Гусар в масонской ложе

Глава 1. Ветеран лейб-шампанской гвардии

Как побили мы Басурмана-Буанопарта и догнали его с его императорской гвардией до самого городу Парижу. Служил я тогда, почтенные господа, в гусарском лейб-гвардии полку князя Вольфдорфа. Ну а вообще-то мне приходилось и с Дениской Давыдовым партизанить, бить француза в хвост и в гриву, да што уж там! Теперь вот на радость матушке моей Марфе Даниловне Растпшиной в отставку вышел, посиживаю у камина, почитываю Дидло, романы кропаю, кальянчиком балуюсь да перекидываюсь с Марфой Даниловной в дурачки, а то слушаю толкования её пасьянсов про казенный дом, дальнюю дорогу и червовый интерес, пока mon chere, голубушка моя Евпраксюшка с гувернанткой и дочурками делают в соседней зале дансе и дребезжат клавикордами.

Надо сказать, что я и прежде был наслышан о франкмасонах; о том, что в Москве, Санкт-Петербурге и даже Киеве есть такие господа в высшем свете, кои очень увлекаются этой чертовщиной, но будучи сам спокойного пиитического складу никогда не помышлял стать вольным каменщиком для улучшения человечества. И коль бы не война, сидел бы я в своем поместье, бродил меж античных Венер, Сатиров и Дафнисов по аглицкому саду, любовался бы фонтаном, писал бы стишки Алине - тогдашней моей зазнобе, да хаживал бы по ночам в девичью, чтобы между писанием стишков потешиться утехами Эпикура со здешними крепкобёдрыми нимфами.

Но опасность, нависшая над Отечеством, сделала меня человеком совсем другого характеру. Вместо мягкого китайского халату с золотыми драконами - конь быстрый и летучий да ментик гусарский, да доломан. Вместо ленивого кальяну с пахучим табаком - вострая шашка. Вместо Алины и жарких Венер из девичьей, столь же каменнотелых и молчаливых, как и обломки антиков в моем аглицком саду с зарастающим прудом и белоколонной беседкой, фонтанчиком да лодкой, в которой катал я предмет моих пиитических упражнений, разгребая веслами кувшинки и распугивая лягушек, - разбитные обозные маркитантки, которым не давали покоя мой курчавый чуб и ус, заверченный на палец.

Глава 2. В Париже

И вот -мы в Париже. Сам ли Бог меня хранил? Или образок Георгия Победоносца на шелковом снурке, надетый мне на шею маменькой перед отбытием из дома рядом с крестиком? Но в каких бы переделках ни бывал я - не брали меня ни пуля, ни сабля, ни черт, ни Дьявол. А однажды пришлось же мне, судари, спознаться и с самим Дьяволом. Тут дело - плевое и на одну раскурку кальяна не стоящее, но все же презабавная вышла комбинация навроде тещиного пасьянсу с казенным домом, дальней дорогой и червовым интересом.

Мы остановились в предместье Парижа недалеко от Les Champe Elissei, то есть натурально - Елисейских Полей. Мне с моим приятелем поручиком Андрюхой Першиным досталось квартироваться у старого поляка-аптекаря в его доме с простыми лавками и столом-бедного и постоянно жалующегося на французскую империю, мародеров, драгун и Буанопарта, но не радого и нам, русским. У поляка этого была некрасивая жена и на удивление красивая дочка, сверкающая очами, как драгоценными каменьями. Но, завидев то, какие взоры бросаем мы на его Марысю, поляк засуетился и начал выпроваживать нас на конюшню, едва мы выпили бутылочку бургундского и закусили петухом, запеченным с яблоками. Особенно по вкусу пришелся мне зажаренный петух. Но вот ведь штука: пока обгладывали мы с поручиком его кости, я видел в окно другого петуха на спице башни с часами невдалеке от дома и аптекарской лавки, и металлический привкус на зубах как бы подсказывал, что эти два петуха недаром примерещились мне чем-то схожими между собой.

