Будильник в Вечности

   БУДИЛЬНИК В ВЕЧНОСТИ
 

   Это было давно. И далеко от искрящихся огнями и фонтанирующих прогрессом больших центров городской цивилизации.
   Здесь жизнь шла естественно и небогато.
   Но из-под ног ещё не выдернули дорогу, ведущую в светлое будущее. И кто-то по ней ещё шёл. Понятно, что не все, а то, ведь, могли бы и придти.

    В рядовой больнице, врачи, не вооружённые последними достижениями науки и техники и постоянно обезоруживаемые скромным бюджетом, с переменным успехом, пытались помочь нам, недужным людям.
   Мне помогли.

   Лечащий врач заглянул в нашу палату.
   - Антон – обратился он ко мне, - можно Вас на минуту?
   Я вышел в прохладный коридор.
   - Как самого вылеченного из наших пациентов – сказал врач, - могу попросить Вас сделать доброе дело?
   Моя душа, человека средней паршивости, сжалась от этих слов. Я всегда был за добрые дела и всегда был очень не уверен в своей способности их совершать. И был совершенно прав: для совершения добрых дел тоже надо иметь какие-то таланты. Но разве можно отказаться от прямого предложения сделать доброе дело?
   - Не уверен, что могу, но не могу отказаться – ответил я.
   - Вот и славно – сказал доктор. – В соседней палате лежит пациент. Он безнадёжен: дня через три его не будет. К нему никто не приходит. Его единственный собеседник – старинный будильник на тумбочке рядом. Я прошу Вас стать его вторым собеседником, на час-другой,каждый день после обеда. Ведь одиноко и страшно, последние дни жизни оставаться с глазу на глаз со своей судьбой, оказавшейся не очень доброй.

   Я знал, о ком идёт речь.
   Пару дней назад этот человек тихо лежал в нашей многонаселённой палате, отделённый ширмой из простынёй от праздника жизни выздоравливающих.
   Мы не знали его имени, но слышали, что он спас провалившегося под лёд мальчика, сильно застудил почки, активизировалось уже шедшее онкологическое заболевание.
   Теперь этот человек умирал под медицинским присмотром.
   Потом освободилась одноместная палата, и его увезли от нас.

   - Пойдёмте, доктор – с тяжёлым сердцем, но решительно, вымолвил я. – Мы только что отобедали.

   Мы вошли в маленькую палату. Воздух был тяжёлым. Больной был неподвижен и тих.
   
   - Андрей Васильевич – обратился к нему врач, - вот Антон из соседней палаты посидит у вас немного. А то у него от шума в их палате голова разболелась. Не возражаете?
   Андрей Васильевич выдохнул что-то в смысле « не возражаю».
   Я скромно сел на белую больничную табуретку около окошка.
   - Антон – обратился ко мне врач, - откройте ненадолго форточку.
   Я открыл. С форточки посыпалась облупившаяся белая краска.
   Воздух стал свежеть.
   Врач ободряюще кивнул мне и вышел.

