Фашистик

Фашистик

      История эта давняя. Уже и в живых из её участников, наверное, никого не осталось.
      Зина Петухова родилась в семнадцатом. Ровесница революции. Родители Зины, школьные учителя, трудились на благо общества в школе большого села недалеко от Смоленска.
      После окончания десятилетки иного пути для неё и не было, как поступить в Смоленский педагогический институт. Училась в институте хорошо. Бойкая девушка, можно сказать – красавица, со светлыми волосами с чуть золотым отливом, с лицом, украшенным малой толикой веснушек, которые не портили её, скорее, наоборот, придавали особый шарм выражению лица, умиляли смотревших на неё.
      Высокая грудь, стройный девичий стан, крепкие ноги дополняли её внешность особой женственностью. Про таких, как она, девушек в народе существовало чёткое определение – кровь с молоком.
      Много воздыхателей собиралось вокруг неё, вот только завладеть её сердцем удалось лишь одному молодому человеку. Был он старше Зины на два года. Пришёл в институт на праздничный вечер с целью наладить радиоаппаратуру, чтобы студенты и преподаватели смогли услышать поздравительную речь самого, чуть приглушённую, хрипловатую, с выраженным грузинским акцентом.
      Громкоговорители Алексей наладил, а после торжественной части остался на танцы. Через раз приглашая Зину на танец, он покорил сердце девушки и уже больше не отпускал его.
      Ухаживал скромно. Провожал после занятий до общежития, вольностей не позволял. Интересно рассказывал о радиоделе, о покорителях Арктики, о дальних перелётах, что по тем временам успешно укладывалось в канву событий шагающей к социализму семимильными шагами страны.
      Летом, после сдачи сессии, пригласил Зину к ним домой, где за ужином объявил родителям и Зине, что делает ей предложение стать его женой.
      Всколыхнулось от этих слов Зинино сердце. Ожидала она чего-то подобного, но, чтобы вот так быстро и в раз – показалось ей неожиданностью.
      Родителям Алексея Зина понравилась. Было видно это из теплых взглядов, которыми они одаривали смутившуюся девушку.
      К завершению ужина Алексей ещё раз спросил Зину – готова ли она стать ему женой, готова ли делить с ним радости жизни, быть помощницей, заботливой матерью для будущих детей.
      Поскромничала Зина, не дала сразу ответ. Сослалась на то, что дело очень серьёзное, а её родители ещё ничего об этом не знают.
      Решили так, едет Зина к своим родителям, сообщает им все подробности и, если получит, как говорится, их благословение, то ближе к осени и свадьбу сыграют. Да, такие были времена. Вся страна стремилась жить с ускорением, не только отдельные люди.
      Благословение Зина получила, и родители согласились приехать на свадьбу дочери, которую сыграли в конце августа.
      Началась у неё новая жизнь – жизнь замужней женщины. Институт пришлось оставить. До него ли, если забот по хозяйству великое множество.
      Алексей работал электромонтёром в райисполкоме южного района Смоленска, был на очень хорошем счету у начальства, отчего и в армию его так и не призвали, закрывая бронью, как особо ценного сотрудника. Свёкор трудился в том же учреждении на должности счетовода-бухгалтера и тоже считался весьма уважаемым работником.
      Мать Алексея вела домашнее хозяйство, нужно признать, очень немаленькое. Дом родителей мужа располагался по Киевскому шоссе, чуть в сторонке от дороги. Большой дом – пятистенок, да ещё флигель, в котором теперь жили молодые.
      Дом и флигель были электрифицированы. Вдоль дороги стояли электрические столбы, и на участке поставили ещё столб и провели электрические и радио провода в дом. По тем временам, можно сказать, неслыханное достижение.
      Участок, на котором стоял дом, тоже большой. Огород, наверное, соток шесть, постройки для животины. Нет, коров или лошадей не держали, понимали родители, что хоть и город, а раскулачить могут запросто. Зато козочек несколько штук, два борова и свиноматка, курицы, гуси, индюшки – крепко хозяйствовали.
      За огородом, по спуску в сторону оврага, сад высажен. Яблони, груши, вишня, кусты смородины и крыжовника, а рядом поле картошки – несколько соток. Под деревьями в саду хороший покос травы, сена для коз зимой хватало.
      На краю участка, рядом с садом, большой погреб отрыт. И сделан так, что не видно его. Это чтобы не бросался он в глаза соседям или посторонним людям, заходившим иной раз к свёкру, как грамотному человеку. А в погребе каких только заготовок нет? И банки стеклянные с соленьями, что в то время редкость, но всё больше кадушки дубовые с огурцами солёными, помидорами, мочёными яблоками, квасом. Но самые главные кадушки с солониной копчёной свиной и птичьей, залитой толстым слоем топлёного свиного сала, и их больше десятка. Примостились на леднике, что в конце погреба. Запасы такие, можно хоть каждый день борщ с солониной варить.
      Правда, родители Алексея – люди верующие, и посты соблюдали неукоснительно. Удивлялась Зина, как свекровь, Нина Тимофеевна, управлялась одна с таким хозяйством. С её,   Зининым, появлением работ по хозяйству столько, что с петухами вставать и ложиться запоздно, а всё равно всех дел не переделаешь.
      Первой дочка родилась – Вера. А через год с небольшим и сынок подоспел – Коля. Тут у молодых и перерыв вышел. Оно, возможно, и к лучшему, потому как неизвестно, как бы могла жизнь семьи сложиться в надвигавшихся грозных событиях, если бы детей было много.
