Кочевники и внешний мир. Хазанов А. М. Глава 1

            Кочевники и внешний мир. Хазанов А. М. Глава 1.
 
  Книга заслуженного профессора антропологии Университета Висконсин в Медисоне, члена Британской Академии, лауреата премии Гуггенхайма посвящена феномену номадизма, который, по мнению автора, заключается не только в его уникальности, специализированности, но и в его широкой распространённости практически во всех частях света, за исключением Австралии и лишь отчасти Америки, в его роли связующего звена между различными обществами и культурами, в его не только хозяйственной, но и социальной и исторической специфичности. Показывается неразрывная и необходимая связь кочевников с внешним миром, т. е. с оседлыми обществами с иными системами хозяйства. Проводится сравнительный анализ евразийского типа номадизма и номадизма других регионов. Особое место в исследовании занимают материалы по кочевникам евразийских степей, полупустынь и пустынь, так как с ними автор знаком лучше всего — ему доводилось бывать в этнографических и археологических экспедициях в Центральной Азии, Калмыкии и на Северном Кавказе. ».
  Несколько лет назад, опубликовав монографию, посвященную кочевникам евразийских степей, в первую очередь скифам, я обдумывал возможности написания следующей: об исторической антропологии кочевников все тех же евразийских степей. Профессор Геллнер со свойственными ему тактом, умением убеждать и чувством нового в науке обратил мое внимание, что было бы интереснее сравнить евразийский степной тип номадизма с номадизмом других регионов. Естественно, что про-вести такое сравнение по всем параметрам один человек не в состоянии. Поэтому я решил остановиться на том моменте, который кажется мне одним из важнейших для понимания самой сущности номадизма, — взаимоотношениях номадов с оседлым населением, которое в этой книге условно именуется «внешним миром». Профессор Геллнер был настолько любезен, что взял на себя инициативу переговоров с издательством Кембриджского Университета и на протяжении всей работы над этой книгой, не считаясь с собственным временем, оказывал мне неоценимую помощь самыми разнообразными способами: от личной редактуры первоначального синопсиса этой книги, написанного на весьма несовершенном английском языке, до моральной поддержки и научных консультаций. Он же прочитал рукописный вариант этой книги, сделав ряд ценных замечаний и предложений, способствовавших ее улучшению. Я думаю, без него эта книга вообще никогда не была бы написана, хотя, разумеется, всю ответственность за ее содержание несу я один. Поэтому моя первая благодарность принадлежит профессору Геллнеру, ученому поразительной разносторонности и очень хорошему другу.
  Когда ученый работает в одной стране, а издательство находится в другой, когда эти страны разделены языком, правилами, традициями и многими другими барьерами, почти всегда возникают трудности техниче-ского порядка. Издательство Кембриджского Университета в лице г-жи Патриции Уилльямс (Mrs.Patricia Williams), a также г-на Стивена Барра (Mrs. Stephen Barr) относилось к ним с полным пониманием и во всем шло мне навстречу. Во многом благодаря доброжелательности и заботливости, проявленным ими, моя работа над книгой была если не легкой, то приятной. Поэтому мне хотелось бы выразить им самую искреннюю и сердечную признательность. Транслитерация восточных собственных имен и названий всегда представляет значительные сложности, потому что востоковеды используют различные системы для транскрибирования нелатинских алфавитов и письменности и часто не совсем последовательно. Проблема еще более усложняется тем, что многие исторические личности и народы появляются под разными именами в различных источниках и современных работах, в которых они упоминаются. Поскольку эта книга написана не востоковедом, а также в основном не для востоковедов, я попытался оставить транслитерацию имен как можно более простой и не использовать диакритических знаков, лигатур и т. п. Отдельные разделы этой книги в рукописи читали и сделали весьма полезные для меня замечания, способствовавшие ее улучшению, мои кол-леги по совместной работе в Институте этнографии Академии наук СССР: д-р Крупник, проф. Першиц, д-р Членов, д-р Жуковская. Ряд вопросов, связанных с общими проблемами происхождения государства и классов, затронутых в этой книге, мне удалось подробно обсудить с проф. Классеном (Prof. Ciaessen) из Лейденского Университета. Всем им — моя глубочайшая и искренняя признательность. 
Рукопись первого издания этой книги была закончена в Москве, в конце 1979 года и сразу же отправлена в Кембридж. У меня было вполне достаточно причин для спешки. В условиях ухудшающегося политического и идеологического климата в СССР там практически не было шансов опубликовать эту книгу — ее сочли бы слишком ревизионистской (Khazanov, 1992a). Более того, я не мог исключать возможности того, что советские власти попытаются не допустить ее издания на Западе. Через две недели после того, как я получил известие, что моя рукопись благополучно достигла Англии, Советский Союз вторгся в Афганистан. Еще двумя неделями позже я подал заявление на эмиграцию из страны. На самом деле, я решил эмигрировать уже несколькими годами ранее, но работа над этой книгой задержала подачу официального заявления. Однако январь 1980 года был не лучшим временем для такого рода начинаний. Советские власти никогда не относились благосклонно к тем, кто предпочитал капиталистический ад коммунистическому раю. В первой половине 80-х годов, когда международная разрядка полностью потерпела крах, они еще меньше, чем в 70-е годы, были благосклонны к таким людям. Как я и ожидал, мое заявление об эмиграции было отклонено. Что я не ожидал, так это занятного объяснения отказа. Оказалось, что мой выезд из страны «был не в интересах...». Несмотря на все мои попытки выяснить, о чьих интересах пеклись власти — моих, Советского государства или, может быть, мировой капиталистической системы, — я никогда не смог добиться ответа на этот вопрос. Итак я стал еще одним из «отказников», со всеми вытекающими отсюда последствиями.  После моего заявления об эмиграции советские власти сделали все возможное, чтобы помимо многого другого отрезать все мои связи с Западом. До известной степени это им не удалось, но они не были в этом виновны. К тому времени в железном занавесе уже появились дыры. Тем не менее издание этой книги заняло почти пять лет. В течение всего этого времени сотрудники издательства Кембриджского Университета (Cambridge University Press) проявляли чрезвычайное терпение, понимание и сочувствие; они стремились помогать мне всеми имевшимися в их распоряжении способами. Я хочу использовать эту возможность, чтобы выразить мою огромную признательность этим людям. Много других людей, как моих коллег, так и тех, кто не имел никакого отношения к антропологии, также оказали мне большую помощь. Так, Майкл Лавин (Michael Lavigne), американец, который в то время жил в Москве, очень помог мне, используя подпольные каналы связи, в моей переписке с Западом. Он делал это несмотря на то, что подвергал серьезному риску собственную безопасность. Нил Наймер (Neal Naimer), молодой англичанин, специально приехал в Москву, чтобы привезти гранки, которые не доходили до меня по почте. Должен ли я заверять, что все эти люди навсегда останутся в моем сердце? В те годы происходили также некоторые весьма занимательные события. Так, КГБ решил произвести обыск в моей квартире именно в то время, когда я был поглощен работой над книжным указателем, и карточки были разбросаны по всему кабинету. Я попросил офицеров не нарушать порядок в котором они располагались. В тот момент я не осознал иронии того, что я почти повторил знаменитую мольбу Архимеда. К моему большому удивлению, люди из КГБ повели себя лучше, чем римский центурион из легенды. Не только я был пощажен, но и мои карточки не пострадали от большого беспорядка, хотя офицеры провели несколько часов, тщательно проверяя, не содержат ли они какой-нибудь антисоветской пропаганды. Явно разочарованные, они удовлетворились тем, что конфисковали некоторые материалы из моего архива и все книги на иврите.
 Это предисловие не совсем подходящее место для воспоминаний, поэтому я буду краток. Книга была опубликована в 1984 году и советские власти, которые, мягко говоря, не особенно способствовали ее изданию, поспешили наложить руку на мои авторские гонорары. Это неудивитель-но. Советские коммунисты ненавидели западные демократии, но обожали их твердые валюты. В тот же год я получил последнее официальное предупреждение КГБ о том, чтобы я прекратил мою так называемую «анти-государственную деятельность», правда, это предупреждение едва ли было сделано в прямой связи с публикацией моей книги. Однако, спустя семь месяцев, совсем неожиданно для меня, я получил разрешение покинуть СССР. Мне было приказано выехать в течение нескольких дней, оставив в стране архив и все мое имущество. У меня есть много оснований полагать, что мои коллеги на Западе сыграли решающую роль в том, что я не был арестован. По-видимому, они сумели убедить советские власти, что самым лучшим способом избавиться от меня было разрешить мне выехать из страны. В этой связи я хотел бы особенно упомянуть моих добрых старых друзей Генри Классена (Henri Ciaessen) и Эрнеста Геллнера (Ernest Gellner). Я хотел бы упомянуть и многих других людей, но боюсь упустить кого-либо из них. Некоторые из них слишком скромны и не любят рассказывать о той поддержке, которую они мне оказывали.   К тому времени моя книга начала уже свою собственную жизнь. Она была благосклонно оценена в разных странах.   Несмотря на некоторые критические замечания, рецензенты в основном были согласны с большинством моих основных выводов и заключений. Единственным исключением была рецензия Спунера (Spooner, 1986). Суть его критики заключалась в следующем. Первое, моя книга недостаточно связана с той литературой, с которой он как специалист в области изучения скотоводства и кочевничества знаком. Виноват, но я не могу помочь ему в этом отношении, за исключением того, что рекомендую читать больше и избегать предубеждений. Вторым пунктом критики было то, что моя книга по своей природе больше востоковедческая, чем антропологическая и историческая. Опять же, здесь не о чем спорить. Это просто означает, что мой досточтимый коллега и я по-разному представляем себе антропологию и особенно историческую антропологию. Третье критическое замечание Спунера состоит в том, что он неудовлетворен моей книгой в целом и что все в ней могло быть сделано по-другому и лучше. В этом отношении я полностью с ним согласен. В свою защиту я могу лишь повторить старую поговорку: feci quod potui, faciant meliora potentes*. В течение многих лет я искренне надеялся, что Спунер сделает это лучше; я все еще жду его собственную книгу по кочевому скотоводству. В любом случае, в течение последних пятнадцати лет или около того разнообразные исследования скотоводства стали значительно более интенсивными, и каждый год появляются новые ценные публикации. Каждый раз, готовя свои лекции или проводя семинары по темам, связанным со скотоводами и кочевниками, я с удовольствием обновляю свои программы и списки рекомендуемой литературы. В то же время многие мои коллеги и студенты в разных странах жаловались, что моя книга давно исчезла из продажи и по-этому было бы желательно ее второе издание. Они также отмечали, что предпочли бы книгу, изданную в бумажной обложке, что сделало бы ее более доступной. Это стало особенно очевидным для меня после того, как я из-за своих исследовательских интересов принял предложение Университета Висконсин в Медисоне и в 1990 году занял должность профессора в Департаменте Антропологии. Поэтому, когда несколько лет спустя Издательство Университета Висконсин (University of Wisconsin Press) предложило мне опубликовать второе издание в ______________________________________
* Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше (лат.).
