Отечества сладкий дым, часть 2

3

Привычка ложиться рано, способствовала и раннему просыпанию. Так и сейчас, в особенности, когда устанавливалась непогодь. Из окна выглядывалось и тосковалось по солнечной дали, синему небу. Хотелось ясности дня, ликования света, пения птиц, с ними убывалась унылость и подавленность, сглаживалась депрессия. Но погода, как на грех не разгуливалась, хмурилась и изливалась дождём. Уже и листья меняли окрас...

В комнате, примыкающей к кабинету писателя, что-то упав, звякнуло, покатилось... Он вздрогнул в испуге, был глубоко поглощён своими думами. Давно заметил, что если в этот момент кто подходил или внезапно стучал, то как-то вздрагивал, потом долго входил в действительность. Это была комната камердинера Захара. Иван Сергеевич прислушался, послышалось ворчание, то слуга сетовал на себя, на свою неловкость: «эка! нескладный какой...». Потом всё успокоилось, и можно было вернуться мыслями к самому себе.

Запахнув потуже халат, поёживаясь от прохлады, что принесла дождливая погода, он отправился в свою туалетную комнатку. Это была очень маленькая, квадратная каморка, окно которой с матовыми стеклами выходило на двор. В ненастные дни приходилось зажигать дополнительные свечи. Там стоял умывальный столик, зеркало и разные туалетные принадлежности. «Аккуратность Тургенева не уступала его чистоплотности и точно так же могла обходиться без всякой прислуги, как и одеванье».[1] Скорым шагом прошёл в это помещение, зажёг свечи и стал приводить себя в порядок. О-о, это был целый процесс, который позволял себе он...

Иван Сергеевич брал щётку и начинал чесать ею вправо до пятидесяти раз, потом чесал влево, и тоже до пятидесяти... Откладывал щётку, брал в руки гребень и им должен был пройтись по волосам до ста раз... За этим гребнем следовал другой, с частыми зубьями...

— «Причесываться - это страсть моя, это у меня с детства, — говорил он Полонскому, — Когда мать моя еще «носила меня под сердцем», на нее, ни с того ни с сего, вдруг напала мания всех причесывать. Призывала горничных, сама расчесывала им косы и сама заплетала. Раз, в Москве, с улицы позвала она какого-то инвалида-солдата, должно быть, нищего. (Воображаю себе, в каком порядке была его шевелюра!) - усадила его за свой туалет, вычесала, причесала, напомадила, дала ему денег и отпустила... Может быть, эта мания и перешла ко мне от матери».[2]

Конечно, такое было не каждый раз, но находила блажь, он давал себе это удовольствие. Многое было странноватым у Ивана Сергеевича, даже наезды домой в своё любимое Спасское, где проживая, он получал такое наслаждение, какое нигде в Европе он не испытывал. Но вдруг срывался и мчался почти опрометью вон, в столицы, в Германию, во Францию, а там опять тосковал, скучал и вспоминал свои милые поля, реки и конечно парк при доме. «... И только думаю о возвращении весной в возлюбленный Мценский уезд. То-то мне будет приятно увидеть снова эту старую дребедень, лучше которой все-таки нет ничего для нашего брата, степняка. Егорьев день, соловьи, запах соломы и березовых почек, солнце и лужи по дорогам - вот чего жаждет моя душа!»[3]

Тишина в самом доме была для него тем манящим и мечтающим уединением, но и такое проходило, становилось невыносимо постылым, в результате опять вон, куда угодно лишь бы не быть здесь, а туда, где она, Полина..., где шум, да гам, где много людей, где надоедливый шум города и докучливые посетители... И понятно, это также быстро надоедало... Что надо было? Почему?.. А не было под родным кровом своего свитого гнезда, какое он замечал, свил себе Лев Николаевич, вот чего ему недоставало... Да он и сам себе признавался в этом и по-хорошему завидовал Толстому, однако мог ли он знать каково семейное счастье даётся... Не знал, но видел, вот например, у Якова Петровича умница, талантливая жена и дети... Чего же ещё?.. Как многое просто со стороны!.. Но в том и трагедия такой грандиозной личности, какой был Тургенев, он был одинок. Мечтая о семье, всё ж не был Иван Сергеевич певцом семейного уюта и игры на виолончели. Он, пожалуй, первым в литературе создал удивительные женские образы, сильные, волевые и, не чета им, мужские, кроме разве что Базарова, но об этом ещё будем говорить...

