Ведомый

Он сидел прямо на снегу, около самой нижней ступеньки больничного крыльца. Подниматься второй раз сил уже не было. И смысла не было тоже: пять минут назад охранник выставил его со словами: мест нееет, нет, старик, приходи пятого. От охранника отчетливо пахло оливье и мандаринами, за месяцы скитаний бомж научился сходу ловить запахи еды, и то, что нюх он не потерял, внушало вроде еще какую-то надежду… но сам он прекрасно осознавал, что надежды нет: сердце стучало с перебоями и замолкало порой так надолго, что он легонько рукой подгонял его: ну же, ну… Умирать, оказывается, очень страшно. Тем более умирать в новогоднюю ночь, под залпы петард и счастливый смех людей… Слыша этот смех и сквозь подступающий багровый туман различая цветные яркие вспышки – звуки шутих почему-то доносились к нему как сквозь вату, - он пытался утешить себя мыслью о том, что на миру и смерть красна. Но тут же сам засмеялся – серьезно? – засмеялся и закашлялся, попытался подняться, чтобы сплюнуть в стоящую рядом урну кровавую мокроту, и упал. Сознание померкло, а когда вернулось спустя долгие блаженные мгновения без пульсирующей в голове боли, то он обнаружил себя сидящим на ступеньке, укутанным в клетчатое сиротского вида верблюжье одеяло, и какая-то маленькая женщина, лицо которой в свете больничного окна казалось нежно-румяным, каким-то лубочным даже, пыталась поднять его, подсунув хрупкое плечо ему под руку. «Санитарка звать Тамарка,» - неожиданно для себя улыбнулся он и понял, что надо встать, надо облегчить этой маленькой непосильную ношу. Задыхаясь, давя стон, он поднялся и, опираясь на плечо женщины, едва не упал снова, но удержался и прошептал: «Зачем?»

- Как зачем, - сердито, даже сварливо отозвалась женщина, - оставить вас помереть тут?
- Оставьте… все равно же… - тут он вспомнил, как тащил по снегу теряющего силы ведомого, за которым тянулся кровавый след, нога была чудовищно исковеркана и из кое-как перетянутой артерии все равно толчками выплескивалось алое, горячее, жизнь… и Алексей, ведомый, ломким мальчишеским почти голосом говорил эти же вот слова. Восемнадцать лет, седьмой вылет… Он скрипнул зубами, крупно сглотнул… и увидел прямо перед собой старенькую «восьмерку», дверца которой была распахнута приглашающе…

- Вы меня… туда, что ли… - он попятился, но женщина каким-то фантастическим образом усадила-таки его на заднее сиденье, захлопнула дверцу и уселась за руль.

- Эй, - забеспокоился он, - вы меня куда, я не поеду… - но машина уже тронулась и, оставив позади здание больницы с празднично светящимися окнами первого этажа, осторожно поехала по дороге. Под колеса змеилась поземка, «тысяча белых змей…» - пришли ему в голову чьи-то строчки. И он почти успокоился было, дремота укутывала мягко и властно, сердце… сердца он не ощущал. Опять. Тут женщина заговорила:

- Вы не бойтесь, я вас не в ночлежку везу и не в полицию. Просто не замерзать же вам тут под Новый год-то, ну. Меня, кстати, Настей зовут.

«Настя…» - сквозь дремоту подумал он, - как маму…» Мама его умерла в далеком 1956-м, дождалась младшенького из лагеря – и умерла, надорвалась ждать, сердце не выдержало. Старший, Иван, умер от голода в сорок втором…

- Вы на Аркадия не сердитесь, что он вас выставил, мест действительно нет, грипп этот… он неплохой человек. А Новый год мы все равно встретим, - она и оправдывалась как будто, и подбодрить его хотела… хотя какое там…
 - Как вас звать-то все-таки, ну? – она спросила это так воинственно, что он не посмел не ответить: - Егор… Никит.. – и снова закашлялся.

 - Ну вот, Егорий-змееборец, сейчас приедем, там Лешка мой и стол накрыл, и елку украсил… - она ничего не спрашивала ни о скитаниях его, ни зачем он в больницу пришел, как будто знала – знала о его желании помереть как человек, а не сдохнуть как собака под забором. – Я санитаркой тут, лет пять уж как, дома продали все, когда у Лешки лейкоз обнаружили, а тут Москва все-таки, медицина не то что у нас в Н-ске. – она говорила это спокойно и весело даже, старик подивился ее тону… а потом подумал, что все правильно. Слезами горю не поможешь, и надо действовать, и Настя сделала то, что сделала бы, наверно, каждая мать для спасения сына… Интересно посмотреть на Лешку этого…

Между тем машина, поколесив немного по улочкам, остановилась около обычной хрущевки. Настя сказала в телефон: - Леш, выйди встретить, оденься только, - и через пять минут из подъезда выскочил угловатый подросток лет пятнадцати, в серой шапочке и плотно застегнутом пуховике. Он забрал у Насти пакеты и через минуту выскочил снова – Мам, а это кто? -
- Дед Мороз, не видишь, что ли? – за Настю ответил Егор Никитич, и Лешка весело захохотал, закидывая голову. Падал легкий снежок, кружась в свете фонаря, и видно было при этом свете Лешкину улыбку – как у Буратино из советского фильма.