      Перед войной сороковой год особо удался. И приплод у животины, и на огороде всего наросло. Словно предупреждение какое – запасайтесь.
      Детишки подросли. Дочке – четыре, сыну – три. Дочка – малая, а уже помощница, то птицу выгонит, то поможет козочек накормить. А всё благодаря свекрови, это она между делом с малых лет детишек к труду приучила. Впрочем, Зину трудом не неволила. Зина сама к домашнему труду привычку имела, ну и у Нины Тимофеевны многому научилась.
      Война случилась совсем неожиданно. Нет, готовилась страна к ней, всячески армию усиливала и вооружала. Песни бравурные распевали и кинофильмы боевые показывали, как мощь страны крушит супостатов. Но вот началась война, а всё иначе вышло.
      Через несколько дней Минск пал, Вильнюс, Гродно. Меньше, чем через месяц, фашисты к Смоленску подошли.
      Алексей на четвёртый-пятый день добровольцем записался. Комсомолец – обязан. Пока рота связи, куда он попал, в Смоленске формировалась, Зина с ним чуть не ежедневно виделась, еду дополнительно приносила, бельё забирала постирать.
      Спустя две недели рота на фронт убыла, и сведений от мужа больше не поступало.
      А тут и ещё одно горькое событие. По Киевскому шоссе колонна грузовиков двигалась на фронт. На неё немецкие самолёты налетели. Разбомбили колонну напрочь. Одна из бомб, вроде и от дороги добрая сотня метров была, точнёхонько в родительский пятистенок угодила. А там в этот момент свекровь свёкру обед накрывала. Дом по брёвнышкам раскидало, печи и той не осталось, и от свёкра со свекровью тоже ничего.
      Зина в это время с детишками в саду травку подкашивала для козочек, их только горячей ударной волной обдуло. Живность тоже не пострадала, на выпасе была. Одному только хряку осколком по бочине чиркнуло, но несильно. Вот такая напасть случилась – горе горькое. Очень Зина к свекрови привязалась, почти как к родной матери, а так получилось, что и похоронить не пришлось родителей мужа.
      Немцы вошли в Смоленск пятнадцатого июля. Зина на пепелище оставшиеся брёвна разбирала. Услышала, на дороге стрёкот мотоциклетов. Присмотрелась, на мотоциклах с колясками фашисты к центру города едут, и никто им не мешает.
      Проехали. Минут через десять стало слышно – в городе стрельба поднялась, но скоро затихло. Уже ближе к вечеру загудело шоссе. Было видно, как движутся по нему машины с фашистами, к ним пушки привязаны, а вперемешку с ними, то мотоциклисты едут, то бронетранспортёры ползут, то танки, не танки, с урчанием лязгают.
      И снова ближе к центру стрельба началась, и так до самой ночи. В полночь что-то страшно ухнуло, а потом ещё раз, часа в два ночи.
      Зина детишек во флигеле закрыла, а сама принялась загонять в полуразрушенные постройки живность, опасаясь, что зайдут немцы, заберут её. Но никто ни в этот вечер, ни в последовавшие несколько дней к ним на усадьбу не зашёл.
      Громкоговоритель замолчал ещё утром пятнадцатого, а к вечеру и свет пропал.
      Жить в эти дни Зине показалось страшновато. Неясно было, как изменится жизнь с приходом немцев. По дороге, время от времени, проезжали немецкие машины и мотоциклеты, а как-то раз человек сорок гитлеровцев на велосипедах.
      Прошло, наверное, дней десять, прежде чем Зина отважилась пойти в город. Детей заперла во флигеле, наказала строго-настрого, чтобы сидели тихо и в окна не высовывались. Замаскировала вход в погреб ветками, забрала имевшиеся советские деньги и направилась по краю дороги к центру города.
      Пешеходов на улице совсем мало. Догнала Зина старичка, он поближе к центру на семь домов жил. Поинтересовалась:
      -А что, дедушка, новости какие есть?
      -Дак, какие новостя! Немцы Смоленск с левого берегу захватили, а с правого наши бьются. Слышь ли взрывы на отдалении, так энто там.
      Ещё дед рассказал, что немцы на старых складах лагерь для военнопленных устраивают и вроде бы уже и пленных туда сгоняют. Оба моста на правый берег наши взорвали, а вот железнодорожный мост взорвать не успели, и по нему немцы переправляются на правый берег.
      Дошла Зина до Советской площади. Там в центре наш разбитый танк стоит. Немцы к нему подходят, фотографируются, на губных гармошках играют, победе радуются. По площади то в одну, то в другую сторону немецкие машины ездят, в центре немецкий регулировщик поставлен. Чудно.
      Чуть в стороне, в проулке, что-то вроде толкучки образовалось. С деревянных ящиков или прямо с телег крестьяне продают картошку, овощи, хлеб, молоко, масло, муку, мясо и сало, яйца. Продают и ничего не боятся. Покупателей совсем мало, продавцов больше. Поинтересовалась Зина ценами – ужаснулась. В три, пять, а то и в десять раз дороже довоенного.
      Слухи разные по толкучке курсируют. Одни говорят – конец советам, а немцы вроде как обещались землю колхозную отобрать и раздать крестьянам. Другие, что восточнее Смоленска, в Ярцеве, немцы дорогу на Москву перехватили и успешно там наступают, а тут, мол, на правобережье, в кольце, последние красноармейские силы кладутся, и вот-вот весь Смоленск под немцами будет.
      А ещё вроде бы в городе новая администрация скоро будет, как раньше, до революции, земская. Немцы её уже готовят для управления городом.