 бумажной обложке, я временно оставил в стороне другие проекты и решил написать это новое введение. Первоначально я намеревался представить в нем полный обзор основных течений, проблем и спорных моментов, существующих в современных исследованиях по скотоводству, но после того как многие страницы были уже написаны, мне пришлось весьма неохотно отказаться от этой идеи. Я понял, что следование моему первоначальному намерению сделает такое введение слишком длинным. В этом случае было бы лучше написать специальную обзорную статью или даже другую книгу. Таким образом, я вынужден был ограничиться неполным обзором наиболее важных новых публикаций. Из-за ограниченного объема введения я вынужден, как правило, упоминать только книги и сборники статей, оставляя в стороне почти все статьи, какими бы важными и интересными они не были. Скотоводство становится настолько широким предметом исследования, что практически невозможно даже сослаться на всю новую литературу в этом введении. Тем не менее я включил в него краткую дискуссию по ряду проблем, которые по разным причинам либо не были затронуты в первом изда-нии, либо, по моему мнению, заслуживают дальнейшего уточнения и изучения. Основной тезис этой книги заключается в следующем: специализация означает большую зависимость. Чем более специализированы подвижные скотоводы, тем более зависимыми становятся они от нескотоводческого, преимущественно оседлого мира. В этой книге я сосредоточил свое внимание, в основном, на их экономической и социально-политической зависимости, оставив в стороне ее культурный и идеологический аспекты. Однако важно иметь в виду, что скотоводы, включая кочевников, в культурном и идеологическом плане зависели от оседлых обществ так же, как они зависели от них в экономическом отношении. Экономическая зависимость кочевников от оседлых обществ и различные способы их политической адаптации к ним имели соответствующие идеологические последствия. Кочевая экономика должна была дополняться продуктами сельского хозяйства и ремесла, а культура кочевников нуждалась в культуре оседлого населения .   В этой книге читатель найдет некоторые классификации и типологии, принятые одними учеными и критикуемые другими. Ничего другого я и не ожидал, и хочу еще раз подчеркнуть, что дефиниции, категории, типологии и классификации сами по себе не являются конечной целью исследования или чисто семантическим упражнением. Они всего лишь аналитический инстру-мент исследования, в известной мере отражающий избранные в нем методо-логические подходы. Их ценность зависит не столько от их точности, что почти всегда спорно, сколько от того, насколько адекватно они служат спе-цифическим целям исследования. Понимание скотоводства, предлагаемое в этой книге, основано на представлении о континууме специфических и гибких экономических стра-тегий с множеством разнообразных вариаций, особенно, если выделение по-следних связано с различными критериями. Я никоим образом не хочу пред-ставить мою классификацию жестской или единственно возможной. Однако я все же полагаю, что такие широкие типологические формы, как: пастуше-ское земледелие (transhumance), полуоседлое скотоводство (аг-ро-скотоводство), полукочевое скотоводство и кочевое скотоводство как наиболее крайняя форма адекватно служат целям моего исследования. Эта типология вполне применима, поскольку она основана на двух противопо-ложностях: между скотоводством и земледелием и между подвижностью и оседлостью. Представить кочевое скотоводство или скотоводство в целом, всеохватывающей, но недостаточно точно определенной категорией, может быть удобно для некоторых археологов, вследствие природы их источников, но это едва ли будет способствовать лучшему пониманию их доисториче-ских форм. Моя классификация, прежде всего, экономически ориентирован-ная. Во-первых, она основана па предположении, что скотоводческая сторона подвижного скотоводства характеризует его как специфический тип эконо-мической активности. Во-вторых, она обращает внимание на размер и значение сельскохозяйственного компонента для определения системы хозяйства данного общества в целом. Однако оказалось, что корреляция между скотоводством и подвижнотью не столь очевидна, как я предполагал. 
  Любой ученый, для которого земледельческая (неолитическая) ре-волюция остается значимой концепцией, а автор, несмотря на его прежние диссидентские наклонности, в этом отношении разделяет мнение боль-шинства ученых, едва ли будет отрицать принципиальную разницу между экономикой добывания пищи (включая охоту) и экономикой производства пищи (включая скотоводство); также как он не будет отрицать различие между дикими и доместицированными животными, которое Инголд скло-нен недооценивать. Хотя главная особенность всех разновидностей подвижного ското-водства, на мой взгляд, состоит в их особой экономической специализа-ции, было бы неразумно отрицать, что эта особая специализация влечет за собой особый образ жизни, взгляды на мир, культурные ценности, пред-почтения и идеалы. Скотоводство является не только способом жизне-деятельности, но также и образом жизни. В данной книге я уделяю много внимания этим и многим другим аспектам подвижного скотоводства не потому, что считаю их несущественными или неважными, а лишь потому, что у любой книги есть свои границы. Когда ученый пытается охватить все вопросы сразу, он неизбежно рискует впасть в поверхностность, не сказав ничего существенного. Несмотря на изобилие новой литературы по различным аспектам скотоводства и отдельным скотоводческим группам и народам, очень мало книг посвящено сравнительным и междисциплинарным исследованиям в этой области. Кроме того, большинство из них описывают современных скотоводов, игнорируя тем самым их исторических собратьев. Мне остается только надеяться, что в будущем больше ученых прислушаются к моему давнему призыву соединить историю и антропологию. Книга Барфилда (Barfield, 1993) представляет собой добротное общее введение, или, как сам автор называет ее, учебник по данному предмету. Сборник статей, опубликованный Гэлати и Джонсоном (Galaty and John-son, 1990), исследует различные скотоводческие системы пяти континентов и является наиболее широким и использующим новые данные обзором современного скотоводства. Однако предложенная издателями клас-сификация подвижного скотоводства в терминах исключительно физической географии представляется достаточно спорной. Гэлати и Джонсон подраз-деляют подвижное скотоводство на скотоводство равнин (полуаридное скотоводство), пустынное и тундровое скотоводство (аридное скотоводство) и горное (вертикальное) скотоводство. В этой классификации такие разные типы скотоводства, как практикующиеся, например, в Мали и Индии, Сахаре и Ботсване, или в Андах и Марокко, предстают более сходными, чем это обстоит в действительности. На самом деле кыргызские горные скотоводы на Памире имеют много более общего с их соседями, казахскими скотоводами, являющимися типичными степными (равнинными) кочевниками, чем со скотоводами Тибета, не говоря уже о Кавказе и Андах.   Обращаясь к последним публикациям о кочевниках евразийских сте-пей, полупустынь и пустынь, я, прежде всего, хотел бы отметить книгу Голдена (Golden, 1992). Она является выдающимся достижением в данной области и автор, безусловно, слишком скромен, называя ее всего лишь «введением». В то же время, Кембриджская история древней Внутренней Азии (Cambridge History of Early Inner Asia) (Sinor, 1990) с концептуальной точки зрения не является очень успешным изданием. Например, я не могу согласиться с весьма странным географическим и культурным определением Внутренней Азии, предложенным Синором. Однако главы, посвященные отдельным кочевым народам за немногим исключением, написаны на высоком уровне. Барфилд (Barfield, 1989) раз-вил далее новаторские исследования Леттимора (Lattimore) по истории Внутренней Азии и способствовал лучшему пониманию проблемы формирования государственности у кочевников данного региона. Важ-ный вклад в этой области сделали работы Беквита (Beckwith, 1987), Джагчида и Ван Джэй Симонса (Jagchid and Van Jay Symons, 1989) и Волдрона (Waldron, 1990). Претенциозная монография Гумилева (1989) о кочевниках евра-ийских степей, опубликованная в России, примечательна только своей необузданной фантазией и плохо скрываемым антисемитизмом. Это особенно прискорбно, потому что автор является сыном двух великих русских поэтов, Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Более любопытная общая книга о кочевом скотоводстве в евразийских степях (Крадин, 1992) была также недавно опубликована в России. Автор все еще мыслит в рамках советской марксистской школы и продолжает использовать ее терминологию, хотя и честно указывает на ее многочисленные недостатки. Тщетно пытаясь разрешить это противоречие, он утверждает, что кочевое скотоводство является особой социо-экономической формацией. Эрнесту Геллнеру, возможно, понравилась бы эта книга как еще одно доказательство того, что мар-сизм все еще жив в постсоветском не-Союзе (см. Gellner, 1988a); что касается меня, то, следуя американской поговорке, я не хочу хлестать мертвую лошадь. Заслуживают также внимания многочисленные публикации, по-священные истории отдельных кочевых народов и политических образований, их связям с оседлыми соседями и их подданными или правителями.   Этнографические и антропологические исследования менее многочисленны.    Апологетические работы, публиковавшиеся в прошлом советскими и монгольскими учеными или некоторыми западными «попутчиками» вроде Леттимора, не заслуживают доверия. У меня есть основания надеяться, что в будущем новое поколение ученых в постсоветских странах исследует эти важные вопросы намного лучше. Скотоводы и кочевники Среднего Востока (Турция, Иран, Афганистан) продолжают привлекать внимание многих ученых.
  Практически не упоминается в этой книге высокогорное или альпийское скотоводство (трансхьюманс) в Европе (включая Средиземноморье), а также на Кавказе, в Альпах, поскольку оно является и, вполне очевидно, всегда было не чем иным, как специализированной отраслью сельскохозяйственной экономики (об археологических и исторических свидетельствах трансхьюманс и его эволюции в Европе ).  Бродель был совершенно прав, отмечая, что «высокогорное или альпийское отгонно-пастбищное скотоводство (transhumance) даже в его самой неорганизованной форме, относится только к специализи-рованной группе — пастухам. Оно основано на разделении труда и на оседлом земледелии, приносящем регулярные урожаи, со стационарными жилищами и деревнями». В этом плане, горное скотоводство в Европе весьма отличается от полукочевого и кочевого скотоводства, практиковавшегося на Тибете или Памире. Его отличает то, что когда индивиды, общины или группы населения в Европе специализировались на скотоводческой деятельности, они никогда не составляли отдельного общест-ва, а оставались частью оседлого общества, сохраняя тесные социальные связи с оседлым земледельческим населением. Они обычно разделяли его культуру и его основные ценности и нормы, хотя иногда в слегка измененной форме. Как Барфилд  остроумно заметил: «Хейди не является историей о швейцарской девушке -кочевнице, хотя каждое лето она пасла коров и коз». В этом отношении скотоводы, выпасающие лам в Латинской Америке, не представляют исключения.   Я по-прежнему отказываюсь считать скотоводами индейцев Великих Равнин. Поскольку некоторые ученые критиковали мое мнение, я считаю себя обязанным обосновать его подробнее. Многие исследователи согласятся с тем, что важнейшими характерными чертами культур индейцев Великих Равнин, имеющими отношение к данной дискуссии, являются следующие:
 1. Как и скотоводческие культуры, они развились и функционировали в засушливой зоне, плохо приспособленной для мотыжного земледелия , и в обоих случаях наличие транспортных животных облегчало освоение широких территорий.
 2. В отличие от скотоводческих культур Старого Света, культуры индейцев Великих Равнин не имели местных предшественников. Они не формировались спонтанно и не возникали в результате обычной диффузии. Напротив, они выросли из раннего колониализма. Культуры индейцев Равнин были созданы теми группами коренного населения, которые под давлением евроамериканцев вынуждены были забросить или изменить свою прежнюю экономическую деятельность, включая мотыжное земледелие и приспособиться к новой географической и физической обстановке.   Это приспособление было облегчено заимствованием лошадей и огнестрельного оружия.