Глава 3. Скачки

После сытной трапезы, всё так же жалуясь на бедность, спровадил нас аптекарь на конюшню. Мы не противились такому обороту, но молодость искала развлечений - и не сидеть же весь день на конюшне! И потому отправились мы на скачки, на Елисейские Поля. Бежали десять нумеров - лошади были - арабские ахалтекинцы. Мы приблизились к ипподрому, удивляясь французам: город занят противником, а у них - скачки. И кони добрые.И жокеи все как на подбор - поджарые, в разноцветных шапочках и с хлыстиками.
- Однако, на какого жокея поставить? - спросил я совета у поручика Першина.
- Не спеши, mon chere, - посоветовал он со всегдашней невозмутимостью. Не знал бедолага, что оставалось ему жить не дольше этого вечера.
Мы взошли на трибуну и сели повыше, под парусиною навеса. Рядом с нами были всё господа, а ниже - две модистки, что-то щебечущие друг другу с чрезвычайной живостию. Я прекрасно слышал, о чем они говорят, и пока не делал ставки. Я должен сказать, господа, что у меня феноменальный слух.
Этим слухом я пользовался в пору лихих набегов на французишек с партизанами Дениски Давыдова. Меня высылали лазутчиком, и я разгадывал пасьянсы вражеских планов, подкрадываясь к их штабу и слушая аж за версту, в скрытном схроне об их диспозиции. Ну а там - шашка да топоры и вилы молодцов-мужичков доделывали дело.

Вот и говорит одна модистка другой, намереваясь делать ставки.
- Жаклин, какого нумеру у тебя корсет на китовом усе?
- Труа (то бишь -- третьего), - сказала Жаклин.
- А у меня - катр (четвертого, значит). Давай сложим и поставим на семерку.
Они сделали ставки. Я тоже поставил на седьмой нумер. И сорвал
куш в полторы тыщи имперских франков. Мой же друг Першин проиграл, но был невозмутим.

Снова прислушиваюсь я к модисткам.
- Жанет, сколько раз за раз любит тебя любовник? - спросила Жаклин.
- Труа! - сказала Жанет.
- А меня - сенк (то бишь - пять), - с гордостью добавила Жаклин.
И они поставили на восьмерку, сложив цифры. Я тоже поставил на восьмой нумер, порадовавшись гальскому любвеобилию.

 Но первым пришел второй нумер. Я проиграл свои полторы тысячи франков и занял ещё полторы у поручика Першина, чтобы рассчитаться, и мы удалились. Я шел и крутил ус, всё же не расстроившись по поводу проигрыша, так как нумер указал на намеренное завышение галльской любвеобильности, и эта маленькая военная тайна выдавала на голову диспозицию противника в Венериных делах и проясняла истинный смысл и причину тех обворожительно-радостных улыбок, какие расточали нам француженки.

Глава 4. Диспозиция по Маркизу де Саду и Козанове

- Как ты думаешь, mon chere, - спросил я поручика, если пылающий страстью любовник любит только раз в ночь, сколько же тогда любит француз-муж у столь знаменитых в любовных делах соотечественников Маркиза де Сада и Казановы?
- Одну осьмую, - ответил невозмутимо и, как мне показалось, невпопад и совершенно бессмысленно поручик лишь бы что-то ответить.

Мы приближались к конюшне, которая располагалась неподалеку от лавки поляка-аптекаря Войцеховского, на задворках монастыря. Рядом маячило крестами и обелисками со скульптурами ангелов и античными урнами, кладбище. В темнеющее уже небо заострялась шпицем белоколонная башня с флюгером-петухом, часами и колокольней наподобие моей беседки на берегу пруда в имении.

Откуда ни возьмись появились две гризетки - и, болтая с ними, мы вошли в просторную конюшню, где по одну сторону стояли моя кобыла Карюха, рыл копытом землю буланый жеребец поручика Бунчук, а по другую были разметаны душистые охапки сена. Я со своей гризеткой взобрался по шаткой лестнице на чердак, галантно пропустив её вперед, чем она воспользовалась, поддернув юбки так, что оголила себя чуть ли не до самого лона. Такие нравы не противуречили каминным рассказам о французах в аглицком клубе.