      Наслушалась Зина новостей, купила мучицы ржаной фунтов пять, а то уж скоро совсем не из чего хлеб печь будет, и пошла домой.
      Дома детишки испуганные сидят. Еле от Верки добилась, что ходил по участку немец с ружьём, искал что-то. В дверь стучал, но замок с двери не сорвал. Так и ушёл.
      Приготовила Зина еду, накормила детишек. Вечером сбегала, животину накормила и напоила. Животина вся на месте, не забрал ничего немец.
      Ещё дней десять кое-как прожили. В начале августа по дороге в город стали толпами наших пленных гнать. Зина на пленных смотреть не ходила, а в один из дней словно что-то её торкнуло. Схватила хлеба четвертинку, картохи в мундире и к дороге вышла.
      Гонят одну колонну, другую. Немцы по краям вальяжно идут, на сотню пленных два-три охранника. Бойцы наши, теперь пленные, совсем жалкий вид имеют. Кто в шинелке бредёт, а кто и просто в одной гимнастёрке. Без ремней. На ногах у большинства ботинки с обмотками. Бредут понурые, не разговаривают, лица и одежда в пыли, грязные и чумазые. Страшное зрелище.
      С полчаса Зина стояла у дороги и смотрела на проходящие колонны пленных. Раздала картохи раненым, а хлеб почему-то в подоле фартука прятала.
      Вдруг услышала из толпы:
      -Зина, я это.
      Сминая ряды, на край колонны выбрался её муж. Еле узнала она в этом сгорбившемся, с перевязанной головой, мужчине своего Алексея. Охранник немец только что прошёл, а до следующего, наверное, метров пятьдесят было.
      Бросилась она к Алексею, краюху хлебную сунула, а у самой слёзы в три ручья.
      Алексей краюху разломал на несколько кусочков, дал товарищам и сам с жадностью проглотил кусок.
      -Куда вас? – только и успела спросить Зина.
      Подбежал охранник, больно стукнул мужа прикладом в спину. Заорал по-немецки: «Ком, ком!» (Проходи, значит.)
      Оглянулся Алексей шагов через двадцать, крикнул:
      -Здесь, наверное, в Смоленске, в лагере будем!
      Домой Зина шла и радостная, и печальная. Жив Лёша остался – самое главное, но вот то, что в плену – совсем плохо. Знала уже, в лагере очень тяжёлые условия содержания. Пленных столько нагнали, что в пакгаузах мест не хватает всем. Так, на голой земле, под небом и ночуют.
      Два дня Зина думала и, наконец, решила идти к лагерю военнопленных. Собрала в узелок хлеб, отварной картошки и яичек, сольцы от большого солёного камня отколола. Детишек к соседке, бабке Серафимихе, отвела под присмотр, дала им лепёшек, козьего молока кринку, а бабке лукошко яичек за присмотр.
      За час с небольшим добралась до лагеря. Он уже колючкой огорожен. За ней, где сидят, где лежат, а где и просто стоят пленные. Лица серые, неживые. От лагеря смрад человеческих испражнений ветерок доносит, и видно, как некоторые тут же нужду справляют, ничуть не стесняясь. Да и чего им стесняться – жизнь на кон поставлена – сегодня ещё жив, а завтра уже неизвестно.
      Прошла Зина вдоль колючки. Кое-где такие же, как она, женщины стоят, мужей разыскивают, фамилии выкрикивают.
      Зина тоже пошла вдоль колючки и тоже стала кричать:
      -Лёша! Степанков! Отзовись!
      Не раз подходили к колючке пленные, интересовались, мол, кого ищешь, женщина. Объясняла Зина, что ищет мужа, который вроде бы здесь, в лагере. Они выкрикивали фамилию вглубь лагеря, но никто не отзывался.
      Подошёл, правда, парень, сказал, что он и есть Алексей Степанков, но Зина сразу сказала, что он и близко на мужа не похож.
      Так дошла Зина до центральных ворот. Сбоку вышка, на ней охранник с пулемётом. Ворота цельные, из досок. На них разные бумаги приклеены, в основном, на немецком языке.
      Язык Зина знала хорошо. В институте готовилась стать учительницей иностранного языка, но, вот, не получилось.
      Без труда прочитала наклеенные бумажки. В них сообщалось, что для нормальной работы лагеря требуются поварихи, санитарки в госпиталь. Но, самое главное, делопроизводитель, с хорошим знанием немецкого языка. И делопроизводителю полагается оклад в десять рейхсмарок в месяц, и ещё сто пятьдесят рублей советскими деньгами.
      Зину как током ударило. Если делопроизводителем устроиться, то уж точно можно будет про Алексея узнать.
      Минут двадцать простояла она перед воротами, прежде чем они открылись. Вышли несколько десятков пленных под конвоем, для работ где-то в городе.
      Спросила Зина у немца охранника, куда обратиться. Она по объявлению. Хочет делопроизводителем устроиться.
      Охранник объяснил, как пройти в штабное учреждение лагеря, и пропустил Зину внутрь.
      В здании Зину отправили к заместителю коменданта лагеря. Белобрысый офицер, худощавый и высокий, с интересом рассмотрел её, спросил – хорошо ли она говорит по-немецки, умеет ли писать и печатать на машинке.
      Зина честно призналась, что немецкий знает неплохо, писать может, а вот печатать – нет.
