Ведун
Книга первая
«…Во времена оны, когда отгремела, откатившись за Северное море, Великая Битва «Огня и Льда», и схлынувшие воды Малого Потопа, отступив в свои прежние берега, оставили посередь Сырой Земли бескрайнюю, кишащую многоразличными гадами, Великую Топь, - тогда Земля возрождалась. Гремя, горы образовались; журча, реки текли; а те человеки, что убереглись в Великую Стужу, да душу свою сберечь не сумели, они тогда собою грязь месили, из грязи взятые в грязь опять возвращаясь. Тогда, охладевая в смрадных болотах, они живой огонь предков с тоской вспоминали, не смея вернуться к преданным отеческим алтарям.
В те поры всеобщего прозябания, оскудела вера в человеках, и уже никто из малых сих не обращал свой взор к небу в молениях к Творцу всего сущего. Тогда эти «двуногие, прямоходящие, лишенные перьев», не разгибая хребта своего, искали себе богов под ногами своими. Так ушло Время Жрецов Белого Бога. Иные из оных осквернились и стали сосудами для падших демонов, положив зачатки поклонения твари вместо Творца, а иные и вовсе так пали, что стали колдунами, чародеями, да некромантами, раздирая на отдельные нити некогда целостную ткань Единого Учения.
Тогда настало Время Воинов, время походов и битв, время шатров, сказаний и песен у костров. Тогда все, некогда единое, было поделено меж воинскими кланами на отдельные уделы для своего кормления также, как голодные волки раздирают тушу убитого кабана, деля ее меж собою. И чем сильнее был зверь, тем больше и жирнее был его кусок.
И не слышал Бог молитв детей своих, ибо тогда люди приклоняли ухо свое не на то, что гласит Бог, а на то, что говорит князь. И было то последнее, много горше первого, ибо были тогда те князи, взяты из грязи …».
(Летопись Белогорья «Сказание об Исходе»).
Пролог
Сначала из морозной мглы вылетело копье, а вслед за ним, бесшумными черными тенями, выметнулись два огромных хорта.
Это было добротное боевое копье с тяжелым наконечником кованого железа. Оно летело ровно и неотвратимо, гудя в полете, как тяжелый шмель. Сивый мог бы легко уклониться от его стального жала, но позади, за спиной, по ломкому насту Сеченя, тяжело дыша себе под ноги, брела молодежь. Его подопечная молодежь. Сам бы он, конечно, уклонился, но тогда смертельный полет стального пера встретил бы своей грудью Станислав, или Дара, вконец измотанная тяжелым переходом по снежному бездорожью. А посему Сивый действовал неуклонно. Плавно выдохнув, он вскинулся навстречу толстому жужжанию и поплыл вслед за клубящимся в морозном воздухе парком от своего дыхания. Когда же его правая ладонь мягко коснулась холодной грани пера, то он, не задерживаясь и согласуясь с движением грозного оружия, ласково провел свои пальцы по холодной стали еще дальше, до конца длинной кованой втулки. И только после того, как его ладонь почувствовала шершавость искепища, позволил своим пальцам сомкнуться вокруг теплого дерева и потянуть за собой руку, а через нее и всего его, Сивого, вслед за гудящим копьем. Так, двигаясь в ладу с оружием, они и стали с ним едины. Почувствовав это единение, воин провернулся вместе с копьем вокруг становой оси, и указал, теперь уже своему оружию, новую цель – правого хорта. Оружие приняло посыл, и тогда он спустил его со своей руки, как отпускают сокола на добычу. Стальной клюв воткнулся в широкую грудь могучего зверя, и, пробив его тело навылет, высунулся кровавым клином из мягкого подбрюшья на заалевший снег. Сивый же продолжил свое вихревое кружение. Теперь его освободившаяся правая рука устремилась навстречу зубастому оскалу левого хорта. Огромный зверь буквально заглотил предложенную наживку и, продолжая свой полет, наделся, словно несуразная меховая рукавица, на подставленную десницу Сивого почти до самого локтя. Почувствовав под пальцами горячий и влажный язык, старый боец зажал его в стальную щепоть, левой же рукой ухватил задохнувшегося от острой боли хорта за заднюю лапу ниже скакательного сустава и, гася движение могучего тела, резко опустился на левое колено, подставив правое под волчий хребет. Вот и все. Когда ужасный хряск сменился обиженным скулежом, Сивый понял, что со всем тем, что он успел разглядеть, было покончено.
Но сама схватка еще только зачиналась. Кружение «вихрем» уберегло Сивого от прямого попадания метательной дубинки в голову, та всего лишь сбила с него шапку, неряшливо рассыпав мокрые от пота седые космы, но зато вторая, нацеленная было ему в крестец, угодила прямиком между лопаток и буквально вышибла дух. Меховая одежда смягчила удар, но его сила была настолько велика, что Сивый задохнулся и, обездвижив, упал ничком на руки, ободрав лицо о шершавый наст. В голове гудело набатным колоколом. Захотелось вот так спокойно полежать и немного раздышаться, но останавливаться, а тем более разлеживаться было не время, и седой боец, задохнувшись от острой боли, перевел свое падение «ничком» в «волну» и, разогнув спину, встал на колени. Заодно, этим же движением, он вытащил из-за голенища засапожный нож и выдохнул искристую темноту из глаз, очищая пространство вокруг себя от липкой снежной пелены. И сразу же увидел врагов. Не всех, в его поле зрения попали только четверо. Четверо зверолюдов. Двое полуодетых в звериные шкуры дикарей-людоедов, вооруженных рогатинами с железными наконечниками, обходили его с боков, и, судя по всему, намеревались зажать оглушенную жертву с двух сторон - «в челюсти». А лохматый громила в птичьих перьях, несущийся громадными прыжками прямо на Сивого, должно быть должен был нанести ему завершающий удар топором в темя. Четвертый противник, по самые глаза завернутый в шкуры, и с оленьими рогами на головном уборе был, скорее всего, шаманом и в сражении не участвовал. Во всяком случае, - явно, с оружием в руках не противостоял. Стоп. Зверолюды охотятся пятерками, - как пять пальцев на руке, так же и зовутся на все время похода. Этот, что с топором, должно быть вожак – «Указательный». Справа и слева от него – «Большой» и «Средний»; шаман не в счет, а значит, где-то должны быть еще двое. И, как бы в ответ на этот его невысказанный вопрос, позади, за спиной, раздались звуки рукопашной схватки. «Слава Творцу! – оттаял душой Сивый – В схватке «сам на сам» его молодежь так просто не одолеть. Дара выросла в шатрах «охотников на нечисть», а Станислав брал уроки «боя на белом оружии» у лучших «мастеров защиты» империи, да и он, Сивый, тоже кое в чем успел поднатаскать своих щенков. Так что справятся сами, можно спокойно сосредоточиться на главном».
Он по-прежнему не поднимал головы, и не вставал с колен, и, поэтому, наверняка, казался для нелюдей легкой добычей, - эдакий оглушенный и ничего не соображающий седой старик. Впрочем, на поведение его противников все эти соображения никак не повлияли. Три движения, три воли, сложились в одну. Рогатины ударили одновременно. Одна в поясницу, другая в живот. Сверху отточенной гранью ложился на седое темя топор. Но еще раньше, за краткий миг до сухого щелчка дерева о дерево, и разочарованного хриплого рыка, Сивый, поджав голени, взметнулся вверх, и, резко разогнув ноги в коленях, встал на прежнее место. Прямо на древки рогатин. Добротно сработанное оружие выдержало тяжесть его приземления, а вот руки зверолюдов – нет. Оба дикаря от неожиданности сначала чуть было не столкнулись лбами, затем недоуменно повели глазами на враз опустевшие ладони, и сразу же схватились ими за свои шеи, в бесплодной попытке зажать резы от клинка Сивого. Зажать так, чтобы унять прощальный свист, с которым, вместе с кровью, фонтанировали в «Поля счастливой охоты» их звериные души. Ведь душа животного находится в его крови. Звуки боя за спиной тоже стихли. И, судя по всему, выходило так, что молодежь полностью оправдала возложенные на нее надежды и чаяния!
А вот звериный вождь оказался хорош. Очень хорош! Он, несмотря на расчеты Сивого, не раскроил черепов своим подельникам. Каким-то чудом, прямо в прыжке, вожак сумел извернуться и остановить удар, со стороны казавшийся неотвратимым, сгруппироваться и опуститься на жесткий наст уже собранным и готовым к бою опасным зверем. Но, нападать почему-то не спешил, а начал медленно кружить, словно кот перед миской сметаны, в ожидании момента, когда хозяева отвлекутся и он, наконец-то, сможет полакомиться вкуснятиной без всяких помех. Или же поджидал на пиршество других котов. Стоп! Шаман! Зачем охотникам шаман? Это не охотники, - это разведчики, и основные силы зверолюдов еще только на подходе!
- Дара! – крикнул Сивый, резко махнув правой ладонью в сторону «Указательного».
Смышленая девчонка сразу же все поняла. Сухо щелкнула тетива, и на голове вожака сразу же прибавилось оперения, - пушистый венчик из перьев горного орла вырос прямо у него за ухом. Но он, этот нелюдь, был очень, и очень живуч! И когда вслед за стрелой, к нему, с дубинкой в руке, подскочил Сивый, раненый зверолюд обжег его ненавидящим взглядом раскосых желтых глаз и негодующе прорычал:
- Ты хорошо дрался! Ты – воин! Я – воин! Почему ты не дал мне поединка!? Лук – оружие труса, убивающего из кустов! Ты – трус!
- Лук – оружие охотника. А ты никакой не воин. Ты – просто зверь. Взбесившийся зверь. Вот тебя и убили, как убивают зверя на охоте – из лука. И не тебе, животному нападающему в стае, рассуждать о чести поединщика, – ответил ему Сивый. И ударом дубинки в висок поставил точку в этом бессмысленном споре.
И сразу же мысли его перенеслись на шамана. Убить его так просто не получится. Силен старик. Не сам, конечно же, духом-покровителем своим силен, старый двоедушник. Иначе не разгуливал бы в такую-то пору в окрестностях «Священной Рощи». Отпускать его тоже нельзя, - племя уже на подходе. Большое племя, Сивый, прежде чем все вновь окутала снежная хмара, успел разглядеть темное пятно, шевелящееся на виднокрае в их сторону. Значит, ни убить, ни отпустить …. Решение пришло само.
- Дара! Стас! Ко мне! Живо! – резко прокричал он, не сводя глаз с рогатой фигуры шамана.
- Мы здесь, Стрый, - ломко пробасило у него за спиной, и по обе руки нарисовались две фигуры в мохнатых шубах.
- Сюда. Вещи в центр. Встаньте впереди меня по одесную (Станислав) и шуйцу (Дара). Встаньте прямо. Глаза в глаза. Положите руки друг другу на плечи и соприкоснитесь лбами. Можете целоваться, или чем вы там занимаетесь, когда думаете, что я не вижу.
Фигуры попытались было изобразить праведное негодование. Получилось, впрочем, у них это неважно и как-то неубедительно.
- Цыц! Ни слова боле, пока не разрешу! Повторяю: «Смотрите только в глаза друг друга, думайте только друг о друге, дышите дыханием друг друга. Смотритесь друг в друга как в зеркало. Что бы вокруг не происходило, - все это вас двоих не касается. Ваша окружающая среда, - это ты сам и твое отражение напротив тебя».
Потом подумал, что любовь и продление рода, - это, конечно же, хорошая мотивация, но все-таки немного размытая и не вполне конкретная, да и кто, в наше-то время, умеет любить по-настоящему, и уж тем более постоять за свою любовь? … А посему, надо бы эту самую мотивацию немного усилить, добавить личной заинтересованности, «плеснуть погорячее»:
- А иначе одного из вас уже сегодня на закате съедят. Прямо на куски рвать будут, еще живого и теплого, а второго сначала изнасилуют всем племенем, а потом уже тоже съедят. А, может быть, потехи ради, и оставят жить. Будут использовать как ручную зверушку. Ну, все – замерли!
Сивый вытащил из колчана Дары стрелу, прочертил круг на плотном снегу и вбил железное копьецо в мерзлую землю. Затем распахнул шубу и, обняв своих птенцов за плечи, накрыл их полами, как птица накрывает крылами свое гнездо. Взглядом же нащупал едва различимую в морозной дымке рогатую фигуру в шкурах, и, ухватив скулящую от страха душонку шамана, приволок ее в Серые земли, на берег Безымянной реки, к самой Кромке. Туда, куда не посмеет сунуться дух-покровитель старого людоеда. Там, на берегу, у неподвижно текущей воды он и сковал своим взглядом душу старого двоедушника.
Племя нахлынуло разом. Как морские воды в прилив. И загомонило, завоняло, заскрипело все вокруг. Увидав мертвые тела, заскулили - завыли самки, грозно зарычали и, сжав дубины, бросились на поиски врагов самцы. Вокруг очерченного пространства завертелась круговерть из теней, запахов и плоти, но ничто не нарушало границы, очерченной Сивым, никто, даже хорты, не обращали внимания на трех путников, застывших в объятиях друг друга. Постепенно волнение зверолюдей улеглось. Вернулись, с пустыми руками, ушедшие на поиски охотники. Трупы погибших разделали, мясо разделили и съели. Самое время было бы двигаться дальше, но путь племени торил шаман, а он молчал. Стоял недвижимо, как трухлявый пень, и молчал. Все зверолюды сгрудились вокруг его неподвижной рогатой фигуры, как пчелы вокруг матки, и замерли в ожидании. Такого поворота событий Сивый не предусмотрел, а между тем положение складывалось безвыходное. Он не мог освободить шамана, потому что старый колдун, ведомый своим тотемом, сразу же выдаст путников на растерзание племени. Но это была одна сторона, а с другой стороны вставал очень неприятный вопрос: «Сколько смогут неподвижно простоять усталые путники на холодном ветру лютого Сеченя»? Что делать? Оставалось только ждать и уповать на чудо. Между тем смеркалось. В небе зажглись первые, самые нетерпеливые, звезды, и подлунный мир накрыла ночная тьма.
И вдруг, вопреки вероятности, окоем со стороны леса начал светлеть. Правда, не весь. Скорее светящаяся искра, или звезда, все ярче и ярче разгораясь, приближалась к зверолюдам. Те тоже почувствовали что-то неладное и недобро зашевелились. Опять заскулили самки и заныли детеныши, а руки взрослых дикарей зашарили в поисках оружия. И вдруг тьма сама собой расступилась и на месте недавней схватки, перед изумленными людьми и нелюдями, прямо из темноты на свет шагнул высокий суровый старик в длинной, до самой земли, распахнутой шубе. В своей шуйце он держал длинный резной посох, а в деснице его нестерпимым белым светом горела толстая восковая свеча. Всем вокруг сразу же стало светло и тепло. Так тепло и уютно, что захотелось снять и отложить в сторону шубы и оружие.
- Кто здесь? Кто посмел нарушить покой Священной Рощи? - спросил седовласый старик голосом хозяина и посветил огнем свечи в лицо застывшего шамана.
Тот сразу же сник, обмяк и тяжким кулем упал на снег, прямо под ноги удивительному старцу.
- Учитель! ... Дошли! – радостно выдохнул Сивый и, разорвав обережный круг, тоже припал к ногам пришельца. А потом он заплакал. Заплакал так же, как тогда, в далеком детстве, когда этот самый человек подобрал его, испуганного и гонимого, в холодном и сыром лесу. Слезы сами собой, не переставая, лились из серых глаз. Сивый не стеснялся их и не утирал, а только, словно в каком-то забытьи, все повторял и повторял сквозь всхлипывания:
- Учитель … я пришел, … Ведун …. я … вернулся, … наконец-то дома, … прости, … я смертельно устал, … прими заблудшего сына своего …
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧЕРНЫЙ УТЕС
«Послушай о свойствах Черного цвета:
Весь видимый свет он собой поглощает,
В мир, что вовне его, свет не пускает;
Ни свет, что сияет, ни цвет не отражает;
Его можно видеть с закрытыми глазами».
(Трактат «О природе Калинова Моста»)
Глава первая
Солнце еще не пробилось сквозь сумрак утреннего тумана, когда «Серый Дракон» мягко коснулся бортом причальной стенки, и на древние гранитные блоки плавно перетек Серый Полоз. Если бы рыбаки, или еще кто-то из местных, увидали бы его в эту раннюю пору, то непременно посмеялись бы над странным пришельцем: «Волосы-то длинные, ниже плеч – в пору косу, словно девке, заплетать, да и лицо голое, - как бабья коленка! Срамота, да и только! Ведь не отрок – волос-то уже инеем прихвачен! А еще портки надел!». Но посмеялись бы они, конечно же, только про себя, ибо пришлый, судя по осанке, одежке, мечу на поясе и копью в руке, был воином не из последних. Да и корабль его был явно не купеческий, да и дружина за его спиной, да и мало ли чего …. Может человек лицо себе обварил, или лишаем переболел – вот и ходит, как малое дитя, пожалеть такого надо, а не надсмехаться.
Но и самому воину, похоже, что тоже было не до смеха, в задумчивой растерянности озирал он место, в которое привела его острая нужда, и Белая дорога: голые отвесные скалы, чахлую растительность и древнюю, сложенную из замшелых гранитных блоков, лестницу, ведущую на вершину черного утеса. «Вроде бы все верно, - пробормотал он себе под нос, - все точно так, как и было сказано: «плыви на север по Белой реке, день и ночь плыви без остановок, греби что есть мочи, и к началу третьего дня увидишь Черный Утес. Поднимись на его вершину и там тебя будет ждать тот, кто развяжет твой узел». Вроде бы радоваться надо – успел, уложился в срок! Но за долгие годы тяжелой и тревожной походной жизни Серый Полоз привык доверять своим чувствам, а сейчас, стоя на этом древнем причале, он почему-то не испытывал ни радости, ни удовлетворения от хорошо исполненного дела, наоборот - его одолевали тревоги и сомнения в правильности всего происходящего с ним. Хотя, казалось бы, какие сомнения могут быть в наказе самого Великого Полоза! Уму непостижимо!
А ведь как хорошо все начиналось! После десяти лет немилости и забвения он наконец-то получил приказ. Задание было несложное – встретить на имперской границе, что проходит по реке Белой, Великого Полоза, вернувшегося из паломнической поездки в Вендию, и препроводить его, вместе со всеми спутниками, в столицу ордена для участия в ежегодном осеннем собрании «Змеиного Клуба». Всего и делов-то! Время стояло мирное, предстоящий путь давно проторен и хорошо изведан, к тому же большая часть этого пути лежала по землям, подконтрольным «Ордену Великого Змея». По всему выходила не очень обременительная, а очень даже приятная и многообещающая, в смысле служебного роста, поездка в обществе самого могущественного человека в ордене. Так что пусть их смеются! - это ничего, что задание простое, - «лиха беда начало!» - здесь главное, что о нем вспомнили и наконец-то дали возможность себя проявить. А там, - он себя еще покажет!
Только вот дальше все пошло не совсем так, как рисовалось Серому в его мечтаниях. Видимо Мировой Змей отвернулся всеми своими головами и хоботами от своего верного слуги.
Все нестроения начались с того, что Великий Полоз в пути-дороге сильно занедужил, видимо подхватил на чужбине какую-то неизвестную доселе заразу. Имперские власти, опасаясь нового «морового поветрия», сразу же запретили ему и всей его свите, «в течение сорока дней и ночей, какие бы то ни было сношения с внешним миром». А что бы у кое-кого «из малых сих» не возникло преступного соблазна нарушить высочайший императорский указ, подворье ордена взяли под свою опеку имперские латники, - а это тебе не дебелые городские стражники, - с этими не договориться. Так что не то, что встретиться, а даже наладить простую связь с собратьями по ордену Полозу никак не удавалось. Не помогли никакие посулы и подарки, ни с чем вернулись и засланные лазутчики. Даже птицы, и те не пролетали дальше ограды подворья, а мертвыми тушками падали на его каменные плиты, сбитые еще на подлете длинными стрелами имперских лучников-легионеров. Не получилось у Серого связаться и с самим Учителем ни через мысль, ни через сон. Даже местные духи хранили странное молчание, как будто бы кто-то очень могущественный набросил непроницаемый покров на подворье «Ордена Великого Змея».
В ожидании выхода из сложившейся ситуации, или же нового приказа, Серый Полоз проводил вечера в портовой таверне, (дальше портовых доков его и его людей городская стража не пропускала), разбавляя тоску вынужденного безделья кружкой местного жиденького винца. К тому же это место как нельзя лучше подходило для организации различных встреч и сбора информации. У него даже появился свой столик, в дальнем углу, напротив стойки, откуда он, оставаясь в тени, мог просматривать весь зал харчевни.
Вот и в тот злополучный день он, как обычно сидел за этим столиком и угощался яблоками, запивая их вином. А, надо сказать, что он любил есть яблоки, что называется, - «с ножа». Отрезал своим поясным ножом небольшие дольки и ножом же отправлял их себе в рот. Старая привычка, устоявшаяся еще со времен «питомника».
В тот момент, когда в таверну ввалилась эта разухабистая компания он уже, как помнится, допивал свой обычный кувшин. Впереди разудалой ватаги, как-то странно приплясывая и вихляясь, словно бы в подпитии, вышагивал, опираясь на резную трость и поигрывая длинным ножом, жилистый ухорез с нагловатой бандитской рожей. Он прошелся через весь зал к стойке, по ходу жонглируя своим клинком, и распевая неприятным, глумливым голоском немудреные, скорее всего своего собственного сочинения, стишата:
Мы ребята-ежики,
У нас с собою ножики.
Кто заденет ежика,
Тот получит ножика!
За длинным столом, где сидела артель портовых грузчиков, вертлявого автора-исполнителя сразу же признали и радостным хором загомонили: «Точило! Точило, - греби к нам! Да кружку-то смотри не забудь»! Остальные гости притихли, даже как-то приуныли, а некоторые и вовсе засобирались и начали потихоньку отбывать восвояси. Хозяин тоже как-то вдруг весь засуетился и испарился, оставив на стойке небольшой кожаный мешочек. Точило взял мешочек, потряс им над ухом и, удовлетворенно хмыкнув, небрежно кинул за спину, своим подельщикам. Потом обвел таверну мутным взглядом голодной гиены и, наметив себе жертву на сегодняшний вечер, не торопясь, но все так же вихляясь, напевая и поигрывая ножом, направился в зал.
Острый ножик, острый ножик,
Позолоченный носок,
Кто со мной подраться хочет,
Приготовь на гроб досок!
Жертвой местного вымогателя на этот раз оказался невзрачный купчик средних лет, в одиночестве вечерявший за центральным столиком «для особых» гостей. Точило, не спрашивая на то разрешения, присел супротив торговца на свободный табурет, и участливо заглядывая своей жертве в глаза, глумливо спросил:
- Добрый день тебе, добрый человек! Как дела? Все ли подобру-поздорову?
- Благодарствуйте, добрый человек! Все - слава Богу! – важно, с достоинством отвечал «невзрачный», видимо не уловив, а может быть, просто не пожелав обратить внимания на издевательский тон.
- Вы, как я вижу, по торговой части изволили к нам пожаловать. Не подскажите, ли, – покупаете чего, али продаете? – не унимался обладатель длинного ножа и не менее длинного языка.
- Видите ли, молодой человек, - сразу же важно надулся купчик, видимо все еще не замечая расставленной ловушки, - в нашем торговом деле и так бывает, но и эдак случается. Смотря как на все это посмотреть!
- Вот и чудесно! – зашелся радостным скрипучим смехом Точило, - а у нас как раз есть товар на продажу! У нас, так сказать, товар, а у вас купец! Резаный, - тащи товар! Покупатель заждался!
Подскочил здоровяк, поперек себя шире, и, щербато ухмыляясь, вывалил на стол кирпич. Серый мог бы дать голову в заклад, что еще сегодня утром видел этот грязный обломок в ближайшей придорожной канаве.
- Вот, извольте посмотреть на наш товар! – пафосно воскликнул гнусный вымогатель – Это волшебный камень из гробницы великого мудреца и чародея Лупа! И хотя ему нет цены, мы отдаем эту бесценную вещь недорого, всего за сто коров золотом!
- Помилуйте! Мне не нужен этот кирпич! – растерянно воскликнул торговец, и попытался было вскочить со своего табурета, но огромная лапища Резаного намертво припечатала его к жесткому сидению.
- Ты не уважаешь наши святыни! – уже откровенно издеваясь, истерически завопил Точило, размахивая своим ножом возле самого лица ошалевшего от страха торговца, - Не желаешь воздать должное нашим кумирам! Я думал, что ты хороший человек, но я ошибся, – ты плохой человек! А знаешь, как у нас поступают с плохими людьми?
- Но у меня нет таких денег, - сломался, как сухое печенье, изрядно перетрусивший торговец, - я просто не смогу найти такую сумму!
- Ладно, так уж и быть, - сменил гнев на милость бессовестный вымогатель, - мы сегодня добрые, и, видя, что ты человек благочестивый и даже как-то по-особенному набожный, возьмем с тебя только то, что ты в состоянии заплатить.
С этими словами он перегнулся через стол и срезал с пояса, окаменевшего от страха купца, его мошну. Тут бы Точиле и угомониться, но блудливый мошенник, опьянев от собственной безнаказанности, уже вошел в раж, да к тому же, он заметил еще одного одинокого пришлого посетителя. Этим посетителем как раз и был Серый Полоз. Все такой же вихляющей, то ли полупьяной, то ли расслабленной походкой трактирный забияка подошел к столику воеводы змеев и, поскольку второго седалища возле стола не было, то встал напротив старого воина, опершись ладонями о столешницу.
- Вот сразу видно культурного человека! – в своей развязной манере начал свое очередное словоблудие вымогатель - Люди добрые, смотрите все сюда! Видите, как он кушает? Аккуратно, кусочками, не то, что вы, мужичье сиволапое, – жрете как свиньи, засовывая себе в пасть столько, сколько влезет, да пока харя не треснет! Я ведь правильно говорю, почтеннейший?
Надо сказать, что Серый был немало удивлен. Он хорошо знал тип забияк, вроде Точилы и иже с ним, - это были герои по типу - «молодец против овец». Они и сами-то о себе говорили: «Мы ребята хватские. Семеро одного не боимся, а один на один - все котомки отдадим». Подобным отребьем были полны все придорожные таверны, кабаки и трактиры по всему миру. Любители покуражиться, безнаказанно поглумиться над слабым и беззащитным, да и просто самоутвердиться за чужой счет, они, тем не менее, обладали поразительным чутьем на опасность и никогда не задирались с теми, кто бы смог дать им достойный отпор. Себя же Полоз отнюдь не считал легкой добычей. Впрочем, пусть их, сами напросились, да и, говоря на языке этих трактирных забияк: «Восемь месяцев не дрался, - кулаки заржавели». Между тем Точило неожиданно резко сменил свою тактику. Его мутные рыбьи глаза вдруг прояснились и стали внимательными, а лицо приняло осмысленное выражение.
- Постой, постой, - уже без ерничения, и даже как-то заинтересованно заговорил он, - а что это у тебя на шее? Откуда у простого безродного бродяги такая дорогая вещь? Ты, видимо, кого-то ограбил, или убил? Или то и другое вместе? Может быть нам позвать стражу?
С этими словами он, положив нож и опершись левой рукой о стол, протянул свою правую руку к шее Серого с явным намерением сорвать с нее золотой уроборос, - символ орденского статуса Полоза. По уставу все члены братства были обязаны всегда и везде носить знаки своей принадлежности к «Ордену Змея», положенные им согласно их статусу, но при встречах с информаторами это было не всегда удобно, вот Серый и убрал свой орденский знак под верхнюю суконную рубаху. Но, видимо, недостаточно надежно спрятал, и глазастый Точило все-таки углядел блеск золота в разрезе.
Серый немного отклонился назад, давая грабителю возможность еще дальше потянуться за вожделенной вещицей, и, тем самым усилить опору тела на левую руку, а затем просто, без замаха, опустил свой столовый нож и пригвоздил левую кисть вымогателя к толстым доскам столешницы. Не ожидавший такого поворота событий бандит, сразу же забыл о золоте и, зашедшись в немом крике от резкой боли, полностью переключился на «себя-любимого». Он попытался вытащить нож, насквозь пробивший его руку, и уже было потянулся к нему правой рукой.… Вот тогда-то Полоз, схватил оставленный без попечения «острый ножик, позолоченный носок», с силой вогнал его в столешницу, прибив к дубовым плахам теперь уже обе ладони незадачливого грабителя. Тот заверещал и забился, как свинья при виде забойщика, а Серый, резко разогнувшись, ударом колена в край опрокинул свой стол и вскочил на ноги. Попутно он захватил рукой тяжелый дубовый табурет, и (не пропадать же добру!) обрушил его на голову Резаного, вытянувшего свою шею в попытке разглядеть предмет вожделения вожака. Хрустнули запястья прибитых рук, - ох, не скоро сможет Точило жонглировать острыми предметами! Хрустнула голова его подручного, впрочем, он все равно пользовался ею только для еды. А Серый Полоз, перемахнув через дубовую столешницу, бросился навстречу остальным ватажникам, ринувшимся, сломя голову, на выручку своего ватамана.
Первый из подоспевших, широко размахнувшись, со всей мочи, врезал колом с костяным набалдашником прямо в грудь Серого. Удар был силен, да замах широк, змею пришлось даже немного замедлиться, чтобы костяной шар попал аккурат в то место, куда его нацелил бравый ватажник. Далее - «выход из плоскости удара с контролем оружия», главное здесь – это не забыть приложиться табуретом к жирному загривку налетчика. Тяжелое дубовое седалище не выдержало повторной встречи с тупой и твердолобой бандитской башкой и разлетелось в щепки. Да, плохо у нас делают мебель! Удар слева в голову! Хороший удар, поставленный, только зачем же ты, родимый, так вложился-то в него? Зачем полностью перенес вес тела на переднюю ногу? Придется сломать тебе голень-то, - будет впредь тебе наука! Удар ближней ногой в голову! Это в тесном-то пространстве харчевни? Чудно, но зато как грамотно исполнено! какой прекрасный «вынос бедром»! а выхлест голени – это просто чудо, что за выхлест! Только, милок, ножками-то по земле ходить надобно, а не бить по головам незнакомых людей. Голову-то ведь можно и «повернуть по ходу движения», а вот яйца, яйца-то как повернешь? Серый развлекался от души. Он давно уже скучал, и грубая трактирная драка с неотесанным мужичьем пришлась ему как раз кстати. Трудновыполнимым в подобной потасовке, было для него только одно, - это никого не убить, а то потом столько хлопот с этими трупами. … Впрочем - «хорошего помаленьку», пора было уже закругляться с потехой и настраиваться на серьезный лад. «Делу время, а потехе час»!
Полоз пнул небольшую скамейку под ноги очередному нападающему. Дебелый парень запнулся на бегу и упал лицом прямо на подставленное колено, аккурат самой переносицей воткнулся. Запачкал, негодяй эдакий, своею кровью новые сапоги! Серый участливо подхватил озорника левой рукой за соломенные волосы и, развернув лицом в сторону артельного стола, закричал как можно более «страшным» голосом:
- Что, мерзавцы, крови хотите? Будет вам кровь – смотрите! А, может быть, еще и городскую стражу пригласим на кровавую пирушку? А? Пусть повеселятся вместе с нами! То-то будет вам потеха!
С этими словами он схватил со стола кувшин вина и с силой разбил его о прыщавый лоб застывшего в напряжении молодца. Красные брызги (то ли вина, то ли крови) вперемешку с глиняными осколками разлетелись по всей таверне и густо залепили все лицо и рубаху незадачливого артельщика, и забрызгав всех рядом стоящих. Трактирный люд испуганно охнул, сразу утратив всякий задор и кураж, а некоторые так сразу же вспомнили о своих семьях и о срочных делах, не терпящих отлагательства. Ведь одно дело, - почесать кулаки, «других посмотреть, себя показать», да «опосля махача», за доброй чаркой, замириться, вспоминая с легкой улыбкой на разбитых устах недавнюю свару, и уж совсем другое – это кровавое хладнокровное членовредительство, или жестокое расчетливое смертоубийство. Вот и поостыли мастеровые, да вчерашние оратаи, не привыкшие к мертвечине трупов, тошнотворному запаху сладости крови и холодной ярости сражений.
- Господин. Не надо городской стражи. Сами управимся, - услышал Серый спокойный голос хозяина таверны за своей спиной, - Вы не беспокойтесь, уважаемый. Вот, извольте присесть, ваш столик уже готов, выпейте вина, покушайте фруктов.
Азарт боя схлынул, но кровь еще гуляла по жилам, и в горле у Полоза пересохло. Он не глядя, залпом, выпил предложенный ему бокал и не спеша вернулся в свой уютный уголок. Дюжие слуги быстро убрали все последствия недавней свары, и харчевня вновь наполнилась неспешным шелестом беседы и стуком глиняных кружек. Словно бы ничего и не было.
Тут и принес к нему ящер, на своем липком хвосте, этого самого купца. «Невзрачный» подошел бочком, представился, поблагодарил Серого неизвестно за что, посетовал, что его вместе с товаром заперли в порту, заказал кувшин вина; и, как обычно бывает в таких случаях, между скучающими «товарищами по несчастью» завязался досужий разговор. Вообще-то Полоз старался избегать новых знакомств и пустопорожних бесед, - сказывалось природная осторожность и недоверие ко всему, что движется, да и орденская выучка заставляла всегда и со всеми быть настороже. Но этот новый знакомец смог как-то сразу расположить к себе старого вояку и сумел втереться к нему в доверие, к тому же он ни о чем не расспрашивал, а только сам болтал без умолку. Серый, в предвкушении длинных и скучных рассуждений о товарообороте, ценах и видах на прибыль, поначалу, было, даже заскучал, и уже совсем приготовился, сославшись на неотложные дела, ретироваться при первой же подходящей возможности, как вдруг пустопорожний разговор неожиданно повернулся в интересное для него русло. До этого момента он просто сидел, пил дармовое вино и слушал мягкий и какой-то по-особому певучий голос рассказчика, в ожидании паузы в бесконечном монологе словоохотливого купца. Но собеседник, вопреки всем ожиданиям Полоза, рассказывал тому не о товарах и прибылях, а о тех местах, в которых ему приходилось бывать по своим торговым делам, о народах населяющих эти земли, об их обычаях и нравах. А поскольку торговлю свою он, как выяснилось из его рассказов, держал в основном с Беловодьем, то и сказки его были об этих, Змеем забытых, краях. Когда-то, давным-давно, Полоз готовился идти походом на эти края, и поэтому, при первом же упоминании о Белой горе, он весь сразу же обратился в слух.
И, чтобы не сидеть безмолвным истуканом, и хоть как-то поддержать беседу с новым знакомцем, Серый Полоз обмолвился вскользь, что, дескать, «земли-то там богаты и обильны, да вот только пути туда прямоезжего нет, а кругом, через имперские земли, - слишком долго, затратно и хлопотно. За морем и телушка – медная полушка, да перевоз золотой империал». И вот тут-то собеседник его и ошеломил: «Как же, - говорит, - не быть прямому пути в Беловодье, если я сам, уже давно этим самым путем хожу!». И карту, забери его Змей, показал, и срисовать ее позволил (за немалые, кстати, деньги!), и все дорожные приметы и вешки в подробности описал, ведя свой рассказ при этом так, как будто знал, что Серый уже давно и безуспешно разыскивает этот самый путь. Не для забавы там, какой разыскивает, или своей прихоти ради, и уж конечно не для личной славы, или обогащения – нет! Имеется у него давняя заветная мечта - организовать «Великий поход на Восток», дабы просветить светом истины местных варваров и подвести их, недостойных, под отеческую руку великого «Змеиного Братства», дабы отринули они свои глупые суеверия и зажили в мире и довольстве, сыто и счастливо в мягких объятиях колец Мирового Змея! С этой благочестивой мыслию Серый Полоз и провалился в тяжелый хмельной сон.
А на утренней заре, его, еще похмельного, безжалостно выдернул из теплого спальника посыльный от Великого Полоза. А как выдернул, так сразу же вручил воеводе пергамент с приказом, заверенным множеством подписей и печатей. Из послания следовало, что ему, Серому Полозу, предписано препроводить этого самого гонца на осенний «Змеиный Клуб», дабы тот смог самолично и изустно изложить сему почтенному собранию послание от главы ордена. Дескать, дело касается «Великого Исхода», а посему не терпит отлагательства и незамедлительно должно быть рассмотрено Советом Ордена, невзирая на немощи Великого Полоза. Важность же сообщения такова, что «оно не может быть доверено бумаге, а может быть передано только изустно». Личность посыльного никаких сомнений не вызывала, к тому же полностью исключала вероятность какого-либо подлога. Ведь когда-то, давным-давно, Серый Полоз сам нашел его, тогда болезного доходягу, в глухой, Змеем забытой, болотной деревушке. Он же провел обряд и принял его в орден, а затем целых семь лет наставлял на Пути Воина. Серый лично присутствовал на его посвящении, и по его протекции оный послушник стал келейником Верховного. Тогда, помниться, у него еще не было имени, а только номер, но сейчас, он назвался Амфибием, попросив, впрочем, в личном общении так его не называть. А как тогда, спрашивается, нужно было к нему обращаться? Обнялись, посидели, подумали, вспомнили былое, и сошлись на его детском, еще семейном, имени Лютик.
Сразу же вышли в путь. А чего было дожидаться-то - погода хорошая, ветер попутный, команда в сборе, времени с запасом – полный вперед!
Дальше все пошло своим чередом, очень хорошо пошло, казалось бы – живи, радуйся, да дело делай, но не было покоя Серому Полозу. Никак не шел у него из головы тот самый разговор с говорливым купцом о загадочном Беловодье. Ведь вот же она – река Белая, плещется себе всего-то в метре под ногами. Расстояние, от ранее намеченного в маршрутном плане поворота на запад, до речки, указанной на карте, всего три седмицы хорошего хода! Даже если он и не отыщет той реки на указанном месте, или не сможет войти в ее устье, то даже тогда, для того чтобы вернуться назад на прежний маршрут и уложиться в отпущенный срок, времени у него будет более чем достаточно. И, главное, никакого риска-то не было – места вокруг спокойные, по правому берегу Белой, - так и вовсе тишь да гладь, даже зверолюди, и те не водятся, не говоря уже о чем-то более опасном. «Клан Волка», что искони верховодил в этих краях, так и не смог оправиться после «Великой Битвы Народов» и давно уже канул в небытие. Осталось, правда, некое «Речное Братство», о котором столько говорят в последнее время, ну, так ведь это и вовсе никчемный народец, обычная шайка разбойников - гроза селян и трусливых купцов. Боевой корабль такому сброду не по зубам, обойдут за сотню гребков, да и мир у нас с ними. Какого ящера еще опасаться? Эти мысли не оставляли Полоза в покое ни днем, ни ночью, они жужжали в его голове как рой рассерженных ос, не давая воеводе никакого роздыха, пока, наконец-то не подвигли его на принятие решения. Да и как тут, скажите на милость, устоять, если на кону - дело всей твоей жизни? И, поэтому, когда «Серый дракон» подошел к столице «Речного Братства» - Вольному городу, Серый Полоз отменил заход на волок и направил снеккар дальше вверх по реке Белой.
Положив, тем самым, начало длинной череде событий, последствия которых не только изменили всю последующую историю Белогорья, но и оказали огромное влияние на судьбы многих людей и народов.
И опять все пошло на удивление тихо и гладко. Попутный ветер раздувал парус, погода стояла теплая и ясная, население настроено доброжелательно, все вокруг было спокойно и благостно. Даже, несмотря на возникшие было опасения и сомнения в подлинности карты, безымянная речка, помеченная на пергаменте, нашлась быстро и точно в указанном месте, и устье у нее было хорошее – чистое, песчаное, без топляка. Берега, правда, были обрывистые и болотистые, но так что с того? - все земли, лежащие на запад от реки Белой, представляли собой край сплошных топей и болот, перемежаемых лесами, речками, озерами и пустошами. Главное было то, что короткий путь существует! Осталось только пройти по нему и выбрать место для постройки первой крепости. А там …! «Великий поход на Восток» наконец-то начинал обретать реальные очертания и претворяться из смутной идеи в конкретный план действий. У Серого Полоза даже захватило дух от восторга при виде открывающихся возможностей! Воистину, Великий Змей опять обратил на него свой благосклонный взор!
«Серый дракон» убрав парус, осторожно, на веслах, закрался в устье безымянной речушки. «Надо бы дать ей имя, - рассеянно подумал Полоз, с подозрением озирая крутые, поросшие густым лесом берега, - а ведь очень даже подходящее место для засады. Будь здесь сейчас вражеские стрелки, то мы бы были у них «как на ладони», а нам стрелять вверх было бы несподручно. Надо бы высадить на берег следопытов, пусть разведают обстановку и заодно присмотрят место под будущее городище». Но никакого вражеского присутствия не наблюдалось, все вокруг было по-прежнему тихо и безмятежно. Серый Полоз был опытным воином, он не раз водил боевые дружины в сражения и никогда (ну, почти никогда) не проигрывал своих битв. И не последнюю очередь ему способствовало в этом его особое, никогда не изменявшее ему, чутье на опасность. Вот и сейчас он мог бы поклясться на чем угодно, что ничто вокруг не указывало на засаду – птички и прочая лесная живность вела себя спокойно, так, как и должно быть в этих безлюдных краях. На глазах у всего отряда чета оленей спокойно вышла на мелководье к водопою и ушла только после того, как они подплыли к ней на бросок копья. И все-таки, повинуясь скорее тому самому внутреннему чутью (которое, кстати, его никогда не подводило), чем голосу рассудка, Серый отдал приказ - всем воинам надеть на головы шлемы, лучникам натянуть тетивы на луки и разобрать колчаны, а одному из телохранителей – Ящеров занять место подле гонца – «от всякой на море случайности».
И, как показали последующие события, опасения Полоза оказались не напрасными, а все приготовления вовсе не лишними.
