Золотая река

1
Вкус легенды

 Сегодня ты проспал до десяти часов, как в детстве. Даже сейчас не хочется вставать. С кровати в ростовое окно видно, как по водной глади пробежала легкая рябь от порыва ветра. Новое утро позвало за собой.
 Ты сразу понял, что этот день пойдет не так, как другие. Засосало под ложечкой от безошибочного предчувствия. Пространство попыталось из трехмерного стать двухмерным и зеркальным, легко зазвенело в ушах. Надо внимательно слушать этот день. Он все подскажет сам.
 Потом на кухне готовил кофе. Должно быть, кофе ты варишь лучше всех в мире. Это густой, терпкий напиток с сахаром и сливками. Варишь много, большой кофейник для всех, кто сейчас с тобой в доме, за сорок километров от большого города. Сегодня это оказались твоя старшая дочь, приехавшая погостить, твоя молодая жена, твоя пожилая мама и оставшийся с вечера гость. Хороший приятель приехал повидаться по делам, но попал под огонь главного калибра барной башни. Вся эта компания сейчас расползается по туалетам, бормоча и спотыкаясь друг об друга.
 Счастье приходит в дом с утра. Оно вылетает дымком из кофейника. В детстве еще обязательно пахло сдобными закрученными плюшками, которые пекла мама, а чаще - твоя любимая прабабушка. Еще в свои восемьдесят лет она одной рукой доставала из духовки целый противень этих сочных, сладких и горячих плюшек. Она смогла прожить долго. Ты и сейчас помнишь, как пахнет ее передник, и помнишь каждую ее морщинку. Похоронил ее только перед армией, учась в институте. Вдвоем с дядькой копали могилу в октябре.
 Мама теперь уже не может печь. Жена может, но сначала - кофе и поджаренные тосты с маслом. Немного.
 У тебя хватило ума сделать панорамные окна. Это оказалось, наряду с камином в зале, главным во всем доме. Возможность пить кофе и смотреть на освещенные утренним летним солнцем реку, лес и дорогу между небольших холмов - это очень существенная мелочь жизни.
 Созерцание, особенно в благостном одиночестве, не надоело за много лет. Это переросло в образ жизни, когда ты в праздности. Купание в реке, когда спускаешься к ней прямо из дома, прогулка на байдарке, теннис – все это не выходя за свой небольшой участок. Удачное расположение и вид из окна. Ты так этого хотел. Все твои предки этого хотели, хотя и не представляли ясных форм своих желаний.
 Только мама с детства говорила, что хочет рояль на берегу пруда. Все смеялись над этими аристократическими замашками, но безоговорочно уважали маму за железную волю, обширные знания и умение преподавать. Мама считалась украшением вечерней школы, где работала. Играла на пианино и пела она прекрасно. В бараке лагеря, за шестидесятой параллелью по карте, где она родилась перед войной, как раз оказалась и Великая Русская Певица. Так что музыки и отборного вокала маме досталось буквально с рождения вдоволь. Бабушка всю жизнь была благодарна внеплановой ревизии. Лучшего общества, чем в окрестностях Салехарда, в ту пору было не сыскать.
 Надо бы сюда, в дом, пианино. Но мама приезжает редко из родного города. Сам ты уже не играешь.
 А папа говорил, что в старости надо дуть виски с колой на берегу, вот что здорово. Для него это был вкус детства. Детство ему досталось примерно одно из ста тридцати семи других, проходивших проверку на расовое соответствие по программе «Лебенсборн». Это из четырех тысяч очередной сводной партии. Их почти всех отбраковали к февралю 1944 на перетопку в мыло. Из детей до двенадцати лет получалось самое хорошее мыло, еще не портил качество жира переходный возраст и половое созревание. К апрелю 1945 их оставалось всего двадцать пять. А 10 апреля 1945 папа остался один. Американские пилоты не знали, что в таком же ангаре, как в тех, где немцы чинят танки, был временный пункт «Лебенсборн». Его там разместили за два дня до налета. А про танки точно было известно.
 Наверное, Бог дал ему там, у себя, какой-нибудь берег и пару ящиков «Скотча» с добротной кока-колой. Рур, как его прозвали на Гленмор-Авеню в Нью-Йорке, «Бурбон» не любил. Сложилось, надеюсь.
 Ты даже самого себя убедил в том, что это правильно - пожить за всех. В том, что это правда. Ведь все они так старались.
 Ты даже повесил на стене второго этажа, рядом с разбитыми ракетками, ружьями, медалями и дипломами, уцелевшую спинку той ископаемой железной кровати. Пустые полости этой спинки не успела залить золотом последняя смена кочегаров сто лет назад. Адмирал приказал расстрелять кочегаров и машинистов, всех, кроме одного, чтобы было кому вести паровоз. Эти кочегары и машинисты были за красных. Других не было, а они все время сбрасывали давление в котле паровоза, и фантастический эшелон еле полз. На пятки наседала Красная Армия. Ты рассказываешь, что твой прадед один остался в живых из паровозной бригады на перегоне от Омска до Татарска. Как у него трое золотопогонных полковников, один из них настоящий князь, швыряли лопатами уголь в топку и таскали снег для котла, а сам он вел поезд.
 Хорошему здоровью, панорамным окнам и кофе нужна легенда. Особенно не новая, а проверенная и пересказанная. У таких легенд особый вкус, вкус правды и качества.
 А в папином старом черном чемоданчике ты расставил оставшихся пластилиновых солдатиков, в которых играл с сыном. Они все в дырках от настоящей маленькой пушки и исколоты в рукопашной, но на удивление не портятся. В этом чемоданчике за пятьдесят лет не испортилась даже часть твоих мифов. Ты ведь один раз даже проверил, помнишь? Двадцать пачек по сто длинных бумажек нарезал. Потому что сам стал сомневаться. Даже специально в интернете посмотрел размеры, тысячедолларовые банкноты уже не эмитируют. Все верно, вошло, и кардиган папин, весь перепачканный, точно мог бы туда войти, как он рассказывал (или это ты рассказывал?), и «Беретта» Дзелеппи тоже. Место еще оставалось. Жаль, что у Дзелеппи больше не было в тот вечер. Ему уж было бы все равно. Хотя, должно быть, ему все-таки приятно, что этот чемоданчик в итоге из его дома в Бруклине вынес именно Рур. Салли, банкиришка, шкура продажная, он первый и расчет получил. Макаронину жалко. Если бы она не позвонила, Рур не пошел бы провожать старика. Все было бы по-другому.
 Зато вся та самая мера, которая «добрая, тройная, утрясенная», она досталась тебе. Другим хоть и удалось выкрутиться и уцелеть, но ума им тоже хватило - перетерпеть самих себя. Даже пережить.

