Счастье Антонины

Уже начало смеркаться, когда Антонина вышла из кухни в прихожую, включила светильник с люстрой «Каскад», висящий над большим, покрытым белой скатертью, столом. В электрическом самоваре, стоящем чуть в углу стола на большом овальном расписном подносе, закипала вода. Рядом стояло блюдо, наполненное до верха различными конфетами, еще одно плоское блюдо
с заварным пирожным, пряниками и халвой. Рядом в чашке лежала половина лимона. На деревянной доске лежал крупный ломоть чёрного чёрствого хлеба. Со стороны кухни доносился запах приготовленного в печи жаркого.
Антонина неспешно открыла железную красную коробочку в белый горошек. В ней был сухой лист таволги. Зачерпнув пару ложек сухой травы и ссыпав её в пузатый заварочный чайник, она налила в него кипятка до самых краев. Накрыв крышкой чайник, отставила его в сторону. Чуть нагнувшись вперед, стала всматриваться сквозь узоры инея на стеклах окна.
Вдруг задвижка ворот стукнула и со стороны ограды послышался скрип снега. Половицы на крыльце и сенях сонно проскрипели. Отворилась тяжелая дверь. На самотканый коврик, лежащий у самого входа, лавиной упал пар. В клубах белого пара, показалась фигура молоденькой девчушки в черном овчинном полушубке. Голова и половина туловища её были замотаны в серую шаль. На ногах у нее были новенькие серые пимы.
– Ох, и приморозило же сегодня! – едва успев войти и захлопнуть за собой дверь, сказала девушка, все еще окруженная пеленой пара.
– Ну, а как ты хотела, зима! – ответила ей Антонина. – Уля, скидывай полушубок, раздевайся, да у печи руки-то погрей.
– Хорошо, тепло в избе-то у нас, мама, – скинув с плеч полушубок, подошла к печи и приложилась ладонями к ней Ульяна. – А у нас на ферме сегодня аврал. Сашкин «Кировец» опять не завелся, силос пришлось на тачках к коровам возить. Семь телят одновременно начали рождаться. Еще вода в трубах перемерзла. Мужики костры жгли, чтобы разморозить водопровод.
– Давай сразу горячего тебе налью, дочка, – предложила Антонина. – Быстрей так согреешься.
Антонина пошла в кухню и стала там хлопотать, вынимая чугунки из печи, снимая ватрушки с лежащего на шестке листа. А Ульяна, тем временем, согрев руки, присела на лавку и начала стягивать с себя пимы. Поставив валенки у входа, она вымыла руки у рукомойника.
– Помочь тебе, мам?
– Садись, давай, за стол, – Антонина вернулась из кухни держа в руках миску с горячим. – Уля, давай, похлебай горяченького!
– Спасибо, мам, – поблагодарила Ульяна. – Я, как волк, проголодалась, слона бы слопала.
– Ешь, доча, – ласково смотрела на неё Антонина. – Голод-то не тетка, пирожка не поднесет.
Ульяна ловкими и быстрыми движениями вылавливала ложкой горячие куски мяса и картофеля.
– Согрелась, Уля? – ласково спросила Антонина свою семнадцатилетнюю дочь.
– Ох, согрелась, хорошо.
– Ну, давай, Уля, помянем мою маму и твою бабушку, вечная ей память. – Сорок лет ведь уже прошло.
– Уля, забели-ка молоком, – попросила Антонина свою дочь, налив в два граненых стакана из чайника заварки.
Надломив кусочек черствого хлеба, Антонина окунула его в стакан и отправила его в рот. Антонина всегда поминала свою маму, выпивая сибирского чая вприкуску с куском хлеба.
– Тогда вот такая же стужа стояла, да еще и вьюжило сильно – прервала молчание Антонина, проглотив хлеб и отхлебнув из стакана. Мама, когда ночью в избу вошла у порога остановилась. Долго стояла она у порога. Я спросонья видела её, сидя на печи. Стояла она, стояла, а потом мешок, что на спине у нее веревками был привязан, начала теребить, фуфайку снимать. Закричала она нечеловеческим голосом. Выяснилось, что мешок с несколькими килограммами картошки, который она из районного центра несла за тридцать километров несла примерз через фуфайку к маминой спине. Стала она снимать одежду, так местами вместе с кожей со спины и содрала. От боли адской закричала. Тогда-то мама и простыла сильно. Слегла и на третий день её не стало. Перед смертью всё просила чая сибирского с корочкой черного хлеба. А не было у меня тогда для нее ни чая, ни, тем более, хлеба. Мама рассказывала, что они до войны всегда чай из таволги заваривали и пили его с молоком. Называли этот чай «сибирским», молоком его «забеливали». Мама очень любила такой чай. Вот и перед смертью тоже захотелось ей чая такого попить.
Тут Антонина начала ладонями вытирать глаза. Ульяна привстала и, подойдя к своей матери, приобняла её молча.
– Расскажи еще про бабушку, – попросила Ульяна свою мать.
