Красно-желтые дни

Понедельник 19 августа не задался уже с утра.

Вместо привычной программы «Утро» по экрану, держась за руки, на полусогнутых ногах туда-сюда сновали четыре печальные тетки в белых чепчиках на головах. На других каналах, включая местный архангельский, картинка была та же.

Обитатели казармы уныло матерились. На утреннем разводе слово взял замполит полка.

— Товарищи, — он торжественно оглядел шеренги, — только что ТАСС сообщил о введении в стране чрезвычайного положения. Это означает, что нам с вами выпала великая историческая честь навести в стране порядок!

Личный состав полка понуро выпускал пар в серое северное небо, не вникая в смысл сказанного.

— Давно пора, товарищи, нам, военным, взяться за рычаги! Если не мы с вами, то кто?! — Он оглядел нас испытующим взглядом и драматично развел руками, как будто вопрошая с укоризной: а вы-то как думали?!

— Зато теперь бардаку конец! — войдя в раж, подполковник рубанул ладонью воздух. — У маршала Язова и товарища Крючкова не забалуешь! — он осклабился, сверкнув золотым зубом.

— Вопросы есть? — как положено, спросил он в конце и тут же привычно сам себе ответил: вопросов нет.

Неожиданно для всех над строем поднялась рука.

— Что тебе не ясно, Дилбарян? — окликнул солдата замполит.

— Э-э-э, дэмбел будет? — раздалось из строя.

— Еще вопросы есть? — отмахнулся подполковник.

— Дембель-то будет или как, та-ва-арищ па-а-алковник? — донеслось из другой шеренги.

По правде говоря, меня тоже в те дни больше всего интересовал дембель, ради которого я с двумя помощниками целыми днями трудился над своим «аккордом» — капитальным ремонтом каптёрки.

Телевизор в казарме заливался грудным голосом Зыкиной, но ясности в ход событий это не вносило.

Через час в дверь каптёрки постучали.

— Замполит просит молоток и клещи, — сказал мне запыхавшийся посыльный из штаба, — будем Горбачева с трибуны снимать.

Ближе к вечеру в сетку вещания пробилась очередная серия итальянского телесериала «Спрут 4», и солдаты жадно прильнули к экрану.

Молодые дремали на дальних табуретах, свесив головы на грудь. Другие, позевывая, подшивали воротнички у своих гимнастерок.

«Деды», развалившись в первом ряду, оживленно комментировали похождения комиссара Катани. Наводить порядок в стране никто не спешил.

Неожиданно комиссар исчез, а вместо него на экране возникла дикторша в малиновом пиджаке и траурным голосом зачитала «Заявление советского руководства»:

«В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачёвым Михаилом Сергеевичем, обязанностей Президента СССР… В целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса… Исходя из результатов всенародного референдума…»

Солдаты нетерпеливо гудели и ёрзали задами по табуретам. Тем не менее, после «Заявления советского руководства» комиссар итальянской полиции на экран не вернулся.

Вместо него мы увидели длинный стол, за которым сидело пятеро чем-то похожих друг на друга сутулых немолодых мужчин в серых костюмах.
Мужчины выглядели не на шутку напуганными и напоминали скорее подсудимых на каком-то процессе, чем лидеров «советского руководства».
Один из них что-то мямлил, отвечая на вопросы молодой журналистки, причем камера крупным планом показывала его трясущиеся руки.

— Давай кино, ** твою мать! — орали деды, топоча кирзачами — хорош херню показывать!

— Мужики, вы чего! — не выдержал я, — судьба страны решается! Это же госпереворот!

— Ты, братан, про судьбу страны замполиту втирай! — был мне ответ, — может еще одну лычку получишь за сознательность!

— Или орден Сутулова! — гадливо хмыкнув, подхватил другой сослуживец.

Утро следующего дня началось ничуть не веселее предыдущего. По телевизору передавали пятую симфонию Чайковского, а лица офицеров напоминали кадры из фильма «Они сражались за Родину».

На плацу замполит торжественно развернул свежий номер «Красной Звезды» и зачитал вчерашнее «Заявление советского руководства».

Над трибунами на месте Горбачёва, в ряду портретов членов ЦК, была брешь, сквозь которую виднелись серые крыши свинофермы.

Слово взял начальник штаба. Его и командира полка накануне срочно вызвали из отпусков. Но поскольку командир отдыхал где-то на югах и еще не успел вернуться, а начальник штаба находился на охотничьей базе, всего в 10 километрах от нашей воинской части, то в этот суровый час ему пришлось принять командование.

На его обветренном одутловатом лице с трехдневной щетиной и красными глазами читалось желание шандарахнуть из двустволки по портретам членов ЦК, включая длинный список их ближних и дальних родственников.

— Приказываю привести полк в состояние полной боевой готовности!  заорал он сиплым от водки голосом. — Командирам подразделений доложить о выполнении в 10:00!

В назначенный час мы стояли на плацу в полной амуниции, с автоматами за спиной. Крытые Уралы пыхтели у ворот КПП. Все ожидали начальника штаба, но ни его, ни замполита нигде не было видно.

Командиры подразделений переминались перед строем с ноги на ногу, не зная что делать дальше. Строй недовольно гудел, солдаты утирали вспотевшие затылки, матерились и отплевывались. То и дело раздавались шутки и смешки, совсем неуместные для состояния полной боевой готовности.

