Счастье Антонины

Уже начало смеркаться, когда Антонина вышла из кухни в прихожую, включила светильник с люстрой «Каскад», висящий над большим, покрытым белой скатертью, столом. В электрическом самоваре, стоящем чуть в углу стола на большом овальном расписном подносе, закипала вода. Рядом стояло блюдо, наполненное до верха различными конфетами, еще одно плоское блюдо с заварным пирожным, пряниками и халвой. Рядом в чашке лежала половина лимона. На деревянной доске нарезан крупными ломтиками черный черствый хлеб. Со стороны кухни доносился запах приготовленного в печи жаркого.
Антонина неспешно открыла железную красную коробочку в белый горошек. В ней был сухой лист таволги. Зачерпнув пару ложек сухой травы и ссыпав её в пузатый заварочный чайник, она налила в него кипятка до самых краев. Накрыв крышкой чайник, отставила его в сторону. Чуть нагнувшись вперед, стала всматриваться сквозь узоры инея на стеклах окна.
Вдруг задвижка ворот стукнула и со стороны ограды послышался скрип снега. Половицы на крыльце и сенях сонно проскрипели. Отворилась тяжелая дверь,
на самотканый коврик, лежащий у самого входа, лавиной упал пар. В проеме, в клубах белого пара, показалась фигура молоденькой девчушки в черном овчинном полушубке. Голова и половина туловища её были замотаны в серую шаль. На ногах у нее были новенькие серые пимы.
– Ох, и приморозило же сегодня! – едва успев войти и захлопнуть за собой дверь, сказала девушка, все еще окруженная пеленой пара.
– Ну, а как ты хотела, зима! – ответила ей Антонина. – Уля, скидывай полушубок, раздевайся, да у печи руки-то погрей.
– Хорошо, тепло в избе-то у нас, мама, – скинув с плеч полушубок, подошла к печи и приложилась ладонями к ней Ульяна. – А у нас на ферме сегодня дурдом какой-то: то Сашкин «Кировец» опять не завелся, силос не подвезли, то семь телят одновременно начали рождаться, то вода в трубах перемерзла - мужики костры жгли, чтобы разморозить водопровод.
– Давай сразу горячего тебе налью, дочка, – предложила Антонина. – Быстрей так согреешься.
Антонина пошла в кухню и стала там хлопотать, вынимая чугунки из печи, снимая ватрушки с лежащего на шестке листа. А Ульяна, тем временем, согрев руки, присела на лавку и начала стягивать с себя пимы. Поставив валенки у входа, она вымыла руки у рукомойника.
– Помочь тебе, мам?
– Садись, давай, за стол, – Антонина вернулась из кухни держа в руках миску с горячим. – Уля, давай, похлебай горяченького!
– Спасибо, мам, – поблагодарила Ульяна. – Я, как волк, проголодалась, слона бы слопала.
– Ешь, доча, – ласково смотрела на неё Антонина. – Голод-то не тетка, пирожка не поднесет.
Ульяна ловкими и быстрыми движениями вылавливала ложкой горячие куски мяса и картофеля.
– Согрелась, Уля? – ласково спросила Антонина свою семнадцатилетнюю дочь.
– Ох, согрелась, хорошо.
– Ну, давай, Уля, помянем мою маму и твою бабушку, вечная ей память. – Сорок лет ведь уже прошло.
Антонина всегда поминала свою маму выпивая сибирского чая вприкуску с куском черного хлеба. Налив в два граненых стакана из чайника заварки, она попросила дочь добавить в чай молока: «Уля, забели-ка молоком!».
Надломив кусочек черствого хлеба, Антонина окунула его в стакан и отправила его в рот.
– Тогда вот такая же стужа стояла, да еще и вьюжило сильно – прервала молчание Антонина, проглотив хлеб и отхлебнув из стакана. Мама, когда ночью в избу вошла у порога остановилась, – продолжала Антонина. – Долго стояла она у порога. Я спросонья видела её, сидя на печи. Стояла она, стояла, а потом мешок, что на спине у нее веревками был привязан, начала теребить, фуфайку снимать, и… слышу закричала она нечеловеческим голосом. Потом выяснилось, что мешок с несколькими килограммами картошки, который она из районного центра несла за тридцать километров несла примерз и к фуфайке, и к спине. Видимо по дороге ещё и вспотела она вся. Вот мешок-то и примерз. Стала она снимать одежду, так местами вместе с кожей со спины и содрала. От боли адской закричала. Я так никогда еще не пугалась. Тогда-то мама и простыла сильно. Слегла и на третий день…. её не стало. Перед смертью все чая сибирского просила с корочкой хлеба. А не было у меня тогда для нее ни чая, ни, тем более, хлеба. Мама рассказывала, что они до войны всегда чай из таволги заваривали и пили его с молоком. Называли этот чай «сибирским», молоком его «забеливали». Мама очень любила такой чай. Вот и перед смертью тоже захотелось ей чайку попить.
Тут Антонина начала ладонями вытирать глаза. Ульяна привстала и, подойдя к своей матери, приобняла её молча.
– Расскажи про бабушку, – попросила Ульяна свою мать.
– Ты все знаешь, сколько раз уж рассказывала.
– Ну и что, все равно расскажи – упрашивала дочь.
Антонина не сразу начала свой рассказ, собралась с мыслями.