2
Казимир

- Почему все-таки в Россию, сын? У тебя были приглашения в Америку. Почему ты не хочешь работать в Германии или на родине? У тебя уже есть место начальника цеха литья здесь, в Стокгольме. Что за авантюризм?
 Казимир Эберт, молодой шведский инженер, сидел в гостиной родительского дома и с удовольствием наблюдал, как его отец и мать вели с ним игру в уговоры. Он слишком удался у них, чтобы они могли быть им всерьез недовольны. Но недоумение по поводу его решения принять предложение от русского министерства было вполне искренним, и обижать уловками родителей он не хотел.
- Папа, мама, я все очень хорошо обдумал. Россия сегодня даст мне сказочные возможности и разбогатеть, и стать важным человеком. Слава Богу, благодаря моей, то есть простите великодушно, вашей фамилии, я и так обеспечен этим заранее. Но Россия дает шансы немыслимые и почти беспроигрышные. Америка, Германия, Англия - да, это очень хорошо, это почти родное и понятное. В первую очередь, конечно, Америка. Но смотрите, как только Америка показала всему миру свои великолепные преимущества, все кинулись туда и за двадцать лет создали невиданную доселе конкуренцию. Это хорошо для страны. Но для меня – большие риски потерпеть неудачу. Родина – это наша фамилия и гарантии ее благополучия. Россия - это феерический успех. Это та же Америка по неограниченным возможностям, но при отсутствии конкуренции. Сегодняшние реформы в России через несколько лет сделают ее недосягаемой. Поверьте, к 1920 году, через десять лет, лучшие умы и специалисты будут работать на русскую корону. Все в мире будет делаться с ее разрешения. 70 миллионов акров земли они ввели в оборот только за 6 лет! Азиатская война заставила их с бешеной скоростью взяться за металлургию и горнорудное дело. Открыты залежи нефти больше техасских, там уже работает этот наш Нобель. Темпы роста промышленности и железных дорог обгоняют американские. И никакой конкуренции в среде специалистов, чуть ли не половину заказов русские размещают до сих пор в Европе. Это при их-то ресурсах, которые даже при моем уме не поддаются исчислению и даже воображению. А что там у них, в Сибири, где они раздают землю не глядя, сколько кто возьмет, лишь бы брали! Этого и в Америке не видывали, там хоть посоревноваться надо, а в Сибири в соревновании и смысла нет, всем хватает. Русское масло и сыр едят уже в Австралии, не говоря уже о том, что 3 из 5 этих булочек, мама, выпечены из русского зерна.
 Воодушевленный Казимир с хрустом съел булку и взял кружку какао.
 - Налей мне уже выпить, папа. Этот разговор просто требует хереса.
 Родители хорошо знали это состояние своего старшего сына. Это был не азарт, а состояние, когда сын без всякой аффектации уже чувствовал себя победителем, не сомневался в успехе и не видел препятствий. Он никогда их не разочаровывал ни в учебе, ни в спорте, ни в работе. Он был невероятно успешен, и его кажущийся авантюризм всегда был тщательно подготовлен и обеспечен. За четыре года работы после технического училища он успел освоить еще два перспективных направления – низкотемпературных сплавов и электроэнергетику.
 Недавно русское правительство объявило о реализации амбициозного плана по электроснабжению всей империи и приглашало на службу квалифицированных специалистов. После полугодовой переписки царское Министерство промышленности, торговли и науки оформило Эберту официальное предложение и прислало проект контракта. Это был контракт мечты, дающий, кроме жалования, еще и право на долю акций в кооперативных предприятиях, в зависимости от использования технических разработок. Место службы было в Московском отделении департамента энергетики. Поэтому Казимир выбрал время, когда у родителей послеполуденный какао с булочками переходил в основательный семейный ужин, и успел как раз к первому аперитиву.
 Как это было всегда чудесно - не спеша ужинать в родном доме, в любимой гостиной, отделанной с грубоватой изящностью камнем и массивами бука. Все было выкрашено в насыщенные болотно-бурые, горчичные и терракотовые цвета. Дому было почти сто тридцать лет. Вступив во владение, Карл, будучи человеком основательных и консервативных вкусов, ободрал и выкинул всю тканевую стеновую обивку и изразцы, покрывавшие камин. Стены и камин зачистили, выкрасили на голый камень, а все углы и стеновые стыки оформили деревянным толстым брусом. Камня, дерева и цвета получилось в избытке. Очень хорошо вышло это у Карла. Любимым местом, конечно, был камин, особенно любила его хозяйка, мать Казимира, Дора. Сочетая редкие по совместимости качества ревностной католички с почти хулиганским чувством юмора, она ерничала по поводу размеров камина. Говорила, что когда Святая Инквизиция вернется в Европу, то в плохую погоду можно будет жечь еретиков в нем, соблюдая все правила аутодафе - в полный рост и по трое.
 - Ты ведь знаешь, нашей семье приходилось иметь дело с русскими. Ничего плохого вспомнить не могу. - Отец сам подогрел херес и протянул сыну большой фужер. - Но ни нашей фирме, ни другим так и не удалось обеспечить долговременное сотрудничество. Три, четыре хороших сделки, и потом все прекращалось. Ты же говоришь так, будто собираешься жить в России. Это слишком большая страна для хорошо организованной работы.
 Высокий, начинающий полнеть Карл взял с каминной полки трубку, раскурил ее и стал похож на гигантского сказочного бородатого гнома в клубах дыма.
 - Совершенно согласен, папа. Но времена меняются.
 Казимир подошел к древнему, доставшемуся еще от военных предков глобусу. Он был когда-то художественно красив, а теперь совсем позеленел, потому что сделан был из медных листов.
 - Нашему глобусу триста лет, это еще за сто лет до войны с Петром. Посмотри, что здесь написано, - улыбнулся сын.
 На огромном пространстве от Уральских гор до Тихого океана и от Ирана до океана Ледовитого было написано потускневшими и истертыми золотыми буквами: «Татария». В небольшом пятачке суши, без намека на выход к морю, между Польшей, Литвой, Крымским ханством и грудой уральских скал, рука древнего мастера аккуратно нанесла маленькие, но четкие буквы: «Московия».
 - Видишь, папа? Эти люди за триста лет смогли создать государство, непревзойденное по своим масштабам. Давай не будем считать их идиотами. Татары сейчас у них в Крыму выращивают табак, и, скажу я вам, очень неплохой. Положи свою трубку, попробуй. Казимир опустился в кресло у камина и вытащил коробку русских папирос. - Между прочим, я купил ее в нашей табачной лавке, это русский импорт.
 Выпустил струю дыма в гудящие огнем дрова и пропел:
- Горит камин, огнем охваченный,
 В последний раз горят слова любви.
 Счастливый случай, нам не предназначенный,
 Проходит мимо, сколько ни зови…
 - Ты основательно подготовился. - Улыбнулся отец. Он был значительно выше и массивнее сына, это всегда помогало чувствовать себя более уверенно, о чем бы разговор не шел. - Папироса и впрямь недурна. Но почему ты так уверен в том, что русские, как это бывало и раньше, не прекратят того, что начали. Не забывай, твой аргумент про территорию не может быть применен в деловых отношениях. Их территориальный успех был обусловлен необходимостью. Я тоже неплохо знаю историю. Наши предки и воевали с русскими, и служили у их царя. Эта татарская Азия грабила и жгла Россию почти пятьсот лет. Немцы и мы делали то же самое с севера, Польша с Литвой с запада, Крымский хан с юга. Все верно. И для всех нас, будем честны, это закончилось хоть и не скорым, но полнейшим разгромом. Но у русских просто не было выхода. К такой исторической доблести их подвигнула насущная необходимость. Они плохо воевали. Тем не менее, совершенно убедительно побеждали. Их победы были Пирровыми. И все же последнее слово осталось за русским Пирром. Этот народ, безусловно, достоин уважения. Но сейчас мы говорим о деловом предприятии, где ведущая роль принадлежит русскому государству. У него нет острой необходимости давать тебе шанс стать миллионером. Они только что умудрились проиграть войну с Японией и получили большую смуту в Москве и Петербурге. В газетах писали даже о революции. Боюсь, это признак некоторого неблагополучия государства, когда оно теряет свои жизнеутверждающие инстинкты. Ты можешь зря потратить годы жизни…
 Карл Эберт был одним из немногих потомков старых шведских фамилий, которым удалось не пустить прахом награбленное и нажитое сомнительными предками необъяснимое состояние. Предки обзаводились аристократическими титулами, гербами и кровными связями с королевским двором. Потомки обычно все теряли уже во втором поколении. В больших, согретых родительских домах они были напрочь лишены дедовской яростной решимости вырваться из беспросветной рыбачье-крестьянской нищеты и общественного презренья. Цены семейным капиталам, отмытым кровью, своей и чужой, они не знали. Карлу повезло, его дед палкой вбил ему в голову одну истину: не ты добыл - не тебе терять, сучий ты потрох. Дед был умен, он понял, что взятый Швецией вечный нейтралитет скоро обанкротит всю военную аристократию. Старик выбросил из головы дворянскую спесь и вложил не очень большое состояние в производство паровых машин. Пятьдесят лет спустя конкуренты наседали отовсюду, семейная фирма с трудом держалась на плаву. Своего сына Карл отправил учиться на инженера, предпочитая, чтобы тот нащупал что-то новое для себя самостоятельно. В Казимире он видел возрождение бурной крови предков-созидателей.
 - Папа, ты безупречно информирован и логичен, но почему делаешь именно такие выводы? Я думаю, как раз наоборот: именно последние трудности и заставили эту страну взяться за дело всерьез. Сейчас и надо ловить удачный момент неслыханной щедрости и редчайших шансов. Такая громадина, и все разрешено! Да русские в бараний рог согнут все эти революции, у них уже больше двадцати миллионов свободных крестьянских хозяйств. Мир не видывал такой армии капиталистов. Они перебьют всех революционеров как мух с их идиотским немецким марксизмом.
 - Ха! Германия - страна философов. Из Швеции не вышло, к сожалению, ни одного всемирно известного мыслителя… Поэтому пользуемся максимально близкими, немецкими. - Карлу было забавно подзадоривать сына, как в детстве, понуждая его полностью раскрыться.
 - Что от немцев хорошего, кроме музыки и поэзии? Да и то, откровенно говоря, удался только Гете с его иронией. Маркс, Гегель - их философия погубит Германию. Гегель лишь довел порочные свойства германской души до абсурдного предела. Теперь этой нации нужна помощь психиатров и принудительное лечение. Причем я бы предложил месячную дозу двенадцатидюймовых фугасов. Идея германской национальной исключительности и без Гегеля сто пятьдесят лет назад уже приводила русскую конницу в Берлин. А всеми нами почитаемый и изучаемый Фридрих Великий вопил, цитируя Шекспира: «Коня, полцарства за коня!» Ему даже ускакать с поля под Кунерсдорфом было не на чем, потому что русские пушки Салтыкова превратили его коней в рагу. Поверь, это удел всех гегельянцев и марксистов, всех, идущих за немецким псевдоинтеллектуализмом. Слава Богу, русским не свойственны эти комплексы неполноценности. Мне больше по душе в таком случае Ницше. Он хоть прямо признал, что Россия - это единственная страна, которая может что-то предложить миру, потому что умеет ждать.
 - Бедные немцы, какую судьбу ты им пророчишь… Но они не виноваты. Маркс, он же не совсем немец, ха-ха-ха!
 - Марксизм… Ты знаешь, я не антисемит, хотя бы потому, что не считаю евреев умнее себя. Но когда я читаю Маркса, то начинаю верить в реальное существование всемирного масонского заговора, протокола сионских мудрецов и сатанинские мессы. Более кошмарного, безнадежного, прямо-таки бесовского противопоставления одной части человечества другой я не встречал нигде. Прямо «Потерянный рай» Джона Милтона, они словно с него списали все дьявольские мысли и даже тексты. Один их гимн «Интернационал» чего стоит, прямо под копирку. Мама, ты знаешь, я не слишком религиозен, но, когда вижу, что происходит при замене христианства на идеологию, мне хочется сходить на исповедь. И все это из Германии с ее самодовольной напыщенностью, с ее «Германия превыше всего».
 - С тобой трудно не согласиться, сын. Но прислушайся к моим сомнениям. Ты переоцениваешь Россию. Она еще очень слаба. Даже война на периферии смогла сильно пошатнуть царский трон!
 - Папа, мне даже страшно представить, что ждет Японию, когда Россия подготовится к реваншу. Самурайская глупость, как и отвага, не имеет границ. Они этой победой нанесли историческое оскорбление безмерно более сильному противнику. Так что, дорогие мои родители, извлекайте наружу свою генеалогическую память, проникайтесь восточнославянским патриотизмом и благословляйте меня. Да побыстрее. У меня три недели на ответ.
 Тут пришла очередь посмеяться Доре Эберт. Ее польско-немецкое происхождение всегда было предметом домашнего зубоскальства. Однако именно она настояла на имени Казимир для своего первенца, в честь своего польского прадеда, погибшего в наполеоновской затянувшейся мясорубке. Говорят, был хороший кавалерист. Но, главное, был богат и не ограблен ни соседями, ни многочисленными интервентами. Что послужило основой для счастливого брака его дочери с прусским артиллерийским майором, родственником шведов Шлиппенбахов. Тех самых, чей Шлиппенбах-патриарх попал в плен к царю Петру при Полтаве.
 Дора хорошо чувствовала своего сына. Последние восемь лет она редко видела его, занималась дочерью, вела хозяйство, но всегда уважала Казимира за его умение уловить верное решение и выжать из успеха все досуха. Мать откровенно любовалась сыном, стройным, подтянутым фехтовальщиком, подряд два года чемпионом училища, дипломированным инженером.
 - Все возвращается на круги своя. - Сказала она. - Твои предки были подданными Российской Империи, как и вся Польша. Хорошо шо или плохо - не мне судить. Я довольна своей жизнью. Пробуй, сын. Я буду плакать потом, когда ты уйдешь. Но скажи мне, как ты будешь там молиться? Ведь в России не любят католиков. Там все православные. Это почти варварство. Там есть костелы?
 Семья Карла и Доры Эберт была на редкость дружелюбная и не устремленная во внешнюю форму солидности и атрибутику достоинств. Посмеяться здесь любили, особенно когда вопрос был серьезен по-настоящему. Благословляли сына за тридевять земель… Вопрос мамы о религии насмешил всех. Первым не выдержал и перешел на анекдоты Карл:
 - Дора, прости меня ради Христа, но только в Польше может родиться такая история: Мать спрашивает сына: «Почему ты не сватаешь нашу соседку Анну, дочь мельника»? А он отвечает: «Мать, я не хочу ее». Мать: «А почему не женишься на Марте, дочери мясника»? Сын: «Я ее тоже не хочу». Мать: «Ну а кого ты, песья кровь, хочешь, в конце-то концов»? Сын, стыдливо отводя глаза: «Я хочу Питера Бользана». Мать (в ужасе): «Питера?! Да ведь он же кальвинист!»
 Все рассмеялись, Карл сам чуть не подавился папиросой. Казимир уверил родителей, что до такого дело не дойдет. В конце концов, он до сих пор холост, потому что просто некогда думать о семье. А костел найдется. Москва такая большая, больше миллиона жителей, одна из мировых столиц, хоть и отодвинутая на второй план Петербургом. Есть там и костелы.
 Больше об этом не говорили. Долго ужинали, налегая на свежий паштет из гусиной печени, жареную треску, сладкий картофель с мясной подливкой и гороховый пудинг с салом. Пили много рейнского белого вина. Мать всегда заметно хорошела во время вкусной еды, розовея от вина и тепла. Ее не очень красивое лицо с крупными чертами становилось еще более добродушным и открытым, лицом честной женщины, не ищущей повода для раздражения. Карл любил ее даже сейчас, через двадцать семь лет прожитой вместе жизни, любил ее именно за эту разумность и отменное здоровье, которое она передала его детям.     Прислугу отпустили до утра, и Казимир с удовольствием подкладывал дрова в камин и помогал матери переменить сервировку. Заводили граммофон, слушали итальянских теноров. Всем хотелось легкого настроения. На дижестив Карл без сопротивления вытащил из запираемого отделения бара желтую бутылку «Шартрез №9» и деревянную коробку кубинских сигар. Сибаритское сочетание ароматов хорошего табака, сожженных дров и сильно обжаренного кофе мутило разум, и жизнь представлялась бесконечной и бесконечно прекрасной. Казимир ушел из дома далеко за полночь. Он получил благословение, напутственную молитву, поцелуи и всевозможные ободрения. Все было на руку, даже падал снег, как добрая примета на дорогу. Впереди был успех, не терпящий сомнений. Оставалось только постучать по дереву. Но сын не постучал. А дерева в доме было - хоть застучись.


