de omnibus dubitandum 100. 127

ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)

Глава 100.127. ДАЙТЕ МНЕ ЧЕЛОВЕКА, - И СКАЖИТЕ, КАК ЕГО НАКАЗАТЬ…
 
   Был конец ноября или начало декабря (точно не помню), когда от отца  моего, проживавшего в родовом имении Филипповке, получилось известие, что в  скором времени в Казань прибудет Николай Александрович Фигнер с взрослою  дочерью.
   
    "Николай Александрович, - писал отец, - мой однокашник еще по Корпусу  Лесничих, ныне, как и я служит мировым посредником в Тетюшском уезде.  Посему советую тебе быть к нему и, его дочери внимательным и гостеприимным,  как это всегда водилось в нашем роду и не докучать своими откровениями,  которые среди нынешней молодежи называются правдой в глаза, а в наши  времена, называлися просто хамством.

    Будь снисходителен к слабостям других,  ибо никто из нас не совершенен". Затем следовали коротко семейные новости  просьба: "В книжном магазине Дубровина спроси книгу "Нет более геморроя!!!"  Зейберлинга. В газетах пишут, что книга сия знакомит с сущностью страдания доселе невыясненного геморроя и научит избавиться от него безо всяких  последствий".
       
    Хотя батюшка ни словом не обмолвился о цели путешествия своего  однокашника, мне эта цель была вполне очевидною. "Ясно, - думал я - едет  старый хрен из провинции в губернский город, чтобы сбыть залежалый товар,  будто в губернском городе живут дураки". Впрочем, дураков, в нашем городе,  действительно, хватало вполне.
       
    Мне в ту пору было двадцать шесть лет. Окончивши с отличием Казанский университет, я получил звание кандидата прав и служил следователем в  окружном суде. Работа эта, при всех ее теневых сторонах, казалась мне  крайне важною, особенно в нашем тридевятом царстве весьма отсталом в  правовом отношении, и отвечала моим стремлениям быть необходимым и полезным  членом общества. Судебная реформа, тогда только что дошедшая до нашей  губернии, открывала перед молодым и честолюбивым человеком весьма приятные
перспективы.
       
    Председателем у нас был Иван Пантелеевич Клемишев, старик, закоснелый  в прежних привычках. Почитая себя англоманом, он любил употреблять  английские слова, иногда кстати, а чаще совершенно не к месту, но  английским традициям следовать не стремился. Сорокалетняя служба в старом  суде наложила неизгладимый отпечаток на его представления о порядке  отправления правосудия, от которых он не желал, да и не мог, пожалуй,  избавиться.
       
    - Дайте мне человека, - покуривая свою неизменную трубочку, обычно  говаривал он, - и скажите, как его наказать, а уж причину и средство я  найду-с, будьте уверены.
       
    Несмотря на все изменения, происшедшие за последнее время, Иван  Пантелеевич был твердо убежден, что лучше засудить десять невиновных, чем  упустить одного виновного. Избавиться от подобного заблуждения он мог бы  только в том случае, если сам попал бы в число десяти засуженных  невиновных, но такая перспектива ему никогда не грозила.
       
    К суду присяжных отнесся он как к неизбежному злу и умел так повернуть  каждое дело, что обвиняемый получал все то, что получил бы и без присяжных.
      
    Обычно напутственные речи Клемишева содержали в себе подсказку желаемого  вердикта и даже некоторую угрозу по отношению к присяжным, после чего  последние не решались (или почти никогда не решались) принимать  самостоятельное решение. Своим умением нажимать Клемишев гордился и  говорил:
       
    - Дайте мне хоть тыщу присяжных, я все равно настрою их так, что они  поступят по-моему.
       
    Либеральные веяния нашего времени считал он весьма зловредными,  грозящими чуть ли не гибелью отечеству, в любви к которому Клемишев  распинался при каждом удобном случае не только на службе, но и в домашнем  кругу. Однако любовь к отечеству не мешала ему вести жизнь, которую никак  нельзя было назвать праведной. Нос его от постоянного пьянства имел цвет и  даже, я бы сказал, форму синего баклажана. Для выездов он держал баснословно дорогого рысака и устраивал званые вечера и балы, нисколько не  соответствовавшие его жалованью и доходам с поместья.
      