Вдруг (интересно, почему это любое нападение, даже если ты к нему заранее подготовился, всегда случается неожиданно?) одновременно, словно по команде, оба берега безымянной речушки взорвались истошным визгом, воем и воплями. В воздухе сразу потемнело, точно в сумерки - стрелы, камни, копья, какие-то дубины и палки, нескончаемой грязной лавиной, обрушились на «Серого дракона», завалив его палубу кучами вонючего хлама. Засада! Зверолюды! Несмотря на то, что стрелы и копья дикарей были с каменными и костяными наконечниками, убойная сила этого оружия состояла не в его пробивной способности, а в той ядовитой дряни, которой эти грязные животные имели обыкновение его марать. Глубокая царапина, нанесенная осколком такого кремня, или кости, если ее вовремя не обработать, могла стать смертельной, а уж заживлялись такие раны втрое дольше, чем обычные. Но от щитов и шлемов этот хлам отскакивал, как капли дождя от вощеной кожи, и большого ущерба воинам не причинял, а вот выпущенный из пращи умелой рукой камень мог и шлем помять, и кости поломать, и глаз выбить.
Если нападавшие и рассчитывали своей внезапной атакой ошеломить, или испугать корабельную боевую дружину, то их ожидало сильное разочарование, ибо на веслах снеккара сидели не сопливые новобранцы, еще толком не оторвавшиеся от материнской юбки, а видавшие и не такие виды, закаленные в боях и прошедшие огни и воды матерые ветераны. Что таким «боевым змеям» какие-то там зверолюди: «Добро пожаловать, господа воины, - сезон охоты на двуногую дичь открылся»! Прозвучал сигнал боевой трубы: «Табань!» Гребцы, откидывая корпус назад, занесли лопасти в горизонтальном положении к корме до отказа, затем развернули их на себя и, опустив в воду, начали грести в обратную сторону. И, прежде чем на корабль обрушился новый шквал палок и камней, «Серый дракон» уже, как на крыльях, выскочил из коварной ловушки на просторы Белой реки. А там, не сбавляя хода, развернулся, и стрелой вылетел на стрежень. Вслед неслись вопли и улюлюканье, но кого, в самом деле, волнует грозное мычание обиженной коровы, или злорадное блеянье рассерженной овцы?
Их корабль никто не преследовал, зверолюди всегда чувствовали себя неуверенно на воде, и поэтому, отыскав подходящий для стоянки остров, воины сразу же причалили к нему и встали лагерем. Серьезных ранений ни у кого не случилось (небольшие ушибы да царапины не в счет), так что помощь Полоза никому не потребовалась – ветераны! Каждый сам, без приказа и подсказки, отлично знал и делал все, что ему было нужно сделать, оказавшись в подобной ситуации.
Лютик тоже получил небольшую резаную рану. У него не было своего шлема, а из загашника взять не удосужился, и поэтому стрела с костяным наконечником смогла поразить гонца Великого Полоза прямо в лоб. Почувствовав удар, он (как учили!) повернул голову вслед по направлению удара, и наконечник, выточенный из лосиного рога, только скользнул самую малость по лобной кости, оставив глубокую царапину, а сама тростниковая стрела, попав в железный доспех Ящера, застряла между чешуйками пластин, обломившись возле самого черешка. В общем, крови много, а рана пустяковая, попади стрела Лютику в глаз и все могло бы быть гораздо хуже. Серый Полоз тогда еще, помнится, пошутил: «Кровь ран и грязь странствий – вот украшения настоящего воина!» Все дружно рассмеялись, напряжение спало, и отряд принялся обустраивать привал на острове. Сноровисто разбили лагерь, выставили охранение, повечеряли, и легли «на боковую» – утро вечера мудренее!
Еще долго в лагере не стихали соленые шутки и смех, все корабельщики пребывали в приподнятом настроении, и ведь было с чего: все живы, снеккар цел, новый прямой путь в Белогорье найден, к тому же командир, на радостях, обещал наградные - каждому по серебряной монете. Так что теперь домой, к друзьям и подругам - тратить премиальные выплаты! Серый Полоз так же ликовал вместе со своими людьми, но молча, внешне ничем не выдавая своего настроения, ибо не пристало воеводе его уровня и положения плясать и прыгать, подобно мальчишке. А плясать-то ой как хотелось! И чтобы немного успокоиться, он тихо вышел из лагеря, дав себе установку думать только о предстоящем походе, и прокрутив, наверное, уже в сотый раз, весь предстоящий маршрут в своей голове, закутался в походный плащ, с благим намерением забыться сном победителя в кольцах Великого Змея.
Вот только сначала, по практике, привитой ему сызмальства, еще со времен его жизни в «питомнике» «Змеиного Братства», ему нужно было поставить себе задачу на ночь - задать сновидение. Все, как и всегда, рутина, - прочувствовать момент перехода от бодрствования ко сну и четко, одной фразой сформулировать свое намерение, либо просто поставить вопрос: «А что именно я хочу увидеть?», а затем поместить себя в поставленный вопрос. Здесь главным условием было то, чтобы никто не отвлек внимание и не помешал спокойно перейти ту самую тонкую грань между бодрствованием и сном, удерживая при этом осознанность всего происходящего. Верный телохранитель растворился где-то поблизости в прибрежных кустах и затих, будто его и не было. «Интересно, - подумалось Полозу, - а спят ли Яши вообще, ну должны же они спать хоть когда-нибудь? Как их там обучают?» А ведь за все те долгие годы, проведенные в их шелестящей тени, он никогда не видел Ящеров без доспехов (ну, может быть, и видел пару раз без шлемов), не говоря уже о том, чтобы увидеть их без оружия. Он никогда не видел, и знать не знает о том, как и что они едят, даже не представляет себе, а едят ли они вообще. Он настолько привык к тому, что за его спиной всегда маячит грозная, одетая с ног до головы в железо, фигура хотя бы одного из них, настолько свыкся с металлическим шелестом чешуи на их доспехах, что воспринимал все это как нечто естественное, само собой разумеющееся, как ветер, например, или как звезды. А вот у Великого Полоза нет телохранителей …. Стоп, не с такими мыслями он собирался уйти в сновидение! Вот о чем ему самое время поразмыслить: «Вот он, Серый Полоз, глава половины освоенных земель Восточного Приболотья, огромного пространства в разы больше и богаче иных, так называемых, «северных королевств»! Под его началом служат пятьсот воинов, и примерно пять тысяч ополченцев «от дыма» и военнообязанных он может призвать под знамена Братства в случае надобности! И он знает и помнит их всех и каждого в лицо, а ополченцев, так и вовсе называет по именам и родам! И за все годы своего служения ордену он ни разу не ошибся, ни разу не перепутал, или, упаси Змей, забыл чье-то имя, или родовое прозвище! Никогда! А вот имя того торговца, что дал ему срисовать свою карту – не помнит. Ни имени его не помнит, ни лица, ни даже одежды! Ничегошеньки! Как будто ящер языком слизнул! Как такое могло случиться? … Он уловил мысль, придал ей свой образ, и уже совсем было вошел в состояние осознанного сновидения, … но до конца погрузиться в созданный сон ему, все же, не дали.
Тревога, голосом Мастера Ужа, прошептала Полозу в самое ухо: «Господин! проснись! беда!», - и сон слетел с него большой испуганной птицей, а походный плащ слетел еще раньше, и когда Серый окончательно проснулся, то он уже стоял на ногах и с обнаженным мечом в руке. За его спиной уже изготовился к бою Ящер, но в береговом лагере все было по-прежнему тихо и спокойно. А где тогда может быть неспокойно? Вперед, к снеккару – Мастер Уж не станет попусту тревожить.
А тревожиться ему было о чем, это Серый Полоз понял сразу же, как только вступил на палубу своего корабля. Посланник Великого Полоза умирал. Полоз был опытным целителем, и поэтому он сразу же понял, что это агония и мальчишку уже не спасти. Лютик почти совсем не дышал, а только хрипел, обессилив в своих попытках сделать продых настолько, что уже даже был не в состоянии блевать. Рана на его лбу воспалилась и сочилась зеленым гноем, а все тело раненого покрылось липким, вонючим потом и непрестанно билось в крупном ознобе. Серые щеки его запали, а вокруг рта легли такие же синие тени, какие он не раз видел на лицах умирающих воинов. Действовать нужно было быстро и четко. Очищение организма от отравы, лечение, заживление – это все потом, потом …, а сейчас … Полоз мягко взял своего ученика за руку, посмотрел в его широко раскрытые глаза и тихо, на выдохе позвал по имени: «Лютик, ты слышишь меня? Если слышишь, то подай знак – просто посмотри на меня. Хорошо. Молодец. А теперь смотри мне прямо в глаза, только в глаза и слушай мой голос. Верь мне, и думай только обо мне. Готов? Хорошо. Начали!» Серый зацепил своим взглядом взгляд умирающего, затем осторожно усилил зрительную связь, плавно выдохнул и, на вдохе, потянув за собой незримую нить, скользнул на «Кромку», в мир вечного сумрака и теней, туда, где время замерло, движение иссякло, а из цветов остались только серый и коричневый. …
Они стояли «рука в руке» посреди безбрежной холмистой степи, Лютик был уже настолько слаб, что даже здесь, в этом «мире без движения», напоминал собою тень, как бы колышущеюся на ветру. В серо-коричневатой дали ртутной каплей застыла река безо всяких признаков течения, но зато с ровными и пологими берегами. Дальше идти Серому Полозу было нельзя, не пришло еще его время, а значит, нужно было поскорее отделаться от мальчишки, пока еще тот не утянул его на самый берег реки, а для этого нужно срочно переключить внимание умирающего с себя на что-то другое. Полоз не торопясь достал из своей сумы обломок той самой злополучной стрелы, что чуть было, не оборвала жизнь его воспитанника, и, медленно освободив свои пальцы, вложил костяной наконечник в руку Лютика, но не убрал кисть, а наоборот сильно сжал в своей кисти тонкие пальцы умирающего. Полуживая плоть дернулась от боли, и … Серый Полоз вновь очутился на берегу безымянного острова, посреди реки Белой, рядом с почти бездыханным телом своего ученика, а Лютик остался на Кромке, возле берега безымянной неподвижной реки.
Полоз встал с колен, отряхнулся и коротко бросил в темноту ночи: «Раздеть донага. Тело обмыть. Одежду сжечь. Общее промывание, всего тела, желудка и кишечника, кровопускание. Обильное питье, отвар теплый и соленый. Поить насильно. Отвечаете головой. Меня не тревожить». Он знал, что будет услышан и что ему можно, хотя бы на какое-то время, забыть о теле посланника Великого Полоза. Но как быть и что делать дальше? Больше на Кромку Серый не пойдет – для него это верная смерть, а в таком, как сейчас, полумертвом - полуживом состоянии Лютик сможет пробыть не более трех дней и ночей, а дальше что? А дальше – все, конец - осиновый кол в сердце, тело сжечь на костре, пепел развеять по ветру на заре над берегом реки, или утопить в болоте. А что станется с ним, Серым Полозом, и его людьми? А они будут до скончания дней своих гонять по льдинам тюленей и белых медведей, и это еще в лучшем случае, а о том, что может быть в худшем случае лучше вообще не думать, особенно на ночь глядя. Нет, смерти он не боялся, они были с ней давние знакомые, но ведь есть нечто куда как страшнее смерти, такое, что и не снились простецам в их самых жутких ночных кошмарах. В любом случае первое, что сейчас необходимо было предпринять Полозу, так это незамедлительно связаться с Великим Полозом. И вот здесь ему необходимо, прежде всего, хорошенечко продумать, как донести до главы ордена сложившееся положение, а все остальное, покамест, можно и оставить до лучших времен.
Он особенно любил это время – время предрассветных сумерек. Вроде бы уже не ночь, но еще и не утро – целое мгновение безвременья, трещины между мирами! Лучшее время для загадок, желаний, духов и нечистой силы, приходящей с Кромки поглазеть на мир людей. Эти силы много чего могут и ведают, нужно только знать, как и о чем их спросить, или что пожелать, да не зевать, а то не успеешь и глазом моргнуть, как затащит тебя нежить в свой сырой и холодный мир. Серый выбрал подходящее место с восточной стороны островка на небольшом песчаном пляже у самой кромки воды, и сел, поджав под себя ноги и выпрямив спину, лицом в сторону полной луны, но взгляд свой он направил не на ночное солнце, а на лунную дорожку струящуюся серебром по черной глади воды. «В безвременье, на ничейной земле бездорожья, тебе откроется Перекресток Миров – там, укоренившись в безмолвии, узри отражение отраженного света». Он мягко и длинно выдохнул, освобождая свою внутреннюю змею, дремлющую в основании позвоночника. Она мягко развернула свои кольца (как же точно братья из далекой Вендии назвали ее «Кундалини» - свернутая кольцами!) и ледяной искрой заскользила по становому хребту прямо в темя. Наконец вспыхнула в голове, придав мыслям яркость и контрастность, протекла дальше сквозь глаза, пока, наконец-то, не заскользила свободно по серебряной лунной дорожке. «Ищи Великого Полоза, - приказал он ей, - найди его как можно скорее и передай Владыке, что Серый Полоз нуждается в его наставлении». На этот раз отклик от главы ордена последовал незамедлительно, едва ли даже не ранее, чем он окончательно оформил свой посыл. «Я здесь, мой Ученик. Чего тебе надобно?». Серый обреченно вздохнул и начал последовательно, «от рассвета до рассвета», мысленно вспоминать все события минувших дней, стараясь не пропустить ни одной, даже самой, как казалось бы ему, маловажной и незначительной детали из всего произошедшего намедни с ним и «Серым Драконом».
«А скажи-ка мне, воевода, - зазвучал в его голове знакомый свистящий шепот, - как это ты очутился так далеко от первоначально намеченного маршрута? Впрочем, это сейчас не важно, потом, при встрече расскажешь, что занесло тебя так далеко в земли антов. Твое безрассудство поставило под угрозу дело, значимость которого для нашего Братства ты даже не можешь себе вообразить! Впрочем, это тебя, в какой-то мере и оправдывает, хотя вины, конечно же, не снимает. Внемли же и помни, всегда помни о том, что если ты провалишь полученное задание, то даже я не смогу защитить тебя от гнева тех, кто его замыслил.
А теперь слушай меня очень внимательно. Я вижу тебя, и знаю, где ты сейчас находишься. Все еще можно исправить. Незамедлительно взойди на свой корабль и плыви на север, вверх по Белой Реке, день и ночь плыви без остановок, греби что есть мочи, и к началу третьего дня увидишь Черный Утес. Поднимись на его вершину и там тебя будет ждать тот, кто развяжет твой узел. Меня больше не ищи, я сам тебя найду».
И вот он в указанном месте. Нужно только сделать первый шаг по лестнице ведущей вверх. Чего же тогда он ждет? Зачем тянет время, обманывая себя, что, дескать «в запасе еще целый день и половина ночи, а значит можно (и даже нужно) отдохнуть, повременить, не торопиться». Что с ним такое происходит, чего он так боится? Может быть, что это внутренний голос снова пытается ему что-то сказать, или просто сказывается дорожная усталость? Позади молча, скрипят железом доспехов телохранители - Ящеры и шепотом суетится верная дружина, а впереди путь на вершину утеса по древней, наверное, еще допотопной лестнице. И ему никак не избежать этого восхождения и не свернуть с выбранного пути. Серый Полоз вздохнул, оперся на древко копья, и поставил ногу на первую гранитную ступень.
Глава вторая
Оказалось, что древняя лестница сохранила свою каменную кладку только от подошвы до середины склона утеса. Где-то чуть подальше середины подъема каменная кладка заканчивалась небольшой площадкой, и последний лестничный пролет был уже собран из вполне добротного соснового теса и потому напоминал обычное деревенское крыльцо.
На душе у Полоза сразу стало спокойнее, даже как-то уютнее, мелькнула странная мысль: «Вот я и дома». Странной была эта мысль хотя бы уже потому, что «свой дом» он давно и крепко позабыл, оставил в далеком прошлом, вместе с лицом матери и дымом родного очага, променяв все это на холодный камень крепостей и дым походных костров. Мысль мелькнула, как яркая птичка, и улетела, уступив свое место воинским будням с их привычными тревогами и волнениями: «Ступени скользкие и узкие настолько, что двоим взрослым мужчинам, здесь никак не разминуться, к тому же подъем идет справа налево, так что защитники имеют большое преимущество перед нападающими. Такую лестницу легко оборонять, два хороших бойца, или один Яша смогут, сколь угодно долго, удерживать на ней целую толпу варваров. А зимой, если полить водой, так она, наверное, и вовсе станет неодолима». С такими, отнюдь не домашними, мыслями Серый Полоз оказался на небольшом деревянном помосте, настеленном на камень скалы, и с облегчением осознал, что наконец-то завершил свое восхождение на вершину утеса.
Перед ним открылось небольшое плато, совершенно безжизненное, с черной, гладкой, матово поблескивающей поверхностью, как будто камень утеса оплавился от удара небесного огня невиданной силы и мощи. И только у самого края подмостков, из какой-то невидимой отсюда расщелины, тянула к солнцу свои кривые сучья одинокая сосна, каким-то чудом удерживаясь своими оголенными корнями за черный камень скалы. Далее, по правую руку, каменная плита обзавелась растительностью и уже зеленой долиной упиралась в стену густого леса, лишь с северной стороны ограниченного скалами, у подножия которых расположился небольшой хутор, обнесенный каменной стеной в рост человека.
Прямо посередине этого черного пятна, сидя на корточках, что-то варил в небольшом медном котелке совершенно седой старик, одетый в простую, без всякой вышивки рубаху из отбеленного холста и в такие же холщевые порты. «Как в старинной детской страшилке, - усмехнулся Серый Полоз, вспомнив свое прошлое: «На белой – белой реке стоит черный – черный камень, на этом черном – черном камне сидит белый – белый человек, у этого белого – белого человека, ….». Нет, не так он представлял себе великого волшебника, могущего вывести заблудшую душу из-за реки Смородины, да при этом еще каким-то неведомым образом избежать перехода через Калинов мост. В его воображении рисовался эдакий высокий, могучий седобородый старик, в расшитой золотом парчовой одежде и, обязательно, с красивым резным посохом в деснице. Жить этот чародей должен непременно в высокой башне из слоновой кости, окруженной заколдованным садом и охраняемой огнедышащим драконом. Полоз вновь улыбнулся своим мыслям: «В каждом из нас, в глубине нашей души, до самого конца наших дней, живет ребенок, - подытожил он свое наблюдение, - неизменяемый никакими чинами и званиями, насилием и цинизмом, – вечно играющий ребенок. Меняются только его игрушки». Он мысленно перебрал всех известных ему доселе «сильномогучих» колдунов и чародеев, и с немалым удивлением для себя обнаружил, что все они жили как-то очень уж скромно, одевались просто, и вообще были как бы «не от мира сего». Взять хотя бы того же Великого Полоза …
Заслышав сторонний шум знахарь (а судя по всему, это был именно простой деревенский знахарь, а не колдун, или шаман) разогнулся и встал, оказавшись примерно одного роста с Полозом. Да и годами они, видимо, тоже не особо разнились, так, что постриженные «под горшок» волосы, которые попервоначалу показались ему седыми, могли быть и просто белыми, такой цвет волос вообще характерен для жителей этих мест. Никаких украшений, или особых знаков отличия на хозяине утеса опять же не наблюдалось, только на кожаном, покрытом серебряными чеканными бляхами, поясе висел длинный прямой боевой нож. Никакого другого оружия наметанный глаз Полоза не заметил: знахарь выглядел вполне миролюбиво, серые, с прищуром глаза смотрели на пришельцев вполне дружелюбно, руки он держал на виду, движений резких не делал. Хозяин широко улыбнулся, показав неплохо сохранившиеся зубы, и, судя по всему, ничуть не удивившись, нежданной встрече как-то обыденно, вскользь произнес: «Э, да у нас гости», сказал так, словно к нему каждый день заходят «на посиделки» сплошь князья да бояре. И, не оборачиваясь, крикнул куда-то через плечо: «Мара, - чару гостям»!
Здесь же, откуда ни возьмись, появилась девушка - подросток, даже, скорее всего, все-таки еще девочка. Она была босоногая, угловатая и нескладная, как и все дети в ее возрасте, в длинной, почти до пят, беленой холщевой рубахе, отороченной красным, но без поневы. Из-под глубоко надвинутого платка, завязанного под самый подбородок концами назад - «по-бабьи», черной змеей по узкой спине спускалась, почти до самого пояса, толстая коса. В своих тоненьких ручках девчонка держала небольшой серебряный поднос с поставленной на него тяжелой и, видимо очень древней, бронзовой чашей. Знахарь, не снимая чаши с подноса, наполнил ее до краев каким-то горячим, пахнущим вином и медом, напитком из своего котелка; и отроковица (служанка, рабыня, наложница?) с земным поклоном протянула зелье Полозу.
- У нас не принято пить хмельное в такую раннюю пору, – попробовал отказаться от предложенной ему чести Полоз.
- А у нас не принято разговоры разговаривать с теми, кто гнушается хозяйским угощением, - спокойно, без вызова ответил Знахарь.
- И все же, быть может, для начала, я немного расскажу тебе о том деле, что послужило причиной нашей встречи, опишу его, а уж потом мы с тобою, за чарой доброго вина, обсудим его разрешение. Кстати, у меня на корабле, как раз для этого случая, найдется неплохая лоза с южных провинций Империи.
- Ты же уже давно не вьюноша, воин, и тебе должно быть прекрасно известно то, что «в своем дому, свои порядки». К чему эти твои речи? Впрочем, поступай, как пожелаешь. Вот тебе Бог, а вот тебе порог! – сказал, как отрезал, наглый дикарь, а затем снял чашу с подноса и, держа обеими руками, вторично протянул ее Полозу.
Протянул вроде бы обыденно, но так, что воевода сразу же понял, - разговор окончен, и третьего приглашения ему ожидать не стоит. А еще это значило, что и надеяться ему тоже будет не на что, - не будет ни совета, ни помощи, ни исцеления, а будут позор, унижение и много-много белого снега. Рука сама собой потянулась к мечу, уж очень хотелось посмотреть какого цвета кровь у этого дерзкого варвара (говорят, что у магов она голубая), но, призвав на помощь всю свою волю, здравый смысл и силу Змея, Полоз все-таки сумел справиться с собой и унять, вспыхнувшее было, раздражение. Он не был новичком в ведении подобных переговоров, неплохо знал нравы и обычаи местных варваров; и поэтому прекрасно понимал, что все его деньги, сила, статус в ордене, или воинское умение здесь, в этом его деле, совершенно бесполезны, и ничем и никак помочь ему не смогут. Этот хозяин очень непрост, воинский пояс и оружие носит не зря, да и слова его говорят сами за себя. Напуском его не взять, пора переходить к осаде. Но, для начала, нужно достойно выйти из сложившегося положения, «сохранить лицо», и обязательно наладить отношения с собеседником. Серый Полоз церемонно поклонился (ничего, чай спина-то не разломится, а человеку приятно будет) и, как можно более задушевным голосом, произнес:
- Я прошу у хозяина здешних мест прощения, если я сам, или мои слова, хотя бы, хоть в чем-нибудь, задели его честь или достоинство. Я и в мыслях не держал ничего оскорбительного, или дурного, и пусть мне проститься моя дерзость, но, все-таки, негоже гостю пить подношение наперед хозяина.
Знахарь усмехнулся в бороду (ох не прост, не прост здешний хозяин!), торжественно поднял чашу над головой, затем поднес ее к усам, приложился и, посмотрев Серому прямо в глаза, обеими руками передал чашу ему, как говориться, «прямо из рук в руки». Полоз так же церемонно, обеими руками, принял подношение. Он уже давно прокачал ситуацию – изначально кубок был полон до краев, сейчас наполовину опустошен, кадык знахаря дернулся, значит, содержимое кубка он наверняка проглотил, а отсюда следует, что яда в напитке быть не должно. Да и с чего бы это в кубке взяться отраве, ведь еще нынешней ночью он и сам знать не знал, ведать не ведал, что окажется здесь, на этой Змеем забытой скале!
Он выдохнул и безбоязненно осушил до дна предложенную хозяином чару, одновременно, скорее, по давней привычке, чем по нужде, распознавая состав предложенного напитка. В кубке, несомненно, было вино с северных границ империи, смешенное с медом, а так же гвоздика, мята и корица, судя по всему, этот знахарь был очень богат, если мог позволить себе такой напиток. Желая еще больше расположить к себе хозяина урочища, Полоз демонстративно задрал поддон кубка, показывая, что выпил все до последней капли.
И вот в этой нелепой позе он и застыл, как громом пораженный, судорожно сжимая в ладонях тяжелую старинную бронзу, и, чуть было, не лишившись от неожиданности дара речи - на него со дна кубка посмотрел Глаз Змея! Переживание момента было настолько сильным и реальным, что Серый Полоз поперхнулся напитком, задохнулся, и чуть было не пал на колени от благоговейного восторга. Конечно, это была всего лишь мозаика, искусно выложенная солнечным камнем на дне кубка, но полученный эффект был донельзя неожиданным и потрясающим! Полоз успокоился, переложил кубок в левую руку и даже немного отодвинул его от себя для того, что бы полюбоваться древним искусством безымянного мастера, и тут его настиг уже настоящий удар! Он узрел то, что было отчеканено на внешней поверхности чаши! Именно узрел! Сначала его взору представился орнамент из нескольких рядов сплошной волнистой линии, опоясывающей поверхность чаши по внешней окружности. Он, попервоначалу, было, ошибочно прочел его как символическое изображение Мирового Океана, или Вод, но далее на этих «волнах» он разглядел изображение фигур людей, мужчин и женщин. Некоторые из фигур просто сидели, как бы качаясь на этих самых «волнах», другие люди шли по «волнам», но все они смотрели в одном направлении – справа налево. Проворачивая чашу дальше, по направлению их взгляда, Полоз наконец-то открыл предмет их пристального внимания – это была поднятая над волнами голова огромного змея, перед которой стояли мужчина и женщина и, судя по всему, внимали его речам! Искусство древнего мастера сделало так, что в поле зрения попадали либо фигура мужчины и женщины с чашей в руках, говорящих со Змеем, либо вереница людей, бредущая по волнам. Но эти «волны» были не водами, а телом Змея и опорой для людей, а извивы его тела – местом для их отдохновения! Судя по всему этому, выходило, что Серый Полоз держал в руках давно утраченную реликвию своего ордена - древнюю «Чашу Змея», на розыски которой было потрачено столько времени, усилий и средств! Никаких сомнений в этом у воеводы не было, да и быть не могло! Он повернул чашу немного далее, голова Змея пропала, но зато явственно проступило изображение солнца и луны, слившихся вместе в одно-единое-целое. День и Ночь исчезли и настали Великие Сумерки! «Свет истинный» и «Свет отраженный» стали неразличимы! Настало Великое Безвременье!
В голове сразу же вспыхнули строки писания, крепко - накрепко заученные Серым еще с самого своего «питоновского» возраста: «В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей. И продолжалось на земле наводнение сорок дней (и сорок ночей), и усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все высокие горы, какие есть под всем небом; на пятнадцать локтей поднялась над ними вода, и покрылись (все высокие) горы. И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих на суше, умерло. Истребилось всякое существо, которое было на поверхности (всей) земли; от человека до скота, и гадов, и птиц небесных, — все истребилось с земли. Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней.
Но Великий Змей, держащий в кольце своих объятий всю Землю, не пожелал смерти человекам, слушающим его речения. Развернулся он, разомкнул свои кольца, обнимающие собой всю твердь земную, всплыл на поверхность вод и отдал тело свое, как опору для всех, внимающих его мудрости. И упрочились сии малые на теле Змея и питались во все дни потопа пеной с губ и дыханием Его …».
- Что понравился кубок? Ну, так оставь его себе – дарю на добрую память о нашей встрече! – прервал благочестивые воспоминания Полоза, противный, резкий голос наглого варвара.
Серый Полоз очнулся и даже тряхнул головой, стараясь поскорее прийти в себя от воздействия внезапно нахлынувших переживаний. Знахарь, видя его состояние, вновь до краев наполнил ему кубок. Серый походя осушил его, не чувствуя ни вкуса ни запаха напитка, и даже не совсем понимая сути всего происходящего с ним.
- Ты хотя бы понимаешь, что ты мне предлагаешь в дар? Да твоему дару цены нет, - я просто не смогу найти для него достойный отдарок. Откуда у тебя вообще взялся этот сосуд? Кто ты такой на самом деле?
- Да полно тебе, Змей! Неужели ты меня совсем не узнаешь? Ну как же, мы же вместе с тобой, так сказать «плечом к плечу», сражались в «Великой Битве Народов»!
- Не Змей, а Полоз, машинально поправил Серый, - в этой битве под моим началом сражалось не менее пяти тысяч воинов на более чем сотне различных кораблей, призванных от всех северных народов обитаемого мира. Многих из этих воинов я и в глаза не видал и слухом не слыхивал ни до, ни после, ни во время сражения. Если ты и, правда, там был, то наверняка запомнил ту безумную мясорубку. Такое и вовек не забудется.
- Ну, меня-то ты, ... хммм … Полоз, думается мне, должен был все-таки хорошо запомнить, ведь я служил непосредственно под твоим началом, правда, ты тогда носил еще титул Змея. Ну, давай, давай, вспоминай, - я тот самый, кто в самый канун «Великой Битвы Народов» был принят тобой на драккар «Морской Дракон» магом - облакопрогонником!
Если бы вдруг молния, вот прямо сейчас, на этом самом месте, поразила Серого Полоза прямо в голову, или, к примеру, земля ушла бы у него из-под ног, то он, наверное, и тогда не был бы так изумлен. «Не может быть! Этого просто не может быть, - вертелось в его голове, - Так, стоп, давай пройдем по порядку и все проверим: седые волосы - это раз – имеются в наличии, серые глаза – это два – тоже на месте. Ну, этого добра в северных краях хватает, так что – не факт, не факт. Что же еще? Ага, помнится еще, что у того облакопрогонника был перетянут мизинец на левой руке, передавлен каким-то грубым серебряным кольцом, и оттого, видимо, засох и скрючился наподобие птичьего когтя. Вот это примета, такое не подделать! Как раз в этот момент знахарь наливал ему очередную порцию своего пахучего варева. Он держал котелок обеими руками, так что Полоз мог хорошо разглядеть обе руки. Скрюченный мизинец, похожий на коготь птицы, был на месте!
Да, несомненно, это был тот самый мизинец, такое не забудешь и никогда, во веки веков, ни с чем не спутаешь. Получается, что этот простой деревенский знахарь, на самом деле никакой не знахарь, а легенда всех северных морей - «Альбатрос»! Кажется, что последние слова он выкрикнул вслух. Знахарь улыбнулся, а за спиной Полоза заскрипели доспехами доселе неподвижные Ящеры. Еще бы, перед ними стояла живая легенда! Воин, о подвиге которого пели песни во всех тавернах обитаемого Севера!
Серый принял в руки наполненный до краев кубок и встретился глазами со Знахарем, или нет, с Облакопрогонником, а может быть с Альбатросом, или кто он там еще…. Встретился, и сразу же вспомнил все …
Это случилось в день «Великой Битвы Народов». Основные объединенные воинские силы уже переправлялись с континента на остров «Черных Пирамид». Здесь собрались дружины всех воинских кланов и сообществ. В едином строю шли «медведи», «волки», «туры», «кабаны», «змеи». Имперские гвардейцы мерно чеканили шаг вслед за отрядом «повольников», а баронские дружины брели за «вольным братством» лучников. Доселе было принято считать, что в мире нет такой силы, которая смогла бы собрать всех этих воинов под одними знаменами. Но то, что не смогли исполнить, ни ненависть и месть, ни золото и слава, сделал общий враг, - именно он и никто другой объединил и собрал всех бывших противников, а ныне союзников в один единый кулак - в «Армию Народов». Сборные рати стекались непрерывными железными ручейками в Великий Железный Поток, и как волны в море, одна за другой, грузились на кнорры, ладьи, баржи, а где и просто на плоты, дабы, не мешкая, отойти в сторону Черного острова. Тучи едкой пыли, поднятой тысячами пар крепких ног, непрерывный лязг и звон стали, хриплые слова команд и проклятий, пение боевых труб и рогов, непрерывный гул и рокот боевых барабанов – все настолько смешалось воедино, что казалось, будто в унисон стальной толпе вибрировала и сама Ткань Мирозданья.
Простые мирные обыватели из прибрежных городков давно уже разбежались кто куда подальше, не в силах находиться под гнетущим воздействием этой «окружающей среды», многие опорожняли свои желудки и кишечники, трясясь от страха по придорожным канавам, а иные так и вовсе простились со своим рассудком. Позднее, обо всех городских сумасшедших так и говорили: «Он наслушался боевых труб»!
Но Серого Змея все это не касалось. Ему было поручено возглавить сборную флотилию для прикрытия восточной оконечности Черного острова, на тот случай, если его защитники решат уходить морем. Флот, находящийся у него в подчинении, был небольшой, так как «умники» из Объединенного Штаба решили, что прорыв если и возможен, то, скорее всего, черные маги проведут его на запад, так как оттуда прямой курс на Оловянные острова, где у некромантов налажены давние и крепкие связи с местной «Черной Аристократией». Все говорило в пользу этого решения, тем более что «Орден Фиолетовых» накануне битвы официально заявил о своем нейтралитете. В результате Серый получил всего только десяток орденских драккаров и порядка сотни местных судов различного водоизмещения и качества, а лучшие морские силы ушли прикрывать западную оконечность Черного острова. Но главная печаль, и головная боль, Серого Змея была все-таки не об этом.
«Орден Великого Змея» вложил много своих сил и средств для достижения Великой Победы, и никакой, даже самый яростный злопыхатель ни в чем не посмел бы его упрекнуть. Орден послал в битву свои лучшие силы: флот, пехоту, осадные орудия; все инженеры Объединенной Армии, все, как один, либо принадлежали к «Братству Змея», либо прошли подготовку у его инструкторов. Вот только ни одного своего мага – «василиска» орден не прислал, совершенно справедливо указав на то, что тогда, на все время военной компании, будет некому охранять орденские поселения от нападений нежити и зверолюдов.
Но, поскольку всем было доподлинно известно, что остров Черных Пирамид был прибежищем для самых мерзких колдунов и чародеев со всего света, то все боевые маги, которые только ни на есть, от седобородых старцев, до безусых учеников, были призваны для прикрытия основных ударных сил на суше.
И вот теперь Серый Змей стоял на борту своего флагмана «Морского Дракона» и ломал голову над тем, как бы ему, при полном штиле, и не имея на борту ни одного «ветродуя», вести боевые действия против боевых галер острова Черных Пирамид, на которых, как известно, магов было больше, чем гребцов. Его тягостные раздумья прервал грозный сигнал боевого рога и звонкий задорный женский голос: «Эй, земноводные! Вам, случайно, облакопрогонник не нужен?! К флагманскому драккару почти в плотную подошла боевая ладья из числа тех, которые так любит местный сброд, гордо именующий себя то «повольниками», то «ушкуйниками». На носу подошедшей ладьи нарисовалась интересная троица. Впереди, на самом носу, стоял настоящий великан, вооруженный длинным, в «полторы руки» мечом, в плаще, искусно сшитом из шкуры белого медведя так, что голова медведя служила воину шлемом. Слева от него блестела золоченой чешуей доспеха красивая медноволосая воительница с наглыми зелеными глазами, вооруженная коротким мечом и роговым луком, убранным в расшитое бисером налучье. А справа от верзилы - главаря притулился совершенно невзрачный с виду седой мужичок в простом холщевом рубище, с грубым джутовым мешком. «Судя по всему, этот последний и есть «облакопрогонник»,- подумал Змей. - А «ушкуйник» и «паляница» - скорее всего пара, но не муж и жена, у антов мужние бабы на войну не ходят, хотя кто их, варваров, разберет». Он, и на этот раз, не ошибся, седой мужичок вздохнул, попрощался с веселой воинственной парочкой, напоследок как-то неловко обнявшись с каждым из них, затем перебросил свой мешок на палубу «Морского Дракона», и, прежде чем ему протянули трап, легко перепрыгнул с борта ладьи на борт драккара.
В море они вышли на веслах, чародей, или как его там еще, вел себя тихо, ни в чем, правда, не помогал, но зато и не путался под ногами, а главное никому особо не мешал, а только бродил по кораблю, что-то бормоча себе под нос. Осторожно так ходил, ступая своими босыми ногами по дощатой палубе так, как будто не по гладкому дереву идет, а по острым камням, и все оглаживал ладонями палубу и борта драккара, как наездник успокаивает не в меру ретивого коня. Серый хотел было остановить чудака, да поговорить с ним по душам, дескать: «Отдохнул, мил человек, пора бы и честь знать. Воины одоспешены, да к тому же целый день сидят на веслах, а не ровен час бой у нас, а они усталые. Может быть, пора бы уже и ветерок попутный организовать, а не от безделья всякой дурью маяться?» Но тут заиграла боевая труба – «Враг»! Все-таки некроманты решили идти на прорыв с востока! На то время, пока суда перестраивались из походного порядка в боевой, Змей потерял чародея из вида, а когда заметил опять, тот уже возился с завязками своего дерюжного мешка. Наверное, собирался достать из него крылья летучей мыши, или волосы шлюхи в крови девственницы, или еще там какие-нибудь колдовские штучки. Хорошо еще, что не дрожит от страха, да, забившись под скамью, не ходит под себя с истерическим плачем навзрыд. Мужичок, между тем, наконец-то справился с завязками своего мешка и начал извлекать его содержимое на белый свет. Тут уж и вовсе началась потеха! Змей Великий, - да этот огузок напяливает на себя доспехи воина! Неужели собирается идти в бой, или просто стрел вражеских боится? Смех, да и только! Но в это самое время корабли противника подошли на дистанцию прямого выстрела, и всем сразу стало не до смеха.
Это были настоящие боевые триремы. Десяток огромных морских крепостей, с боевыми, окованными медью, таранами. Верхние палубы были заполнены вооруженными до зубов воинами, суетящимися вокруг баллист и абордажных воронов. Вся эта армада надвигалась на объединенную флотилию союзников, скользя по морским волнам при полном попутном ветре, подобно тому, как голодный удав надвигается на кролика, причем этот глупый кролик еще и сам лезет прямо в пасть этого голодного удава. За триремами шли более мелкие суда, по своему водоизмещению и оснастке примерно такие же, как и боевые корабли первой линии объединенного флота союзников. А в первой линии стояли драккары «Братства Змея». Десять прекрасных боевых кораблей, которым, судя по всему, было уже не суждено пережить этот день. Никакого сражения не будет. Триремы их просто сметут, сомнут, раздавят, разметают на мелкие щепки и без задержки пройдут дальше. К тому же враг шел при полном попутном ветре, а паруса союзников висели, как стираное белье на веревке в портомойне. Пора было подбодрить воинов и как-то подготовить их к неминуемой смерти. «Слышь, Змей, отдай приказ своим «сушить весла», - услышал Серый за своей спиной спокойный и уверенный голос, - будет тебе сейчас попутный ветер. И вообще – все будет хорошо. Давай, иди к своим людям, скажи им, что бы крепче держались за скамьи». Змей резко развернулся на пятках, желая как можно строже осадить зарвавшегося глупца, отчего-то вздумавшего отдавать ему приказы на его же корабле, и встретил глаза облакопрогонника. Под этим безмятежным взглядом пронзительных серых глаз его гнев вдруг куда-то, сам собою, испарился, да и сам Серый сразу же совершенно успокоился и взял себя в руки. Он вдруг и правда понял, или даже скорее внутренне осознал, что теперь уже точно «все будет хорошо». А странный колдун молча развернулся, и неторопливо пошел на нос драккара, негромко насвистывая какой-то донельзя знакомой мотив старинной детской песенки. «Нельзя свистеть на палубе - накликаешь шторм»! Хотел было осадить глупую сухопутную крысу Серый, но сразу же осекся и прикусил язык, - зачем понапрасну беспокоиться, ведь ясно же, что «все будет хорошо». Он отдал необходимые команды, а знахарь, между тем, неспешно продолжал свой путь к резной голове «Морского Дракона». Он уже не насвистывал, а напевал-нашептывал, да как-то ритмично, на вдохе-выдохе, покрикивал- посвистывал:
«На море на Окияне, на острове на Буяне,
стоят три дуба зеленыих.
Под теми тремя дубами зеленым
- цари всем ветрам, цари вихорям.
Уж вы, батюшки ветры буйные,
батюшки вихоря сильно-могучие!
Не ходите вы, и не крушите вы,
ни горы вы, да ни долы вы!
И не темныя леса, и не быстрыя реки и урочища,
и не черныя грязи досуха!
И не пригибайте прутья, ветки к матушке сырой земле,
не губите вы, все лодьи – корабли мои!
И так вы батюшки ветры буйные, ветры восточные,
западные, северные да южные!
Вы сослужите мне службу верну и неизменную ..»
И вдруг ветер и в самом деле как бы переменился, стал вдруг попутным и разом наполнил собою паруса! Воины убрали весла и стали готовиться к битве, а корабли легко заскользили по глади моря. Это было удивительное зрелище – две армады двигались навстречу друг другу и у каждой, при этом, был свой попутный ветер!
А чародей, продолжая свое песнопение, легко и непринужденно, как на прогулке по саду, взбежал на самую резную голову «Морского Дракона» и замер там широко раскинув руки в стороны. На нем был неплохой, явно сработанный на заказ, «анатомический» кожаный доспех с затейливыми бронзовыми накладками, из тех, которые до сих пор пользуются заслуженной популярностью у легионеров с побережья Срединного моря. Шлем, панцирь и поножи с наколенниками выглядели почти так же, как и обычные, а вот наручи были несколько длиннее обычных легионерских, и защищали не только предплечья, но и прикрывали тыльную сторону ладони и пальцы до самых ногтей. Облакопрогонник, а то, что это был именно он теперь уже ни у кого не вызывало сомнений, немного постоял «крестом» на резной голове дракона, и. …
И прыгнул, раскинув руки! Прыгнул вперед и вверх, в пространство, где уже сгущались грозовые тучи, крутили свои спирали беспокойные вихри и проблескивали огненные зарницы. Уже потом, после боя, на берегу, за кружкой доброго пива, многие воины утверждали, что это сам «Морской Дракон» помог магу взлететь и даже задал траекторию полета, что они, дескать, сами почувствовали толчок палубы и посыл от могучего корабля. Может быть, что так все оно и было, но сам Серый Змей ничего такого не почувствовал, но вот то, что случилось потом, он будет помнить всю свою жизнь. Потому что далее время остановилось. Поэтому, строго говоря, никакого «далее» уже просто не было и быть не могло.