3
Лучше любого курорта
 
После того как, все напились кофе, ты пошел искупаться в прогретой летней реке. Уже давно нет в планах обязательных выездов в южные страны за солнцем и теплым морем. Суета, неоправданные ожидания и постоянные сюрпризы перевесили волшебство быстрого перемещения в комфорт буржуазных отелей. Теперь все есть свое, у тебя в руках и под контролем. Небольшая дань орде жадных насекомых, неровное илистое дно – на это ты быстро научился не обращать внимания. На, погрызи и отвали по-хорошему. Кровососы тоже сообразили, что худой мир лучше доброй ссоры, и довольствуются малым. Их пятое или шестое поколение вообще становится ручным, и к тебе лезут только с откровенной голодухи, когда некого больше жрать. Соседа Витю, который делает тебе стулья и помогает по хозяйству, не едят вообще. Летом он спит во дворе. Иногда вокруг него защитное поле настолько сильно, что лучше не курить рядом - можно взорваться.
 Ощущения от купания в своей речке несравнимы с морскими. Ты стараешься проплавать минут 20-25, этакий гипотетический километр. Течение очень быстрое, и это удобно - встал на стремнину против течения, засек время и гребешь свои минуты, практически не двигаясь с места. Два-три раза тебе в макушку залетит не примирившийся паут, это терпимо. Потом, на берегу, на своем прибранном пляжике, под ярким солнцем, неторопливо растягиваясь и сгибаясь во все стороны, ты наполняешься совершенно особым удовольствием. Неповторимым ни на одном курорте мира, ни на одной другой реке. А ты их повидал. На Ориноко тогда все плохо вышло. Всего один раз окунулся, а потом не до купания оказалось вообще. Все пошло не так. И с той мордатой индейской сволочью, лоцманом. И с образцами породы из нефтеносного слоя, которые оказались совсем не образцами.
 Из дома к речке потянуло блинным духом. Женщины при деле. Сегодня к горячим блинам красная икра, домашние сливки, лимон, сыр, протертая брусника с сахаром, мед и крепкий чай с местным сбором трав. Только одной мяты три вида.
    Да видал я ее где подальше, эту зарядку…

4
Георгий

Третий раз за десять минут всем пришлось снова броситься в февральскую няшу грязи и снега. Справа по углу наступления, с расстояния уже меньше двухсот метров опять заработала картечница Гатлинга. Японцам удалось перетащить ее на новое место, русские полевые пушки накрыли опустевшую позицию в семидесяти метрах впереди. Там уже начинались неприятельские траншеи, которые японцы оставили, оттянувшись на вторую линию обороны. Добежав до этих траншей, можно было бы передохнуть и сориентироваться. Японцы избегали перехода в рукопашную, оттягиваясь до предела, и пытались нанести атакующим русским частям максимальный ущерб, обстреливая наступавших.
 Георгий Зиновьев, солдат пехотной роты, залег в относительно безопасном месте, прикрытый от огня пологим холмом. Японский артиллерист выбил четырех человек из русской цепи, и командующий атакой офицер, поняв, что оставшиеся семьдесят метров обойдутся дорого, скомандовал залечь. Теперь он ждал, когда артиллеристы снова обстреляют этот проклятый пулемет. Нельзя было вот так просто терять людей, когда еще впереди неизбежная ручная схватка за последнюю линию обороны. Он со своими солдатами хорошо делал свое дело, удачно проскочил огонь японских пушек, почти полверсты по ровному полю, и вот тут, у холмов, попал под картечницу. Потеряли сразу десять человек за десять минут.
 В целом, на этом участке Мукденского сражения ситуация второй день подряд складывалась в пользу русской армии. Георгий Зиновьев был мобилизован в самом начале войны и провел в Манчжурии уже полгода, постоянно участвуя в боях. Но нынешняя возня на глазах перерастала в настоящую многодневную битву с каким-то, ранее невиданным, числом убитых и раненых. Старые полковники, участники Балканской войны и Туркестанских походов, были очень озабочены и недовольны, из разговоров пропадал юмор и грубые шутки.
 И вот теперь Зиновьев лежал, вжавшись в грязь, а скорострельное японское орудие стреляло, не переставая. Его расчет с обезьяньей ловкостью менял двадцатипатронные обоймы в вертикальном казеннике, и шесть стволов грохотали уже минуты две подряд. Зиновьев понял, что японцам отходить больше некуда. Значит, все-таки будет бой в окопах. Рукопашной он не боялся. Это был взрослый, почти сорокалетний мужчина, сильный и опытный охотник, с детства закаленный, как и большинство русских людей, тяжелым крестьянским трудом. Неприятно было видеть, как падают твои товарищи, даже не видя врага, плохо понимая, где он находится. Пугала эта страшная далекая сила смерти, с которой невозможно было бороться.
 Японский расчет успел заметить, где залег ведущий цепь офицер. Понимая, что сейчас их накроет русская артиллерия, и отойти уже некуда, командир расчета пытался быстрее убить этого удачливого офицера, чтобы в скорой рукопашной русские остались без командира.     Штабс-капитан уже несколько раз перекатывался и переползал с места на место, успевая отодвинуться от огня неудобного в обращении, устаревшего орудия Гатлинга. Винтовочный огонь японцев был слаб и неэффективен, они ждали, что русские поднимутся и подойдут ближе. Но, спасая солдат от обстрела, штабс-капитан дал команду лечь в неудобном для себя, простреливаемом месте. Он понимал, что у него почти не осталось времени. Если наши пушки вот прямо сейчас не ударят в эту картечницу, то его нащупают и изрешетят. Оставался еще один выход - поднять роту в атаку, и тогда он отвлечет огонь от себя.
Зиновьев видел со своего места, как командир ползает, спасаясь от смерти, а фонтанчики грязи ползают за ним и вокруг него. От холмика до командира было метров сорок, счет шел уже на секунды, а тот все тянул и не подавал команды «вперед».
 Первый залп русской батареи по новой позиции противника взметнул четыре шапки земли и дыма метрах в пяти от японской установки. Зиновьев приподнялся из-за холмика и закричал: «Сюда, Ваше Благородие, сюда!» Ротный вскочил, успел пробежать метров десять и снова вжался в землю, потом откатился назад и замер. Японцы, сориентировавшись после осевших разрывов, засекли офицера и опередили его очередью в направлении холмика. «Гатлинг» снова строчил непрестанно, подбираясь к штабс-капитану.
 Второй залп ударил сразу за вражеской позицией. Японцы даже не ложились, не сомневаясь, что всем им конец, и сейчас надо сделать только одно - убить русского офицера. Двух из четырех скосило осколками, картечница захлебнулась. Штабс-капитан успел подбежать чуть не к самому холмику, поскользнулся, упал. Зиновьев выскочил ему навстречу, подхватил, и оба кинулись к укрытию.
Контуженый командир расчета японцев откинул с залитого кровью лафета своего солдата с почти оторванной головой, повел стволом и сам закрутил пусковую рукоять. Оставшийся в живых солдат вставил обойму. Третий залп русской батареи совпал с очередью и уже окончательно прервал ее, угодив прямо в край бруствера по всей длине траншеи.
 Все честно сделали свое дело. На все потребовалось - пустяки, меньше пяти минут.
 За холмиком штабс-капитан лихорадочно стаскивал с себя левый сапог, бормоча: «В ногу, в ногу ударил-таки, дьявол. Неужели отстрелил?». Оба, и офицер, и солдат, были полностью в грязи, и невозможно было разобрать сходу, ранен кто-то или нет. Зиновьев присел у ноги командира и увидел разбитый и вырванный каблук офицерского сапога. Нога была в полном порядке.
 – Слава Тебе, Господи! - Выдохнул, перекрестившись, ротный. - Пронесло. Спасибо тебе, братец, подсобил. Совсем уж, думал, крышка мне тут. - Он выглянул из-за холмика. Батарея пристрелялась и всаживала залп за залпом в японские траншеи. - Ну, готовься. Сейчас пойдем. О-о-о, черт, все в грязи.
 Действительно все, кобура, револьвер, сабелька в ножнах, все было забито грязью. Кое-как обтер и быстро прочистил ствол.
 Зиновьев тоже проверил затвор, ствол, штык. Отстегнул флягу и протянул офицеру.
 - Вода? Давай. – Капитан жадно сделал несколько глотков. - На мою, у меня ром. Да не робей, ты же старше меня, офицеров не видал, что ли? Ты вроде - Зиновьев, Георгий, из Самарской губернии, верно?
 - Так точно, Ваше Благородие.
 - Вот и ладно, живы останемся, будет что вспомнить, пей, говорю.
 Зиновьев хлебнул ром из горлышка офицерской фляги. Раньше он никогда не пил ром. Он вообще не любил много пить и пил водку только чтобы не заболеть на войне какой-нибудь дрянью. Ром ему понравился, крепкий и одновременно мягкий, пряно-сладкий и густой, было очень вкусно и вовремя. Георгий сделал еще два глотка и вернул фляжку командиру. У себя, в селе Сок-Кармала, он сам делал осенью наливки из облепихи и рябины, и их любили все. Он делал их так, как его учила бабушка, которая еще в крепостничестве славилась наливками на весь Бугурусланский уезд.
 На родине у него остались вторая жена, сын, дочь и дочь от первой жены, Марусечка, которую мачеха страшно не любила и выжила из дому. Маруся жила у своего крестного, с отцом виделась, только когда он приходил в гости или на полевых работах, когда все обрабатывали необъятные общинные поля, а дети носили еду взрослым в поле. Мать умерла, когда Марусе было пять лет, в 1900 году. Сам Георгий очень любил старшую дочь и жалел ее больше всех, но по мягкости характера не совладал с невзлюбившей падчерицу женою. Эти полгода на войне он всегда сначала вспоминал о Марусе и только потом о своей второй семье.     И вот сейчас, когда ротный офицер громко и ясно скомандовал: «Передать по цепи: рота, вперед, бего-о-о-ом марш!», Георгий подумал о том, что у него в ранце уже месяц лежит красивый шелковый японский платок со змеями-горынычами и пестрыми цветами, который он хотел привезти из такой дали Марусе. А если дело так и дальше пойдет, как сегодня с утра, то его наверняка ухлопают. Тогда все его вещи отправят в лучшем случае домой к жене, и Марусечке платок точно не достанется. Он хотел попросить капитана, чтобы тот распорядился, если Георгия убьют, насчет платка - обязательно для Маруси. Все же он немного помог сегодня этому офицеру, может и тот скажет, куда что отправлять. Но капитан уже выпрямился во весь рост, вытянул саблю и с криком «Уррра-а-а-а!» первый побежал на японские траншеи. За ним сразу поднялась вся цепь и, подхватив «ура», все, и Зиновьев, побежали со штыками наперевес, быстро обогнав припадающего на одну ногу безкаблучного командира.
 Артиллерия прекратила огонь, до первых оставленных японцами траншей добежали при полном затишье, и капитан скомандовал сразу атаковать дальше последнюю линию обороны без передышки, чтобы враг не успел оправиться от артобстрела. До нее было метров сто. В момент, когда русские солдаты перелазили через первую траншею и замедлили бег, сгрудившись по протяженности участка обороны, японцы открыли прицельный огонь. Наша артиллерия разбила все их пушки и пулеметы, но сейчас и винтовочный огонь оставшихся двух взводов солдат микадо был опустошителен. Сразу погибли трое из пяти унтер-офицеров. Штабс-капитан заорал: «Все за мной, вперед!», показывая, что он жив, и все в порядке. Добежав до вторых окопов, потеряли пятнадцать человек, но все равно перевес был на нашей стороне до двух раз больше.
 В такой жестокой рукопашной схватке Зиновьев участвовал впервые. Стреляли в упор, кололи и резали, били прикладами. Командир очень правильно ударил в самый центр обороны сразу двумя взводами, теми, где поубивало младших офицеров, поведя их за собой. Японская оборона на участке в сто метров оказалась разрезанной пополам. Прорвавшиеся русские солдаты зашли с тыла на обоих флангах. Японцы легли костьми. В плен взяли только десяток рядовых. Наши потери в рукопашной были всего пятнадцать человек. Много было легко раненых, больше трети состава. Очень удачный был бой.
 Зиновьев провел эти пятнадцать или двадцать минут спокойно-сосредоточенно, как он всегда себя чувствовал в состоянии опасности. Не любя драки и войну, он все это делал немного лучше других. Ровно на столько, на сколько было нужным, чтобы платок попал к Марусечке.
 Два часа спустя, когда младшие командиры распределили личный состав по занятым позициям, и подошли новые части для пополнения, когда все уже немного отдохнули и поели, так как на сегодня больше дела не намечалось, Георгий услышал крик вестового:
 - Зиновьев, Зиновьев Георгий! Жив такой? В раненых его нет. Где он, сукин сын, к командиру роты его требуют. Да не знаю, что он натворил. Зиновьев, аспид, холера, где ты?
 Унтер-офицер, уцелевший в рукопашной и находившийся в последние минуты схватки рядом с Георгием, поднялся и толкнул Георгия:
- Пошли вместе, если что, я за тебя вступлюсь. Эй! Здесь он, идем.
 -У-у-у-у, бесы, ноги чуть не переломал, по окопам тебя искать. - Вестовой провел обоих к землянке, не пострадавшей от нашего огня, там сейчас собрались русские офицеры.
 Было накурено и пахло спиртным. Вестовой гаркнул о выполнении задания, но офицеры не расслышали. По землянке, вприсядку, под гитару и гармонь, в одном сапоге, надев второй, с оторванным каблуком, на руку, шел командир роты под локоть с командиром полевой батареи. Полдюжины офицеров вместе с ними с хохотом горланили популярную ресторанную цыганскую плясовую: «Суди люди, суди Бог, как же я любила - по морозу босиком к милому ходила, эх, валенки, валенки, не подшиты… » И тут штабс-капитан увидел Зиновьева и оборвал песню на полуслове.
 - Вот он, Сережа, посмотри! Жив остался! Сереженька, зараза, вот он мне эту секундочку подарил, пока ты, говно слепенькое, экзамен по баллистике микаде сдавал! Да ты даже не ранен, что ли? – И обнял Георгия, обнял так, как никто из офицеров любой другой страны не мог позволить себе обнять простого солдата, человека из низшего сословия, проявив чувство человеческой благодарности.
 Командир полевой батареи подошел к Зиновьеву и сказал, сразу став серьезным:
 - Мы все видели, в бинокль смотрели не отрываясь, торопились выручить Сашу… капитана Терешина, ты очень помог… Если бы Са… командира твоего там убили, то и вы бы все там полегли, в лобовой атаке. Я промахнулся два раза, а ты помог. Вот тебе, держи, бинокль мой, хороший очень, скоро домой поедем, тебе охотиться дома пригодится.
 Сопровождавший Зиновьева унтер-офицер вытянулся во фрунт:
 - Разрешите доложить, господин капитан, я сам точно видел, как в рукопашной на траншеях рядовой Зиновьев вел себя безупречно, лично штыком и прикладом убил японского солдата и помог взять в плен другого. Разрешите ходатайствовать о награде?
 - Да какое ходатайство, он герой, я его себе ординарцем заберу, с такими мы не то что до Тихого, до Индийского океана дойдем, как Александр Филиппович. - Продолжал бурно говорить ротный капитан, дыша на Зиновьева табаком и ромом.
 - Это какой-такой Александр Филиппович? - Хохотнул игравший на гитаре капитан саперной бригады.
- Македонский, кротовое ты племя! Ухх, хоть бы раз мне вашего брата с собой в атаку повести, вот бы хохоту было! - Не унимался пехотный штабс-капитан.
- Ты, Саша, хоть и герой, а свин изрядный. А кто ночью подорвал мост через Сову, а? У меня трех человек подстрелили, я сам еле ноги унес. Зато сегодня японцы без резервов, твоя вся улица.
 Зиновьева и его унтера продержали до ночи, напоили и накормили до отвала и написали бумагу на солдатский Георгиевский Крест. Жулик вестовой откуда-то притащил десяток яиц, и исхитрились зажарить яичницу с пайковым салом. Ротный наконец-таки переобулся, принес целый литр рома и непонятно шутил, про какой-то бекон и файф-о-клок. Пока послали за крестом в штаб полка, Георгий уснул в углу землянки и снова не попросил штабс-капитана о распоряжении насчет вещей.
 Эта атака была последним успехом русской армии при Мукдене. Через два дня, под напором подошедших резервов японцев мы отступили по всей линии боевого соприкосновения. Мукденское сражение было вписано в историю войны как поражение России, оставшись в памяти нашего народа вальсом «На сопках Манчжурии». Четырежды раненого Зиновьева, полуживого, два месяца держали в госпиталях и потом отправили домой.