    Стоит ли говорить, что между мной и председателем суда постоянно  возникали трения, усугублявшиеся еще и тем, что я ухаживал за его дочерью  Лизой, или Лизи, как ее на английский манер звали дома.  Лиза была младшей дочерью в семье Клемишевых. Три старших давно уже  были замужем, и две из них имели детей. А Лиза несколько засиделась в девицах, и к описываемому времени ей шел двадцать четвертый год. Нельзя  сказать, чтобы она была очень красива, но даваемое за ней приданое  (признаюсь, это имело для меня некоторое значение) вполне скрашивало общую  картину. Впрочем, в ту пору она и так казалась мне достаточно  привлекательной, умной и милой. Довольно часто я проводил у нее вечера.
      
    Потрескивал камин, журчала музыка, и ее белые руки плавно взмывали над  клавишами. В такие вечера мне было хорошо и уютно и домой возвращаться  никак не хотелось. Часто я думал о том, что как все-таки неправильна  поговорка о яблоке, падающем недалеко от яблони. Лиза была красноречивым  опровержением укрепившегося предрассудка.

    "Вот, - рассуждал я сам с собой в  такие минуты, - ее отец - взяточник и лихоимец, имевший на своей совести  (ежели таковая у него была) столько загубленных душ; что общего у нее может  быть с ним?". И сам себе отвечал: "Ничего, кроме родства, в котором она, разумеется, неповинна". Я уже подумывал, не сделать ли предложение, но,  дорожа своей весьма относительной свободой, каждый раз удерживался от  этого шага. Однако отношения наши постепенно дошли до такой точки, когда  мои постоянные посещения и сидения до позднего времени как бы обязывали уже  меня к чему-то, и матушка Лизы - Авдотья Семеновна поглядывала на меня  вопросительно и с каким-то невысказанным упреком, смысл которого я очень  хорошо понимал.
       
    Однажды вечером (примерно через неделю по получении батюшкиного  письма, о котором я уже и думать забыл) сидел я в гостиной у Клемишевых. Мы  были здесь с Лизой вдвоем. Она наигрывала что-то на рояле, а я сидел на  атласном пуфике перед камином, вытянув ноги, смотрел на огонь и не думал,  кажется, ни о чем. Как раз в этот день по делам службы пришлось мне выехать  в уезд за пятнадцать верст от Казани.

    Проделавши по морозу дорогу в оба  конца, я устал, замерз и теперь с удовольствием наслаждался музыкой, теплом и видом огня, который всегда производил на меня какое-то гипнотическое  действие, то есть я мог смотреть на него, не отрываясь, часами. Так я  сидел, испытывая глубочайшее наслаждение, почти равное счастью, когда Лиза  запела. Она пела романс, сочиненный каким-то знакомым на слова Байрона -  "So, We'll Go No More A-Roving..." {Не бродить нам больше (англ.)}.

    По  правде говоря, я этот романс давно уже не любил, а если сказать точнее, то  и вовсе ненавидел. Но когда-то он мне нравился, и я имел неосторожность  сказать об этом. С тех пор меня угощали этим романсом всякий раз, когда я  бывал в этом доме.

    Разумеется, исполнялись и другие мелкие вещи, тоже давно  мне знакомые, но в конце или в середине игры делалась многозначительная  пауза, бросался многозначительный и обещающий нечто необыкновенное (только  для вас!) взгляд, тонкие белые пальцы медленно упадали на клавиши и  божественные звуки вызывали зуд в моем позвоночном столбе.

    Да, мне давно уж  наскучил этот романс, он раздражал меня теперь настолько, что вызывал почти  физическую боль, но я не находил в себе мужества попросить Лизу больше не  делать мне этого подарка, я глупо улыбался и кивал головой, как бы в знак  благодарности и одобрения, что она угадала заветнейшее мое желание, в то  время как мне страстно хотелось схватить что-нибудь тяжелое и расколотить  вдребезги этот инструмент, чтобы последним звуком, из него извлеченным, был  бы звук рвущихся струн.