Колдун прыгнул в небо и, как альбатрос перед штормом, зависнув между небом и морем, - «парил на воздусях». Но завис не только он один, Змей с удивлением наблюдал, как морские брызги застыли перед самыми его глазами, исчез ветер, хотя паруса были по-прежнему полны, не трепетали расправленные знамена, все вокруг как будто бы замерло, затаилось и затихло в ожидании окончания полета Человека. «Но ведь я все это наблюдаю, обдумываю, даю свою оценку, а значит, движение мысли сохранилось, - подумал Серый, - я мыслю, следовательно, я существую! Да и зрачки мои вращаются, ведь я вижу не только то, что прямо передо мной, но и парящего над морем мага, и вражеские корабли, что, как привязанные, неподвижно замерли внизу». Только на флагманской триреме чернокнижников, прямо посреди верхней палубы, все еще копошились какие-то люди в черных балахонах с капюшонами. Отсюда, сверху, они казались большими черными крысами, суетливо делящими свою добычу. Стоп! А почему это они внизу, а мы наверху? «Морской Дракон» летать не может (во всяком случае, не так высоко), да и корабли противника стоят спокойно, как будто приклеенные к глади моря. «Они на море и мы на море, но мы находимся выше, чем они, все это может означать только одно - мы стоим на гребне волны, - подытожил свои наблюдения Серый Змей, - только это, должно быть, очень большая, просто гигантская волна». Сколько длилось это «безвременье», никто точно сказать не сможет,- может быть, что и вечность, а вроде бы, так и всего - ничего. Как описать остановившееся мгновенье? Кто хотя бы раз ступал по Кромке, тот поймет.
А тем временем парящий в небе колдун медленно свел свои ладони над головой и «нырнул» вниз, как казалось, прямо в морскую пучину. Сиганул - «рыбкой», ну прямо как безрассудный мальчишка с речного обрыва в глубокий омут. Но Серый Змей со своего места прекрасно видел, как в своем полете чародей несколько раз перевернулся и мягко, словно кот на лапы, опустился на палубу вражеского флагмана, прямо в центр круга, образованного фигурами в черных балахонах. Здесь он, ни на одно мгновение, не прекращая своего движения, размахнулся руками так, словно это были и не руки вовсе, а какие-то кожаные плети и «волчком» закружился внутри магического круга, а затем вихрем прошелся по палубе и ….
И тут послышался резкий хлопок, как будто бы лопнула Ткань Мирозданья, или же наоборот, сошлись воедино две скалы, намертво закрыв собой брешь, в которую до того утекала теряясь Река Времени. И сразу же все вокруг засуетилось, ветер подул, флаги затрепетали, море ударило в лицо Змея солеными брызгами, а драккары понеслись так, словно у них и, правда, отрасли крылья. Огромная «Белая волна» перенесла драккары Змеиного Братства через триремы некромантов, плавно опустив их на морскую гладь перед самым строем вражеских кнорров, и, остановив свой стремительный бег, всею своею мощью обрушилась на вражеские триремы, смяв их корпуса, как яичную скорлупу. На поверхности моря остались качаться на волнах лишь щепки да какие-то обрывки ткани, как наглядное напоминание о закате былой мощи «Владык морей и Океана», как сами себя называли хозяева острова «Черных Пирамид».
Дальше последовала «атака с ходу», начавшаяся для союзного флота не очень удачно. «Белая волна» подхватив флагман объединенных морских сил - «Морской Дракон», вклинила его между двумя кораблями островитян. Драккар крепко зажало обломками, к тому же с вражеских галер полетели абордажные крючья, а за ними, вонзаясь острыми крюками в палубу, упали «вороны», сразу же лишив судно всякой возможности маневра. По мосткам «воронов», загрохотали вражеские латники, намереваясь ворваться на палубу флагмана с двух сторон и, зажав команду драккара в «железные клещи», сходу отправить ее к Морскому Хозяину. Счет шел на мгновения. Лучники и гребцы обрушили на абордажные команды врага лавину стрел, камней и дротиков, но их действия были несогласованны, а посему и проку от них было немного, и над змеиным воинством нависла реальная угроза боя на две стороны, окружение и поголовное истребление превосходящими силами противника. Серый кликнул Боевого Ящера и указал ему рукой на правый абордажный трап, сам же, построив напротив левых мостков «стену щитов», скоординировал стрельбу лучников и пращников, переключив их внимание с вражеских латников на гребцов и стрелков.
Между тем Боевой Ящер сумел остановить атаку на правом фланге. Вооруженный железной палицей в «полторы руки», он просто перебил ноги первому ряду атакующих, и те, ползая по дощатому настилу и путаясь в ногах своих товарищей, мешали им развернуть полномасштабную атаку. Яша же, возвышаясь над этой «кучей-малой» из человеческих обломков, как цапля над болотом с лягушками, спокойно выцеливал самых шустрых и валил их точным ударом в голову, как быков на скотобойне, ухитряясь при этом еще и уворачиваться от вражеских копий. От удара его палицы, откованной в виде кулака с зажатым ножом, не спасал никакой доспех, Серый воочию наблюдал, как под ударом стального кулака лопнул, словно яичная скорлупа, прочный стальной шлем, разбрызгав свое содержимое на добрую сажень вокруг.
А вот на левом фланге ситуация складывалась не в пользу змеев. Воины некромантов, построившись «черепахой», медленно и неуклонно продавливали защиту змеев. Двигались они складно, во всем чувствовалась сноровка и долгая серьезная подготовка. Коротко звучала гортанная команда и копья с длинными стальными втулками разом, словно тараном, били в одну точку, пробивая в «стене щитов», очередную брешь. Заделывая прорехи в своем построении, змеи понемногу, шаг за шагом, пятились назад, и было очевидно, что уже недалеко то время, когда латники некромантов пробьются на палубу «Морского Дракона». Чтобы исправить создавшееся положение и спастись от разгрома, нужно было срочно отвлечь врага, переключить его внимание и выиграть время, необходимое для перестроения рядов. Резервов у Серого Змея не было, и потому змеиный вождь, вопреки всем установленным правилам и параграфам устава, вступил в схватку самолично. Схватив боевое копье, он оттолкнулся им от палубы драккара и прыгнул на верхний ряд щитов «черепахи» противника. Теперь, сверху, ему хорошо был виден весь вражеский строй, включая и стоящего у мачты командира, поэтому Змей, не замедляя движения, пробежал вперед по полю щитов и с разбега метнул копье в грудь воеводы некромантов, пригвоздив его, как жука, к дереву мачты. Продолжая свое движение, Серый скатился со щитового поля и, совершив кувырок вперед, сразу же снова оказался на ногах. Один в окружении десятков врагов. Стоять на месте было смерти подобно, и поэтому храбрый воин, не мешкая, выхватил меч и начал свое кружение, свивая и развивая вихревые кольца в «танце змеи».
Поскольку своей задачей Серый ставил только внесение сумятицы в ряды врага, он атаковал только бездоспешных лучников и иных бойцов вспомогательных подразделений, не завязываясь ни с кем в поединки и не размениваясь на обмен ударами. «Как можно больше раненых, как можно больше крови и хаоса!», - таков был его сегодняшний девиз. Но черные латники быстро оправились, и, спрятавшись за стеной строевых щитов, начали понемногу теснить Змея, постепенно лишая его пространства для свободного маневра, и выжимая к борту галеры, с явным намерением столкнуть храбреца за борт. А его воины, несмотря на то, что часть их противников отвлеклась, переключившись на угрозу с тыла, все еще не могли продавить «черепаху» некромантов. Серый уже приготовился прыгать за борт, как вдруг услышал яростный рык, от которого даже у него захолонуло сердце. Это Боевой Ящер вдруг неожиданно для себя заметил, что он уже не защищает, как должен, своего вождя, и более того, - этот самый вождь скоро отправится на корм рыбам.… «Взмахнул он тогда палицей в безудержной ярости и проломил абордажные мостки, а затем, перекрыв своим страшным рыком шум боя, бросился на выручку своему предводителю. Как смертоносный ураган пронесся он по палубе, - расталкивая своих и сметая как тряпичные куклы чужих, не замечая сыпавшихся на него ударов и громоздя горы трупов». …
Потом живых побросали за борт, а раненых в трюмы. На палубах захваченных галер разбили пару амфор «земляного масла», да бросили факел. И устремились дальше, вперед, к следующему черному кораблю. До полного уничтожения врага и победы. …
Вспоминал ли Серый Змей, хотя бы когда-нибудь, о принесшем ему столь блистательную и полную победу в этом сражении - «Альбатросе» (именно так стали называть этого облакопрогонника все воины – участники этой славной битвы)? Конечно же, вспоминал. Он вспоминал о нем каждый раз, когда осторожно, ощупью пробирался на Кромку, боясь свалиться через край и навсегда затеряться в «трещинах между мирами». В эти бесконечные мгновения осознания собственной немощи перед ним всегда всплывал образ человека свободно и безбоязненно парящего в вечности, и тогда он завидовал ему, завидовал до головокруженья и спазмов подведенного живота, так же, как голодный нищий завидует владельцу пекарни.
Глава третья
«А с чего бы это вдруг я, Серый Полоз, должен кому-то завидовать? Никому и никогда я не завидовал, и уж тем более какому-то сельскому колдуну, - огрызнулся про себя Полоз, – зависть – это удел слабых духом селян, не способных ни на что, кроме бесконечных стенаний на свою долю и вечного копания в грязи и навозе. А я – Воин! Моя сила покоится во владении честной, отточенной сталью, а не в приворотах и отворотах; моя доблесть обретена в бессчетных поединках и сражениях с врагами, а не в сношениях с сомнительными духами и нежитью! Вся моя жизнь – это служение Великой Цели, а не жалкое прозябание и протирание портков на какой-то, Змеем забытой, бесплодной скале»! Вслух же он произнес:
- Но постой, ты же, вроде бы как погиб? Пал, так сказать, «смертью храбрых в неравном бою с превосходящими силами противника». Сгинул в морской пучине.
- Ну, положим, что слухи о моей смерти очень сильно преувеличены. Послушай, Змей, тебе же ведь ведомо о том, что духи и покойники не едят, да и вина не пьют, а нежить не выносит серебра, так что по всему выходит, что я жив. Можешь подойти ко мне и потрогать, если все еще сомневаешься. Духи плоти и костей не имеют. Но ты, как я вижу, наконец-то вспомнил своего старинного боевого товарища. Вот и ладушки!
- Постой! Но … как же так? Ведь наши воины перед каждым штормом возносят тебе молитвы, прося твоего покровительства и заступничества перед престолом Морского Царя! Даже бросают тебе монетку в море, чтобы ты, «считая деньги, вспомянул храброго корабельщика (имярек)»!
- И что, помогает? – в голосе знахаря послышались нотки неподдельного интереса, - Если нет, то это обычное морское суеверие. Ну, да ладно, Бог с ними, давай-ка ближе к делу, сказывай, каким ветром тебя занесло в нашу глухомань? Ведь не меня же, в самом деле, ты здесь разыскивал! Что, храбрый витязь, - дела пытаешь, аль от дела лытаешь? – закончил он с улыбкой.
- Известное дело, каким ветром нас заносит – попутным, - в тон хозяину ответил Полоз, и, чтобы выиграть время, опомниться и прийти в себя от так некстати нахлынувших воспоминаний, добавил, – и как же теперь прикажешь к тебе обращаться? Как мне тебя звать – величать?
- Местные Ведуном прозвали, а ты называй, как хочешь, хоть горшком зови, да только в печь не ставь.
- Значит, Ведун, - попробовал на вкус новое имя Серый, – видящий, свивающий, сотворяющий в свете (истины). Хорошо, пусть будет Ведун, - да, ты совершенно прав, почтенный, меня привело к тебе дело, и дело, я скажу тебе, немалое. Один из моих воинов был ранен отравленным оружием, жизнь ему мы спасли, заразу вычистили, но вот вернуть из Серых Земель не смогли, нам такое не по силам. Не пособишь ли, по старой памяти?
- Из Серых Земель, говоришь, - сразу посерьезнел хозяин, - это с Кромки, что ли? И как давно он блуждает в Мире Теней?
- Сегодня ночью луна взойдет в третий раз.
- Ну, тогда, Змей ты пришел не в тот дом. Пойди и найди хорошего некроманта и, вместе с ним, забей своему бывшему воину осиновый кол в сердце. А еще лучше – сожгите упыря, и дело с концом, - посуровел лицом Ведун, - поздно уже звать его, ушел он за Реку – теперь не докличешься.
- Это не простой воин, это один из лучших моих воспитанников и келейник самого Великого Полоза, - от отчаяния начал горячиться Полоз, - его готовили для особой миссии, он нужен для Великого Исхода!
Сказал, и с досады прикусил до крови свой поганый язык, ведь он произнес вслух то, что известно далеко не каждому члену ордена, а здесь посторонний, чужой, почти враг. «Ничего страшного не произошло, - сразу же успокоил себя змей, - до завтрашнего утра он никому ничего не успеет рассказать, обложим, как медведя в берлоге, а завтра я его убью. Он уже покойник, просто еще не знает об этом, пусть только мальчишку с Того Света вытащит». Рот наполнился соленой кровью прокушенной плоти, а голова резкой болью, все это немного отрезвило Серого и настроило на деловой лад.
- Верни его с Кромки и проси за ритуал, что хочешь, а об ином уже не твоя печаль. Мой орден воюет с нежитью со дня своего основания, и, поверь, я истребил упырей больше, чем ты видел за всю свою жизнь.
- Я видел «Черный мор» на Оловянных островах, - как-то рассеянно, себе под нос, проговорил Ведун, - впрочем, времени у нас с тобой в обрез, так что, пожалуй, хватит нам с тобой препираться, давай же, показывай своего полудохлика.
Серый Полоз осекся и уже по-другому посмотрел на хозяина Черной скалы, - человек который своими глазами видел мор на Оловянных островах и после этого остался среди живых, был достоин уважения. У воеводы даже, всего на одно мгновение, мелькнула недостойная настоящего змея мысль: «а может быть и не стоит его убивать», но он тот час отогнал это наваждение и подал условный знак. Сразу же на помосте появились двое воинов - ужей с телом незадачливого посланника, завернутым в походный плащ, быстро раскатали его и сразу же пропали, будто и вовсе их не было на этой скале.
Ведун не спеша подошел к обнаженному телу, внимательно осмотрел его, даже провел ладонью по шее, груди и животу, затем оттянул веко и легонько сдавил пальцами глазное яблоко. Нахмурился и с какой-то потаенной горечью в голосе произнес:
- А скажи-ка мне, пожалуйста, разлюбезный мой Полоз, зачем же ты меня, старого, обманываешь? Я ведь тебя в гости к себе не звал, в душу к тебе не лез, и не о чем тебя не расспрашивал. Меня не интересуют твои дела, Серый, дай Бог со своими домашними разобраться, но и лепить из себя дурня я тоже никому не позволю. Ну, посмотри сам - у этого парня нет «браслетов» даже на предплечьях, только нити шрамов на запястьях! А где, скажи на милость, - «метка Змея»? я что-то не вижу у него двух точек между большим и указательным пальцем левой руки. Или ты скажешь, что он был принят в клан без «Испытания змеей»? Мне все равно кто он, я проведу по Калиновому мосту, если станется в том нужда, и простого оратая, но водить себя за нос я никому не позволю.
- Ну, вот и славно, - поднял ладони вверх, в примирительном жесте, Полоз, - если тебе, как ты только что сказал «все равно кто он», то будь добр, верни его мне из Серых Земель, а уж я за наградой не постою! А насчет того, что касаемо твоих подозрений, то тут я перед тобой чист, просто поверь мне на слово – это особенный парень, с ним все очень непросто. Ты же сам знаешь, что зачастую иное не всегда является тем, чем кажется. Вытащи его с Кромки и проси чего хочешь!
Последние слова он буквально выкрикнул Ведуну в самое лицо. Когда кончаются доводы рассудка, тогда начинается кипение страстей. Драгоценное время утекало, как песок сквозь пальцы, а он все никак не может убедить этого деревенского увальня провести столь нужный ему, Серому Полозу, ритуал. Но неожиданно этот взрыв ярости возымел свое действие. Ведун выпрямился, даже как-то просветлел лицом, и, согласно кивнув головой, торжественно изрек, роняя слова, как камни в омут:
- Добро. Будь, воевода, по-твоему. Я помогу тебе и исполню то, о чем ты просишь. Только, чур, потом меня ни в чем не винить. А теперь слушай внимательно, повторять я не буду. Я проведу для тебя ритуал. Это будет стоить лично тебе сто коров серебром. Не перебивай, я еще не закончил! Сто коров серебром я возьму с тебя только за то, что проведу сам ритуал, вне зависимости от его последствий. Если он явит в наш мир упыря, или двоедушника, или еще какую-нибудь иную нечисть, то мы с тобой ее немедленно истребим. Ты и я – вместе прикончим тварь. Если же я верну из Серых Земель живого человека, то за свое возвращение и исцеление, он со мной рассчитается сам, и из своих личных средств. Если ты, Серый Полоз, согласен на эти условия, то вот тебе моя рука – заключим ряд, я доверюсь твоему Слову Воина, если нет, то вот тебе Бог, а вот – порог! По твоему лицу я вижу, что ты чем-то недоволен, поэтому хочу заранее предупредить тебя о том, что торг здесь неуместен. Я вообще берусь за это дело только из уважения к нашему с тобой общему боевому прошлому.
- Я не собираюсь с тобой торговаться, Ведун, мое слово не дым, но, сам рассуди, ну где же я найду для тебя сто коров серебром? Это ведь целый мешок монет, у меня с собой столько нет; возьми золотом, я дам тебе даже больше той цены, что ты назначил, хочешь в слитках, хочешь в имперской монете.
- И все-таки ты пытаешься со мной торговаться, Серый, - улыбнулся каким-то своим мыслям Ведун, - это ты делаешь напрасно, слово сказано. По данному мною обету я не могу прикасаться к золоту, поэтому мое слово – «сто коров серебром». Впрочем, для тебя, по старой памяти, я, пожалуй, смогу сделать шаг навстречу и, как боевому товарищу, предлагаю тебе, в качестве платы за ритуал, отдать мне свое копье, но это мое последнее слово. Думай, Полоз, думай и решай поскорее. Время бежит, если мы не начнем ритуал до полудня, то можно его и вовсе не начинать – не поспеем к сроку. Так что решай быстро!
От такой наглости сельского знахаря Серый даже потерял дар речи. Да, что тут скажешь, хозяину этих мест было явно не занимать умения торговаться! Ведь копье Серого Полоза было просто бесценно! Булатное, среднего размера, с пером в полруки на длинной втулке, насаженной на ясеневое, потемневшее от времени древко, оплетенное такой же, как и перо, харалужной полосой, оно было прекрасно в своей простоте, изяществе и совершенстве линий. Ничего лишнего - прекрасный образец древнего оружейного искусства. Именно древнего, ибо сам Полоз затруднился бы определить, из какой тьмы веков оно попало в его руки. Он давно уже не брал его с собой в сражения, всячески оберегал и использовал только в качестве «статусного оружия», и надобно сказать, что была в этом копье какая-то особая сила, такая, что, зачастую, один его вид решал исход переговоров. Вот и взял его с собой Полоз, желая поразить деревенского простака! Придется отдать, впрочем, это ненадолго, сразу же напомнил он сам себе, завтра я его все равно убью, и копье вновь станет моим. Вслух же он опять ничего не сказал, просто молча, держа обеими руками, вложил свое бесценное оружие в жадные лапы мерзкого вымогателя.
- Ну, Змей, значит, по рукам, - весело закончил разговор Ведун, - а теперь прикажи-ка своим воинам быстренько наломать орешника, вон там, за расселиной, его большие заросли, да смотри, что бы руками ломали, а не железом рубили. А я, покамест, пойду, подготовлю место для ритуала, вытащим мы твоего ученика, не сомневайся, как пить дать вытащим!
Ведун потоптался босыми ногами по углям уже затухающего костра, пятками растирая их в золу и пепел, затем встал на колени и на одном дыхании сдул образовавшуюся серую пыль, обнажив гладкую, черную поверхность скалы. Затем нарвал большую охапку крапивы и расстелил ее, наподобие ложа, на месте, которое еще хранило тепло недавнего костра. К этому времени уже подоспели воины с охапками ветвей орешника и свалили их в большую зеленую кучу рядом с крапивным ложем.
- Ну, гости дорогие, вам уже пора восвояси, - указал рукой Ведун на помост у лестницы, - жду вас завтра, в полдень, не опаздывайте, но и раньше не приходите, иначе непорядок получится. Прощевайте, ежели, что не так. Да, кстати, а не сохранилось ли у вас, случайно, то оружие, которым была нанесена рана? Мне бы оно очень помогло.
- Я бы хотел присутствовать при ритуале, - тоном, не терпящим возражений, произнес Полоз, - я заказчик ритуала, а посему обычное право на моей стороне, к тому же, как мне кажется, я буду для тебя не бесполезен.
- Это совершенно исключено! – сказал, как отрезал Ведун, - твоя помощь мне не потребуется, а посторонних, как ты и сам наверняка знаешь, на действе быть не должно, тайна не терпит наблюдателей, чай, не в бирюльки играем. А заказчик ритуала – вот он, лежит себе на расстеленной «жгучей траве», это он, а не ты, будет рассчитываться со мной, и только перед ним я буду держать ответ, а ты всего лишь его представитель, так что ступай себе, куда тебе потребно, но только с глаз моих долой! И поклянись мне, Серый Полоз, что никого, слышишь меня, – никого, ни тебя, ни твоих людей, не будет на Черной скале до завтрашнего полудня!
- Да будет так! – скрипнув зубами, заверил слова Ведуна Полоз, еще более утвердившись в правильности своего намерения прикончить дерзкого колдуна, - Завтра в полдень мы придем, но, смотри же у меня, и сам будь на месте в условленное время. А что касается оружия, так ведь та самая стрела, которой он был ранен, зажата у него в ладони, можешь взять ее, коли есть в том нужда, и использовать, так, как посчитаешь нужным.
Сказавши все это, Серый Полоз сделал знак своим людям и неторопливо зашагал к деревянной лестнице. Он еще не успел коснуться ногой досок помоста, а весь его отряд, как по мановению волшебной палочки, уже исчез с плато, оставив хозяина Черной скалы наедине с телом Лютика. Ведун как будто бы и не заметил ухода непрошеных гостей, неторопливо присев на корточки перед неживым телом, он с усилием разжал стиснутый кулак, но увидав то, что было зажато в серой ладони, так и застыл, словно пораженный ледяной молнией в затылок. Он словно окаменел, и неизвестно, сколько бы еще он так просидел с грубым костяным наконечником в одной руке и драгоценным харалужным копьем в другой, но сзади прошелестели шаги, и теплое дыхание согрело занемевший затылок, сразу растопив ледяную сосульку: «Мара, - потеплело на сердце у Ведуна, - вот ведь природная ведьма, и в призыве не нуждается, все чувствует и знает сама».
- Ты звал меня, деда? Мне помстилось, что я нужна тебе. Скажи, что случилось, о чем печалишься, быть может, я смогу тебе чем-то помочь?
- Видишь, дочка, какое дело … Мне очень нужно вернуть на Белый свет вот этого парня, что лежит голяком на подстилке из крапивы. Так-то оно прогуляться на Кромку дело нехитрое, но вот времени у меня в обрез, а работы непочатый край, боюсь, что один я со всем этим до темноты не управлюсь, а там уже будет поздно. Помощников со стороны дозваться тоже уже не успею, но и тобой рисковать не могу, ты ведь еще мала, и не вошла в возраст.
- С тех самых пор, как ты отыскал меня, полуживую, на корабле работорговцев, приютил и выходил, ты никогда и ни о чем меня не просил и не о чем не выспрашивал. Я безмерно благодарна тебе за это, и за все, что ты для меня сделал за все эти годы, но, может быть, уже настало время? Твое время для вопросов, а мое, чтобы отплатить тебе за все то тепло и доброту, которые ты не жалел для меня все эти годы. Неблагодарность – это худший из людских пороков.
Знаешь, деда, у меня ведь никогда не было няньки, так уж искони было заведено в нашем роду, что матери всегда сами воспитывали своих дочерей, никому не доверяя их будущее. А поскольку моя мама проводила на Том Свете больше времени, чем на Этом, то и я с самого младенчества была обречена странствовать вместе с ней по унылым Серым землям. Вначале, когда я еще не умела ходить, а только ползала, мама, бывало, втыкала свой посох где-нибудь на берегу Безымянной Речки, на белом песочке, привязывала меня к нему за ногу, чтобы далеко не уползала, и уходила заниматься своими делами. Ты ведь знаешь, старче, что младенцы видят духов и могут с ними общаться, вот и моими первыми няньками, собеседниками и товарищами по играм стали Безымянные Духи, это они учили меня жить и играть, или жить – играя, они объясняли мне правила и давая советы. И это от них я узнала первые слова Истинной Речи.
Когда я немного подросла, то мама сняла с моей ноги золотую цепочку, и тогда я уже могла самостоятельно и «свободно» перемещаться по просторам иномирья, цепляясь, сначала взглядом, а затем уже и взором, за мамин посох, который стал для меня одновременно и маяком, и центром мира. Моего Мира. Так я составила для себя карту тех безрадостных мест. К этому времени я уже брала с собой на кромку своих любимых земных кукол. И теперь я уже могла играть, ощущая своих товарищей по играм, ведь все мои куклы там, в Серых землях, оживали; они двигались и разговаривали со мной прямо как люди. Я помню, что когда моя мама узнала об этом, то она не рассердилась на меня, только строго-настрого запретила выносить свои игрушки из Серых Земель на Белый Свет. Но я была еще слишком мала и не понимала суть этого запрета. И вот однажды, тайком от мамы, я пронесла свою любимую куклу с Кромки в Мир Людей. То, что случилось потом, навсегда изменило меня. Попав в наш мир моя «Принцесса» издала жуткий вопль смертельно раненого зверя, и, прямо у меня в руках, распалась серою пылью. На крик сбежались челядь и слуги, прибежала и моя мать. Она мгновенно оценила обстановку и осознав все произошедшее, немедленно прогнала всех из моих покоев. Я пребывала в ступоре и совершенно ничего вокруг не замечала, даже не понимала, где я нахожусь, и что со мной происходит - так подействовал на меня крик куклы. И тогда мама подошла ко мне и отвесила звонкую пощечину, а потом крепко прижала к своей груди и поцеловала в темя. Так я стала взрослой. Я перестала играть в куклы и ходить на Кромку, держась за мамину юбку.
Так что, деда, там, в Серых Землях, меня помнят и ждут. Ждут мои куклы, мамин посох и, знакомый до рези в глазах, Потусторонний мир. Они ждут и зовут меня на Вечную Игру, предлагая взамен власть и бессмертие, и я постоянно слышу этот нескончаемый призыв и никогда не откликаюсь на него.
- Скажи мне, Мара, ведь Людское время и время на Кромке текут по-разному, и если ты живешь сразу в двух мирах, то по всему выходит, что ты нечиста для любого из этих миров, так каков же тогда твой возраст?
- Когда моя мама стала женой моего отца и переехала жить в его замок, ей было уже более тридцати «посиюсторонних» - земных лет, и по меркам его придворных она была уже «вековуха», «перестарок», а между тем все было как раз наоборот, - окрестные кумушки ее очень жалели и всячески оберегали, ну как же: «Совсем ведь еще дитя, небось, и в куклы-то не наигралась, и не нагулялась в девках-то вдоволь, а вот ведь уже непраздна. Вот оно нелегкое бремя правителей»!
Время для дитя не имеет значения, любой младенец живет в двух мирах; для ребенка эта разница не существенна, во всяком случае, до тех пор, пока он не утратит задатков, присущих ему от рождения, но взамен научившись жить в Этом мире. И только после первой крови для женщины наступает пора зрелости, пора деления. А на твой вопрос, старче, отвечу так, - если считать мои годы с того времени, как я появилась на белый свет, то в Белгороде мне бы уже давно надели верхнюю юбку и, наверное, вовсю слали бы сватов. Так что, деда, ты за меня не волнуйся, укажи лучше, что нужно делать, чтобы твоему делу помочь.
- Что тут скажешь. Благодарю за рассказ, видимо и, правда, пришло твое время. Ну, тогда слушай меня внимательно, кромешница. Все очень просто. Я так мыслю, что наш подопечный уже перешел за Реку, и отсюда, с этого берега, нам с тобой его уже не дозваться. Поэтому мне придется последовать за ним. Я по его следу перейду на ту сторону реки, а там, если лярвы его еще не сожрали, шугану заблудшего и выгоню его прямо на тебя. А уж здесь, на нашем берегу, ты его притянешь, успокоишь и удержишь до моего возвращения. Все понятно? А теперь давай-ка все по порядку. Волосы распусти, поясок тоже сними, никаких узлов быть не должно, потом ложись поверх него, лицом к лицу, глаза в глаза, руками же упрись в жгучую траву, да так и замри. Я сложу над вами шалаш из ветвей орешника и крапивы, и ими же выгорожу кон. Ты же попробуй поймать дыхание змееныша, оно слабое, еле уловимое, но я чую, что он еще дышит, а самое главное – не спускай с него глаз. Ни на мгновение. Я знаю, как это бывает трудно, но ты должна справиться. Помни, что я всегда буду рядом. Потом ты почувствуешь, как он вздрогнет, по его телу пробежит судорога, и он откроет свои глаза. И вот тут-то, дочка, не зевай, потому что первое, что он должен будет увидеть на Этом Свете, должна быть ты, а точнее - твои глаза. Смотри, Мара, прямо ему в душу смотри, пробери его своим взглядом до самой его середки, проведи нить и поймай на зрачок-крючок, а уж тут держи крепче, не дай душе сорваться! Иначе наш малец испугается и спрячется, забьется в какую-нибудь щелку, и уж тогда нам его оттуда ни за что будет не выковырять. Пропадет, провалится в трещину, и станет одной лярвой на Том Свете больше. Потом он выдохнет, здесь ты затаи свое дыхание, – дух тот мерзкий, смертный, если его вдохнешь, так здесь же смертью помрешь, а как он вдыхать воздух в себя зачнет, вот тут-то ты ему и помоги, - подуй тихонько в рот. Ты только ветерок пусти, а уж дальше он пусть сам старается. Ну, а потом, как он в себя немного придет, да оправится, то напои – накорми его, да в баню отведи, пусть смоет с себя мертвецкий дух, а там и я, глядишь, подоспею.
И еще, дочка, если хотя бы что-то пойдет не так, - с продыхом у парня не заладится, или просто сама что-то неладное почуешь, - сразу прыгай за кон. Там тебя будет ждать вот это копье, не раздумывая мечи его в змееныша! Поверь мне - это непростое оружие, оно помнит и кровь Хозяина Заповедного Леса, и мед Пчелиной Матери…
- Деда! – перебила его Маара, - Я же из рода «Короля - Рыбака»! Официальный титул моей матери – «Дочь Рыбака»! Я выросла на сказах «О Рыбаке и Рыбке», «Про Рыбу Злато Перо», и прочих историях о ловцах и уловлении душ. В моем народе до сих пор сохранился древний обычай дарить невесте перед брачной ночью шелковую рыболовную сеть с крупной ячеей, «дабы ловила она только самую большую рыбу, а малую рыбу оставляла малым сим»! И пусть я по своей воле отринула жизнь своего народа, но его знания и мудрость останутся со мной навсегда, они у меня в крови, я всосала их с молоком матери. Пойми же наконец, что для меня все, о чем ты мне сейчас толкуешь, так же естественно, как и дышать, или думать. Так что успокойся, старче, и отбрось прочь все свои страхи и сомнения, - острога нам с тобой на этот раз не понадобится, я исполню все, что должно, не прибегая к грубой силе, и доставлю тебе эту «рыбу» живой.
- Ну, тогда счастливого улова, и пусть твоя рыбка окажется золотой, - примирился с неизбежным Ведун, - только смотри там, девонька, не увлекайся. Повторяю – оно тебя не стоит. С Богом!
Глава четвертая
Мара развязала поясок, сняла с головы платок, затем расплела косу, и без колебаний шагнула на жгучую подстилку. Распустившиеся волосы сплошным черным плащом покрыли ее от головы до самых щиколоток.
Ведун же, взявши ветви орешника, сноровисто принялся сооружать из них что-то вроде шалаша, наподобие тех, что делают охотники, или удильщики рыбы. По всему было видно, что мастерить подобные убежища было для него не впервой, он быстро и умело связал между собою гибкие ветви лещины жгутами из молодой крапивы, тщательно очистил пространство вокруг укрытия от мелких веток и листьев, а оставшимися сучьями выложил окрест него круг. По окончании своей работы он оказался внутри круга из орешника, но снаружи шалаша, прямо под прямыми лучами полуденного солнца. «Теней нет, мниться мне, что все успели к сроку», - пробормотал он себе под нос, неторопливо обходя получившееся укрытие, и подобрав, попутно, последнюю ветку орешника и свой старый медный котелок. Убедившись в том, что все сделано так, как надо, и не найдя никаких изъянов в своей работе, Ведун преспокойно уселся скрестив ноги, на гладкий черный камень скалы, хлебнул, прямо через край, изрядную толику своего варева и, судя по всему, преспокойно задремал, свесив белую голову и бороду на грудь. И все вокруг тоже как-то сразу успокоилось и затихло, как будто, погрузилось вместе с ним в дремотный полуденный сон. Не пели птицы, не жужжали насекомые, казалось, что даже ветер затих над Черной скалой, что бы, не дай Бог, своим тихим веянием не потревожить чудесный сон Ведуна.
Ведун
Опять эта однообразная и унылая серо-коричневая равнина в обрамлении то ли клубов коричневатой пыли, то ли серой мути тумана. Прямо внизу застыла парящая река с ровными пологими берегами. По ломкой щетинистой траве ближнего берега деловито ползли в направлении реки какие-то жуткие твари похожие на волосатых белесых червей, или пиявок, а может быть гусениц, или змей. Они постоянно двигались, при этом резко меняя свою форму, как бы постоянно мерцая, и поэтому рассмотреть их не было никакой возможности. Но мне это было совсем не нужно, меня интересовало место, к которому так целеустремленно спешили эти твари, ведь именно там, по всей видимости, и должна была находиться заблудшая душа. Ко мне лярвы не лезли, видно не чуяли для себя поживы, и, в общем-то, не особенно докучали, просто путались под ногами, отвлекая на себя внимание, и мешая, своим беспрерывным мельтешением, поскорее достичь конечной цели моего пути. Поэтому я стал их разгонять, просто хлеща, направо и налево зажатой в руке веткой орешника. От соприкосновения с лещиной эти твари умирали второй – «истинной» смертью. Со стороны это выглядело так, как будто бы они лопались, как пузыри на болоте, оставляя после себя на жесткой щетине травы лужи парящей вонючей слизи. Скоро местность была расчищена и я, наконец-то, увидел того, кого на Земле звали Лютиком. Он стоял переминаясь с ноги на ногу на узкой полоске то ли мокрого песка, то ли прибрежной грязи, отделяющей берег Того Света от вод Реки Смородины. Фигура змееныша явственно отбрасывала тень, а ноги оставляли на берегу четкие следы. Все это значило, что для Лютика не все еще было потеряно, и для него все еще оставалась, пусть и слабая, надежда на его возвращение в мир людей. Я сосредоточил все свое внимание на этой полупрозрачной человеческой фигурке и сразу же оказался лицом к лицу с заблудшим. Так действовали законы этого мира, стоило только задуматься о чем-то, и ты сразу же оказывался рядом с предметом своей размышления. Оказавшись лицом к лицу с «потеряшкой», я пристально посмотрел ему прямо в глаза и длинно выдохнул в самое лицо. Наверное, со стороны, все это могло показаться кому-то странным, но все получилось как нельзя лучше, - Лютик вдруг поперхнулся, резко зажмурил глаза и зашелся в сухом лающем кашле. …
Лютик
Когда я очнулся от забытья и огляделся, то обнаружил себя стоящим на прибрежном песке какой-то реки. Это было довольно странное ощущение, я хорошо чувствовал и себя и свое тело, хотя при этом, сколько я не старался, но так и не смог разглядеть, ни своих рук, ни ног. Я ощущал зыбкость прибрежного песка и поэтому твердо знал, что стою на своих ногах, к тому же у меня резко саднили порезы на лбу и руке. Я приписал все эти странности последствиям своего недавнего ранения и перестал обращать на них внимание, стараясь сосредоточиться на том, что это за место, и как мне отсюда выбраться. Местность, в которую я попал, была довольно-таки унылая и однообразная, к тому же она совсем не просматривалась из-за сгустков серо-бурого тумана, висевшего повсюду неряшливыми клочьями. И, несмотря на то, что никакого ветра я не ощущал, эти клочья двигались, и двигались они явно в мою сторону, вызывая неприятное чувство брезгливости и тревоги. Вдруг коричневую мглу разорвала вспышка яркого света, и в этом светлом пятне показалась ослепительно белая фигура человека идущего в мою сторону. Рассмотреть его более подробно почему-то не удавалось, глаза моментально уставали, и взгляд ускользал в сторону. Человек, а это явно был человек, рассекал мутные хлопья тумана какой-то горящей палкой, а может быть молнией, и грязный воздух истошно визжал и светлел под его ударами. Потом он, вдруг как-то неожиданно быстро оказался передо мной, совсем рядом, можно сказать, что нос к носу, и длинно выдохнул мне прямо в лицо. Смрад от его дыхания был настолько омерзителен и невыносим, что я даже задохнулся от отвращения, и, задержав дыхание, как можно сильнее зажмурил глаза.
Мара
Юноша резко распахнул глаза, и я сразу поняла, что тону.
В детстве мама часто внушала мне: «Запомни, дочка, Рыба ищет, где глубже, а Человек ищет, где Рыба. А поскольку большая рыба ходит на глубине, то чем глубже проникнешь ты в бездну хлябей небесных, тем достойнее будет твой улов. Самой тебе на такое не хватит ни сил, ни способностей, и только мужчина сможет вывести тебя на безмерную глубину, или высоту, - это уж как посмотреть. Только он, один-единственный в целом мире, способен сделать тебя по-настоящему цельной женщиной, достойной зваться Дочерью Рыбака. Я морщила свой лобик, пытаясь понять то, о чем мне постоянно толковала моя мать, и наивно расспрашивала ее, пытаясь как можно больше узнать о том, «а как он будет выглядеть», да «а как я смогу его узнать и не перепутать с кем-то другим». В ответ на мои детские расспросы мама только смеялась и говорила: «Не бойся, придет твое время, и тогда ты все сама узнаешь и поймешь. Только не растрачивай себя по-пустому и, поверь мне, что однажды, ты обязательно встретишь своего суженого и поймаешь на себе его взгляд. И по этому взгляду ты его и узнаешь. А дальше все будет очень просто - лишь только ваши глаза встретятся, как вы оба, в тот же миг, почувствуете незримую серебряную нить, что навечно связала обе ваши половинки в одно - единое – целое. Почувствовав эту чудесную связь, ты, дочка, уже не сможешь оторвать своего взгляда от его глаз и полностью, без остатка, растворишься в них. И тогда ты утонешь, он просто утянет тебя за собой, и там, куда ты последуешь за ним, ты познаешь миры, и пространства, о существовании которых до той поры даже и не подозревала».
Поначалу все шло точно так, как и предсказывал Ведун. Время шло, солнце совершало свой ежедневный ход по небосводу и холодное тело «змееныша», как его называл Ведун, немного согрелось от моего тепла. И, несмотря на то, что по-прежнему оставался неподвижным, труп уже собою не напоминал. Вокруг было необычно тихо и недвижимо, казалось, что все замерло в напряженном ожидании треска от разрыва Ткани Мироздания. Ничего не менялось. И только тогда, когда солнце уже склонялось за горизонт, в закатных сумерках, по угасающей полуживой плоти пробежала судорожная дрожь, как будто бы человека передернуло от омерзения. Юноша резко распахнул глаза, и я сразу поняла, что тону.
Но дальше все пошло совсем не так, как задумывалось изначально. Оживший было Лютик почему-то не смог выдохнуть из себя «мертвецкий дух». Он широко и натужно разевал свой рот, содрогаясь в бесплодной попытке захватить в себя хотя бы глоток свежего воздуха, но его легкие были уже до отказа переполнены потусторонней пылью, от которой грудь его буквально распирало, и которую у него не хватало сил выдохнуть из себя. Новорожденный своими резкими, судорожными движениями буквально разметал подстилку из жгучей травы, он бился на своем каменном ложе как рыба, выуженная из воды и в предсмертной агонии задыхающаяся в чуждой для нее среде на чужом берегу. Казалось, что еще немного, и он непременно разобьет себе голову о черный камень скалы, или его грудь, так и не справившись с распирающим его потусторонним духом, просто лопнет от непосильной натуги. Нужно было срочно очистить от смертной пыли хотя бы малую часть легких моего суженого, чтобы высвободить пространство, для столь необходимого ему вдоха. Промедление было смерти подобно. И я, видимо действуя по какому-то наитию свыше, осторожно взяла в свои ладони лицо своего избранника и, прижавшись своими губами к его губам, стала медленно тянуть из него смертный дух. Я вобрала в себя столько затхлого воздуха, сколько смогла вместить за один глубокий вдох, и сразу же, без задержки, выдохнула его из себя вон - в пространство шалаша. Вся зелень, окружавшая нас доселе, моментально ссохлась и пожелтела, превратившись в пыль и гнилую труху, но зато Лютику почти сразу же, стало гораздо лучше, он вздохнул, закашлялся и, перевернувшись на живот, сблевал желчью.
«Пить. Дай мне напиться», - скорее поняла, чем услышала Мара и, как-то сразу успокоилась, перевела дух и начала оглядываться в поисках воды. На глаза ей сразу же попался медный котелок Ведуна и она, не раздумывая, подхватила его и поднесла к пересохшим губам своего суженого. Тот намертво прилип к помятому медному краю и с жадностью потянул в себя ароматное варево, но его желудок, видимо отвыкнув от пищи за время немочи, отказался его принимать и вновь исторг все свое содержимое наружу. И все-таки Лютик явно пошел на поправку, его щеки порозовели, да и по всему было видно, что он уже начал понемногу приходить в себя. По-прежнему не отрывая своих глаз от лица Мары, он самостоятельно сел, вытер ладонью губы, и, взяв из рук замершей в «ожидании чего-то» кромешницы котелок, одним махом допил весь оставшийся медовый напиток. После чего как-то сразу обмяк, закрыл глаза, и, свернувшись «калачиком», преспокойно уснул, положив голову прямо на колени своей спасительницы.