      Офицер хмыкнул, выдал ей листок бумаги и приказал вкратце написать биографию. Минут двадцать Зина, старательно вспоминая обороты немецкой речи, излагала биографию, потом передала листок немцу. Тот быстро прочитал написанное, удовлетворительно кивнул. Сказал, чуть помолчав, что берут Зину с испытательным сроком на половину оклада, и если она научится печатать, то есть шансы, её оставят на работе. Потом объявил -  на работу выходить нужно уже завтра к восьми утра.
      Зина утвердительно кивнула. Немец заполнил серые картонные корочки, поставил печать. Объявил – эта книжка – её пропуск, который нужно предъявлять на входе в лагерь. Потом провёл её в помещение, где ей предстояло работать, объяснил, какие ей предстоит решать вопросы.
      Работа показалась несложной. Требовалось заводить карточки учёта на пленных, сортировать их по специальностям и откладывать отдельно карточки тех, кто умер или убыл куда по каким-то причинам.
      Вернулась Зина домой к вечеру. Забрала детишек у соседки. Сказала, что устроилась на работу и сразу стала договариваться с ней, чтобы она за детишками присматривала, пока Зина на работе будет. Сговорились на тридцати советских рублях.
      На следующий день, с утра, была уже на работе. Работа не самая сложная: рассортировать все сопроводительные документы, составить списки на русском обо всех прибывших пленных в лагерь. Это для начала. А потом и списки обо всех выбывших – убитых, умерших от ран, от болезней, от плохого питания. Всё бы ничего, но в лагерь поступило несколько тысяч пленных, а ещё каждый день прибывало в колоннах по сто, двести, триста человек.
      Но для Зины самое главное – мужа найти в списках. Неделю, наверное, она списки составляла, но Алексея среди пленных так и не обнаружила. Призналась Зина обер-лейтенанту Вернеру Хорсту, что среди пленных мужа ищет (это тот немец, который её на работу принял). Тот объяснил, кроме большого лагеря есть ещё и малый, так называемый Южный, а там госпиталь для военнопленных организуется, и его, Хорста, в ближайшее время переведут в малый лагерь, чтобы организовать там работу с пленными.
      Зина Хорсту в ноги кинулась, принялась умолять, чтобы он и её в малый лагерь забрал, чтобы и там поискать мужа.
      Посмотрел немец на Зину как-то странно, словно оценивающе, словно раздеть глазами пытался. Пообещал, что подумает о её переводе, но это, в первую очередь, от неё самой будет зависеть. От её благосклонности.
      Очень эти раздевающие взгляды Зине не понравились, но куда денешься, сама напросилась.
      Почти месяц отработала Зина в лагере. Такого насмотрелась. Военнопленных нагнали почти десять тысяч, бараков на всех не хватает, многие прямо под открытым небом ночуют, а на дворе сентябрь уполовинился, по ночам заморозки. Пленных на работы гоняют ежедневно, половина – совсем доходяги, еле ходят. Кормят отвратительно: баланда на воде из ржаной муки или из гнилой картошки.
      К тому же, комендант лагеря теперь Кастромин, бывший капитан Красной Армии, кавалерист, а садист хуже большинства фашистов. Дня не проходит, чтобы не застрелил кого или не избил до полусмерти. Удивительно Зине – ведь наш, бывший советский человек, а столько ненависти к соотечественникам.
      В конце месяца подошёл Вернер, заявил без обиняков, если Зина готова проявить к нему благосклонность, то он заберёт её с собой в малый лагерь.
      Зарделась Зина краской, ответила, что готова и спросила:
      -Когда?
      Вернер ответил, мол, прямо сейчас. Развернул Зину спиной к себе, закинул подол платья на спину, спустил её трусы, хлопнул рукой по ягодицам.
      -Сходи за водой и подмойся, - с усмешкой проговорил он.
      Зина ещё больше смутилась, но послушно взяла графин и пошла в уборную. Подмываться пришлось у Хорста на глазах. И так это унизительно показалось. Вытиралась подолом платья и трусами.
      Хорст положил Зину грудью на стол, вошёл в неё сзади и минут десять удовлетворял вожделение. Потом закурил, перерыв сделал и ещё раз овладел Зиной. Сказал напоследок:
      -Молодец, хорошо исполняешь. Возьму с собой в малый лагерь.
      С октября Зина работала в малом лагере, Работа та же: учёт военнопленных. Тут она выяснила, Хорст в гестапо служит, только форму носит обычного полевого офицера.
      В начале второй недели нашла Зина в списках мужа. Он в команде работал, которая лагерь обустраивала и госпиталь для военнопленных пыталась ремонтировать. Это четырёхэтажное здание. Бывшее фельдшерское училище.
      Вопрос теперь встал, как мужа, Алексея, из плена вызволить. Видела Зина его в колонне несколько раз. Сильно исхудал, хоть пока и не доходяга.
      Снова пришлось идти на поклон к Вернеру Хорсту. Объяснила Зина, что если муж умрёт в лагере, то толку для Германии никакого не будет, и если отпустят его на свободу, то он постарается на работу в городскую управу устроиться и очень даже послужит делу Великой Германии.
      Хорст, похоже, в хорошем расположении духа пребывал. Тут же предложил Зине пройти очередной этап благосклонности. Согласилась Зина. И как не согласиться, если на кону жизнь мужа стоит.
      После благосклонности написала Зина бумагу для старшего по бараку об освобождении мужа, а Хорст её подписал. А ещё подписал разрешение на то, чтобы покинуть мужу лагерь. И уж тут Зина совсем обнаглела. Составила ходатайство для устройства мужа на работу в городскую управу. И его Хорст подписал и на всех документах печати поставил.