   - Антон – неожиданно, тихо, но чётко произнёс Андрей Васильевич, - не сидите под форточкой. Присаживайтесь поближе. Вас, ведь, попросили присмотреть за мной?
   - Не так, чтобы присмотреть… – неуверенно начал я.
   - Ну, значит, составить компанию – сказал Андрей Васильевич.
   Я переставил табуретку поближе.
   Андрей Васильевич, очень немолодой человек, худой и нездоровый, смотрел на меня мутноватыми глазами, а я не знал, с чего начать.
   - Тогда начну я – произнёс Андрей Васильевич. – В наших обстоятельствах лучше говорить о чём-нибудь отвлечённом. Представьте себе Вечность…
   - Не могу – сказал я. – Для меня это – только слово.
   - Недавно для меня Вечность тоже была только словом – сказал Андрей Васильевич. – Как и все люди, я жил во Времени. Теоретики говорят, что, может быть, Времени и нет, но что же тогда проходит, когда кончается жизнь?
   - Мы тут, в больнице, все – практики - сказал я. – Когда что-то болит, не теоретизируют. Вот и будильник Ваш показывает время. И не сомневается в том, что оно есть. Кстати, откуда у Вас этот раритет? Я знаю такие будильники – им сноса нет.
   - Я тоже знаком с ним с рождения, и не знаю, как он появился – сказал Андрей Васильевич. – Я думаю, что это – будильник из Вечности. Он прозвенел – пошло время, и это время – моя жизнь.
   Теперь лежу тут и жду, когда он остановится. Но заводить не забываю.
   Недавно ко мне заходил один мальчик. И тоже обратил внимание на этот будильник.
   Мы помолчали, слушая уверенный ход будильника.
   - Наверное, это - мальчик, которого Вы спасли? – осторожно спросил я.
   - Спасает только Спаситель – ответил Андрей Васильевич. – Я всего лишь вытащил его из воды.
   - И к Вам больше никто не приходит? – спросил я.
   - Мальчика я попросил больше не приходить – сказал Андрей Васильевич. – Зачем ему видеть умирающего человека? Родителей у него нет, он – из детдома. Поэтому благодарить меня - некому. И коллег по работе я попросил не беспокоиться. Они меня правильно поняли.
   - А Ваши родственники? Есть же они у Вас? – спросил я.
   - Есть – ответил Андрей Васильевич. – Но они далеко. Я договорился с врачом – потом их оповестят.
   На несколько секунд повисла тишина.
   - Вроде, собирались поговорить о Вечности – сказал я.
   - О такой удивительной категории, как Вечность, поговорить можно всегда  – сказал Андрей Васильевич. – Как и о любой другой категории, о которой мы не можем иметь никакого представления. Впрочем, сегодня Вечность просто к слову пришлась.
   И, наверное, для знакомства – достаточно.
   Позовите-ка, Антон, врача – что-то мне стало совсем нехорошо.
   Я позвал врача и вернулся в свою палату.

   На другой день Андрей Васильевич выглядел заметно лучше – вчера медицина выходила его.
   - Сегодня к нам в палату священника привезли – сообщил я новость, единственную за сутки.
   - Вы уж не обижайте батюшку – сказал Андрей Васильевич. – Сейчас в священниках ходят только по-настоящему верующие люди. Таких всегда было не в избытке.
   - Какие обиды! – сказал я. – В больнице нам всем одинаково больно.
   - Не только в больнице – сказал Андрей Васильевич.
   - А Вы сами, случаем, не верующий? – неожиданно для себя спросил я.
   - Верующий – ответил Андрей Васильевич. – Но только – для себя.
   - А для Бога?
   - Вера необходима человеку – назидательно сказал Андрей Васильевич. – Она – обязательная часть его сознания. Неверующих нет. Одни веруют в Бога, не ведая Его, другие - в науку, не зная её.
   В разные времена наукой считались разные вещи. А наше время, как и любое другое, показывает, что научная форма мышления тоже не является панацеей от глупости.
   - Вы как-нибудь представляете Бога, в которого верите?
   - Видите ли, Антон, когда звучит слово «Бог», сразу возникает длинная вереница образов и представлений, созданных людьми в течение тысячелетий – ответил Андрей Васильевич. – Видимо, все они не верны: до сих пор ни одно из них не победило окончательно. Справедливо же сказано: «Бога живого никто никогда не видел». Бог – это не личность, не Сверхразум, не стихия. Он - вне наших представлений и выше них. 
   ПисАния всех религий говорят об отношении человека к человеку и человека к Богу. Но когда человек пытается что-то сказать об отношении Бога к человеку, то оказывается, что он не может себе этого представить и говорит о том, как он сам относился бы к человеку, если бы оказался на месте Бога, которого видит очень похожим на себя, потому что из всего, что окружает человека в мире, высшим он видит себя.
   Такое, вот, латентное высокомерие человека.
   - А если бы у Вас не было веры?
   - Тогда, наверное, я не был бы человеком – ответил Андрей Васильевич. –  И мне было бы не так комфортно в жизни. Вспомните классика: «Блажен, кто верует – тепло ему на солнце».
   Думаю, в сознании животного есть всё, что и в сознании человека, но, конечно, поскромнее. А вот веры, вероятно, нет. И я не хотел бы возвращаться в это состояние.