Мара легонько провела рукой по волосам спящего суженого, отерла подолом своей рубахи его лицо от нечистот, и устало улыбнулась своим мыслям: «Разве ж так, в своих девичьих грезах, представляла она себе встречу со своим суженым? А свой первый поцелуй»? Но на ее душе было легко, привольно, немного тревожно, но светло и чисто. Она откуда-то уже знала, чувствовала всем своим сердцем, что все происходящее с ней - правильно, что так оно и должно было случиться с ней на самом деле, и сразу же вспомнила грусть-печаль в глазах мамы, когда она произнесла: «Придет время, доченька, и ты сама все узнаешь и поймешь». Мара с восторгом посмотрела на звездное небо, поправила рукой упавшую на глаза прядь растрепанных волос, тяжело, по-бабьи, вздохнула; а затем взвалила на свои хрупкие плечи тело пьяного Лютика, и потащила его в баню, - смывать с новорожденного налипшую на него грязь и слизь.
Прохладный ночной ветерок пробежал по неподвижной фигуре хозяина урочища, слегка коснулся его щеки и куда-то потянул за длинную седую бороду, то ли приглашая старого к игре, то ли указывая ему на что-то. Ведун почувствовал это приглашение и понял, что вновь вернулся на свой Черный утес. Он неторопливо поднялся на ноги и, не раскрывая глаз, медленно повернулся вокруг себя вслед за разбудившим его ветром, внимательно вслушиваясь в темноту ночи, и даже, как будто бы принюхиваясь, словно матерый седой волчище, ищущий себе поживы. Наконец его кружение окончилось, и он замер, вытянувшись в линию, подобно намагниченной игле, указывающей направление, а затем медленно поднял веки и уперся взглядом в ту самую одинокую сосну, что неведомо как прилепилась к краю утеса. И снова Ведун сделал стойку и принюхался, а затем очень длинно выдохнул в направлении своего взгляда. Столетнее крученое, «жилистое», дерево, которое и не всякий топор-то одолеет, то самое, которое не брали ни летний зной, ни трескучие морозы, ни секущие ветра, в мгновение ока пожухло, и с треском ломая чахлый кустарник по скальному склону, тяжкой грудой гнилых колод осыпалось вниз, на каменные блоки лестничной площадки. Ведун что-то прошептал одними губами, затем, молча, поклонился вслед погибшему дереву, и начал собирать все, что осталось от лежбища и складывать в одно место.
Окончив уборку скалы, он подобрал копье и ударил им в образовавшуюся кучу гнили. Стальной наконечник, пробив насквозь иссохшие ветви, вонзился острием в черный камень скалы и выбил из него целый сноп искр. Куча мертвого дерева сразу же вспыхнула, как будто только и ждала этой искры, чтобы избавиться от тления смерти и наконец-то сгореть, развеявшись теплом и пеплом в темноте звездной ночи. Пламя взметнулось, мгновенно проглотив большую часть хвороста, и сразу же опало, медленно доедая рдеющие угли, на которые уже ступил своими босыми ногами Ведун. Ступил и вдруг закружился на одном месте, поднимая тучу серого пепла, затопал ногами, а потом и вовсе как будто пустился вприсядку, да так бойко, что стороннему наблюдателю могло бы показаться, что он исполняет какой-то диковинный танец. Но никто из людей этого танца не видел, только ночной ветерок, внезапно окрепнув, кружился вместе с Ведуном в снопах искр, лихим вихрем размешивая пепел в нарождающемся предрассветном тумане.
Лишь тогда Ведун закончил свое кружение, когда черный камень скалы стал вновь таким же чистым и гладким, каким он и был за многие сотни лет до того, как на него ступила нога Серого Полоза. «Хорошо бы сейчас дождик, - мечтательно улыбнулся кромешник, - а еще бы лучше ливень, да такой, что б с громом и молнией, … Ну, да сейчас не время, а вот омовение совершить просто необходимо – какой же это ритуал, ежели он без омовения». Недолго думая он разбежался и, как в чем был, сиганул прямиком с края Черной скалы в Белую реку, - только его и видели! Плавно, без брызг он вошел в прохладу воды, сразу же, почти на входе в зеркало реки, плавно изменил положение тела, направив его вверх, и на одном движении выпрыгнул из стремнины прямо на камни причала. Не задерживаясь, Ведун прошлепал по камням лестницы, брезгливо обойдя останки полуистлевшей мумии, сваленные грязным комом на камнях лестничной площадки вперемежку с кусками трухлявой сосны. Его внимание привлекла лишь серебряная гривна на шее высохшего трупа, выполненная искусным мастером в виде свернувшейся в кольцо змеи, кусающей себя за хвост. Именно за нее, равнодушно скользя по трухлявым останкам, зацепился его взгляд, и остановился, приглашая хозяина урочища повнимательнее рассмотреть диковинное украшение, а может быть даже и поразмыслить о его носителе. «Надо же, - хмыкнул кромешник себе в бороду, - сам «Мастер Ужей»! Вот уж уважили, так уважили! По всему выходит, что этот Змей решился взяться за меня всерьез и, раз подослал своего самого лучшего душегуба, то значит, задумал всенепременно убить. Убить при любых условиях, во что бы то ни стало, даже не дав честного поединка. А может быть просто не хочет марать свои вельможные ручки о какого-то варварского колдуна. В любом случае я его предупреждал, так что за последствия своих решений пусть сам на себя и пеняет. Но «батожок» все равно поставить не помешает, а то мало ли что придет в его неразумную голову. Но сначала нужно увидеться с Марой, как там «древняя», не собирается ли вернуться обратно к своей родне? После таких-то испытаний наверняка слышит голос древней крови, а его зов силен, еще как силен!»
С такими мыслями он неторопливо продолжил свой путь до того самого места, где еще на вечерней заре цеплялась за черный камень скалы своими кривыми корнями старая сосна. Здесь он остановился, снял с себя одежду, выжал из нее воду прямо на беззащитно торчащие голые корни и, уже далее без всякой задержки, прошел через каменное плато прямиком к хутору, к дому на высокой каменной подклети, к яблоневому саду, к уютной бане, возле которой ждала его приемная дочь.
Глава пятая
Мара осторожно, на цыпочках, вышла из теплого душного предбанника в свежую прохладу ночи, устало опустилась на лавочку возле отворенной двери, и, привалившись спиной к теплым бревнам стены, погрузилась в сладкую полудрему. Масляный светильник она поставила рядом с собой, но так, что бы свет от него не тревожил дремотную темноту предбанника, где на чистом золоте соломы тихонько посапывая во сне, почивал ее избранник. Все, что нужно было сделать по наказу Ведуна, она исполнила в точности, ее суженный вернулся в мир живых целым и невредимым, поутру он откроет глаза и у него все будет хорошо, она знала и чувствовала это. «С ним все будет хорошо, с ним все будет хорошо», - нараспев, как заклинание повторяла Мара, когда вдруг почувствовала, что с ней самой происходит что-то неладное. Взять хотя бы эту внезапную слабость. Все эти годы, прожитые у Ведуна, она сама вела все работы по домашнему хозяйству и не понаслышке знала, что такое усталость после хлопотливого трудового дня, но сейчас с ней случилось что-то иное, то, с чем ей доселе еще не приходилось сталкиваться. Мара раз за разом перебирала все свои, вновь возникшие, ощущения, стараясь хоть чуточку понять их природу, чтобы разобраться в происходящем с ней. Поначалу ей даже почудилось, что она как будто бы дала где-то трещину, как яичная скорлупа, или глиняная кринка, и из нее, через эту трещину, сочась, капля за каплей, утекает ее жизнь. Внезапно навалилась непонятная слабость и тошнота, в голове зашумело, вдобавок к общему нездоровью, появились какие-то тянущие боли внизу живота. В своем желании унять эту, так некстати возникшую, ноющую резь, девушка прижала к болящему месту свои ладони и с ужасом увидела, как ее белая рубаха окрасилась кровью.
- Девонька, что же ты наделала! – услышала она встревоженный голос Ведуна, - Я же тебя предупреждал!
- Я все сделала по твоему слову, деда, а он не дышит, бьется головой о камень, разевает рот, а вдохнуть не может, - внезапно чего-то испугавшись, невнятной скороговоркой начала оправдываться Мара, - я только помочь ему хотела, правда – только помочь! А он сам ничего поделать не может! Ослабел очень на краю стоя, да за жизнь цепляясь. Я и отдала ему частицу себя, то есть немного своей жизни - той, что успела собрать на Кромке. Зачем мне жизнь без него? Зато он теперь живой. Он мой. Его жизнь и моя жизнь – это одно! Ты понимаешь меня, старче, - мы связаны, и я ни за что не позволю тебе его убить, - вдруг, неожиданно для самой себя, добавила девушка, с вызовом глядя прямо в суровые стальные глаза кромешника.
При этих словах она резко встала со скамьи и, преодолевая боль и слабость во всем теле, решительно шагнула влево, заслонив собой дверной проем, ведущий в баню. Ведун легко, двумя пальцами, выхватил свой тяжелый, в «полруки», боевой нож и, не успела Мара и глазом моргнуть, как широкий блестящий клинок оказался прямо у нее перед глазами. Внутри у девушки все обмерло и похолодело, она прекрасно понимала, что в открытом поединке с матерым воином – кромешником ей не то, что победить – даже просто выстоять и остаться среди живых будет большой удачей. Да что там она – девчонка - недоучка, второпях нахватавшаяся верхушек «Великого Делания»! Живя все эти годы полноправной хозяйкой в урочище Ведуна, Мара смогла довольно неплохо его рассмотреть и узнать, но даже ей, по прошествии стольких лет совместной жизни, так и не дано было понять, кого же скрывает под собой личина простого деревенского знахаря. Она, родившаяся и выросшая в семье потомственных воинов и магов, не могла даже и помыслить себе такого удальца, который был бы способен противостоять этому Кромешнику в открытой схватке, а не то, что защитить ее и ее суженого от его гнева.
- Смотри, что ты натворила. – Уже спокойнее повторил Ведун и, не отнимая острого клинка от ее лица, свободной рукой взял со скамьи светильник и поднял его так, что бы она смогла разглядеть свое отражение на отполированной до зеркального блеска полоске стали. Со сверкающей поверхности клинка на Мару устало смотрела довольно миловидная черноволосая девушка на выданье, с зелеными миндалевидными глазами на тонком, худощавом лице, и длинными, цвета воронова крыла волосами, четко разделенными на прямой пробор длинной седой прядью.
Это было последнее, что смогла разглядеть Мара в стальном зеркале Ведуна, прежде чем почувствовала, что силы враз покинули ее и она теряет сознание. В ней вдруг что-то оборвалось, как будто слились воедино все события минувшего дня, все переживания, надежды и чаяния, слабость, усталость и боль, тревога за себя и своего суженого, а потом все это месиво сорвалось и тяжелым комом упало на хрупкие плечи Мары, придавив ее к самой земле своей непомерной тяжестью. От неожиданности у нее закружилась голова, ноги подкосились, и она непременно бы упала, не успей Ведун вовремя подхватить ее враз обмякшее тело. В кольце его горячих рук она почувствовала себя, как в колыбели, где было спокойно, тепло и уютно, и в которую хотелось вжаться и забыться, уйти, избавившись от непомерной давящей тяжести, в тот мир, где тебя все любят и оберегают. Тяжесть сразу же куда-то пропала, и юная кромешница, желая устроиться поудобнее и забыться сном, даже было свернулась клубочком, но как только она уткнулась лицом в ладони, так воля почему-то сразу оставила ее, внутри ее что-то сломалось и Мара сорвалась. Худенькие плечи затряслись, и она зарыдала, сначала беззвучно, а потом уже заревела в голос, с подвываниями, размазывая узенькой ладошкой слезы и сопли по запавшим щекам.
Она вообще не помнила, чтобы хотя бы когда-нибудь лила слезы. Она не плакала даже тогда, когда взбунтовавшаяся чернь камнями и палками, как опасного больного зверя, забивала ее раненого отца …. Она тогда только до крови прокусила свой язык. Она не пролила ни слезинки, глядя на страдания своей, сжигаемой заживо, матери, только онемела и потом долго еще не могла говорить. Даже работорговцы, к которым она попала после того как осталась одна, без какой-то либо маломальской поддержки и крова над головой, и те, не смогли и слезинки выжать из ее потухших глаз. Но тут, в кольце рук Ведуна, она взревела. Она ревела как простая деревенская баба, так громко и самозабвенно, словно, казалось, желала поведать всем и каждому о своем глубоком и неизбывном горе, чтобы весь мир наконец-то узнал, как ей плохо, и как тяжело и мучительно она страдает. Узнал и пожалел.
- Вот и хорошо, вот и, слава Богу, - ласково нараспев заговорил Ведун, - ты поплачь, девонька, поплачь, облегчат душу слезы-то. Кто же знал, что так выйдет? Сердечные дела …. Поплакала, а теперь поспи – утро вечера мудренее, - непонятно к чему добавил он и, тихонько подув Маре в лицо, поцеловал ее в седую прядь. Девушка жалобно всхлипнула, шмыгнула носом и, прильнув к горячей груди названного отца, сразу же забылась спокойным сном, без сновидений. А он, прижав ее к своей груди, и качая как малое дитя, легко заскользил к дому и, зайдя в сени, осторожно положил на широкую лавку у входа. Затем, мягко ступая, беззвучно вышел на крыльцо, тихонько притворил за собой дверь и, немного постояв в раздумье, засыпал порог избы крупной серой солью.
- Вот ведь будет парочка – змей, да кромешница! А там, глядишь, и детки пойдут. Вот тогда вздрогнем – никому мало не покажется! Как говорится, не было бы счастья - да несчастье помогло!
Так, по обыкновению всех одиноких людей, негромко ворча себе под нос, Ведун неторопливо прошел через мощеный двор к старому, вросшему в землю по самую земляную крышу погребу. А может быть сараю, или Бог весть, что там у него было в этом замшелом строении, и, недолго повозившись с дубовой дверью, скрылся в его каменной утробе. Пробыв там какое-то время, он, наконец, вышел наружу, неся в руках небольшой, но, судя по всему, очень мощный черный роговой лук и одну-единственную, но также окрашенную в черный цвет, стрелу с каким-то странным, скорее утолщением, чем наконечником, на длинном древке. Далее, уже не мешкая, он прошел по вырубленным в толще скалы ступеням, поднявшись на самый ее пик и, утвердившись босыми ногами на поверхности небольшой площадки, выпустил черную стрелу в самый свод черного звездного купола ночного неба. Стрела с легким шипением ушла к сияющим звездам и где-то там, в угольной черноте, вспыхнула яркой белой искрой. А Ведун ушел обратно в свой погреб, возвратил на прежнее место свой могучий лук и, прихватив, взамен него, довольно объемистый бочонок чего-то, вкусно пахнущего травами и медом, заспешил обратно на каменное плато.
Но выйдя со своего двора на камень Черной скалы, кромешник сразу же замер, и встал, как вкопанный. Так он стоял с этим самым бочонком на плече, затаив дыхание и почти не шевелясь, скорее почувствовав кожей, чем заметив глазами какое-то стороннее движение.
- Да, ты пошто, соколик мой, встрепенулся-то, - услышал он медоточивый женский голос, - охолонись, сердешный, сумел гостей позвать – умей и встречать - величать.
- Яга, - улыбнулся Ведун, с облегчением оглядываясь в сторону приторного голоса, - никому неведомы пути-дороги «Связующей», видишь ведь, как скоро добралась. Воистину люди говорят, что у нее «одна нога здесь, а другая уже там»!
В сумерках предрассветного тумана, как в постановке театра теней, что показывают селянам долгими зимними вечерами сказители, проступили очертания согбенной, или скорее даже горбатой фигуры с изогнутой клюкой в руке.
- А я тут как раз по лесочку ходила, грибочки собирала, - плеснула еще патоки скрюченная фигура, - по грибы, по грибочки с кочки да на кочку, смотрю на небо, глазам не верю – звездочка новая зажглась! Да красивая такая, вся из себя белая. Залюбовалась я ею, да и пошла за звездой-то как по ниточке, как привязанная пошла - побежала. А это, значит, ты касатик, весточку шлешь!
- Какие грибочки, Великая, ночь на дворе, людишки лихие повсюду шастают, - радостно улыбаясь всеми зубами, в унисон гостье, таким же приторно-сладким голосом, запел доселе серьезный, даже суровый хозяин урочища, - плохие людишки, непотребные, да все сплошь беззаконные. Не дело жене-то порядочной, да еще одной-одинешенькой, со двора-то в такую пору выгуливаться. Не ровен час, как приключиться может что недоброе.
- Так оно ведь грибочки-то разные бывают, иные только ночью, да на самом рассвете в руки и даются. А что насчет тех лихих людишек, что по чужим лесам, да околицам без спросу шастают, так встретила я тут, неподалеку, одну парочку, очень на змеев похожую. Заблудились они бедные. Как есть в трех соснах заблудились змееныши, плачут горючими слезами сердешные – страшно им, выход найти, вишь, никак не могут. Так и бродят, на месте топчутся, да все посередь болота поганого. Ну, да то горе – не беда. Люди взрослые, да опытные – как только солнышко взойдет, так сами и сыщутся болезные.
- Здравствуй, Хранительница Путей! – несколько торжественно, но уже своим обычным голосом продолжил Ведун, - Прими мою искреннюю благодарность за заботу. Дело у меня к тебе. Тут такое случилось, что думаю, кроме тебя, мне никто помочь не сумеет. Да я бы никому, кроме тебя, и не доверился.
- Ну, тогда не тяни, Сивый, сказывай, в чем твоя нужда. Это, случаем, не о том ли пойдет речь, чем все окрестные лешие, водяные, да всякие прочие духи растревожены? Шумят, галдят, спать не дают – дескать, кто-то на Кромку ходил, да душу заблудшую на этот свет возвратил. Что, соколик, калитку за собой неплотно прикрыл? Только ты, прежде чем отвечать, уж будь добр, встань, пожалуйста, ко мне передом, а к лесу задом, а то как-то неудобно с затылком разговаривать. Да помоги мне короб со спины снять, поухаживай за гостьей.
Ведун подскочил на месте, как ужаленный, и резко развернувшись на пятках (при этом, едва не выронив из рук свою пахучую ношу), нос к носу столкнулся с обладательницей приторно – медового голоса.
Перед ним стояла высокая, статная женщина в клетчатой поневе, надетой поверх длинной рубахи беленого льна, сплошь расшитой по горловине, разрезу, рукавам и подолу красной нитью и мелким речным жемчугом, и в такой же изукрашенной вышивкой безрукавке рысьего меха. Волосы ее были убраны под повой, полностью покрывающий голову, шею и плечи таким образом, что их совсем было не видно. Пожалуй, что на этом ее чисто женский наряд и заканчивался, или точнее сказать, начинал очень сильно походить на воинскую сброю. Широкий, чеканный серебряный обруч с колтами, лежащий поверх повоя, напоминал собой скорее легкое воинское наголовье, нежели женское украшение для закрепления головного платка. Тоже самое можно было сказать и о серебряных створчатых зарукавьях, более похожих на наручи, и об оплечье, лежащем подобно воинским бармам. Талию воительницы облегал широкий кожаный пояс в чеканных серебряных бляхах, с длинным и кривым, как коса-горбуша, ножом в затейливых ножнах, а на большом пальце правой руки золотом поблескивало затейливое «кольцо лучника».
Она смотрела на хозяина открыто и спокойно, не пряча насмешливого взгляда таких же, как у Ведуна, серых глаз, но с какой-то еле уловимой потаенной горчинкой на тонких губах. Берестяной короб, казавшийся в мороке тумана уродливым горбом, она уже успела снять со спины и поставить рядом, у самых своих ног, и теперь стояла свободно, слегка опираясь, как на посох, на длинный боевой лук со снятой тетивой.
Было заметно, что Ведуну, под этим стальным взглядом стало как-то неловко, он сразу стушевался, даже как будто бы стал меньше ростом, но глаз своих не опустил и спокойно, с достоинством ответил гостье:
- С проходом все в порядке. Так закупорен, что и комар носа не подточит. Дочка, названная, помогла. … Расцвела она в эту ночь, Ягиня, в возраст вошла - девкой стала.
Гостья сразу же стала предельно серьезной. Всякая искорка веселья моментально затухла и пропала, и ее, доселе широко распахнутые, жгучие глаза, сразу сулились, и стали по-рысьи хищными и настороженными. Да и сама она сразу как-то подобралась и стала вдруг походить на большую и очень опасную лесную кошку.
- Кровь на Кромке пролила? – совершенно бесцветным голосом, даже как-то немного отстраненно промурлыкала воительница, - А где же она сейчас?
- Нет. Там все обошлось, Бог миловал, в бане перетрудилась, новорожденного отмывая от мертвечины, - глядя ей прямо в глаза, твердо ответил Ведун, - я ее в избу отнес, в сенях на лавке спит. Сумлела.
- Сумлела, говоришь…. Ну, что же, раз так, то пошли соколик, только сперва давай посмотрим, что да как, а уже потом будем решать, что нам с тобой делать, - несколько двусмысленно почти пропела странная гостья.
- Веди-ка меня, сокол мой ясный, для начала, на место ритуала, погреемся у огонька, потом пройдем с тобой в баню, да на «возвращенца» вашего полюбуемся, а уж потом можно и в избу. Впрочем, в избу я войду одна, нечего тебе там делать. Вы, мужи, за-ради жизни, чужую кровь проливаете, а мы, жены, - свою льем. Помоги-ка мне лучше с коробом.
Ведун покорно взвалил на плечи тяжелый короб (интересно знать - это какие - такие «грибочки» она в нем носит?), и, поудобнее перехватив бочонок, повел гостью к месту проведенного ритуала. Там он разгрузился, наносил дубовых поленьев и аккуратно сложил их «шалашиком», а затем вытащил свой боевой нож, и одним ударом о черный камень высек малую искру. Искорка озорно блеснула, и хотела было убежать в темноту, но заметив раскрытую ладонь Ведуна, скользнула в нее и, поначалу, там было затаилась, но кромешник подул на нее тихонечко и стал перекатывать с ладони на ладонь, точь-в-точь как ребята катают печеные яйца, выхватив их из жара костра. Один раз перекатил, другой раз перекатил, и стала искорка размером с малую горошину, тут он опять подул на нее, и сверкающая горошина скользнула обратно на черный камень. Упала и покатилась себе прямиком в шалашик, что заботливо сложил для нее хозяин, а уж там вспыхнула и расцвела ярким огненным цветком.
Яга молча стояла в сторонке, не вмешиваясь в дела Ведуна (или Сивого, - как она его называла), только постоянно водила носом, длинно вдыхая в себя сырой утренний туман. Когда костер разгорелся и огонь весело заплясал по поленьям, она, настороженно двигаясь, и все еще так же к чему-то принюхиваясь, обошла его вокруг, по границе света и тьмы, а затем, как охотничья собака, наконец-то взявшая след, определилась с направлением, и, ни слова не говоря, неторопливо пошла в сторону урочища. Ведун добавил огню дубовой пищи, отодвинул подальше от костра берестяной короб и свой пахучий бочонок и неторопливо затрусил вслед за своей странной гостьей, что почему-то вела себя в его урочище как полноправная хозяйка.
В бане Ягиня деловито подошла к лавке, взгляд ее стал чуть настороженнее и чётче, а тонкие, красиво очерченные ноздри затрепетали, словно принюхиваясь к чему-то. Она резко скинула со спящего Лютика покрывало и удовлетворенно промурлыкала: «Человеческим духом пахнет, - и, немного помолчав, как бы оценивая, добавила, - красивый мальчик, славные будут детки, когда возраст войдет».
- Помилуй, Великая, какой же это - мальчик?, - не на шутку удивился Ведун, - Перед тобой воин! Да ты посмотри хорошенечко, у него же все тело в следах от полученных ран. Да что там говорить, - просто глаза свои разуй, да чуть-чуть пониже пояса ему посмотри.
- Шрамы говоришь. Что же, шрамы я вижу, а вот усов и бороды не вижу, а посему и выходит, что это дитя малое, малое дитя, да неразумное. Кто-то злой, а может быть такой же, как и он - разумом незрелый, дал ему в руки острые игрушки, вот он, играючи ими, и порезался, да и других, должно быть, по неразумию своему, порезал. Сказано ведь: «Ножи - детям не игрушка»! А про то, что там у него ниже пояса, так это не моя забота, но я тебе так скажу: «велика Федора, да дура».
- Он из «Ордена Великого Змея», у них там так заведено - пробормотал Ведун, - воинское посвящение он прошел, если, конечно, верить его наставнику, только вот знаки отличия на тело еще не успел получить.
- Час от часу не легче! Ты совершил таинство посвящения для Змея с Великой Топи? Полно, да ты, соколик, в своем ли уме-разуме? Небось, тоже грибы по ночам собираешь? Смотри, не увлекайся этим, а то совсем рассудок потеряешь, начнешь с зелеными человечками разговоры разговаривать, а там и по кладбищам, с нежитью, зачнешь …
- Так надо! Тебе не понять, - неожиданно жестко сказал, как отрезал, Ведун, твердо и весомо; осаживая не в меру разошедшуюся говорливую бабу, и уже спокойнее, но с такой же сталью в голосе, добавил, – так надо.
- Ну, раз надо, значит надо. Так бы сразу и сказал. Зачем же орать-то? – проворчала, как бы про себя гостья, хотя хозяин урочища голоса своего не повышал; и сразу же растеклась медовой патокой, – Что стоим-то? Чего ждем? Дочка-то твоя названная, небось, уже все глазоньки свои проглядела, у окошка косявчатого сидючи, да в окошко на двор глядючи, - нас дожидая-ся. А мы языками зацепили-ся, да слово за слово, да рука за руку, да нога за ногу, да око за око, … . Но, видя, что на этот раз хозяин ее словоблудие не поддерживает, оборвала на полуслове свои причитания и, обиженно поджав свои и без того тонкие губы, молча, зашелестела подолом к жилищу кромешника.
К дому они подошли в полном молчании. Ягая подобрала подол, взошла на крыльцо, и хотела, уже было отворить дверь, чтобы зайти в избу, как вдруг остановилась и с изумлением посмотрела на Ведуна, все еще стоящего на нижней ступени крыльца.
- А что это у вас на пороге соль рассыпана, - с удивлением и неподдельной тревогой в голосе спросила она, - кто-то рожает? Нет, - оборвала она сама себя, - не может быть, - я бы наверняка это знала. От упырей хоронитесь? Так нет их, слава Богу, давно уже всех повывели. Что случилось, Сивый?
- Так …вот…тут такое дело, - смешался кромешник, явно смущаясь и не зная, что и как ответить гостье, - сама ведь знаешь, что если что не так, … то ежели оно что, ….
При этих словах Ведьма пристально посмотрела на своего «соколика», в тщетной попытке заглянуть ему в глаза, и вдруг, очевидно внезапно что-то поняв для себя, схватилась за бока и, сначала беззвучно, а потом заливисто и звонко расхохоталась, окончательно смутив и сбив с толку хозяина, оторопевшего от такого неожиданного поворота разговора. Она смеялась так безудержно и весело, а главное так заразительно, что Ведун и сам не смог удержаться от смеха и невольно расхохотался вслед за ней. Холодок напряжения, возникшего было между ними, тотчас спал, а затем и вовсе растаял и улетучился, будто и не было его никогда. Тогда Хранительница Границ подошла к Сивому и, приобняв его за плечи, одними губами прошептала:
- Совсем ты одичал здесь, сокол мой ясный, засиделся без настоящего испытания. Нельзя мужу на печи сидеть без дела. Не честь, не хвала. Жена и кошка в доме, муж и хорт на просторе. Чую я, что ждет тебя дорога дальняя, да дело великое, такое дело, что у кого иного и пупок развяжется, но ты, я верю, сдюжишь, а я присмотрю за тобой, - и тогда уже точно все получится, все будет хорошо.
И отстранилась от Ведуна. Вслух же сказала совсем иное:
- Ты пока что, поди, да соль, что рассыпал, собери, да скотине дай, нечего добру пропадать, - по своему обыкновению резко сменила тему разговора ведьма, - а я пойду новоиспеченную деву проведаю. Чую, что друзья твои уже на подходе, но ты дождись меня здесь, на крыльце, я скоро оборочусь, расскажу тебе, что, да как. Да постригу тебя, а то, опалился – волосы, как голяк, торчат в разные стороны.
Она скользнула узкой ладонью по его белым, как снег, волосам и, подобрав подол, плавно поднялась по ступенькам, легко перешагнула через рассыпанное на пороге богатство, без стука войдя в жилище Ведуна.
Обернулась она и правда быстро. Только Сивый успел присесть на нижнюю ступеньку крыльца, да устроиться поудобней, как вновь почувствовал незримое присутствие своей гостьи. Она неслышно подошла к нему и присела рядом, положив голову на плечо.
- Ты ведь знаешь, какого она роду-племени, - спокойно, как утверждение, сказала ведьма, - теперь, когда она проявилась, ее наверняка будут искать. «Древние» умеют искать, от них не спрятаться - не скрыться в деревенской глуши, а это значит, что здесь ее, рано, или поздно, но обязательно найдут. Сейчас я ее заберу к себе «в учение» на год, как и всех девок, что вступают в эту пору. Всему обучу, что сама ведаю, она у тебя способная, может быть и остаться пожелает. Вот прямо сейчас мы и уйдем. А ты ступай к костру, там тебя уже гости заждались.
- Не могу я ее сейчас с тобой отпустить, Великая. Никак не могу, она мне здесь, на скале, нужна, - сквозь сжатые зубы процедил Ведун.
- Полно, Сивый, ты ведь знаешь, что если она сейчас не последует за мной, то не будет ей житья в Белогорье, - ни то, что напиться не дадут, но даже и на порог-то не пустят. Ни ей, ни детям ее, ни внукам-правнукам, ни житья не будет, ни защиты. А защита ей, чую, ох как скоро понадобится. Так что не дури, соколик, не губи жизнь девке, через год вернется живая и невредимая, в целости и сохранности.
- Пойми же ты меня, не для себя ведь стараюсь, не ради прихоти, - почти застонал Ведун, - Бог разговаривает с нами на языке встреч, и я уже слышу, как Он говорит мне, что опять затевается что-то великое, не меньшее, чем «Великая Битва Народов». И я опять призван в строй. А раз так, то битва уже происходит. И каждый боец на счету.
Они, в думах каждый о своем, немного помолчали. Наконец Сивый первым прервал неловкую паузу:
- Он непременно должен увидеть ее сегодня в полдень. Увидеть во всей ее женской красе и стати. От исхода этой встречи зависит судьба всего Белогорья, а может быть, кто знает, и всего мира людей. Потом ты сможешь забрать ее к себе для учения. На месяц, не более того. А там, как перезимует на хуторе, делай все, что посчитаешь нужным.
- Это можно устроить, - внезапно легко согласилась Яга, - только при одном условии, если ты пообещаешь мне, что девку за зиму никто не тронет. Пообещай это, и все остальное я устрою сама.
- Слово не дым, а сейчас я тебе ничего обещать не могу, - устало вздохнул Сивый, - такой узел вокруг всего затягивается, что и сам не ведаю, как буду его распутывать. Как Бог даст! Но знаю, и могу сказать тебе совершенно определенно, что все должно разъясниться после их полуденной встречи. Тебя же ведь недаром в народе величают - «Связующая», так вот и помоги состояться этой встрече, ни о чем более тебя не прошу. Помоги им встретиться и тогда, я буду перед тобой в неоплатном долгу. Проси, тогда, чего пожелаешь.
- Ну, вот когда минует полдень, тогда и поговорим. Мы, с юной девой, перед дальней дорогой, заглянем ненадолго, на место вашей встречи, дабы попрощаться перед долгой разлукой. Не знаю, что ты там задумал, но думается мне, что пойдем мы от порога неспешно, и, скорее всего, немного задержимся в пути. Так что начинайте без нас, не будем вам мешать играть в ваши мужские игры.
- Кстати, про короб, - опять поменяла ход беседы Яга, - я там гостинцев тебе принесла, возьми, не побрезгуй моим скромным угощением, будет тебе, чем гостей дорогих попотчевать.
Сказала, поднялась со ступеньки, и ушла в избу, как будто ее здесь никогда и не бывало. Только остался в прохладном утреннем тумане какой-то чарующий и волнующий аромат. Запах Женщины.
Ведун посидел еще немного, совсем чуть-чуть, до той самой поры, пока прохладный ветерок наконец-то не развеял женские чары. И вот тогда, в его седой голове, все сразу прояснилось и, наконец-то, каким-то чудесным образом, встало вдруг на свои места. Он отчетливо увидел все, что должно случиться. Увидел и наконец-то ухватил концы этой странной и донельзя запутанной истории, а затем вдруг одним движением распутал этот сложный, как ему, было, показалось, вначале, узел.
Со стороны плато вдруг послышалась заливистая соловьиная трель, совсем неуместная в это время года. «Белояр, соловей наш осенний, весточку шлет, - значит все в уже сборе», - встрепенулся Сивый, и решительно встав с насиженной теплой ступеньки, потянулся всем телом, и, чему-то радостно улыбнувшись, протянул раскрытые ладони к лучам восходящего солнца. А затем резко выдохнул и поспешил к костру, где его уже ждали новые гости. Он уже знал, что будет делать.
Глава шестая
У веселого костерка, на разостланной медвежьей шкуре, сидел, скрестив голые ноги, мощный, хотя уже несколько огрузневший человек. Это был, несомненно, человек, хотя кто-нибудь из имперских щеголей, из тех, что никогда не покидали своих родовых поместий, мог бы легко ошибиться и принять его за «зверолюда», ибо был этот человек абсолютно наг, да к тому же безмерно волосат. Можно даже сказать, что: «он не был покрыт ничем, кроме своих волос». Его длинные, жесткие, свободно распущенные и тщательно расчесанные волосы, покрывали голову, шею, могучие плечи и спину сидящего здоровяка сплошным трехцветным плащом до самой поясницы, а такая же трехцветная, и явно ухоженная борода закрывала его щеки и подбородок и, спускаясь на грудь, доходила почти до самого пояса. Видимо когда-то давным-давно, эти волосы были цвета вороненой стали с небольшой медной «рыжинкой», но с годами меди в волосах значительно прибавилось, а затем к меди добавилось уже и серебро, пока грива этого сурового воина, наконец, не обрела свой замечательный и неповторимый трехцветный окрас.
На то, что это был все-таки человек, а не зверолюд, ясно указывала его манера сидеть с прямой, как копейное древко, спиной; расправленными, свободно опущенными плечами - широкими, как крепостные ворота, и прямо посаженной головой. Да и его глаза, ярко блестевшие из-под кустистых бровей, принадлежали скорее уж суровому мудрецу – отшельнику, нежели злобному и кровожадному животному. Могучие руки сурового воина покоились на рукояти бронзовой двусторонней секиры, свободно лежащей на его коленях.
Эта двусторонняя секира представляла собой замечательное, во всех смыслах, оружие. Ну, во-первых, она явно была очень древней, скорее всего еще «допотопной», ибо секрет «ковкой бронзы», что «крепче синей стали и острее черного стекла», был безвозвратно утрачен человеками еще во времена «Великой Зимы». А, во-вторых, владельцем такого замечательного оружия мог быть только полноправный «Хозяин лесных угодий». Именно так, почтительно, называли в народе воинов, достигших высшего посвящения в «Братстве Волка» (или «Клане Волка», как его на свой, варварский лад, называли иноземцы). Это были, как правило, суровые отшельники, оборотни, почти безвылазно обитающие в глухих лесных берлогах, и посвятившие всю свою жизнь, и самих себя без остатка, одному только воинскому служению. Их слово было непререкаемо и на совете и в сражении, оно могло поднять на битву сотни и сотни могучих воинов, а самое их появление на месте грядущей схватки зачастую решало ее исход. Ибо не находилось им супротивника на поле брани. Обрести для себя такого наставника было заветной мечтой любого, «услышавшего зов и облекшегося в волчью шкуру», да только не каждому это было возможно.
Сначала храбрец, решивший посвятить свою жизнь воинскому служению, заявлял, что «он умер для того, чтобы вновь родиться», и его, с соблюдением всех положенных ритуалов, хоронили. После чего он снимал с себя всю одежду и оставлял ее на месте своего погребения, - ведь новорожденные приходят в наш мир нагими. Так, «облекшись только в кожаные ризы», и обретя «первосотворенный образ», «младенец» направлялся к священному дубу, потомку того самого Перводрева, что по замыслу Творца, соединяло собой все Мирозданье, чтобы «просить у него желудь». Обретя заветный желудь, «новорожденный» отправлялся с ним в лесную чащу, в самую что ни наесть глухомань, куда-нибудь на границу обитаемого мира людей, чтобы там отыскать заветную «берлогу» - жилище «одинца в медвежьей шкуре». Сам по себе такой поход был уже настоящим серьезным испытанием для любого доблестного воина, и далеко не каждый из мужей «носящих меч» смог бы в одиночку преодолеть все опасности этого нелегкого пути и при этом остаться живым и невредимым. Зато те, кто с честью прошел и выдержал все испытания, потом вспоминали об этом походе всю свою оставшуюся жизнь, и с гордостью рассказывали увлекательные сказки о пережитых ими дорожных приключениях, туманных указаниях на придорожных камнях, таинственных знаках и загадочных распутьях. Правда, справедливости ради, нужно заметить, что большинством соискателей путь к заветной берлоге все же вызнавался заранее, как правило, от уже прошедших искус, опытных и уважаемых людей. Что, впрочем, нисколько не умаляло их личный подвиг в глазах сообщества, ибо путь, который они пожелали пройти, уже сам по себе был крайне труден и опасен, и добровольная готовность к таким испытаниям поднимала человека в глазах его сородичей на недосягаемую высоту.
Найдя берлогу отшельника, воин, становился в полном молчании напротив входа в жилище, держа в простертых дланях заветный желудь, как бы предлагая его в дар хозяину этих мест. И так он должен был стоять недвижимо и в полном молчании до тех пор, пока желудь находился в его протянутых ладонях. Просто стоять столбом и молча ждать. Могло случиться и так, что к нему никто так и не выходил, или же желудь сдувало сильным порывом ветра, или случалось еще какое-нибудь нестроение, и тогда бедолаге приходилось возвращаться восвояси «несолоно хлебавши». Но, обычно на третьей заре, перед окаменевшим от долгого недвижения, и опухшим от укусов лесной мошки соискателем, все-таки появлялся облаченный в медвежью шкуру «Хозяин лесных угодий». Он забирал подношение из почти закостеневших рук страдальца, и закапывал заветный желудь между стоп пришельца. С этого момента пришлый младенец становился «Жильцом», или «Трудником». Под этим именем он, по-прежнему храня полное молчание, жил, когда год, а когда и больше, в угодьях принявшего его одинца, выполняя для него всю самую тяжелую и грязную работу по хозяйству. Но оставаться на «житье-бытье» соискателю было возможно только в том случае, если желудь, принесенный им, укоренялся перед жилищем наставника и прорастал побегом, и только до того времени, пока этот проросший дубок оставался живым и невредимым. Нужно ли говорить, какой заботой окружали жильцы и трудники свои саженцы, как они следили и ухаживали за ними?
По окончании испытательного срока, на протяжении которого будущий наставник пристально изучал новичка, «вникал, стараясь постигнуть его суть, доставая до самой его сердцевины, до самых его печенок»; и, если находил своего жильца пригодным для получения Знания, то одаривал его оружием, по достоинству. Обычно медным, бронзовым, или каменным. Считалось, что оружие - это единственное, что может принять в дар ученик от своего учителя, любой же другой подарок из рук отшельника означал, что человек «пришелся не ко двору», и ему пора «молча отбыть восвояси». С момента получения «Дара» Жилец уже становился Учеником и оставался в таковом качестве вплоть до выпускных испытаний.
И вот тут-то и всплывает наша замечательная секира. Все дело в том, что если наставник дарил будущему ученику голову булавы, или шестопера, то это означало, что он видел перед собою просто «воина – медведя», славного продолжателя и хранителя древних воинских традиций «Братства Волка». А вот ежели подарком соискателю служила двулезвенная секира, то это могло означать только одно, - «одинец в медвежьей шкуре» нашел себе достойного приемника, нового «Хозяина лесных угодий». Того, который, по уходу наставника в Мир Горний, унаследует в Мире Дольнем все его имущество, угодья, права и обязанности, вместе с местом в «Верховном совете Белогорья». А еще это означало, что Учитель наконец-то обрел своего Последнего Ученика.
Затем подросший дубок осторожно обкапывали руками со всех сторон, продевали молодой ствол сквозь проушину, и тщательно закапывали голову будущего оружия в землю. Покрытое воском, оно, в отличие от железа и стали, покоясь в теле «Матери всего сущего», практически не разрушалось и могло, таким образом, ждать своего владельца много-много долгих лет и зим. При этом правило: «ученик живет в доме учителя до тех пор, покуда живо его дерево», сохранялось неукоснительно на протяжении всего времени обучения, и многие поколения учеников со всем возможным тщанием заботились о своих саженцах, поливая и оберегая их от всяческих капризов погоды, посягательств животных и прочих невзгод. Они делились с деревом своими надеждами и чаяниями, рассказывали о радостях и печалях, мечтали о том, какие подвиги они вместе с ним совершат. Бывало и так, особенно если наставник был уж очень суровый, что кроме как со своим деревом ученику и поговорить-то больше было не с кем, а деревце его внимательно слушало, слушало и возрастало, напитываясь живым человеческим словом.
И вот, однажды, по истечении срока ученичества, лет эдак через десять – пятнадцать от начала своего приобщения к Знанию, ученик призывался наставником, и тот говорил ему: «Я передал тебе все, что ты смог вместить. Больше мне учить тебя нечему. Пойди отсель, да изготовь себе свое оружие, а затем возьми его и ступай в лес, дабы там уже завершить свое обучение, и обрести себе новое Имя. Иди, и безымянным ко мне не возвращайся». После этих слов, «уже не ученик, но еще не человек», а так – «не пойми кто, или что», шел к своему заветному дубку, объяснял ему, что их «день настал», и со слезами и словами прощения выкапывал из земли свое оружие. Он находит дубовый ствол вросшим в проушину, вросшим так крепко, что дерево и металл слились и стали как бы едины. Тогда он обламывает ветви, корни и слишком тонкую вершину молодого деревца и, наконец-то, получает «свое оружие», палицу, или секиру, с длиной рукояти как раз ему «в руку», никак не длиннее. Ведь для того, чтобы получить рукоять в «полторы руки», он должен был бы провести в учении еще лет десять, без малого. Никак не меньше. Вот так.
