Вторая жена Андрея Андреевича

Раньше, до смерти главы своего семейства – учителя математики, Семибратовы жили в Пензе в собственном доме. Сын от первого брака Александр Александрович имел магазин на спуске московской улицы. Но похоронив мужа и отца, семья разъехалась из дома по квартирам, а магазин закрылся. Тогда же вдова со своими двумя незамужними дочками Калерией и Марией приобрели и дачку в Ахунах.
 
Когда-то совсем ещё ребёнком, стоя в толпе народа, Маруся с нескрываемой завистью провожала взглядом роскошную пару новобрачных, торжественно шествующую от храма к разукрашенному цветами и разноцветными лентами экипажу. Купеческая дочь Екатерина Васильевна в длинной фате и в белоснежном платье со шлейфом нежно держала под руку своего венчанного супруга Андрея Андреевича Карпова.

 Тогда Марусе казалось, что это крах всех её мечтаний. Её прекрасный принц на белом коне не дождался, когда она станет взрослой и превратится в девушку такой сказочной красоты, что ему невозможно будет в неё не влюбиться... и она перестала мечтать.

Окончив гимназию и курсы учительниц рукоделия в Санкт-Петербурге, Мария, вела уроки рукоделия в пензенской частной гимназии Шор-Мансыревых. Она прекрасно шила, вышивала, вязала, плела кружева, выжигала по дереву и т. п. Делала всё тщательно, добросовестно, аккуратно, хотя и без особой творческой фантазии.

Она была очень религиозна. Вся её не замужняя жизнь была посвящена ученикам, племянникам. Как женщина за собой она особо не следила. По описанию племянницы: «У неё был плохой землистый цвет лица, нечистая, в черных точках кожа. Свои хорошие темные волосы она зачем-то мазала самодельной помадой из бараньего сала, касторки и еще чего-то, не очень приятно пахнущего. В отличие от матери и сестры, нрава была довольно угрюмого и грубоватого».

В семье считали, что свой отпечаток на характер Марии Васильевны наложила та самая её неразделённая любовь. Поселившись в Ахунах, Мария Семибратова теперь наблюдала за жизнью своего несостоявшегося суженного, как зритель – за событиями, происходившими на экране модного тогда синематографа.
 
У Андрея Андреевича рос и взрослел сын Николай, потом в семье появился приёмный сын Борис; в праздники на его даче собирались большие семьи многочисленных родственников; выезжали на охоту с собаками; помимо участия в бегах на ипподроме, устраивали выезды на рысаках верхом.
 
С началом Первой мировой войны жизнь становилась всё тяжелее. Мужчин забирали на фронт, и одинокая женщина уже не выглядела чем-то исключительным. Мария продолжала преподавать в гимназии рукоделие, сестра Калерия работала в банке «Общество взаимного кредита» на Московской улице. Работала Калерия Семибратова там и 50 лет спустя, но уже главным бухгалтером советского «Сбербанка».

А вот гимназию закрыли уже весной 1918 го да, и Мария осталась не у дел. Вся финансовая нагрузка семьи легла на плечи Калерии. Квартиру Семибратовых, что была в кирпичном доме напротив Рождественской церкви, уплотнили. Большую её часть заняла эвакуированная из Петрограда семья рабочих Гознака. Мария принялась ухаживать и за их детьми.

Это время Т. В. Семибратова так описывает в «Записках о пензенской родине»: «Стало тесно, холодно, темно, тревожно и голодно. Тётки с подругами ходили по окрестным деревням (в Терновку, Лебедёвку, на болгарские огороды, на разъезд Селиксу) менять юбки и кофты на молоко. Появились огромные листы денег: керенок, почтовых марок, каких-то «лимонок»… Базары бывали по субботам и воскресеньям, а накануне, в пятницу вечером, было «подторжье».
 
Крестьяне из деревень приезжали на своих лошадях заранее, так как из-за многочисленных банд и атаманов ездить ночью было очень опасно. Считалось, что на подторжье можно что-то дешевле купить или выгоднее выменять. Молоко с возов продавалось четвертными бутылями, и надо было тащить с собой порожнюю четверть на обмен...