   На следующий день мы пришли к Андрею Васильевичу со священником.
   - Отец Стефан – представил я гостя.
   - Уж не отпевать ли меня? – оптимистически улыбнулся Андрей Васильевич.
   По его приободрившемуся виду было видно, что сейчас это было бы совсем не по делу.
   - Что Вы! – замахал руками батюшка – Антон рассказал, что вы тут беседуете о разных тонких материях. Если можно, и я бы  отвлёкся от недужных разговоров в нашей палате.
   - Конечно, только рад этому буду – улыбнулся Андрей Васильевич. – Только я, ведь, еретИк с церковной точки зрения. Не повредят ли такие беседы вашему здоровью?
   - Надеюсь, что, с Божьей помощью, не повредят – улыбнулся в ответ отец Стефан и осенил себя крестным знамЕнием.
   - А Вы не пытались повернуть мысли соседей по палате к выздоровлению? – спросил Андрей Васильевич.
   - Знаете, слова недужного пастыря звучат неубедительно – грустно улыбнулся батюшка. – И, все знают, что переубедить больных и верующих невозможно.
   - Ну что ж, начнём опять с Вечности? – взглянул на меня Андрей Васильевич.
   - Естественно – отозвался я. – Тема-то – безразмерная.
   - Правильно – сказал Андрей Васильевич. – Вечность безмерна. Меры нужны преходящим мирам.
   - «Человек – мера всех вещей» - неожиданно процитировал батюшка античного философа.
   - Но только – в его мире – возразил Андрей Васильевич.
   - А иного мира человек представить себе не может – сказал отец Стефан.
   - А Царствие Небесное? – спросил я.
   - И Оно – непредставимо – сказал священник. – Вспомните описание Небесного Иерусалима в АпокАлипсисе – город пуст. Он только ждёт праведников.
   - Но вот наполнится праведниками Небесный Иерусалим – произнёс Андрей Васильевич и будет обитать с ними Бог…
   - «…и отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни  уже не будет, ибо прежнее прошло» - процитировал батюшка ПисАние.
   - Вот тут-то Время и превращается в Вечность – сказал Андрей Васильевич. – Ведь дальше – одно блаженство: мгновение не отличается от часа, час от года, год от тысячелетия… Исчезает цель пребывания в Небесном Иерусалиме…
   - Так рассуждаем мы здесь, на Земле – сказал отец Стефан. – Это здесь нам всё время надо до чего-то добежать, до чего-то дотянуться, чего-то суетного достигнуть, а в Царствии Небесном – уже не наши цели и не наши законы.
   - Ну вот – сказал Андрей Васильевич, - мы и вернулись к тому, что «человек – мера всех вещей» - только в мире человека.
   - Да с этим я и не спорю – сказал батюшка. – Я – только о непредставимости иных миров и пустоте умствований о них. И о том, что Ваша безмерная Вечность не отирает ничьих слёз. Какая-то Она – никакая.
   - Понятно – неожиданно сверкнул глазами Андрей Васильевич. – Поэтому - Бог есть любовь.

