de omnibus dubitandum 100. 137

ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)

Глава 100.137. ОНА, ПЕРВЫЙ РАЗ ВЫЕЗЖАЕТ В СВЕТ?..
      
    Когда мы прибыли, съезд гостей был в самом разгаре. Не успевал отъехать один экипаж, как его место занималось другим, только что подъехавшим. Как раз перед нами выскочил из санок бывший мой однокашник Носов. Я окликнул его, но он уже нырнул в двери. Я спрыгнул на снег и подал руку Вере.
       
    У крыльца толпились любопытные, привлеченные предбальной суматохой, и во все глаза разглядывал важных господ (которые от этого становились еще более важными), проходящих в ярко освещенный вестибюль. Швейцар, принимавший наши шубы, был, как всегда, приветлив. Увидев нас с Верой, он никак не выразил удивления, но я совершенно точно знал, что про себя он все же отметил: вот приехал Филиппов с новой барышней.

    На мое счастье, Носов крутился еще возле гардероба. Он стоял перед зеркалом, прилизывая свои редкие волосы, равномерно распределяя их по темени. Он мне очень кстати попался под руку. Мы можем войти в залу втроем, так что никто не поймет, с кем из нас явилась Вера: со мной или с Носовым. Я подозвал его и он охотно подошел своей несколько развинченной походкой баловня судьбы и ловеласа.
      
    - Вера Николаевна, - сказал я несколько преувеличенно торжественно, - позвольте представить вам моего бывшего однокашника, а ныне известного в нашем губернском масштабе литератора.
      
    - Очень рад, - сказал Носов, наклоняясь к ее ручке так, чтобы не рассыпались волосы, - Какое удивительное создание! - Он смотрел на Веру с нескрываемым восхищением.
      
    - Ты еще должен сказать: откуда вы такая?
      
    Носов засмеялся:
      
    - Старина, ты слишком хорошо меня знаешь. А, в самом деле, откуда?
      
    Вера смущенно улыбнулась.
      
    - Вера Николаевна, - поспешил я на помощь, - моя гостья. Она приехала из Тетюшского уезда и гостит у меня вместе со своим отцом Николаем Александровичем Фигнером. Ты, конечно, слышал.
      
    - Ну, еще бы! - воскликнул Носов. - Сын известного партизана?
      
    - Нет, - смущенно сказала Вера. - Мы просто однофамильцы. Александр  Самойлович не родственник нам. Кроме того, он умер за четыре года до рождения папы.
       
    - Очень жаль, - почти серьезно сказал Носов. - А я, признаться, был абсолютно уверен. В ваших глазах есть что-то, я бы сказал, героическое. Ну  что, пойдемте в залу? Вера вопросительно посмотрела на меня.
       
    - Пожалуй, пойдем, - сказал я.
       
    Разумеется, на нее обратили внимание. Дамы и мужчины, стоявшие  группками и сидевшие в креслах, отвечали на мои поклоны и задерживали взгляды на Вере.

    Появление на балу новой, да к тому же еще и весьма привлекательной девушки, в любом случае обратило бы на себя внимание, но я ясно сознавал: все замечают, что она идет со мной, а не с Носовым, хотя я намеренно и старался отставать на полшага.

    «Завитушки и мечтания о красивом», как считала сама Вера Николаевна, повылетали у нее из головы в простой и почти монастырской обстановке Родионовского института благородных девиц, куда ее определили родители.

    Начальницей института была Сусанна Мертваго, старая, серьезная и добрая дама, ценившая в воспитанницах только ум и способности. При ней институтские нравы совершенно изменились: ложный светский блеск, господствовавший при ее предшественнице Загоскиной, исчез.

    При Сусанне Александровне культ красоты и грации прекратился; институтки перестали заниматься наружностью и выходили из учебного заведения почти пуританками. Но «женскую претензию» искоренить никакой пуризм не в силах — он дает ей только новую форму.

    Монастырь воспитывает не меньшее честолюбие, чем светские салоны. Чисто мужские или чисто женские коллективы становятся почвой для самых разных безобразий. Установившаяся же привычка к «премьерству» никуда не исчезла.