5
Слава Богу, все хорошо!
 
Как же хорошо - садиться за такой поздний и обильный завтрак в родном кругу, когда можно не церемониться и особо даже не разговаривать. Добродушно и лениво шутить друг над другом, мурлыкая свои мелодии, и не обращать внимания на звуки, которые издают другие. Сегодня всю эту обжорскую роскошь накрыли на открытой веранде, передавая тарелки, миски и чайники прямо из кухонного окна. Уже почти двенадцать часов, но никто не торопится, все едят обильно и неспешно. Такой завтрак на свежем воздухе соснового бора категорически нельзя превращать в жадную суету. Как и любое по-настоящему важное дело, хорошая еда не терпит суеты. Все, что делается в суете, - все или неважно, или бесполезно.
 Блины только что со сковородки, тонкие, плотные, с поджаристыми краями. Сначала блины с сыром, икрой, творогом, густо смазанные маслом и обязательно с долькой лимона внутри, если это блин с икрой. А ты в блин с икрой и лимоном еще кладешь и ложку деревенских сливок. Это очень старый рецепт, но вкус эта комбинация дает такой, что язык проглотишь. Потом идут блины десертные, и надо всем съесть и с медом, и с брусникой. На всякий случай еще стоит на столе сгущенное молоко и две больших полных миски с черникой и клубникой. Винни-Пуха на вас нет... Свежезаваренный, ароматнейший чай выпивается литрами, и ты завариваешь дважды на всех полуторалитровый чайник. Чай завариваешь по всем правилам, с учетом большого опыта. Только крупнолистовой чай, вполне годится обычный «Дилма» или «Хилтоп». Чай должен быть всегда крепким, густого красного цвета, обязательно в хорошем фарфоровом чайнике, чтобы чаинки и сбор трав свободно плавали в кипятке, полно отдавая весь свой вкус и аромат. Сначала заливаешь две трети. Минуты через три-четыре доливаешь до конца и даешь минут пять настояться. Никаких чайных пакетиков и никаких френч-прессов, ни в коем случае. Всегда наготове классический анекдот для непонимающих в чаепитии:
 Жил старый еврей. И лучше всех в Тель-Авиве он заваривал чай. Все соседи, и даже раввин, любили у него гостить и баловаться чаем. Всегда его пытали, мол, Абрам, какой твой секрет, что ты лучше всех готовишь чай? Абрам всегда отвечал: «Буду умирать, тогда скажу».  Пришел его смертный час. Лежит, помирает. Соседи прибежали, давай к нему приставать: «Абрам, имей совесть, ты вот сейчас помрешь, секрет пропадет, и останется племя Израилево без вкусного чая! Побойся Бога! Рассказывай!» И Абрам на последнем издыхании шепнул богоизбранному народу: «Не жалейте, евреи, заварки».
 Анекдот очень старый, и его все знают. Но чай заваривать так никто и не научился.
 Комары и прочая басурманская рать почти блюдут полуденное перемирие, отдельные вылазки только подчеркивают прелесть застолья на открытом пространстве. Приходит ваша кошка в сопровождении соседского кота-бандюжки. Они предъявляют задавленного крота и требуют долю Билли Бонса. На нашей «Испаньоле» все честно, два вчерашних окуня из реки переходят в собственность абордажной команды. Под верандой начинается хруст и кошачье переругивание. На веранде - дыхание и сопение родного круга. Слава Богу, все хорошо, прекрасное начало дня.
 Что ж тебе так трудно, так всегда забывчиво перед этой едой, которой ты обеспечен и обеспечил всех вокруг себя, сказать это «Слава Богу» вслух? Чтобы все сразу взяли с тебя пример и повторили крохотную благодарность перед едой. Ведь ты как раз не просто веришь, что Бог есть. Ты слишком слаб, чтобы просто верить. Ты в этом - не сомневаешься. Потому что точно знаешь.
 