   Отец Стефан вдруг преобразился. Исчез налёт профессиональной благостности. С нами сидел человек, так же как и мы воспринимающий наше время.
   - Знание – как прожектор – сказал он. – Оно беспощадно высвечивает механизм Мироздания. Но человек, вооружённый только знанием, в ярком свете может увидеть такие вещи, что и жить в этом мире не захочется. В человеке нарушается какой-то очень важный баланс. Нарушение перебрасывается и на социальные структуры, среди которых возникают такие экстремистские проявления, от которых содрогается человечество.
   Наука - умна и трудолюбива, но есть в ней что-то от ножа хирурга: он может исцелить, он может спасти, но он - такой холодный.
   Надо чтобы и от ваших абсолютных категорий исходило к человеку что-то обнадёживающее и согревающее на душевном холоде нашей жизни.

   - Да – сказал Андрей Васильевич, - специализация коснулась Науки и Веры. Сегодня они уже не противостоят друг другу, но и не работают вместе. Баланс, действительно нарушен. Боюсь, то ли ещё будет, какие ещё разрушительные идеи воодушевят прогрессивное человечество на уход из этого мира.

   - Не дОлжно быть уходу до исполнения воли Божьей – убеждёно произнёс отец Стефан.
   - А в чём воля Божья? – спросил я.
   - В спасении человеков – ответил отец Стефан, удивившись моему вопросу.
   - Всех?
   - Всех! – ответил отец Стефан. - У Бога не может быть нелюбимых детей, даже если они Его огорчают.
   У людей – тоже. А если у кого-то не так, значит, ещё нет на нём образа Божьего.
   Тщета мира сего трудится над интеллектом. А высокий интеллект не отучает несовершенного человека от врождённой дурной привычки жить зверем в этом мире.
   А эволюция мышления идёт странным путём: от одухотворения Природы до лишения человека души.
   К душе надо обращаться. С ней говорит Бог, в ней – желание человека становиться Человеком и по-человечески жить в мире людей. И в этом тоже - спасение.
   - А, ведь, Вы, батюшка – тоже, оказывается, еретИк – улыбнулся Андрей Васильевич. – Говорите, прямо, как мы – мирские. И про труд воспитания человека, и про то, что нет «званых» и «избранных». А, ведь, в ПисАнии они есть.
   Отец Стефан ничуть не смутился.
   - Идёт время – сказал он и кивнул на будильник. – Дух Святый трудится над нашими душами, мы меняемся, и исчезают пропасти между нами.
   Все достойны спасения. 

   Несколько дней мы вели душеспасительные беседы в палате Андрея Васильевича.
   - Доктор – как-то сказал я врачу, - по счастью, кажется, Вы ошиблись – Васильич-то – всё бодрее и бодрее.
   Врач посмотрел на меня мудрыми глазами и печально сказал:
   - По счастью, я правильно попросил вас побеседовать с Андреем – мы выиграли несколько дней жизни для хорошего человека.
   - И Вы ему ничего не говорили?
   - Есть слова, которые лучше промолчать - сказал врач. - Нельзя требовать, чтобы все люди были героями. Но Андрей Васильевич и сам всё понимает.
   Главное – он по взрослому относится к жизни. Взрослых мало. Все люди стареют, но не все, даже прожив долгую жизнь, становятся взрослыми.

   Действительно, два следующих дня Андрей Васильевич провёл в реанимации.

   - Я попрошу Вас сегодня навестить Андрея Васильевича – остановил меня в коридоре врач.
   - Батюшку пригласить?
   - Лучше не надо – сказал врач – а то уж совсем на отпевание будет похоже.
Пусть у Андрея не возникает такого впечатления.

   Андрей Васильевич был слаб. Но глаза не померкли.
   - Давно не виделись, Антон – слабым голосом, но твёрдо – сказал он. – А где же батюшка?
   - Я не застал его в палате – соврал я.
   Андрей Васильевич понимающе взглянул на меня.