    Вера дерзила классной даме Черноусовой, ревновавшей ее к красавице-старшекласснице, потом искала ее расположения — ради высших баллов по поведению и заветной ленты с «шифром» первой по выпуску.

    Любила верховодить, направлять, организовывать. А вот передовые взгляды — этого в пансионе не водилось. «Трудно найти обстоятельства, давшие толчок для развития исключительных качеств», революционных, то есть, — писали историки про Веру Николаевну и списывали все на ее характер — прямой, честный и живой, а также прекрасные способности и острый, любознательный ум. Еще прибавляли благоприятное окружение прогрессивно мыслящих людей и передовую литературу.

    Почитать саму Веру Николаевну, так другая картина складывается.

    Среди молодежи педагоги практиковали тогда чтение произведения Некрасова «Саша». Прямолинейное и христиански-назидательное чтение, которым теперь никого не проймешь. Да и тогда мало кого пронимало. Что такого, в самом деле, если некий юноша «по свету рыщет, дела себе исполинского ищет» и попутно смущает девиц болтовней о прогрессе? Были еще рассказы модного тогда Шпильгаузена, делившего мир на идейный, трудовой лагерь и лагерь мишуры, обмана, подлости. Такие сочинения читали поголовно все, но они не задерживались в головах. Посерьезней были книжки Диксона «Швейцария и швейцарцы» и «Америка и американцы». Но они были чудовищно далеки от российской действительности.

    Куда доходчивей были приемы дядюшки. «Оценим-ка, Верочка, сколько пудов ржи висит на твоих ушах в виде серег?» — говорил он.

    Выходило что-то около 50 пудов.

    Носов же, в отличие от меня, чувствовал себя в своей тарелке. Нарочито громко, чтобы слышала Вера, спросил он, читал ли я в одном столичном журнале его очерк о земских больницах.
       
    - Нет, - сказал я, - пока не читал.
       
    - Напрасно, - сказал Носов отечески, как бы даже сочувствуя мне. - Прочти обязательно, получишь огромное удовольствие. Цензура, конечно, как всегда, выбросила самое лучшее, но кое-что все же осталось. Кстати, - теперь он понизил голос, - ты не мог бы одолжить мне десять рублей на несколько дней? Понимаешь, вчера у Скарятиных в преферанс играли, ну и, как обычно, продулся.
      
    Скарятин - наш губернатор. Сказал все это Носов для того, чтобы, во-первых, получить желаемое, во-вторых, чтобы заодно подчеркнуть свою близкую связь с губернаторским домом.

    Я знал, что одолжить ему деньги - все равно что выбросить, и в другое время не дал бы, но сейчас мне нужен был его союз, я полез в карман и, на ощупь вытащив из бумажника империал, незаметно сунул его Носову.
       
    Я уже сказал, что мы с Носовым были однокашники. Но он университета не кончил. Сейчас, задним числом, он любит говорить об этом многозначительно и туманно, намекая, что исключение его находится в прямой связи с политикой и событиями, имевшими для России самое серьезное значение.

    Тогда же дело обстояло несколько иначе. Его действительно выгнали на втором году обучения, потому что многочисленные выходки его переполнили чашу терпения университетских преподавателей.

    Последней каплей была следующая история. У нас был один профессор, большой любитель фольклора. Он преподавал общее право, но любимым его коньком было толкование русских пословиц и поговорок, которых он почитал себя замечательным знатоком.

    Однажды во время лекции этого профессора Носов послал ему записку с вопросом, что означает поговорка "Закон лежит, вода бежит". Профессор был очень доволен, тем более что поговорка, по его мнению, соответствовала теме лекции. Он стал объяснять, что поговорка отражает известную косность наших законов, которые не поспевают за изменениями быстротекущей жизни.
       
    - Вот и, получается, - сказал профессор, - что жизнь как река, она течет, меняется, становится другой, а старый закон, как камень, лежит на ее пути.
      