Приведя себя в порядок, «напомадился и надел сюртучок и галстук» Иван Сергеевич до завтрака стал бродить по комнатам. Стараясь не тревожить, не будить своих друзей - чету Полонских, про себя замурлыкал, на свой лад, слова Якова Петровича из его стихотворения, которое любил, и какое на его соображение было лёгким, отвечающим всяким поэтическим вкусам... И вообще он любил поэзию Полонского, считая того, если не уровня Пушкина, то уж следом точно достойного.

Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.

«Помните ли Вы, любезнейший Полонский, Вы мне говаривали, что желали бы написать стихотворение, которое совершенно бы меня удовлетворило? Вы можете теперь быть довольны: я от Ваших «Наяд» пришёл в восторг...»[4], писал некогда Иван Сергеевич своему другу, с некоторыми замечаниями по поводу самого стихотворения, незначительными, по мнению его.

Всё по-прежнему! – вера была не нова...
И я громко богов уличал; но едва
Я замолк, - наяву увидал чудный сон.
В лунный блеск из воды поднялась голова
И другая, и третья и следом за ней,
На поверхности ровно-бегущих зыбей,
И вдали, и вблизи, целый рой
Их возник из пучины морской.[5]

Семья Полонских, которые всё лето гостили у него в доме, теперь отдыхали на втором этаже дома. Милые, душевные, с ними было покойно и радостно. Яков Петрович, талантливый и деликатный человек, когда стояла солнечная погода, брал с собой палитру с красками и уходил писать этюды. В это лето он совершенно забыл работу со словом, а этюдники и краски отнимали у него всё свободное время, в чём также проявлялись его недюжинные таланты. Супруга его, Жозефина Антоновна, была ему подстать, красивая, талантливая и подающая немалые успехи в области ваяния и лепки. Тургенев это видел, чувствовал и всячески поощрял, напутствовал её к творчеству в самостоятельной переписке... Где он был бог и гений, так это в чувствовании людских талантов, он их выявлял, поощрял и помогал, как мог. Вообще Тургенев писателей объединял, а не разъединял, как об том некоторые из его современников поговаривали. О таком его свойстве объединении и писал Григорович в своих воспоминаниях. Именно Иван Сергеевич, по его словам, живи он в России, мог стать объединяющим центром для всех русских писателей. «... С его большим умом, разносторонним образованием, тонким эстетическим чувством, широтой и свободой мысли, Тургенев мог бы быть — и, по-настоящему, должен был бы быть в свое время - центром литературного кружка; вокруг него охотно бы стали группироваться остальные литературные силы; к сожалению, это не осуществилось, — не осуществилось потому, что для представителя кружка у него недоставало твердости, выдержки, энергии, необходимых условий в руководителе...»[6]

Кто его понимал и принимал, оставался верным ему и навсегда в дружеских отношениях.

4

Дом и в доме всё было просто без излишеств, по старинке, дышало камерностью, уютом, анфилада комнат, их убранство. Роскошь не были характерны старой барыне, а теперь и её сыну. Он прошёл библиотеку, какая была, вне сомнения, самым интересным помещением в доме. Уникальная коллекция около двадцати тысяч книг, результат сбора нескольких поколений писателя. Недаром современники считали Ивана Сергеевича одним из самых образованных людей своего времени. Стены библиотеки сплошь заставлены книжными шкафами, в середине комнаты тяжёлый домодельный бильярд, крытый зелёным сукном. Тургенев был человеком азартным в игре, проиграв, был неимоверно расстроен и обещался «жестоко» мстить, а выигрывая, торжествовал громогласно.