3. За исключением собаки, лошадь была единственным одомашненным животным у индейцев Равнин; они не разводили овец и коз. Однако и лошадей у них было немного, не больше, чем по две на одного человека. Более того, племена Равнин не ели конину, разве что в редких случаях. Основой их экономики, ориентированной на удовлетворение непосредственных жизненных потребностей, была охота на бизонов, но весьма отличавшаяся от пешей охоты на крупную дичь и не имевшая аналогов в большинстве других охотничьих культур. Одним из немногих неполных исключений служит охота, практиковавшаяся некоторыми группами таежной и тундровой зон Евразии, которые держали одомашненных оленей преимущественно для транспортных целей или как приманку. В то же время, их хозяйство на протяжении многих столетий продолжало основываться преимущественно на добывании пищи.
4. Хотя лошади не предназначались непосредственно как продукт питания для индейцев Равнин, их наличие способствовало
  интенсификации охоты. Кроме того, наличие лошади привнесло некоторые элементы скотоводства в их хозяйство, поскольку этих животных надо было пасти, обеспечивать кормами и т. п.
5. Хотя лошадь в культурах индейцев Великих Равнин приобрела культурную и социальную ценность, имеющую аналоги в скотоводческих культурах, новая социальная стратификация и сопутствующие ей институты, такие как милитаризм, не обязательно были связаны именно с заимствованием этого животного. Надо принять во внимание также общие исторические условия, возникавшие в этом регионе, включая различные стороны воздействия евро-американцев. То, как называть индейцев Равнин: конными охотниками или кочевыми скотоводами, во многом зависит от общей концепции скотоводства. Если согласиться с Оливером , что скотоводство является социокультурной системой, образом жизни, то надо будет обратить особое внимание на его сходство с верховой охотой индейцев Великих Равнин. Точно так же, если следовать Инголду склонному подчеркивать подвижность как основной элемент кочевого скотоводства, различие между скотоводством и верховой охотой станет практически незаметным. Однако для меня скотоводство представляет собой особый тип (или скорее типы) экономики, связанной с производством пищи, и в этом отношении вполне отличающимся от верховой охоты. Индейцы Равнин не были типичными охотниками; тем не менее, они оставались охотниками. Поэтому главное направление экономики, основанной на присвоении пищи отличалось от скотоводческой экономики, основанной на производстве пищи. Соответственно, имеются четкие отличия как в характере периодических передвижений верховых охотников и скотоводов -кочевников, так и в факторах, определяющих их годичный экономический цикл. В основном естественное передвижение стад бизонов непредсказуемо, хотя иногда индейцы умели направлять их в нужном для успешной охоты направлении. Кроме того, причины, лежавшие в основе сходства отдельных культурных элементов в обществах верховых охотников и скотоводов-кочевников, также были иногда различными.
Например, если индейцы Равнин специально поджигали траву, чтобы облегчить охоту на бизонов, то кочевники евразийских степей практиковали этот способ не столько в целях охоты, сколько для того, чтобы расширить пастбища для домашнего скота. В силу всех этих причин предположение о том, что индейцев Великих Равнин надо причислять к скотоводам, переоценивает скотоводческую сторону их экономики.
 Инголд подозревает, что нежелание ученых признать номадизм охотников и собирателей является антропологическим отражением довольно распространенного презрения скотоводов к их соседям — охотникам-собирателям. Он даже обвиняет таких ученых в моральной предубежденности. Однако в научной работе всегда лучше полагаться на факты, нежели на чувства, которые очень часто обманчивы, и я боюсь, что Инголд в данном случае борется с ветряными мельницами. Ни я, ни, насколько я знаю, другие современные антропологи не имеют каких-либо предубеждений против охотников-собирателей; более того, Инголд не приводит никаких доказательств, утверждая, что скотоводы презирают охотников, или, по крайней мере, что они презирают их сильнее, чем оседлые земледельцы. Робертшоу (Robertshaw, 1989: 211) правильно отмечает, что презрительное отношение скотоводов к охоте могло иногда намеренно демонстрироваться ученым-этнографам их информаторами. В любом случае ситуация в Восточной Африке не является уни-версальной. Но даже там презрение к охоте гораздо больше связано с социальными факторами, чем с отличиями в формах занятости. В евразийских степях, так же как на Ближнем и Среднем Востоке, скотоводы всегда высоко ценили охоту. Последние исследования, особенно по Леванту и соседним с ним территориям, ареалам, а также некоторым другим регионам, продвинули наше знание о начальных этапах доместикации животных и земледелия, первобытных формах экстенсивного скотоводства и распространения скотоводства по ойкумене.
  Очевидно, в биологическом и культурном отношении процесс одомашнивания животных включал следующие стадии: выбор видов, подходящих для доместикации, поимку индивидуальных животных, их дальнейшую изоляцию, приручение, поведенческий контроль, контролируемое размножение (морфологические изменения), диффузию (перемещение животных в новые природные районы и их адаптацию к новому окружению (включая гибридизацию). Недавние исследования по доисторическому Леванту подтверждают мой вывод о том, что животноводство там развилось не из охоты и что процесс одомашнивания был инициирован и проводился не охотниками, а в основном ранними земледельцами (Helmer, 1989). Растет количество свидетельств о том, что доместикация растений предшествовала одомашниванию животных. Первобытные охотники-собиратели, так же как их исторические собратья, способны были приручить многих животных. Из этнографических данных известно, что им нравилось держать различных млекопитающих, птиц и даже рептилий как ручных животных. Прирученные животные обычно держались до развлечения, а иногда и для практического использования. Однако во многих важных отношениях приручение очень отличается от доместикации. Последнее предполагает регулярное размножение домашних животных и, в конечном счете, изменяет их генотип благодаря естественной и, особенно, искусственной селекции.
Одомашнивание требовало, по крайней мере, три предпосылки:(1) хорошее знание поведения животных, предназначавшихся для одомашнивания; (2) относительно оседлый образ жизни; (3) наличие избытка сельскохозяйственных или растительных продуктов, который мог быть использован в качестве корма. Охотники, особенно специализированные определ;нно отвечали первому условию, но, как правило, не второму и третьему. Тем не менее я не могу полностью исключить возможность того, что в некоторых случаях доместикация животных происходила в общинах, практиковавших интенсивное собирательство диких растений и последующее хранение их запасов наряду со специализированной охотой, с использованием различных ловушек, загонов и т. п. Например, некоторые ученые настаивают на том, что одомашнивание животных, принадлежащих к семейству камелидов (Camelidae) в Южной Америке предшествовало возникновению земледелия . С другой стороны, этнографические и исторические данные свидетельствуют в пользу более правдоподобной гипотезы, что охотники могли переходить к скотоводству, заимствуя уже одомашненных животных. Менее ясно, было ли достаточно заимствовать только «идею одомашнивания», хотя некоторые ученые считают это вполне вероятным. Так, многие полагают, что скотоводство было самой ранней формой производящей экономики в Сахаре и что одомашнивание крупного рогатого скота было там локальным явлением, достижением эпипалеолитических групп, которые не практиковали земледелие.
Все же едва ли стоит переоценивать воз-можность заимствования охотниками одомашненных животных и, особенно, идеи доместикации. При всех обстоятельствах, это не могло быть главным путем распространения скотоводства. В этом отношении примечательны этнографические материалы. Они свидетельствуют о том, что охотники наиболее охотно заимствовали таких животных как собаки, лошади, се-верные олени и даже верблюды, которых они использовали в качестве манков на охоте, либо транспортного средства, т. е. лишь для того, чтобы повысить эффективность их традиционного присваивающего хозяйства (Шнирельман, 1980: 216—217). Еще менее вероятной представляется возможность того, что кочевое скотоводство в чистом виде существовало уже в доисторические времена. Несмотря на все более совершенные методы археологического исследования, в большинстве случаев мы все еще не можем с уверенностью отличать сезонные стоянки, оставленные кочевниками или полукочевниками, от тех, которые принадлежали группам, практиковавшим отгонно-пастбишное скотоводство, в котором только часть населения более или менее специализировалась на скотоводческой деятельности. Более того, всегда есть риск, что археологические данные об отдельном сегменте общества могут быть ошибочно распространены на таксономические подразделения более высокого уровня, особенно если этому сегменту присущи некоторые культурные особенности. Этнографические материалы могут служить в качестве параллелей и сравнительных данных в наших моделях первобытного прошлого, но вряд ли они могут служить в качестве прямых аналогий для археологических реконструкций. Исследователи доисторического периода часто предпочитают использовать современные данные, например, этнографические аналоги вместо исторических данных. Учитывая разнообразие форм скотоводства, существовавших даже в пределах одних и тех же экологических зон, использование этнографических аналогов требует особой осторожности применительно к Ближнему и Среднему Востоку, и, как я подозреваю, также к Африке, южнее Сахары. Например, Шерратт (Sherratt, 1981, 1983) представил серьезные аргументы в поддержку своей гипотезы о том, что вторичная продукция от овец, коз и крупного рогатого скота, включая молоко, шерсть, тягу и грузовой транспорт, начала интенсивно использоваться только в V и IV тысячелетиях до н. э. Вполне возможно, что только после этого скотоводство начало приобретать сходство, при этом далеко неполное, с формами, известными в истории или используемыми в наших этнографических аналогах. Все эти различия можно игнорировать, если согласиться с мнением археолога Крибба (Cribb, 1991: 16) о том, что «поиск полностью кочевого общества следует прекратить, а вместо этого принять иной подход, который признает, что существуют лишь тенденции к номадизму, проявляющиеся в различной степени в целом ряде обществ и групп населения». Однако не следует забывать, что игнорирование проблемы не означает ее решения. Я по-прежнему полагаю, что для возникновения кочевого скотоводства с широким использованием для верховой езды лошадей и верблюдов должны были иметься особые предпосылки и причины, а также длительный период времени для вызревания и развития. Чисто кочевое скотоводство в евразийских степях появилось поздно и еще позднее — на Ближнем Востоке (см. Zarins, 1989). Примечательно, что ни шумерский, ни аккадский языки не имели эквивалента понятию «номад», поскольку в то время скотоводство было гораздо менее специализированным и существовало много племен или групп как с кочевым, так и оседлым сегментами (Rowton, 1981: 28). Нельзя исключить, что лошадь и, возможно, даже верблюд стали использоваться для верховой езды раньше, чем это предполагалось еще недавно (Anthony and Brown, 1991). Однако широкое распространение эта практика получила гораздо позже. До сих пор нет бесспорных свидетельств того, что регулярная верховая езда предшествовала колесному транспорту. Тем не менее многие важные вопросы все еще остаются спорными. Один из них заключается в том, был ли одомашненный крупный рогатый скот, как и мелкий, заимствован в Северной Африке и Сахаре с Ближнего Востока или же он был одомашнен на месте, после того как концепция одомашнивания распространилась в регионе. Другой