 Мы возлегли на сеновал, куда я прихватил и седло, чтобы легче было менять позиции. И тут уж мой червовый интерес к юной милашке - гризетке, нежной, как фьялка, проявился в полную меру. Все уже погрузилось во тьму, когда я достиг проигранного мною на ипподроме осьмого нумера, тем как бы ещё раз побив Буанопарта и его соотечественников. В щели кровли, куда лучился лунный свет, я видел, что гризетка моя совсем посбрасывала с себя юбки и отбросила в сторону расснурованный корсет, была тоненька и плоска грудью, почти как мальчишка, но махонькие её сосочки еще сильнее дразнили меня после дородных камнегрудых русских Венер и маркитанток.
Мы сидели с ней на седле, и, вдев ноги в стремена, я позволял ей галопировать и мчаться в карьер на себе, зажав в своих ужимистых яслях моего резкого конька, не ведавшего одышки.
- Un, deux, trois, quatre, cing, six, - вела она счет и, дойдя до восьмого нумеру, взмолилась о пощаде. Мы легли на духмяное, укрытое простыней сено. Она обвилась вокруг меня бургундской виноградною лозой. Я забылся.

Глава 5. Пробуждение. Вампирка на сеновале,козни аптекаря.

Проснулся я от того, что во сне мне привиделось, будто старый аптекарь колет мне в шею двойчатой серебряной вилкой со странным вензелем в виде паука на ручке, будто бы желая полакомиться мной и причмокивая губами. Открыв глаза, я отпрянул от моей, будто бы прильнувшей ко мне в желании целовать меня в шею, гризетки.
На меня глядела мерзкая седая старуха с плоскою вялою грудью и оскаленными зубами. Два клыка, торчащих из-под верхней губы, которую час назад целовал я как пахучий розовый бутон, выдавали в ней вампирку. Я оттолкнул тварь ногою, и она скатилась вниз по лестнице, лязгая зубами. Накинув ментик поверх вышитой Алиною батистовой рубашки, ухватив седло и вскочив в сапоги на босу ногу, я спрыгнул вниз и увидел, что моя вампирка вместе со своей подругою, никакой ни гризеткою, а такой же упырихой, сосут кровь из поручика, набухая, как зеленые жабы.

 Раскидав их, я увидел, что с поручиком все кончено-горло его было все искусано, будто истыкано той привидевшейся мне серебряной вилкой с вензелем. Поручик был черен и, что называется, совсем уж смотрел сентябрем, и я закрыл ему глаза. Упырихи тем временем кончали с моей кобылой и жеребцом поручика. Напившись крови, они опять налились красою и были просто обворожительны да так, что двигаясь ко мне и как бы желая моих ласк, привели в боевое положение моего резвого конька. И как было не принять грех на душу и до третьих петухов не набрать ещё столько же нумеров в этих жокейских утехах - конек мой, не знавший устали так и рвался вскачь. Но хотелось мне дознаться до козней старого аптекаря и потому, привлекая к себе обворожительных гризеток, и предлагая им возлечь на копешку сена рядом с окоченелым уже трупом поручика Першина, я предложил гризеткам занять скаковое положение. И они, встав, как добрые кобылы на старте, и только что не бия копытом, обернулись, улыбаясь, в мою сторону, ловя взглядом моего конька, готовые начать скачки. Я приблизился к ним сзади в одном ментике, поверх рубашки, при седле, прихватив еще и уздечку как бы в намерении дать шпор своему борзому скакуну. И рысак мой сам как бы помимо воли уже тыкался мордою в эти растворенные, полные овсу сладострастия ясли между округляющихся створов, подобных эллинским обломкам, облитым лунным светом в моем саду, где целовались мы с Алиною, чтобы потом топить веслом белоснежные лотосы кувшинок. Может быть, как раз эта томно-страдательная улыбка Алины и остановила моего уже начавшего шнырять от яслей к яслям Гнедко, - я вспомнил о своем намерении жениться на возлюбденной и, набросив на спину одной вампирки седло, накинув на другую уздечку, гаркнул:
- Везите, стервы! Хоть к самому своему хозяину - Сатане!