   - Не зря римляне считали старость болезнью – сказал он, - в старости, как и при болезни, всё меняется не в лучшую сторону. А тут сошлось и то и другое.
   Но старость – интересная вещь. Она - приближение к загадочному порогу, за которым кончается жизнь. За этим порогом действуют Силы, вызвавшие эту жизнь и, в течение жизни, заставлявшие изо всех сил держаться за неё.   
   А в стремлении держаться за жизнь даже пессимисты становятся оптимистами.
   А оптимистом желательно быть и для того, чтобы не наполнять своим ворчливым недоброжелательством и без того не очень светлый мир.
   Большинство из нас становятся вредными старичками и старушками, потому что прожили только те жизни, которые, сильно скупясь, отпустил нам недоброжелательный социум.
   - Значит, если бы социум был доброжелательнее – начал я…
   - Конечно – сказал Андрей Васильевич. – В нравственном обществе просто неприлично быть плохим человеком. И подавляющее большинство людей были бы хорошими. Ведь, большинство из нас не очень самостоятельны - смотрят, как ведут себя люди вокруг и подражают им.
   - Как всё просто – сказал я.
   - Но раз всё до сих пор не так – сказал Андрей Васильевич, - не так уж это и просто.
   До сих пор людям проще совершенствовать шестерёнки, чем себя.
   - Для изменения мира - как говорит отец Стефан – к душе надо обращаться – сказал я, чувствуя, что со своей душой далеко не в ладах.
 
   - Но мне жаловаться не на что: жизнь оказалась ко мне гораздо благожелательнее, чем я того заслуживал – произнёс Андрей Васильевич. – Сколько раз я мог оказаться в тяжелейшем положении, а то и вовсе пропасть - по своему неблагоразумию, а надо мной, словно раскрывался спасавший меня «зонтик судьбы».
   - Но сейчас – возразил я – Вы могли бы и не попасть в ледяную воду, не окажись случайно в тот момент в том месте.
   - Что Вы, Антон – возразил Андрей Васильевич, - это тоже был подарок судьбы. Я прожил свою жизнь. И надо же было, в конце жизни, получить такую возможность совершить доброе дело. А протяни я ещё два-три года, небось, такое чудить бы начал, что и добрым словом меня нельзя было бы помянуть. А так, глядишь, кто-то и скажет доброе слово.

   Всё во мне не соглашалось с этой логикой, но я промолчал.

   - Мне стали сниться новые сны – меняя тему, сказал Андрей Васильевич. – Хожу по незнакомым просёлкам, незнакомым улицам, незнакомым домам. И всё – какое-то неприбранное. Как – в заканчивающейся жизни. Встречаю незнакомых людей. Знакомых тоже встречаю. Во снах – все живы. Как - в Вечности. И время идёт по другому.
   Время имеет «вес». С каждым прожитым годом оно становится всё тяжелее. И, наконец, человек начинает «не тянуть» такой груз.
   При этом, ощущаешь, что это - совсем не конец. Может быть, никакого конца и быть не может: ты вовлечён в бесконечную работу, которую будешь выполнять вечно.   
   Начинаешь ощущать себя временным воплощением вечного Бытия. Жизнь, конечно, проходит, а ты, как иллюзорная отдельность, преодолевшая свою иллюзорность, возвращаешься в Бытиё – и не кончаешься.
   Конечно, любая конкретность имеет начало и конец.  Не вечна жизнь и не вечна смерть.
   Но есть надежда на отдых. И от одного и от другого.
   - Ну, жизнь - понятно – сказал я, - но разве смерть конкретна?
   - Да уж что может быть конкретнее – слабо улыбнулся Андрей Васильевич. – Но только это - удивительная конкретность, которая может быть без начала и без конца.
          
   Повисла тишина. И наполнила всё.
   Из глубин памяти выплыли слова юмориста, который, говоря серьёзно, становился пронзительно точным:
   «В палате стояла такая тишина, что было слышно, как уходит жизнь».

   И мне показалось, что я слышу лёгкий шелест её шагов.

   Я окинул взглядом палату.
   - А где же будильник? – осторожно спросил я.
   - Я попросил доктора подарить его мальчику, который ко мне приходил – тихо ответил Андрей Васильевич.