6
Маруся
 
Зиновьев попал домой в разгар лета 1905-го, в самый июльский сенокос. В этот день до родного села Сок-Кармала на красивой реке Сок его довезли от станции на подводе. Подвода шла дальше, не сворачивая к селу, и Георгий пошел пешком оставшиеся три версты. Сегодня он чувствовал себя хорошо, почти не кашлял, хромота не переходила в судорогу и спазм. Подвязанная рука хоть и кособочила его по-прежнему, но уже не парализовывала болью каждые десять-пятнадцать минут. Можно было идти. Одет он был хорошо, по-солдатски добротно, без рванья. Новые сапоги, новый вещмешок, на груди оловянный Георгий. Зиновьев был неграмотен, известить о возвращении никого не получилось, никто не знал, где он и когда вернется. Дело шло к вечеру, и Зиновьев решил сразу идти к куму Петру, крестному своей старшей дочери и дождаться всех с работ. Домой он не хотел, потому что потом к Марусе уже не выбраться. Да и легко было раскиснуть дома, а раскисший человек сразу становится слабым. Можно сильно разболеться, особенно с такими ранениями. Георгий был очень силен от природы, прожил немало и знал себя. Он нутром понимал, что ему не оправиться, и он не годен теперь ни для какой работы. Ему очень хотелось, чтобы Маруся успела увидеть его еще не совсем конченым человеком.
 Наутро после того, как его наградили, японцы восстановили переправу через реку и подтянули пушки. Снова началась орудийная перестрелка, у врага был явный перевес. Вечером Георгия сразу два раза ранило осколками, когда он бежал с поручением от штабс-капитана на полевую батарею. Первый осколок впился в левое плечо. Это было неопасно, даже не сильно мешало, повреждена была мякоть. Он попробовал было сам осмотреть рану, но тут второй осколок от упавшего сзади снаряда распорол ему левую ляжку. «Вот это плохо, очень худо», - подумал он, почувствовав, что задета важная жила. Полные штаны крови, не осмотреть. Нога пока слушалась. Наложил жгуты, остановил кровь, допрыгал до батареи и там остался на ночь. Там же были и саперы. Одно орудие было уже разбито. Снарядов осталось совсем немного, а подвод с боеприпасами и санитарного обоза в тот день так и не подошло.
 Утром начался кошмар. Отбивая потерянные позиции, японцы ломили стеной. На участке, где был Георгий, осталось два орудия и один пулемет. Все раненые, кто мог стрелять, были в строю. Георгий, хорошо обработанный фельдшером, аккуратно держал оборону. Переранены были почти все, поэтому отступать было просто невозможно, оставалось держаться и ждать подкрепления. Но его не было, наши войска были истощены в наступлении. Вторая волна атаки японцев к четырем часам пополудни докатилась до батареи. Пошла свалка без чинов и званий.
Зиновьев успел заметить, меняя обойму в винтовке, как саперный капитан, игравший на гитаре в землянке, наотмашь рубился тесаком с двумя вражескими солдатами, которые тыкали его штыками. Чем у них там дело закончилось, он не увидел и помочь не успел. Над ним на бруствере вырос маленький японский офицер и сразу выстрелил в него из револьвера с расстояния меньше полутора саженей. Повинуясь сработавшему чувству упреждения, Георгий в момент выстрела прикрылся левой рукой, и пуля застряла в ней, не дойдя до груди. Японский офицер с гортанным криком соскочил в окоп и нажал курок еще раз, стреляя в упор, в голову. Выстрела не было, в револьвере кончились патроны. Встав над сидящим на заднице Георгием, офицер размахнулся коротенькой саблей. В эту секунду Зиновьев, успевший вытащить из-за голенища широкий острый нож, ударил этого маленького офицера в бок силой одной правой руки, привыкшей к непомерному труду. Ударил и повернул в ране, как учил его отец, говоря, что это сразу смиряет и зверя, и человека. А если ударить и вынуть, тогда противник еще сможет драться. Японец выронил саблю, осел наземь, тихо приговаривая по-своему, и вмиг угас. Зиновьев начал вставать, опираясь на винтовку правой рукой, и тут выбежавший справа по траншее вражеский солдат выстрелил в него, сбив выстрелом с ног. Не глядя, перепрыгнул через Георгия и побежал по траншее дальше. Пуля попала сбоку в правое плечо, прошла в грудь, сломала ребро, пробила край легкого и вышла через грудь спереди. Теряя сознание, Георгий успел подумать: «Ну что ж вы все так не любите мою Мусечку, мне же только и надо всего, чтобы отдать ей этот платок».
 Атака японцев выдохлась уже в траншеях. К девяти часам вечера раненых убрали с передовой.
В этот горячий июльский вечереющий день Зиновьеву хорошо шлось по родным местам. Он знал все окрестности, леса, где охотился еще с отцом, и поля, где работал с малолетства. Георгий всегда любил свою жизнь. Горести и невзгоды воспринимал, подобно всем русским людям, как что-то от Бога свыше, как ураган или мороз, с которыми надо мириться, пережить и не роптать зря. Этим делу не поможешь. Жили они крепко, хоть и очень просто, почти примитивно, как и все довольно богатое село. Люди были интересные, смесь русских, татар, мордвы.
И вот спустя год Георгий вернулся в родное место. Оно помогло ему наполниться дополнительной силой, продержаться еще немного для того, чтобы закончить одно единственное дело, которое еще имело смысл. Все складывалось как нельзя лучше. За версту от села он встретил идущее обратно сборное стадо, которое гнали домой сельские ребята, верхом на лошадях. Пыль стояла столбом.
 Маруся Зиновьева в свои десять лет была девочкой очень развитой, уже красивой и умелой на все хозяйственные дела. Она отлично ездила верхом, причем по-мужски, а не боком, да еще и без седла. Она частенько пасла стадо. Вывернув из облака пыли, чтобы стегануть какую-то вредную скотину, она прямо перед собой, на расстоянии вытянутого кнута, увидела отца. Выронив кнут и вцепившись в гриву лошади, Маруся закричала от неожиданности и страха. Она по-настоящему испугалась. Она никогда не пугалась зря.
 Через год после смерти при родах ее матери Георгий женился на Анне Литвиновой, немолодой уже и волевой женщине, которая взяла телом большую власть над мужем. Как говорили на селе, «подол у нее не просыхал». Хозяйством заниматься она не любила, а Машу возненавидела всей лютостью женской злобы к прежнему мужнину помету. При любой возможности била и даже запрещала ей петь, когда Маша сама управлялась по избе и ткала на оставшемся от мамы станке.
 Георгий часто надолго уходил зимой на охотничий промысел, оставляя семью на три или четыре недели. В первый же раз, оставшись с мачехой, Маша сильно заболела тифом. Беременная Анна выгнала жить ее в сени, а потом, видя, что падчерица слабеет и вот-вот умрет, январской ночью выбросила ее в хлев, оставив полведра талой воды и старый драный тулуп. Под утро шестилетняя Маша очень по-взрослому поняла, что умирает. Разбила лед в ведре, напилась холодной воды и залезла в стайку к овечкам. Спящие гуртом овечки подвинулись, пустили ее внутрь гурта и снова сомкнули круг. Они лежали вокруг нее и над ней до следующего утра, не вставая поесть и попить, когда им наливали воду в поильник. В обед Маша, грязная от овечьих какашек, в соломе, худая и с облезшей головой пришла в дом и спросила мачеху, что надо делать по хозяйству, так как она поправилась. Увидев ее, Анна попятилась, схватилась рукой за скатерть на столе и чуть не упала, уронив и разбив горшок. Хватая ртом воздух, прохрипела: «Поди… поди вон с глаз, обратно».
 Три дня Маша жила с овцами и вожатым козликом в хлеву, грызя отруби из кормушки и лакая воду из поилки. К возвращению отца она совершенно выздоровела, только волосы все повылезли. Георгий, весь пропахший костром, порохом и табаком, вернулся тогда прямо-таки с библейской добычей, они с кумом три дня возили с дальней заимки шкуры и мясо на двух санях. Вся семья была теперь в мехах и с дичиной. Ничего плохого он не заметил и от всей души благодарил жену за то, что та уберегла Марусю в болезни.
 В конце теплого августа, сразу после Успения, Георгий снарядил сотню дробовых патронов и ушел с двумя ружьями на лодке вверх по течению в широкие глухие заводи за утками как обычно дня на четыре. Анна в мае родила сына, Маруся вовсю уже помогала по дому, и он был спокоен.
 Маша стремительно оправилась и похорошела после пережитой болезни. Четыре смертных дня, что она провела в хлеву с животными, казалось, пошли ей только на пользу, так бурно у нее росли красивейшие, густые темно-золотые волосы, и вся она налилась силой, удивительной для девочки, близкой к восьми годам от роду. Она без всякого обучения ездила на отцовской лошади, которая никого, кроме Георгия, к себе не подпускала, не седлая и не взнуздывая ее. Этим летом она уже пасла домашнюю скотину одна, без собаки. Овцы и козы не уходили от нее, пока она спала в теплой траве. А когда им надо было перейти дальше от выеденного места, вожатый козел приходил к Маше и жевал ее за лапоть, пока та не просыпалась. Они почему-то смогли запомнить, что Маша отдала им почти все свои сахарные петушки, которые отец ей принес, целый кулек. Он выменял леденцы на базаре за мясо после возвращения с той зимней охоты.
 На следующий день, как отец ушел на лодке, Маша повела свою скотину на водопой, как это обычно и бывало. Никуда не торопясь, выгнала всех на берег и пошла вдоль реки, как все всегда любопытные дети. Ее внимание привлекли изломанные кусты, как будто тут ночью тащили что-то тяжелое. Пройдя немного по свежему валежнику, девочка увидела маленькие желтые блестящие пятачки, во множестве рассыпанные на траве по ходу поломанного кустарника. Они были тяжеленькие и красивые. Маша насобирала их полный передник, собрав почти все. Радостная и довольная, она прибежала к мачехе:
 - Смотри, тетяанечка, какие красивые, я ими играться буду!
 Мачеха выкатила глаза, не веря тому, что видит. Перед ней, в детском переднике, лежало не меньше фунта золотых червонцев, невесть откуда свалившихся.
 - Ах ты бесстыжая! Совести у тебя ни на грош! Это денежки Божьи, раз рассыпанные в лесу, давай сюда быстро, это надо мне в церковь отнести да тайно положить. Да чтоб ты вовек молчала, а то черти унесут сразу в пекло! Божьи деньги скрала! Ах ты глупая, бесстыжая, неблагодарная!
 Испуганная Маша сразу отдала пятачки и все говорила спасибо за то, что завтра мачеха их унесет, и ей не будет тогда зла.
 На следующий день Маша, прибирая в избе, передвинула люлю с ребенком, и дитя, почуяв движение, проснулось. Началось похныкивание, и Маша присела покачать. Удар ладонью, с размаха, сзади по голове, оглушил и швырнул ее вперед, на люлю. Ребенок заорал уже всерьез. Мачеха схватила тяжелую березовую скалку и кинулась на Машу. Маша успела увидеть, что у Анны как бы не было глаз, а были две черных бездонных ямы в бревенчатой стене.
 - За что бьете, тетяанечка?!
 Но Анна не била, она убивала. Маша отпрянула, вытянув вперед руки для защиты. Тяжелый, отвесный удар скалкой, нацеленный по голове, пришелся в левую руку, вырвал из сочленения кисть и переломал лучевую кость. Мачеха размахнулась еще раз, но Маша вылетела за дверь и, как была босая, в одной рубашке, понеслась через двор за калитку. Остановилась она через две версты, за селом, в чаще за сельским кладбищем. Кисть руки болталась на сухожилиях, все страшно опухло, и на Машу накатила злейшая боль.
 Ярко-красное, роскошное солнце быстро тонуло в изумрудной волне леса, еще не тронутого осенью. Набегали сумерки. Великолепие русской природы средней полосы не могло предложить этому ребенку ничего, кроме теплой, безопасной ночи. Не зная, что ей делать и как унять боль, не понимая, где прятаться и у кого искать защиты, Маша, захлебываясь от слез, пошла через страшный лес на кладбище. Лес, в который даже здоровые мужики с ружьем не ходили поодиночке, всегда полный диких зверей, а бывало и проезжих разбойников, пропустил и не тронул Машу. На кладбище она нашла могилу матери и упала на нее, обхватив руками могильный холмик: «Как же мне плохо без тебя, мамочка, как люто. Ну возьми меня к себе, ну, пожалуйста, забери отсюда».
 Так она лежала, плакала и причитала, а вокруг стемнело, и скоро наступила глубокая ночь. В самую темень, когда слезы Маши уже расквасили землю под ней, ее мать, вся прозрачная, из неуловимой серебристой кисеи, но такая же теплая и ласковая, как два года назад, присела рядом с ней. «Ох, доченька, не плачь, тебе еще очень долго без меня… Долго тебе жить. Потерпи». Потом мать гладила разбитую руку Маши и говорила ей забытые нежные слова, пока боль не утихла, и Маша не уснула крепким сном.
 Когда рассвело, Маша пошла к своему крестному и попросилась к ним жить и работать, сказав, что домой больше не пойдет. Крестный соображал быстро, сразу повез Машу к доктору, который смог спасти изувеченную детскую руку, хорошо вправив кисть и наложив шину. Потом очень помогли компрессы из крапивы и лопухов. Но на всю жизнь левая кисть Маруси осталась подвывернута, с большой костяной шишкой в месте соединения сустава, которой любил играть, катая ее, счастливый Марусин правнук.
 Поэтому Маша очень испугалась, внезапно увидев перед собой отца, который год назад ушел на войну. Первой мыслью было, что и он уже не жив, а пришел ее утешить. Но, увидев на привидении слой пыли и услышав, что оно закашляло, Маша поняла, что отец настоящий.
 Всю ту бесконечную секунду, пока его Марусечка перелетала с лошади на него, он судорожно вытаскивал из вещмешка сохраненный японский платок тончайшего шелка и необыкновенной красоты. Георгий очень торопился, боясь, чтобы опять кто-то или что-то не помешало. Он словно спешил оправдаться за все. За злую жену, за то, что уже не сошьет Марусе меховую шубу, за то, что пришел к ней почти мертвый и ничего не успеет больше для нее сделать. Да и не сделал в жизни, выходит, ничего. Он хотел это все сказать, но совсем не умел. Поэтому отец только гладил ее по голове и совал своей простреленной рукой в ее покалеченный кулачек этот платок, повторяя: «Вот, Мусечка, у меня тут тебе, вот...». А Муся, вцепившись зубами в его гимнастерку, висела и выла, и ничего не соображала от счастья.
 С кумом Петром, вернувшемся с поля вместе с братом, столкнулись у ворот его дома. Петр тоже глазам не поверил: «Егор, вот те на! Вернулся, солдатик!» И, угадав по виду Георгия, что тот сильно покалечен, осторожно обнял друга. Тут же быстро отдал распоряжение собирать стол, топить баню и послать за близкими. Передать семье Егора, что тот вернулся жив, но изранен и до утра останется у кума, чтобы жена успела подготовиться к возвращению мужа в дом.
 Собирались гости, соседи, искренне радовавшиеся возвращению Егора, которого все любили за добрый нрав. Большая пятистенная изба не бедного Петра могла вместить, казалось, целую роту гостей. Все люди были с понятием, несли с собой кто что мог и считал нужным, а татарский муфтий принес с помощником огромный котел свежесваренной баранины от мусульманской общины.
 В числе пришедших повидаться с Егором были два интересных односельчанина: один из них - молодой сельский священник отец Андрей по фамилии Пономарев. Высокий, красивый, с шелковистой черной бородой и густым, приятным голосом. Пономарев пел божественно, вгоняя в трепет даже мужиков. Все женщины села были без ума от такого священника, в церковь ходили поголовно и слушали, открыв рот. Прозвали его в конце концов игриво: «Поп-Андроп». Как священник и как мужик Поп-Андроп был просто великолепен, и его попадья часто бывала от него в женском горе.
 С ним пришел Прокопий Данилов, мордвин по матери, - шустрый заводила, невысокий, стройный и жилистый. Он один из немногих мужчин в селе свободно читал и писал, рано выучился ремеслу позолотчика и почти всегда пропадал где-то вне села. Крестьянскую работу он терпеть не мог, но был всегда при деньгах, с отцом и братьями договаривался, откупаясь. Односельчане его побаивались за то, что он всегда верховодил бузотерами. Они с попом дружили с детства, были отменными шалопаями, но очень хорошо дополняли друг друга. Повзрослев, вместе бегали за девками и драться. На драки Прокопий всегда брал своего младшего брата Спиридона, непонятно в кого уродившегося большим ростом, тяжелой, нехорошей силой и таким же нравом. Тот уже в подростках мог зло бить взрослых парней-женихов, причем всегда с каким-то серьезным увечьем, ломая ребра, ключицу или челюсть, сам выдерживая молча любую боль.
 Старший брат Прокопия, Иван, рано и плохо женился, отгородился ото всех и тихо жил, как мог. На венчании ему под фатой подсунули не ту девушку, которую он сватал и любил, а ее старшую сестру, пересидевшую в девках Татьяну. Венчал их не Андрей, а предыдущий старенький попик, которого подкупили родители невесты. Он бормотал непонятно и быстро, чтобы никто ничего не понял. Когда новобрачная подняла фату, Ивану, трудяге-крестьянину, не знавшему слов «шок» или «стресс», стало плохо прямо у алтаря. Кое-как отлили водой. Жили они потом не любя, как придется.
 Младшая сестра, Арина, красивая и характерная, была уже замужем, они с мужем переехали в город, где он служил на почте, а она работала в прачечной.
 И Андрей, и Прокопий, хоть были гораздо младше Егора, но были дружны с ним. Когда Пономарев ушел учиться в бурсу, Зиновьев всегда собирал ему два раза в год большую сытную посылку, что всегда к месту в таких полутюремных заведениях. А Прокопий, не боявшийся самого черта, всегда смирел при дяде Егоре и слушался, как отца. Незадолго перед возвращением Егора, Прокопий сам вернулся из самой настоящей Тьмутаракани - он на целый год уезжал в город Баку, на Каспийское море. Там на подряде золотил купола большой церкви. Легко разговаривая на татарском языке, Прокопий сдружился с местными и первый раз связался именно там с революционерами-большевиками. Приехал домой Прокопий с кучей денег и привез вдобавок чуть не полтора фунта настоящего сусального золота, свернутого фольгой в увесистые трубочки.
 Теперь Данилов был почти богач. Он выбрал жирное место на высоком берегу реки и строил свой собственный большой дом из лучшего леса, наняв чуть ли не всех батраков в селе. Из него прямо ключом била энергия, к Зиновьеву он кинулся обниматься с порога и осекся, поразившись, как изменился дядя Егор. Потом протянул Егору что-то в кулаке и сказал: «На, дяденька, тебе от нас, ты там один за всех… страдания принял». Данилов умудрился за два часа собрать с односельчан целых 25 целковых и все честно отдал Зиновьеву. Это было в два раза больше, чем у Георгия оставалось после того, как он доехал до Бугуруслана.
 За столом посидели недолго, но хорошо. Все было вкусно и просто, густые каши, свежая баранина, горячие пироги-кулебяки и расстегаи с речной рыбой. Не напивались, но выпивали основательно, брагу и прошлогодние наливки, подслащенные медом. Зиновьев чувствовал себя неплохо, радовался тому, как его Марусечка в диковинном платке на головке ловко и споро успевает вместе с женой кума хлопотать вокруг него и гостей. Прокопий настырно расспрашивал именно о боях, о самой войне. О современном оружии, о том, умелые ли командиры, можно ли за заслуги стать офицером и выйти в благородные.
 - Все можно Проша, коли грамотный, так все можно… Получишь «Георгия». Бери ходатайство и иди в школу прапорщиков, оттуда - весь путь… А быстрее всего можно, милый мой, в луже дерьма своего собственного окочуриться, без причастия…
 - Ну уж, дядя Егор, - вступался отец Андрей, - кто воины погибает, те сразу в рай, так в писании сказано, кто за други своя, те и без причастия.
 - Может и без причастия, но в дерьме - это наверняка.
 - Да ты никак на войну собрался? - Со смехом спросил кум Петр Прокопия. - Белены объелся, что ли? Ты ж богач стал, тебе только невесту из богатых еще подобрать, и будешь первым заводчиком на селе, в земские тебе дорога, прохиндею этакому! Да что б своих друзей, щучий сын, не забывал!
 - Я думаю, дядь Петь, надо в благородные, в офицеры. Чтоб власть была, чтоб любое дело, любая комиссия, любой суд к тебе с почтением, а не как к сиволапому. Вот рассуди - не будь я сам тот еще лиходей, даже и принеси я заработок домой, уж давно бы меня растащили на мелкие косточки и урядники, и злодеи. А невеста мне богатая для чего, чтобы скалилась на меня да мошной мерялась? Я ей по шее, а она меня - к уряднику, и откупайся, Проша? Я, слава Тебе, Господи, и так живу - не тужу, дай Бог каждому.
 - Это, Проша, лень твоя говорит. Кто при деле, о благородстве не думает, ему на земле стоять крепко надо. Ты, слов нет, всех обскакал, в седло не садясь. За то Бога благодарить надо, да опасаться, чтобы не попортиться на этом. Верно, батюшка? - обратился Петр к отцу Андрею.
 - Чадо! Бога благодарить всегда надо, и в горести поперед, чем в преуспевании. Это верно. – Серьезно сказал своим завораживающим голосом отец Андрей. – А каждой твари свое место, особо если это такая отборная тварь, как мой друг, любезный Прокопий! - И уже не сдерживаясь, от души расхохотался.
 Его смех подхватили все и потом затянули красивые песни, на русские и татарские лады. Потихоньку стали расходиться, не засиживаясь, давая возможность Егору сходить в баню и побыть со старшей дочерью. Ночь затихла.