важный вопрос — имел ли место в Сахаре, и еще больше, в некоторых других регионах Африки прямой переход от охоты к скотоводству. Третий, также еще не решенный вопрос — как широко одомашненные животные и скотоводческая практика были распространены в Африке еще до появления там земледелия. Argumentum ex silcntio*, определенно, не является лучшим доказательством. Так, Робертшоу и Колле (Robertshaw and Collet, 1983) выдвинули гипотезу, что население эпохи неолита в Восточной Африке на самом деле практико-вало смешанный тип экономики, а отсутствие семян от культивированных растений в их поселениях могло быть вызвано рядом факторов. Миграция   земледельцев эпохи раннего железа (200—300 гг. и. э.) предоставила скотоводам первую возможность получать зерно, не выращивая его самим, и таким образом, около 500 года н. э. их экономика стала более специализированной (ср., однако, Marshall, 1990). Однако возникновение подлинного скотоводства в Южной Африке, по всей видимости, относится к еще более позднему времени (Denbow, 1986). Одной из насущных проблем, которой в силу ряда причин не было уделе-но подобающего ей внимания в первом издании этой книги, является проблема неустойчивого положения кочевых скотоводов и мобильных скотоводов в целом, в современном мире. За последние десятилетия на эту тему опубликовано много ценных исследований и материалов (см. например, Salzman, 1980; Galaty, Aranson, Salzman, Chouinard, 1981; Raikes, 1981; Salzman, 1982; Sanford, 1983; Simpson and Evangelou, 1984; Bovin and Manger, 1990; Galaty and Johnson, 1990; Galaty and Bonte, 1991; см. также многочис-ленные публикации Института проблем развития, Университета Сассэкс (University of Sussex), Скандинавского Института африканских исследований и многих других). Это значительно облегчает мою попытку дать краткий и весьма импрессионистский обзор проблемы. В самом общем виде можно сказать, что современное, более чем плачевное положение экстенсивных скотоводов связано с их изменяющимися отношениями с внешним миром. В этом отношении, их прошлое было уникальным, их настоящее — ненадежно, их будущее — сомнительно. Имеется достаточно большое количество людей, утверждающих, нередкое одобрением, что у них вообще нет будущего. В прошлом, подвижные скотоводы во многих регионах имели определенные военные и социальные преимущества во взаимоотношениях с их оседлыми соседями. Эти преимущества часто позволяли им преодолевать недостатки их специализированной, но ориентированной на удовлетворение насущных жизненных потребностей экономики, используя внеэкономические методы, переводя эти взаимоотношения из сугубо экономической плоскости в политическую. Иначе говоря, их
военное превосходство и неразвитость общественного разделения труда оборачивались рычагом их политического могущества. Это было особенно характерно для кочевников евразийских степей, а также Ближнего и Среднего Востока, у которых каждый взрослый мужчина был воином и большинство были воинами-всадниками. Упадок скотоводческих обществ начался на заре Нового времени, когда оседлые жители усовершенствовали и военное дело! Парусники и затем, пароходы были более эффективным средством передвижения, чем караваны; а регулярные армии оседлых государств увеличили использование огнестрельного оружия и его точность на дальнем расстоянии и стали более сильными, чем иррегулярная конница кочевников (см. Headrick, 1981). Континентальные империи: Россия, Китай и Османская Турция одними из первых вторглись на территории мобильных скотоводов. Другие последовали за ними. Эти изменения проявились в некоторых частях света раньше, чем в других, но, в конечном счете, процесс во всем мире пошел по одному и тому же пути. Сначала скотоводы потеряли свое былое военное преимущество, затем свою политическую независимость, после чего они были вынуждены приспособиться «к силам, находившимся вне их контроля, включая экономику модернизированного или модернизирующегося оседлого мира. Увеличивающаяся зависимость от колониальных держав, национальных правительств и внешнего мира в целом, оставшихся чуждой силой для большинства скотоводов, имела для них несколько отрицательных последствий. Она сократила размер территории, занятой ими, подорвала их экономику, основанную на удовлетворении непосредственных потребностей, и нарушила стабильность их обществ. Во многих странах вторжение земледельцев в скотоводческие ареалы происходило за счет экспансии аграрного населения и намеренной антискотоводческой политики колониальных держав и национальных правительств. Например, в Центральной Азии, задолго до большинства революций Российское правительство изымало летние пастбища казахов и иногда даже их зимние стоянки (Demko, 1969), заселяя их сначала казаками, а затем русскими крестьянами-переселенцами. Около полутора миллионов новых колонистов из европейской части России мигрировали в Казахстан, и в конце XIX и начале XX столетий (Дахшлейгер, 1965: 51) казахские скотоводы-кочевники постепенно были вытеснены в аридные зоны Центрального и Южного Казахстана. Позднее так называемая «кампания освоения целины» 50-х годов, целью которой было превращение огромных пространств Северного Казахстана в центр по производству пшеницы, по-влекла за собой переселение в страну еще от 1,5 до 2 миллионов новых мигрантов из европейской части СССР. Во время этой кампании скотоводческие хозяйства были закрыты, а большинство занятых в них казахов не были допущены к зерновому производству. Сходные процессы происходили и за пределами Центральной Азии. В южной Монголии китайская крестьянская колонизация оттеснила кочевников на маргинальные земли и даже превратила их в этническое меньшинство в их некогда родной стране (Lattimore, 1940). В Южной Африке, Свазиленде, Лесото, Ботсване и Зимбабве колониальное правление не только ограничило количество земель, использовавшихся коренными скотоводами, но даже наложило ограничения на их передвижения (Silitshena, 1990; Smith, 1992: 218 ff.). В Кении маасаи и другие скотоводы потеряли значительную часть своих пастбищ во время и после колониального периода. Потери произошли, прежде всего, за счет миграции белых поселенцев, а затем, постепенной экспансии коренных земледельцев на земли маасаев, а также в результате создания природных заповедников. Подобная политика проводилась также многими правительствами в странах Ближнего и Среднего Востока. Например, в Иране закон о земельной реформе 1962—63 годов сделал неосвоенные земли, включая пастбища, собственностью государства (Beck, 1986: 157, 251; Black-Michaud, 1986: 209—10; Bradburd, 1990: 21). В Сирии, в 1958 году, правительство объявило все неосвоенные степные и пустынные земли общественной собственностью и стремилось внедрить земледелие в области, занятые скотоводами (Bahhady, 1981: 260—1; Lewis, 1987: 186; Shoup, 1990: 198). В другой части света, в Скандинавской Арктике и Сибири, многие пастбища, использовавшиеся оленеводами, были потеряны из-за внедрения северного земледелия и особенно развития гидроэнергетики и добывающих отраслей промышленности (Paine, 1982; Савоскул и Карлов, 1988: 166—8; Morris, 1990: 198—202; Beach, 1990: 261—2; Beach, Anderson and Aikio, 1992: 60; Forsyth, 1992: 402—3). Положение оленеводов в России намного трагичнее, чем это иногда представляется, несмотря на заявления, что индустриализация Российского Севера не представляла опасности для их скотоводческой практики и что государственные оленеводческие хозяйства заслуживают всяческих похвал (Beach, 1990: 293). На самом деле, ситуация была прямо противоположной, и в настоящий момент не только оленеводство, но даже практикующие его этнические группы находятся в большой опасности. Коренные народы Российского Севера стали дискриминируемыми и бессильными группами населения, утратившими контроль над собственными судьбами. Продолжительность жизни коренного населения Сибири к настоящему времени не превышает 43 года. Это на 18—20 лет меньше, чем в среднем по России, и на 29 лет меньше, чем про-должительность жизни у эскимосов Канады и Аляски. В Советском Союзе индустриальное развитие Севера и политика Советского правительства в отношении коренного населения этого региона привели к очень негативным последствиям для экологии региона и разрушению традиционных способов существования. Охота и рыболовство находятся в упадке, а популяция северных оленей (1 800 800 голов) является рекордно низкой для двадцатого века (Пика и Прохоров, 1988: 78,80). Вследствие индустриального развития северные пастбища уменьшились на 20 миллионов гектаров. Это оставило 100 000 северных оленей без пастбищ. В Магаданской области число оленей уменьшилось с 1 000 000 в начале 70-х годов до 600 000 в конце 80-х годов. В Ханты-Мансийском автономном округе количество оленей сократилось с 71 000 в 1930 году до 52 000 к 1982 году, и количество их продолжает снижаться (Соколова, 1990: 158). Значительная часть пастбищ на полуострове Таймыр была буквально сожжена ядовитыми газами и кислотными дождями — побочными продуктами промышленности Норильска. К тому же, газопровод Моссояха—Норильск перерезал миграционные пути диких оленей, вынудив их конкурировать за одни и те же пастбища с домашними оленями. Металлические и капроновые ограждения, установленные в тундре в 80-е годы, привели к перевыпасу и дальнейшей деградации пастбищ (Тарасов, 1993: 6). Еще до начала добычи газа на полуострове Ямал пастбища уже были изувечены колесами и гусеницами тяжелой техники. Каждое пробное бурение нефтяных скважин оставляет от 4 до 9 гектаров отравленной земли. Ожидается, что к 2000 году пастбищные угодья на Ямале сократятся, как минимум, вдвое (Leibzon, 1992: 4). Советский режим стремился проводить на Севере политику насильственной седентаризации (перехода на оседлость), а в организационном от-ношении использовать для коренных систем жизнеобеспечения, основанных на удовлетворении непосредственных потребностей, совхоз-но-колхозную модель, как она сложилась в земледелии и скотоводстве. Правительство приказало коренным жителям осесть в крупные поселения, где они составляли презираемое и дискриминируемое меньшинство среди русского населения. Значительная часть коренного населения оказалась безработной, в лучшем случае, стала неквалифицированной, занятой тяжелым физическим трудом рабочей силой. К концу 50-х годов более чем 70 процентов коренного населения на Российском Севере еще занимались оленеводством, охотой и рыболовством; к концу 80-х годов в эти отрасли были вовлечены только 43 процента коренных жителей. Менее чем 10 процентов коренного населения продолжали кочевой образ жизни; большинство из них были пастухами, вынужденными многие месяцы в году проводить со стадами, вдали от своих семей (Пика и Прохоров, 1988: 77). К тому же, навязанная государством практика посылать детей коренных жителей в отдаленные школы-интернаты, против воли их родителей, привела к их аккультурации и отчуждению от родного языка, этнических культур и традиционных занятий.  