de omnibus dubitandum 100. 139

ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)

Глава 100.139. Я ПОГИБАЮ! СПАСИТЕ МЕНЯ!..

    Лиза с матерью сидела в углу, и, хотя они разговаривали, я видел, что Лиза бросает беспокойные взгляды по сторонам.

    Танцующие, то скрывали ее от меня, то вновь открывали, я проталкивался вперед, раскланиваясь, извиняясь перед теми, кого толкнул, и пытался встретиться взглядом с Лизой, но она почему-то каждый раз искала меня в другой стороне.

    Наконец, мы все-таки встретились глазами, я помахал ей рукой, давая понять, что иду, спешу и сейчас доберусь до нее, если сумею. Она улыбнулась, показала мне глазами, что я могу и не спешить, и опять занялась разговором со своей mother {Мать  (англ.)} но, теперь уже было видно, что она больше не беспокоится и ее не интересует, кто что думает про то, почему она не танцует.

    Сейчас я подойду, и все сразу увидят, что к чему. И я шел к ней.

    Но когда я был уже совсем близко (оставалось не больше двадцати шагов), я увидел Веру. Она стояла совсем одна, никому не знакомая, никем не приглашенная.

    На лице ее было выражение полного отчаяния. Большие бархатные глаза были полны слез. Казалось, еще секунда, и она разрыдается и убежит. Она повернула голову, и взгляды наши встретились. Ее глаза умоляли меня; в шумной, переполненной зале я услышал ее мольбу, этот крик, как в безмолвной пустыне:
      
    "Я погибаю! Спасите меня!"
      
    Я немедленно подбежал к ней и сделал удивленное лицо:
      
    - Вера, вы не танцуете? Позвольте?
      
    Она улыбнулась.

    Должно быть, своей улыбкой она хотела сказать, что можно и потанцевать, если я ее приглашаю, но улыбка получилась не снисходительной, а благодарной.

    Она прямо упала ко мне в объятия.

    И, кладя руку на ее талию, из-за головы ее я увидел Лизу.

    Она разговаривала с матерью в спокойной уверенности, что я сейчас подойду, потом нетерпеливо подняла голову, как бы говоря: где же он, наконец? Я увидел, как на ее лице несколько раз одно выражение сменилось другим. Благодушное выражение ("он уже должен быть где-то близко") сменилось выражением недоуменным ("что происходит?"), потом она растерялась ("ну, знаете ли!"), потом нахмурилась ("этого еще не хватало!"), потом лицо ее стало надменным ("ах, так!"), она повернулась к матери и стала обмахиваться веером, загораживая им меня от материнского взора. Я понял: она не хочет, чтобы мать меня видела, ей стыдно, что я танцую с другой.
      
    Вера начала скованно, но скоро я заметил, что вальсирует она удивительно хорошо. Она была легка, как пушинка, и чувствовала малейшее мое движение. Мы кружились, и мне казалось, что все вокруг смотрят только на нас.

    Вот опять мелькнуло лицо Лизы, вот и мать ее, она уже нас заметила и смотрит с откровенным неодобрением, поджав губы.

    Мы танцуем, и, если рассудить здраво, в этом нет ничего предосудительного.

    Ну, привез я, свою гостью, ну, естественно, пригласил ее танцевать - что такого? И все-таки я чувствую, что что-то такое есть, и это понимаю я, и понимает Лиза, и понимает ее мать, и понимают все, кто обратил на нас хоть немного внимания, а если кто-нибудь и не понимает этого, то, наверное, только Вера, которая, не зная всех обстоятельств, просто танцует, отдавшись целиком удовольствию первого бала. Я вдруг понял, что она что-то говорит, чего я, занятый своими переживаниями, вовсе не слышу.
      
    - Кажется, вы что-то сказали?
      
    - Ничего особенного. Вы чем-то расстроены?
      
    - Нет, что вы, - говорю я бодро. - Чем я могу быть расстроен?
      
    - А эта девушка, которая смотрит на нас таким странным взглядом, и есть ваша невеста?
      
    - Где?
      