Так вот. Могучие руки воина покоились на длинной, «в полторы руки» рукояти очень древней, еще допотопной, двусторонней секиры; с коваными бронзовыми лезвиями. А значит у веселого костерка на разостланной медвежьей шкуре, сидел, скрестив голые ноги, сам «Хозяин лесных угодий», - воин-колдун, оборотень, одно появление которого на месте грядущей битвы решало ее исход. Сидел себе, улыбаясь тому, чему только мог улыбаться человек его уровня и положения, и беззаботно глядел куда-то сквозь веселую игру огненных языков. Также спокойно, не меняя выражения лица, он неуловимо плавным движением снял с колен свою замечательную секиру и отложил ее себе за спину, на шкуру, поместив возле небольшого мехового свертка, с торчащей из него рукоятью меча. Одновременно с этим он встал, потянувшись всем своим грузным, сплошь покрытом замысловатыми рисунками телом, задумчиво поглядел в сторону деревянных подмостков, и вполне себе человеческим голосом глухо прорычал:
- Что-то запахло благовониями пряными, или женскими румянами - притираниями. Не пойму, каким это ветром на Черную скалу вдруг бабу занесло? Может быть Сивый вдруг, зараз, поверстался в домохозяева?
- То не притираниями воняет, медведушко, а псиною грязною – немытою, лесною, да все блохастою. Опять ты, зверушка лесная, все перепутала. Говорил ведь я тебе, уговаривал: «Завязал бы ты уже, лохматый, с мухоморами, а то ведь совсем ума-разума последнего лишишься, да в зверя безъязыкого превратишься! – последовал незамедлительный ехидный ответ, и на влажное от утренней росы дерево помоста ступил еще один представитель местного воинства.
Хотя на первый, беглый, взгляд, любой случайный видок опознал бы говорящего не как воина, а скорее всего как жреца Единого Бога. За это говорил весь внешний облик пришельца: белые длинные волосы и одежды, вышивка, перстни, браслеты, многочисленные шнуры и подвески и, наконец, длинный резной деревянный посох в жилистой руке, - все это прямо указывало на то, что незнакомец прошел жреческое посвящение. И все-таки все эти внешние признаки были очевидны и приемлемы только для какого-нибудь никчемного верхогляда, человека поверхностного, нигде и никогда не бывавшего, а посему ничего и не видящего дальше своего собственного носа. Человек бывалый, или даже хотя бы просто немного более внимательный, наверняка бы обратил свое внимание на то, что осанка пришельца, его манера держаться - прямо, подтянуто, с какой-то гибкой хищностью в плавных движениях, были характерны скорее для бывалого воина-ветерана, чем для мирного служителя Творца всего сущего. Да и длинный кинжал с потертой, от частого употребления, кожаной рукоятью, что висел в простых ножнах на толстом кожаном поясе, - все эти признаки, в купе с многочисленными шрамами, перевитыми замысловатыми рисунками, заставляли видеть в нем все-таки воина. Воина привыкшего отдавать приказы, привыкшего подчинять и подчиняться.
- Ну, здравствуй, Белояр! - радостно заревел обладатель чудесной секиры, бросаясь на жреца-воина с распростертыми объятиями, - Здравствуй, дружище! Ну, вот где бы еще нам с тобой было встретиться, как не в гостях у Сивого. Ты ведь все сидишь безвылазно на своих «Семи Дубах», что твое теляти, уготованное для общинного праздника, в стойле. Смотри, растолстеешь, - съедят тебя по весне твои прихожане. Как там Стальной Бер с дружиною, - оба вы с ним сидни, одно слово - два сапога - пара!
- Погоди, Шатун, - захрипел Белояр, выворачиваясь из крепких дружеских объятий «хозяина леса», - остановись же, кому говорю - задавишь ведь, медведь сиволапый! В святилище все в порядке, все подобру-поздорову. Слава Богу! У вас-то в Братстве как? Ты здесь один, или вы всей стаей пожаловали?
- Один, - сразу отстранился и посуровел Шатун, - еле уговорил Одноглазого не торопиться. Видишь, - говорю я ему, - стрелу послали белую, это значит, что весточка от Сивого, а не из Белграда. Охолонись, не к чему молодежь попусту будоражить, ведь только что из похода вернулись, еще раны не обратились в шрамы, от иных мертвечиной разит, как на скотобойне. Пусть в себя придут, хотя бы немного, от крови отмоются, да немного поостынут. Давай, говорю, я сначала сам прогуляюсь, да во всем разберусь. Послушал меня вожак, уважил просьбу старика, – дал три дня и три ночи на разведку боем. Если за это время вестей не будет, то сам придет и всю стаю приведет. Неведомыми тропами собрался идти. А ты сам-то что припозднился? Я пока досюда добирался, так всю дорогу только о том и думал, как это вы с Сивым здесь сидите, да вовсю пируете, да медовуху его без меня потребляете, … завидовал …
- Да, не поверишь, друг мой, какая нелепая история со мной приключилась! - всплеснул руками жрец, - Я ведь здесь совсем неподалеку, через реку, у главы «корабельных вожей», Важины, обретался. Совсем стал грудью плох старик, но не сдается старый хрыч – крепко кормило держит, каждую путину самолично открывает. Так вот, позвал он меня, значит, к себе в терем на лечение: «Принеси, - говорит, - мне, старче, настоек, каких зелейных». Как отказать такому уважаемому человеку? Так уж мы с ним лечились – лечились, лечились – лечились, … Веришь – нет, а только за три дня ни разу глаз не сомкнули! Во, какое сильное было лечение! Так вот, сумлел я, значит, на третьи сутки-то, а малец, что приставлен был ко мне в догляд, звезду-то увидал, но сробел, и будить меня не решился. Так бы я все на свете и проспал, хорошо, что домовой разбудил. Притек к моей постели со всем своим выводком, трясется от страха как осиновый лист: «Спаси! – кричит в голос, а сам слезами горючими заливается, - Опять «Лесная Баба» хохочет, - извести наше племя под корень хочет! Не за себя, - говорит, - прошу, - пожалей малых детушек!». Вскочил я с лавки, как ошпаренный, сон, как рукой сняло, а уж тут малец мне и про звезду доложил. Чуть не прибил сгоряча дурня, но ничего, Бог миловал, - сдержался. Кликнул внуков Важины, они меня враз через реку на своем челне переправили. Кстати, отпустить бы молодцев надобно, а то заболтался я тут с тобой, а они ведь ждут на реке – тревожатся. С этими словами волхв положил два пальца в рот и засвистел «по-соловьиному», да так звонко, переливчато – заливисто, что любой разбойничий атаман, услышав подобные трели, зараз, прямо не сходя с места, так бы и умер от зависти, или, пристыженный, сразу же бросил свое душегубство и поверстался бы в волхвы.
- Что ж ты так громко-то, - поморщился Шатун, - у меня аж уши заложило. Чай, не у себя дома, на «Семи дубах» сидишь! Ты скажи-ка мне лучше, старче, что тут у вас приключилось, Сивый ведь по пустякам тревожить не станет. Лешие говорят, что кого-то вернули с Того Света, но так ведь то дело обычное, из-за такого стрелу не пускают.
- Сам еще не разобрался. Всего не знаю, а гадать не приучен, - посуровел волхв, - Скажу только, что у острова Скелетов, уже вторую зарю встречает снеккар змеев. «Речное братство» его от самого Вольного города ведет. Команда около тридцати человек, из них два «ящера», десяток «ужей», остальные обычные «наги». Воеводой у них Серый Полоз, бравый вояка, умелый и опытный, в «Битве Народов» отличился, но потом переиграли его, и все, более о нем ничего слышно не было. Ясно, как божий день, что это не простое совпадение, да только ума не приложу, что могло понадобиться «Ордену Змея» в нашей глуши, да еще и от Сивого. Кстати, «Мастера Ужа» наш друг, похоже, уже уничтожил. Совсем уничтожил, – «полной смертью», до «полного распада души и растления плоти», без всякой надежды на посмертие. Да что гадать-то, вон он, Сивый, сам сюда идет, сейчас все нам и расскажет!
Ведун увидал их сразу же, как только вышел за стены своего урочища на плато. Увидал, и на душе у него сразу потеплело, а в теле прибавилось сил. Удивительное дело, - ведь он прекрасно знал, что они откликнутся на его призыв, и, завидев стрелу, непременно явятся на Черную скалу. Знал и был уверен в них, как в том, что Бог един. И все-таки при виде старых друзей, он, как всегда в таких случаях, почувствовал себя странно счастливым от одного только их присутствия.
Они познакомились давным-давно, еще на «Великой Битве Народов», где вместе с другими воинами, плечом к плечу, очищали мир от полного распада и падения в Бездну беззакония. Познакомились и побратались, принеся нерушимые клятвы перед ликом Единого.
С Волхвом принесли клятвы в «верности и дружбы» еще на Оловянных островах, где в составе «особого отряда» (их тогда отрядили от основных сил), они зачищали один особо злокозненный ковен, в котором нашли себе прибежище недобитые чернокнижники. Белояр в ту пору, конечно же, еще не носил титул «Верховного Белого Волхва», а числился в дружине простым боевым магом, сам же Сивый служил в той же самой хоругви следопытом и целителем. Из всего «особого отряда» тогда на материк только они двое и вернулись. Всех остальных сгубили «Черный мор», да черные души. Слава и вечная память Воинам Света!
С Медведем же они повстречались уже на полях «гражданских войн», что по окончании «Битвы Народов», подобно лесному пожару затопили весь обитаемый Запад. Причина этих нескончаемых разорительных войн была также стара, как и весь людской Мир. Пока «лучшие из лучших», не щадя живота своего, сражались с врагами рода человеческого за эфемерное «общее благо», «лучшие из худших», зарабатывали на этом вполне реальные, «личные блага». И многие герои, вернувшиеся с кровавых полей в родные края, нашли свое имение разоренным, а то и вовсе захваченным тороватым соседом, который, «по состоянию здоровья», не нашел в себе сил, чтобы встать с постели и выйти из-под защиты домашнего очага. Эти, с позволения сказать «люди», пользуясь отсутствием хозяина, не просто прибрали к рукам чужое имение, но будучи по своей натуре существами подлыми, но зато ушлыми и сметливыми, с помощью присвоенных ими богатств заручились высочайшим покровительством среди местной правящей верхушки. И поэтому, когда герои войны отправились, было, к своим местным властям и правителям с жалобами на разорения, несправедливости и притеснения, да стали требовать справедливого суда над вконец обнаглевшими нуворишами, то правители, в ответ на их петиции, только пожимали плечами, да разводили руками, говоря: «Зачем вы пришли к нам? Разве у вас нет самострелов и мечей»? Тогда ветераны отвернулись от власти «что была не от Бога», вновь развернули свои овеянные славой боевые знамена и собрали под ними всех обиженных и обездоленных, да еще и кликнули на подмогу своих старых и верных боевых товарищей. Жулики же и лихоимцы ощетинились сталью наемников, и прочего вооруженного сброда, не ведающего что такое честь и совесть, но зато готовых за звонкую монету не то, что вдов, или там сирот обидеть, а и мать родную без всякого сожаления зарезать, а сестру продать в рабство. И тогда заполыхало по всему Западу. Началось время «гражданских войн», - войн, в которых нет победителей и побеждённых; войн бессмысленных и жестоких, несущих уничтожение моральных норм, сеющих ужас, горе, разруху. Войн, изуродовавших и разрушивших многие судьбы разных людей некогда одного – единого народа.
Голод, эпидемии, разруха, всеобщее остервенение, стали нормой жизни в некогда мирных и процветающих краях. Почуяв слабость соседей, зашевелилась змеиная Великая Топь. Из своих тайных нор выползли на белый свет, доселе затаившиеся и притихшие многоразличные предсказатели, заклинатели, некроманты и прочие малефики всех мастей, цветов и оттенков, из тех, что готовы за медный грош навести порчу, сглаз, проклятие, отворот или приворот, - «исполнить любой ваш каприз за ваши деньги». А из прорех, что наделал в Ткани Мирозданья этот «род лукавый и прелюбодейный», полезла в Мир Людей всякая - разная неведомая, да нечистая сила. И тогда уже совсем невмочно стало жить на тех землях простому люду.
Леса и заброшенные людские поселения, поля и пажити заполонили орды зверолюдей, всякой нечисти, и иных тварей, определить которые затруднились бы и самые, что ни на есть ученые мужи, растерявшие свое зрение в сумерках пыльных библиотечных хранилищ. А нежить, от чувства собственной безнаказанности, потерявшая всякий страх, обнаглела уже настолько, что не боялась нападать на людей даже при свете солнца. Дошло до того, что упыри и вурдалаки стали воровали младенцев прямо из колыбелей, на глазах у оцепеневших от ужаса родителей. Селяне снимались с насиженных мест и целыми деревнями отправлялись кто на юг, кто на восток, в поисках себе - более надежной защиты, а своим детям - лучшей доли. Западные княжества и королевства обезлюдели, словно вымерли, никто не пахал, не сеял и не собирал урожай. И тогда правители спохватились и обратились за помощью к волхвам, ведьмакам, и иным «борцам с врагами рода человеческого», обещая им золотые горы, земли, привилегии и иные блага в обмен на их таинственное искусство. Как грибы после дождя, расплодились отряды «охочих людей» - борцов с многочисленными ордами нечисти и нежити. В один из таких отрядов и попал Сивый, когда после кампании на Оловянных островах, пытался в одиночку пробраться в родные края.
Это был особый отряд, отряженный от «Братства Волка», и поэтому состоящий только из воинов – волков под водительством воина – медведя. Этим вожаком как раз и был Шатун - «Хозяин лесных угодий» без угодий и без берлоги. Местные селяне, за редкую удачу его стаи в деле истребления нелюдей, называли его - «Счастливчик», или, что было чаще, «Пестрый», а его отряд - «пестрой стаей». Они боготворили своих защитников и везде и всюду на воротах своих поселений малевали трехцветную медвежью лапу. Попервоначалу люди рисовали ее просто как символ того, что они находятся под защитой «пестрой стаи», но вскоре стали уже вкладывать в изображение трехцветной медвежьей лапы иной, обережный смысл. К этому времени старыми людьми было подмечено, что места, помеченные медвежьей лапой, почти не подвергаются нападениям, потому что зверолюды, нежить и прочая нечисть, обходила стороной «места обитания «пестрой волчьей стаи», ища себе более безопасной добычи за много - много поприщ от мест помеченных медвежьей лапой.
Шатун тогда подобрал его, находящегося в полном изнеможении, полумертвого от ран и усталости, возле старого святилища, которое Сивый, вместе с горсткой храбрецов из местного ополчения, оборонял от целой орды нелюдей.
Случилось так, что Сивый, плывя на утлой лодчонке к истокам реки Белой, случайно заприметил неподалеку от небольшого лесного печища большую орду зверолюдов, среди которых были и явно больные особи и даже нежити. Решив предупредить ничего не подозревающих селян о грозящей им смертельной опасности, он причалил к поселению и сообщил о нашествии местному старосте. Надо сказать, что его сообщение жители печища встретили довольно спокойно. Без суеты и паники они привычно собрали свои нехитрые пожитки и уже было вознамерились переправляться к заранее заготовленным схронам за рекой, как вдруг возникла заминка с местным жрецом. Старик наотрез отказался покинуть свое святилище, заявив, что: «Бог не попустит разорения своего дома и не оставит без попечения своего верного слугу, защитит его и непременно пошлет избавление». Никакие уговоры и доводы не возымели действия на старого упрямца, а между тем время было уже на исходе. К тому же мужики, посовещавшись между собою, решили, что не оставят своего духовного отца на растерзание нелюдям, а лучше умрут вместе с ним. Поэтому они переправили на другой берег баб, детишек, немощных стариков и домашний скот, а сами, вооружившись, чем смогли, отправились на защиту своей святыни.
Глядя на этих бравых вояк, Сивый понял, что даже перед лицом неминуемой смерти, он не сможет оставить этих мужественных людей один на один с озверевшей ордой людоедов. Устало вздохнув, он подошел к храбрым воям и спросил:
- Кто у вас главный? Как думаете держать оборону? Какое оружие есть еще в печище?
Селяне почесали головы, о чем-то меж собою поспорили, и, наконец, вытолкали вперед крепкого, сивобородого мужика в вороненой кольчуге.
- Ты вот что, мил человек …, - начал разговор выборный, - ты, судя по всему, человек в ратных делах сведущий, опытный, значит …. Так может ты к нам в голову-то и встанешь? Вот и старец наш говорит, что, дескать, сам Бог тебя нам послал. А мы уж …
Что тут поделаешь? Пришлось Сивому облачаться в доспехи и идти осматривать место грядущей битвы. Святилище, как и все храмы, посвященные Единому, располагалось на самом высоком месте округи, на меловом холме возле реки, неподалеку от печища. К нему вела только одна узкая тропа, проходящая по самому краю глубокого оврага. Само святилище было небольшое, но, судя по всему, очень древнее, скорее всего еще допотопное, а может быть даже со времен Великой Стужи. Оно представляло собой вымощенное белым камнем пространство под открытым небом, с круглым алтарем в центре. Вся возвышенность была окружена огромными глыбами известняка, сплошь покрытого полустертыми узорами и письменами. Здесь же, возле алтаря, к одной из глыб притулился домик жреца, такой же древний, как и само святилище, да и сложенный, похоже, из того же белого камня. Это место, как нельзя лучше, подходило для обороны, и будь у Сивого хотя бы сотня воинов, он легко бы смог сдержать здесь натиск и более крупной орды. Но у него было только три десятка ополченцев. Охотников, рыболовов и оратаев.
По приказу новоиспеченного воеводы эти «вои от сохи» принялись возводить прямо поперек тропы, на расстоянии «перестрела» от святилища, завал из возов, бревен, соломы и всякого горючего хлама, создавая огромный, выше человеческого роста, труднопреодолимый завал. А самого предводителя сельского воинства позвал к себе, «для благословения», местный жрец.
В каменном домишке было чисто и пусто. Очаг, стол, лавка и дубовая домовина в углу составляли все его убогое убранство. Сам жрец, - сухонький седой старичок, одетый во все белое, затворил за Сивым тяжелую дверь и пошаркал на негнущихся ногах к дубовой колоде.
- Ну-ка, сынок, помоги мне, - прошамкал он беззубым ртом, - отодвинь-ка к стене мою домовину.
Неподъемная с виду колода на удивление легко съехала по подложенным каткам в сторону, обнажив плиты пола. Жрец снял со своей груди какой-то бронзовый штырь и вставил его в неприметное отверстие в освободившемся углу. Плита бесшумно отошла в сторону, открыв каменные ступени в подвал. Старик зажег светильник, и жестом позвав за собой ничего не понимающего гостя, начал спуск в подземелье. Сивый пожал плечами, и молча, пошел за своим странным провожатым. В подземелье было сухо и чисто, светильник давал ровный свет, который отражаясь от белоснежных плит, открывал удивительное зрелище. Все стены уходящего во мрак помещения были заполнены полками, заваленными свитками, стопками сшитых шкур и дощечек, корзинами и коробами с клубками и папирусами… Такому книгохранилищу позавидовала бы и императорская библиотека.
- Я – Хранитель, - прошамкал между тем старый жрец. Я стар и устал жить, но сегодня я наконец-то обрету долгожданный покой. Я долго молился и просил об этом Творца, и вот Он наконец-то снизошел к просьбе своего слуги и послал мне тебя. Что глаза таращишь? Твой мизинец на левой руке, - это ведь «коготь сокола»? Значит, ты ученик Белуна. Вот, сынок, возьми этот ключ, теперь ты - Хранитель этих сокровищ!
С этими словами он надел Сивому на шею цепочку с бронзовым штырем, и, не говоря боле ни слова, шустро полез обратно в свою келью, и когда растерянный воевода выбрался из подвала в комнатушку, старик уже лежал, сложив на груди руки, в своей дубовой домовине.
- А теперь иди, воюй, новый Хранитель! А когда разобьешь врагов, - окажи честь, - приди проститься, закрыть крышку моей домовины, да принять мой посмертный Дух! Ступай себе с Богом! Мне теперь перед дальней дорогой собраться нужно.
Ошалев от нежданно-негаданно свалившейся на его голову ответственности, Сивый закатил на прежнее место колоду и, плотно притворив за собой скрипучую дверь, в молчании вышел из кельи старца. У дверей жилища, застыв в ожидании дальнейших распоряжений, его уже ждало «посошное воинство». Пора было приступать к обязанностям воеводы. Он привычно разделил бойцов на группы, расставил по местам и роздал все необходимые указания. Оставалось только ждать, ждать и молиться о том, чтобы орда обошла печище стороною, исчезла, как дым, не осквернив своим смрадным дыханием камней древнего святилища.
Но грозу не пронесло мимо. Солнце еще не пригрело макушку, когда шевелящаяся масса зверолюдов зловонной рекой затопила оставленное печище и, не найдя в нем себе поживы, двинулась к святилищу. Возведенный на скорую руку заслон, конечно же, никого не остановил. Нелюди, похоже, даже и не поняли, что это была преграда. Раскидав солому и растолкав по обе стороны тяжелые груженые возы, людоеды расчистили себе проход и начали потихоньку, бочком-бочком, по одному, протискиваться в образовавшуюся щель, где, на выходе, их уже поджидала Смерть в обличье Сивого. Первым из завала выскочил невероятно лохматый зверолюд, весь, с головы до ног измазанный белой и синей глиной. Он яростно зарычал, размахнулся огромной дубиной и … сразу же замер, напоровшись грудью на рожон, заботливо подставленный Сивым. Сзади напирала остальная стая, все глубже и глубже насаживая медведеподобную тушу на острый кол, покуда и вовсе не опрокинула ее на мостовую. Следующему находнику воевода полоснул остро отточенным лезвием копья по горлу, еще одному распорол секущим движением брюхо, а там уже завертелось, … Тошнотворно запахло псиной, прогорклым жиром и еще какой-то тухлятиной и гнилью. Зверолюды вылезали из прохода, как крысы из норы, и на какое-то мгновение останавливались на свету, пытаясь осмотреть то место, куда они попали, тут-то и подлетал к ним Серый со своим копьем. Он вихрем крутился и вертелся промеж косматой вонючей плоти, коля и рубя пером так точно и быстро, что дикари отправлялись в «Поля счастливой охоты», так и не успев осознать произошедшее с ними. Возле завала, превратившегося в огромную нелепую кучу мусора, валялись, загораживая проход другим находникам, уже десятки мертвых тел, и еще больше, рыча и скуля, каталось по земле, путаясь в своих кишках и агонизируя на последнем издыхании. Атака дикарей на какое-то время захлебнулась, но всем защитникам святилища было ясно, что долго так продолжаться не может.
Копье Серого, струясь в своем нескончаемом танце смерти, не знало роздыху, но доставало далеко не всех пробившихся сквозь завал, и вскорости вокруг одинокого воина начало образовываться довольно плотное рычащее кольцо вконец озверевших противников. Казалось, что зверолюды уже напрочь забыли о святилище и вообще, забыли обо всем на свете, кроме этого ничтожного человечишки, стоящего между ними и их добычей. Они яростно били по нему своими топорами и дубинами, били - и никак не могли попасть; они кололи его копьями и рогатинами, но каждый раз этому вертлявому человечку каким-то чудом удавалось избегать неминуемой смерти. Один людоед в порыве ярости схватился за копье, пробившее ему грудь навылет и, сломав крепкое ясеневое искепище, вырвал его из рук Серого. В тоже же время другой нелюдь, волочась по своим кишкам, выпавшим из распоротого брюха, схватил воеводу за ногу, и тянулся к ней своей вонючей слюнявой пастью, явно желая достать ее клыками и, наконец-то, полакомиться сладкой человечинкой. И тогда Серый подал сигнал лучникам. Десятки стрел железным дождем упали на головы и плечи находников, прорежая пространство вокруг воеводы. Второй залп, - и зверолюды откатились от одинокого воина и замерли, облепив серо-коричневой массой то, что еще осталось от некогда высокого завала. Постепенно к разворошенной куче стянулась вся орда. Стянулась и остановилась, пребывая в некотором замешательстве и даже суеверном страхе перед человеком-воином, с ног до головы покрытым кровью их сородичей. Серый же, тем временем, одним движением, вытащил из ножен меч и, перекинув со спины, взял в руку свой щит. По этому сигналу, защитники святилища дали еще один залп, теперь уже обмотанными паклей зажженными стрелами, и еще один, и еще … Стрелы летели сплошным огненным ливнем, и скоро вся куча мусора полыхнула одним могучим костром. Ведь, по приказу новоиспеченного воеводы, селяне набили возы всем, что только могло гореть: деготь, земляное и растительное масло, даже сало и смалец, - все пошло в дело. И, Огонь, благодарный за столь щедрое угощение, яростно полыхнул, и принялся жадно пожирать людское подношение. От нестерпимого жара лопались горшки, разбрасывая огненные капли на голые волосатые тела, огромный черный дым с грозным гудением поднялся к небу, тела дикарей, густо намазанные жиром, тот час же вспыхивали, загораясь и чадя, как факелы. Рев боли и отчаяния, что издала горящая заживо орда, был такой силы, что задрожали даже неподъемные глыбы древнего святилища.
Серый же, набрав полную грудь воздуха, начал выдувать его на этот огненный смерч, смешно раздувая щеки, как малый ребенок, распаляющий грудок. И тогда огненный смерч обратился волной бушующего огня, которая с воем и ревом обрушилась на застывших в ужасе зверолюдов. А вслед за этой волной нестерпимого жара, в самый «глаз огненного шторма», бросился, скинув доспехи, голый, с одним лишь мечом в руке, воевода людского ополчения. Увидав такое, распалились сердца защитников святилища, и все они, как один, похватав оружие и отринув из своих сердец всякий страх, с воинственным кличем бросились, вслед за своим вождем, в самый огонь сражения. В самое пекло. Никто из них в этот миг не был трусом, но все они, в едином порыве, ринулись в бой, не помышлял о смерти, а лишь горя отвагой и желанием истребить врага. … А со стороны леса, в лоб бегущим нелюдям, неожиданно ударила «пестрая стая», привлеченная к месту сражения эхом нечеловеческих воплей, столбом черного дыма и приторно сладким запахом горелой плоти. Люди быстро «взяли в клещи» охваченное паникой разобщенное стадо и перебили зверолюдов столько, сколько успели до захода солнца, пока не устали их натруженные руки. …
Пестрый тогда не просто спас ему жизнь, но и, несмотря на протесты своих боевых товарищей, принял в стаю, и даже посадил подле себя в Круг, как равноправного воина. Не все из его воинов были довольны таким решением вождя. Тогда он, в ответ на ворчание соратников, встал в самой середке круга, спокойный, суровый и властный, и очень тихим голосом прорычал: «Нас здесь, в кругу, ровно восемь, и, стало быть, наш круг замкнулся и бойцы нам более ни к чему. Но, вы ведь знаете, друзья, что для нашей стаи до сих пор так и не нашлось талисмана. Волки! посмотрите на знаки и шрамы, что покрывают тело этого отважного воина! Он молчит. К чему слова, если они говорят нам сами за себя? Вы же видите знаки сокола и медведя, а это значит, что вместе с нами в кругу сидит наш потерянный, но вновь обретенный брат! Впрочем, может быть, среди вас найдется какой-нибудь особо упертый ревнитель старых поконов, который посчитает, что я выжил из ума, и на этом основании захочет оспорить мои слова? Что же, вы все прекрасно знаете, как я отношусь к открытому и честному столкновению мнений, особенно в условиях боевого похода. Так что пусть этот достойный человек не лается из-за чужих спин, как брехливый пес из подворотни, а выходит с оружием в руках в круг, и в честном поединке решит, кто из нас - я, или он, освободит место в нашей стае для новичка». Желающих принять вызов отчего-то не нашлось, и в «пестрой стае» появился новый боец – Седой Лунь. Под этим прозвищем будущий Ведун и прошел через все горнило гражданской войны, никогда, ни на миг, не заставив пожалеть Шатуна о своем решении.
Друзья встретились, молча встали, обнявшись за плечи, во единый круг, и соприкоснулись головами, образовали над костерком как бы живой купол, выделив своими тенями, на гладкой черной поверхности древней скалы, пространство для встречи. Все трое в молчании вдохнули в себя жар веселого костерка, в этот миг ставшего для них очагом, и разом выдохнули его обратно, смешав свое дыхание с силой живого огня. Не прерывая торжественного молчания, Ведун пальцем пробил крышку дубового бочонка, и, отхлебнув из него прямо через край, пустил братину вкруг - посолонь. Когда же все соучастники приложились по разу к медовому напитку и соединились в пище, он разомкнул круг и указав на камень возле костра, сказав несколько церемонно: «Милости прошу, гости дорогие, отведать нашего хлеба-соли. Закусим, чем Бог послал». И, с озорной искоркой в глазах, присовокупил: «Бог послал, а принесла Яга. Налетайте, други, таких пирогов, как она печет, вам никто и на княжеских пирах не подаст! Давайте рассаживайтесь в кружок потеснее, да наедайтесь посытнее, разговор у нас с вами пойдет долгий, и на пустое брюхо неприемлемый. И друзья поспешили отдать честь стряпне странной гостьи, что так по-хозяйски вела себя в урочище Ведуна.
Когда первый голод был утолен, а бочонок с медовухой опустел уже наполовину, Ведун собрал обратно в короб остатки трапезы, добавил в костер дубовых поленьев и отер лицо и руки вышитым рушником. Гости поняли, что наконец-то наступило время беседы, они также отложили еду, ополоснули и отерли лицо и руки, и подобрались, приготовившись внимать словам побратима.
- Послушайте, друзья мои, что я вам скажу, - начал Ведун, - есть у меня к вам две просьбы. Первая просьба простая, что называется «не в службу, а в дружбу», - суть ее состоит в том, что не далее, как сегодня в полдень, меня придут убивать. Попробовали было проделать это со мной прошедшей ночью, исподтишка, - но не получилось. Значит, непременно продолжат сегодня, и уже при свете дня доведут задуманное до конца. Мнится мне, что само убийство обставят как судебный поединок, разыграют все так, как положено в подобных случаях - с обвинениями в оскорблении чести и достоинства, которое не смывается ничем иным, как одной только кровью, и с непременным требованием принесения немедленного удовлетворения пострадавшему, для восстановления его поруганной воинской чести. Да только там, где у воинов честь, у этих душегубов уже давно хрен вырос. Одним словом – внешне, со стороны, все должно будет выглядеть как судебный поединок. Так вот, прошу я вас, друзья мои, соприсутствовать на этом поединке, и проследить за тем, чтобы и правда все прошло честь по чести, а заодно, и глянуть на одного паренька, которого я вернул с того света, - все ли с ним подобру-поздорову. Вот, собственно говоря, и вся моя просьба. Вторая просьба, это даже и не просьба вовсе, - просто суждение ваше по одному вопросу услышать хочу, совет ваш нужен, так что давайте оставим ее «на потом», сначала с «поединком» разберемся, а уже после вечерней трапезы все вместе над задачкой моей и поразмыслим.
- Кто же это твоей смерти ищет? Живешь ты сейчас, насколько я знаю, тихо-смирно, сидишь себе на своей скале, как мышь под веником, носа не высовываешь, - задумчиво удивился Белояр, - Кто заказчик, кто исполнитель? Ведь такое дело, как поединок с птенцом «Орлиного гнезда», далеко не каждому по плечу будет.
- Заказчик и исполнитель – оба одно лицо, и это лицо Серого Полоза, моего давнишнего соратника в «Битве Народов». Это его ученика я намедни вернул с Того Света. Распустил язык воевода, сболтнул лишнего за хмельной чашей, того сболтнул, что моим ушам слышать было вроде бы как и не положено, вот он и решил лишить меня ушей, а, заодно и языка, да вместе с головой, чтобы уже совсем наверняка. Одним махом, так сказать, разрешить все свои вопросы. Он ведь видит во мне только деревенского колдуна – погодника, знахаря - зелейника, да еще воя – ополченца, по какому-то недоразумению носящего воинский пояс, а про «Орлиное гнездо», и все остальное, ему неведомо. Вот и думает себе наш «великий воин», что с таким деревенским увальнем как я, он справится, как говорится: «Одной левой - даже не глядя».
- Чтобы Змей, да еще в достоинстве «Хозяина горы», сболтнул что-то лишнее, - с сомнением покачал лохматой головой Шатун, - пусть его язык и раздвоен, но зато крепко-накрепко «узлом завязан и на устах его печать», да и мастерству наводить «тень на плетень» их в ордене с малолетства обучают. Он же врет, как дышит. Может быть он тебе, Сивый, просто голову морочит?
- Все проще, друзья мои, все гораздо проще. Я ведь его ждал, сердце вещее мне его приход подсказало, ну и от ребят с реки, как раз весточка прилетела, дескать: «Некий Серый Полоз ищет Черную скалу». А у меня, на самом краю болотной топи, имеется одна полянка заветная, травы там всякие – разные - редкие растут изобильно, но особенно много багульника, в жару не пройдешь – в голову так шибает, что, аж с ног валит. Так вот, у меня в том самом месте как раз борть одна поставлена. Особенная борть. Какой взяток берут пчелы с той поляны! А каков медок с того взятка! Самому императору преподнести было бы не стыдно. Языки развязывает лучше, чем гетеры из «тайной стражи». Прямо, скажу я вам, волшебный медок! Такой чудесный напиток, что и заклятых врагов в лучших друзей превращает, в таких близких друзей, с которыми только самым сокровенным, наболевшим и можно поделиться. Думалось мне, - вот встречу старого боевого товарища, мы с ним посидим, выпьем за победу нашего оружия, вспомним минувшие дни, и битвы, где вместе рубились. … А оно вот все как вышло.
- Ты что же это, Сивый, совсем стыд потерял и гостя, тебе доверившегося, зельем опоил? – как-то уж чересчур грозно прищурился Медведь, а волхв только усмехнулся в густые усы.
- Господь с тобой, Шатун, - все тем же игривым тоном продолжал хозяин урочища, - я ведь вперед него сам из того кубка этот самый медок пил. Как говорит сам Серый Полоз: «Негоже гостю пить подношение наперед хозяина». Да и не звал я его в гости-то, а незваный гость, как известно, хуже Змея Горыныча.
- Убьешь гада-то? - с затаенной надеждой в голосе спросил волхв, - Знаешь, Сивый, мои прихожане говорят, что если убить змею, то Бог отпустит сорок грехов.
- Ну, да, а «человеку, убившему за день двенадцать змей можно рассчитывать на отпущение всех грехов, сколько бы их ни было и какими бы тяжкими они не являлись», - не искушай, отче, убивать этого Змея я пока что не хочу. Но ты и сам ведь понимаешь, что схватка течет подобно разговору, - заранее знать не можешь, в какую сторону и каким боком повернется, тут ведь многое и от собеседника зависит. Но, повторюсь, убивать я его не хочу. Мы сыграем ему другую мелодию, пусть попляшет под нашу дудочку. К тому же сдается мне, что вояку нашего, Серого Полоза, кто-то очень сильно хочет подставить. Знаете, как бывает при игре в тавлеи, когда противнику специально жертвуют фигуру? Для того жертвуют, что бы, воспользовавшись сложившейся в результате этой жертвы ситуацией, целиком выиграть всю партию.
- Каковы же должны быть ставки в той игре, где спокойно жертвуют фигурами такого уровня? – задумчиво протянул Шатун, - И кто способен играть такую партию?
- Вот сядем с вами вечерять и подумаем, - подытожил разговор Ведун, - а теперь простите великодушно гости дорогие, да только мне подготовиться надобно, не каждый день, знаете ли, тебя приходят убивать такие важные господа. Да и вам собраться - приготовиться не помешает. Медведь, накинь что-нибудь, будет женская половина.
- Это кто у нас будет женщина-то, - сразу взвился Шатун, - Яга, что ли? Нашел, перед кем стесняться, да она же в «Братстве Волка» свое посвящение проходила. «Сестрой» жила. Да за то время, что она там хозяйство вела, она столько голых мужиков перевидала, сколько иные и за всю свою жизнь не ….
- Будет Мара, моя названная дочь. Молодая она, еще совсем ребенок, только этой ночью перешла в девичество. Сейчас вот с Ягой в доме шушукаются. О своем, значит, о женском. Прошу тебя, как друга, - уважь молодую хозяйку, ей такое видеть будет в диковинку, - оборвал разошедшегося, было, Медведя, Ведун и встал, давая понять, что разговор окончен. - Пойду, «батожок» от незваных гостей, на лестнице поставлю, проход со стороны соснового бора Яга уже замкнула.
- О том не тревожься, я сам поставлю, - тоже встал волхв, - мне все равно в святилище еще зайти надобно, одеться подобающе, вот попутно и закрою, а ты иди, иди себе готовься, - тебе сегодня трудный день предстоит.
- «Долго ль витязю одеться, только подпоясаться», - немного приподнявшись на своей шкуре, проворчал Медведь, - всем нам предстоит сегодня трудный день, так что и мне тоже нужно подготовиться, - прибавил он, и, немного подумав, поближе придвинул к себе бочонок с медовухой.
На том они и порешили, а потом разошлись каждый туда, куда ему было потребно.
Глава седьмая
Серому Полозу было не по себе. Он, как дикий зверь, посаженный в клетку, метался в своем шатре, нигде не находя себе покоя. Стоило ему, хотя бы на миг, закрыть глаза, как сразу же какие-то, то ли духи, то ли тени, начинали водить вокруг него нескончаемый хоровод; с назойливостью осенних мух нашептывая: «Освободи нас! Отпусти! Отомсти за нас»! Воистину эта земля была проклята и давно уже нуждалась в очищении! Даже чудесная чаша – древняя реликвия его ордена, чудесным образом обретенная им намедни, уже не так радовала глаз змеиного воеводы. Воины, чувствуя настроение командира, старались поменьше ему досаждать и скользили по лагерю, словно бесшумные серые тени; даже вездесущие Ящеры, и те, каким-то образом, ухитрялись не попадаться на глаза своему подопечному. Наконец, устав от изнуряющего хождения из угла в угол, Серый резко откинул полог своего походного шатра и напряженной, деревянной походкой на негнущихся ногах, отправился на обход убогого островка, приютившего его и его команду.
Именно приютившего. Сначала снеккар, так, по своей давней привычке, усвоенной им еще со времен своей службы в полночной стороне, привык называть подобные суда Полоз, поднялся немного выше по течению Белой, и команда причалила к дивному месту, неподалеку от Черной скалы, у подножия величественного соснового бора. Все бы хорошо, но вот только место, выбранное змеями для стоянки почему-то «не приняло» их. Серому Полозу и раньше не раз доводилось слышать от ветеранов разные истории о некоем «проклятом месте», но он не придавал им особого значения, считая чем-то вроде тех походных баек на ночь, которые так любят рассказывать друг другу простые вои на привале у костра. Но ведь то, что происходило с ними прямо и сейчас, в это время и на этом месте, - это ведь была никакая не сказка, это реальность, а не досужий вымысел вчерашнего мужика о «каком-то таком месте». Но тогда, простите великодушно, как же еще можно было тогда объяснить все произошедшее с ними на этом негостеприимном берегу? Как разумно и логично объяснить тот факт, что бывалые воины, сколько не бились, но так и не смогли развести самый обычный костер? Огонь так и не занялся, жерди для навесов и шатров, ни с того ни с сего, вдруг ломались, ветер срывал полотнища и метал целые пригоршни песка, и ведь, как нарочно, песок летел всегда только в лицо, в лицо каждому, кто занимался разбивкой лагеря! Ужи, направленные исследовать окрестности стоянки, старые и опытные в своем деле вояки – заблудились! Ужи заблудились в чистом сосновом бору! «В трех соснах»! Да рассказать кому такое – так ведь пожалуй что и не поверят, а то, того и гляди, на смех подымут. Серый до сих пор не может забыть то растерянное выражение на суровых лицах, с которым эти горе - следопыты держали ответ перед ним. Они стояли, два матерых седых ветерана, стояли, неловко переминаясь с ноги на ногу, как нашкодившие мальчишки, морща лбы и в смущении пожимая широченными плечами, не в силах объяснить вдруг нашедшее на них слабоумие. А когда еще два воина, отряженные на заготовку дров, ухитрились пораниться собственными топорами, то тут уже вся команда заговорила о «проклятом месте». Полоз не стал понапрасну спорить со своими людьми, в конце концов, он и сам ведь чувствовал что-то странное во всем происходящем с его отрядом. Он, молча, выслушал доводы десятников, распорядился найти новое место под стоянку, и, завернувшись в походный плащ, ушел на корму снеккара, чтобы там, в полном одиночестве, поразмыслить над всеми странностями происходящего.
И только ближе к вечеру усталые корабельщики нашли себе подходящее пристанище в этом, Змеем забытом, негостеприимном краю, и встали лагерем на относительно небольшом, заросшим по береговой линии густым ивняком, песчаном островке, уродливым горбом торчащем на речной глади, почти супротив самого городища. «Ничейная земля, - горько усмехнулся про себя Серый, - по местным поверьям такие островки обычно служат последним пристанищем для особо мерзких подонков и негодяев. Всяких там, разных: клятвопреступников, кровосмесителей, лжесвидетелей, насильников, убийц, словом, - для всякой мрази, которую ни одна чистая стихия принять не может».
Змеи еще не успели даже разбить лагерь, как к месту их стоянки на острове уже пристали несколько челнов с местными жителями, которые что-то спрашивали, а, может быть, что-то предлагали вновь прибывшим корабельщикам. Полоз во все это вникать не пожелал, не до того было воеводе змеев, его никак не оставляло щемящее чувство какой-то неправильности всего происходящего с ним. Наверное, так должна чувствовать себя рыба, заглотившая вкусного червячка, и при этом вдруг обнаружившая, что почему-то утратила способность плыть туда, куда ей пожелается. Вот только сможет ли рыба сопоставить эти два события и понять, что они связаны воедино одной тонкой нитью, а поняв, и почувствовав эту связь, «съесть червячка и соскочить с крючка»?