Минут через сорок стало понятно: что-то пошло не так. Мы уже не стояли на плацу, а покуривали в траве неподалеку в ожидании команды. Наши офицеры в свою очередь ожидали команды из штаба, но она не поступала.

Легкий ветерок посыпал нас пожелтевшими березовыми листьями. Пахло скорой осенью и одиночество. Шум листвы нас медленно убаюкивал, и мы тонули в сладкой молодой дремоте.

Мне снилось, что я иду по бесконечно долгому мосту над туманной рекой, но никак не могу перейти на другой берег. Я знал, что на том берегу должен появиться Васильевский остров, но мост все не заканчивался. Из-за густого тумана вокруг ничего не было видно, но где-то совсем рядом отчетливо слышались гитарные аккорды и слова песни:


«После красно-жёлтых дней
Начнётся и кончится зима…»


— Подъём! В две шеренги становись! — вдруг не своим голосом заорал гитарист.

Вырванные из своих снов, мы повскакивали и снова построились в на плацу.

— Вольно! Разойдись! — скомандовал кто-то из офицеров. И мы, ничего не понимая, отправились сдавать оружие.

Вечером того же дня в эфир местного канала неожиданно прорвался репортаж ленинградского телевидения с Дворцовой площади.

Экран заполнили людские фигуры с самодельными транспарантами «Фашизм не пройдет!» и «Долой хунту!». В кадре крупным планом показывали Собчака, Марину Салье, Дмитрия Лихачева…

Телевидение торопливо старалось компенсировать зрителям суточную балетную паузу, и вслед за репортажем из Питера сразу пустило вчерашний сюжет у Белого дома, где Ельцин, стоя на танке, зачитывал «Обращение к гражданам России».

— Ты видал, да?! — не отрываясь от экрана, я плечом толкнул Лёху Джафарова. Мне не терпелось с кем-нибудь поделиться эмоциями.

— И чё? — сонно отозвался тот.
— Через плечо! — разозлился я. — Демократия побеждает, вот чего!
— А тебе не пох..й? — проворчал Лёха, зевая. — Ты чего так раздухарился? Еще мне Пушкина, бля, почитай, дятел питерский!

Не найдя поддержки у Лёхи, я подсел к другому сослуживцу.

— Камилыч, ты хоть понял что происходит? — я кивнул в сторону телевизора.

Камилов на мгновение оторвался от своего дембельского кителя, к которому старательно пришивал пышный аксельбант, бегло взглянул на экран и снова заработал иглой.

— Э-э-э-ы! — многозначительно сказал он и зацокал языком. — Боря-жон, не наш дело, дорогой! Они без нас решает.

— А ты-то сам что думаешь? — не унимался я.

— Я так думаль, дембель по-любому будет, — немного поразмыслив, сказал он. — Мы не виноват, что на Москва танк ехаль.

На утреннем разводе 22 августа командный состав полка был уже в полном сборе. Командир о чем-то тихо переговаривался с начальником штаба, сокрушенно качая головой и подкручивая усы на загорелом лице. Замполит мрачно разглядывал свои ботинки.

Портрет Горбачёва занимал свое привычное место над трибунами.

— Товарищи, я только что вернулся, — словно оправдываясь, начал командир полка, — пусть лучше замполит скажет пару слов. — Он ободряюще кивнул замполиту.

Тот нехотя вышел вперед, кашлянул в кулак, собираясь с мыслями.

— Ну, что я могу сказать, товарищи, — осторожно начал он, — как и следовало ожидать, попытка государственного переворота потерпела полное фиаско! Конституционный строй и демократия победили. Власть в стране возвращены законно избранному президенту! — он исподлобья скользнул взглядом по строю и, ободрившись, продолжал уже смелее:

— К счастью, настойчивость и смелость Бориса Николаевича Ельцина и тысяч наших сознательных соотечественников не позволили мятежникам взять ситуацию под контроль. А что касается нас с вами, то Армия всегда была, остается и будет оставаться с народом! Фашизм у нас не пройдет, товарищи! Все заговорщики арестованы и понесут заслуженное наказание! — он снова был на коне, и его свежевыбритые щеки пылали здоровым румянцем.

— Вопросы есть? — как положено, спросил он в конце своей речи.

— А что дембель? Дембель-то будет? — раздалось из строя.

— Будет, — немного помолчав, тихо отвечал подполковник, думая о чем-то своем, — теперь уже скоро.


******

Замполит как в воду глядел — его демобилизовали раньше нас.
В сентябре, по дороге в самоволку, мы с Лёхой встретили его на автобусной остановке. Он был одет по-гражданке, в руке держал небольшой кожаный чемодан.

Заметив нас, он по привычке хотел было нас грозно окликнуть, но спохватился, отвел взгляд и достал из кармана плаща сигареты.

— Та-ва-арищ па-а-алковник! — Лёха великодушно протянул ему зажженную спичку, прикрывая пламя ладонью.

Мы молча ждали автобус. Табачный дымок, смешиваясь с запахом прелой листвы, уносил мои мысли куда-то вдаль, а в ушах непрерывно звучало:
 
«Горе ты моё от ума,
Не печалься, гляди веселей».