Катастрофическое уменьшение поголовья оленей, люмпенизация и массовая безработица среди коренного населения Российского Севера разрушили их традиционные образ жизни, систему ценностей и питания и обернулись тяжелыми последствиями для их здоровья, бедностью, распространением алкоголизма и высоким уровнем самоубийств. Другим результатом стала неспособностью многих из них создать семью: они обречены на одиночество. Несколько лет назад Российское правительство впервые признало, что северные скотоводы находятся в катастрофической ситуации. Однако представляется, что до сих пор желание изменить что-либо к лучшему остается чисто декларативным. Несмотря на много-численные конференции и другие подобные мероприятия отчасти пропагандистского характера, не заметно серьезного желания обратить внимание на реальные проблемы. Некоторые эксперты утверждают, что денег, потраченных на всю эту шумиху, было бы достаточно, чтобы обеспечить аборигенов Севера пристойным жильем и утварью. Между тем ситуация продолжает ухудшаться. Летом 1993 года у скотоводов Таймыра в течение полутора месяцев не было даже хлеба, чтобы накормить своих детей (Тарасов, 1993: 6). Экстенсивное и подвижное скотоводство не может выжить в наши дни в своем традиционном виде. Поэтому определенная модернизация его неизбежна. Термин «модернизация» сейчас немоден и заменен расплывчатыми эвфемизмами типа «развитие» или «изменение» только потому, что в 50-е и 60-е годы некоторые приверженцы модернизации придерживались теории «конвергенции» и полагали, или надеялись, что все современные общественно-экономические системы будут иметь сходные институциональные черты. По их мнению, это должно было неизбежно привести к установлению либеральной демократии. Теперь многие теоретики полагают, что стремление представить западную модель социо-политического развития в качестве универсальной было ошибочным. Однако я все еще считаю, что термин здесь ни причем, если не вкладывать в него конкретного идеологического смысла. В то же время многочисленные неудачи и ошибки в процессе модернизации привели нас к пониманию того,  что он включает в себя глубокую трансформацию существующих социальных, экономических и культурных институтов, которые могут облегчить или затормозить этот процесс. Недавние провалы в попытках модернизации во многих странах «третьего мира» доказали, что этот процесс сопряжен со многими трудностями, особенно, если особые пути и модели модернизации навязываются извне. Очевидно, что разрушение и вытеснение традиционных форм социальной и экономической организации не обязательно гарантируют развитие нового устойчивого строя. Напротив, часто это ведет к дезорганизации и хаосу (Eisenstadt, 1973, 1983). Модернизация все еще остается чуждой концепцией для большинства кочевников и подвижных скотоводов на Ближнем и Среднем Востоке, в Центральной и Внутренней Азии, Африке и некоторых других регионах, несмотря на то, что прямые и намеренные попытки модернизации в форме государственного планирования и различных программ развития очень часть направлены именно на скотоводов. Ясно, что когда модернизация понимается преимущественно как постоянные технологические инновации и экономический рост — эта концепция остается неприменимой к подвижным скотоводам до тех пор, пока они не станут специализированной, но интегрированной частью современного общества, имеющей свою долю в широком распределении его благ. Эта проблема в настоящий момент не является чисто научной; как все проблемы, связанные с развитием, она стала важной политической, экономической, экологической и гуманитарной проблемой. Не только антропологи, но и социологи, экономисты, эксперты в области развития, политики, международные организации и государственные учреждения, а также многие другие, вовлечены в ее решение, но зачастую с разрушающими последствиями для самих скотоводов (Khazanov, 1990; 1990а). Экономический аспект проблемы состоит в следующем. Экологические, экономические и социальные основания традиционного мобильного скотоводства делают его неспособным к долговременному стабильному экономическому росту, основанному на увеличении продуктивности. В прошлом скотоводческая экономика никогда не была ориентирована на получение постоянной прибыли или на целенаправленное удовлетворение требований рынка. Напротив, она была ориентирована на удовлетворение насущных жизненных потребностей, хотя при этом едва ли когда-либо была самодостаточной. Однако в настоящее время скотоводы все больше, вовлекаются в региональные или международные системы, основанные на монетарной экономике и увеличении производства, приносящего прибыль. Экономики, ориентированные на непосредственное жизнеобеспечение, даже специализированные, легко перенапрягаются, когда они становятся зависимыми от рыночных трансакций и вынуждены производить в соответствии с законами современной рыночной экономики, направленной на получение прибыли. Они попадают в стрессовое состояние потому, что их традиционные производственные технологии не соответствуют требованиям рыночной экономики. Стресс становится еще сильнее, если технологии простого воспроизводства, подвергаясь некоторой модернизации, одновременно продолжают функционировать в рамках традиционных форм социальной организации и землевладения. Традиционным экономикам трудно не только конкурировать, но даже адаптироваться к современной экономике. Поэтому продолжать вести традиционное подвижное скотоводческое хозяйство в современном экономическом климате становится все более трудным делом. Скотоводы должны либо модернизировать свою экономику, либо сделать ее еще более специализированной, но в соответствии с требованиями коммерческого производства, или, напротив, сделать ее более диверсифицированной, дополнив иными формами современной экономической деятельности. В противном случае они сталкиваются с риском дальнейшей маргинализации и инкапсуляции (как бедуины Египта; см. Hobbs, 1989) или становятся приманкой для романтиков и туристов, для которых якобы вечные и неменяющиеся скотоводы представляют собой «других», коллекцию живого музея (см., например, Lavie, 1990 о бедуинах мзейна Южного Синая во время израильской оккупации). В этих условиях социальные последствия могут быть деструктивными. Между тем подвижное скотоводство в его традиционных, тем более чисто кочевых формах, как оно существовало в течение  нескольких тысячелетии, и остатки которого некоторые из нас могут наблюдать в наших полевых исследованиях, если еще окончательно не мертво, то умирает. Оно умирает, потому что оно оказалось несовместимым с современным индустриальным обществом. Так же как традиционные общества все больше и больше трансформируются в модернизированные или модернизирующиеся общества, или все сильнее вовлекаются в их орбиту, традиционные скотоводческие общества все больше трансформируются в общества различного типа. Я не вижу каких-либо устойчивых тенденций, способных сильно затормозить этот процесс и тем более повернуть его вспять, хотя по экономическим и социальным причинам радикальный пере-ход от одного образа жизни к другому всегда очень болезнен и, нередко, не очень успешен. Как же следует подойти к проблеме традиционных мобильных скотоводов в нашем «Смелом Новом Мире», и какая модель модернизации является наиболее приемлемой для них? На мой взгляд, сама формулировка проблемы в таких терминах является ошибочной. Прежде чем внедрять любую политику развития, необходимы, по крайней мере, диалог и переговоры с населением, которому различные организации стремятся помочь. Следует спросить, не что делать со скотоводами, а что сами скотоводы хотят и должны делать, чтобы приспособиться к неизбежным последствиям процесса модернизации. Только в такой последовательности можно понять, как помочь скотоводам в этом очень болезненном процессе. Однако правительства и международные агентства часто действуют по-другому; они предпочитают говорить и решать сами, а не делегируют решения непосредственным участникам процесса развития. Правда, иногда организовать местное участие далеко не просто. И все же, логика тех, кто принимает решения за скотоводов, даже если они не связаны с особыми политическими интересами, остается неизменной и основана на двух утверждениях. Первое — в нашем индустриальном обществе (следует ли уже называть его, как это не-которые делают, постиндустриальным?) подвижные скотоводы просто уже не могут больше сохранять свой традиционный образ жизни и свою традиционную, направленную на обеспечение непосредственных жизненных потребностей экономику, и должны приспосабливаться к императивам современного мира. Второе — сами скотоводы неспособны разработать эффективные стратегии приспособления; поэтому они нуждаются в патернализме и руководстве. Первое утверждение представляется мне правильным, второе — ошибочным. До сих пор были предложены и прошли испытание на практике два основных решения проблемы традиционных скотоводов. Во многих случаях результаты оказались разочаровывающими. Первое из них, большинство сторонников которого были экспертами из стран Запада, имело своей целью трансформацию традиционных скотоводов в коммерческих производителей скота или даже владельцев ранчо капиталистического типа. Однако, за немногими и неполными исключениями, различные схемы и проекты скотоводческих ранчо оказались неподходящими во многих пустынных и полупустынных зонах и в силу очевидного несоответствия природным условиям. Выпадение осадков здесь часто непредсказуемо, большинство пастбищ явля-ются сезонными, их продуктивность низка и сильно меняется от года к году. Оптимальное использование их кормовых ресурсов скотоводами требует свободы их передвижения со стадами на обширной территории. Неудивительно, что политика поощрения приватизации пастбищных земель или закрепление их за определенными группами, как, например, по-пытки внедрить систему ранчо, предпринятые в некоторых африканских странах, в лучшем случае, имела очень незначительный успех (Raikes, 1981; Sandford, 1983; Simpson and Evangelou, 1984). Так, в Кении, приватизация больших территорий, ранее принадлежащих маасаи, с целью создания на них «прогрессивных» ранчо, производящих говядину, в соответствии с провозглашенным принципом капиталистического развития национальной экономики, была приостановлена. Выяснилось, что не имеется достаточных земельных ресурсов для ее осуществления. Эта практика на самом деле снижала возможность использования всех земель маасаи в целом для нужд скотоводства. На смену пришла политика создания и предоставления земли групповым ранчо, т. е. объединениям, состоящим из нескольких семей и оперирующим как коммерческие предприятия. Однако эта политика противоречит традиционному сезонному использованию пастбищ. Одновременно она поставила многих скотоводов в ущемленное положение и усилила социальную напряженность. Многие маасаи становились свидетелями того, как общие пастбища присваивались их более успешными соплеменниками или даже людьми со стороны. Процесс превращения «пастбищ» в «землю» не только подрывает традиционный образ жизни маасаи; он также становится настоящей угрозой коллективному существованию (Galaty, 1980: 161; Evangelou, 1984; Halderman, 1987; Bennett, 1988: 49; Graham, 1988; Bekure and Pasha, 1990; Hjort af Orn;s, 1990: 98; Galaty, 1992; 26 Little, 1992). Другая проблема состоит в том, что администраторы и специалисты, ответственные за планирование, пытаясь превратить традиционных скотоводов в коммерческих производителей, не учитывали, что производство обусловлено не только экономическими, но также социальными и культурными факторами. Поэтому они игнорировали особенности социальной организации и землевладения традиционных скотоводов, и в частности, их мнение о том, что земля не имеет рыночной стоимости и не представляет собой частную собственность. В конечном счете многие проекты по скотоводству в 60-е и 70-е годы испытывали влияние западной экономической теории и предполагали, что соответствующие экономике-технологические внедрения автоматически принесут желаемые экономические результаты. Однако многие скотоводческие группы, особенно в Африке, неохотно производят для рынка, поскольку скот для них — не только средство существования, но также форма богатства, социальный капитал, источник престижа и уважения, связанный с особыми культурными ценностями. Кроме того, эти проекты подразумевали, что цены на скот обеспечат стимул для развития скотоводства на коммерческой основе. Но национальные правительства, устанавливавшие цены для производителей и потребителей на животных и продукцию животноводства, часто предпочитали держать их на искусственно заниженном уровне, чтобы угодить растущему городскому населению (Raikes, 1981: 189; Bennett 1988-