    - Там, возле оркестра.
      
    - Да, это она, - сказал я беспечно. - А рядом с ней ее мать.
      
    - Ваша невеста, кажется, не очень довольна вами.
      
    - Что вы! Она счастлива. Если вы не возражаете, сейчас я вас представлю друг другу.
   
    Музыка кончилась. Я взял Веру под руку и решительно повел туда, где сидели Лиза с матерью.
      
    - Позвольте вам представить мою юную гостью, - сказал я, стараясь сделать это непринужденно, но получилось как-то развязно и даже чуть ли не нахально. - Вера Николаевна Фигнер, дочь друга и однокашника моего отца.
      
    - Очень рада, - сказала Авдотья Семеновна. - Прелестное дитя, - добавила она, разглядывая Веру в упор.
      
    - Алексей Викторович сказал, что вы первый раз в свете? - спросила Лиза, подавая руку в белой длинной, до локтя перчатке.
      
    Произнеся мое имя и отчество, она как бы подчеркнула, что для случайных знакомых я только Алексей Викторович, и никто больше.
      
    - Да, - сказала Вера. - Первый раз.
      
    - Это заметно, - кивнула головой мать, с одной стороны, как бы делая комплимент, а с другой стороны, вроде бы и намекая, что быть первый раз в свете не очень прилично, а может быть, даже и безнравственно. - А что же ваш батюшка с вами не приехал? - спросила она.
      
    - Он говорит, что и в молодости балы не любил.
       
    - Бывает, - сказала она, опять-таки как бы видя за этим некий недостаток, если не сказать порок.
      
    Тут опять заиграли вальс, я растерянно стал шарить глазами и увидел приближающегося ко мне Костю. Я ему показал глазами на Веру, он сразу все понял и подошел к ней.
      
    - Вы позволите?
      
    Прежде чем ответить, она посмотрела на меня и улыбнулась растерянной улыбкой. И только после того, как я согласно кивнул головой, Вера повернулась к Косте и положила руку ему на плечо. Я пригласил Лизу. Мы пошли танцевать, и она сразу же начала с выговора.
      
    - Эта девица, кажется, уже считает вас своим хозяином.
      
    - С чего вы взяли? - спросил я.
      
    - Я же видела, когда Баулин ее пригласил, она посмотрела на вас, словно спрашивала разрешения.
      
    - Это естественно, - сказал я. - Мы только что танцевали вместе, кроме того, она моя гостья, и вообще, будучи впервые на таком балу, она может не знать, как надо себя вести в каждом случае.
       
    - А вам, я вижу, очень нравятся деревенские девушки, которые не умеют себя вести.
       
    - Лиза, - сказал я несколько раздраженно, - вы не хуже меня знаете, что Вера такая же деревенская, как и мы с вами. Она дворянка, причем не  самого последнего рода.
      
    - Партизан Фигнер - ее дед?
      
    - Нет, он, кажется, не имеет к ним никакого отношения.
      
    - Тем не менее, я думаю, вам стоит за ней поволочиться, а может быть, даже и сделать ей предложение. Она вполне мила, юна, а что касается фигуры, то при современных корсетах некоторые недостатки очень легко скрыть.
       
    - А вы злюка, Лиза! - неожиданно для самого себя обнаружил я.
       
    - Может быть, - сказала она и улыбнулась такой улыбкой, что мне стало не по себе. - Но если вы еще раз появитесь на балу вместе с ней, то знайте: наши отношения кончены.
      
    - Вы предъявляете мне весьма странное условие, - сказал я. - Вера - моя гостья, и я не могу ее не сопровождать.
      
    - Значит, вы хотите сказать, что и дальше будете за ней ухаживать?
      
    - В той степени, в какой меня обязывает долг хозяина, - сказал я.
      
    - В таком случае проводите меня на место.
      
    - Лиза, - сказал я, - ведь это же глупо. Вы меня ревнуете, хотя у вас для этого нет никаких оснований.
       
    - Можете понимать мои слова, как хотите, но если вы не пообещаете мне, что больше не будете с ней появляться, я прошу отвести меня на место.
      