При помощи Насти старик выбрался из машины и поднялся в квартиру – благо, та была на первом этаже. Обстановка в двух комнатках была почти спартанской, но в углу сияла лампочками маленькая елочка с пятиконечной звездой на макушке, стеклянными и бумажными – видно, что самодельными – игрушками и увитая нитками серебристого «дождика». Под лампочкой в простом абажуре качался маленький самолетик времен Великой Отечественной, с красными звездочками на фюзеляже. Егор Никитич даже вздрогнул, так эта модель была похожа на тот, сбитый…

- Проходите, дядя Егор, - весело сказал Леша. Без пуховика и шапки он оказался худеньким до прозрачности, бритая наголо голова в темно-зеленой бандане, - отсутствие бровей делало лицо каким-то почти инопланетным, - светло-серые глаза и задорная буратинистая улыбка. – Мам, я оливье настрогал и селедку под шубой, как ты сказала, - Настя вошла в комнату, вытирая руки полотенцем, чмокнула сына в щечку,  - Умница! – и сказала, обращаясь к Егору Никитичу: - Телевизора у нас нет, но есть Лешин ноут, так что «Иронию судьбы» и обращение Самого не пропустим. Я Вам газовую колонку в ванной включила, сейчас вода нагреется. А пока перекусите, чем Бог послал.

Старик не заставил себя долго упрашивать, но Настя не позволила ему есть много. Постепенно, говорила, да он и сам это знал. За последние дня три он ел дважды, оба раза за бесплатным обедом, собрав все силы, брел к ночлежке, организованной каким-то благотворительным фондом… есть хотелось все меньше, но было холодно, а смерть от холода и голода зимой он и видел, и пережил, чудом оставшись в живых в АнгарЛаге… видел, как люди, обессилев, садились передохнуть на пенек от только что поваленной могучей лиственницы - и больше не вставали. Это был его кошмар, его самый страшный ужас – замерзнув, уснуть навеки. Поэтому он и побрел, собрав волю в кулак, в приемный покой больницы, за последней милостью – умереть по-человечески. Хоть на жесткой скамейке приемного отделения, пусть не в палате, - но в тепле.

Поев и согревшись, он ощутил в себе силы помыться, сам, с негодованием отказавшись от помощи Насти. С наслаждением, кряхтя и охая, тер мочалкой тощее жилистое тело, по-животному радуясь теплу, гудению газовой колонки  и горячей воде… а когда вышел, облачившись в Лешины старые треники и футболку, обнаружил в квартире реанимационную бригаду «Скорой» и заплаканную Настю. Леша лежал неподвижно, запрокинув голову, глаза его были закрыты бледными с синеватыми прожилками веками… а больше из-за спин врачей Егор почти ничего и не увидел. Врачи деловито переговаривались, видно было, что приезжать по вызову в эту квартиру им не впервой, Настя в Лешкиной комнате сидела в колченогом кресле перед столом с ноутбуком и кусала костяшки пальцев, глаза ее были уже сухими и зрачки – такими огромными, что радужки почти не было видно…

Доктор «Скорой», седой, сутулый, вошел и сказал: - Надо в больницу, Насть, здесь не удержим, - Настя мелко закивала и, поднявшись, сказала Егору Никитичу: - Вы оставайтесь, я с ним… Только дождитесь нас, ладно? – он попытался было возразить, но она, бледно улыбнувшись (он в очередной раз удивился ее спокойному голосу), сказала: - А то Лешка обидится. 

Оставшись один в квартире, старик сел в то самое кресло, откуда недавно встала Настя, мать Алексея, и задумался. Дело ясное, что дело темное. Но темное ли? Случайна ли эта встреча на ступеньках больницы, эта Настя, это вот прямо с неба свалившееся на него счастье – кров, тепло, пища… Он и забыл за полгода, что люди – добрые. Подумав опять про свои скитания после того, как невестка после гибели сына выставила его из квартиры, он зябко вздрогнул и закаменел лицом… но потом встряхнулся, как собака, прогоняя мысли о человеческой алчности, и осмотрелся. Увидел фотографию Насти и маленького Лешки на столе рядом с ноутбуком – веселых, смеющихся… Увидел гантели на полу рядом с тахтой, волейбольный мячик, полку с десятком книжек… На широком подоконнике бортами коробки огорожено было место для сборки моделей самолетов и лежал неоконченный  фашистский бомбардировщик, размером с наш истребитель, что висел под люстрой в соседней комнате… Старик взял его в руки, рассмотрел, покачал в воздухе подобно играющему мальчишке… и понял, что ненависти никакой больше не испытывает. Ни к самолету этому, ни к тому пилоту, чье довольно скалящееся за стеклом кабины лицо успел увидеть за несколько минут до падения… Вот только ведомого жалко, Лешку… Того – или этого? Хотя какая разница… во все века мальчишек подставляли пулям, топорам, напалму – в самый ад отправляли!  – ради понятных лишь сильным мира сего целей.