      В конце рабочего дня, когда пленные с работ возвратились, отыскала Зина мужа, старшему записку от Хорста предъявила, а на воротах охраннику разрешение на выход показала. Поздним вечером они уже дома были.
      Накормила Зина мужа, нагрела воды в печке, усадила в большое корыто и как маленького ребёнка принялась отмывать, смывая застарелую грязь, пот, вшей. Смотрела на похудевшее белое тело мужа, а у самой слёзы в три ручья текли. Постригла мужа наголо, это от вшей избавиться, сожгла в печке его старое обмундирование.
      После уже, когда спать укладывались, честно призналась Зина, каким путём удалось освободить Алексея из плена. Ничего не сказал он Зине в ответ. Понимал, что за такое чудесное избавление из лагеря, а это, считай, от верной смерти, и вовсе не самая тяжкая плата.
      Пока порешили, что ни в какую управу Алексей не пойдёт, будет дома жить, отъедаться, отходить от лагерной жизни. А там будет видно, как жить дальше.
      С неделю Алексей отдыхал дома, никуда не выходил кроме участка. Ну, отдыхал, это грубо говоря, на самом деле забот по дому накопилось очень много.
      Быстро окреп на домашней пище. Первые дни еду готовил, с детишками возился. По мелочам чего чинил. А как окреп, так более серьёзными делами занялся. Отцовский дом, что бомбой разбросало по брёвнышку, ремонтировать не стал, но брёвна и доски разобрал. Брёвна, в основном, на дрова распилил и поколол, а досками, оставшимися целыми, помещения для скотины подремонтировал. Целый месяц провозился. Уже и холода пришли, и снегу насыпало.
      Самое главное, помог Зине с животиной разобраться. Основную скотину убрали. Свинью и хряков Алексей сам заколол. Мясо разделал, частью закоптил, частью засолил и в кадушках залил топлёным салом, как раньше родители делали.
      С солью помучился. Соль серьёзным дефицитом сделалась, много не купишь. Потому пришлось огромный соляной камень, тот, что животные лизали, разбить напополам и начать дробить половинку. Соли получилось много, правда, сероватой, с вкраплениями, но такой же солёной, как обычно.
      Птицу почти всю тоже прибрали. Оставили петуха и пять курочек-несушек. А индюков и гусей всех извели. Пока яблоки, картошка, репа, свекла вдоволь имелись, ещё можно было как-то птицу кормить. Ну а дальше чем? Так же ободрали, осмолили птицу, закоптили и в кадушки под сало.
      Оставили двух удойных козочек, а козлят и других коз продала Зина на рынке, хорошие деньги за них выручила.
      Только окреп немного Алексей, как у них с Зиной любовь возобновилась, да такая, что и в первые годы замужества не было. Чуть не каждую ночь утехи. Через месяц поняла Зина, что понесла, что беременна. Сообщила Алексею об этом. Попеняла ему немного, мол, война в стране, и что теперь делать, как жить дальше, если неясно, что завтра будет. Алексей улыбнулся, сказал – заготовили мяса много, молоко ещё есть, а на хлеб денег хватит. Потому и ребёночка нужно оставить. Раз так муж решил, не стала она мужу перечить.
      Самое важное, на работе всё успокоилось. Хорста ещё в октябре перевели в Вяземский лагерь военнопленных, поэтому домогаться Зины стало некому. Очень её это подбодрило.
      Зато в конце ноября заявились к ним домой два полицая. Вели себя нагло, намекали, чтобы хозяин выпивку и закуску выставил, а иначе заберут его в кутузку. Но и Алексей не растерялся. Объяснил, что жена работает в лагере военнопленных вольнонаёмной, а сам он тоже бывший военнопленный, но освобождён самим обер-лейтенантом Хорстом, а сейчас находится на излечении, так сказать, набирается сил, чтобы поступить на службу в городскую управу, и на этот счёт даже бумага от Хорста имеется, ходатайство, если желаете - посмотрите.
      Присмирели полицаи, посчитали, не с руки с Алексеем связываться, если у него протеже в самом гестапо имеется. Ушли ни с чем. Но осадок на душе Алексея остался.
      В первой половине декабря вдруг выяснилось, немцы Москву взять не смогли, и даже больше – разгромила их под Москвой Красная Армия. Отогнали фашистов от столицы, а севернее Смоленска, в лесах, вроде как десант высадили. Такие дела.
      Загрустил Алексей. Он ведь себя считал настоящим строителем новой жизни, а теперь что получается – родина с врагом сражается не на жизнь, а насмерть, а он здесь, у жены вроде как за юбкой, прячется, вроде как дезертир настоящий. До января маялся, наконец, сообщил Зине, что будет пробираться к партизанам, что нет у него больше мочи, вот так сидеть дома, когда страна с врагом сражается.
      Отговаривала Зина, убеждала, что если ещё раз попадёт в лагерь, то помогать освободиться может быть некому. Убеждала, но не убедила.
      Договорились, если кто из полицаев или немцев будет интересоваться его судьбой, то сообщит Зина, мол, попал муж в бомбёжку русских самолётов и, можно сказать, пропал безвести, потому как от него только и остался кусок сапога, да шапка, в которой ходатайство об устройстве на работу было спрятано.
      Так и решили. Ушёл Алексей в ночь на Рождество и пропал надолго.
      А жизнь у Зины дальше покатилась. Детей снова пришлось к соседке пристраивать. Сообщить ей пришлось, что муж во время бомбёжки погиб, и ей теперь одной детишек продвигать по жизни.
