Рутина карантина. Глава 17. Disease

DISEASE


Карантин, карантин, мой дом моя крепость, в доме только я и мой домовой. Роль домового играет кот.

Мой кот — это кошка, кошка-старушка четырнадцати лет, помнит подростками старших детей, малышкой Луизу, живым моего мужа Мишеньку, живыми и здоровыми своего мужа Малолетку и двадцать одного котенка, произведенного ею на свет. Помнит праздники и скандалы, трудовые будни и бессонные ночи, ремонты и потопы, холод и жару, бардак и порядок, голод и сытость, нищету и богатство, сказки и легенды, мифы и песни, звуки и запахи дома, который хранит. Кошку зовут Меган, и никто не знает, почему. Дети думают, что она так названа в честь какой-то американской актрисы, которой они увлекались в то время, или в честь героини какого-то фильма про американскую школу, или в честь будущей английской принцессы, которая четырнадцать лет назад таковой еще не была, а я думаю, что в честь героини «Поющих в терновнике», которых я прочла в аспирантском общежитии/высотном здании МГУ за одну бессонную ночь на заре перестройки; героиня эта запала мне в душу строптивым, свободолюбивым характером и характером запутанных отношений с суровой и отстраненной матерью, а также, разумеется, своей паталогичной любовной историей, тянувшейся сквозь года – во всем этом мне чудились какие-то аналогии, особенно в две тысячи седьмом году, когда дети притащили в дом крохотную серо-белую кошечку, купленную «у какой-то бабки» в метро за триста рублей.

Имя ей подошло. Меган выросла строптивой и свободолюбивой, носилась с резиночкой, отлеживалась нa верхотуре, активно царапалась, огрызалась, не шла на руки, вечно требовала жрать, как выражался Мишенька, и периодически паталогично орала, требуя «мужика». «Мужик» появился через пару лет, когда один из поклонников-одноклассников Ксении, учившейся тогда в последнем классе, попытался пробиться к ее сердцу, преподнеся дорогой подарок (о темпора, о морес!): подарком оказался лицензионный котенок белоснежного окраса, благородных британских кровей, стоимостью в четыреста долларов (как было объявлено дарителем, в итоге оставшимся ни с чем). Аристократического отпрыска нарекли именем другого Ксюшиного поклонника (который, наверно, ей больше нравился), но имя не прижилось, потому что присутствие в доме Меган волей-неволей поставило пришельца в зависимое положение малолетнего воспитанника. Так котенок стал Малолеткой и остался им до конца, даже когда вымахал в здорового котищу в полтора раза крупнее своей тощей воспитательницы. Характер у Малолетки был такой добродушный и ласковый, что он тут же стал всеобщим любимцем и душой любой компании: людей не сторонился, мурлыкал на коленях и подушках, ездил на плече у Тео и у меня на руках, когда я изображала Даму с Горностаем. Сохранилось удивительное фото его с Луизой, крупный план, где оба, девочка и кот, смотрят в камеру одинаково ясным, чистым и любознательным взором.

Результатом забавного мезальянса Меган и Малолетки было много детей, и по ним можно было изучать генетику. От Меган некоторые их них брали серый цвет, пушистость и драчливость, а от Малолетки – белизну, гладкошерстность и покладистость, и все это проявлялось в разных вариациях. Впрочем, полного воплощения наследственных черт нам наблюдать не приходилось, так как через объявления на аукционе Авито котята разлетались как пирожки, благодаря цене в один рубль (упоминаю только для сравнения и как дань капиталистическому сегодня) и мастерски сделанным портретам: портреты эти также периодически попадаются в переполненных папках на моем компе.

Но одна кошечка осталась с нами надолго. Серенькая в маму, гладкошерстная в папу, она родилась в конце одиннадцатого или в начале двенадцатого года и была подарена Верочке, подружке моих старших детей по летнему лагерю и сестре лучшего друга Жан-Армана, которая в то время жила к коммуналке на Петроградке. Имя, данное кошечке при рождении, вскоре забылось, потому что Верочка нарекла ее по-своему. Из-за суровых условий коммуналки, населенной вредными соседями, подросшую кошку пришлось лишить счастья будущего материнства, отчего она сильно растолстела, и Верочка стала называть ее Жирушкой; так и повелось.