7
Посвящение реке

 Во время завтрака ты раздумывал, как сегодня выстроить свой день. Серьезных дел нет. Только удовольствия и спорт. Желудок вместил столько вкуснятины, что до вечера даже думать о еде вредно.
 Друг уже уехал. Он адвокат, ему к процессу надо готовиться. Мама с книгой в качалке на веранде, дочь с женой прибирают и скоро полезут загорать на крышу летнего солярия, над большой качелей. Солнце разошлось на всю катушку. Надо тоже немного перевести дух.
 На втором этаже, в кабинете-библиотеке, даже прохладно. Это твоя территория. Твой внутренний мир, которым ты очень рано научился жить. Теперь ты выделил ему внешнее пространство и оформил так, как хотел. Нашел место тем вещам, которые сохранились в течение жизней, пройдя эпохи, страны, города и приключения. Главное тут – твои книги. Здесь царство книг. Они собраны четырьмя поколениями людей, влюбленных в них. Эти книги щедро полили зерна твоего разума и воображения. У родителей была одна из лучших частных библиотек в городе-миллионнике, больше четырех тысяч томов. Она умещалась в трехкомнатной хрущевке, вместе с пианино «Енисей», мебельной стенкой «Коперник», дефицитным импортным музыкальным центром и маленьким спортивным уголком. Эта «хрущевка» была центром мироздания. Твои родители притягивали в нее людей необыкновенно талантливых, интересных, добрых и значимых. В ней всегда была лучшая кухня, лучшая музыка, лучшие разговоры и вечеринки.
 Ты никого не хочешь притягивать.
 Даже лежа на кушетке хорошо видно из большого окна реку в проеме разросшихся ив и прибрежных кустов. Да, сегодня надо весь день посвятить реке. В теннис играть не с кем, колотить в стенку мячиком уже надоело. А давно хотелось уйти на байдарке не на пару часов, а как можно дальше против течения, насколько хватит сил и смелости. Там, за три километра выше, начинается настоящая лесная глушь, уже нет населенных пунктов, лесной перешеек ведет в северную тайгу. Оттуда постоянно в окрестности твоей деревни заходит чуть не весь список пассажиров Ноева ковчега. Настоящие местные охотники рассказывают приезжим ужасы похлеще Гоголевских или Стивена Кинга. Услышал бы со стороны - не поверил, если бы сам пару раз с ними не сходил.
 Хорошее получится сочетание гребного спорта с удовольствием водного похода. Давно пора заглянуть в начало реки, ведущей в твое Эльдорадо.
 Хватит валяться, подъем. Час времени уже, куда это годится. От двух девушек на досках солярия слева от дома кажется уже идет дым, такое в воздухе марево. Ты спустился вниз, зашел в большой зал, где нет ничего кроме камина, мягкой мебели, экрана на стене и барного угла с высокими стульями. До сих пор стоит запах вчерашней вечеринки, даже дымный туман не выветрился.
 Вчера, когда все основательно поддали, ты решил испечь в углях камина привезенные второго дня каштаны. Объявил оригинальный десерт и открыл бутылку хорошего портвейна.
 Камин в вашем доме, это, конечно, символический очаг. Он большой, греет сильно, но, разумеется, созерцание живого огня - на первом месте. Возможность созерцания воды, леса, открытого пространства и огня, причем именно в комфортных, своих собственных условиях в какой-то момент жизни стало для тебя необходимым как воздух. Иногда, ради разнообразия, зимой на углях можно приготовить гриль, когда к уличному кирпичному мангалу неохота пробираться по снегу.
 До этого вы много раз готовили барбекю и пекли картошку. Все без проблем. Летом камин разжигаете редко. Вот вчера захотелось. А тут каштаны. Разгреб яркие угли, высыпал туда не меньше кило хороших, свежих каштанов, сгреб обратно и, как последний болван, уселся прямо перед жерлом, наслаждаясь ароматом. Все, доверяя твоему авторитету, тоже подтянулись поближе, кто с рюмкой, кто с фужером. Ах, как вкусно пахнет, ах, как сочетаются эти запахи! Ах и ах…
 БАБАХ! Беглые разрывы сотрясли камин, выбрасывая в ваши обалдевшие физиономии клубы золы и сажи, осколки скорлупы и испеченную мякоть взрывающихся каштанов. Трассирующими пулями мелькали горящие угольки. Ты раньше, конечно, читал, что у барона Мюнхгаузена утки влетали в каминную трубу, а вылетали из камина уже готовые и сервированные. У Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» черти с ведьмами в дом и из дома шастали только через печные трубы. И про мартышку, которая каштаны из огня таскала, тоже знал… Но что все это вдруг враз произойдет именно у тебя в камине, даже представить не мог.
 Фейерверк длился минут десять. Все, побросав алкогольное вооружение, разбежались по укрытиям. К камину, как к пулеметному дзоту, невозможно было подойти. В нем вовсю буянили утки, ведьмы и мартышки. Ты сам, словно цирковая макака, только успевал железным совком ловить разлетающиеся опасные угли и головешки. Пока не разорвался последний перегревшийся каштан, камин не успокоился. Ты включил свет. Ой, мамочки! Тут же выключил. Зал был похож на Бородинское поле из эпического фильма Бондарчука.
 Потом все впятером кое-как прибрались, собрав полведра золы с пола и мебели. Маман тебя чуть не прибила. То, что осталось от килограмма каштанов, дожевали в молчании. В принципе, на вкус не повлияло. До сих пор смешно.
 Сейчас маман уже уснула в кресле-качалке, ее томик Цветаевой, лежащий на полу веранды, обнюхивает наша киса. Погоди, Марина, получишь ты кошачий штамп качества. Пора, пора. С собой двустволка 12 калибра, десяток патронов с дробью ААА. Это уже почти картечь по весу и диаметру, самый универсальный заряд. Можно и птицу бить, и в случае чего метров с тридцати можно взять среднего зверя, вроде бобра или барсука. Без оружия здесь даже на велосипеде лучше не кататься. Надеваешь на себя только плавки, чтобы хорошо позагорать на воде, с собой в герметичный пакет кладешь фонарь, телефон, спички, вытертые джинсы, толстовку, калоши, термос с горячим чаем, бутылочку простой воды. Фляжку с коньяком. Пластиковый контейнер с блинами – три с мясным фаршем, три со сладким творогом. Все это в рюкзачок. Ружье за спину, левой рукой надувную байдарку на плечо. Отличная американская надувная байдарка «Эйрхед», легкая, меньше 10 кг. В правой руке весло и рюкзак. Плавным спуском легко сбегается на пляж. Хорошо ты его при обустройстве спланировал, зимой все с горки катаются, а летом удобно без лестницы и ступенек спускаться и подниматься. Зашел по колено в воду. Какая же теплая! Лодку на воду. Закрепил на корме, под шнуровкой, рюкзачок. Кладешь весло поперек лодки и зашагиваешь в утянутое брезентовое сидение. Покачал байдарку с борта на борт, убедился в остойчивости, за ручки подергал, поправил килевой баллон, на котором сидение. Порядок.
 До того, как купить эту байдарку, ты лет тридцать не садился за весла. Занимался в детстве. Тебе всегда нравилось, что тренировка давала мощную прокачку всех мышц вместе с ощущением небольшого морского путешествия. Но те, спортивные байдарки, были совсем другой конструкции, корпусные или брезентовые «Вьюн» или «Нева». Эта же была надувным тримараном в форме байдарки. Когда ты первый раз залез в него и попробовал пойти, дело было в середине октября. Оделся тепло и основательно, штаны, толстый свитер, высокие резиновые сапоги и теплая шапочка. Щеголяя академическими движениями и скруткой корпуса, сверкая лопастями весла, ты красиво вырулил на середину реки. С берега донеслись сдержанные одобрительные аплодисменты. Ты торжествующе помахал веслом и в следующую секунду, соблюдая все правила комедийного жанра, эффектно опрокинулся, потеряв давно забытое равновесие. Хохот зрителей, собравшихся поглазеть на взрослого обормота, которому взбрела блажь без сетей и мотора ходить под заморозки по реке на какой-то резиновой колбасе, перепугал соседских собак. Над лесом, на левом берегу, поднялась туча птиц.
 Так, под лай, хохот и карканье ты вернулся к одному из увлечений беззаботного детства.
 Теперь можно снять ружье, зарядить и просунуть его под носовую шнуровку, оно будет торчать спереди, как бушприт парусника. При необходимости легко выхватывается одной правой рукой, левой весло кладется поперек лодки, можно подхватывать за цевье и сразу стрелять. Господа флибустьеры, «бригантина поднимает паруса». И, как учили в школе гребли, первый гребок левой рукой. Пошли.