Глава 6. Полёт

Тут обпившиеся конской крови вампирки заржали, взнимаясь на дыбы, а поручик даже распахнул глаза и поднялся прямой, как оглобля, чтобы тут же рухнуть вниз лицом. Гризетки рванулись и, взламывая на кровле черепицу, вытягиваемые ярко блистающей Луною, вынесли меня в одном ментике с развевающимися по ветру кудрями, без лосин, на вольный воздух. И хорош же я был в свете той Луны, ежели бы увидели бы меня в те поры Алина, маменька, а пуще того теща Марфа Даниловна! Это чтобы верхом-то на гризетках да еще и без лосин! В одних только сапогах со шпорами! Добра ж была и упряжка - ляжка к ляжке!

Кресты, эллинские урны и мраморные ангелы кладбища тут же канули вниз. Мелькнули часы на башне, на которых стрелки в виде Амуровых стрел показывали пять часов ночи. Уже и заостренный шпиц с флюгерком-петушком был под нами.
- К Дьяволу, к Дьяволу везите! - осаживал я летучих кобыл о двух ногах, о двух руках с развевающимися по эфиру космами.

И вдруг все переменилось. Вместо свода небесного над головою моею был сочащийся влагою каменный свод подземелья, из которого вырубленные в камне ступени вели наверх. Подземелье освещал неверный огонь жировых плошек. И в этом истекающем свете увидел я аптекаря, безобразную жену его и прекрасную дочку, стоящих ко мне боком возле возвышения, похожего на кафедру в католическом храме. На этой кафедре лежал мой бедный поручик, разъятый торчащим из его груди кинжалом от пупа до подбородка. В шее его торчала двойчатая серебряная вилка с вензелем-пауком на ручке. На груди поручика лежала развернутая древняя книга. Это была, конечно, "Книга Духов", которую вы, господа, не сыщите ни в одной книжной лавке, ни у одного букиниста. Рядом с головою трупа стояли два кубка из двух яйцевидных половин, наподобие того цельного окаменевшего яйца ящера, что выставлено в кунсткамере Санкт-Петербурга рядом с уродцами о четырех руках и двух головах. Золотые ножки этих кубков были изготовлены в виде двух драконов о семи рогах с рубинами вместо глаз: вот так бедный аптекарь! Тут же имелись во множестве склянки и порошки, будто бы предназначенные для того, чтобы лечить. Склонившись над поручиком, аптекарь шарил погруженными в разверстую полость его живота руками-крюками.
- Вот он - его завидус! - назвал он по латыни какие-то
скользкие комочки, вырванные из живота трупа и разделив их на две части,
положил в яйцевидные кубки.
- Теперь вы! - обратился он к жене и дочери.
Тут же и старая аптекарша, и молодая заголили груди и начали сдаивать в кубки из них. Но то было не молоко. Да и откуда было взяться молоку у совсем юной Марыси и ее матери-старухи?! То была кровь, высосанная из моего поручика.
Вдруг в руках колдуна явился петух, вернее вначале в его руках были только обглоданные нами с поручиком на закуску кости, они лежали тут же, кучкой, рядом с трупом, но стоило аптекарю окропить их из склянки и посыпать порошком, как в руке его забился живой петух, которого колдун крепко держал за лапы. Выхватив кинжал из бездыханной груди поручика, аптекарь обезглавил петуха и сливая хлещущую из его горла кровь в кубки, начал читать "Книгу духов", монотонно раскачиваясь. Кончив читать, он произнес:
- От каждых осьми семь частей - для страстей, а одну -сну!
В кубках задымилось, из них вышел пар, и окутавшее колдуна облако, в котором, золотясь, роились крошечные Амуры с луками и колчанами, стало возносить аптекаря ввысь. Беспрепятственно пройдя сквозь каменный потолок, он исчез из виду.
- К дьяволу! К дьяволу! - вонзил я стремена в бока гризетки, на которую было накинуто мое седло, и что есть силы дернул узду на другой.

