Три неверные жены

1.Карета

Собрались жены городского головы, судьи и городничего на минеральные воды мигрени лечить. Это их так мужья вместях послать сговорилися, чтоб они не спортились там поврозь и не предались бы блуду. А велели же запрягать карету, штоб ехать до станции. В те поры уж никто на каретах-то и не езживал. Все больше в ходу были легкие брички, двуколки да тарантасы, в Париже их ешшо елижансами называют. Но вот у наших уездных начальников была така блажь ради куражу: добыли где-то старую, ходившую по Московскому тракту почтовую карету, велели изукрасить ее вензелями да финтифлюшками, фонарики на нее навешали и даже был приспособлен на крышу той кареты прямо над козлами резной, вызолоченный лукавый купидон с луком и колчанчиком. Да так прилажено было, что я об того купидона частенько стукался на ухабах затылочным темечком головы и набивал порою пребольшие шишки, так как дороги у нас - колдобь на колдобине. Карета та золоченая была для веселиев и развлечениев предназначена. Для выездов на пикнички в лесочках, когда высоко губернско начальство, прибывшее с комиссиями, надоть было ублажать да умащивать. И кого я, бымши тогда в кучерах у городничего не возил на той карете, каких только оспод и дамочек, для развлечения выезжающих с имя на плюнер, как говорят в Париже.

Соответственно и извнутри была та карета изукрашена - оббита где-то краденой - а чего только не брал на взятки городничий! - чи итальянской, чи французской тканью, называемой у них абелен. И были на том абелене сцены из жизни древних римлян. Навроде -- три патриция в бане с тремя женами. А може то и не жены были, а по ихне, по-римски, блудницы-итеры. И так оббито было тем абеленом извнутри гвоздочками со сверкучими шляпками, што одна итера навродь лежала на нутряном диване слева, как бывало жена городничего в своих комнатах на кушете, днями томясь от скуки да кропая дневники. Друга итера - на диване справа и чем-то тоже похожа на жену судьи. А третья -- ну копия -- жена головы -- прямиком на полу, бесстыдно раскинув ляжки, потому как были все трое совсем втеляка наги. А патриции на той обивке, какую срам бы было в приличных партаментах-то повесить, хоть и абелен, - примарщивались к своим подругам сообразно их половому иль диванному расположению. На потолке же вышло так, что взирали на все это бесчинство со стены римской бани, где висело оружие -- мечи и щиты тех римлян, три головы Горгон-баб с гадючими волосьями на манер львиной гривы и с выпученными глазищами. И были те три головы Горгон, вычеканенные на щитах, чем-то больно уж схожи, токо што змеи у них были спутаны неодинаково -- вроде разны прически от парикмахера.

2. Оказия на мосту

И вот везу я судью, голову и городничего с их женами, тесно сидящими в обнимочку друг супротив дружки, в той карете на железнодорожную станцию. А при отъезде из нашего города проистекала речка Ужиха, змеиста, как волос на головах тех Горгон, и глубока омутами. И горбатился мосток через Ужиху давно уж не латаный, ходящий ходуном на подпорах и крепах, грозящий рухнуть, поскоку казна была опустошена страстью городничего до пикников с приезжими комиссиями. Ну а какое на плюнере развлечение без шампанского, яблок с ананасами да конфектами? Вот и тратился бедолага, до последнего выгребая из казны так, что на гвозди для моста не оставалось - и грозил той мостик неровен час рухнуть от проезжающей по нем брички с каким-нибудь важным губернским чинушей, прибывшим для ревизии.
Но миновали мы той мостик, домчали до вокзалу да и с ветерком. Уселись дамы
в поезд, помахавши ручкою и даже прослезивши при целовальном расставании.
И вот едут они с курорту, с минеральных вод, и снова встречаем мы их на том
вокзале с цветами-розанами, а в карете уже - чего ни разу при возке жен
не бывало - ждут шампанское, ананасы и конфекты в коробках, потому как пожелали оспода устроить своим женам встречу с пикником: наскучались небось, а были-то еще не стары - и сорока всем трем не было, а голова и того моложе был.
Едем обратно от вокзальной толкотни, после целовальной встречи с розанами на перроне. Дамы - в лучших нарядах, все на марафете, при шляпах с вуалетками, посвежевши - просто глаз не отвести так хороши: одна - рыженька, друга - черненька, третья - блонде.
 