Между тем я овдовела и улетела домой; мое отсутствие затянулось на пару лет. А когда я вернулась, Верочка, став Девушкой Тео, уже жила с нами, и с нами жила Жирушка, питалась сухим кормом, иногда трусила по коридору на кухню, а по большей части мирно спала и никому не мешала. По рассказам детей, Меган приняла взрослую дочь с миром, порой даже вылизывала ее, как маленькую, и, как я могла наблюдать уже своими глазами, часто, особенно днем, они «тусовались вместе» и спали рядом, с годами все больше сближаясь. Меган между тем тоже овдовела (грустно писать о смерти бедного Малолетки, сгоревшего за три дня от неизвестной болезни) и начала тихо стареть; прожитые годы сделали ее спокойнее и добрее, и она, подобно своей дородной дочурке, стала позволять себя гладить, начала мурлыкать и на ночь забираться под одеяло. Теперь они охраняли наш дом вдвоем. Так прошло несколько лет.

А в начале девятнадцатого года идиллический покой и симбиоз матери и дочери нарушило вторжение нового пришельца: Диты. Толстым и вислоухим месячным щенком она была размером с Жирушку и больше Меган. Старушка приняла ее снисходительно, с высоты жизненного опыта или материнского инстинкта: она сразу поняла, что перед ней сущий младенец, беззаботный и безобидный, и пошипев пару раз для острастки, стала «ходить мимо» со свойственным ей независимым видом, лишь немного ускоряя шаг. Жирушку же появление Диты словно вывело из спячки. Она будто вспомнила славное, далекое детство, то далекое-предалекое детство, когда она носилась по этому самому дому со своими серыми и белыми сиблингами, устраивала с ними кучу малу, вскарабкивалась на спинку дивана и бегала по ней взад-вперед. Жирушка придумала игру с Дитой: пряталась от нее на диване и караулила, а когда та подбегала и вставала короткими лапами на край дивана, еще не в силах на него ни залезть, ни запрыгнуть, со всей силой давала ей оплеуху. Жирушкина оплеуха была для Диты игрой и вызывала веселое тявканье и виляние рыжего хвоста с черной кисточкой; обе бывали страшно довольны.  Увы, игра не могла продолжаться слишком долго, так как Дита стремительно росла. Вскоре она уже залезала на диван, и Жирушкины засады потеряли для нее привлекательность. Дита придумала сама устраивать засаду в коридоре, поджидая Жирушку, трусящую на кухню к кормушке, и безопасно хватая ее за голову, не сдавливая, так сказать, челюстей. Но Жирушке эта игра нравилась гораздо меньше и, побывав в Дитиной пасти, она потом долго отмывалась и сердилась. В конце концов установилась идиллия в новой конфигурации, и тоже были сделаны снимки совместного бытования и почивания одной собаки и двух кошек, и все умилялись и радовались этой благостной картине. Потом пришел карантин.

Я уже говорила, что перед самым карантином Тео и Верочка съехали на новую квартиру, и я в кои-то веки осталась одна (с Меган, Жирушкой и Дитой), но потом приехали все остальные дети, эвакуировавшись из разных стран, и три месяца на нашем пятачке было настоящее карантинное столпотворение. Оно кончилось в конце июня с моим днем рождения, на котором, конечно же была и Верочка, на восьмом месяце беременности, и именно Верочка заметила, что Жирушка как будто немного похудела. Она гладила свою любимицу и удивлялась, что толстый живот обвис и болтается мешком. Я стала наблюдать, как она ест, как ходит, сколько спит, пропал ли аппетит, стоит ли бить тревогу, везти к ветеринару. Сначала мне казалось, что вроде ест как прежде, и аппетит не пропал. Она даже запрыгивала сразу с пола на подоконник (где стояли их с Меган миски вне досягаемости Диты), а не так как раньше, со стула, когда ей мешали ее жиры. Тут начался ремонт. По дому шастали чужие люди, Жирушка пряталась куда подальше и да, ела все меньше, худела все больше.