Старик вдруг отчетливо понял, что, не выживи пятнадцатилетний Лешка, увезенный отчаянно воющей «Скорой неотложной помощью», что-то сломается в мире. Сломается неотвратимо и безвозвратно, как жизнь этого пацана, его матери и… его самого. Молиться? Но молиться он не умел. После «Отче наш… иже еси…» торопливо вспомянутых, в голову ничего больше не шло. Тогда, глядя на тусклую от времени Казанскую, написанную на листе жести (точно такая же висела в красном углу в их с матерью доме!), он  стал думать веселого здорового Лешку-Алексея без зеленой банданы, с бровями и длинными, как у девчонки, ресницами и отросшими рыжеватыми вихрами, играющего в снежки, отбивающего волейбольную подачу, собирающего модель самолета, прикусив от усердия кончик языка… Лешку с девушкой в летнем парке, смеющихся, откусывающих по очереди от одного эскимо… Лешку с семьей, обнимающего счастливую Настю с пухлым младенцем на руках… «Прости меня… Ты же есть, я знаю. Помоги ему. Прости, что прошу, Ты устала от просьб, знаю, но Лешка этот… Не отдавай!»

За мгновение до того, как потерять сознание, он отчетливо услышал: «Веди!»

***
- Костя, быстрее, мы не довезем его! – негромко сказал врач «Реанимации». Шофер едва было не чертыхнулся, сворачивая в переулок, чтобы объехать длинную пробку, но вовремя осекся – плохая примета! – и приказал себе думать только о дороге. «Скорая» завывала истошно, отчаянно, почти рыдая, кто-то пропускал ее, кто-то – нет, Костя давил на газ и чудом удерживал кренящуюся в поворотах машину, стараясь не думать о том, что делается за спиной. Он работал с этой бригадой недавно и все пока никак не мог привыкнуть, что люди уходят… искренне и совершенно справедливо считая, что их жизнь зависит и от его водительского мастерства тоже, тем более здесь, в многомиллионной Москве с ее пробками, расстояниями, многополосными трассами и заснеженным ЗаМКАДьем. То ли дело у них в Н-ске… Настя, я балбес, прости… Лешка…

Внезапно у него заледенела спина. В салоне раздался ровный длительный писк кардиографа, растерянно охнула Настя, - Разряд! – сказал Виктор Михайлович… что-то случилось. Костя не стал вникать, что именно,  свернул к больничному крыльцу и остановился. Выскочил из машины, открыл задние дверцы, чтобы принять носилки… услышал оглушительную тишину. «Тихий ангел пролетел, - подумал вдруг бабушкиными словами. Потом вдруг зарыдала и засмеялась Настя, облегченно и весело стали переговариваться медбратья Ваня и Дима (медбратцы, как звала их Настя), Виктор Михайлович распорядился нести носилки с мальчиком в отделение, Настя метнулась следом… Он закурил и заплакал.

***
Окна квартиры были темны. Когда Настя, Костя и Лешка вошли, то обнаружили, что квартира пуста. Елка сиротливо переливалась «дождиком» в углу, праздничный стол был пуст, салаты, сок, блюдо с мандаринами и шампанское стояли нетронутыми в холодильнике.
- Странно, - сказала Настя, - Леш, ты же его видел!
- Ну да, мам, я ему штаны свои и футболку относил в ванную… Эй, идите сюда! – он засмеялся и поманил родителей в свою комнату. Там на подоконнике лежал полностью законченный и раскрашенный фашистский бомбардировщик. Лежал кверху шасси и со следами от пуль от кабины до крыла. Экран ноутбука слабо светился. На экране была молитва «Богородице, Дево, радуйся...» на старославянском. Казанская из угла взирала на это спокойно и чуть печально… и к рушнику у самого оклада была неумелыми стариковскими стежками прикреплена веточка цветущей сирени. Запах разливался по комнате, игнорируя зиму, снег, вьюгу…

Настя торопливо перекрестилась. Костя обнял ее и сына за плечи и молчал. А что тут говорить? Неожиданно Лешка сказал:
- Мам, пап, а я его видел. Егора Никитича. Ну там, в «Скорой». Он мне руку дал и сказал: - Пойдем, ты нужен… - и я очнулся, а тут Ванька с разрядником со своим! – и захохотал. – Не верите?