий день.
      – Ма, там солнышко...
     Но Мотя уже не слышала сына.       
    
     Память о трагичной судьбе когда-то большой работящей семьи замирала с годами неясными отголосками пересуд. Поговаривали, что на старом пепелище ещё какое-то время видели одиноко сидящую сутулую фигуру, словно покрытую шершавой корой, под слоём которой нельзя было разглядеть возраста. Возможно, это и был Саня, теперь больше похожий на выдернутый из жизни замшелый пень, чем на молодого энергичного парня, когда-то уверенно шагавшего в будущее. Вскоре и он куда-то пропал.    
       А на углу улиц Мира и Добролюбовала из-за высоченного забора на бетонном фундаменте и по сей день высится, сверкая на солнце, красночерепичная крыша обновлённого Мотиного дома. Самого строения не видно, как и новых владельцев.

 2006