    И в этот раз я опять улыбнулся и кивнул головой, а  потом сжал руками виски и наклонил голову, как бы приготовясь в который раз  испытать наслаждение, а на самом деле только для того, чтобы скрыть истинные чувства, чтобы гримаса отвращения, которая, возможно, появится на  моем лице, не была бы замечена. И опять, как прошлый раз, как позапрошлый  раз, как уже много раз до сих пор, я пытался отвлечься, но не мог и думал: "Это еще только первый куплет, и прежде, чем перейти ко второму, она  повторит две последние строчки первого, а потом еще сделает несколько  переходных аккордов и обязательно переберет своими прелестными пальчиками все клавиши до единой, вздохнет, сделает паузу и уж только после этого  приступит ко второму куплету".
      
    Так все и было. Лиза, посмотрела на меня, обещающе улыбнулась (вызвав  во мне фальшивую улыбку одобрения и благодарности) и уронила пальцы на  клавиши. Медленно сыграла вступление и затем своим переливчатым голосом  запела:
 
   So, we'll go no more a-roving
   So late into the night...*
   
* Не бродить нам больше по ночам вдвоем (англ.)
 
    "Боже мой, - подумал я, - почему она, такая тонкая и чуткая, не  понимает, что этот романс мне давно надоел. Пусть, это самый гениальный из  всех романсов, но нельзя же человека все время кормить одним и тем же.  Допустим, я обожаю устрицы, но если есть устрицы ежедневно с утра до  вечера, то кусок заплесневелого черного хлеба покажется пищей богов".
       
    Я схватился за голову и, изображая величайшее наслаждение, отвернулся  к огню.

    Чтобы отвлечься, я стал думать о деле, которым занимался последнее  время и которое меня волновало.
      
    Главным действующим лицом этого дела был некий Анощенко. Господин  Анощенко ведал одним из тех многочисленных департаментов, которые,  казалось, для того только и были созданы, чтобы чиновники могли получать  жалованье. Человек он был грубый, в своих поступках несдержанный, однако  ввиду его близкого родства с губернатором, которому он приходился  двоюродным братом, до поры до времени многое сходило ему с рук.

    Примерно  около двух лет тому назад, выходя из церкви, Анощенко обратился к извозчику  Правоторову, стоявшему неподалеку, чтобы тот отвез его домой. Извозчик отвечал, что не может выполнить его просьбу, потому что занят другим  седоком, который велел его обождать. Анощенко был препорядочно пьян, и  слова извозчика показались ему дерзкими. Он стащил последнего с козел и  стал избивать кулаком в лицо, говоря при этом:
      
    - Я столбовой дворянин, а ты, дрянь и ничто, смеешь мне перечить! Царь  тебя освободил от рабства, а я тебя бил и бить буду дальше.
         
    Отвратительно то, что вокруг толпился народ, многие были возмущены, но  никто не посмел вступиться за избиваемого, пока тот не догадался вскочить  на козлы и удрать.
       
    Извозчик после этого жаловался в полицию, где, зная о связях Анощенко,  жалобу оставили, естественно, без последствий, обещав разобраться. Два дня  после избиения извозчик еще работал, но на третий день почувствовал себя  плохо, слег, впал в бредовое состояние и еще сутки спустя, не приходя в  сознание, умер. Медицинская экспертиза была произведена наспех и не дала  ничего. Дело, возбужденное против Анощенко, было закрыто за недоказанностью  того, что смерть извозчика Правоторова наступила как результат избиения,  Анощенко отделался легким испугом и, как было слышно, похвалялся перед  своими подчиненными, что может делать все, что захочет, потому что его  никто не посмеет тронуть.

    Так бы оно, конечно, и было, но с введением у нас  судебной реформы кто-то из адвокатов посоветовал вдове извозчика обратиться  в новый суд. Прошение о пересмотре дела попало к Ивану Пантелеевичу,  который и препоручил его мне, сказав при этом, что оно гиблое, за давностью  ничего доказать невозможно. Иван Пантелеевич советовал провести формальное  доследование и как можно скорее отправить дело в архив.