– До конца войны смутно всё я помню. Мама рассказывала мне, что было у меня два старших брата погодки Иван и Сергей. Сергей только школу окончил, а Иван уже на срочной служил. Была и младшая у меня сестра Мария, но она в младенчестве умерла.
Жили в селе Савинский Затон. В довоенное время местность часто давала неурожаи. Разлив Иртыша в затяжную весну и дождливое лето превращал и без того бедные почвы в песчано-глиняное месиво, в котором никакой корень не приживался. Что уж говорить о хлебах. А в войну все, что рождалось скудной землей, уходило в сторону ближайшей железнодорожной станции. Все, что вылавливалось в мутных водах реки – направлялось туда же. Все, что до недавнего времени блеяло, мычало, хрюкало или кудахтало во дворах сельчан уходило в ту же известную сторону – сначала на станцию, а с неё отправлялось на фронт.
Мама рассказывала, что получала на руки сразу три похоронки. А извещения задержались по причине того, что из-за проливных осенних дождей развезло дороги.  Вот и нагрянула беда в наш дом разом. Сначала погиб брат Иван, отец, потом черед пришел брату Сергею.
Получив от почтальонки похоронки, мать тут же упала наземь. Соседи занесли ее в дом. Так и лежала она на лавке до самого вечера. Я ее своим голодным воем в чувство привела.
Антонина снова замолчала.
– Есть нечего было. Свой небольшой огород был. Но он, как и окрестные поля, не мог родить сам по себе ничего путного, кроме сорной травы. На посев хотя бы чего-то съестного нужны были семена. Но все семена еще с осени, к началу зимы, были подчистую подъедены. А стоячие до середины лета талые воды убивали всякие надежды на будущий урожай.
Мама работала на лесосплаве. Только вот эта работа прибавляла ей галочки в табеле трудодней и ноющую боль от студеной воды в распухших ногах. Но в желудках от этой работы не сильно прибавлялось.
Приходилось маме идти на подработку во дворы односельчан. Кому из пригона навоз перекидать и вывезти в огород, кому дров напилить, наколоть и в поленницу сложить, а кому вместо, не имеющейся в хозяйстве лошади, с дальних лугов сено на санках вывезти. Как никак, а пару мороженых картофелин заработает. Меня же она всегда дома оставляла. Изредка по просьбе мамы приходили старухи-соседки проведывали меня. А я никуда из избы и не выходила, не в чем было.
Уже в самом конце войны, как-то весной, мама оставила меня дома. А сама направилась в соседнее село на работы. А дни стояли теплые. Ледокол накануне уже прошел. К вечеру мама не вернулась. Я все на печке сидела. Потом уснула. Ночь прошла, утро наступило. Нет мамы. Уже вечереть стало. Нет её. А я сижу все на печи и все боюсь с неё свалиться. Все голову кружит. Ноги, как бревна, толстенные, отекли. Сижу и смотрю в окно через подоконник вода в избу льется. Я думала, что это снится мне. А вода все заливает и заливает избу. Уже весь пол под воду ушел. Вода все выше и выше. Уже и лавки скрылись под водой. И тут оконная рама с оглушительным звоном вылетела на середину избы. А в оконном проеме нос лодки показался. Слышу мама меня кличет: «Тонька, Толька, где ты?».  Задержал маму разлив реки. Ниже по руслу реки затор образовался, вот вода до изб и добралась. Но успела она ко мне. У соседа какого-то лодку взяла и прямо на лодке через окно.
– Налить тебе еще чаю, мам? – ласково спросила Ульяна Антонину.
– Да, плесни, дочь, еще.
Ульяна больше не приставала матери с вопросами. Антонина молчала, жуя черствый хлеб и запивая его сибирским чаем, вспоминая свое нерадостное детство.
Вспомнилось ей детство в те тяжелые зимние дни далекого 1946 года. Тогда ей минуло всего семь лет. Воспоминания о том периоде обрывочны. Дни, месяцы и годы тянулись в полуобморочном забытьи. Она не помнит отца, братьев, сестры, не помнит всеобщего ликования от облетевшей огромную страну вести о Победе, не помнит удивлений односельчан от появившихся в их селе электричества и радио, не помнит смену времен года. Отчетливо лишь помнит Антонина жуткое, изматывающее, преследующее её днем и ночью чувство головокружения от постоянного голода. Все мысли, вся сущность, все желания - все было тогда устремлено только на утоление голода. К голоду в холодное время прибавлялся постоянный озноб, чувство зябкости, окоченения. Эти два чувства усиливали друг друга, работали вместе над истощением молодого организма, над вытеснением из него живой энергии. Также Антонина помнит свои разбухшие как бревна ноги, которые безжизненно свисали с печи, когда она долгими часами дожидалась свою мать. Помнит шум льющейся с улицы через подоконник воды, треск вынесенной носом лодки рамы, и окрик матери. В памяти всплыли кладбищенский холмик из смёрзшихся комьев глины и снега. Еще Антонина вспомнила вкус горячей похлебки, полученной после санобработки в первый день нахождения её в детском доме. Все эти воспоминания отступали, таяли, стоило ей только увидеть улыбку на лице своей любящей дочери. Смотря на неё, Антонина благодарила судьбу, что ее дочь не испытала и не испытает все те тягости и невзгоды, которые выпали на ее долю. В эти минуты Антонина ощущала счастье и радость на душе.