    - В таком случае, - рассердился я, - извольте. Я провожу вас на место.
      
    Танцуя, я подвел ее к тому месту, где сидела Авдотья Семеновна.
      
    - Теперь поцелуйте мне руку, - шепотом приказала она, - чтобы никто не видел, что мы с вами в ссоре. А теперь уходите, я вас больше знать не желаю.
       
    Авдотья Семеновна зорко следила за нами, она не могла слышать то, что мы говорим, но очевидно догадывалась, что мы ссоримся.
      
    - What's happened? {Что случилось? (англ.)} - спросила она громко.
      
    - Ничего особенного, мама, - садясь рядом с нею, улыбнулась Лиза, - просто Алексей Викторович сегодня несколько нездоров.
      
    Я пожал плечами и отошел. Вскоре танец кончился, подошли Вера с Костей.
      
    - Почему вы не со своей невестой? - спросила Вера.
      
    - Мы решили сегодня держаться на расстоянии. Я сейчас должен уехать и прошу вас собраться тоже.
      
    - А разве мы не будем танцевать мазурку?
      
    - Извините, у меня сегодня нет настроения, - сказал я. - Впрочем, вы, если хотите, можете остаться. Я попрошу Костю, и он проводит вас домой.
      
    - Да нет, нет, я, пожалуй, тоже пойду, - сказала она, хотя, кажется, не прочь была и остаться.
      
    - Как вам будет угодно, - ответил я, понимая всю безнадежность своего положения в том смысле, что мой уход вместе с Верой тоже будет воспринят, как очередной вызов.
      
    "Черт с ними, - говорил я самому себе, выходя с Верой на улицу, - пусть думают, что хотят, меня совершенно не трогает".
      
    На дворе заметно потеплело, было тихо, сыпал редкий, крупный снег, и снежинки вились, как бабочки, в свете фонаря над центральным подъездом купеческого клуба. Вся улица была заставлена экипажами. Два кучера прогуливались по мостовой, похлопывая по бокам рукавицами.
      
    - Филипп! - крикнул один из них. - Кажется, твой барин вышел!
      
    - Вижу, - откуда-то издалека отозвался Филипп, и, круто развернув лошадей, подал сани к подъезду...
      
    - Езжай один, Филипп, - сказал я ему. - Мы с барышней пешком прогуляемся. Не возражаете? - спросил я ее.
      
    - Нет, я с удовольствием, - улыбнулась она.
      
    Филипп, громоздясь на облучке, как памятник, смотрел на нас неодобрительно.
      
    - Ну, чего стоишь? Езжай, говорю, - повторил я свое приказание.
      
    - Поедем, барин, - сказал Филипп. - Время-то позднее. Неровен час, озорники какие нападут.
      
    - Ладно, ладно, езжай не бойся, - успокоил я его. - И передай Семену, пускай спит да прислушивается, прошлый раз я звонок оборвал, пока добудился.
      
    Филипп подумал еще, почесал в затылке, но, не решившись спорить, вдруг гикнул на лошадей, и они с места рванули крупной рысью. Мы пошли следом.
      
    Сыпал снег, было скользко, и я взял Веру под руку, чтобы поддержать, если вдруг она поскользнется. Первое время мы шли молча. Я чувствовал себя неловко.

    Установившийся между нами шутливый тон не подходил к обстановке и настроению, а как с ней говорить иначе, я не знал. Конечно, можно было сказать, что вот какая прекрасная погода, но так все говорят всегда; она человек достаточно умный, тонкий и ироничный и сразу почувствует фальшь.

    Не говорить ничего просто глупо, "Надо было выпить", - подумал я. Навеселе я становлюсь смелей, быстро вхожу в контакт, могу говорить о любых пустяках и быть достаточно остроумным.

    Впрочем, все это, вероятно, относится и к другим людям, и всякое пьянство начинается, я считаю, с того, что человек хочет освободиться от скованности, а потом докатывается бог знает до чего.