И теперь, исследуя размеренными шагами бесплодную землю островка, змеиный воевода, в который раз пытался понять, а что же все-таки происходит с ним «не так». Он, раз за разом, как бусины четок, буквально по минутам перебирал все слова и события минувшего дня и все равно не находил для себя никакой, даже самой маломальской зацепки, которая смогла бы дать ему новую пищу для размышлений. От Мастера Ужа и приданных ему в помощь разведчиков, пока что никаких известий не поступало, но это было как раз понятно и объяснимо, - такие дела быстро не делаются; в лагере тоже все было тихо и спокойно, и все же, и все же, … Мысль, раз за разом, змеей скользила по очерченному кем-то (или чем-то) кругу, не в силах преодолеть ту невидимую грань, за которой и лежало что-то очень важное, столь необходимое Полозу для разгадки причин гнетущей его тревоги. Наконец, окончательно устав от бесплодных раздумий, Серый Полоз, справедливо рассудил, что «утро вечера мудренее», и вообще «будет день, будет и пища». Приняв столь мудрое решение, он вернулся в свой шатер, наскоро провел вечерний ритуал и забылся тревожным сном.
Но и утро не принесло воеводе ожидаемого облегчения. Наоборот, оно только добавило ему новую порцию головной боли. Более всего его по-прежнему беспокоило отсутствие вестей от Мастера Ужа. Такое длительное молчание «мастера тайных дел» становилось уже довольно-таки странным, если не сказать тревожным, а послать кого-нибудь на разведку Серый не решался из-за боязни провала всей задуманной операции. Все дело было в том, что приютивший их островок легко и свободно просматривался со стен городища, да и жизнь на реке стала вдруг подозрительно оживленной, особенно вокруг приютившего их островка. Подкинули новых загадок и разведчики. Следопыты, пришедшие сменить посланных накануне товарищей, нашли тех стоящими по пояс в небольшом вонючем болотце, грязными, трясущимися от холода и пережитого страха. После того, как воинов отогрели и немного привели в себя, они оба, как по команде, словно желая как можно скорее выговориться и облегчить душу, бросились взахлеб, да наперебой, рассказывать одну и ту же донельзя странную историю:
«Они («ужи»), как обычно, тихо и незаметно, вышли на заранее намеченный рубеж и заняли позиции возле оврага, аккурат напротив мостков, у одинокой тропки, что вела к жилищу колдуна. Разведчики полностью слились с местностью, растворились в густом подлеске и, распластавшись по земле, затаились в ожидании своего часа. Все вокруг было тихо и благостно, - лес как будто бы даже и не заметил пришельцев и продолжал себе жить своею немудреной повседневностью, не выказывая ни малейших признаков беспокойства. Все было как всегда.
Как вдруг, откуда ни возьмись, прямо к месту засидки ужей, вышла баба. Не молодая, но и не старая, вся из себя красивая такая, в одном белом исподнем платье, без пояска, да к тому же голоногая и с распущенными волосами. «Что же это вы тут лежите-то, мои храбрые воины, - сказала она им ласковым (как у мамы) голосом, - земля-то ведь сырая да холодная, небось, озябли уже совсем, родимые, так ведь не ровен час как застудите себе чего, а вам ведь и о женах своих подумать надобно. Давайте, вставайте - подымайтесь и пойдемте лучше со мной, я вас согрею, да горячим сбитнем напою». И, поманив их рукою, неторопливо пошла куда-то вглубь леса. Седоусые воины, не раздумывая, дружно встали, застенчиво улыбнулись и, как малые дети, что боятся заблудиться в незнакомом лесу, взялись за руки, а затем послушно последовали за незнакомой тетей. Долго ли, коротко они шли, держа «ладошку в ладошке», то им было неведомо, но вот только стало уже вокруг темным-темно, а на небе зажглись первые звезды. Вдруг один из воинов нечаянно зацепился ногой за торчащую из земли корягу, и споткнувшись упал, больно ударившись лбом о землю, да так сильно, что даже искры из глаз посыпались. Расшибся в кровь, сперва хотел было даже зареветь от обиды и боли, но сначала решил посмотреть на добрую тетеньку, - авось она его пожалеет, приголубит, да по головке погладит. Посмотрел он на свою провожатую снизу вверх, да притом еще нечаянно так скосил глаза, чтобы, значит, ее получше было видно. А как рассмотрел, так и заорал благим матом, трясясь всем своим естеством, и выкрикивая какие-то бессвязные слова, не в силах совладать с собой от охватившего его ужаса. Ибо увидал он перед собой не добрую и похожую на маму красивую тетю, а чудище страшное, правая сторона которого была, вроде бы как человеческая - женская, а левая - скелет в истлевшем саване. От крика товарища второй следопыт так же очнулся и пришел в разум, и тоже со страха принялся истерически вопить во всю глотку. Только привиделся ему не полуразложившийся труп, а старая, страшная седая старуха в драной рысьей душегрейке и с клюкой в костлявой (костяной) скрюченной руке. Потом следопыты разом посмотрели себе под ноги и с ужасом обнаружили, что стоят они на самом краю глубокого обрыва, и только один шаг отделяет их от неминуемого падения с высокой кручи на острые камни. Тогда, не прекращая оглашать ночной лес своими истошными криками, храбрые воины кинулись бежать со всех ног, бежать прочь от ужасного обрыва, но куда бы, в какую сторону они не направляли свои стопы, все равно, раз за разом, возвращались к тому же заклятому месту на крутом песчаном обрыве. А страшная костяная старуха, с глумливым удовольствием наблюдала за их бесплодным кружением, и в каком-то злобном восторге каталась и валялась по земле, корчась от дикого хохота, и фыркая, словно дикая кошка во время течки. Наконец, когда страдальцы уже совсем выбились из сил и остановились в полном изнеможении, не в состоянии, от навалившейся усталости, пошевелить ни рукой, ни ногой, они вдруг обнаружили себя стоящими по пояс в вонючем болоте, в туче голодных комаров и мошки, но зато одних, без страшной, вечно хохочущей злобной старой ведьмы. И, поскольку наваждение в болоте пропало, то следопыты, посовещавшись между собою, рассудили, что эта вонючая лужа, должно быть, и есть то самое, - наилучшее место, для того, чтобы спокойно дождаться рассвета и помощи от своих товарищей».
Серый Полоз рассеянно слушал сбивчивый рассказ следопытов, и чувствовал, как сердце его переполняется праведным гневом и негодованием на проклятого колдуна, сыгравшего с его людьми такую злую шутку. Ведь любому здравомыслящему и непредвзятому человеку было абсолютно ясно и понятно, что это все были гнусные колдовские проделки проклятого Ведуна, и, судя по всему, уже все окрестности славного Белграда были насквозь пропитаны и отравлены ядовитой пеной его непотребного чародейства. В продолжение к своему рассказу оба воина добавили, что во время своего стояния в болоте, они, воочию, увидали своих умерших матерей, которые обращаясь к своим сыновьям по имени, просили своих детей, что бы они, как можно скорее, посетили материнские могилы. В реальности подобной встрече случиться, конечно же, никак было не возможно, так как оба эти воина, еще в семилетнем возрасте, после «испытания змеей», были отобраны и приняты в орден. Одним из условий этого зачисления был полный разрыв любых отношений со всеми, кого неофит знал до вступления в «Орден Великого Змея», родители как бы продавали своего ребенка ордену, и получали за это довольно приличную сумму золотом. Все последующие годы, до самого своего ухода в «объятия Великого Змея», всем членам ордена были строжайше запрещены любые контакты с бывшей родней, за это нарушителей ждало жестокое и неминуемое наказание. Отныне и навсегда их семьей становился «Орден Великого Змея»! Так ковались и закалялись чешуя, клыки и когти Великого Дракона! Так что «ужи», не имеющие никаких взысканий по службе, никак не могли ни слышать, ни видеть своих матерей. Ни живыми, ни мертвыми – никакими! Значит все эти видения – простой колдовской морок, а колдун, насколько это было известно Полозу, в этом краю проживал только один (жрецы Единого, как известно, гнушаются подобными трюками), и этот непотребный злодей, это отродье рода человеческого, и был его бывший соратник, а ныне проклятый Ведун.
Серый сразу успокоился, щемящее чувство наконец-то покинуло его вконец истерзанную душу, и он вдруг ясно и отчетливо осознал, для чего Великий Полоз послал его на Черный утес. Лютик здесь, конечно же, был ни при чем, скорее всего все, случившееся с ним, служило лишь поводом, необходимым для того, чтобы свести его, Серого Полоза, и проклятого Ведуна в одном месте. А это, в свою очередь, означает, что очистить мир от зловредного чародея, каким, без всякого сомнения, сейчас и является хозяин урочища, было не просто его, Полоза, прихотью, - в этом и состояла его основная Миссия. Именно так – «Миссия» с большой буквы. «Я исполню твою волю, Учитель, - мысленно поклялся Серый, - этот деревенский малефик больше не будет отравлять своим зловонным дыханием столь благословенный край»!
С этими мыслями Серый Полоз, ученик Великого Полоза и глава половины освоенных земель Восточного Приболотья, принялся собираться на великую брань с силами зла, скрывающими свой злобный оскал под личиной простого деревенского знахаря.
Но перед тем как вступить в эту великую битву, змеиному воеводе нужно было сначала разобраться с земными делами. Он тяжело посмотрел на стоящих перед ним следопытов и, роняя слова как камни в воду, спросил:
- Вы ведь не первый год служите? Оба ветераны, командиры звеньев? Так скажите мне, пожалуйста, отцы-командиры, что, по «Походному уставу», полагается за добровольное оставление своего поста? Ну, давай, хотя бы ты, Рябой.
Воин со следами оспы на лице вздрогнул и непроизвольно сглотнул слюну. По орденскому уставу весь личный состав должен был обращаться друг к другу только по номерам – «один-три», или «пять-восемь», где первая цифра номера означала десяток, а вторая – место воина в строю. Но воевода обратился к нему по прозвищу, так, как это было принято при личном, дружеском общении среди ветеранов.
- Самовольное оставление поста на длительное время признается воинским преступлением и, как таковое, приравнивается к дезертирству, а посему наказывается смертной казнью, - не дрогнув, ровным голосом отчеканил ветеран, - с последующим лишением всех выслуг и привилегий по службе.
- Отлично! А теперь ты, Молчун. Скажи-ка мне, как, согласно орденским законам, поступают, в таких случаях, с семьями этих самых дезертиров?
Второй воин так же четко, как и первый, без какой либо дрожи в голосе отвечал:
- Все члены семей дезертиров также лишаются всех своих прав и привилегий. Они объявляются вне закона, изгоняются со службы и должны покинуть земли, находящиеся под протекцией «Ордена Змея». Имущество дезертиров и их семей поступает в казну ордена в счет погашения текущих долгов, а также всех выплат, полученных ими ранее, на протяжении службы.
- Только это не было «добровольное оставление», мой господин, - вступил в разговор Рябой, - это было колдовство, морок! Нас принудили …
- Перестань, - прервал его отчаянную тираду Полоз, - или я спрошу тебя о «действиях и противодействиях при наведении колдовских чар», и уж тогда вы будете отвечать по двум статьям «Походного устава». А пока этого не произошло, то вы, как ветераны, еще можете обратиться к «Священному воинскому праву», и, если признаете свою вину, то получите возможность «искупить ее кровью». Вы все поняли? Ступайте к своим людям! Сейчас будет объявлено построение.
- Благодарим, господин! - с видимым облегчением, в унисон, выдохнули воины, - Мы твои слуги! Прикажи, и мы умрем за тебя!
Едва за ушедшими задернулся полог шатра, как почти тотчас же боевая труба пропела «построение», и Серый решительным шагом вышел на площадку в центре лагеря, где уже застыл в ожидании стальной строй его дружины. Дружно лязгнуло оружие о броню, – это воины приветствовали своего командира.
- Змеи! Соратники! Я собрал вас для того, чтобы с прискорбием сообщить о грубом попрании воинского долга! Прискорбно мне от того, что этот проступок был совершен нашими доблестными ветеранами! «Второй-первый» и «третий-первый» выйти из строя!
Десятники дружно вышли вперед на три шага, и не успел еще смолкнуть звон металла на их доспехах, как воины, «единым голосом» твердо отчеканили:
- Признаем себя виновными в нарушении «Походного устава». Желаем кровью искупить свою вину! Учитывая наше положение в «Братстве Змея», орденские выслуги и отличия, мы обращаемся к «священному воинскому праву на поединок» с любым бойцом, из числа членов «Братства Змея».
- Хорошо, - прищурился Серый Полоз, - хотите поединка? Будет вам поединок. Поскольку решение по вашему вопросу еще не было вынесено, то ответчиком со стороны «Ордена Великого Змея» перед «вторым» десятником будет - «третий», а перед «третьим», – «второй»! Бой по правилам «судебного поединка». Испытание поединком приказываю провести немедленно!
Рябой и Молчун, молча и без суеты, разделись донага, передали свою одежду и оружие на руки подошедшим товарищам, а затем легли спиной на песок и плотно закрыли глаза. Их вчерашние соратники насыпали им прямо на смеженные веки полные пригоршни мелкого речного песка и плотно завязали тряпицей. Затем они взяли своих вчерашних командиров под руки и отвели на небольшую, всего с десяток шагов в поперечнике, и совершенно голую песчаную отмель, отделенную от островка лишь небольшой протокой. Здесь поединщиков развели по разным сторонам и бросили каждому под ноги малый меч, «в полруки», - обычное уставное оружие «нагов» для ближнего боя. Затем все, кроме поединщиков, вернулись на остров. На протяжении всего действия не было сказано ни слова. Ни порицания, ни ободрения. Ничего. Все происходило в торжественном молчании. Воинское право не терпит словесной шелухи. Честная сталь разрешит любые сомнения, выявит правого и покарает виновного. Коротко рявкнула труба, подавая сигнал к началу тяжбища.
Рябой медленно лег на живот, нащупал свой клинок, крепко зажал его зубами, и всем телом мягко растекся по теплому песку. Теперь боец уже не только слышал все, что происходит вокруг, но и чувствовал малейшую дрожь, исходящую от земли. К тому же он хорошо помнил, что когда его и Молчуна разводили, то речной ветерок холодил ему затылок. Поединщик облизал губы и, почувствовав холодок встречного потока, бесшумно, «ящером», заскользил на брюхе навстречу ветру.
Молчун широко расставил ноги и, присев на корточки, подобрал свой меч правой рукой. Ладонь левой руки он осторожно положил на песок перед собой и, ощупывая пространство пальцами ноги, аккуратно перенес правую сторону своего тела вперед, туда, откуда ему явственно слышался шорох и скрип трущихся между собой песчинок.
Тела обоих воинов были покрыты шрамами и цветными рисунками, изображающими, по большей части, змей. Змеи обвивали лодыжки и голени, перетекали на поясницу, а оттуда текли на торс, спину, свивались в замысловатые узлы на плечах, предплечьях и запястьях обнаженных воинов. И когда, во время плавного движения гибких тел, упругие жгуты мускулов перекатывались под загорелой кожей, то со стороны казалось, что это движутся не людские тела, а клубки ядовитых и очень опасных рептилий. Глаз профана разбегался, цепенел и терялся в этих хитросплетениях, но знающий человек, глядя на эти жутковатые телодвижения, мог с легкостью рассказать всю историю жизни бойцов, перечислить все сражения, в которых они побывали, все их ранения и боевые заслуги.
Никто не назвал бы этих поединщиков незрячими. Движения воинов были точны и уверенны (ну, разве что несколько замедленны), и вели каждого из них точно к намеченной цели. Когда расстояние между бойцами сократилось до дистанции удара, они на миг замерли и почти синхронно перехватили свое оружие, выведя его в атакующую позицию острием вперед. Всем наблюдателям было очевидно, что при проведении фронтальной атаки из такого положения, оба воина просто проткнут друг друга насквозь. «Насадят на вертел». И тогда это будет уже не ордалия, не «высший суд», а простое «обоюдное убийство», никак не разрешающее вопрос о «воинской чести и провинности». Внезапно, как всегда, последовала стремительная обоюдная атака. Но никто из воинов не бросился, подобно разъяренному быку, бездумно вперед! Их тела свернулись вокруг становой жилы и выметнули руки с оружием в сторону супротивника. Обнаженные клинки, блестя отточенной сталью, молниями метнулись вперед, расчищая своим хозяевам пространство для движения. И … схлестнулись в полете, так и не успев коснуться плоти противника. Мечи схлестнулись и залипли клинками, словно бы они были сделаны не из честной стали, а из воска, или смолы. Бойцы подтянулись к завязшему оружию и взялись за него уже оберуч. Теперь их движения превратились в беспрерывное кружение вокруг залипших клинков. Как будто бы два змеиных клубка ищут себе проход сквозь узкую, сверкающую щель. Или как дети, что играют в «Ладошки», - кто пропустит намерение противника, тот сразу же и получит удар. Ладошкой с клинком. Малейшая ошибка, неточность в движении, или простое усиление давления на клинок, могли стать фатальными для поединщика, потерявшего бдительность. Ведь вслед за бдительностью, он неминуемо утратил бы и свою жизнь. Наконец обоим бойцам надоело это бесконечное кружение в поисках ошибки супротивника, и они отхлынули друг от друга, перехватив свои мечи одесную. Но теперь их оружие было изготовлено уже для секущего удара. Лезвие клинка Рябого нацелилось сверху вниз, намереваясь раскроить грудь противника, или отделить ему голову от плеч. Клинок же Молчуна был готов располосовать своему супротивнику брюхо от паха до грудины. Все замерли в ожидании финального удара. Опять сверкнула стальная молния. Меч Рябого прошел аккурат через то место, где мгновение назад еще была голова Молчуна, но все же успел, самым кончиком, зацепить левое ухо бойца и начисто отсечь его верхнюю часть. Молчун начал свое движение одновременно с противником, но почувствовав холод стали возле своей головы, перевел движение своего клинка вверх. И вовремя! Меч Рябого еще не успел, завершая движение, опуститься на плечо соперника, как неожиданно лишился своей хватки, - оружие Молчуна, двигаясь ему навстречу, на излете, отрубило мизинец атакующего и выбило оружие из обрезанной ладони бойца. Кровь пролилась. Взревела Труба. Поединщики сразу же разжали ладони и уронили оружие на землю. «Высший суд» явил свою волю, - оба воина были оправданы, ни их честь, ни честь «Ордена Великого Змея» не понесла урона. А плоть … плоть заживет.
Серый Полоз удовлетворенно улыбнулся. «Молодцы, ветераны, - подумал он про себя, - все верно поняли и исполнили отлично. Как все-таки приятно иметь дело с теми, кто понимает тебя с полуслова, кто умеет слышать даже невысказанное. И волки сыты, и овцы целы. Жаль только, что Мастера Ужа рядом нет, уж он бы, наверняка, сумел оценить всю красоту игры». Вслух же, как бы вскользь, невзначай, проговорился:
- Ну, вот, теперь у нас в дружине появились новые бойцы. Карнаухий и Беспалый. Встречайте братьев!
Шутку услышали, радостно подхватили, и понесли к поединщикам, застывшим на окровавленном песке безымянной отмели в ожидании своей участи.
А Полоз пошел к своему шатру, готовиться к своей Миссии. Серый решил, что на этот раз он не станет брать свой боевой меч. Он рассудил, что навряд ли ничего не подозревающий колдун вдруг решит облачиться в боевой доспех, или прихватить на встречу щит. С чего бы ему это вдруг понадобилось? Скорее всего, он встретит Серого в том же самом, в чем был и вчера, ну, разве что только еще и с драгоценным копьем в руке. Ведь не упустит же, подлая его душонка, возможности унизить его, Серого Полоза, в глазах ученика. (Ну, ничего - ничего, будет и на нашей улице праздник, - отведаешь ты у нас, злодей, острой стали!) Поэтому, вместо верного меча, воевода змеев решил взять на встречу парные укороченные мечи-близнецы «в три пяди», которые прекрасно подходили для ближнего боя с бездоспешным противником. Надо сказать, что во владении этим оружием, Серый не имел себе равных, и это была не пустая похвальба. Он не раз доказывал свое мастерство, сражаясь как в «бойцовских ямах», так и на поле брани, - в бесчисленных схватках с ордами нежити и зверолюдей. Колдун, конечно же, прибегнет к своей зловредной магии, но, как известно, - никакие чары не действуют ни на железо, ни через железо, так что простая кольчуга сведет на нет все его нечестивые заклинания. Да и времени для того, чтобы творить волшбу у него не будет. Полоз ему такой возможности просто не даст. Значит, решено, - он взденет простую вороненую кольчугу «до колен», обычную, простую и надежную защиту всех путешественников. Это не должно вызвать ненужных подозрений и вопросов, да и в случае чего, всегда ведь можно сказать, что, дескать: «Вот, давайте поскорее завершим все наши дела, рассчитаемся честь - почести, да и разойдемся – подобру-поздорову, а то видите, - мы уже и в путь-дорогу собрались - изготовились».
Облачившись и вооружившись подобным образом, Серый Полоз взошел на снеккар с доброй половиной своей команды. Вторую же часть своей дружины он оставил в лагере, строго – настрого запретив своим людям всяческие сношения с местным населением до его, Полоза, возвращения. «Солнце припекает макушку, да и тени уже почти совсем пропали, а значит, настало время вершить славные дела, ибо, что же еще может более прославить имя воина, как ни его победа над силами зла», - не без гордости помыслил воевода змеев и отправился навстречу своей злосчастной судьбе.
На этой скользкой, как хвост ящера, дороге, его ожидала еще одна нечаянная встреча. На подходе к Черной скале, почти у самой пристани, он приметил небольшую, богато разукрашенную ладью, плывущую туда же, куда и его снеккар. На носу, прямо возле резной головы коня, стоял высокий, седобородый старец в длинном белом плаще с капюшоном и с резным посохом в руке, по всему судя, - какой-то местный волхв. Корабли почти одновременно подошли к причальной стенке, и жрец с воеводой, чуть ли не нога в ногу, ступили на гранит причала. Только старик перешагнул через борт своего судна бесшумно, а Полоз и Ящеры бряцая железом своих доспехов. Жрец обернулся на лязг, неодобрительно прищурился на «вооруженную до зубов» змеиную троицу, и, откинув со своего лица глубокий капюшон, назидательным голосом произнес:
- Приветствую вас, люди добрые! Я, Белояр, - Верховный Волхв Семиградья, а ты, должно быть, Серый Полоз, - змеиный воевода, а остальные – видимо твои товарищи. Не знаю, что привело орден Змея в наши дремучие края, но только позвольте вам, господа, заметить, что живут здесь все люди мирные, не привычные к виду воинов в полном боевом вооружении. Как бы наши мужики чего не напутали, а то ведь, не ровен час, примут вас за находников, да и схватятся за топоры, - быть тогда беде неминучей.
Полоз хотел было сказать старому дураку, что ему о сем тревожиться не стоит, и уж если так случится, что дело дойдет до топоров, то два боевых Ящера, еще до захода солнца, сотрут в пыль и пустят на дым всю здешнюю округу. Очистят ее на много поприщ от всех мужиков и баб, стариков и детей, а так же собак и коров, свиней и волхвов, одним словом – от всех-всех-всех. И при этом даже не вспотеют. Так что лучше бы он, трухлявый пенек, шел своей дорогой и не совал свой длинный нос туда, куда ему совать его не следует. Но справедливо рассудив, что в преддверии обратного пути ему никак не с руки ссориться с местным жречеством, Серый умерил свой пыл, и, также церемонно, как и волхв, откинул с головы кольчужное наголовье, и, опустив очи долу, покаянным голосом провинившегося ученика, ответствовал:
- И тебе всех благ, о, Верховный Волхв! Благодарю тебя, Белояр, за душевную заботу о нашем благополучии! Я вижу, что наша слава идет впереди нас. Но осмелюсь, благородный господин, обратить твое внимание на то, что сами мы не местные, в этих краях впервые, проездом, обычаев ваших не ведаем, к тому же, надеемся поскорее завершить одно наше небольшое дело с местным знахарем, да и отбыть, не мешкая, восвояси. Вот мы, как ты и сам совершенно верно заметил, уже и в путь-дорогу изготовились, да супротив лихих людей одоспешились.
На эти слова, старый законник не нашелся что ответить, он невнятно пожевал тонкими губами, что-то вроде - «ходят тут всякие», и демонстративно повернувшись к змеям своей белоснежной спиной, начал отдавать какие-то распоряжения своим корабельщикам. Серого вполне устраивало такое окончание разговора, он сделал знак ящерам и начал неторопливый подъем по замшелым ступеням древней лестницы. На каменной смотровой площадке его внимание привлекла к себе совершенно неуместная и нелепая куча какой-то трухи вперемешку с человеческими костями. В другое время, и в другом месте он бы просто обошел эту кучу стороной, но только не сегодня, сегодня он ожидал знака, или, если угодно, Знамения для своей Миссии, и поэтому Полоз остановился и потревожил эти непонятные останки носком своего сапога. Труха беззвучно рассыпалась в коричнево-серую пыль и к ногам оторопевшего воеводы выкатилась серебряная гривна, выполненная искусным мастером в виде свернувшейся в кольцо змеи, кусающей себя за хвост, а так же, небольшой, немного поржавевший, вороненый стальной лук. Он сразу же опознал и гривну, и уникальное оружие, сработанное на заказ в подземных мастерских ордена и тот час же понял почему Мастер Уж так и не подал ему никакой вести о себе. Сердце Серого Полоза сжалось в комок, вся его плоть задрожала от внезапно возникшего напряжения, завязавшего узлом все его члены. Он вытянулся и замер, вибрируя подобно натянутой струне, и, в тщетной попытке снять, хотя бы немного, чудовищную перегрузку, зажавшую в щепоть его душу, задышал часто-часто - «по-собачьи». Все вдруг вокруг почему-то затуманилось, потеряло привычную резкость очертаний. Полоз провел рукой по внезапно ослепшим глазам, и ладонь его стала мокрой. Он не знал, что такое слезы, - в его мире этого не знал никто. Не знал и он, не ведал что это такое до тех пор, пока не испытал горечь невосполнимой утраты, горечь потери родни. Родни не по плоти и крови, а по духу и воле. И это знание сразу же изменило его, сделало одиноким в себе, в самой сути его естества. О, одинокие в себе, навек пребудете вы одинокими среди себе подобных!
Серый Полоз в молчании опустился на колени перед останками того, кто был поистине великим воином, и, взяв обеими руками из кучи серого тления голый череп, бережно отер его рукавом своей рубахи от мертвенного праха, а затем, бестрепетно заглянув в пустые глазницы, спокойно произнес:
- Ну, здравствуй, мой старый друг.
- Что, змеиный воевода, никак кого знакомого встретил? - послышался позади голос Белояра, – Что же это, интересно мне знать, он здесь делал?
- Старого боевого друга, отче, нашел, - не оборачиваясь, ровным голосом ответил Полоз, - почти, что брата. Но мнится мне, Верховный Волхв Семиградья, что не о том нам с тобой, нужно теперь печалиться. Что нам смерть? Смерть для нас не страшна, с ней встречались с тобой мы не раз. Сдается мне, отче, что некромант у вас, в Белогорье, объявился. Я ведь уже видал такую «смерть без посмертия», сталкивался с подобным еще в те стародавние времена, когда бок о бок со слугами Единого, сражался с магами Черных пирамид и их приспешниками. Это ведь последствие очень древнего заклятия чернокнижников, известного как «Дыхание Смерти». Некромантия, жрец, в чистом виде некромантия.
- «Дыхание Смерти» говоришь, - как-то уж чересчур спокойно, даже буднично, отреагировал на известие о малефике волхв, - ну что же, может быть ты и прав, и это заклятие некроманта, но ведь может и такое статься, что кто-то, шатаясь между мирами, неплотно за собой калитку прикрыл, вот сквознячок с Того Света и пробрал твоего друга, что называется «до самых костей» заморозил, а может и еще что иное случилось, - поди, знай!
В другое время Серого очень бы удивил и даже насторожил столь беспечный ответ, но в своей новой реальности он просто отметил некоторую необычность в поведении жреца Единого, по-прежнему бестолково топтавшегося у входа на площадку, и почему-то не спешащего продолжить свой путь. «Наверное, свои белые одежды боится замарать», - заключил воевода и, поднявшись с колен, подал своим воинам на пристани призывный сигнал - «общий сбор». И снова, уже в который раз за этот день, прямо у него на глазах случилось нечто невообразимое. Воины на снеккаре заметили призывный жест командира, и сразу же бросились, выполнять полученное приказание, но подняться к своему воеводе они так и не смогли. Просто не сумели найти лестницу. Они бегали взад и вперед по всей пристани, и, суетливо мельтеша, ощупывали каждый замшелый камень старинной кладки, заглядывали во все щели, но почему-то при этом в упор не замечали самой лестницы, равнодушно проходя мимо ее ступеней. «Опять колдовство, - холодно отметил Серый Полоз, - совсем этот Ведун потерял всякую меру, «глаза отводит», морочит честным людям голову. Стережется, малефик, но здесь он уже явно переборщил, и этот его выпад сыграет нам только на руку. Забыл, видимо, хозяин урочища о том, что закрытие прохода было равносильно открытому объявлению войны, так что он, сам того не ведая, очень облегчил мне задачу, и теперь уже ничего выдумывать не придется, ведь оскорбление было налицо. «Хочешь верь, хочешь нет, но недоверием не обижай», - так ведь, кажется, говорят в здешних краях». Полоз снял себя плащ, расстелил его на каменных блоках площадки, аккуратно собрал на полотно останки Мастера Ужей и, завязав концы плаща узлом, поставил куль в сторонку, освобождая проход наверх. Белый жрец почему-то опять медлил, может быть, на этот раз, опасаясь пройти первым через место недавней «нечистой смерти», что бы, чего доброго, не зацепить ненароком заклятия, или чтобы неупокоенный мертвец не привязался, а может быть и по другим каким-то причинам, - это было, в общем-то, не так уж важно. «Ящер забери всех этих варваров вместе со всеми их суевериями», - подытожил Серый Полоз свои раздумья и решительно зашагал дальше по лестнице, ведущей в логово колдуна.
Глава восьмая
Лютик проснулся спокойно и разом, как всегда просыпаются звери, охотники и воины. Но, выйдя из объятий «малой смерти», он не стал открывать глаза, и вообще, внешне никак не проявил своего пробуждения, оставаясь по-прежнему неподвижным и даже мирно посапывающим. Сторонний наблюдатель даже не заподозрил бы, что за этим внешним спокойствием ровного дыхания и сомкнутых глаз, там, в глубине его естества, все его остальные чувства обострились донельзя. Обоняние, слух, осязание сразу же после пробуждения объединились и, заменив ему зрение, начали по мелким разрозненным частям собирать единую картину происходящего. Телом же он все так же спокойно продолжал лежать себе, да посапывать на жесткой лавке, молча и неподвижно, «как мышь под веником», осторожно принюхиваясь, вслушиваясь и осязая пространство вокруг.
Эти навыки он приобрел еще малолетним «питомцем», блуждая в полутемных переходах «Змеиного садка», где на собственном нелегком опыте уяснил для себя одну простую вещь: «Для вживания в незнакомое пространство зрение не так уж и необходимо. А посему и не стоит попусту таращить глаза в темноту, гораздо больше в такой ситуации смогут помочь, если, конечно, будут действовать совместно, осязание, обоняние и слух». Эту нехитрую истину ему и другим «питонам» преподали в ордене в первый же год обучения. Накрепко привили будущим воинам очень просто, но твердо, доходчиво и надежно.
На том уровне змеиной горы, где в вечном сером сумраке находился лабиринт «питомника», не было ни окон, ни бойниц, или еще каких-либо отдушин. Не только луч солнца, или порыв ветра, но даже никакой звук извне не проникал в каменные коридоры лабиринта. Не было ничего из того, что позволило бы юным змеям получить, хоть какую-то информацию об окружающем их пространстве-времени, кроме той, которую они смогли бы собрать сами, или услышать от своих наставников. И новобранцы жили в таких условиях месяцами, не только не видя белого света, но, даже не представляя себе, солнце, или луна светят за толстыми стенами «Дома-в-горе». Инженерами ордена был изготовлен особый механизм, производящий через определенные, равные между собой промежутки, удар в бронзовый гонг, звук которого разносился, гулко отражаясь от каменных стен, по всем коридорам и был прекрасно слышен в любом уголке лабиринта – питомника, или «Змеиного садка», как его еще называли между собой обитатели «Дома-в-горе». Весь распорядок дня, от утренней побудки, до отхода ко сну, строился обитателями «питомника» только на отслеживании и подсчете ударов в гонг. Так, если объявлялось, что «обед будет подан на десятом ударе после подъема», то те, кто приходил в трапезную раньше, или позже, установленного срока, просто не получали еды, а получали «наряд вне очереди». Если же «питон» постоянно путался в подсчете звуков, или терялся в паутине мрачных переходов, и из-за этих оплошностей не вылезал из нарядов, то он, конечно же, не мог успешно сдавать ежемесячные зачеты по учебным дисциплинам. Таковых неуспевающих, «за непригодность к строевой службе», просто исключали из числа «боевых змеев», и переводили в «хозяйственную обслугу» и тогда они, до скончания дней своих, убирались на скотных дворах, либо чистили отхожие места. Вот так, изо дня в день, и из года в год, на протяжении всех семи лет «начального курса обучения», в молодых змеях формировали не только чувство времени, но и умение внимательно слушать и слышать окружающее пространство, дабы они, став его частью, моментально откликаться на любые возникающие перемены.
Вот и сейчас, еще не успев разомкнуть глаз, Лютик сразу же осознал, что он, нагой, лежит в небольшом бревенчатом доме, скорее всего, судя по запаху, деревенской баньке, на лавке, застеленной свежей соломой, и покрытый одеялом из мягких овчин. Он незаметно потянулся, пустил волну «напряжение-расслабление» через все тело, и остался доволен полученным результатом: все у него было как будто на месте и цело, нигде ничего не болело, не ныло и не тянуло, правда присутствовала некоторая общая слабость, какая бывает после тяжелого ранения, или перенесенной болезни … Стоп! Он вдруг вспомнил все. Воспоминания обрушились на него, как ушат ледяной воды. Лютик, как будто воочию, увидал свой тайный разговор с Великим Полозом, и «человека без лица» в лохмотьях нищего, и долгий переход с вонючим мешком на голове по городским подземельям. Вспомнил он и снеккар, и встречу со своим первым наставником, нападение зверолюдей, свое нелепое ранение и болезнь, неподвижные воды Безымянной реки и липкий влажный серо-коричневый туман. Он ясно увидал седого воина с огненным мечом, хрупкую девушку с тонкими чертами лица и огромными зелеными глазами, вспомнил поцелуй. … Последнее воспоминание яркой вспышкой затмило и стерло из памяти все, что случилось с ним до чудесного видения зеленых глаз и прикосновения губ. От избытка нахлынувших чувств у Лютика вдруг пересохло в горле, и закружилась голова, но, несмотря на внезапно охватившую его слабость, он резво вскочил на ноги, и … упал обратно на свое жесткое, покрытое желтой соломой, ложе. Голова стала кружиться еще сильнее, а язык вдруг распух настолько, что уже не мог ворочаться во рту, сухом и шершавом, словно бы набитым речным песком. Очень хотелось пить и спать, но это все обождет, обождет до тех пор, пока он вновь не заглянет в глаза чудесной зеленоглазой незнакомке. Придя к такому заключению Лютик, теперь уже осторожно, сел на своем ложе, и, стараясь не делать резких движений, медленно сполз на земляной пол, покрытый все той же золотистой соломой. Затем он также медленно встал на четвереньки, и, опираясь на дрожащие от натуги руки, не спеша, «ящером», пополз вперед по шелестящей колючей подстилке к слепящей полосе света, льющегося из щели приоткрытой двери.
- А, вот и наш новорожденный! Очнулся, значит. – услышал он над собой приветливый мужской голос, - Ну, хватит, хватит валяться у меня в ногах, давай-ка, малец, вставай, солнце уже высоко.
Лютик и сам не понял, как ему это удалось, но после этих слов он сразу же, одним движением, встал на ноги; правда, лишь для того, чтобы тут же присесть на лавку у стены баньки. К нему приблизился седой осанистый старик в одежде беленого льна, и, протянув запотевшую глиняную кринку, участливо спросил:
- Ну, как ты себя чувствуешь, болезный? Небось, жажда мучит? Еще бы, трое суток пролежать на одном дыхании, - не евши, да не пивши. Без пищи-то оно еще, куда ни шло, а вот без питья никак нельзя – сгоришь! Спалит тебе нутро внутренний огонь, иссушит плоть. Так что на-ка, вот, горемыка, попей сыворотки молочной. Да осторожнее, осторожнее пей! Не торопись, вишь, как руки-то трясутся. Да, и еще, отхожее место сразу за этим углом.
После первых же глотков удивительно вкусной сыворотки, к Лютику сразу же вернулись силы. Вернулись настолько, что он даже смог удивиться последним словам старика и, на мгновение, оторвавшись от запотевших боков кринки, собрался было озадачить его вопросом:
- Да ты что, старче, сам же говоришь, что у меня трое суток во рту маковой росинки не было. Так какое же тут, к лешему, «отхожее место», когда в кишках пусто, как у медведя после зимней спячки?
Но конец своей фразы он додумывал уже на бегу, радуясь, что бежать ему было недалече. Пока он в смущении справлялся со своими естественными надобностями, старик уже успел куда-то отлучиться и обернуться назад, неся в руках горшок какого-то пахучего варева.
- На вот, болезный, похлебай отвару, сразу же полегчает, - присев рядом на лавку протянул он Лютику теплый горшок, - Ни журись, новорожденный, ничего страшного не случилось, просто желудок твой еще не привык к людской пище. А дерьма в человеках и без еды предостаточно. Иных, так и вовсе, кажется, что Господь как будто бы и не из глины, а из дерьма лепил.
Он встал, поставил на лавку пахучий горшок, рядом положил краюху хлеба, головку чеснока и стопку чистой одежды.
- Давай, налегай, да наедайся досыта. Там, в бане, кадушка воды с самого вечера полная стоит, так что, поспешай, – умывайся, одевайся, приводи себя поскорее в божеский вид, а я за тобой скоро приду.
- Постой отче! – взмолился Лютик, - Не знаю, кто ты и как тебя звать-величать, но будь добр, разъясни мне, скажи, пожалуйста, где я нахожусь, и что со мной такое происходит?
- Находишься ты, милок, на Черной скале, что стоит на реке Белой, - медленно, с расстановкой, как какому-нибудь несмышленышу, втолковывал ему Ведун, - В урочище, которое в стародавние времена называлось «Соколиное гнездо». Я хозяин этих мест, местный целитель, зелейник, бортник, ну и так … много еще чего всякого - разного. Зови меня просто, как и все местные зовут - Ведун. Ты, малец, вроде бы как трое суточек тому назад умер, да нынешней ночью заново родился, вернулся, значит, к нам с самой Кромки, с Серых Земель. Ясно? Ну вот, а теперь, давай, собирайся, хватит тут рассиживаться, скоро за тобой твой наставник, Серый Полоз, придет, а ты еще не готов.
- А девушка? Постой, Ведун, тебя я помню, но ведь кроме тебя была еще и девушка! С черными, как ночь, волосами и зелеными глазами! Прошу тебя, старче, расскажи мне о ней.
- Погоди, любезный! Да ты, как я погляжу, только вылупился, еще даже толком и не оперился, а уже собрался тут вопросы ставить, да ответы требовать - осадил парня Ведун, - Так у нас, голубчик, с тобой дело не пойдет, - если хочешь получить ответы на свои вопросы, то сначала, и сам, будь добр, удовлетвори мое любопытство. Скажи-ка мне на милость, ведь ты же, насколько мне известно, из «Ордена Великого Змея», так почему же это я не нашел у тебя «змеиной метки», или «поцелуя змеи», как у вас там называют эти отметины? Ведь я что-то не вижу у тебя двух точек между большим и указательным пальцем левой руки. Или ты скажешь мне, что был принят в клан в обход ритуала «Испытание змеей»?
- Да что же тут такого любопытного? – в недоумении пожал плечами Лютик, - Испытание я, конечно же, прошел, как, впрочем, и все остальные, ставшие членами «Братства Змея». Без этого ведь никак. Все прошел как надо, все честь по чести, - вошел в круг, взял предложенную гадюку левой рукой, да вот только змеюка какая-то квелая оказалась, - отказалась меня «поцеловать». Но Серый Змей, проводивший ритуал, решил, что испытание было пройдено мною успешно, что-то там: «проявил волю, мужество и показал незыблемость своих намерений»; и меня приняли в Братство. Я ответил на твой вопрос, почтеннейший?
- Ответить-то ты, ответил, но любопытство все же не удовлетворил, - как-то сухо, даже, как показалось Лютику, с некоторым разочарованием в голосе, протянул Ведун, - Ладно, уговор есть уговор. Слушай внимательно, два раза повторять не стану. Та девушка, которая вытянула тебя из Серых Земель, она - моя приемная дочь. Зовут ее Мара, так, во всяком случае, она сама назвалась при нашей встрече. Она из «фиолетовых», из очень древнего и хорошего рода, но, так вышло, что рано осиротела и, по стечению обстоятельств, попала в руки работорговцев. Я ее, полуживую, у них выкупил, выходил, вот она и прилепилась ко мне, живет как родная. Ну, все, хватит языки чесать! Скоро полдень, и тогда за тобой придет твой воевода, а ты все еще без порток сидишь. Там, на встрече, Мара тоже будет, так что срам-то свой прикрой, не смущай девку.
Серый Полоз поднялся на деревянный помост и сразу же ухватил взглядом всю группу, собравшуюся на каменном плато. Зрелище было, нужно прямо сказать, довольно странное и даже удивительное. Рядом с колдуном – некромантом спокойно стоял и что-то увлеченно рассказывал ему «Ведающий мед Знания», - воин давший обет «нещадно истреблять всех некромантов, упырей и прочую нечисть»; а между ними, на каком-то берестяном коробе, преспокойно сидел и внимал рассказу живой и здоровый Лютик. Сердце Полоза неожиданно сжалось, он и не подозревал, что за время похода успел так сильно привязаться к посланнику Великого. Змей вдруг ясно осознал, что в своих мыслях он давно уже похоронил своего бывшего воспитанника, и в душе своей даже и не чаял встречи с ним. И вот он, как ни в чем не бывало, сидит перед ним. Живой. Бледный и худой босоногий мальчишка, с заострившимися, болезными чертами, в грубой, распоясанной рубахе с чужого плеча. Все точно так же, как и тогда, при их первой встрече в глухом, ныне уже исчезнувшем в утробе Великой Топи, болотном селении….