      Чем дальше беременность развивалась, тем тяжелее стало Зине ходить на работу. Упросила она начальство, чтобы перевели её в госпиталь для военнопленных, всё к дому поближе.
      К весне живот сильно обозначился, как-то даже больше, чем в первые беременности. В апреле пришлось с работы уйти, так как ходить в госпиталь сил не хватало.
      В середине мая разрешилась Зина от бремени, неожиданно двойней. Оба – мальчики. Один, правда, рыженький, в Зину. Это первый. Второй тёмненький – в Алексея.
      Роды соседка приняла. Пуповины умело отрезала, перетянула. И первые дни помогала обессиленной Зине по хозяйству, за что получила вознаграждение сто рублей и двадцать рейхсмарок. Для одинокой бабушки солидные деньги.
      Окрепла Зина, взялась за домашнюю работу. Огород садить нужно, картошку. Ячменя и пшеницы немного. Много не посадишь, пахать нечем, а лопатой не накопаешься.
      Но ничего, кое-как управилась. Всё лето на огороде и по дому трудилась. Приучила старших за младшими присматривать.
      Осенью решила пробовать на работу вернуться. Тяжело оказалось без денег жить, а деньги закончились. Оно, вроде, и мясо, и сало ещё есть, и немало; молока козьего и яичек, пусть немного, но для детишек хватает; овощей ещё с того года прилично осталось, но вот хлеба нет, а без него плоховато живётся.
      Разобралась с огородом, пришла в госпиталь проситься. Приняли. На ту же должность. Без неё отчётность запустили, особенно на немецком. Так и не смогли найти толкового делопроизводителя.
      Начальник госпиталя, немецкий врач, майор Зильберт, хорошо знал Вернера Хорста, и когда Зина напомнила, что тот в своё время её на работу устраивал, сразу её принял. Правда, строго предупредил, что в делопроизводстве завал, и если Зина не справится, то он будет вынужден её уволить.
      Зиму кое-как пережили. Дровами, что Алексей заготовил, топили экономно, так их даже на следующий год осталось.
      На работе Зина порядок навела, но там другая проблема появилась. Немцы на пленных самые разные опыты проводили, пробовали сыворотку от тифа и даже на раненых и больных; забирали кровь у детей и пленных для переливания немецким раненым. Все эти эксперименты тоже требовали учёта, и некоторые моменты тоже повесили на Зину. Правда, самое страшное было в другом. Среди военнопленных врачей и медсестёр, работавших в госпитале, возникла подпольная организация, связанная с партизанами. Под видом умерших они обеспечивали переправку к партизанам красных командиров или просто военнопленных, изъявивших желание  рискнуть и перебраться к нашим. И очень многое сходилось на Зине. Именно она готовила списки умерших.
      Уговорили её с трудом. Понимала Зина, если её подлоги вскроются, то можно не с работы вылететь, а прямиком на виселицу попасть. Рисковала, очень сильно рисковала. Рисковала больше не собой – детишками. Если её немцы повесят, то и детишкам смерть. Кто их спасёт?
      Но, как говорится, Бог миловал. Не донёс никто. Обошлось.
      Когда наши войска в сорок третьем Смоленск освободили, кто-то из главных подпольщиков написал представление на Зину, и наградили её медалью «За боевые заслуги».
      Оказалось, что спасли они в госпитале от смерти очень важного партизана-подпольщика, и не просто спасли, а помогли ему к партизанам в отряд переправиться.

      Осенью сорок третьего на два дня вырвался домой Алексей. Он полтора года воевал в партизанском отряде, обеспечивал связь с большой землёй, а когда партизанскую бригаду расформировали, его зачислили командиром взвода связистов во вновь сформированную дивизию.
      Перед отправкой на фронт упросил вышестоящих командиров отпустить в краткосрочный отпуск на двое суток, чтобы узнать, как дела у жены, посмотреть на сына, родившегося уже без него.
      Очень он удивился, когда узнал, что у Зины родилась двойня. К тому времени малышам почти по полтора года исполнилось. Поняла Зина к тому времени, первый от немца, Хорста, получился, а второй точно от Алексея.
      Вечером, когда спать легли, ещё раз покаялась она мужу. Ведь ради его спасения пришлось ей согрешить, и вот что теперь из этого вышло.
      Зашёлся Алексей руганью, да так, что старших детей разбудил. Видимо, много ненависти у него к фашистам накопилось, а тут в собственной семье фашистик прописался. Громко кричал, ходил в кальсонах по комнате, размахивал руками, материл мальца, на чём свет стоит.
      Урезонила его Зина просто. Сказала:
      -Лёша, и что мне теперь делать? Что, ты теперь задушишь его собственными руками? Ведь нет! Ладно, не признаёшь ты его за сына, так пусть он только моим сынком будет. Ведь он себе отца не выбирал. Опять же, может быть именно ему ты жизнью-то и обязан. Не уступи я Хорсту, кто знает, каким бы боком судьба твоя могла повернуться. Лежал бы сейчас в общей могиле с другими пленными, во рву земелькой присыпанный, и было бы о тебе одно сведение – пропал без вести.
      Потух Алексей, от Зининых рассуждений запал из него вышел.
      -Ладно, пусть живёт пока, а там посмотрим.
      Уехал Алексей воевать с фашистами дальше, а Зина опять одна с детишками осталась. Её почти сразу в комиссию НКВД включили, которая со зверствами фашистов в Смоленске разбиралась. Во-первых, как свидетельницу всех творившихся издевательств в лагере военнопленных и госпитале; во-вторых, как грамотного делопроизводителя, умеющего составлять правильно документы, знающего немецкий язык и, к тому же, печатать на машинке. Печатать немецким и русским текстом Зина в госпитале научилась.