Следующее за библиотекой комнатой располагалась так называемое «казино», где можно было уединиться и поразмышлять, овальный стол из карельской берёзы, большой ценности и редкости. В детстве за ним готовили братья Тургеневы свои уроки. Этим помещением особенно была довольна мать писателя. Она же и дала название «казино», то есть комната для свободных занятий, где можно было гостям отгородиться от остального общества, поиграть в карты и чувствовать себя сводным от регламента, соблюдавшегося в остальных комнатах дома. На стене портрет Фёдора Тютчева, Иван Сергеевич не просто гордился знакомством с великим поэтом, многое помнил наизусть и почитал его талант в первой обойме поэтов России...

Проходя свой путь по своду,
Солнце знает ли о том,
Что оно-то жизнь в природу,
Льет в сиянье золотом,
Что лучом его рисует
Бог узоры на цветке,
Земледельцу плод дарует,
Мечет жемчуг по реке?

Закрутились в голове у Ивана Сергеевича тютчевские строки, прочитывались автоматически, как ранее стихи Полонского...

У окна шахматный столик, за которым разыгрывались баталии игры с Полонским, Фетом, Львом Толстым. О нём говаривали, что хозяин дома «лучший литератор среди шахматистов и лучший шахматист среди литераторов».

Припомнился приезд Григоровича, который привнёс беседам своеобразный литературный окрас. Тогда тоже шёл дождь, не пускал в сад, приходилось втроём: ему, Григоровичу и Полонскому, ютиться в ограниченном пространстве небольшой комнаты. За разговорами, за воспоминаниями дружеских эпиграмм, летело время, и непогода вовсе не замечалась... Так всегда с людьми, что тебе дружны и интересны часы летят, даже небо, что дождилось и хмурилось, помогало коротать в интересных беседах. С крыш стекала вода и переполняла бочки, расставленные по углам дома, а перед самым крыльцом террасы стояли лужи.

Тогда же был рассказан сюжет, задуманной им фантастической повести о жене, которую муж ненавидит и убивает её, что повлекло впоследствии присутствие её подле него и что замечают это другие, но не он, то есть не муж.

Непоседливый и более энергичный Григорович часто вскакивал и быстро прохаживал по комнате и с горячностью говорил своим друзьям.

— Мне решительно это не нравится, — заявлял он, — Психологически необъяснимо, почему жену видит не он, а другие? Не годится такое..., — и объяснения автора не убедили его, в своём мнении остался непреклонен.

Далее разговор коснулось темы, как пишутся повести и, что он, хозяин дома, не может продолжать писать, если не доволен фразой или местом, которое не удалось ему, как хотелось, на что другие писатели совсем не обращают внимания и по частям правят написанное. Всё тот же Григорович не согласился и здесь, что в процессе написания он меняет даже первенствующие роли своих персонажей, если в его воображении произошли более обозначенные черты его характера. Он не придерживается жёсткого сюжета, он у него пластичный и гибкий и может поворачивать в сторону наиболее удобную автору, на то он и хозяин своего творения.

Так за спорами, мнениями вслухвремя и непогода вовсе не замечались. Благодарнои по сердечному теперь вспоминалось, и было грустно то, что многое пробежало под крышей дома, многие известные личности побывали здесь, а иных уже нет на свете. И что не вернуть, не повернуть вспять, не воскресить. И почему-то вспоминается такое всё чаще, всё настойчивее стучится память в двери ушедшего, приносит не только щемящую грусть, но и душевное тепло, благодарность друзьям, приятелям, знакомым... Пожил!..