    Как только он это сказал, на скамейке, где сидел Носов, и вокруг него раздался смех, после чего Носов поднялся и сказал:
      
    - Ваша отгадка, господин профессор, неправильна. Закон лежит, а вода бежит - это прокурору клизму ставят.
       
    Тут уж и вовсе раздался дружный смех всей аудитории. Профессор побагровел, затопал ногами (с ним чуть припадок не сделался) и закричал:
      
    - Вон! Чтобы больше вашей ноги здесь не было!
      
    - Как вам угодно, господин профессор, - сказал Носов и, вставши на руки, на руках же вышел из залы.
      
    После этого он и был исключен и теперь пробовал себя на литературном поприще, хотя, по-моему, главной его целью было как можно выгоднее жениться.
      
    Большая зала была ярко освещена газовыми рожками. Дамы блистали нарядами, драгоценностями и ослепительными улыбками, успевая при этом за одну секунду смерить неодобрительным взглядом каждую вновь прибывшую гостью, подозревая, очевидно, в ней вкус выше собственного. Все стояли или сидели, разбившись на группки, переговариваясь между собой, и разговоры эти сливались в один ровный гул.
       
    Лизу я увидел сразу. Она и Авдотья Семеновна сидели в креслах недалеко от дверей. Авдотья Семеновна старательно ела мороженое и не менее старательно разглядывала туалеты находящихся рядом с нею дам.

    Лиза рассеянно слушала незнакомого мне гвардейского офицера, который рассказывал, наверное, что-то очень занимательное, потому что размахивал руками, изображая нечто похожее на сабельный бой.

    По лицу Лизы я видел, что рассказ офицера ей совершенно неинтересен, издалека было заметно, что она думает о чем-то другом. Вот она улыбнулась офицеру, подняла голову, и мы встретились взглядами.

    Хотя я и считал искренне, что в моем появлении с Верой нет ничего предосудительного, я все же смутился и глазами попытался показать Лизе, что это именно ничего и не значит.

    На мое счастье, Носов был еще здесь. Я попросил прощенья у Веры и отвел Носова в сторону.
      
    - Послушай, старина, - сказал я ему. - Будь друг, займи пока мою гостью, мне надо отлучиться.
      
    Он сразу все понял.
      
    - Давно пора отлучиться, - сказал он. - Лиза - девушка строгая, твое отсутствие может дорого тебе обойтись.
       
    - Значит, ты с ней побудешь и не оставишь ее? - спросил я о Вере.
       
    - О чем речь, - сказал он. - Почту за счастье.
       
    Мы вернулись к Вере, я потоптался еще с полминуты, а затем, извинившись и сказав, что поручаю заботу о ней своему другу и скоро вернусь, отошел.
      
    Когда я подошел к Лизе, перед ней все еще стоял гвардейский офицер.
      
    - ...И вот однажды, - продолжал он какой-то свой рассказ, - играли мы в карты у командира, а командир, надо вам сказать, был старый холостяк...
       
    - Простите, - перебила Лиза, - позвольте представить вам моего друга...
       
    Мы раскланялись, он пробормотал свое имя, которое я не расслышал, я пробормотал так же невнятно свое.
      
    - Добрый вечер, - сказал я.
      
    - Добрый вечер, - сказала она со значением.
      
    - Good evening, my dear! {Добрый вечер, дорогой (англ.)} - строго  сказала Авдотья Семеновна и пытливо посмотрела на меня сквозь очки. - Куда ж это ты, мой друг, запропал?
      
    - В каком смысле? - спросил я.
      
    - Давно тебя у нас не видела,
      
    - Служба, - сказал я.
      
    - Уж так заслужился, что и забежать не можешь, - проворчала старуха. Офицер, видя, что между нами идет какой-то свой разговор, извинился и отошел.
       
    - Эта провинциальная красавица и есть ваша гостья? - помолчав, спросила Лиза, придавая оттенок презрения не только слову "провинциальная", но даже и слову "красавица".
       
    - Да, - сказал я подчеркнуто беспечно. - Отец ее просил сопроводить свою дочь на бал.
       
    - Она первый раз выезжает в свет?
       