8
Клуб «Золотая нить»

 Казимир Эберт приехал в Москву весной 1910 года, когда блеск куполов сорока сороков церквей слился с матовым светом мягкой и быстрой весны, в канун Православной Пасхи. Древняя русская столица была особенно прекрасна в подготовке и ожидании главного праздника. Такой городской роскоши и обилия Казимир не видел никогда в жизни. Москва околдовала его размерами, бьющей через край красотой, сытостью и разноцветием. В воздухе дрожало здоровое напряжение мерно набирающего разгон гиганта.
 Первые дни у него почти не было времени осмотреться. Все было поглощено организацией его дальнейшей деятельности. При этом не возникло почти никаких проблем с общением. Его русские коллеги сносно говорили по-немецки, на французском или английском языках. Отношение к нему было подчеркнуто дружелюбное, рабочее бюро полноценное и функциональное, подчиненные - в большинстве своем люди аккуратные и добросовестные. Приятно удивило высокое качество образования и технических знаний. Он быстро открыл для себя, что в его управлении московского отделения департамента энергетики работали выходцы из самых разных слоев общества. Обедневшие аристократы, разночинцы, выучившиеся вчерашние крестьяне, все они имели возможность, при наличии образования и способностей, служить на достойном месте. Над сословными различиями здесь было принято подшучивать, а не противопоставляться или стыдиться. Казимир быстро выучил и принял игру слов вроде «Дровянин» и «Абдристократ».
 Задачи его отдела были настолько впечатляющие, что от их масштабов и ощущения причастности к небывало великому захватывало дух. По генеральному плану предстояло за двадцать лет создать систему электроснабжения всех губерний, в первую очередь промышленных центров и железнодорожных узлов. При колоссальных гидроресурсах Империи, расчет которых русские провели еще раньше, упор делался на проектирование гидроэлектростанций и разветвленного проводного транспорта тока. Вторичными были станции вдали от пригодных рек, работающие на угле, нефти или торфе.
 Через месяц работы, всю значимость и перспективы которой он только сейчас стал осознавать, Казимир попробовал подсчитать, сколько он сможет заработает за пятнадцать лет, если адаптирует свои разработки динамо-машин и трансформаторов, внедрив их хотя бы в пределах московского промышленного округа, Тулы и Твери. Он не поверил сам себе. Три раза пересчитал, округлил в меньшую сторону и разделил на два, с учетом конструкторских погрешностей. В два раза умножил налоги, на всякий случай. Меньше трех миллионов полновесных русских золотых рублей не получалось. Голова пошла кругом. Все, что нажили и сохранили его кровожадные предки, его рачительный прадед сберег, его отец в тяжелейшей борьбе отстоял, все эти акции, доли и пароход водоизмещением 6000 тонн, все это сегодня гордо и весомо стоило, по оценке королевского банка, около полутора миллионов. Эберты были членами королевского фехтовального клуба, одной из двухсот самых старых и уважаемых фамилий королевства.
«Боже мой, Боже мой, Россия, я люблю тебя!» - вслух думал Казимир, сидя в своем рабочем кресле в опустевшем в девятом часу вечера бюро. - «И все абсолютно честно, не надо топить корабли и жечь города, не надо быть графом и бароном. Да еще и жалованье платят, сопоставимое с моей долей ренты от семейного дела.» Ах да, он забыл еще ввести коэффициент роста потребления. Вытащил статотчетность о демографическом приросте за прошлый год. Оставил его стабильным на пятнадцать лет. Через час, с поправкой прироста населения в двухсотмиллионной России, его состояние зашкалило за четыре миллиона. «Мне нужно выпить, или я свихнусь», - подумал Казимир.
 Стакан сухого вина и засохший бутерброд с дохлой бужениной только разозлили аппетит здорового молодого мужчины. Больше в бюро ничего не осталось. Среди своих коллег и подчиненных можно было смело оставить сто рублей прямо на подоконнике, но все съедобное исчезало в течение рабочего дня бесследно и незаметно. Или идти на квартиру, доесть вчерашний хозяйский холодец и спать, или поехать куда-нибудь и поесть по-человечески.
 Он поехал в русский дворянский клуб «Золотая нить», где собирались небогатые русские аристократы, традиционно служившие в профессиональных и специализированных отраслях, не испорченных великосветским снобизмом. В нем состояли юристы, экономисты, географы, землеустроители, архитекторы, врачи и геологи. И, главное, было много женщин из старых дворянских родов, испокон веков занятых в царском ремесле золотошвей, самом старом в России дворянском занятии, выполняемом женщинами. Златошвейство сочетало в себе швейное и ювелирное мастерство и передавалось строго по наследству. Русское изобретение шитья золотой нитью дало мировому искусству великолепные образцы творчества. Простая идея намотать на прочную, невидимую шелковую нить микронную золотую проволоку и включить в ткань не краску, а настоящий драгоценный металл, который не потускнеет, не вытрется, останется на века, пришла в голову русским царевнам еще почти пять веков назад.
 Вокруг всего этого сообщества был приятный ореол достоинства, изящности, качества и скромности. Казимир уже один раз был в этом клубе, на первой неделе своей жизни в России.
 Там Эберта представил его дальний кровный родственник, один из последних настоящих Шлиппенбахов, так и оставшихся в России и давно обрусевших. Русские Шлиппенбахи давно расстались с военным прошлым и потихоньку увяли, как и их обанкротившаяся ветвь на исторической Родине. Николай оказался талантливым бухгалтером-финансистом и дал фамилии второй шанс на возрождение, отменно служа в Московском отделении Госбанка. Николай Шлиппенбах был православный в пятом поколении, шведского языка не знал, и от шведов у него осталась одна фамилия.
 Николай терпеть не мог Пушкина за то, что тот увековечил его фамилию в «Полтаве». Он был даже по крови несоизмеримо более русским, нежели африканец Александр Сергеевич, но иначе как «наш пылкий Шлепа» его в клубе не звали.
 Казимир был принят сразу, таким, какой есть, доброжелательно и радушно, со всей открытостью и простотой истинной аристократии духа, столь редкой во все времена и везде в мире. Это обезоруживало своей естественностью и приличием, не допускающим двусмыслия, колкости и языка упреков. Казимир почувствовал себя как дома, и было немного жаль, что отсутствие времени не позволяло бывать ему в клубе.
 В этот вечер посетителей было немного, так как не планировалось тематического вечера или большой музыки. На кухне уже свертывали хлопоты. Казимиру из основных блюд досталась только стерляжья уха и две рубленые телячьи котлеты с гречневой кашей. Гречневую кашу он до России никогда в жизни не ел, знал только, что гречку презрительно называли в Европе «Крупа сарацинов». «Темные болваны», - подумал Казимир про своих соплеменников, впервые поев гречку с мясным соусом, луком и жареными на сливочном масле опятами. Сегодня была такая же, но мало. Зато дали много соленых груздей, отличной сметаны и нежной селедки с маринованным луком и вареным картофелем. Выпивки было вволю, и Эберт, не размениваясь на приличия, взял сразу бутылку мадеры. На второй котлете, допивая вино, Казимир перевел дух и осмотрелся по сторонам.
 На одном столике играли в шахматы южанин-азербайджанец из нефтяников и пожилой русский геолог. Похоже, что это были старые приятели, они не давали друг другу проиграть, указывая на ошибки при ходе. За другим столом три юриста обсуждали концессию на медных рудниках. У небольшого камина ругались архитектор и железнодорожник, которому этот архитектор не подписывал разрешение на временный деревянный склад шпал.
 У рояля было интересней. В русском переводе девичье контральто исполняло «Пару гнедых». Играл, легко и свободно, мужчина средних лет, полноватый брюнет. Еще две взрослых женщины сидели вокруг рояля и мешали увидеть исполнительницу. Казимир стал озираться по сторонам, пытаясь найти в клубе хоть одного знакомого из того дня, когда он удачно был представлен. Просто так вломиться в компанию за роялем было бы уже чересчур. Вдруг одна из женщин непринужденно встала и направилась к нему.
- Эберт? - Спокойно улыбнулась она. - Вы новенький. Я помню. Рады Вас видеть.
 Она говорила по-немецки, почти без акцента и ужасно правильно. Среднего роста, лет сорока, абсолютно уравновешенная и уверенная в себе, она была похожа на святую. – Какие у Вас планы на сегодня?
- Доесть котлету, - чуть не поперхнулся Казимир, сообразив выдавить из себя шутку.
Женщина рассмеялась легко и тихо.
 – Конечно, доедайте и приходите к нам. Возьмем десерт и еще немного поиграем. Мой муж отлично играет. Мы, женщины, будем петь. А Вы послушаете. Я еще в первый день заметила, что вы любите напевать себе под нос. Возможно, Вам будет приятно послушать. Я - Анастасия Корягина. Мы шьем золотом уже лет четыреста, не помню. Мой муж - Михаил. Он картограф Русского Географического Общества. Дочь - Катенька. Это она сейчас поет. Тоже шьет со мною. Заканчивайте и подходите, я Вас представлю. – И женщина воздушно отплыла, как изящная парусная шхуна.
 Нефтяник наконец-таки проиграл партию в шахматы и попросил геолога отыграться в нарды. Геолог сказал, что «в нарды пусть с тобой шайтан играет, и пошли лучше домой, а то оба по шее от Дуси получим. Она не поглядит, что ты магометанин, и это вам не положено - по шее от Дуси получать».
 Южанин видимо гостил у геолога не в первый раз, потому что хоть и обозвал приятеля христианским подкаблучником, но очень живо засобирался. Подхватив друг друга, оба быстро исчезли из клуба, оставив за собой след комичной добродушности.
 Весь оставшийся вечер Казимир провел в компании у рояля, подружился с семьей Корягиных, и они стали знаться.
 
9
Вперед, в прошлое!
 
Уверенная, пружинистая проводка весла в воде наполняет всю мускулатуру приятным, естественным напряжением. Даже против течения байдарка идет хорошо. Ты радуешься себе. Своему еще сильному телу, любящему воду, солнце и легкую физическую усталость. Радуешься, что совсем мало седых волос. Их почти нет, а волосы густые. Ты перестал их коротко стричь, решив, что надо поносить, пока они еще есть. Если честно, ты совсем не любишь спорт, но очень любишь себя. Поэтому всю жизнь занимался разным спортом, чтобы хорошо выглядеть и хорошо себя чувствовать. Это было просто необходимо в твоей гонке за успехом или видимостью успеха. Это было средством, мотивом и смыслом.
 Но теннис и гребля тебе действительно нравятся. Это хорошо дополняет общий образ успешности и гармонично вяжется с твоей версией событий. Однако и это пришло и осталось в жизни уже как позднее увлечение, почти прихоть, вернувшись из глубин детства, усвоенных образов и воспоминаний.
 Один за другим остаются позади изгибы реки вдоль большой деревни и дачных домов. К тебе уже привыкли, все знают и приветственно машут рукой. Предлагают бросить валять дурака в такую жару и подняться в гости, выпить холодного пива. Спасибо, не сегодня. Тебе хочется быстрей пройти обжитой участок берега, чтобы остаться наедине с рекой и с собой. Тебе надо дойти до истока, в прошлое. От него понесет, легко потянет течением обратно, не требуя от тебя уже никаких усилий и жертв, в твой любимый, оформленный мир. Но для этого сначала надо пробиться через поток, который не дает тебе заглянуть в Начало и Правду, и в то же время заставляет стать сильнее, чтобы преодолеть все скрытое, забытое и очень непростое. Такое, что кажется, его не может быть. Но было. Было. И осталось с тобой. Потому что прошлое не мертво. Оно даже не прошлое.
 