Главное помещение, где собирались гости, была большая гостиная. Мебель в стиле «Ампир» всегда нравилась ему изяществом линий, она мягким теплом красного дерева наполняла комнаты... Грезилось, что сейчас откроется дверь в гостиную, и ворвётся говор бывших здесь знаменитых друзей писателя... Здесь со своими гостями Григоровичем, Боткиным, Дружининым вёл беседы о назначении искусства, о русской критике, о публицистике. Делился с Некрасовым о своих замыслах. Далеко за полночь засиживался с Львом Толстым. Дом этот, в Спасском, был в своё время на удивление гостеприимен, собирал аристократов духа, последних представителей дворянской усадебной культуры. Стены гостиной хорошо помнятих горячие споры, помнили их и старинные рокотовские[7] портреты в старых позолоченных рамах. От них веяло матушкой-стариной, временами императора Павла и императрицы Екатерины. Несомненно, все эти портреты, участвовали в творчестве Ивана Сергеевича. С детства глаза их следили за ним, наблюдали и в зрелые годы, часто мелькали в его повестях и рассказах. На стенах, какой год! со своих полотен портреты прислушивались и вглядывались строго на зрителя. Это были дворяне, предки писателя, в шитых золотом камзолах.

Всё внимало такой обстановке, тишине, что даже половицы старались не скрипеть...

К большой гостиной примыкает небольшая комнатка, малая гостиная. На своем месте, в малой гостиной огромный диван «самосон», любимый писателем и памятный гостям Спасского. Чем был знаменит диван? Он, по утверждению хозяина, слыл опасным: «Стоит только на него прилечь, как тут же спишь». Иван Сергеевич остановился, вспомнил, как именно на этом диване уснул Лев Николаевич во время прочтения вслух романа «Отцы и дети», а потом, чувствуя неловкость свою, объяснял это бессонной ночью. И казался в тот момент каким-то беспомощным, сконфуженным. Редко он видел таким Льва. Над «самосоном» пастельный портрет старшего брата Николая.

Далее следовала столовая... Тишина, что царила сейчас здесь, была обманчива, завораживала. Воздух как будто весь напоён звуками прошлого, звенел воспоминаниями, каждый предмет, каждая деталь напоминали ему о пролетевших годах. Не стоило большого напряжения и памяти, чтобы вспомнить, «... сколько двуногих существ «...» жило на господском иждивении, усердствовало, подслушивало, шушукалось, сплетничало, мстило и интриговало, молодело и старилось! Сколько поверий, преданий, сказок, прибауток, пословиц, прозвищ говорилось и выслушивалось! Сколько гаданий, суеверных страхов, мелких страстей и всяких иных ощущений волновало и разнообразило этот крепостной мирок, это маленькое государство - стоит только вообразить себе, чтоб тотчас же невольно подумать: сколько пищи или материала давал этот дом для наблюдательности и памяти впечатлительного ребенка, будущего писателя!»[8]

Иван Сергеевич прислонился к косяку двери, окинул помещение, где по-старинному в углу столовой тикали старинные английские часы, нарушая тишину мелодичным звоном, что дополняло обстановку особым уютом. Вот сейчас, прямо сию минуту, пробьют они, а с фортепьяно польются звуки ланнеровского[9] вальса. Так и хотелось ему закричать: «Я люблю музыку! Люблю её и смею думать – знаю её».
Любил и знал!

----------------------------------------------------

Иллюстрация: Художник Дмитриев-Оренбургский Н.Д. Тургенев И.С.

[1] Из воспоминаний Якова Петровича Полонского
[2] Из воспоминаний Якова Петровича Полонского
[3] Из письма Тургенева И.С. Хилковой О.Д. от 19 января 1861г.
[4] Из письма Тургенева Полонскому от 7 января 1857 года
[5] Строки из стихотворения Полонского Я.П. «Наяды»
[6] Григорович Д. В. Из литературных воспоминаний. Гл. ХIV
[7] Рокотов Фёдор Степа;нович (1736-1808) — русский художник, крупнейший московский портретист, работавший в период Русского Просвещения.
[8] Полонский Яков Петрович И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину
[9] Йозеф Ланнер (1801-1843) – австрийский композитор, дирижёр и скрипач. Наряду с Иоганном Штраусом является основоположником венского вальса. Оставил после себя около двухсот вальсов.