 Ну и велят мне оспода, наскучамши, свернуть в лесочек, не доезжая мосточка, оставляют меня при карете и лошадях, а сами, обнявши с женами, с шампанским, хруктами и конфектами в плетеных корзинах, удаляются в зелен лес-бел березник, кой-где и ельником впрозелень перемешанный. Што уж и как уж там у них сладилось, но вернулись они из лесу без корзин, быстро загрузились в карету и велели везти в город. И надо ж было такому окаянству случиться, что, проезжамши через мост, всё строение его ветхое рухнуло, и карета с городничим, судьей и головой, их женами и мною на облучке ахнула в омут! Я-то сразу за лошадей спужался - хороши были три кобылки, совсем молоденьки, и ну нырять - выпутывать их из постромков! Они тут же и выплыли. Смотрю - стоят на берегу мокрые, смурые - городничий, судья и голова и даже не чешутся, чтобы вызволить своих жен с глубины. Я было - другорядь - в воду. Но тут остановил меня судья, сказав, что ничем уж женам не помочь и надоть бегти звать мужиков на понятые. Я побег, даже не вылив воды из чоботов. Достали жен-то, народу набежало, но тут же жандармы - теснят всех и сразу как есть прикрыли утопших брезентом - и с глаз долой - отвезли в морг, к патологоанатому, часто ездившему с комиссиями на плюнеры с пикниками. Он-то и произвел вскрытие и дал справку о наступлении смерти вследствие удушия водной массою. И вроде бы изустно добавил, что удушению жен оказали содействие гальян, карась да пескарь. Так как в горле городничихи был застрямши гальян, коего она захлебнула вместях с водою, в горле жены судьи - карась, а в горле супружницы головы - пескаришка - юркий хвостишка.
 
Глава 3. Версии сарафанной почты

Но потом болтать стали всяко. И много было разных суразных и несуразных пересудов. Перво-наперво вроде в те поры, как сверзлись мы в омут, недалечь от моста удил рыбу дед Матвей и видел из-за ветлы, как на том месте, откуда вынырнули потом наши уважаемые уездные мужья, пятно кроваво-багряно появилось и растеклось тут же. Потом объявилась будто девка Варвара, бравша клубнику в том лесочке, куда свернули мы, не доезжая мосточка, и видела та девка, как пили мужья с женами шипуче шампанско, стреляя пробками, закусывали конфектами да хруктами, режа их красивым черкесским кынджалом со стены на ковре в доме городничего, как целовались-миловались - и разошлись, наскучавши, по разным краям полянки по за кустами. И вроде смышленая та девка обегала клубничну поляну от куста к кусту и слушала, о чем говорили супруги, возлегши на зелену траву и скинувши с себя одежды на манер римских патрициев на том ебилене чи абелене. И как быдто говорили все так одинаково, слово в слово поочередь.
- Долог ли мой? - спрашивал муж.
- Долог. Да не доложе паровоза, - отвечала жена.
- Резов ли мой? - спрашивал муж.
- Резов, да не резвее парохода, - отвечала жена.
- Горяч ли мой? - спрашивал муж.
- Горяч, да не горячее степного ветру, - отвечала жена.
- Тверд ли мой? -- спрашивал муж.
- Тверд, да не тверже ножен черкесского кинжала! -- отвечала жена.

Так вот, только это и услыхав, и убежала насмотревшаяся на такую клубнику девка Варюха от той поляны подале, чтоб не попасться на глаза начальству, и о чем они ешшо толковали - не слыхала.

Глава 4. Сенсация губернской прессы

А потом объявились в губернской газете "Пикант" дневники городничихи, которые запрятанными в ридикюль с защелкою выловил на крючок рыбачивший на отдыхе с подругою ниже по течению речки Ужихи от места катастрофы репортёр Клим Верчёнов. Их слегка подправила подруга репортера Маргарита Негляжная, подпустивши в них ещё более пиканту и приспособив предисловие на манер Жоржа Занда, обозвав всё это "Курортными записками мадам Фифи Оберже с подругами", мелким типографским брыльянтом набрав в самом конце истинную фамилию сочинительницы дневников, жены городничего Марфы Прокловны Стреноговой.