    Но все же выпить не мешало. Чем свободнее я хотел чувствовать себя с Верой, тем большую ощущал в себе скованность. С Лизой я никогда не был скован. С ней, если мне хотелось говорить, я говорил, если хотелось молчать, я молчал.

    Но с Лизой теперь, после этого дурацкого случая, все кончено. Нечего ставить мне нелепые, невыполнимые условия... Мои отношения с ее father {Отец (англ.)} и до сих пор не были идеальными. Пусть они будут испорчены вконец...

    Иван Пантелеевич не из тех, кто не желает смешивать личные симпатии и антипатии со служебными взаимоотношениями.
       
    - Вы чем-то огорчены? - спросила Вера.
       
    Слава богу, она заговорила первая. Иначе мы могли бы промолчать всю дорогу.
       
    - Напротив, - сказал я, придавая своему голосу максимально бодрую интонацию. - Я очень рад.
      
    - Рады чему?
      
    - Тому, что мы идем вместе, что сыплет снег...
      
    - А вы на меня сердитесь?
      
    - За что?
      
    - За то, что я поставила вас в неловкое положение перед вашей невестой.
      
    - Вы совершенно напрасно так думаете. Может быть, я особенно рад тому, что вы поставили меня в нелов...
      
    Я прикусил язык. Кажется, я говорил лишнее.

    Во всяком случае, в словах моих имела место некоторая двусмысленность. Но я этого не хотел. То есть не то чтобы я не хотел, просто я не считал себя вправе смущать это юное создание.

    "Она слишком юна и чиста, а я стар". Мне казалось, что я слишком знаю изнанку жизни, и само это знание уже делает меня грязным и недостойным Веры. Ну и, конечно, возраст. Слишком велика разница.

    То есть не то чтобы уж так велика, девять лет - вполне пристойная разница. Но все-таки... Я взрослый, сложившийся человек, а она совсем еще девочка. Что может быть общего между нами?

    Да если бы я хотя бы знал, чего хочу. Не есть ли это просто минутное увлечение, которое пройдет еще быстрее, чем прошло мое увлечение Лизой? Лизу я, по крайней мере, знаю давно и хорошо, а с ней мы даже толком ни о чем не говорили.

    Я искоса посмотрел на свою спутницу, она думала о чем-то своем и улыбалась.

    Вера была одной из первых казанских барышень, кто решился получить высшее образование. Поначалу она уступила традиции — отправилась на местную ярмарку дворянских невест в Благородное собрание. Ничто в ее облике не предвещало будущей метаморфозы в революционерку-подпольщицу.  Напротив, она с удовольствием флиртовала, вальсировала, кокетничала. «Стоя перед трюмо в легком облачке белого газа, в локонах и белых башмачках, я немало покапризничала и гораздо более заслуживала прозванья «Топни ножкой», которым меня наградил позднее «Сашка-инженер» — Федор Юрковский, прославившийся подкопом под Херсонское казначейство, из которого в интересах революции им и товарищами было похищено полтора миллиона рублей». Ездила на балы в сопровождении Алексея Филиппова, судебного следователя, сына старого приятеля отца из Тетюш.
       
    - Чему вы улыбаетесь? - спросил я.
       
    - Так, вспоминаю бал. Я выглядела очень глупо?
       
    - Глупо не глупо, но вид у вас был растерянный, ну прямо Наташа Ростова на первом балу.
       
    - Правда? Тогда ничего. Наташа Ростова мне очень нравится. А вам?
       
    Сейчас стыдно сказать, но тогда я, как и большинство моих сверстников, не признавал писателей, которым стал поклоняться в более позднем возрасте.

    Из всех писателей я признавал целиком одного Чернышевского и частично Тургенева, вернее, одних только "Отцов и детей". Настоящими же моими кумирами были Белинский, Добролюбов, но более этих двух Писарев. Вместе с ним я отвергал "Рудина", вместе с ним считал Онегина пошляком и бездельником.
       
    Я стал излагать Вере эти идеи и воодушевлялся все больше.
       
    Вера слушала меня внимательно и молчала, но я видел, что слова мои производят на нее впечатление.