      Работы в комиссии много, зато и паёк неплохой, и денежное содержание назначили. Всё бы ничего, да бабуля, соседка, что с детишками сидела, умерла. Пришлось младших оставлять дома на попечение старших. Верке восьмой годок пошёл, по дому почти всё делать умеет, да и сынок старший тоже помощник, не хуже Верки.
      Только стала замечать Зина, что младший, который от Хорста, хиреет на глазах. Вечером-то Зина младших сама покормит. Гена, беленький, ест жадно, словно и не кормили целый день, а Андрейка, что от Алексея, и сыт вроде.
      Прибежала как-то в обед домой, проверить, что тут происходит. Зашла неожиданно и увидела такую картину – Верка Андрюху кормит, чуть не насильно кашу в него впихивает, а Гена вокруг ползает, кушать просит, даже не плачет, скулит жалобно.
      Потребовала с Верки ответа, почему та младшего брата в еде ущемляет, и такое в ответ услышала, что волосы дыбом встали. Дети, они в детстве очень иной раз злые бывают. Верка, когда Алексей скандалил из-за Гены, всё слышала, всё поняла. И не только поняла, но и приняла сторону Алексея. И принялась потихоньку изводить малыша, не кормила почти днём. Бросит кусок хлеба или сухарь, как собачонку, мол, чего его жалеть – фашистик.
      Сгоряча навешала Зина Верке подзатыльников. Та расплакалась, убежала на кухню. Оттуда в сердцах прокричала:
      -Вот уйдёшь на работу, а я его, подушкой, задушу, фашиста проклятого!
      Зина так без сил на лавку и села.
      -Вера, доченька, ты чего такое говоришь-то!? Ведь он же брат твой! Я же и его, и вас одинаково люблю!
      -Неправда! Неправда! И вовсе не брат он мне! – высунувшись из кухни, прокричала Верка. – Сама знаешь, что от немца его нагуляла! А мой папа – Лёша! Он – офицер Красной Армии, а не фашист какой-то!
      Уходила Зина на работу с тяжёлым сердцем. Строго-настрого наказала старшему сыну, чтобы до её возвращения следил за Веркой, чтобы не сотворила она с Геной чего страшного.
      Вечером собрала всех детишек возле себя. Сказала:
      -В тяжёлое время живём. Война идёт. Никто не знает, вернётся ли с войны Лёша, муж мой, а вам отец. И выжить мы сможем, если любить друг друга будем, и помогать друг другу. А вы вместо помощи обижаете младшего брата Гену. Да, отец у него другой, но благодаря его отцу ваш отец жив и воюет на фронте. Прошу вас, поймите это наконец.
      Насупилась Верка, не приняла увещеваний.
      Обратилась Зина прямо к ней:
      -Вера, доченька, понимаю, тяжело тебе с младшими братьями, но потерпеть нужно. Война закончится, легче будет. Очень тебя прошу, не обижай Гену. Разве он виноват в чём-то? Если и есть чья вина, так только моя. Да и вина-то только в том, что очень хотела спасти вашего отца.
      Так и не поняла Зина, дошли ли её слова до Верки, но кормить младших братьев стала она одинаково.
      Отлетел в историю сорок четвёртый год. В сорок пятом прогремела залпами салюта победа. Алексей писал не так часто. В основном, что жив, здоров, воюет в Восточной Пруссии. Теперь уже капитан, командир роты связи в масштабах армии.
      Закончилась война, стали возвращаться фронтовики, но Алексея всё нет и нет. В августе прилетело письмо, что ещё на год его оставляют служить в оккупационных войсках. Так и написал, мол, не волнуйся Зина, война закончилась, жив, время пролетит быстро. Весной сорок шестого приеду с подарками. Денежный аттестат используй на детишек и себя по полной.
      Съездила Зина домой, на родину. Узнала ужасную судьбу родителей. Расстреляли их весной сорок второго полицаи. Расстреляли за то, что спрятали они у себя еврейскую девочку, а соседи донесли. И похоронены они вместе с евреями за селом в общей могиле. Такая страшная судьба…
      Младшие подросли. Вера осенью пошла в школу, и сейчас за них в ответе стал старший брат.
      Смоленск восстанавливался из руин, теперь немецкие пленные трудились над разбором завалов.
      Жизнь налаживалась. Зина работала делопроизводителем в больнице. Получала и паёк, и зарплату, да ещё деньги по аттестату Лёши. В целом, неплохо жили. Живности больше развели, козье стадо до шести штук увеличилось, куриц больше двух десятков. Опять же, огород овощами снабжал, а сад – фруктами.
      В дом бабули заселились новые соседи. Детишек у них семеро. Мал, мала, меньше. Детишки шкодливые – то яблоню обтрусят, то в огород залезут. Меньше украдут, больше потопчут, испоганят. Другое плохо, обнаружили вход в погреб и туда повадились, да ещё и яйца в курятнике пропадать стали.
      Пришла к ним Зина, пожаловалась. Да что толку. Отец детишек – инвалид. Без кисти руки. Бывший партизан, вечно пьяненький. А мать домашней работой, семейными заботами раздавлена. Сварливая женщина и завистливая. Сразу кричать начала, что у неё, Зины, дети сыты, обуты, одеты, а их семья голодует, в рванье и обносках дети ходят. И ничего страшного, если при случае яблоко с яблони сорвали. Не убудет.