Сия сенсация с эссенцией долго тешила уездных жителей, газета вмиг сделалась редкостию, уездный прокурор подал в губернский суд за оскорбление трех личностев,но всё одно был смешон. Был  смещён с должности губернский цензор, но потом снова восстановлен, так как и губернатора сей водевиль весьма забавлял в его рутинной службе на благо Отечества. Кинулся было городничий к членам комиссий, коих поил-кормил на плюнерах с дамами, но таковых ни в одном из департаментов не обнаружилось, а были то губернские вертопрахи-пииты да шулера с гризетками и девицами легкого поведения.

Так вот в чем был сюжетец того преконфузного водевиля, что печатался в газете "Пикант" из нумера в нумер, раскрывая похождения жён уездных мужей на Кавказских минеральных водах и по дороге туда.

5. По пути на минеральные воды

Как токо отвалил поезд от перрону и скрылись из виду мужья, - жены тут же к кондухтеру. А был то - молодой красавец-проводник в поезде первого классу, знавший толк в амурах. И приглашают жены его в купе, и запираются с ним в том мягком диванном купе, устроенном не хуже золоченой кареты с постелями, сторами, зеркалами и лампою с абажуром при бахроме на столике у окошка, за которым мелькают елки да сосенки.
И говорят они тому кондухтеру:
- Загони-ка нам своего паровоза в депо да побыстрее поработай там шатуном с поршнем.
И выставили они ему свои депо все три разом, так как не хотели же мужья, чтоб блудили они поврозь. И поработал он шатуном, понагнетал пару поршнем все трое суток от города N до Сызрани.

А в Сызрани, проснувшись с израни, взяли жены билет на пароход - такая вышла у них варьяция. Решили прокатиться по воде, увидев матушку-Волгу, засидевши и закисши в мужних партаментах.
И как токо сели на пароход, приглашают в каюту помощника капитана. А был то красавец в белом кителе-блонде, изъясняющий по-французски. И говорят они тому помощнику капитана:
- Помоги-ка ты нам, голубчик помощник! Дай-ка ходу своему пароходу, измерь глыбь до ватерлинии!
И стал он мерять их глыбь, заголимши всех трех разом, так как поврозь не желали же мужья, чтобы они занимались такими лоциями. И так от Сызрани до Саратова ходил он к им в каюту и, надернув стору на иллюминатор, чтобы не подглядела какая чайка, мерял их своим изрядным лотом, которому превысочайшую оценку дала в своих сочинениях городничиха, она же - мадам Фифи Оберже, описав даже его похожую на осетриную мордочку конфигурацию, восхищаясь сладостию его не менее, чем подаваемыми на верхней палубе на столы кушаниями, питиями и морожеными.

А доплывши до Саратова, пришла им в головы блажь ехать далее на тарантасе через степь -в самый город Ставрополь, а оттуда на Кавказ, на минеральны воды.
И вот мчатся они по степи на тарантасе, с поклажею юбок, подъюбников, корсетов на китовом усе и всякой другой женской чепухи из нижнего белья, а в степи - ночь, жара, цикады заливаются, звезды рясно с неба лучатся. И везет их молодой цыган с ветерком, с посвистом да с удалой цыганской песней.
Остановились они прямо посередь степи, будто бы дать коням роздыху. А ночь чудна, черна и блескуча звездами, как очи и зубы того цыгана. И говорят они цыгану:
- Вдуй-ка нам степного горячего ветру в наши пустые мехи!
И берет он разом всех трех, как кобылок на подковывании в кузне, и вдувает им горячего степного ветру, да так, что городничиха в своих записках изрядно же расхвалила горячесть тех ветров, какими наполнял их пустые мехи цыган, даже дав описание этого подвижного ветра, его отнюдь не воздушную твердость и направление дутья.