Глава 7. На башне

И снова всё переменилось. И я оказался на башне, на самой вышине её, в той ее поднебесной беседке, куда чуть не вкатывалась полная луна. На башне было людно. Скрыпучие полы её кое-где были проломлены и среди выломанных досок виднелись сверкающие в лунном свете серебряные шестерни." Вот так бедный аптекарь! - ещё раз поразился я, да у него здесь все из золота и серебра!" Я приглядывался к обществу. Тут собрались всё дамы, да всё в таком неглиже, что и рассказывать язык не поворачивается. Ну да попробую ещё на одну раскурку кальяну.

Среди дам узнал я тотчас и тех двух, что делали ставки на скачках по нумерам своих корсажей и количеству любовных побед. Дамы эти не в пример моим гризеткам были виду благообразного и без клыков. Корсажей на них, конечно, уже не имелось, как и на других, которые одна за одной прибывали по эфиру на башню для шашней - кто лишь в одних чулках, кто только чуть прикрывшись пеньюаром и все только и обсуждали, что одно и то же.
- Mon chere, mon chere, - всего одну осьмую раза за ночь! Как я несчастна!
- И я!
- Дева Мария, за что!
Из мужчин на этой башне находились только я да поляк-аптекарь, который оказался никаким не поляком, а жгучим галлом в треуголе с плюмажем из страусового пера, в плаще с крестами из вышитых гладью роз накинутом на плечи и со шпагою на боку.
- Вот видите! - обратился он ко мне, как к старинному приятелю, скрестив руки на груди. И на фоне лунного диска, как на старинной римской монете, увидел я будто бы вычеканенный профиль не то Цезаря, не то Буанопарта, только с торчащими на стороны усами и бородкой клинышком, что придавало ему большее сходство с кардиналом Ришелье. - Видите, милейший подпоручик! Вы теперь посвящены в тайну франкмасонов ордена канглиеров или ложи священного петуха и можете воочию убедиться сколь глупо и примитивно устроен этот свет. Ну какие тут хрустальные сферы Птолемея! Какая тут небесная механика Кеплера! Ну разве какой камешек свалится с неба на землю в виде кометы или метеора и даст нам немного власти! А так ведь всё даже глупее шестерен этих часов.

 Он топнул каблуком о гнилой пол, что было небезопасно.
- Вот, вот. Глупее этих самых, старых, приводимых в движение лунным тяготением часов, стрелки коих лишь приблизятся к шести утра, как все эти дурехи будут вспоминать все здесь случившееся, как сладкий и страшный сон. Более сладкий или более страшный - уж даже, право, и не знаю. Но в жизни не испытать им того, к чему они могут приобщиться здесь, на Башне Петуха.

И откинув на бок шпагу, он двинулся в сторону дам уже бросавших на нас лучезарные взоры, как это бывает на балах, ежели дело доходит до мазурки. Сделав шаг, полы плаща его распахнулись, и я увидел, что кроме этого плаща да туфель с усыпанными блистающими брильянтами серебряными пряжками на нем ничего нет. Оставив своих гризеток, которые тут же и исчезли, будто бы истаяв, я двинулся за своим необычным знакомцем - не прочь заняться и такою мазуркою, коль на то уж дело пошло.
- Смелее, милейший! - ободрял магистр обернувшись ко мне с
усмешкою. - Они все только что из постелей мужей и любовников, которые - круглые идиоты - мечутся по парижу от Пале-Рояля до площади Этуаль в поисках своих милашек! Ах, как забавно, не правда ль?!

Расклад насчет червового интересу был неплох. Но мазурка превзошла ожидания. Их было девять или десять нумеров. И словно повинующийся взмаху оркестр музыкантов намеревающихся оживить смычком струны для мазурки, они стали сбрасывать с себя остатние чулки, лифы, пеньюары и вставать для решающего дансе на манер лошадок на стартовой черте ипподрома. Оттого ли, что у меня такой феноменальный слух, но я правда услышал эту музыку, будто смычки из серебряного конского волоса, наканифоленные лунным светом, коснулись струн лучей, изливавшихся в эфы разрывов в набегавших на луну тучах.

Мой новый знакомый уже действовал, приговаривая:
- Вот вам по семь раз каждой - от магистра, чтобы не обижались на одну осьмую!
Следуя его приглашению, я стал давать своему коньку волю. Алина смотрела на меня без осуждения со своей Селены, бледная, как лилия на залитом лунным светом пруду, - и мой скакун, чувствуя своими твердыми скулами разность ширины, ужины и глубины яслей, в глубь коих так хотелось ему нырять мордочкой по самую гривку, чтобы насытиться-таки ненасытным тем овсом сладострастия, - скакал и скакал на радость жокею.