– Ты все знаешь, сколько раз уж рассказывала.
– Ну и что, все равно расскажи – упрашивала дочь.
Антонина собиралась с мыслями.
– До конца войны смутно всё я помню, – продолжала Антонина. – Мама рассказывала мне, что было у меня два старших брата Иван и Сергей. Сергей только школу окончил, а Иван уже на срочной служил. Была и младшая у меня сестра Мария, но она в младенчестве умерла.
Жили мы в селе Савинский Затон. В довоенное время местность часто давала неурожаи. Разлив Иртыша в затяжную весну и дождливое лето превращал и без того бедные почвы в песчано-глиняное месиво. Никакой корень не приживался. Что уж говорить о хлебах. А в войну все, что рождалось скудной землей, уходило в сторону ближайшей железнодорожной станции. Все, что вылавливалось в мутных водах реки – направлялось туда же.
Мама рассказывала, что в один из осенних дней получала она на руки сразу три похоронки. Извещения задержались по причине того, что из-за проливных осенних дождей развезло дороги.  Моего отца и двух маминых братьев унесла война. Получив из рук почтальонки похоронки, мать тут же упала наземь. Соседи занесли ее в дом. Так и лежала она на лавке до самого вечера. Я ее своим голодным воем в чувство привела.
Антонина снова замолчала.
– Есть нечего было, – продолжала Антонина. Свой небольшой огород был. Но он, как и окрестные поля, не мог родить сам по себе ничего путного, кроме сорной травы. На посев хотя бы чего-то съестного нужны были семена. Но все семена к началу зимы, были подчистую подъедены. Да и стоячие до середины лета талые воды убивали всякие надежды на урожай.
Мама работала на лесосплаве. Только вот эта работа прибавляла ей галочки в табеле трудодней и ноющую боль от студеной воды в распухших ногах. Но в желудках от этой работы не сильно прибавлялось.
Приходилось маме идти на подработку во дворы односельчан. Кому из пригона навоз перекидать и вывезти его на огороды. Кому дров напилить, наколоть и в поленницу сложить. Кому вместо лошади, на санках сено вывезти с дальних лугов. Как никак, а пару картофелин заработает. Меня же она всегда дома оставляла. Изредка по просьбе мамы приходили старухи-соседки проведывали меня. А я никуда из избы и не выходила, не в чем было.
– Мама, а про наводнение расскажи, – попросила Ульяна.
– В самом конце войны, весной, мама оставила меня дома, – продолжила Антонина. – А сама она направилась в соседнее село на работы. А дни стояли теплые. Ледокол накануне уже прошел. К вечеру мама не вернулась. Я все это время на печке сидела. Потом уснула. Ночь прошла, утро наступило. Нет мамы. Уже вечереть стало. Нет её. А я сижу все на печи и все боюсь с неё свалиться. Голову кружит и тошнит. Ноги, как бревна стали, отекли все. Смотрю в окно через подоконник вода в избу льется. Я думала тогда, что это снится мне. А вода все заливает и заливает избу. Уже весь пол под воду ушел. Вода все выше и выше. Уже и лавки скрылись под водой. И тут оконная рама с оглушительным звоном вылетела на середину избы. А в оконном проеме нос лодки показался. «Тонька, Толька, где ты?» слышу я мамин голос.  Выяснилось тогда, что задержал маму разлив реки. Ниже по руслу реки затор образовался, вот вода до изб и добралась. Но успела мама ко мне. У соседа какого-то лодку взяла и прямо на лодке через окно заплыла по воде в нашу избёнку.
– Налить тебе еще чаю, мам? – ласково спросила Ульяна Антонину.
– Да, плесни еще.
Ульяна больше не приставала матери с вопросами. Антонина молчала, жуя черствый хлеб и запивая его сибирским чаем, вспоминая свое нерадостное детство.
В памяти Антонины всплыли тяжелые зимние дни далекого 1945 года. Тогда ей минуло всего семь лет. Дни, месяцы и годы тянулись в полуобморочном забытьи. Она не помнит отца, братьев, сестры, не помнит всеобщего ликования от облетевшей огромную страну вести о Победе. Отчетливо лишь помнит Антонина жуткое, изматывающее, преследующее её днем и ночью чувство головокружения от постоянного голода. Все мысли, вся сущность, все желания – все было тогда устремлено только на утоление голода. К голоду часто прибавлялся постоянный озноб, чувство зябкости, окоченения. Эти два чувства усиливали друг друга, работали вместе над истощением молодого организма, над вытеснением из него живой энергии. В памяти всплыли смёрзшиеся комья глины и снега на могиле ее матери. Еще Антонина вспомнила вкус горячей похлебки, полученной после санобработки в первый день нахождения её в детском доме.
Но все эти воспоминания отступали и таяли, стоило ей только увидеть улыбку на лице своей любящей дочери. Антонина благодарила судьбу, что ее дочь не испытала тех невзгод, которые выпали на её собственную долю. Рядом со своей дочерью Антонина ощущала радость на душе и счастье.