6. Курортницы

И приехали они на минеральны воды, и в самом Железноводске стали прохаживаться с кружечками для питья воды к источнику, прихлебывая водичку из фарфоровых тех кружечек и радуя красою жеманных мин взоры минерального общества. И подходит к ним мужчина брюле, делает им знакомство и, изобразив знак, отводит  дам на сторону. А был то сын промотавшегося грузинского князька Като Сандалия - красавец, каких поискать, в черкеске и с кынджалом на поджаром животе. И завели они его в постоялые комнаты и говорят:
- Мил друг, Сандалия, засандаль-ка нам своим кынджалом - будем мы для него хорошими ножнами.
И стал Като Сандалия ходить до них кажин день и кажну ночь и шлифовать свой кынджал в их междуножных ножнах.

И описала мадам Фифи Оберже те его шлифовки, как занятие не менее сладкое, чем кахетский виноград, инжир со склонов Иверии и изюм без косточек, коим жаловали жены своего князька... И подарил он им на прощание черкесский свой кынджал.

...Городничий, судья и голова так с тех пор и не обженились. Жили бобылями да не были кобелями. Отпала у них охота до забав и пикничков на плюнере.
Да только не мог я взять в голову, бывамши у городничего, видел ли я прежде кынджал на стене, на ковре в его партаментах над диваном-кушетою, где лёживала днями городничиха, томясь от уездной скуки? Висел или нет тот убранный в серебряную чеканку в виде узорных цветов черкесский кынджал ранее, или появился он там с тех пор, как утопли в Ужихе трое жен?

И уж потом, много лет спустя, рассказывал мне дед Матвей, лежавший на смертном одре, который рыбачил за ветлой возле моста, пока барахтались мы в воде, што, мол, зрил не только кроваво-красное пятно в виде женской головы с выпученными очами и вьющимися змеиными космами - на воде, но и то, как вынырнувший судья вложил кынджал в ножны и сунул его городничему, который тут же спрятал орудие в рукав своего выходного вицмундира с орлеными пуговицами.

Карету так и не стали подымать со дна, и ребятишки-ныряльщики рассказывали, что в той карете, уже обросшей тиной и водорослью, завелись раки, а однажды ловкий ныряльщик Прон-плотник, ладивший новый мост, чтоб не ездить семь верст в объезд, вынул из той кареты одну за одной трех икряных налмих, присосавшихся к голым патрициям на обивке, принявши их за утопленников. А потом ещё трех щук на петлю из конского волосу заимал пацан Киря прямо с нового мостика - одну за одной - и все тоже икряные были.

Ну а кобылы мои, что расхомутал я, нырнув под воду, вдруг беситься начали и
меняться мастью - и стала одна - рыжа, друга - ворона, а третья
- што твое молоко. И стал я за ними замечать: табунятся они на выпасе
к одному и тому же жеребцу, а он и рад по очереди вскидывать на них свои
жеребячьи копыты. И примстился мне неотвязный сон, будто сам я той конь и
сижу на облучке, держа вожжи копытами, и правлю, заглядывая бегущим кобылкам в подхвостья, и така меня охота разбирает, така истома, что просто грех! А кобылки - рыжа, ворона да блонде, токо ниже поясу лошади и крупами и ногами, а выше - ну вылитые те тентаврии из Таврии, что зазнобились - милованились ко мне, когда был я совсем ешшо юным парубком на Украине, пока не занесла меня столыпинска нелегкая с одной из них в Сибирь да в уездный город N.
 А с нового мосту все ныряли и ныряли. И изрядный ныряльщик - сын Никодима, держателя лавки скобяных товаров, Фомка, добыл с глубины вырезанного из дерева золоченого Амура, об которого я все бился головою. И подвесил Никодим того Амура в лавке на конском волосе для украшения и привлечения людей, приладив крылатого над замками, шкворнями и другой хозяйственной утварью так хитро, што казалось, будто парит Амур на крыльях по воздуху со своим лучком и полным колчаном стрел, как бы намякивая на то, што не всяк замок надо запирать на ключ, чтобы не повадились в дом воры, что не на всяку дверь шкворень приладишь, штобы запереть её навек от встречного-поперечного. И недаром же добыл из воды того кучерявого купидона сын лавочника Фомка - и впрямь - на всяку заперту скобу да клямку всегда найдется фомка, ломик или гвоздодер-удалец.
__