Надо сказать, будь при мне ещё шампанского да добрая маркитантка, я бы и три ночи к ряду занимался бы такими мазурками да скачками, чтобы потом - как огурчик - в бой бить французишек. Но тут! За магистром мне было не угнаться. И дойдя ещё до семи нумеров, я поглядел на своего знакомца, желая понять, как это ему удается и отчего это он не знает устали, и парижанки, мужья и любовники коих рыскали теперь по кривым улочкам разъяренные ревностию, готовые наколоть на саблю любого подозреваемого, как петуха на вертел, - блаженные скачут тут на этой башне, как околдованные и так и охают: "Жо тэм, жо тэм!" В общем, господа, сами понимаете!
Глянув на магистра, я понял секрет успехов посвященного. Я увидел: вместо того, что положено, он то и дело подсовывает своим мазурочницам в их разъятые лона что-то вроде бычьего хвоста снизу, сзади подгибающееся промеж его ног и с серебряным насаженным на конец того подвижного хвоста, усеянным выпуклыми жемчужинами набалдашником, натурально фаллической конфигурации. А где не успевает своим изрядно вздернутым на дыбки коньком и хвостом, там и ножнами шпаги подначивает, раззадоривая разом хоть и трех. Я перевел взгляд на его голову. И увидел, что никакая это не голова магистра в генеральском треуголе, а голова козла, как бы вымазанная золотою краскою с загнутыми назад рогами и предлинной бородой.
"Э-э! - так вот с кем я тут за кампанию", - смекнул я, и шасть через перила загородки, ухватился одной рукою за стрелку часов и, цепляясь за выступы камней, из коих была сложена эта торчащая в небо торчком башня, быстро спустился вниз. Спустившись, я, правда, зацепился снурками ментика за часовую стрелку, но не огорчиться же было такими пустяками!
 
Глава 8. Сатанинский ритуал

Одним ударом ноги я вышиб дубовые двери внизу башни - и, звеня шпорами, по узкой винтовой лестнице сбежал в подземелье.
Аптекарша и её дочь волхвовали у кафедры над трупом поручика, читая "Книгу духов" и переливая кипящее содержимое кубков из одного в другой.
- А н-ну-ка! - Рявкнул я так, что задрожало пламя в жировых светильниках. Колдуньи вздрогнули, но не пролили содержимого кубков, над которыми они теперь водили каким-то большим голубоватым многогранным камнем, излучающим мягкий свет. Наведя на меня луч исходящий из середины этого камня, Марыся стала приближаться ко мне. Под распахнувшимся плащом, как и у её папеньки вышитом крестами из бутонов роз на спине и на боках, у неё ничего не было. И я мог видеть её стройную, как восточной работы кувшин с удлиняющимся кверху горлышком, фигуру с отяжеляющими в скульптурном изгибе эфами бедер. Я хорошо разглядел ежащуюся сосками, как это бывает, когда женщина томится сладострастием, грудь. Ее пупок на великолепном животике с пуховой черной бархаткой под ним в виде заостренного знака шумерской клинописи. Конек мой начал подыматься на дыбы. Но хватало мне уже моей гризетки и тех девяти парижанок, чтобы ещё и с аптекаревой дочкой предаваться утехам сладострастия да ещё и ввиду рассеченного трупа моего бедного поручика Першина.
И недаром же при мне был образок Георгия Победоносца, нацепленный мне на шею, когда намеревался я уже пришпорить коня, отправляясь от имения на театр военных действий! Зажав образок в кулаке, я начал читать молитву из тропаря. Луч, исходящий из камня, тут же померк. Колдуньи со страхом кинулись друг дружке в объятия. Половинки ящерова яйца, из которого был сделан кубок, вырвались из золотых ножек-дракончиков, а они как бы лежали на их семи рогах, и чудесным образом соединились.