10
Русалка

Георгий Зиновьев умер через два года после возвращения, летом 1907-го. Хоронили его всем селом, единственного в округе георгиевского кавалера Русско-Японской войны. Маруся к тому времени еще больше повзрослела, была без малого тринадцати годов, роста и силы почти женской. На кладбище первая шагнула к отцу, долго и спокойно гладила мертвого, тихо плакала, целуя венчик. Мачеха не посмела оттолкнуть или даже сдвинуть Марусю, пока та сама не отошла от гроба, такая она была уверенная и налитая силой. Отпевал его отец Андрей, сам с трудом сдерживая слезы.
 Через месяц, в начале теплого сентября Прокопий Данилов достроил свой дом. Получилась целая пятистенная крепость с двумя печами и с цокольным этажом, перекрытым бревнами, крыша крыта кровельным железом. Отец, Илья Данилов, очень радовался за сына и надеялся, что теперь тот уж точно женится и осядет на одном месте. После освящения дома, когда гости и родственники разошлись, Андрей остался у Прокопия на разговор.
 - Помнишь, Андрюша, мы с тобой как пострелами были, за девками подсматривали летом на купании?
- Так как не помнить, потом в бурсе исповедовался, да розгами за это бит был. - Усмехнулся Андрей. - Хотя…. И не жалею!
 - Так вот слушай, только прошу, поверь мне, Бога ради. Как дом достраивали, с августа месяца, повелось тут такое нечистое дело. Я купаться по три раза на дню ходил, как на стройке упрею, так на берег спущусь да искупаюсь. И слышу раз, вечером уже, вроде как девичий голос за ивняком, где подлесок начинается. Один день, другой - как я вечером в речку, оттуда «хи-хи» да «ха-хи». Ну, на третий вечер не утерпел я. Неймется, думаю, какой-то девчонке, так меня долго просить не надо. Полез тихонько по ивняку. Смотрю, прямо в солнечном закате на берегу девка стоит красоты невиданной, волосы блестят зеленоватые, до колен. Вся голая, в чем мать родила. Груди - что твои колокола серединные. Зад - как у лошадки, за какую цыган повесился. Повернула ко мне голову - ох, Андрюша, глазищи - что два омута, большие-пребольшие и разноцветные. Увидала меня, засмеялась и поманила к себе. Я как всю ее спереди голую увидел, так и себя забыл. Кинулся к ней, а она от меня легонько так убегает. Ты же знаешь, я любого настигну и от любого утеку. А тут не могу, хоть тресни. Уже вот почти схвачу, а она так повернется, посмеивается, себя пониже живота погладит, титьки свои подергает, дразнится и опять ускользает. Всего, кажется, минуточка прошла, а я уже язык на плечо, бежать не могу. И тут она возьми да пропади в чаще. Я и думаю, откуда у меня возле дома такая чащоба. Огляделся - мать честная, а стою уже за версту от погоста, это три версты от села! Весь в мыле, о ветки исхлестан, оцарапан, в одних подштанниках. И темень сразу навалила. Ох, домой-то я обратно бежал, как волки гнали!.. Ну, сразу я не догадался, что к чему. Думаю, может, на солнце перегрелся, пока крышу крыли. Может, у кого гостит приезжая, шустрая такая. Да и неделю потом не видал никого, купаться в речку ходил и не встречал. У работников спрашиваю, не видали кого, когда в речку ходите? А они, засранцы, ржут только надо мной, мол, жениться тебе, Проша, пора…  А неделю спустя опять за ивняком девичий смех. На этот раз я через кусты не полез. Решил с пригорка зайти, если опять начнет шутки шутить, то, соображаю, к речке ее загоню, никуда не денется. Уж плавать-то я точно лучше смогу. И день был опять такой, жара несусветная. Подкрался по пригорку, трава высоченная. Весь о крапиву ожегся, но терплю, естество мое мужское разбуянилось, вперед меня гонит. Смотрю - опять она. И опять голая. Стоит, вокруг себя тихонько поворачивается, да за все места себя поглаживает, словно показывает, мол, посмотри хорошенечко. И вроде бы меня не видит, а в мою сторону косится глазищами. Мне до нее с пригорка саженей пятнадцать, не больше. Как кинулся я на нее! И полетел вверх тормашками, видать, за какой-то сук или корень запнулся. Вскочил и вижу, на берегу уже никого. Давай головой во все стороны вертеть, куда шмыгнула? И тут слышу всплеск на реке. И, Андрюша, друг мой, все-то не увидал, а краем глаза узрел, что волосы ее зелено-золотые в воде мелькнули, и большой рыбий хвост шмякнул. Ты не спеши меня в дурни записывать, я и пью мало и в разуме твердом всегда. Правду говорю, вот те крест.
 Но Андрей, вопреки ожиданию, слушал внимательно и серьезно:
 - Ты, Проша, мой друг еще пеленошный, врать не будешь. Не положено мне, лицу духовному, с тобой самому о себе откровенничать, но веришь ли, мне последние три недели сны снятся, одни и те же, вот про эту девку, как ты ее описал. Все, думаю, бесы ко мне во сне приступают, на блуд подбивают. Ты-то уж знаешь, чего греха таить, слаб я на это дело, греховодник, да и бабы ко мне липнут. Попадья моя вон все глаза проплакала, сыном пеняет, а справиться с собой мочи нет… Боюсь, это дело и впрямь нечистое.
 - Андрей, давай ее, кто б ни была, а изловим! Вдвоем уж точно возьмем окаянную. Ежели это девка, так крапивой выдерем, чтоб неповадно было срамоту распускать, мужиков в грех вгонять. А коль она того… русалка, значит, так покажем всему селу это диво да выпытаем, какой морок она на село наводит. Может, из-за нее рыбы стало мало.
- Проша, ты в уме? Чтобы я, поп, за нечистью бегал?
- А кому еще, если она и впрямь нечисть? Вот молитвой и застолбишь поганую. А как она девка окажется? Так ты такую только во сне и видал! И опять-таки, кому еще бесстыжую крапивой драть, как не тебе? Тебя ведь драли розгами, так ты вон какой ученый да важный стал.
 - Драли… Да мало, выходит, драли. Все о бабах мысли…
 Отец Андрей любил не только баб. Он очень любил жизнь, со всеми ее прелестями, вкусной едой, комфортом и обеспеченностью. Он раньше Прокопия построил себе хоть не большой, но красивый дом, с мезонином, такой был в селе один. Непростое детство и суровая бурса, церковное училище, долгие лишения и в то же время сила молодости, физическая мощь требовали восполнения теперь, когда жизнь стала складываться. Андрей был очень хороший, грамотный и душевный священник. Его проповеди после службы были очень образные и ясные. Он никогда не бубнил под нос, всегда доходчиво и охотно отвечал на самые нелепые вопросы прихожан. Его уважали даже местные мусульмане, за рассудительность и неплохое знание мусульманской веры. Поп-Андроп был не простым и не плохим человеком, хорошо и честно исполнявшим свою службу и всегда готовым прийти на помощь любому односельчанину. На следующий год он открывал при храме церковно-приходскую школу, сейчас занимался подготовкой теплого помещения, приобретением книг, учебников и поиском учителя. Обещал, что через год все село будет грамотным, даже бабы.
- Давай сходим, поглядим на месте, там решим, что делать. Вспомним детство, - усмехнулся Андрей. - Хотя выпившие мы оба. Ладно, пойдем.
 Он снял церковное облачение и сапоги, оставшись в длинной плотной холщовой рубахе:
 – Лапти дай, ногам легче.
 Друзья вышли из дома, сошли с резного крыльца по неубранной расшитой красной подорожке и спустились на берег. Было еще светло и очень тепло. На берегу стояла тишина, шум шел только со стороны села.
 - Подождем немного. Прошлые разы к закату была. За ивняк не полезем, чтобы сразу не спугнуть.
 - Да не появится, наверное. Увидит, что нас двое, да еще меня - попа, точно не появится. А коль девка, так и вовсе не сунется.
 - Так у тебя на лбу не написано. Бороды у всех, я только не ношу. Да и девка точно не местная, я такую тут не видал.
 - Это ты зря… Нечистая сила, она поповское племя за версту чует. Наш архимандрит рассказывал, что как они по молодости с матушкой к теще с тестем соберутся на обед заехать, так тещу с утра лихоманить начинало. Тесть не знал, куда деваться, она его чуть не съедала. Хуже ехидны на всех злобилась и на обед ничего кроме перловой каши не давала.
 - Ну, думаю, тут без той тещи обойдется. Не робей, поп Андрей!
 Так друзья шутили и трепались, наслаждаясь хорошим вечером после славного обеда и доброго дела освящения дома. Негромкий, но отчетливый, какой-то порочный и похотливый смех, почти взвизгивание, заставил обоих вздрогнуть.
 - Тсс! Тут она… А ну, потихоньку… Давай, я маленький, тихонько через ивняк полезу, а ты сверху с пригорка, с двух сторон на нее, точно не уйдет…
 Загонщики разделились и стали обходить местечко, откуда донесся смех. Почти ползком рослый Андрей пробрался через траву на пригорке и замер. Перед ним стояла девушка из его порочных снов, вся бесстыдно голая и неописуемо, не по-человечески красивая. Неестественных размеров разноцветно сверкающие глаза с коровьими ресницами, крохотный, слегка вздернутый носик. Очень большая и высокая грудь, казалось, должна была переломить тоненькую талию своей непомерной тяжестью. Целый водопад зелено-золотых волос ниспадал ниже колен. Длинные, изящные ноги выходили из арбузных ягодиц и заканчивались внизу незаметными стопочками. Девушка подняла руку к голове, от чего ее груди колыхнулись упругой штормовой волной, и откинула волосы назад. Андрей увидел малюсенькие, островерхие ушки.
 - Ты?.. - Сдавленно произнес Андрей.
 Девица томно улыбнулась, закусив край нижней пухленькой губки и, стыдливо повернувшись боком, легонько поманила Андрея, шагнув в сторону овражка. Потерявший контроль над собой священник шагнул к ней. В эту секунду из ивняка вылетел Прокопий с совершенно остекленевшими глазами. С воплем: «Хватай, держи ее, Андрюша!» - он пронесся мимо и с треском исчез в зарослях.
 - Ошалел, сердешный… - Тихонько мяукнула девица. – Да и не нужен он мне. Я тебя ждала.
 Закат удивительно играл на ее обнаженной плоти, под разными углами поворота тела, то матово светясь на розовой, почти детской коже, то отливая серебряным чешуйчатым блеском.
 - Ты… кто?.. - Хрипел, пытаясь взять себя в руки, Андрей.
 - Да полно те ребячиться, дурачком прикидываться. Иди уже поскорее, попик мой игривый. - Мурлыкала девица, совершенно по-животному от похоти дрожа и изгибаясь всем телом.
 - Я... Я... тебя... вот хворостиной…. щас...
 - Да хоть хворостиной уже, только иди сюда, - девушка спустилась в овраг и легла на бок. - Ну, стегай же, чего ждешь?
 Дрожа, как сквозь мглу, плохо видя все вокруг, кроме девушки, сжав в кулаке подобранный крепкий прут, священник сделал несколько шагов вперед. Лежащая перед ним девица то сливалась с мягкой травой, оставаясь на ней легким контуром, то пульсировала каждой порой своей кожи. Сделав еще один шаг, Андрей отбросил прут и кинулся на девицу, срывая с себя рубашку. Он взял ее так, как не брал ни одну женщину в своей жизни. Все, что было с ним раньше, как с мужчиной, было жалко и бесцветно, безвкусно и глупо по сравнению с тем, как это было с ней, в этом овражке. Он взял ее три раза подряд, не прерываясь и даже не останавливаясь, извергаясь всеми чувствами наслаждения в дикой тряске. Тут она стала, покусывая, нашептывать ему в ухо: «Вот хорошо-то, вот как ладненько, давай еще, мой попик, мой, теперь ты мой, ты наш попик, а-а-а?» И, чувствуя, как в четвертый раз в нем еще с большей силой налилось неистощимое с этой девушкой мужское начало, Андрей простонал ей в бездонные призакрытые глаза-калейдоскопы: «Да… Да!» - и выгнувшись, приподнялся над раздвинутыми ногами чуда, чтобы еще глубже и мощнее войти в нее.
 Он ударился о землю всем телом с такой силой, что разбил подбородок, губы и нос, расшиб и ободрал колени, локти и смял напряженный мужской причиндал. Оглушенный и раздавленный, Андрей с трудом приподнял голову, плохо понимая, что с ним. Он оказался в метровой яме, не выкопанной, а словно выбитой на дне овражка. Вокруг было почти темно. Рядом никого нет. Голова совершенно не работала.
 Священник не мог встать. Он сел, откинувшись на стену ямы, сплюнул густую, вязко- соленую кровь. Хотел перекреститься, но рука онемела и не поднималась. Левой рукой провел от лица вниз по груди, утираясь, и пришел в ужас - на груди не было нательного крестика, который висел на прочном шелковом шнуре: «О, Господи, что это, что я натворил…» - с трудом подумал он. - «Может, бред, сон, может, у Проши перепил...» Лицо опухало и кровоточило. Перекосило шею.
 Но надо было выбираться. Словно поднимая лошадь, Поп-Андроп наконец-таки встал и вылез из ямы. Из овражка он выполз на четвереньках. Подобрал рубашку. Лапти где-то слетели, не видать. Надел рубашку, вытерся подолом, кое-как взял себя в руки. Ощупал тело, как мог, оглядел. Нет, это был не сон и не бред. Следы произошедшего были совершенно очевидны. Хоть бы сообразить, где дом Прокопия. Да сам он - где? «Проша!» - еле слышно прохрипел Андрей. Спотыкаясь и шатаясь, он поплелся к дому. Каждые пять-шесть шагов останавливался, хватаясь за грудь, сдавливало дыхание. «Андрей!» - Услышал он крик Прокопия, но ответить не было сил. Они наткнулись друг на друга у ограды дома, со стороны леса. Прокопий был весь в пене, оборван и исцарапан:
 - Где ж ты был, а? С тобой не баб, а только курей ловить! Опять она меня за кладбище загнала, ухватил было за руку, да выскользнула, проклятая, и как сквозь землю провалилась. - Тут он разглядел, в каком состоянии был Андрей, и ахнул: - Да как ты так, что такое?
 - Я, Проша, кажись, пропал… кажись, я… душу… продал. - Еле слышно просипел тот.
 Дома друзья кое-как обмылись, и Поп-Андроп остался у Прокопия до утра.

(Продолжение романа публикуется далее на моей странице.
Святослав Рудаев)