  Система неогороженных ранчо, развившаяся в западной части Север-ной Америки в последней четверти XIX и первой половине XX столетий, а также в ряде других стран, как, например, Аргентине или Австралии, изначально во многом отличалась от традиционной скотоводческой экономики. Прежде всего, она отличалась совсем иным характером земельной собственности и тем, что она функционировала в рамках капиталистической, ориентированной на получение прибыли экономики (Atherton, 1961; Frantz and Choate, 1955; Gilles, 1987). С самого начала скот производился для продажи. В отличие от Среднего Востока, Центральной Азии и Африки, в Америке не было периода, когда скотоводческое производство было бы ориентировано на удовлетворение непосредственных жизненных потребностей. «...Североамериканские скотоводы, несмотря на их романтические традиции, изначально были бизнесменами» (Bennett, 1985: 90). Все это позволило системе неогороженных ранчо быстро превратиться в интенсивную систему производства с орошаемыми пастбищами, передовым техническим обеспечением, выращиванием кормовых культур, племенным скотом, заграждениями и т. д. Эти принципиальные различия делают невозможным превращение традиционных скотоводов во владельцев капиталистических ранчо без резкого изменения их социальной организации, разрушения их общинных форм землевладения, лишения большого числа скотоводов свободного доступа к пастбищам и роста их экономической и социальной дифференциации. Во многих таких случаях социальная цена может быть очень высокой. Негативные последствия приватизации земли наиболее очевидны, когда участие в этом процессе и дивиденды от него несбалансированны и непропорциональны, и когда число людей, теряющих право на владение землей и вынужденных переселяться в другие места, значительно возрастает. Механизмы, которые должны смягчить ущерб от потери земли, во многих случаях отсутствуют или слишком слабы. Так как другие секторы экономики во многих развивающихся странах обычно не в состоянии обеспечить этих людей работой и возможностями приспособиться к изменившейся ситуации, они зачастую обречены на то, чтобы пополнить ряды безработных или люмпенов (см., например, Bovin, 1990: 37—8, 43 о Сахеле; Salin, 1990: 74 о Судане; Worby, 1981: 161 о Ботсване). Кроме того, у традиционных скотоводов, как правило, отсутствуют опыт и необходимый капитал для создания хозяйств типа ранчо, ориентированных на производство для рынка. Так, в Турции не скотоводы, а оседлые бизнесмены и предприниматели с опытом менеджмента создали коммерческие скотоводческие предприятия. Они арендуют пастбища, организуют перевозки и доставку скота, мяса и молочных продуктов на рынок. Скотоводов юрюков они, в лучшем случае, нанимают пастухами, но даже это происходит далеко не всегда, так как предприниматели часто предпочитают брать на работу деревенских жителей (Bates, 1980: 125 сл.; ср. Bovin, 1990: 48—50 о ситуации в Сахеле; или Little, 1985: 145 сл., о ситуации в Кении). Переход земельной собственности, иногда в слегка замаскированной форме, в руки лиц, которые не являются непосредственными производителями-скотоводами и даже проживают в других местах, также становится все более распространенным явлением в некоторых частях бывшего Советского Союза и Монголии (о последней см. Mearns, 1993). Второй принципиальной альтернативой традиционному подвижному скотоводству является переход на оседлость (седентаризация), иногда сопровождающийся коллективизацией. Многие правительства и их эксперты, особенно из стран коммунистического и «третьего» мира, до сих пор поощряют этот подход. В самом лучшем случае, они рассматривают скотоводство как устаревший и неприбыльный вид экономики; в худшем варианте, они считают его препятствием на пути прогресса. (Некоторые российские ученые до сих пор видят в кочевом скотоводстве эволюционный тупик; см., например, Шнирельман, 1986: 244; Крадин, 1992: 191.) Нередко это мнение основано на политических расчетах — желании навязать скотоводам власть центрального правительства или усилить ею контроль над ними. В то время как колониальные власти зачастую удовлетворялись поддержанием порядка и сбором налогов, национальные правительства были заинтересованы в установлении прямого контроля над скотоводами. В 1973 году, когда зона Сахеля была поражена жестокой засухой и многие скотоводы потеряли свой скот и не могли продолжать свои традиционные перекочевки, Эбрахим Конате, секретарь Постоянной межгосударственной комиссии по контролю над засухой, с цинической откровенностью выразил свое удовлетворение сложившейся ситуацией: «Мы должны дисциплинировать этих людей и контролировать их пастбища и передвижения. Их свобода слишком дорого обходится нам. Их бедствие предоставило нам удобный случай» (Marnham, 1979: 9). Примером одностороннего патерналистского подхода, пусть даже во имя благих намерений, является резолюция 15-го Международного Африканского Семинара, состоявшегося в Университете Ахмаду Белло в 1979 году: «Конференция отмечает, что кочевой аспект жизни скотоводов более не является рациональным перед лицом возрастающего давления на землю, и не в интересах самих скотоводов продолжать вести кочевой или полукочевой образ жизни» (Adamu and Kirk-Green, 1986: XVii). Большинство суданских авторов, осуждая ошибки прави-тельственного планирования, в то же время продолжают восхвалять идеа-лы седентаризации. Хогали (Khogali, 1981; ср. El-Arifi, 1975: 157; Salin, 1990: 64 сл.), например, утверждает, что подвижность является отрицательным явлением, поскольку время, затраченное на передвижения, — это потерянный человеческий капитал. Тот факт, что скотоводы заняты делом во время перекочевок, остался им незамеченным. Однако результаты политики седентаризации, как правило, оказывались разрушительными как для скотоводов, так и для стран, вынуждавших их к оседлости, особенно если, как это часто бывало, такая политика про-водилась силовыми методами. В Иране, например, во время правления Реза Шаха, правительство рассматривало кочевое скотоводство как препятствие на пути модернизации, и еще более, как политически нежелательное явле-ние. Оно учредило программу «усмирения» и заставило мобильных скотоводов оседать на землю, что вскоре привело к их обнищанию. Около 75 процентов их скота погибло, и Иран лишился многих продуктов, таких как мясо, молоко, шерсть, а также тягловых животных (Irons, 1975; Tapper, 1979b: 22; Beck, 1986: 129; Black-Michaud, 1986: 83). Советский пример еще более поучителен, особенно потому, что до недавних пор советская пропагандистская машина представляла его странам «третьего мира» как модель успешного развития, заслуживающую подражания. Первый широкомасштабный эксперимент подобного рода проводился в Советском Союзе в конце 20-х и начале 30-х годов. Всего за несколько лет кочевников и скотоводов Центральной Азии и других регионов силой заставили перейти на оседлость и вступить в создаваемые коллективные хозяйства, что означало потерю ими скота, находившегося до этого в их частной собственности. Деномадизация и коллективизация кочевников встретила широкое противодействие. Те, кто сопротивлялся, были либо убиты, либо депортированы; определенная часть людей бежала за пределы страны; многие умерли от голода. Но политические цели советской власти были достигнуты; скотоводы были «приручены», хотя и очень высокой ценой. Их традиционный образ жизни был разрушен, а советской экономике был нанесен серьезный ущерб. Казахи, в прошлом наиболее многочисленный кочевой народ в Советском Союзе, ярко иллюстрируют эти трагические события. В начале 30-х годов, во время трагических событий насильственной и кровавой коллективизации, около 555 000 кочевых и полукочевых хозяйств были насильственно переведены на оседлость, зачастую в без-водные регионы, где было невозможно не только ведение сельского хозяйства, но и скотоводства. Некоторые ско- Численность населения и количество хозяйств в Казахстане 1928—1975 гг. Казахское население   переселялись в города, стремясь стать рабочими в промыш-ленности, но там нельзя было найти даже неквалифицированную работу (Нурмухамедов, Савосько и Сулейменов, 1966: 195—6; Oleott, 1987: 179—87; Абылхожин, Козыбаев и Татимов, 1989). Насильственная седентаризация стоила казахам около двух миллионов жизней и привела к огромным потерям скота. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы количество скота в Казахстане достигло приблизительно такого же уровня, как в период до коллективизации. Что же касается советской экономики, то корни постоянного дефицита мясной продукции в стране уходят к событиям начала 30-х годов. Те из бывших кочевников в Советском Союзе, кто оставались занятыми в скотоводческом секторе национальной экономики, должны были работать в колхозах и совхозах. Отчужденные от владения скотом, они в лучшем случае становились низкооплачиваемыми работниками, не заинтересованными в результатах своего труда. Неудивительно, что производительность их труда резко снизилась, а животноводство в СССР находилось в состоянии стагнации. В начале 70-х, будучи в Калмыкии, я посетил один из лучших совхозов в этой республике. Скот переправлялся с одного пастбища на другое на грузовиках, и воду животным доставляли в цистернах. Председатель этого совхоза, не калмык, а украинец, тем не менее, оказался компетентным руководителем. Правительство присвоило ему высшую советскую награду, звание Героя Социалистического Труда. Он рассказал мне о многих нововведениях, внедренных в его хозяйстве. Он особенно подчеркивал высокую производительность труда, достигнутую в его совхозе, указывая на то, что для выпаса стада овец в 800 го-лов достаточно лишь 8 пастухов. Я заметил на это, что до коллективизации один калмык-кочевник на лошади, с помогавшим ему сыном-подростком и парой собак, вполне успешно выпасали такое же количество животных. Вначале председатель не поверил мне, но улыбающиеся калмыки-пастухи, присутствовавшие при нашем разговоре, подтвердили мои слова. Более того, было очевидно, что им было приятно это слышать. В конце концов, председатель произнес свой самый убедительный аргумент: «Хорошо. Я верю вам. Но такое сравнение неправильно. Вы должны принять во внимание, что в прошлом скот принадлежал скотоводам, а сейчас он принадлежит государству». Едва ли эти слова нуждаются в комментариях. Тем не менее примечательно, что многие эксперты в новом независимом Казахстане выступают против приватизации земли, хотя приветствуют частную собственность на скот. Они считают, что приватизация скорее сдержит, чем облегчит восстановление скотоводческого сектора национальной экономики. К тому же многие казахи боятся, что приватизация приведет к присвоению их земель представителями других этнических групп, более приспособленных к частной собственности на землю. Президент Казахстана Назарбаев, объясняя свое неприятие полного владения землей, указывает на то, что внедрение такой формы владения чуждо населению и ментальности бывших кочевников. Даже тогда, когда она не сопровождалась седентаризацией, коллективизация по-советски всегда оказывалась разрушительной для номадов. Другая коммунистическая страна, Монголия, потерпела неудачу, пытаясь подражать советской политике коллективизации, проводимой в начале 30-х годов. В ответ монгольские кочевники подняли восстание, которое было подавлено после интервенции Советской Армии. Кроме того, правительство Монголии осознало, что оно скоро может стать правительством без народа, масса которого бежала за границу. Второй этап коллективизации в Монголии, в 1950 году, завершился без человеческих жертв; однако с тех пор скотоводческая отрасль экономики Монголии находилась в упадке (Bawden, 1989: 290 ff.) Неудивительно, что монгольское правительство в срочном порядке покончило с прежней системой, как только коммунизм пал в Монголии. Деколлективизация и земельная реформа в Монголии еще не завершены, а в бывшем Советском Союзе в лучшем случае находятся на начальном этапе. Много трудностей еще впереди, особенно в формировании (или реформировании) тех институтов, которые заменят государственные, такие как, например, животноводческие совхозы и колхозы. Одна из проблем состоит в желании государственной бюрократии сохранить контроль над распределением земель и продажей продуктов животноводства, а