Мы с Тео повезли ее к врачу.

Сдали анализы, сделали рентген, вдруг какое-то механическое повреждение, нет, нам сказали: «Все в порядке, смените корм, кормите чаще и помалу, такое бывает, может быть стресс». Поехали домой, от нового корма она отказалась, к старому тоже почти не притронулась. Лежала весь день. Повезли опять в ветеринарку. Прежние анализы ничего не дали, диагноза нет, лекарства нет. Сдали еще какой-то анализ. Поехали домой. Назавтра опять к врачу. Ветеринар сменился. Новый анализ и новое назначение: кормить принудительно, жидким кормом, шприцом. Мол, кошки не переносят голод.

Заворачивала в пеленку и что-то в нее запихивала, она слабо сопротивлялась. Сердце разрывалось.

Через три дня оставили ее в стационаре под капельницей. Она уже не вставала и не пила. Верочка приехала повидаться. Тощая Жирушка лежала в клетке и часто-часто дышала. Ветеринар сказал, что капельница поможет. В девять часов вечера уехали, в двенадцать позвонил дежурный врач: ваша кошка умерла. Скачок давления, инсульт. Назвал то имя, под которым Жирушка числилась в этой больничке. Утром мы с Тео приехали и забрали ее.

На окраине города есть лес, и в нем похоронены наши коты. Лежит там и кошка Чуча, пушистая спутница Луизиного младенчества, которую соседский кот сбросил с шестого этажа, когда она зачем-то пришла к нему по карнизу, и которой гипсовали сломанные лапы, не зная, что внутри у нее кровавое месиво. Лежит там и кот Филипп, рыжий деревенский бродяга, доставшийся в наследство от покойной свекрови; мрачный нелюдим с тяжелой судьбой, спавший у меня на груди и захиревший от болезни почек. Лежит там красавец Малолетка, наш милый милорд с походкой пьяного матроса, которого тоже не удалось спасти, как и его незадачливого сына Толика, почему-то не пристроенного через интернет и оставшегося дома с родителями. И теперь там лежит его сестра Жирушка, унесенная странной болезнью.

Верочка, на сносях, поехала с нами ее хоронить.

Был конец июля, теплый и тихий день, почти вечер. Над головой смыкались сосны, кусты царапали руки. Мы долго выбирали место, примерно в том «квадрате», где лежат наши все. Тео копал ямку, я держала завернутую в простынку кошку, Верочка теребила букетик сорванных по дороге желтых и голубых цветочков и старалась не плакать. А как тут не плакать. Ведь так ужасно, что мы, такие большие, такие умные, такие люди – и ничем не можем помочь. Как всегда, чувство бессилия и чувство вины. Постояли, поплакали.

Поняли ли Меган и Дита, что осиротели, неизвестно. Но с тех пор они держатся и спят вместе, и Меган вылизывает Диту, как свое последнее оставшееся в живых дитя.

Прошло полтора года. Меган стара, но бодра. Она остается нашим домовым и хранителем дома.

Изредка, перебирая папки, прибираясь в компьютере, я натыкаюсь на фотографии Жирушки, Малолетки, Филиппа и других наших котов, улыбаюсь, грущу. Глядя на нарядную новогоднюю елку, всегда вспоминаю, как играл с елочными игрушками юный Малолетка. Убирая в шкаф коробку из-под обуви, вспоминаю, как любил сворачиваться в такой коробке калачиком стеснительный Толик. Намывая окно на кухне, всегда смотрю на карниз, по которому пошла навстречу гибели несчастная Чуча.

А Жирушка…

Жирушка тут повсюду, на этих диванах, подушках, пледах, на своей кошачьей «кроватке», даже на сканере у моего компьютера, где она любила понежиться под настольной лампой. Иногда мне снится ее маленькая мордочка, иногда я слышу ее тонкий голосок, так не соответствующий ее внушительной комплекции, иногда мне кажется, что это не Меган, а Жирушка тычется мне подмышку.

А последний анализ только через десять дней пришел. С диагнозом.

«Коронавирус кошек», как-то так.