«Испытание змеей» проводилось ежегодно, в день, следующий после первого полнолуния месяца Травня, во всех городах и весях, находящихся под покровительством «Ордена Великого Змея». Это был большой праздник для всех подданных ордена, событие, с которым многие семьи связывали свои чаяния и надежды на счастливое будущее. В этот день, одетые в свои лучшие одежды, родители приводили сыновей, достигших семилетнего возраста на центральную площадь своих местечковых столиц, дабы их чада, пройдя через предложенное испытание, наконец-то стали членами «Братства Змеи». Помимо почета, уважения и немалой суммы в звонкой монете, подобное членство давало и иные, весьма существенные выгоды и льготы для семьи «воина-змея». Такие как, например, беспроцентные ссуды, или частичное освобождение от податей в казну ордена и общественных работ, а если на службе состояло от трех и более сыновей, то такая семья не только вовсе освобождалась от всех работ и податей, но и получала ежегодное денежное пособие. Поэтому многие, особенно бедные, семьи с таким душевным волнением и трепетом ждали прихода этого дня, с надеждой взирая на круг в центре площади. Внутри этого круга, как правило, стоял правитель данной земли, но мог, особенно если это было большое городище, прибыть и кто-нибудь из живущих в «доме-в-горе». Кто-нибудь из «смоков», или даже «василисков», а в особо знаменательные для данной местности года, так и сам местный «Полоз».
Площадь, до отказа забитая народом, в предвкушении действа замирала в торжественном и благоговейном молчании. Негромко звучали невидимые для слушателей флейта и волынка. … Но вдруг музыка резко замолкает и представитель ордена, проводящий ритуал, в гулкой напряженной тишине, на виду у всех собравшихся подданных, громко и нараспев произносит заклятие «Призывания». И тотчас же к нему, отовсюду, со всех дворов, канав и водоемов, начинают сползаться змеи. Большие и маленькие, толстые, неповоротливые и юркие, черные, коричневые и зеленые, - разные, но все одинаково опасные, они все прибывают и прибывают, покрывая сплошной шевелящейся массой все пространство внутри заранее очерченного круга, обвивая ноги, руки и посох мага. Иные даже заползли на плечи жреца, читающего заклятье, и свисают оттуда подобно причудливым живым ожерельям. Зрелище, при всей своей первобытной безыскусности, было вместе с тем весьма величественное, завораживающее и ужасающее одновременно, но главное его достоинство заключалось в том эффекте, которое оно производило на умы собравшихся поселян, наглядно демонстрируя подданным всю мощь и могущество «Ордена Великого Змея». Затем жрец, не переставая читать заклинания, брал, не глядя, из шевелящейся кучи первую, попавшуюся ему под руку змею и, сам оставаясь в кругу, протягивал ее в сторону сбившихся в кучку и оцепеневших от страха мальчишек. По этому знаку, вся толпа на площади приходила в движение, начиная подбадривать и даже подталкивать своих малолетних сородичей к шипящему и ядовитому кругу. Наконец один, самый смелый, отделялся от группы товарищей, осторожно вступал в круг, стараясь при этом не наступить босой ногой на какую-нибудь гадюку, и левой рукой брал из руки жреца извивающуюся и шипящую ядовитую гадину, судорожно сжимая ее гибкое, сухое тело в своей потной от страха ладошке. Змея, будучи рассержена таким бесцеремонным обращением, конечно же, сразу вонзала свои ядовитые зубы в сжимающую ее руку. Но неофит должен был без крика и стона выдержать боль от укуса, спокойно, из рук в руки, вернуть змею проводящему ритуал и пройти далее к орденскому шатру. В шатре его и его родителей уже ждали лекарь и представитель орденской администрации со всем необходимым для подписания бумаг и улаживания всех иных формальностей.
Но так «Испытание змеей» проходило только в крупных центрах, а ведь под покровительством ордена находились и небольшие, во множестве разбросанные по всей необъятной Великой топи, поселения, жители которых не имели счастливой возможности прибыть на праздник в свои районные центры. В заботе о малых сих орденский капитул каждый год направлял своих эмиссаров на объезд всех уголков этого захолустья, где помимо проведения ритуала, они принимали просьбы и жалобы, разбирали тяжбы и иные вопросы местного значения, а также, по необходимости, и вершили суд.
Одним из таких эмиссаров и служил тогда Серый Змей. И в тот день, когда он уже возвращался в свой Дом из длительной поездки по грязным, утопающим в трясине, мошке и комарах болотным деревням и печищам, его и почтил своим вниманием сам Великий Полоз. Это случилось в вечерних, туманных сумерках, когда их небольшой отряд, боясь впотьмах напороться на топляк, причалил к берегу, и остановился на ночлег. Их было пятнадцать воинов и с десяток «мальков», будущих «питонов», собранных по окрестным хуторам. Они сидели все вместе у ночного костра за вечерней трапезой, когда прямо перед ними, из темноты, неожиданно и бесшумно проявилась фигура в черном, забрызганном грязью, дорожном плаще. Серый Змей сразу же узнал нежданного гостя, да и как он мог не узнать своего вождя и наставника, долгие годы прививавшего ему змеиные премудрости.
- Внимание! Смирно! – скомандовал Серый, и все воины дружно, как один, встали со своих мест и звякнули оружием, - Господин, я нижайше прошу Вашего прощения за столь неподобающий прием. Нерадивый постовой будет сурово наказан.
- Никого не нужно наказывать. Отдыхайте, не обращайте на меня внимания, отдыхайте, - по отечески махнув рукой застывшим воинам, устало прошелестел Великий, - ничьей вины здесь нет. Я пришел неведомыми дорогами. Извини, брат, что отрываю тебя от трапезы, но ты не смог бы уделить мне немного своего драгоценного времени? Я очень спешу, но перед тем, как продолжить свой путь, мне хотелось бы увидеть твой последний улов.
Понимая, что вопрос был чисто риторический, Серый Змей кивнул своим дружинникам, и широким взмахом руки обвел линию притихших «мальков»:
- Смотри, Великий, здесь все.
Нужно сказать, что ему было что показать, - улов был очень даже неплох. Весь десяток состоял из крепких, здоровых, что называется «кровь с молоком», деревенских мальцов, из которых в будущем наверняка вырастут настоящие «наги». Ведь известно, что лучшие воины выходят из семей неприхотливых селян, с младых ногтей, привыкших к труду и лишениям. А городские отроки слишком слабы, изнежены и избалованы, а поэтому плохо подходят для того, что бы «стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». Серый был доволен своим «уловом», и ожидал для себя, если не заслуженной похвалы, то хотя бы одобрения своим стараниям, но сухощавое, аскетичное лицо Учителя оставалось по-прежнему бесстрастным.
- Здесь не все, - тихо прошипел глава ордена, - а посему тебе придется оставить свой отряд. Пусть он и далее проследует своим путем. Тебе же, сын мой, надлежит вернуться в северное Приболотье, дабы там отыскать еще одного воина, избранного Змеем.
От неожиданности Серый Змей даже растерялся. Не то, что бы ему не хотелось опять тащиться в липкую поселковую грязь (приказы такого уровня не обсуждаются, а исполняются), просто он был абсолютно уверен в своей добросовестности и полноте исполненной работы. И поэтому он, к своему великому стыду, начал суетиться. Он принялся разворачивать пергаменты с учетными списками, поданные старостами деревень, тыкать в них пальцем и объяснять, что де он, Серый, не пропустил ни одного имени, упомянутого в обозначенных списках. Великий Полоз даже не взглянул на развернутые свитки. Он устало закрыл глаза и Змей услышал в своей голове тихий шипящий наказ: «Возьми лодку, двух человек из команды и все золото, которое у вас осталось. Держите путь в направлении Северной Пустоши. Там, у самой границы «Великого тракта», в глухом, вымирающем селении, в доме местного кузнеца, ты найдешь еще одного новобранца. Обещай его семье переезд на побережье Варяжского моря, дом с кузней в нашей Северной гавани, дай им столько золота, сколько они запросят; сделай все, но проведи «Испытание змеей» для своего будущего ученика. С этого момента тебе дозволяется вернуться в строй, тебе так же возвращается прежнее достоинство. Кроме того, ты получаешь титул Наставника, дабы набрать и воспитать себе новую дружину. Отныне ты выводишься за штат и подчиняешься мне, и только мне. Докладывать будешь лично».
Голос в голове пропал так же внезапно, как и возник, а вместе с ним пропал и Великий Полоз. Вот только что стоял рядом, на расстоянии вытянутой руки, и вдруг – раз, и пропал, как будто растворился в вечерних сумерках! Конечно же, все это можно было бы принять за болотный морок, за наваждение, вызванное чрезмерным напряжением последних дней, или воздействием болотных газов. Но такому разумному объяснению очень мешал лежащий в руке Серого Змея пергамент с дарственной грамотой на дом с кузней, а также запечатанное печатью Верховного совета послание к Полозу Северной гавани.
Село он нашел быстро. В Приболотье ведь и дорог-то посуху, почитай, что и нет, все людские селения стоят по берегам рек и озер. Так что выбирай себе речушку, бегущую в нужном тебе направлении, да только знай-успевай - пошевеливай парус! Но чем дальше на север продвигался Серый со своим отрядом, тем мрачнее и угрюмее он становился. Гражданская война, катком прокатившаяся по северным королевствам, затронула и эти, некогда тихие и изобильные места. Повсюду, куда только доставал глаз, по берегам реки чернели остовы хуторов и ферм, сожженных бандами дезертиров и мародеров, затхло воняли стоячей водой заброшенные пруды и протоки. Ненасытная Великая Топь, торопливо чавкая, забирала назад, и вновь поглощала те куски суши, что когда-то, с таким трудом, были вырваны у нее двуногими муравьями.
Такую же жалкую и неприглядную картину представляло собой и это, видимо некогда богатое и процветающее торговое селение. Всюду, насколько хватало глаз, виднелись следы гари и разложения, надвратная башня скособочилась, но еще каким-то чудом держалась, зато стенные укрепления зияли проломами, ров давно уже стал частью болота, да и крайние дома, ворвавшаяся через проломы топь засосала буквально по самые крыши. Их лодку заметили еще на подходе, и уже поджидали на пристани. Проминая гнилые доски, на длинном помосте высился дородный мужик в волчьей душегрее, видимо местный староста, а рядом с ним вертелся юлой мелкий морщинистый старичок, судя по холщевой сумке с пергаментами и чернильницей у пояса, - местный писарь.
- Здравствуйте, люди добрые! С чем пожаловали в наши края? – недобро щурясь из-под лохматых бровей на пришлых, лениво протянул староста.
Такой холодный прием очень не понравился Серому. Как-никак, но ведь это были, все еще орденские владения, и воин-змей был вправе рассчитывать на более радушное отношение к себе. Пусть и без подобострастия, но и без пренебрежения к его статусу. Впрочем, по здравому рассуждению, эмиссар ордена решил, что для пользы дела, разумнее всего будет закрыть глаза на такую нарочито неприветливую встречу, но и затягивать с визитом определенно не стоит, а лучше всего сразу, не мешкая, перейти к делу.
- Я прибыл сюда для того, что бы согласно древней, освященной веками, традиции, совершить в вашем селении древний ритуал «Испытание змеей»! - торжественно произнес Серый Змей, - Не соблаговолит ли почтенный староста указать мне жилища всех отроков, достигших семилетнего возраста.
Спокойный, выдержанный и властный тон, несомненно, возымел действие на местного главу. Мужик как-то сразу обмяк, вроде бы даже уменьшился в размерах, но вот только глаза его по-прежнему смотрели на пришельцев зло, вприщур, как бы выцеливая себе жертву.
- Нет у нас более таковых, чтобы годных к службе, - противно, как железом по стеклу, проскрипел старичок – писарь, - я подавал все сведения еще с зимним обозом.
- Ну, на нет и суда нет! - подняв пустые ладони кверху, миролюбиво ощерился Серый Змей, - Что же, видимо, настала для нас пора отправляться в обратный путь. Вот только к кузнецу вашему на минутку заглянем, послание у меня к нему от самого Великого Полоза.
И, отодвинув плечом растерявшегося от неожиданного напора старосту, размеренным строевым шагом бывалого воина направился на запах дыма, горячего железа и ритмично - звонкую перебранку молота с наковальней. Неожиданно резво, для своих лет и комплекции, староста подпрыгнул, крутанулся волчком на месте, и решительно загородил собою проход в поселение, всем своим видом показывая, что пришельцам здесь совсем не рады, и что им было бы лучше незамедлительно убраться отсюда подобру-поздорову. Краем глаза Серый отметил, что отовсюду к месту встречи стекаются селяне, все как один крепкие, злые и вооруженные чем попало мужики, с таким же, как у старосты, нехорошим волчьим блеском в глазах. Конечно же, Серый не испугался этого мужичья, но истребление целого поселка данников никак не входило в его планы, к тому же схватка могла помешать в исполнении порученного дела, а ведь, «дело, - прежде всего». Он должен в первую очередь думать о данном ему поручении, а все развлечения оставить на потом! Поэтому Серый Змей спокойно остановился перед возбужденной толпой вооруженных простолюдинов, сделал знак своим воинам, чтобы не встревали в разговор, и, повысив голос так, что бы его было слышно каждому из пришедших на речную пристань, торжественно провозгласил:
- Я, Змей из «Серого Дома Ордена Великого Змея»! Я нахожусь на этой земле, согласно древнему обычаю и праву! Сейчас я сделаю шаг и направлюсь исполнять поручение, данное мне моим господином. Всякий, кто посмеет заступить мне дорогу, будет признан изменником и бунтовщиком, и убит прямо на месте! Если при этом хотя бы один волос упадет с моей головы, или с головы моих воинов, то от вас, ваших семей и вашего селения даже пепла - и того не останется. Братья из моего ордена будут без устали преследовать вас, ваших детей, знакомых и собак до тех пор, пока не истребят их всех до седьмого колена! Не оставив даже на семена! Вы и ваш род исчезните из мира людей! И никто во всем подлунном мире не даст вам приюта, пищи, или защиты из страха навлечь на свою голову и головы своих чад и домочадцев праведный гнев «Ордена Великого Змея»!
Он выдержал небольшую эффектную паузу для того, чтобы смысл всего сказанного как можно яснее дошел до тупоголовых болотников преградивших ему путь и, уже спокойнее, на выдохе, продолжил:
- Впрочем, вас ведь в «друзьях ордена» никто силком не держит. Вы свободные люди, и вправе отказаться от нашего покровительства. Составьте прошение, и, в соответствии с обычаем и традицией, вручите его мне, как полномочному представителю ордена. Скажем, на центральной площади вашего селения, сегодня, ровно в полдень. Я же, со своей стороны, обещаю вам, что лично прослежу за тем, чтобы вашему прошению был дан ход, и ответственно заявляю, что с момента его подачи, вы будете отторгнуты от ордена и предоставлены каждый своей судьбе. Но до этого часа вы были и есть подданные «Ордена Великого Змея», со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями!
После таких слов уже никто не посмел чинить ему препятствия, и Серый со своими людьми спокойно проследовал к длинному, как будто бы вросшему в сырую землю, строению под зеленой дерновой крышей, пахнущему дымом и горячим железом. Во двор он заходить не стал, а остановился аккурат напротив раскрытых ворот, смиренно опершись на короткое копье, служившее ему в дороге вместо посоха. Их заметила пожухлая, но, видимо, некогда очень красивая баба, окруженная целым выводком босоногой ребятни мал - мала меньше. Увидев незнакомых вооруженных мужчин, она инстинктивно закрыла собой всю босоногую стайку, как наседка закрывает своих цыплят от коршуна, и, приложив ладонь ко рту, что-то крикнула вглубь двора.
- Здравствуй, добрая женщина, - придав своему голосу как можно более теплоты и задушевности, но в тоже время, в соответствии с важностью происходящего события, с некоторым пафосом начал Змей, - Мир вашему дому! Я посланник Великого Змея. До нас дошли вести о том, что в доме сем живет отрок, достигший возраста ученичества. Не соблаговолит ли он выйти из-под опеки домашних духов, дабы пройти освященный веками ритуал «Испытание змеей»?
На голос жены из кузни вышел такой же пожухлый, как и она, здоровяк в кожаном фартуке, прихрамывающий на левую ногу. Баба тотчас же юркнула за его широкую спину и, привстав на цыпочки, принялась что-то нашептывать ему в самое ухо.
- Здравствуй и ты, добрый человек! – прогудел кузнец, - Есть отрок, как не быть. Лютиком зовут. Только вот, мил человек, недужен он, уже который год лежит, не встает с полатей. Какие уж тут испытания! Дай Бог зиму пережить-выжить, а и то ладно.
- В своей земле я известен не только как воин, но и как целитель. И думается мне, что я смогу поставить твоего сына на ноги. Но для того, чтобы это случилось, он должен сам выйти ко мне со двора и добровольно пройти ритуал.
Пока кузнец и его жена, обдумывали слова Серого, да тихонько перешептывались, дверь жилища внезапно растворилась, и на крыльцо вышел бледный, почти прозрачный, тонкокостный мальчишка. В своей длинной холщевой рубахе, он более всего походил на призрак в белом саване. Баба ахнула, запричитала, и метнулась было к нему на помощь, но отрок жестом остановил ее, и неожиданно сильным голосом произнес:
- Мама, оставь! Я уже устал болеть. Если этот человек обещает меня исцелить, то - я готов.
С этими словами он, качаясь на ветру, словно былинка, спустился с крыльца родного дома и вышел за ворота. Судя по тому, как в немом удивлении вытянулись и застыли лица его родителей, а детвора вдруг разом примолкла и еще теснее сбилась в кучку за материнской юбкой, для всех домашних это было настоящим чудом. Доходяга же проковылял к Змею и, глядя ему прямо в глаза, решительно повторил:
- Я готов! – и, уже немного тише, прибавил, - Что я должен исполнить?
Приняв молчание родителей как знак их согласия на проведение ритуала, Серый Змей утвердился на земле обеими ногами и, опершись на древко своего копьеца, начал читать древнее заклинание, ритмично раскачиваясь в такт своим словам:
На море на Окиане, лежит замшелый камень,
У том камне стоит липовый куст,
У том липовом кусте лежит черная руна,
Под черной руной лежит мать всех змей, - Скоропея, Укрывши от частых звезд, от ясного месяца, от светлого солнца.
Ты, змея полевая, ты, змея луговая,
Ты, змея болотная, ты, змея подколодная,
Сбирайтесь у круг и говорите у друг …».
Он читал негромко, вполголоса, так, что даже и рядом стоящим было бы трудно разобрать слова этого древнего текста; монотонно и нараспев пришептывая и выдыхая из себя накрепко заученные фразы. Но главное было не в самих словах, они только помогали ему настроиться и создать ту волну, ту неслышную для грубого уха профанов вибрацию, что отзовется в гибких телах рептилий и, как магнит железо, притянет их к нему.
И тут начались первые странности. Заклинание «Призыва», вместе с заклинанием «Рассеивания», считалось базовым, и без должного исполнения оного пройти испытания на звание «боевого змея» было просто невозможно. Серый несчетное количество раз применял его, и ни разу за всю его многолетнюю практику, у него не возникало никаких трудностей с призывом. Но на этот раз он не заметил знакомого шевеления травы, и не услышал привычного отклика. Он ничего не почувствовал! Никто не откликнулся на его призыв! И это посреди болотной топи! Уму непостижимо! Серый собрался и усилил накал посыла, призывая змей уже со всей округи. Пространство вокруг него буквально вибрировало и звенело, … и вдруг он почувствовал откат и наконец-то увидел змею, откликнувшуюся на его зов. Это была огромная гадюка, саженой длины, и толщиной в руку взрослого человека. Настоящая Скоропея из древнего заклинания! Она подползла к Серому Змею, и, скользнув по посоху к самой его груди, застыла напротив лица в напряженном ожидании. И посланник Великого Полоза вдруг с ужасом осознал, что от укуса такой гадюки он этого доходягу в белом саване не спасет! Да что там болезного мальчонку, он бы и взрослого здорового бугая не сумел бы откачать после нападения такой Скоропеи! И никто бы не сумел. Но, ни змея полевая, ни змея луговая, ни змея болотная, ни змея подколодная, даже змея домашняя, на его зов не откликнулись, так что выбора у Серого не было. Он вздохнул про себя: «Делать нечего, - как говориться, - глаза боятся, а руки делают», и осторожно взяв тяжелое упругое тело, протянул его Лютику.
Странности продолжились. Мальчишка не дрогнув, спокойно, как и положено – левой рукой, взял гадюку за шею, чуть пониже головы, и потянул неподъемное тело на себя, но змеюка как будто бы испугалась маленького доходягу и не пожелала покидать Серого. Она тугой спиралью обвилась вокруг древка, изо всех сил стараясь вырваться из тонкой ладошки болезного. При этом (о чудо!) она даже и не подумала вонзать в нее свои длинные зубы. Тогда мальчишка схватил ее уже двумя руками и потянул к себе, налегая и упираясь всем телом. Но куда ему было против Скоропеи! Со стороны, это должно быть, выглядело так, словно Серый и Лютик играют в детскую потеху - «перетягивание каната». Древний торжественный ритуал прямо на глазах превращался в фарс, в пародию, вроде тех, что за медный грош играют на потеху мужичью бродячие комедианты. Серый Змей поблагодарил неведомый случай за то, что никто из селян не видит этого безобразия и, не прерывая чтения заклинания, резким движением стряхнул гадюку со своих рук. Она сразу же безжизненно повисла в прозрачных руках сына кузнеца, хотя половина ее тела лежала на земле и змее вполне хватило бы опоры для того что бы вывернуться из слабых мальчишеских ручонок.
- Дяденька, я больше не могу ее держать. Больно она тяжелая, - услышал Серый жалобный детский голос, - заберите, пожалуйста, у меня вашу змею.
Совершенно обалдевший от всего происходящего Змей, покорно принял обратно здоровенную недвижимую гадюку, которая, впрочем, тут же ожила в его руках. Да еще как ожила! Даже сквозь защитную пелену заклинания Серый почувствовал напор ее ярости! Но паутина древних слов была сильнее и крепко держала болотную гадину, не позволяя ей излить свой яд на живое. И тогда Скоропея принялась вымещать свою злобу на копье, служившем своеобразным посохом для заклинателя. Плотно обвив ясеневое древко, она, в бессильной ярости, буквально грызла железный наконечник, покрывая его своей кровью, желчью и ядом. Еще никогда Серому не доводилось видеть столько яда от одной змеи. А повидал он (видит Великий!), на своем веку, немало!
Солнце уже стояло в зените, когда Скоропея наконец-то излила весь свой яд, и, раздраженно шипя, уползла в свое гнездо. Серый быстро уладил все необходимые формальности с родителями новобранца, и, удовлетворенный, вышел на крыльцо. И вот тогда-то он и увидал точно такую же картинку, как и сейчас: «бледный и худой босоногий мальчишка, с заострившимися, болезными чертами, в грубой, распоясанной рубахе с чужого плеча, сидящий на коробе промеж двух воинов …».
Глава девятая
Праведный гнев захлестнул Серого Полоза. Яростными сполохами забил он воеводе буйну голову, кровавой пеленой застил глаза. Бешено забилось сердце, вся одежда насквозь промокла от пота, а руки сами собой потянулись к оружию. Чтобы взять себя в руки, змеиный воевода длинно выдохнул сквозь плотно сжатые губы, и размеренно сделав вперед два шага, торжественно чеканя каждое слово, произнес:
- Я, Полоз, из «Серого Дома» Восточного Приболотья «Ордена Великого Змея», требую от хозяина здешних мест, именующего себя Ведуном, немедленных разъяснений по поводу закрытия им прохода через свои земли для членов моего ордена. Я заявляю, что склонен расценивать подобные действия как недружественные по отношению к «Ордену Великого Змея», и требую удовлетворения урона, нанесенного достоинству и чести всем воинам «Братства Змея».
Разговоры и смешки сразу же прекратились, и головы всех присутствующих, как по команде, повернулись в сторону змеиной троицы. Но замешательство длилось недолго, и лишь только замолкла неуместная веселость голосов, как тотчас вперед, навстречу Полозу, вышел Ведун. Он также неспешно, отмерил два положенных ритуальных шага, и с достоинством встав напротив Серого, спокойно, без всякого смущения, и даже с некоторым пафосом ответствовал пришельцу:
- Я, Ведун, полноправный хозяин урочища «Черная скала» обвиняю присутствующего здесь Серого Полоза, посвященного в члены «Братства Змея», в нарушении им данного слова! А так же в попрании ряда, заключенного между мной, и «Орденом Великого Змея» (в его лице). Я открыто заявляю, что считаю подобное поведение не соответствующим Духу и Букве Воинского Братства.
Уже в который раз за истекшие сутки Серый подивился наглости этого треклятого колдуна. «Хотя и в отваге ему ведь тоже не откажешь, - подумалось воеводе, - другой на его месте уже наложил бы от страха в штаны, да и забился, поджав хвост, в какую-нибудь щель, а этот еще и зубы скалит! Ну, ничего, зубы-то мы ему сейчас повыбьем! «Непроизносимые слова» - обеими сторонами были сказаны, так что дальше будем говорить на языке оружия». Он сделал еще один шаг вперед, и уже положил было руки на рукояти мечей-близнецов, как вдруг услышал мягкий, медоточивый женский голос:
- Ой, сколько тута храбрых мужей-витязей собрало-ся, да и все ведь при оружии-то! Вы уж простите князья-бояре нас за то, что мы, жены, прерываем ваши честные мужские речения, да только уж ждать нет больше нашей моченьки, а проститься с добрым хозяином нам ой как бы надобно! Ведь ждет не дождется нас дорожка дальняя, пора нам по ней выдвигаться-поторапливаться, чтобы успеть нам дойти до дома нашего засветло.
Воздействие этого голоса на присутствующих можно было бы сравнить, разве что, пожалуй, с ушатом ледяной воды, пролитой на раскаленные камни. Все участники и свидетели нарастающей свары вдруг сразу же успокоились, и, в едином порыве, развернулись на завораживающее женское воркование. А когда развернулись, то и вовсе застыли будто стреноженные. Стояли перед ними две красавицы. Одна, что постарше, была наглядным воплощением зрелой женской красы. О таких говорят, - «желанная». Вторая же являла собой девичью невинность и расцветающую юность, - «краса ненаглядная».
Лютик же увидал краем глаза только то, что та, которая была постарше, шагнула вперед, и поплыла белой лебедью к Ведуну, по ходу что-то вещая честному собранию, но сам он сразу же прикипел взглядом к ее младшей спутнице, что так и осталась стоять на месте, скромно потупя очи долу. Он, сам не помня как, подошел к девице, и сделал робкую попытку заглянуть ей в глаза. Но та стояла, низко склонив свою головку, и Лютику была видна только ее черная коса с прямым пробором и непокорной седой прядью, выбившейся из-под расшитого мелким речным жемчугом очелья. Осторожно, словно боясь обжечься, сомлевший парень дотронулся кончиками пальцев до белой пряди и, еле ворочая непослушным языком, спросил:
- Это из-за меня?
Девица вскинула голову и их глаза встретились.
- Это из-за меня. Я сама так хотела. Нет в том твоей вины.
И вдобавок ни словечка. Но глаз своих уже не опустила, а только потянулась и взяла тяжелые ладони Лютика в свои узкие ладошки. Так они и стояли бессловесно, забыв обо всем на свете, - глаза в глаза, в руке рука.
- Ну, хватит лясы точить! - вдруг услышал чей-то задорный возглас возле самого уха совсем потерявшийся парень, - Солнце уже высоко, и нам, с Марой, пора в путь-дорогу! Да и вас, как я вижу, ждут дела неотложные. Смотрите, не поубивайте тут без нас друг дружку-то! Оставьте хоть на семена!
Мара вздрогнула, оклик как будто бы пробудил ее ото сна, она выпустила ладони Лютика и, вновь потупившись, заспешила вслед за своей старшей товаркой. А вот парень, похоже, так и не проснулся. Он, по-прежнему молча, стоял с протянутыми ладонями, словно в ожидании милости, или подаяния.
- Ну, что хозяин, скажешь ли чего на дорогу? – спросила у Ведуна старшая красавица.
- Я твой должник, Ведающая. Даю тебе в том свое слово!
- Ты - сказал. Смотри же, - долг платежом красен! Ответила странная гостья и обе женщины зашелестели подолами в сторону леса.
Первым нарушил затянувшееся молчание волхв. Прокашлявшись, будто бы у него пересохло в горле, он привычно взял собрание в свои руки:
- Тяжки обвинения твои, Ведун. Слово Воина - не дым! Не может считаться Воином тот, кто нарушил свое слово. Горька его участь. Ведь он тогда становится подобен зловонному ветру с песком: все встречные от него морщатся и отворачиваются. А, посему, будь добр, объяснись перед нами, и поведай все, что здесь между вами случилось.
Ведун спокойно и обстоятельно пересказал все события минувшего дня: о встрече с бывшим сослуживцем, о его просьбе и заказе, о ряде, который они положили между собою. При этом он особенно упирал на то, что Серый Полоз прилюдно подтвердил клятву в том, что «никого, ни его, ни его людей, не будет на Черной скале до завтрашнего полудня».
- Я свою сторону договора выполнил, - закончил хозяин урочища, - вот он, тот молодец, за жизнь которого я ручался. Как видите: живой и здоровый, не порченный, без изъяну. А змеев соглядатай, что тишком да тайком подглядывал за действом, хлебнул смертного духу с Кромки, да и рассыпался прахом. Слово, данное при установке ряда, нарушено, а, стало быть, и нет больше веры «змеям». А как пускать в свой дом того, кому не доверяешь?
- Что ответишь на это обвинение Серый Полоз? – сурово спросил волхв.
- А почему это я вообще должен отвечать? – вскинулся змеиный воевода, - Да еще перед каким-то там деревенским знахарем. Я считаю своим долгом напомнить всем присутствующим о том, что по уставу своего ордена, я отвечаю только перед капитулом, и более не перед кем. Но, во избежание недоразумений, а также в знак особого моего уважения к собравшимся здесь воинам, я заявляю: «Мой человек не получал от меня никаких приказов. Он действовал по своему собственному почину, на свой страх и риск. Следовательно, тень его проступка не должна ложиться ни на меня, ни на мою дружину, ни на мой орден»!
- Ты же знаешь, воевода, что по «Воинскому Покону» на все время похода «предводитель – отец своим воинам», а они все его дети. - пробасил Шатун, - А это значит, что он, будучи для них отцом, не только в праве «казнить их и миловать», но и сам, в свою очередь, своею собственной головою, отвечает за все выходки своих детей-подчиненных.
- И также сам их и наказует, - не сдавался змеиный воевода, - Если бы моего человека не убили, то я бы непременно потребовал от него ответа, и, только допросив, и тщательно разобрав его проступок, подверг бы виновника суровому наказанию. У нас не жалуют ослушников!
- Он не убит, а погиб по своей неосторожности, - упрямо гнул свое Ведун, - или, если вам так будет угодно, то из-за проявленного своеволия. Ведь если бы ряд был исполнен в точности, то никто бы и не пострадал. А, значит, вся ответственность и вина за случившееся лежит на змеях!
Неизвестно, сколь долго бы они, вот так препирались, да только уж больно сильно припекало полуденное солнце, и Белояр начал потихоньку преть в своих одеяниях. Поэтому он возвысил свой голос, и решительно оборвал нескончаемый мутный поток взаимных обвинений:
- Выслушав обе стороны, - торжественно начал Верховный Волхв, - я предлагаю спорщикам считать все произошедшее - «досадным недоразумением». Воевода «Братства Змея» не вправе требовать какого-либо удовлетворения, так как ряд, заключенный между ним и хозяином урочища, был нарушен его стороной. Хозяину же я напоминаю о том, что воевода Серый Полоз дает свое Слово в том, что он не посылал никого из своих людей предпринимать какие-либо действия в обход уговора, и, стало быть, неразумный воин пострадал исключительно из-за своего любопытства. Согласны ли вы с таким решением? Если стороны «согласны», то давайте уже расходится (жарко!). А если «не согласны», то тогда нам должно провести «Божий суд». И для начала, выбрать, путём каких испытаний – огнём, водой, землей, или железом мы будем доискиваться Правды.
Серому как будто сунули за воротник ледышку. Ни в каких ордалиях он, естественно, участвовать не собирался, но дело опять выходило из-под контроля, а посему его нужно было завершить как можно скорее. «Главное сейчас – это мальчишка, а со всем остальным разберемся по ходу дела», - решил про себя змеиный воевода, вслух же, негромко, но с достоинством произнес:
- Если мой старый боевой товарищ согласен, то и я согласен. Ведь сказано: «худой мир лучше доброй ссоры!
- Я бы тоже пошел «на мировую», - сказал свое слово Ведун, - но только после того, как Серый Полоз здесь же, прилюдно, подтвердит свою готовность соблюсти все, принятые на себя обязательства, касательно оплаты проведенного мной ритуала. А именно: «Если я верну из Серых Земель его ученика, как живого человека, то за свое возвращение и исцеление, новорожденный со мной рассчитается сам, и из своих личных средств».
Полоз усмехнулся про себя, подумав: «Снова этот корыстолюбивый мерзавец радеет о своем прибытке. Жизнь висит на нитке, а он все думает о прибытке! Ведь сказано же древними: «С малых лет учись жить бескорыстно. Корыстолюбивый не может быть ни правдивым, ни принципиальным, ни мужественным, ни верным своему долгу», но видимо как раз этой-то премудрости не учили наставники этого деревенского знахаря. Строго говоря, уже само условие, поставленное Ведуном, было сродни прямому оскорблению. В «Воинском Поконе» сказано: «Жреца следует спрашивать: «Скажи!» - и этого будет достаточно (для установления истины). Воина – «Скажи правду!», («Поклянись!»), - и этого будет достаточно. Домохозяин должен поклясться либо письменно, либо в присутствии двух свидетелей». Да только откуда простому колдуну из деревенского захолустья знать такие тонкости?! Пусть его!
- Я подтверждаю клятву, данную мною этому человеку, - услышал, как бы со стороны, свой голос Серый и подивился своей выдержке и самообладанию, - и ручаюсь своим Словом Воина, что вышеупомянутый Ведун, за ритуал, проведенный по моей просьбе, получит все сполна, согласно условиям нашего с ним ряда! – закончил он.
- Тогда я тоже согласен, - сказал Ведун, - и желаю, чтобы новорожденный Человек, рассчитался за свое воскресение поденной работой на моем подворье. Прямо с этого дня и до грядущего ледохода. С проживанием на все время этих работ в урочище «Черная скала» на правах младшего родственника.
Если бы молния ударила в скалу, прямо под ноги собравшимся, то и тогда, наверное, они были бы менее ошарашены. Недоумение и разочарование отразились на лицах Белояра и Шатуна. Гнев и ненависть исказили тонкие черты Серого Полоза.
- Ты мерзавец и подлец! Говоря такое, ты прекрасно осознавал, что я бы никогда не согласился на подобные позорные условия! Холопское звание! Ты подло обманул меня! – брызжа слюной, кричал воевода, - Я требую «суда поединком»! Пусть честная сталь разрешит все наши недоразумения! Здесь и сейчас! Незамедлительно! Биться на том оружии, что находится при нас, - «до смерти одного из противников»!
- Ну, что же, биться, так биться, … чего в ухо-то орать? Только ты, Змей, кажется, малость запутался в правилах «Божия Суда». От злобы, наверное. Она так и брызжет из тебя! Смотри не захлебнись ядом-то! - непонятно для чего горячил, и без того уже доведенного до белого каления воеводу, Сивый:
- Ты мне бросаешь вызов оскорблением. Это значит что я, как оскорбленный, выбираю оружие, время и место поединка. Но, по чести говоря, все твои условия меня устраивают. Кроме одного. Биться с тобой мы будем «до смерти одного из противников, или до невозможности одним из противников продолжать поединок». Согласен? Все согласны?
- Согласен! Но не надейся, что это дополнение поможет тебе спасти свою никчемную, жалкую жизнь! – уже не помня себя от ярости, драконом ревел Серый Полоз.
Воевода змеев был вне себя, - его била крупная дрожь, от бешенства на перекошенных губах змея пузырилась пена, а побелевшие пальцы свело судорогой, - настолько сильно ему хотелось убить этого мерзавца – Ведуна. Но Полоз был опытным воином, прошедшим через множество битв, и поэтому он прекрасно осознавал, что в таком состоянии ему идти в бой никак невозможно. Нужно было подготовиться – успокоиться и привести себя и свои чувства в порядок. Вот только времени на подготовку у Серого уже не было. Ни времени, ни сил. Белый, как небесное облако, воин, вооруженный копьем, уже ждал его на поле брани. Страсти раздирали змеиного воеводу, рвали на части, застили глаза, мешали ясно мыслить. Но медлить с началом схватки было нельзя. И тогда, в приступе крайнего отчаяния, Серый воззвал к своему покровителю – Великому Змею. Отбросив все условности и ритуалы, он просто выбросил из себя все, абсолютно все свое естество, став пустым вместилищем для призванного им духа. Он принял в себя Змея, растворился в нем без остатка и, потому сам стал Змеем.
И тогда Серый Полоз свернул и развернул свои могучие кольца, привыкая к новой плоти и, … и мгновенно вошел в «состояние боя». Вошел просто и естественно, не прибегая к обычной в таких случаях предварительной подготовке, молениям и медитации, словом не нуждаясь ни в чем из всего того, что он практиковал доселе. И, тем не менее, это был боевой транс, опытный воин сразу же узнал его и поприветствовал так, как приветствуют старинного друга после долгой разлуки.
Исчезли пространство и время, - все вокруг стало «здесь и сейчас». Изменился окружающий мир, куда-то сразу же пропало ощущение перспективы, все стало выглядеть одинаково «хорошо и близко». Лишь только то, на чем задерживался его рассеянный взгляд, начинало, как бы проявляться, и, становясь сущим, понемногу проступать вперед, налагаясь на все несущественное, подобно тому, как сочетаются, набирая силу тона прозрачные краски при росписи по шелку. Все же остальное, оставаясь позади внимания, создавало приглушенный фон, декорации для начинающегося действа. Все его чувства также отступили на задний план, а может быть растворились, или же наоборот, объединились, превратившись, в предвкушении грядущего боя, во что-то иное, ибо сказано: «Затвори все двери души своей, закрой все чувства и мысли свои на железный засов и навесь крепкие замки на все чаянья свои, ведь и самая наималейшая щель может послужить лазейкой для твоего врага. Стань пуст сознанием, как пусты ножны меча изготовленного для боя, ибо ты сам и есть клинок духа, вышедшего из ножен плоти, дабы без устали разить врагов».
Пропали, исчезли без следа, будто бы их и не было вовсе – гнев, раздражение, жажда славы и почестей, пропало все то, что питало его самость за последние сутки. Великий Змей высвободил клинки-близнецы из их кожаных одежд и заструился на Врага …
Лютик не слушал, о чем там препираются старшие. Старшие всегда ведь чем-то недовольны, на то они и «Старшие». Такова уж их нелегкая доля. К тому же он не особо и понимал, о чем там промеж них идет спор. Уж явно не о нем. Поэтому он, вместо того, чтобы впустую «греть уши», целиком и полностью сосредоточился на том новом, доселе неизведанном чувстве, которое заронил в его душу взгляд черноволосой красавицы. Оно было настолько яркое и необычное, что он даже не представлял себе в каких словах и выражениях его можно описать, и поэтому он просто его рассматривал, любуясь и перекладывая то так, то этак, подобно ребенку, играющему лучиком солнца на гранях драгоценного камня.
В это приятное времяпровождение холодным ветром ворвался истерический вопль наставника. Особенно хлестнуло по ушам: «Холопское звание!», и вдруг стало понятно, что теперь уже речь шла о нем. По всему услышанному выходило так, что этот странный знахарь, назначив плату за его лечение, не захотел ни злата, ни серебра, ни иных каких благ. А захотел он, негодник, только одного - видеть его, Лютика, у себя в «закупах»! Воин «Ордена Великого Змея» в закупах у деревенского знахаря из захолустья! Это было неслыханно! И сразу же все сердечное расположение, которое, уже было, испытал «возвращенец» к своему спасителю, куда-то улетучилось, исчезло, как туман под лучами солнца. Лютик, внутренне закипая праведным гневом, уже начал было разворачиваться в сторону спорящих, дабы, нелицеприятно, но твердо выказать личное отношение к своему холопству, …Вот только немного запоздал, ибо время речей уже прошло, и начался поединок – время стали.
Наставник одним изящным движением извлек свои мечи-близнецы из потертых ножен и неспешно потек в сторону застывшего, как снежная баба, деревенского целителя. Именно - потек. Лютик видел только одно - единое движение. Бесконечное, неразрывное, вязкое, непрерывно перетекающее само в себя так, что глаза, следящие за ним, не видели ничего, кроме самого движения. Он хорошо знал, что это такое. Это был «Танец Змея». Такую манеру боя ставили всем членам ордена. Еще со времен своего пребывания в «Змеином садке», каждый его питомец, начинал свое кружение в этом смертоносном танце. Попервоначалу это были довольно короткие, «усеченные» связки, которые, по прошествии времени, дополняясь, перетекали в более длинные формы, уже со сложными, многоплановыми переходами и извивами. Ну, а для тех, кто желал продвижения по воинской стезе, для таких, на «зачет», - практиковалось свободное движение перед собранием «клуба мастеров». Сначала в одиночку, с оружием и без него, а затем уже и с вооруженным противником в статусе «мастера». При этом соискателю нужно было всего-то - «просто остаться в живых»! Следует заметить, что никаких поблажек в виде снижения скорости, или затупленного оружия при этом не допускалось. На войне как на войне! Это было то еще зрелище!
Так что Лютик хорошо представлял себе эту манеру боя. Представлял, но не владел. Не будучи «мастером боя», он знал только отдельные части целого, а также правила, по которым эти части должны сочетаться воедино, но сам двигаться подобным образом он не умел. Его зрение, приноровившись к происходящему, стало выхватывать-видеть отдельные, знакомые элементы, как бы залипая-останавливаясь на них, и тогда общая нить движения сразу же ускользала от незадачливого наблюдателя. Ощущение было такое, как будто бы он постоянно закрывал и открывал глаза, и при этом каждый раз видел совершенно новую картинку.