      Поняла Зина, проку не добьешься. Так и придётся пока жить, но на погреб большущий замок повесила. А как иначе? Основные заготовки семьи там хранятся, и что будет, если постоянно их воровать продолжат.
      В мае сорок шестого вернулся Алексей из армии. Наконец-то демобилизовали его. Да не просто вернулся. Приехал на немецком мотоцикле с коляской. Подъехал к дому, открыл ворота сам, во двор вкатился.
      Во дворе Андрюха с Геной играли. Андрюха, тот сразу к отцу кинулся, закричал:
      -Папка, папка вернулся!
      А Гена только привстал с земли, но не побежал, только заулыбался, прищурился. Посмотрел на Алексея так, что у того сердце защемило и слезой глаза защипало.
      -Что же ты, сынок, не подходишь, не встречаешь батьку? – поперхнувшись, спросил он.
      -Так это же фашистик! – закричал Андрюха, оседлавший к этому моменту мотоцикл.
      Алексей сам подошёл к мальчику, поднял на руки, проговорил хрипло:
      -Не обращай на него внимание! Ты тоже мой сын – Гена.
      Мальчик обнял его за шею ручонками и радостно засмеялся.
      Потом разгружали мотоцикл, вынимали подарки из коляски. Прибежал из сада старший сын Коля. Обнял отца, расцеловал, объяснил, что мама до вечера на работе, а Верка в школе во вторую смену. И он тоже в этом году пойдёт в школу.
      После разгрузки подарков Алексей отогнал мотоцикл к сараям. Умылся холодной водой из колодца, смывая пыль дальней дороги.
      Коля поливал ему воду из поливальника, Алексей кряхтел и охал от удовольствия, а младшие вертелись тут же и смеялись.
      Чуть позднее обедали. Коля притащил из погреба прошлогодних солёных огурцов, мочёных яблок, капусты; достал из кадушки кусок солёного сала, а из чугунка высыпал в блюдо варёную картошку.
      Вечером вместе пришли Зина и Верка. Зина расплакалась, а Верка кинулась на шею отцу с восторженными криками:
      -Папка! Наконец-то, вернулся! А мы заждались!
      Ужинали весело. Зина по случаю достала давно припасённую бутылку водки. Алексей ножом обстучал сургуч, а потом ударом ладони вышиб пробку. Налил себе стопку, а Зине гранёную рюмку. Проговорил тихо:
      -Ну вот, дорогие мои! Я и дома.

      На такой радостной ноте можно было бы и закончить это повествование. Но нет, к сожалению, не получается.

      Как всё вышло, теперь уж доподлинно неизвестно. Вера, позднее, будучи взрослой, призналась, что в школе случайно проболталась Лене, дочке соседей, однокласснице – Гена не родной сын Алексея, а отец его – немецкий офицер, из лагеря. Лена всё это рассказала родителям.
      Можно предположить, что это именно они написали анонимное письмо в НКВД, и когда в сорок седьмом году в июньский выходной день к дому подкатил чёрный автобус, и вышедшие в синей форме НКВДешники арестовали Зину, злобно кричали, стоя у забора:
      -Ну чё, немецкая подстилка! Теперь получишь сполна! Теперь не ускользнёшь от справедливого советского правосудия!
      Суд состоялся через три месяца. Самый гуманный суд отмерил Зине пятерик за пособничество оккупантам. Когда Зину привели в первый раз к следователю, он попросил подробно написать, как она попала на работу в лагерь военнопленных, и каким образом удалось освободить мужа из плена.
      Зина честно изложила на бумаге последовательность событий, и это стало основным пунктом для обвинения, так как явилось, можно сказать, чистосердечным признанием. Суд не учёл ни её боевой награды, ни её деятельности в подпольной организации. Обратились к спасённому ею партизану-подпольщику, но он устранился от этого дела, сославшись на то, что этого момента не помнит.
      Времена были такие, ему и самому оказалось в минус нахождение в плену, в лагере.
      Осудили Зину на пять лет и отправили отбывать срок в колонию в Средней Азии. Условия тяжелейшие – жара летом, холод зимой, работа изнуряющая. За пять лет можно было бы и не выжить.
      Повезло Зине. Один из высокопоставленных НКВДешников, командированный в лагерь для проверки, просматривал документы по арестованным и содержащимся в лагере. Он и сам в сорок третьем зимой был спасён из лагеря подпольной группой. Зина его документы переделала на рядового, умершего от тифа. Поднял он дело Зины, прочитал анонимку, подтолкнувшую НКВД к расследованию, нашёл процессуальные нарушения в деле, наложил резолюцию – арест считать необоснованным, заключённую освободить.
      Вернулась Зина в пятидесятом. В телогрейке, в темном платке на голове и тёмной юбке, в кирзовых ботинках на ногах, совсем она была не похожа на ту Зину, когда её арестовывали.
      Исхудавшее лицо, поседевшие волосы, зубы, частью выпавшие от цинги и плохого питания. Сухонькое тело с обвисшей грудью – всё, что от неё осталось.
      К тому времени соседка умерла от чахотки, а партизан замёрз зимой около дома, находясь в серьёзном подпитии. Их детишек определили по детским домам.
      Спустя несколько лет умерла и Зина. Алексей после смерти жены сам поднимал детишек. После ареста Зины он завёл строгое правило, и с тех пор Гену уже никто не называл фашистиком.
      ПС
      Говорят, Веру несколько раз видели на кладбище, на могиле матери, плачущей и просящей прощения.
      Бог ей судья.