также над поставками скотоводам необходимой им продукции. Примечательно, однако, что роспуск колхозов и совхозов сопровождается кое-где желанием индивидуальных хозяйств восстановить формы кооперации, основанные на родственных связях. В период культурной революции китайское правительство также проводило кампанию коллективизации кочевников Внутренней Азии, нанесшую огромный ущерб скотоводству. Казахские скотоводы были обречены на голод и дети тех, кто бежал в Китай из Советского Союза в 30-е годы, пытались вернуться назад, чтобы избежать новой катастрофы. Однако в 1980-е годы коммуны были распущены, скот и пастбища были распределены между индивидуальными семьями через контрактную систему «ответственности домашних хозяйств» и стало поощряться производство в соответствии с требованиями рынка. В то же время скотоводство стало более тесно интегрироваться с сельским хозяйством. С этого времени скотоводство во Внутренней Азии если не процветает, то, по крайней мере, способно удовлетворить местные потребности и даже производит некоторые излишки (Barfield, 1993: 172—6). К счастью, насильственные и открыто кровавые формы насильствен-ной седентаризации и коллективизации не стали общей практикой. Однако даже сейчас седентаризация иногда осуществляется с помощью различных форм внешнего давления на скотоводов, и ей предшествует их обнищание. В таких условиях оседание едва ли может считаться добровольным выбором. Очевидно, седентаризация как результат обнищания подвижных скотоводов не является новым феноменом; она очень часто неразрывно связана с кочевым образом жизни. Однако в прошлом массовая и успешная седентаризация обычно происходила тогда, когда кочевники мигрировали в области, благоприятные для занятий земледелием, и зачастую завладевали пахотными землями в оазисах или зонах неорошаемого земледелия (Khazanov, 1992). В настоящее время седентаризация сталкивается с дополнительными трудностями, как, на-пример, нехваткой земли, пригодной для земледелия, демографическим давлением и т. п. Очень трудно перейти к земледелию, когда пахотные земли уже заняты другими, высокоценящими их группами. В результате бывшие скотоводы часто вынуждены оседать в маргинальных районах, где занятия земледелием сопряжены с большим риском, а результаты непредсказуемы. Тем не менее скотоводам иногда приходится начинать на землях, которые сами земледельцы считают малопригодными. Часто эти земли очень скоро деградируют из-за чрезмерной культивации. Более того, эффективное занятие земледелием хотя бы на некоторых из таких земель зависит от дорогих ирригационных проектов и других широкомасштабных финансовых вложений. За редким исключением, пока ни национальные правительства, ни международные агентства по развитию не спешат или не в состоянии осуществлять такие вложения. Возможности скотоводов в других секторах экономики ограничены их низким образовательным уровнем, отсутствием необходимых навыков и высоким уровнем безработицы во многих развивающихся странах.   Все это подводит к вопросу о том, не преждевременно ли списывать со счетов подвижное скотоводство как жизнеспособную форму экономики во многих засушливых зонах? Следует помнить, что подвижное скотоводство изначально развивалось как альтернатива земледелию именно в тех регионах, где последнее было невозможным или экономически менее выгодным. Например, во многих областях Центральной Азии пастушеское скотоводство, когда стада выпасаются круглый год на естественных пастбищах, все еще экономически более выгодно, чем хлопководство, навязанное населению советскими властями и нанесшее огромный ущерб как условиям его жизни, так и окружающей среде (Khazanov, 1990b; Wolfson, 1990). Смелые попытки резко изменить засушливые природные зоны зачастую терпели неудачу или имели разрушающие последствия. Например, дореволюционные русские поселенцы в Казахстане практиковали экстенсивное неорошаемое земледе-лие, основанное на монокультуре пшеницы, что вело к истощению почвы и сокращению урожаев зерна. Однако это ничему не научило. Не был принят во внимание и довоенный американ-ский опыт, когда значительная часть засушливых районов на Среднем Западе сильно страдала от пыльных бурь, вызванных эрозией почв. Климатические условия Северного Казахстана сходны с теми, которые существуют на американских равнинах с их благоприятными и неблагоприятными циклами для зерно-вого производства. Поэтому в Казахстане неправильная агро-технология, примененная к «целинным землям», привела к сорнякам и ветрам, эрозии почвы и воды, что меньше чем за пятнадцать лет вызвало распространение песков на площади в три миллиона гектаров и подвергло другие двенадцать миллионов гектаров земли ветровой эрозии (Утешев и Семенов, 1967: 5; McCauley, 1970: 100—11; Комаров, 1978: 53). Сходная судьба постигла степи на юго-востоке европейской части России (Котляков, Зонн и Чернышев, 1988: 62—3). В Сирии земледелие, внедренное в степные районы в 1960-е годы, вскоре пришло в упадок. Применение сельскохозяйственной техники отнюдь не привело к получению стабильных и предсказуемых урожаев на маргинальных землях. Напротив, распашка степи имела катастрофические последствия для природной среды, включая потерю плодородности почв и резкое увеличение ветровой и водной эрозии. К счастью, эта практика была запрещена законом 1973 года (Bahhadi, 1981: 26 ff.; Lewis, 1987: 186 ff). Выживание подвижного скотоводства и сама его желательность напрямую связаны с современными дискуссиями о природной среде и этике охраны природы. Существует определенная ирония в том, что тех, кто уже многие тысячи лет занимаются скотоводством, вдруг по всему свету и в унисон стали обвинять в экономической неэффективности и многих других грехах.   В Казахстане и Туркменистане обширные пространства некогда плодородных пастбищ превратились в песчаную пустыню из-за того, что перестала соблюдаться практика их сезонного и ротационного использования, что привело к перевыпасу, а также из-за усиливавшейся тенденции к выпасу скота лишь одного вида. Темпы дезертификации в этих странах сравнимы с дезертификацией в Сахаре или Сахеле. В прошлом, пустыни Каракум и Кызылкум занимали меньше 24 процентов от общей площади Центральной Азии и Казахстана. Сейчас дезертификацией затронуто уже 30— 40 процентов территории региона (Wolfson, 1990: 41—2). Попытки интенсификации традиционного скотоводства и внедрения в него научных методов производства натолкнулись на трудности, даже в тех случаях, когда планирующие органы не стремились превратить скотоводов в капиталистических фермеров. Принимая решения, менеджеры, с одной стороны, временами склонны игнорировать преимущества местной экспертизы, несмотря на тот факт, что традиционные технологии имеют определенные полезные приспособительные элементы. С другой стороны, попытки увеличить продуктивность пастбищ и улучшить породы скота, одновременно сохраняя традиционный скотоводческий образ жизни и традицион-ную систему землевладения, зачастую веду нежелательным и неожиданным последствиям, особенно, когда игнорируется проблема устойчивого равновесия.   Я должен предупредить читателя о некоторой непоследовательности в географической терминологии, использованной в этой книге. В первом издании я следовал давней научной российской традиции и называл «Средней Азией» регион, который в западной традиции называется «Центральной Азией». Однако новые независимые государства в бывшей советской Средней Азии, видимо по полнтическим причинам, изъявили желание называть свой регион «Центральной Азией», и в наши дни этот термин используется даже в Москве. Так как я не могу и не хочу противостоять этой тенденции, я ей подчиняюсь. Хотя я не изменил терминологии в тексте книги, в этом новом предисловии «Цен-тральная Азия» Используется вместо «Средней Азии»*. Я прошу извинения за это неудобство, но современные политические процессы в регионе находятся вне моего контроля. Я благодарен издательству Кембриджского Университета за то, что оно передало мне авторское право на эту книгу, а так же *Примечание к казахстанскому изданию. В новом издании книги Средняя Азия повсюду именуется Центральной, а Центральная - Внутренней.
56 Предисловие ко второму изданию издательству Университета Небраска за разрешение воспроизвести в этом новом предисловии некоторые материалы моей статьи «Pastoral Nomads in the Past, Present and Future: A Comparative View», впервые опубликованной в сборнике «The Struggle for the Land» Paul. Olsen (ed.), Linkoln and London, University of Nebraska Press, 1990: 81—99. Во время моей жизни на Западе у меня было много возможностей обсуждать с моими коллегами многие ан-тропологические и исторические вопросы, связанные со скотоводами. Я по-лучил большую пользу от моих контактов и бесед с Робертом Адамсом, То-масом Олсеном, Виктором Азарья, Офером Бар-Иосефом, Томасом Бар-фильдом, Клиффордом Босвортом, Майклом Чемберленом, Патрицией Крон, Джоном Девисом, Шмуэлем Айзенштадтом, Уго Фабиетти, Эрнестом Геллнером, Йосефом Гинатом, Питером Голденом, Стивеном Ходкинсоном, Тимом Инголдом, Джоном Каррасом, Марком Кеннойером, Томасом Леви, Хербертом Льюисом, Руди Линднером, Беатрис Монц, Эмануелем Марксом, Робином Мирнсом, Томасом Нунаном, Стивеном Розен, Юлаем Шамильог-лу, Хаимом Тадмором, Артуром Уолдроном, Андре Винком и многими дру-гими. Никто из них, безусловно, не несет какой-либо ответственности за мои возможные ошибки и упущения. Я также благодарен моим друзьям, инфор-маторам и коллегам в различных частях бывшего Советского Союза, про-должающим снабжать меня публикациями, недоступными на Западе, а так-же информировать меня о современном положении скотоводов в их странах. Мой аспирант Джефф Кауфманн оказал мне большую помощь в подготовке к печати этого нового предисловия. Моя особая благодарность студентам, посещавшим мои лекции и семи-нары по скотоводству в Еврейском Университете в Иерусалиме и Универ-ситете Висконсин в Медисоне. Их любознательность, интерес и, зачастую, свежий взгляд и критика устоявшихся мнений, которые старшие антропо-логи, включая меня самого, иногда склонны принимать за очевидные, всегда были для меня стимулом для дальнейших исследований. Медисон, август 1994
Предисловие к третьему, ка-захстанскому изданию История этой книги изложена в предисловии ко второму изданию, и я думал, что на этом она будет закончена. Если я когда-либо и наде-ялся, что книга будет издана на русском языке, то к тому времени от этих надежд не осталось и следа. Правда, в последние десять лет, или около того, меня несколько раз спрашивали в России, не хотел бы я издать ее в этой стране. Я всегда отвечал, что буду рад и готов безвоз-мездно передать права на переиздание, но сам проявлять инициативу и обивать пороги издательств и академических институтов не намерен. На этом дело и заканчивалось. Предложение издать книгу в Казахстане было для меня неожиданным и приятным сюрпризом. Тем не менее, по размышлении, я прихожу к выводу, что на самом деле сюрприз этот весьма относительный. В Советском Союзе Казахстан был одним из основных центров кочевниковедческих исследований, а в постсоветское время, по срав-нению с другими странами СНГ, он не только сохранил, но и укрепил свои лидирующие позиции в этой области науки. Поразительно, как много интересных и важных работ по истории, антропологии (этно-графии) и археологии кочевников издано и переиздано в независимом Казахстане за последние годы — и это несмотря на очевидные финан-совые и иные трудности. Обращает на себя внимание и заслуживает всяческого уважения и тот факт, что публикуются работы не только казахстанских ученых, но и ученых других стран. Это свидетельствует о желании избежать изоляции науки, неизбежно ведущей к ее провин-циализации. Об этом же свидетельствует и значительная открытость страны для иностранных ученых. Для меня Казахстан — не чужая страна. Вот уже почти сорок лет я связан с ней и постоянными исследовательскими интересами, и