    - Да. А что?
       
    - Вы бы ей сказали, что широкие пояса вышли из моды еще в прошлом году, - сказала Лиза. - Впрочем, - добавила она, уже не скрывая своей неприязни, - женщины со вкусом перестали их носить еще в позапрошлом.
      
    - Прошу прощенья, - сказал я, - Но мы не настолько близки, чтоб я мог делать ей замечания подобного рода.
       
    - А я думала, что если вы вдвоем являетесь на бал...
       
    - Лиза, - перебил я, оглядываясь на ее матушку, - не устраивайте мне, пожалуйста, сцен, это вам не идет. У вас делается злое лицо и злые глаза. И, простите меня, вон, кажется, идет Баулин, мне надобно с ним переговорить по делу.
      
    Костя Баулин был мой товарищ. Он работал доктором в городской больнице, и иногда, как сведущего специалиста, я привлекал его к судебной экспертизе. На днях я послал ему медицинский акт вскрытия тела извозчика Правоторова и просил дать свое заключение.

    Мне хотелось обсудить с Костей это дело, поэтому, оставив Лизу с ее матушкой, я стал пробираться к нему. Проталкиваясь сквозь толпу, раскланиваясь направо и налево со своими знакомыми, я потерял своего друга из виду и нашел его уже только в бильярдной, где он, одинокий, стоял у стены и следил за игрой того самого гвардейского офицера, с которым меня знакомила Лиза, и губернского секретаря Филимонова.

    Сам Костя, в бильярд никогда не играл, впрочем и в другие игры тоже. Вообще многие находили его странным человеком, потому что он, никогда не волочился за женщинами (хотя возможности у него, известного в городе доктора, в этом смысле были неограниченные), а любил только свою тихую жену Нину, от которой имел четверых детей.
       
    В юности многие считали его безобразным, похожим на обезьяну, но мне он всегда казался красивым особой красотой умного и доброго человека. Увидев меня, Костя обрадовался и первым заговорил о деле, меня волновавшем.
      
    - Ты знаешь, - сказал он, и его умное обезьянье лицо с завернутыми вперед ушами напряглось, - я прочел этот акт, он составлен так безграмотно медицински, что, кроме безграмотности, в нем ничего не видно.

    Понимаешь, тот, кто его составлял, пишет, что смерть, вероятно, наступила в результате сердечной недостаточности, но это еще ничего не значит, потому что смерть почти во всех случаях наступает от сердечной недостаточности. Будь у человека грипп, воспаление легких, отравление или перепой, конечной причиной смерти всегда является сердечная недостаточность.
       
    - Ну, а как ты думаешь, эксгумация трупа может что-нибудь дать?
      
    Он подумал и покачал головой:
      
    - Вряд ли. Ведь прошло много времени. Этот самый Анощенко бил его кулаком?
      
    - Кулаком.
      
    - Дело в том, что труп, как ты понимаешь, давно разложился. Если там и были какие-то внутренние кровоизлияния, теперь их установить невозможно.
      
    - Значит, ты считаешь, что эксгумировать труп нет смысла?
      
    - Я этого не сказал. Наоборот, я считаю, что эксгумацию надо провести в любом случае, иногда даже кости говорят больше, чем от них можно ожидать.
      
    - Что ты имеешь в виду?
      
    - Надо посмотреть, - уклончиво сказал он.
      
    Пока я говорил с Костей, бал начался. В большой зале оркестр грянул вальс.
      
    - Ладно, Костя, - сказал я, - мы с тобой еще поговорим. Я пойду.
      
    - Желаю успеха.
      
    В зале уже танцевали, и мне пришлось пробираться между танцующими. Навстречу попался мне Носов, танцевавший с Машей Ситтаки, дочерью известного нашего табачного фабриканта.
       
    - Где Вера? - спросил я его. Увлеченный разговором со своей партнершей, он только махнул рукой. - Там.
       
    - Нет, ты скажи, - схватил я его за рукав. - Пригласил ее хоть кто-нибудь?
       
    - Конечно, - сказал он.