На базар и в магазины тётя Маруся ходила с большими ножницами — отстригать от листов миллионы за картошку и рожь. Но более надёжной валютой всё же считались старые юбки, полотенца, штаны.

Вместо изразцовой печи в зале подвывала коптящая «буржуйка», вместо большой уютной лампы горел чадящий фитилек в вонючем конопляном масле (фитилек обычно продевали в кружочек сырой картошки). Вместо пирогов и лапши было одно дежурное блюдо, которое называлось «месиво» – тушёная свекла, картошка, тыква, чечевица, приправленные конопляным маслом и «чёрной» (ржаной) мукой...

Я хорошо помню тётю Марусю в эти годы. Несчастная, загнанная лошадь. Кокетливый чёрный жакет, что на фотографии, превратился в рваную рабочую куртку. На голове, вместо шляпы, повязан грязный платок, лицо и руки в саже, в копоти от «буржуйки», у губ – горькие складки.

Тётя Маруся колет дрова, топит и чистит печку, ставит самовар, набивает снегом погреб, носит от водокачки воду (водопровод, конечно, не работал, вода отпускается по талонам), выносит помои и поганое ведро, моет, стирает, готовит, ходит в очереди и на базар... Как не простить ей мрачность и грубость, как не простить, что она говорила нам: «Идите жрать!», а если традиционное блюдо «месиво» было недосолено, то отрезала: «И так сожрёте». И все-таки она обслуживала всех, и делала, что могла, и даже что не могла.
 
Тётя Маруся немного перешагивала границу бережливости, делая бережливость порой бессмысленной. Еще в лучшие времена она собирала и копила, всё, что возможно. Свинцовые бумажки от чая стояли у неё на этажерке, спрессованными в большие круглые бомбы, с писем и открыток отпаривались самые обыкновенные использованные марки и связывались в аккуратные пачечки по 100 штук. Пачечек были многие сотни. Она берегла верёвочки от покупок и палочки, которые к ним привязывали...»
 
Но и в это трудное время были у Марии часы любимого досуга, когда она сидела, как прежде со своим рукоделием возле окна и, глядя не улицу считала… Только раньше она любила на Пасху считать, сколько куличей пронесут святить в Рождественскую церковь, а теперь пересчитывала покойников, умерших от голода и сыпного тифа, да телеги с ехавшими по улице бесконечной чередой беженцами из Поволжья.

По вечерам часто со своим рукоделием присоединялись старенькая мама, сестра и подруги: вязали и штопали на заказ и читали вслух газету на жёлтой обёрточной бумаге, если удавалось достать.

И вот тут, нежданно-негаданно, случилось чудо: к 43-х летней Марии стал захаживать овдовевший Андрей Андреевич Карпов.

Племянница вспоминает: «Тётя Маруся вдруг стала прихорашиваться. Исчезли следы сажи и угля, исчез вечный платок с головы. Она стала завивать волосы, накручивая их на шпильку, и делать причёску. Меня это очень удивило, т. к. я всегда считала тётю Марусю очень старой: почти такой, как бабушка,… но вот она помолодела, похорошела, заулыбалась!

Со смущённой улыбкой она ждала его, сидя в кресле у окна с рукоделием и томиком Вернера или Марлитта. Бабушка осторожно прикрывала двери в комнату и говорила: «Ты, Танюшка, в залу не ходи, поди, лучше погуляй во дворе»... От тёти Маруси шло тихое сияние...

Друзья и родственники радовались: «Наконец-то Маруся устроится. И жить им будет легче, а то на одно Калюшино жалованье трудно. Хитрый Карпов наверняка припрятал и золото, и бриллианты». После смерти бабушки они повенчались. На руке у тёти Маруси появилось тоненькое, истертое обручальное колечко... материнское».

ДАЛЕЕ:http://proza.ru/2022/01/12/687