58 Предисловие к третьему, казахстанскому изданию глубокой симпатией к ее народам с их нелегкой, подчас трагической судь-бой. Со многими казахстанскими учеными меня связывают не только общие научные интересы, но и дружеские узы, выдержавшие испытание временем и превратностями человеческих судеб. По всем этим причинам я, без долгих колебаний, согласился стать одним из руководителей Висконсин-ско-Центральноазиатского проекта, финансируемого Агентством по между-народному развитию США (USAID) через Глобальную программу под-держки сотрудничества в исследовании скотоводства (CRISP). Одна из главных целей нашего проекта — изучение современного состояния ското-водства и животноводства в Центральной Азии и, по вполне понятным при-чинам, в первую очередь— в Казахстане. Для этого мне пришлось отложить в сторону ряд других проектов — кто знает, на время или навсегда? — и уделять много времени весьма нелюбимой мною организационной работе. Зато частые поездки в Казахстан и совместная работа над проектом еще больше сблизили меня со страной, ее людьми, и, конечно же, с моими ка-захстанскими коллегами и друзьями. Уже за первые годы работы мы собра-ли и предварительно обработали уникальные материалы (предварительные публикации их см. Наумкин, Шапиро, Хазанов, 1997; Наумкин, Томас, Хазанов, Шапиро, 1999), и мне очень хотелось бы надеяться, что у меня оста-нется достаточно времени, сил и возможностей довести наше исследование до конца. Мне уже приходилось писать, и не раз, что подвижное и экстенсив-ное скотоводство, при условии его модернизации, во многих аридных стра-нах имеет целый ряд экономических и экологических преимуществ по сравнению с его интенсивными формами. Тем более уверения в этом в от-ношении Казахстана. Такое скотоводство для него - это не только история, но и насущная, хотя и болезненная современная проблема. Климат и при-рода буквально обрекают страну на то, чтобы эта отрасль и в будущем ос-тавалась важной для национальной экономики. Это в теории. На практике же скотоводство Казахстана, как и вся экономика в целом, испытывает серь;зные трудности можно даже сказать кризис, связанный с переходом от суперцентрализованной системы так называемого государственного со-циализма к рыночной
Предисловие к третьему, казахстанскому изданию 59 То же самое можно сказать и о большинстве других цент-ральноазиатских стран бывшего Советского Союза. В сущности, переход от колхозно-совхозного феодализма к частнособственническим отношениям капиталистического типа — это прыжок в неизведанное. Прыжок очень бо-лезненный, но неизбежный. Какие формы скотоводческих хозяйств окажут-ся эффективными в новых условиях, и будут ли они одинаковыми во всех центральноазиатских странах и в различных экологических зонах, пока не ясно, тем более что во многом это будет зависеть от политического развития в регионе. Однозначного и приемлемого для всех решения проблемы нет, и едва ли оно может быть. С уверенностью можно утверждать лишь одно: возврат к традиционному кочевому скотоводству не только нежелателен по причинам социального и иного порядка, но и просто едва ли реален в начале XXI века, когда мир вступает в эпоху экономической (а в известной мере даже культурной) глобализации. Сейчас я с еще большей уверенностью, чем в первом и втором изданиях этой книги, решаюсь утверждать, что традиционное кочевое скотовод-ство уже не существует нигде на земном шаре. Приведу лишь один пример из собственной полевой практики. Маасаи всегда считались, и сейчас еще считаются, наиболее традиционными и специализированными представителями восточноафриканского типа подвижного скотоводства. Но когда я посетил их в Танзании, в 1998 году, я поразился, насколько их реальная жизнь отличается от впечатления, которое может сложиться у не-искушенных туристов или закоренелых романтиков. Да, маасаи попрежнему носят свои традиционные одежды, их мужчины определен-ных возрастных классов не расстаются с копьями, и форма их временных лагерей не претерпела существенных изменений. Но для поездки на рынок они часто пользуются велосипедами, а копья свои готовы продать любым визитерам, будучи при этом прекрасно осведомленными о ценах на них в сувенирных магазинах. Отнюдь не чураясь денег, которые им предлагают туристы, в благодарность за молчаливое разрешение фотографировать их самих и их скот, маасаи проявляют при этом поразительную осведомленность об обменном курсе различных валют.
60 Предисловие к третьему, казахстанскому изданию В Казахстане закат традиционного кочевого скотоводства начался гораз-до раньше, чем в Восточной Африке, уже в колониальный период, когда лучшие пастбища конфисковывались для нужд русской колонизации. В советское время с казахами-скотоводами обращались как с морскими свинками, подопытным материалом для непрошеной и несбыточной утопии. Кажется, я был первым, кто стал выступать с докладами и писать о подлинных последствиях насильственной седентаризации и коллективизации в Казахстане в конце 1920-х — начале 1930-х годов, которые, возможно, даже превосходили более известные ужасы коллективизации на Украине. Впрочем, особой моей заслуги в этом нет. В 1986 году гово-рить правду о коллективизации в Казахстане на Западе было много легче и безопаснее, чем в Советском Союзе. К тому же я располагал тогда лишь очень ограниченными и неполными данными. Собственно, я затрагивал эту тему в контексте более широкой проблемы модернизации кочевого скотоводства, не предполагая, что всего несколько лет спустя мои казах-ские коллеги смогут писать о казахстанской трагедии и ее последствиях гораздо лучше и подробнее. Тем не менее коллективизация нанесла последний удар по традици-онному скотоводству в Казахстане и других странах Центральной Азии. К концу советского периода скотоводство в регионе было в известной мере модернизировано, во всяком случае в технологическом отношении. Правда, оно было модернизировано по-советски, т. е. наихудшим и наи-менее эффективным образом, ценой больших людских, социальных и экологических потерь, за счет государственных субсидий и полного пре-небрежения природным фактором. Например, в Казахстане количество скота превысило оптимальное, и это привело к перевыпасу и деградации пастбищ. Даже если бы Советский Союз не окончил свое бесславное су-ществование, бесконечно долго такое положение дел продолжаться не могло. Чудес на свете не бывает. Те, кого заверяли, что они рождены, чтоб сказку сделать былью, оказались у разбитого корыта. Теперь нора признавать, что не только политика, но и экономика развития — это искусство возможного. Оптимальным вариантом представляется переход от неправильных и неэффективных форм модернизации к более рациональным. Однако в настоящий момент в центральноазиатском скотоводстве налицо тенденция к сокращению использования современной технологии, транспорта, искусственных кормов, достижений биологической науки и ветеринарии. Более того, в некоторых центральноазиатских странах заметно стремление к сохранению прежней совхозно-колхозной системы, пусть под иными наименованиями и в несколько модифицированном виде. Во всех центральноазиатских странах скотоводство и животноводство сейчас находятся в упадке. Поголовье скота существенно сократилось и во многих странах продолжает сокращаться. Опасение вызывает окрестьянивание или даже пауперизация бывших совхозников и колхозников. Вместо того, чтобы стать производителями, ориентированными на рынок, владельцами небольших, но экономически рентабельных хозяйств фермерского типа, эти люди в лучшем случае могут оказаться в роли крестьян, ведущих некапиталистическое натуральнее хозяйство, а в худшем — утратить даже такую возможность. Не исключено, что многие из них перестанут быть владельцами скота и станут работниками в возникающих сейчас больших частных хозяйствах. Собственно, это уже происходит, хотя я не располагаю пока достаточными данными, чтобы установить, насколько распространенным стало это явление. В принципе, большие фермы, использующие современную технологию и наемный труд, характерны для многих развитых стран. Они имеются во всех секторах сельскохозяйственного производства, включая животноводство. Однако в силу целого ряда политических, социальных и экономических факторов я отнюдь не уверен, что подобное развитие является оптимальным для Центральной Азии. В регионе, в котором более половины населения все еще занято в сельском хозяйстве, относительная стоимость труда по отношению к капиталу едва ли совместима с крупномасштабными капиталоемкими операциями. Более того, подобное развитие подразумевает, что многие люди будут вынуждены переселяться в города, что, собственно, уже и происходит. Однако в Центральной Азии в настоящее время не существует достаточного количества рабочих мест в городских секторах экономики. Нет также уверенности в том, что владельцы крупных частных хозяйств, в основном происходящие из прежней колхозно-совхозной управленческой элиты, обладают менеджерскими навыками и знаниями, необходимыми для успешного ведения крупномасштабных операций на свободном рынке. Ведь они радикально отличаются от тех, которые требовались в условиях централизованной командной экономики. Тем не менее страны Центральной Азии вполне способны преодолеть нынешний кризис в скотоводстве. Некоторые позитивные моменты в современном развитии указывают на потенциальную возможность серьезной реконструкции животноводства и скотоводства в регионе. Несмотря на все препятствия и инерцию, новые формы организации начинают возникать внутри, среди и вне бывших совхозов и колхозов. Некоторые из них могут нести в себе семена лучшего будущего для центральноазиатского скотоводства. Участники нашего проекта смогли идентифицировать в Казахстане и Кыргызстане ряд индивидуальных и кооперативных хозяйств фермерского типа, которые успешно адаптируются к новым условиям. Эти новые, добровольные, децентрализированные и горизонтальные формы организации и кооперации вполне могли бы стать заменой старым формам, связанным с пирамидальной командной системой. Для этого, однако, необходимы глубокие экономические реформы. Они не должны ограничиваться лишь социальной организацией производства, а включать в себя его технологическое обеспечение и обслуживание, менеджмент, кредитование, маркетинг, словом, все стороны экономического цикла, а также соответствующее законодательство, в числе прочего регулирующее права собственности на землю, пастбища и колодцы, которые, учитывая экологическое разнообразие центральноазиатского региона, едва ли должны быть всюду одинаковыми. При наличии доброй воли и устранении бюрократических преград многое можно сделать без больших финансовых инвестиций в центральноазиатское скотоводство, тем более, что особенно рассчи-тывать па них не приходится. Например, участники нашего проекта работают сейчас над увеличением плодовитости овец казахской тонкорунной породы, а также над совершенствованием ухода, связанного с выживанием ягнят. Мы считаем чрезвычайно важным увеличение производства баранины в Казахстане, особенно в условиях низких мировых цен на шерсть. В этом отношении наша конечная цель заключается в увеличении доходов сельских жителей и сохранении пастбищ путем создания таких условий, чтобы на каждый килограмм произведенного мяса требовалось бы меньше кормов. Все это, однако, лишь оценки, проекты, предложения и эксперименты, основанные на практических исследованиях. Реализация их в го-раздо большей степени зависит от политиков и избранного ими экономического и социального курса, чем от ученых. В августе 1999 года я в последний раз в этом столетии оказался в степи Южного Казахстана с ее неповторимым и незабываемым запахом ямшана. Что случится с теми, кто на протяжении тысячелетий пас здесь скот, в XXI веке? Останутся ли они и их потомки скотоводами? На этот вопрос все еще нет определенного ответа. Остается лишь надеяться, что и в будущем подвижное скотоводство найдет свою нишу в том новом мире, в котором будут жить наши дети и внуки и контуры которого лишь начинают вырисовываться сегодня. 
Продолжение следует.