Яйцо с шипением быстро завращалось посреди подземелья и, лопнув на мелкие осколки подобно разрывному ядру, пущенному французом на наши флеши-выпустило облако голубоватого пару, кипящего крошечными златящимися амурчиками, держащими наперевес свои луки. Облако тут же изошло, просочившись сквозь нависший каменный потолок, и я услышал далекие ликующие возгласы и благодарное лопотание парижских жен и торжествующий скрып постелей. Так у меня обострился на ту пору мой и без того редкостный слух, что я внял всей симфонии любовных вздохов и постельно-мазурочной болтовни, коими так богат язык Беранжера. И я понял, что вернул парижанам их законные семь осьмых, одержав победу над магистром, что был для них похуже Буанопарта, которого они всё равно обожали из своей любвеобильности, даже сослав на остров Святой Елены и уморив там мышьяком - уж не из лавки ли моего аптекаря?

 Стоило мне произнести молитву, как аптекарь такой же жалкий, как и прежде, свалился чуть ли не на голову мне с потолка. Он упал на колени и затрясся, прося пощадить и более не читать в его доме православных молитв. И надо же было мне ему поверить и не прочесть тропаря в третий раз! Но я не прочел, махнув на колдуна  его дочек, ползающих подле самых сапог моих рукою, и направляясь на вольный воздух по высеченной в камне узкой лестнице- выбежал а вольный воздух.

 И тут сзади вцепился в меня труп моего бедного поручика Першина, стремясь задушить. Хрипя, я обернулся и увидел, что аптекарь склонившись над "Книгой духов", читает вслух и сжимает в воздухе скрюченные пальцы, яростно гримасничая. Труп только повторял его движения, повинуясь заклинаниям, как механическая, напичканная шестернями кукла. Задыхаясь и не в силах расцепить пальцы или прочесть молитву, в помутнении разума я выполз наружу, кое-как отцарапав от косяка тяжелую кованую дубовую дверь и, волоча на спине распотрошенного покойника, внутренности из которого, вывалившись, лежали на мне и волочились по земле.
 И только упал я уже почти бездыханный на пороге входа в подземелье, как вдруг закукарекал петух и в помутняющемся сознании мелькнуло, будто это железный петух со шпица, только без головы, хрипит, слетая с башни и летит, летит над Парижем, махая крылами, а голова его окровавленная, огромная, с огненным гребнем, заостренным лучами, восходит над острыми ребристыми крышами, заглядывает выпученными глазами в морды каменных недвижных горгулий Нотр-Дам.

Очнулся я на конюшне. Утром гусары подобрали меня и растерзанного поручика у башни, возле кладбища. Аптекарь и его прекрасная дочка суетились возле меня, делая мне примочки, кропя меня розовой водой; я молчал о случившемся, пожалев старика, который показался мне вполне сносным и ничем не хуже норовящего проткнуть тебя саблей или развалить надвое палашом французишки, жаждущего богатства и женщин Московии.

 Дочка аптекаря и вправду была хороша и, сделав ей комплимент насчет Венериных красот ея, имея в виду ночную  наготу, и вогнав тем самым ея ланиты в краску, я из соображений офицерской чести, которая дороже любых колдовских проделок, - не стал уточнять в деталях даже в дружеском кругу - в чем же истинная прелесть Марыси.

 Поручика мы схоронили на кладбище подле башни. Над ним совершил отпевание наш полковой священник, прошедший с нами все кампании и сокрушавшийся такой нелепой и загадочной смертью Першина. Ментик мой свалился с часовой стрелки, как только пробило полшестого. Седло пришлось доставать с помощью веревочной штурмовой лестницы. И я молол всякую чепуху, объясняя гвардейцам и командиру - как занесло это седло на такую верхотуру, куда не было лестницы ни изнутри, ни снаружи, а сквозь шестерни часового механизма не могла бы невредимой проскочить даже мышь - не то что лошади, которых не обнаружилось на конюшне - ни живых, ни мертвых.
На аптекаря я не держал зла и отвалил ему на прощание десяток имперьялов, сказав:http://proza.ru/avtor/urigor
- Дочке на приданое!
Мне предстояло возвращаться в мою Россию.