Фигура Серого Полоза в потоке этого движения вся как-то смазалась и перестала быть различима для стороннего наблюдателя. Перед завороженным Лютиком скручивал-раскручивал свои могучие спирали сплошной, дышащий древней мощью, вихрь-кокон, неудержимо стремящийся к застывшей фигурке знахаря. Это было подобно серой грозовой туче, что в проблесках стальных синих молний, надвигается на одинокий белый утес. Кто сможет противостоять этой стихии?!
А Ведун по-прежнему топтался на одном месте, неуклюже переступая с ноги на ногу и безмятежно улыбаясь перед лицом своей неминуемой гибели. Лютику было прекрасно видно, как он судорожно ухватился обеими руками за тяжелое искепище, и, выставив прямо перед собой длинное копье, неловким движением сунул стальное перо в вертящийся капкан смерча. Лютик уже знал все, что случится далее. Он не раз видел подобное и в зале для занятий, и в «бойцовских ямах», и на поле брани. Капкан захлопнется. Даже если перо копья и попадет (что само по себе маловероятно) в Серого Полоза, то и в этом случае, при таком стремительном вращении, точного попадания не случится. Воин-змей просто «уйдет с линии атаки вращением», обернется вокруг своей оси, а руки-змеи захлестнут-обовьются вокруг копейного древка. И тогда Серый Полоз, слившись с оружием, перенаправит движение искепища прямо вверх, скользя по телу противника, как по направляющей поверхности. («Запомни, головастик, что на конце любого оружия всегда находится человек, который его держит», - почти явственно услышал Лютик голос наставника.) Затем гладкая и прочная древесина скользнет по груди незадачливого знахаря, ударит его снизу в челюсть, а там…
Лютику, на какое-то мгновение, даже стало жалко деревенского простака, вздумавшего, в неразумии своем, тягаться с непобедимым мечником «Братства Змея», ведь этот знахарь был приемным отцом Мары. Но тут юноша вспомнил о его гнусных намерениях относительно «холопства» и вновь утвердился в сердце своем.
И …, и тут знахарь вновь удивил молодого воина. Он даже не стал и пытаться удерживать оружие, рвущееся прочь из его рук. Он просто разжал свою хватку и, сохраняя только легкое касание древка (может быть контроль?), устремился вслед за улетающим копьем. Лютику даже показалось, что Ведун выпрыгнул по направлению движения оружия! Не испытывая ни малейшего сопротивления, копейное древко резко взметнулось к небу, подобно метательному рычагу катапульты в момент выстрела. Сходство с катапультой усиливалось еще и тем, что на конце копейного древка молочной каплей повис Ведун. Или даже не повис, а как бы «завис», - легко «парил на воздусях», непринужденно положив ладонь левой руки на вток, а ладонь правой - на рукоять своего боевого ножа. Лютик, в бытность свою, в Вендии, в составе свиты Великого Полоза, не раз бывал свидетелем подобного зрелища. Но там это и было всего лишь «зрелище», ловкий трюк, исполняемый местными скоморохами на потеху охочей до чудес разношерстной толпы. Здесь же, по видению Лютика, все-таки было что-то иное. Впрочем, юноша не поручился бы за то, что ему все это ему просто не померещилось, и что он действительно видел знахаря, свободно сидевшего на воздухе.
Но вот дальнейшее он видел и помнил совершенно отчетливо. Да и что там было помнить-то! Знахарь, по-прежнему касаясь ладонью левой руки копейного древка, неловко, точно мешок муки, выпавший из телеги мельника, шлепнулся аккурат на темя Серого Полоза. Под тяжестью этого удара змеиный воевода, не издав ни единого звука, упал на черный камень скалы. Упал ничком, грохнулся, как подрубленное дерево. Противник попытался было запрокинуть ему голову, но незакрепленное кольчужное кружево легко соскользнуло с головы Серого и застряло в шуйце Ведуна, в то время, как в его деснице уже отливал потусторонней синевою клинок боевого ножа. Знахарь брезгливо отбросил прочь наголовье и, намотав на кулак длинные волосы воеводы, взмахнул остро отточенной сталью.
Скрипнули сталью доспехов подавшиеся вперед боевые Ящеры; угрожающе свистнув, легла на плечо чудесная секира Медведя, в унисон ей прошелестел посох Верховного Волхва, … В воздухе явственно запахло Смертью. Холодная дрожь смертельной опасности пробежала по позвоночнику Лютика. Ему вдруг стало совершенно ясно, что сейчас прольется кровь, и все-все-все эти люди умрут! Умрут из-за него! Из-за того, что он не желает платить по обязательствам, принятым его наставником во имя спасения его, Лютика, жизни! Его колотил крупный озноб, но молодой воин, преодолевая дрожь во всем теле, бросился вперед, умом отчетливо понимая, что ничего уже не исправить, и он никак не сможет предотвратить грядущую бойню. У него просто не хватит на это времени. Его не хватит даже на окрик.
От неимоверного усилия, под тонкой, почти прозрачной кожей, синими змейками вздулись вены, дыхание застыло, а зрение утратило четкость. Молодой воин одновременно наблюдал две, как бы налагающиеся друг на друга, картины. На одной, – цветной картине, его взгляду открывалось синее небо, зеленый лес, где искрился веселый ветерок, … и белый воин, что на черном камне скалы сияющим клинком поражал серого воина. На другой же картине, перед изумленным взором Лютика предстала унылая, однообразная серо-коричневая равнина, пересеченная серебристой лентой туманной реки, с горбом черного моста, уродливо нависшего над ее неподвижными водами. Все вокруг было туманно и недвижимо. И только на черной, непроглядной завесе моста, яростными сполохами блистала Птица, сотканная из огня и света, разившая клювом-молнией огромного Пернатого Змея. В цветном мире уже ничего невозможно было исправить, но в этой густой, беспросветной мгле завязли кое-какие крупицы Времени, … И тогда в мир, не знающий звуков, ворвался истошный вопль новорожденного кромешника. «Стой! Я согласен! Прими мою жертву!», - беззвучно закричал Лютик, и … Белая молния вонзилась не в главу змея, а черный монолит моста, расколов его на тьму обсидиановых осколков. Жар-птица сверкнула огненными перьями, и волна искристого жара смахнула Змея в провал липкого серого тумана, …. А в цветном мире белый воин немного довернул кистью, и на обнаженную голову противника упала не сверкающая сталь лезвия, а тяжелая, литая, серебряная головка боевого ножа. Раздвоение сразу же исчезло, зрение вновь обрело привычные целостность, четкость и мерность, а изнемогший Лютик провалился в спасительную темноту малой смерти. Все новое рождается в трудах и муках.
Ведун расправил свои плечи над телом поверженного Полоза, и, подняв копье к небу, во всеуслышание возгласил:
- Божий суд свершился! Если у кого-нибудь из присутствующих имеются основания для того, чтобы оспорить его исход, то пусть он говорит сейчас, или хранит молчание вечно!
Ящеры вскинули свои правые руки в молчаливом согласии и приветствии победителя; Волхв, как бы в сомнении, покачал седой головой, но промолчал (так, что-то прожевал тонкими губами себе в белоснежную бороду), и только Медведь недовольно пробурчал вслух:
- Мы все видели неизбежную Смерть, но мальчишка влез в Божий промысел, и это повлияло на исход поединка. Он должен за это ответить.
- Мы сейчас говорим не о Жизни и Смерти. Мы говорим о Божьем суде. Бой длился «до смерти одного из противников, или до невозможности одним из противников продолжать поединок», - верно? В таком случае и смерть, и бессознательное состояние поединщика, должны быть признаны равночестными, - со спокойным достоинством ответствовал Ведун, - а что касается ответственности за проступок, то этот молодой воин теперь ведь за мной копье носит, - значит с меня и спрос. Как ты там, Шатун, давеча сказал-то: «своею собственной головою, отвечает за все выходки своих детей-подчиненных»? Я с этим согласен! Все согласны?
Ответом ему было всеобщее полное молчание.
- Хорошо. Но, поскольку возникли сомнения, то во избежание дальнейших кривотолков я, Сивый, ученик Белуна и выпускник «Орлиного гнезда», даю свое Слово и клянусь в том, что буду ожидать на месте прошедшего поединка ровно сутки, от полудня до полудня, для того, чтобы принять вызов любого, кто пожелает оспорить итоги сегодняшнего Божьего суда!
На том все и порешили, а порешив, спокойно, как ни в чем не бывало, разошлись по своим делам и хлопотам. Ящеры повлекли тело Полоза на снеккар, Ведун принялся хлопотать над сомлевшим Лютиком, а Шатун снова приложился к заветному бочонку. Только с лица Верховного волхва Семиградья по-прежнему не сходило выражение тревоги и озабоченности.
- Я оставлю вас ненадолго, - вдруг засуетился Светояр, - мне в городище срочно наведаться надобно. На закате увидимся.
- Брось, дружище, - недовольно засопел Медведь, - какие, право, могут быть дела в такую-то пору? Пусть все дела сегодня обождут …
- Эти дела не могут ждать, - неожиданно резко оборвал Медведя Волхв, - подумай лучше, лохматая твоя башка, что будет, когда бабы в городище вдруг прознают о том, что какой-то там заезжий ухарь захотел убить Ведуна? Их Ведуна! Да на него же вся округа молится! Ведь, с той поры, как он в наших краях поселился, у нас, почитай что, ни один ребенок не помер! Ни один! Да наши бабы этого Полоза, да со всеми его Ящерами, порвут в мелкие клочья, а корыто его, змеиное, в щепки разметают!
- Да с чего они вдруг прознают-то? – Как-то не очень уверенно протянул Шатун, и тут же осекся, громко хлопнув ладонью по трехцветной гриве, - Яга! На Ягу, что ли, думаешь?
- Ни на кого я, пока что, не думаю. Но одно знаю твердо, - про поединок на скале местные бабы непременно узнают. Не ведаю уж как, но только все доподлинно узнают и разнесут по всему Белогорью! И тогда держись змеиное братство! Так что ждите меня на вечерней зорьке, да пока что, немного охолонитесь, да промеж себя разберитесь, чтобы на людях сор из избы не выметывать!
Глава десятая
Лютик проснулся на закате дня совершенно здоровым, бодрым и полным сил, без малейшего намека на давешнюю немочь. Он нашел себя лежащим на медвежьей шкуре, возле небольшого, весело потрескивающего костерка. Напротив, по другую сторону огня, привольно развалился здоровенный лохматый мужик с ковшом в одной руке, и с секирой в другой. «Медведь, - мгновенно подсказала услужливая память, - его зовут Медведь. А еще, помнится, что Ведун его «Шатуном» кликал. А где же сам Ведун? А остальные? Все ли живы?
- Успокойся парень, не тревожь сердце понапрасну. Живехонек твой наставник-змей, - ответил на немой вопрос Шатун, - и с остальными, слава Богу, все тоже в полном порядке! Змеи на своем корабле – зализывают раны, волхв в городище – бабам мозги вправляет, хозяин наш – по хозяйству хлопочет. Все при деле. Только мы с тобой лежим себе в тепле, наслаждаемся неспешной беседой, и не о чем себе не печалимся.
- А причем здесь бабы?- невольно вырвалось у Лютика, а сердце тревожно забилось: «Уж не попала ли Мара, со своей прекрасной спутницей, в какую беду?».
- Да вот, опасается наш сердобольный волхв, что пойдут наши деревенские бабы смертным боем на змеиный кораблик, что со вчерашнего дня притулился возле острова Скелетов, да и потопят это корыто вместе со всем его содержимым.
- Да ты что, почтенный, шутки надо мною шутишь? – всерьез обиделся Лютик, - Да, я немного ослаб телесно, но с головой-то у меня все в порядке! Какие там, к Ящеру, бабы? «Серый дракон» не рыбацкое корыто, - это боевой корабль! Команда на нем не из последних удальцов набрана, все, один к одному - прошедшие огни и воды ветераны! Поверь мне, - не всякая дружина таких бойцов одолеет, а не то, что там какие-то деревенские бабы!
- Молод ты, как я погляжу, и глуп, да к тому же не в меру горяч, - добродушно пробасил Шатун, со вкусом прихлебывая из ковша, - жизненного опыта с гулькин нос, сути вещей не видишь, зато «свое мнение» по всем вопросам имеешь. Ты, отроче, покамест, поменьше говори, да побольше слушай, особенно ежели разговоры разговариваешь с человеком пожившим, да много чего повидавшим, а чего не видавшим, так про то слыхавшим, - может тогда и ума-разума наберешься, а может и сам кое-чему научишься. Неразумен тот, кто учится только на своём опыте, старайся учиться и на опыте других, - это поможет тебе, в дальнейшем, избегать их ошибок. Вот послушай-ка лучше одну «бабскую» историю, да на досуге хорошенько над ней поразмысли:
- Это было давно, лет с десяток назад. Только стаяли льды, и по Белой реке заскользили суда, как с полуночной стороны пришли к нам торговые гости. В имперские земли свой путь держали. Большой караван – в основном насады, да несколько ушкуев в охранении, - всего корабельщиков сотни три наберется. Дело обычное, привычное, всем знакомое. Да вот только, как назло, в ту самую пору, в Белгороде начался падеж скота. Черный Мор. Собрался весь честной народ на сход, даже молодых, стариков и пришлых пригласили, и на том сходе соборно решили, что это «Коровья Смерть» вокруг городища рыщет; ну, и условились, чтобы как раз в эту ночь (когда караван пристал), ее изничтожить.
Не знаю, как это делается в других землях, может, где колдунов-магов зовут, или еще кого на подмогу себе кличут, а вот здешние бабы выбирают промеж себя «оповещалку» - вдову-большуху, опытную в таких делах; а уж она, потом, обходила все дома в округе, и оповещала все женское племя о грядущем событии. Но звала только рожавших, из тех, которые уже хаживали за Кромку и приводили в наш мир хотя бы одну «душу живую»; ни «молодок», ни «девок» с собой не брала, - одних только «баб». Бабы слушали ее, в знак согласия (и чистоты своих намерений) обмывали руки и вытирали их о полотенце, которое выборная носила с собою. После того, как большуха обойдет все жилища, то вся мужская половина, от младенцев до стариков, из дома уже ни ногой. Скотные дворы запирают изнутри наглухо. Всех собак привязывают крепко-накрепко. Ведь «Черная Немочь» может во что угодно оборотиться, хоть тебе в собаку, хоть в человека, хоть в лошадь, поэтому если навстречу попадалось какое-нибудь животное, или человек, то бабы его тотчас убивали, считая, что это и есть сама Коровья Смерть, что укрывается под личиной оборотня. Да ведь и как убивали-то! Страшно сказать, – голыми руками, по живому, на части рвали!
Вот, ровно в полночь, выходит оповещалка на околицу, и начинает, с дикими воплями, бить-колотить в большую сковороду. На ее крики сбегается все бабье племя с серпами, косами, … в общем, кто, с чем попало…. Все, либо в одних срачицах, либо вовсе «в чем мать родила», ведь бесплодная нечисть страшится уже одного только вида плодовитости, так что нагота, в таком деле, самая лучшая защита. Собрались. Поют в полный голос:
От Океан-моря глубокого,
От лукоморья ли зеленого,
Выходили дванадесять дев.
Шли путем, дорогой немалою,
Ко крутым горам, высокиим,
Стелили там девы скатерти браные,
Кололи, рубили намертво.
Как на ту ли злую Смерть
Клали проклятьице великое….
Самые почтенные из них запрягаются в рало, впереди большуха-оповещалка, а за ней валом валит вся ее бабья рать, и в таком духе опахивают полосу вокруг городища. Шумят, орут, воют – кто во что горазд! Такой, я тебе скажу, звон и крик стоит, что на сотни поприщ вокруг в ушах звенит! Ведь насколько эту женскую свистопляску эхо разнесет по округе, настолько вся нечисть уберется прочь. Известное дело, – ведь нечистая сила резкого шума-звона не любит, а бабий визг, так и вовсе на дух не переносит. Вот и идет бабья рать, ралом чертит-рвет Землю-Матушку, криком-звоном режет-кроит Ткань Мира, - рубит-кромсает пространство из земли в небо. Гонит, «Коровью Смерть», как зверя на облавной охоте. А той и спрятаться-то негде, стоит перед ней неодолимой стеной земляной отвал. До самого неба стоит. А внутри очерченного круга ей жить тоже уже невмоготу, там пространство бабьим стоном, да звоном очищено, вот и идет Черная Немочь на прорыв. В своем-то обличье ей проходу нет, сразу распознают, да порешат, поэтому и напяливает она на себя личину животного, а бывает, что и человека, - думает таким образом обмануть бабье войско и ускользнуть от расправы и растерзания. …. Как и что там дальше у них происходит, и как они там опахивают, - о том не скажу. Сам не видел, а тот, кто видел, тот уже ничего не расскажет….
Иноземным гостям про все это, конечно же, рассказали, и строго-настрого наказали: «сидеть тихонечко по своим корабликам, и на берег даже носа не показывать, а еще лучше отчалить да отойти, от греха подальше, к другому берегу». Корабельщики послов внимательно выслушали, головами согласно покивали, вроде как бы все поняли. Но, как всегда бывает в таких случаях, нашлись среди них неслухи. Набралось таких остолопов человек тридцать, - все из числа молодых ватажников. Крепкие ребята, видные, одно слово – «кровь с молоком»! Что уж там им взбрело в их дурные головы? Может подшутить, поиграться хотели, может, навроде вашего Мастера Ужа, - «просто любопытствовали», а может, и еще чего удумали, - о том теперь Бог весть! Но только вырядились наши молодцы, как будто на веселую гулянку собрались, - в нарядное цветное платье, в меха-бархаты, да кольчуги-панцири вздели, мечи-сабли к поясам наборным прицепили, но не для потехи-славы молодецкой, а ради красы-пригожества…и, до времени, попрятались кто куда. Кто в кустах, кто в роще, кто в подлеске…. Их потом по тем самым местам, где они прятались, по роям навозных мух, и находили товарищи-корабельщики, да по рваным кускам, по кровавым ошметкам в короба собирали. Разметали их оголтелые бабы в крохи говенные. Я сам, своими глазами, видел оторванные руки, ноги, головы; растерзанные груди и животы; обрывки кольчуг (голыми руками рвали!) и панцирей, грудой сложенные на погребальный костер! Так-то! А ведь сегодня, если что случится, то и Баба Яга с теми бабами заодно будет. Так что не видать твоим товарищам даже посмертия, не видать во веки вечные, не видать, как собственных ушей.
Лютик, был до глубины души поражен страшным рассказом Медведя. «Да, пожалуй что, такой «личный опыт» мне не нужен», - подумал он с омерзением. Воображение сразу же настолько ярко живописало ему окрестности, все в жужжащих тучах мух, вьющихся над мерзкими кучами кусков разорванной плоти; траву и цветы, забрызганные парящей людской кровью, что, от внезапно нахлынувшего отвращения, юношу чуть было не стошнило. Чтобы хоть как-то избавиться от кошмарного видения растерзанных тел, и экзальтированной толпы голых баб, со спутанными, пропитанными кровью, волосами, хищным оскалом, бешеным взглядом и руками по локоть в крови, он поспешно сменил тему разговора:
- А кто это такая - Баба Яга? Ты о ней ничего не сказывал, хотя помнится мне, что в детстве мама тоже, бывало, пугала этим именем непослушных детей. Кто она этим бабам, - начальница?
- Начальница? – усмехнулся Медведь, - Ну, что же, можно, наверное, и так сказать, ведь изначально все бабы у нее учение проходят. А о том, чему она их там учит, то не нашего, мужеского, ума дело. Никто из мужей ничего тебе толком о ней не расскажет, хотя будучи детьми все в ее избе бывали, а как подросли, так все перезабыли, одни страхи и догадки остались. Ты, если интересно, о Яге лучше своего спасителя расспроси, он эту ведьмину породу уж много лучше моего знает. Да вот, кстати, и он на подходе, - на ловца и зверь бежит.
И, правда, к костру, со стороны хутора, неспешной походкой, большим белым пятном приближался Ведун. На мгновенье Лютику показалось, что будто бы веселый огонек костра как-то встрепенулся и задрожал всеми язычками пламени, словно дворовый пес, радостно виляющий хвостом, при виде своего хозяина. Смеркалось. С реки тянуло вечерней прохладой и сыростью. Ведун присел на корточки и протянул к огню ладони. Огонек приветливо лизнул их и вновь принялся за дубовые поленья.
- Что, новорожденный, вижу я, что Медведь нашел свободные уши, и совсем, наверное, уже заморочил тебе голову? Его хлебом не корми, дай поболтать всласть, да рассказать всякие страшилки на ночь, - весело, как ни в чем не бывало, вошел в разговор Ведун, - А ты не слушай его, – старого брехуна, а лучше пойди-ка к баньке, да начни обустраиваться там на житье. Я там тебе повечерять собрал, да кое-какие вещи положил, - выбери то, что тебе потребно, остальное оставь на скамье, я завтра приберу.
После яркого вихря дневных переживаний слова хозяина прозвучали как-то уж очень обыденно, плоско и пресно, да и сам он почему-то вновь казался не могучим воином-магом, а обычным деревенским простаком-знахарем. Окончательно заблудившись в своих чувствах к Ведуну, Лютик вяло попрощался с присутствующими и, еле волоча ноги, побрел до знакомой бани.
Еще не успела его понурая фигура скрыться из глаз, как к друзьям у костра присоединился Белояр, и сразу же, с места в карьер, приступил с вопросом:
- Ну, Сивый, скажи на милость, зачем ты устроил все это представление?
- Терпение, друзья мои, терпение, - невесело заулыбался хозяин урочища, - Вот послушайте, какая любопытная мозаика сложилось у меня, после давешнего разговора со Змеиным воеводой. Как будто бы вдруг нашлась недостающая часть, и головоломка, что занимала меня все последние годы, в одночасье разрешилась:
- Начну, пожалуй, издалека. Вы прекрасно знаете, что твориться в закатных странах. После «Великой Битвы Народов», многие воинские Братства полностью исчезли с лица земли. Многие земли остались без водительства и окормления. До сей поры не оправились от потерь, понесенных в этой войне, такие, некогда сильные, кланы как: «Вепри», «Олени», «Зубры», канули в небытие «Рыси», «Вороны». …. Этот печальный список можно было бы продолжать и продолжать, но давайте зададимся вопросом: «А кто же разгромил, оставшиеся без попечения и защиты, Дома этих Братств? Кто убивал молодежь и сжигал постройки»? Нам толкуют об отрядах каких-то, неизвестно откуда взявшихся, наемников. Хорошо, пусть это будут наемники; но опять же: «Что эти наемники делали в непролазном, дремучем лесу»? Ведь не грибы-ягоды они в нем собирали? Кто, и на какие средства их нанял, направил и снарядил в дорогу? Кому это выгодно»? Насколько мне известно, - на сегодняшний день восстановились и оправились от потерь только два клана, - это «Волки» и «Змеи». Мы с вами знаем, что эту кашу заварили не «Волки», значит ….
- Ты несправедлив, Сивый, - перебил ведуна жрец, - «Змеи» потеряли все свои северные и западные земли. По сути, за орденом осталась только Великая Топь. Даже в Варяжском море у них уцелел только один город-порт. И еще один на Оловянных островах. Все остальные земли были захвачены и поделены между «восставшими народными массами». Теперь на месте бывших змеиных «домов-в-горе», как грибы после дождя расплодились многочисленные «независимые» карликовые города-государства, управляемые самозваными «великими князьями», «королями» и прочими «правителями». А вот в наших землях тишь да гладь, да Божья благодать! Ни тебе гражданских войн, ни наемничьих банд, ни орд нежити и зверолюдей. Выходит, по твоей логике, что это мы весь этот сыр-бор затеяли?
- Вот, вот, вот… и я рассуждал точно так же! – с нотками неуместного ликования в голосе воскликнул Ведун – И у меня, поначалу, тоже никак не сходились концы с концами в этой хитрой головоломке! Но после разговора с Серым Полозом все встало на свои места. Посудите сами:
- Новоиспеченные «правители» поставили свои крепости, аккурат, на тех же самых местах, где ранее стояли змеиные «дома-в-горе». Сами «горы» при этом не были срыты до основания, и теперь на вершинах этих рукотворных холмов высятся стены и башни замков новой «аристократии», а что находится под этими башнями? Змеиные логова ведь уходили вглубь на много-много поверхов. А что если разрушены были только самые верхние, жилые помещения, а лаборатории, мастерские, кладовые, подземные тоннели и храмы остались в неприкосновенности? Как тогда? И на какие средства эти, вчерашние голодранцы – «народные избранники» все это отстроили, да еще за столь, небывало, короткие сроки? Разрушать-то легко. Строить новый мир из того, что осталось от старого, - вот что тяжело. Тут особое умение надобно. Откуда оно у этих самозванцев?
- Но какой интерес во всем этом у «Ордена Великого Змея»? Зачем ему нужно было сокрушать свои же твердыни? Зачем ломать древнюю, прекрасно отлаженную военно-магическую машину ордена? – не сдавался волхв – Ты же сам спросил: «Кому это выгодно»?
- Друзья, давайте обойдемся без отступлений и дискуссий! – встрял в разговор Медведь, - Эдак мы и «до морковкина заговенья» к сути не приблизимся. Давай ты, Сивый, для начала просто опишешь нам, что ты там себе надумал, а мы посидим (молча, Белояр, посидим!) и послушаем тебя. Только не нужно рассказывать всю историю «от потопа». Коротко. Самую суть.
- Добро. «Самая суть», по моему мнению, состоит в том, что Змеи создают свою империю. На сегодняшний день, в тени «Ордена Великого Змея», уже находятся все закатные, и, частично, полуночные страны. И эта тень непрерывно расползается, и, подобно чернильному пятну, заполняет все стороны известного нам мира. Пока что идет ломка и перестройка общественного сознания на местах, но скоро «народ устанет от последствий безвластия» и потребует для себя «сильного правителя», наделив его полномочиями диктатора. Вот тогда-то устроителям всего этого безобразия и понадобится настоящий, а не «ряженый», воин-правитель, прошедший настоящий воинский обряд посвящения, и «могущий связать Небо и Землю». Ведь только он способен на «охрану подданных, раздачу милостыни, жертвоприношение, изучение Божественной мудрости и неприверженность к мирским утехам». Он будет кость от кости и плоть от плоти «Ордена Змея», и, в тоже время, в глазах «народных масс», он не должен принадлежать, ни к одному из известных воинских кланов; и лишь только немногие посвященные будут знать истинную подоплеку всего происходящего. Взойдя на императорский трон, этот «народный избранник» посвятит нескольких своих приближенных, те, в свою очередь, «переведут через реку» еще и еще …. Так возникнет совершенно новая воинская иерархия, никоим образом не связанная с историей людей, а уходящая своими корнями в темные подземелья змеиных храмов и мистерий. Это знание пришло ко мне в яркой вспышке внезапного озарения, возникшего после слов Серого Полоза: «Это не простой воин, это один из лучших моих воспитанников и келейник самого Великого Полоза, его готовили для особой миссии, он нужен для Великого Исхода»!
Вот вам, друзья мои, коротко, в двух словах, «самая суть» всего происходящего.
У притихшего костра повисла могильная тишина. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку и прервать затянувшееся молчание, Ведун продолжил:
- Вы понимаете, что я должен поделиться своими догадками с «Белой Башней», а поскольку я не смогу доверить это знание ни голубиной, ни какой иной почте, ни даже «скользящим в тумане», то мне не остается ничего иного, как доставить его самому.
- Когда отправляешься? – спросил Волхв.
- Какая нужна помощь? – спросил Шатун.
- Выйду, как только завершу свои дела на Черной скале. Думаю, что это случится через полтора – два месяца, раньше не получится. Присмотрите за урочищем. Вернусь в Березозол, должен успеть к началу навигации….
Долго еще, до третьих петухов, толковали, судили, рядили и спорили побратимы, а потом обнялись крепко, обменялись дарами и разошлись на все три стороны. Белояр направился к святилищу «Семь дубов», Шатун к «Дому Белых Волков», а Ведун пошел снаряжаться к бою, ведь время ночи уже уходило, а вместе с тьмой уходил и запрет на поединки. А это значит, что с первыми лучами солнца хозяин урочища «Черная скала» должен находиться в назначенном месте во всеоружии. И там, с рассвета и до полудня, - «стоять до смерти на своем».
Он надел свой «анатомический» кожаный доспех, усиленный на груди и спине накладками в виде узла «атакующий сокол». Судя по цвету патины, эти накладки были сработаны из той же «ковкой бронзы» (что «крепче синей стали и острее черного стекла»), что и секира Шатуна. Накладками из «ковкой бронзы» были так же обложены шлем, наручи и поножи, закрывающие колени воина. Наручи были несколько длиннее обычных легионерских, за счет остро отточенных пластин из «голубой» стали, что прикрывали кисти рук и пальцы до самых ногтей. Стоило воину сжать пальцы в кулак, как его руки превращались в боевые тычковые кинжалы-кастеты наподобие вендийских катаров. Кожаный щит, также украшенный бронзовым узлом «атакующий сокол», Ведун забросил себе за спину, а в руки взял «добытое с бою» старинное копье, препоясался поясом с верным боевым ножом, и в молчании застыл на блестящей черной поверхности скалы.
Ждать ему пришлось недолго. Едва первые лучи солнца утонули в черном камне утеса, как на площадку поднялась уже знакомая змеиная троица. Впереди шел бледный и осунувшийся Серый Полоз, за ним тащили два объемистых куля его телохранители воины-ящеры. Видно было, что прошедшая ночь доставила немало забот змеиному воеводе, но он держался молодцом и старался ничем не выказывать своей слабости, и только бледное, осунувшееся лицо, да окровавленная повязка на голове напоминали о вчерашнем поединке.
Сивый надел шлем, застегнул нащечники, перекинул щит со спины на левую руку и, проверяя общую готовность, немного попрыгал на месте, а затем взял копье в положение «наизготовку» и, тем самым, продемонстрировав свою готовность к схватке, вновь застыл в ожидании противника. Полоз не принял вызова, он, не ступая на камень недавнего ристалища, остановился на дереве подмостков, и поднял вверх безоружные ладони, показывая исключительно мирный характер своих намерений. Ящеры также остановились и, не сходя с помоста, положили на него свою ношу; затем, вскинув правую руку в знак воинского приветствия, левой сняли с головы свой шлем. Это был знак полного доверия и уважения. Сивый понял, что боя не будет. Он вернул щит за спину, перевернул копье пером вниз, и легко, словно в масло, вогнал его в черную твердь скалы, а затем изящным движением снял шлем и повесил его на копейное древко. Так с пустыми руками и непокрытыми головами и сошлись воины на месте вчерашней схватки. Первым, по праву хозяина, взял слово Сивый. Он поприветствовал пришедших, и вежливо, как будто и не встречался с ними доселе, осведомился о цели их прибытия, а также о том, что за ношу принесли они с собой в его землю. Серый скривился от такого сухого и холодного приема, столь отличного от первой, – теплой и дружественной встречи, его опять затошнило, а в голове застучали назойливые молоточки. Но деваться воеводе было некуда, поэтому он попробовал улыбнуться (получилось, правда, не очень), и, высказав полагающиеся в таких случаях приветствия и пожелания, развязал первый куль и пояснил:
- Здесь лежат доспехи и оружие, бывшие на мне во время нашего поединка. Согласно условиям уговора они теперь принадлежат тебе, воин. И, заметив отвращающее движение Сивого, негромко, вполголоса просительно добавил:
- Прошу тебя, воин, не позорь меня. Позорно потерпеть поражение от слабейшего, и нет ничего зазорного в том, чтобы проиграть равному противнику, но если ты не примешь положенное тебе согласно уговору и по «праву победителя», то, тем самым, ты откажешь мне в своем уважении. Не признаешь во мне противника. А я сейчас нахожусь не в том состоянии, чтобы достойно ответить на оскорбление. Прошу, не позорь. Кровь «Божьего суда» смывает все обиды и оскорбления. Все, что бы ни было промежду нами раньше, до него, - я все это «искупил кровью», пролитой в поединке, и сейчас я чист перед тобой. Не позорь!
В такой, троекратно повторенной просьбе, Сивый не смог бы отказать даже самому заклятому врагу; Серого же он считал просто разменной фигурой, подставленной под удар каким-то, пока что неизвестным, но очень могущественным игроком, скрывающимся в тени. Он кивнул головой в знак своего согласия и один из Ящеров поднес и положил куль с оружием к его ногам.
- Прими и второй узел. В нем находятся личные вещи нашего товарища, известного тебе под именем Лютик, - ответил на невысказанный вопрос Серый Полоз, - впереди холодная зима, и мы собрали для него теплые вещи.
- Вот это вы сделали напрасно, – вновь посуровел хозяин урочища, - Лютик мой гость, и пока он находится в этом статусе, я сам позабочусь о том, чтобы он ни в чем не испытывал нужды. Прошу вас забрать ваше неуместное подношение, и, в свою очередь, впредь не оскорблять меня подобными «дарами».
Змеи покорно забрали второй узел, и уже было направились восвояси, как вдруг Серый Полос не выдержал, и резко развернувшись на пятках, вновь обратился к Ведуну:
- Ну, не пойму я, скажи же мне, ответь, пожалуйста! Почему Лютик? Какой тебе прок от этого парня? Это же обыкновенный мальчишка! Ради чего ты все это устроил? Ведь ты бы мог весь остаток своих дней жить припеваючи! Хочешь, я, из личных средств, по твоему выбору, куплю тебе любой дом, в любой стране?
- Не о том ты думаешь, Змей, - с какой-то затаенной грустью в голосе произнес Ведун, - не о том и не так. Давай же попробуем рассмотреть этот вопрос сообща. И если у тебя найдётся что возразить на мои слова, то возражай. И я тебя послушаюсь. А если не найдётся, то ты перестанешь уже повторять мне одно и то же, что я «должен взять с тебя плату и прожить оставшиеся годы в тепле и достатке, подобно навозному червю», а обо всем ином просто забыть.
Ты, почтенный, вот о чем подумай: «Ведь там, в Иномирье, твой парень уже почти перешел Реку Забвения. Его уже лярвы учуяли, со всех сторон на него налипли. И не просто учуяли, а уже успели попробовать каков он на вкус. Тех, которые присосались, я полностью истребил. Но ты ведь знаешь, что у этих существ коллективный разум. Наподобие вашего, змеиного. Вы ведь все тоже - «просто части одного великого целого – «Великого Змея»». Так вот теперь все лярвы ищут этого мальчишку, а он, для того, чтобы дать им достойный отпор, пока еще слишком слаб. Здесь же, на Черной скале, он для этих пиявок недосягаем, здесь они его не достанут.
- В «Доме-в-горе» он тоже был бы в полной безопасности, - не сдавался Полоз.
- Не спорю. Но ведь до Дома еще нужно добраться. Белая река сама по себе уже разлом, - место опасности и силы, а идти вам по ней придется аж до самого Вольного города. Ты знаешь, что в этом людском отстойнике нашел себе прибежище самый разнообразный оккультный сброд из числа чернокнижников, изгнанных из Империи, колдунов-недоучек, вкупе с шаманами и заклинателями самого низкого пошиба. В тех местах Ткань Мироздания настолько тонка, что похожа на рыболовную сеть. Подумай, воевода, не привезешь ли ты, в свой Дом, вместо «обыкновенного мальчишки», ужасного Великого Упыря, из тех, что под корень изводят целые страны? Тебе что, мало битвы у Черных пирамид? Вспомни, как мы тогда только объединенными усилиями «Армии Народов» смогли предотвратить приход Вечной Тьмы и погибель всего мира людей. Вот о чем подумай!
- Я ничего не могу возразить на твои слова, Ведун, - тихо ответил Серый Полоз.
У него не было убедительных доводов для того, чтобы достойно возразить своему противнику, но внутренне он не мог согласиться и принять его сторону. Полозу чудилась какая-то недосказанность в выспренней речи хозяина урочища, какая-то нарочитая неполнота. Судя по всему, Ведун не лгал, но и всей правды не говорил. Серый пожал плечами: «А кто в наше время говорит «правду, только правду и ничего, кроме правды»? Ведь и мы сами, как правило, говорим «правду, и только правду», но не всю правду, а лишь ту ее часть, которая нам не повредит, или которую желает слышать наш собеседник». Придя к такому умозаключению Полоз, успокоился и решил, что ему пора бы уже откланяться. Он развернулся на пятках и уже, было, направился к выходу, как вдруг Ведун, глядя ему в спину, сухо продолжил:
- Я вижу, Змей, что мое видение происходящего тебя не вполне устраивает, но так ведь и меня тоже не устраивают твои давешние байки. Ведь ты же, надеюсь, не думаешь, что я всерьез поверил в твою историю о «вооруженном боевым луком любопытствующем воине-змее, одиноко сидящем темной ночью на старой одинокой сосне». Мы с тобой давно уже не дети, и не настолько наивны, чтобы верить подобным россказням. Поэтому хорошенько запомни, и передай остальным, что: «Отныне и до скончания века, ни один Змей, кроме тебя и этих двух воинов-ящеров, не сможет ступить на камень Черной скалы». Я затворю все пути, все дороги, для всей вашей породы, даже обычная змея, и та не сможет заползти сюда безнаказанно, всех изгонит в Серые Земли мой посох из лещины.
На этих словах Ведуна Серый Полоз немного запнулся, но выровнялся и, продолжив свое движение, не оборачиваясь, на ходу, коротко бросил Ящерам:
- Оставьте узел на помосте. Это не наше. Пусть хозяин урочища делает с этим тюком все, что только пожелает.
Полоз был доволен - последнее слово в разговоре осталось за ним. А Ведун пусть себе думает что хочет, дело ведь не в том, что он думает, а в том, что он сможет доказать. «Ну, а мою позицию, - хмыкнул Полоз, - можно сформулировать так: «Не важно, что ты делаешь, важно как ты это объясняешь».
Глава одиннадцатая
Лютик скучал. Он целыми днями или спал, или бесцельно слонялся по Черной скале, в бесплодных поисках отыскать себе хоть какое-нибудь занятие, и нигде не находя себе места. Вот уже полную седмицу он жил в урочище Ведуна, но пока что хозяин, так, ни разу его ничем и не утрудил. Каждое утро, на скамье возле баньки, Лютика ждало нехитрое деревенское угощение: мед, молоко, хлеб, яйца, иногда простокваша и творог. Днем он находил на том же самом месте горшок с горячим варевом, оставленный ему Сивым, а вечерами засыпал под печальную песню его флейты. На этом, собственно говоря, все его общение с хозяином хутора и заканчивалось. Ведун то ли чурался присутствия своего жильца, то ли, в круговерти повседневной хозяйственной суеты, просто напрочь забывал о его существовании.
Притом, что сам он, надо полагать, был занят, если не круглосуточно, то уж, как пить дать, - постоянно. Весь день по двору хутора, сновали туда-сюда, какие-то селяне, разгружались возы, ржали кони, смеялись люди, - в общем, жизнь била ключом, и только Лютик оставался в стороне от всей этой надоедливой суеты, под названием «жизнь», завистливо наблюдая ее со стороны, и маясь от вынужденного безделья. Он не привык так жить. Правильнее будет сказать, что он привык жить не так. Сколько он себя помнил, в его жизни никогда не было ни минуты свободного времени. Он всегда был чем-то занят, даже на «Сером Драконе» он сидел на веслах и нес службу наравне со всеми прочими членами дружины. К тому же его неотвязно преследовали мысли о Маре. Они заполняли собою все пространство его вынужденного безделья, не давали ему покоя ни днем, ни ночью, лишая всяческого покоя и сна. Тренировки помогали слабо. Неплохим решением было бы забыться в трудах, но хозяин молчал, а Лютик считал, что самому напрашиваться на работу домохозяина неприемлемо для его воинской чести.
Но сегодня его терпение вконец истощилось и потому он, увидав после утренней тренировки, огромную кучу березовых чурок, схватился за колун, и со всем пылом занялся колкой дров. В этот день Лютик наконец-то устал. И, загребая по вечерней темноте неподъемными ногами к заветной баньке, он, неожиданно для себя, потянулся вслед за протяжными звуками флейты, и нежданно-негаданно для себя очутился на черной плите, у веселого костерка. В тот вечер он слишком вымотался для того, что бы хоть чему-нибудь удивляться, поэтому просто прилег в тепле, и, устремив глаза в звездное небо, полностью отдался звукам древней чарующей мелодии. Мелодия помогла ему наконец-то отвлечься от тягостных мыслей, и его сознание очистилось. Лютик успокоился и забылся. Когда же напев флейты растаял в туманном холодке, парень уже спал.
На следующий день он опять принялся за колку дров. Работа спорилась с небывалой легкостью, время летело незаметно, а необъятная дровяная куча таяла, как сугроб под лучами весеннего солнца. Разохотившийся работник решил было даже отнести охапку-другую поленьев на крыльцо, чтобы не утруждаться хозяину, но тут его постигло разочарование – на крыльцо он, как ни старался, но подняться так и не сумел. И, что было особенно загадочно, - непонятно почему. Просто нога никак не могла встать на первую ступеньку крыльца, не подымалась и все тут…, как будто онемела. Перемена ног тоже не принесла желаемого результата. Лютик так увлекся изучением этой странности в поведении своих нижних конечностей, что даже не заметил подошедшего Ведуна.
- Что, отроче, войти не можешь? – усмехнулся хозяин, наблюдая за его тщетными потугами, - Ладно, не тушуйся, - это домовой балует, пускать тебя не хочет.
- А почему не хочет-то, - невольно вырвалось у Лютика, - чем я ему не угодил? Я его и знать не знаю!
- Вот в том-то все и дело! – продолжал веселиться Ведун, - не то, чтобы ты «пришелся не ко двору», просто он тебя не знает. Ни тебя, ни имени твоего, - ничего. Ты для него - «незнамо что», безликий, безымянный. Одним словом – неизвестный и непонятный, а, значит, что непредсказуемый и опасный.
Парень недоуменно пожал плечами. Он, проживший всю свою сознательную жизнь в мире, не знавшем личных имен, привык считать такое положение дел само собой разумеющимся фактом, - естественным и непреложным порядком вещей. Ведь, согласно уставу «Ордена Великого Змея», все его члены не были самостоятельными личностями, они являлись частями одного-единого-целого, - плотью Великого Змея. Поэтому и личных имен в ордене не было, а в ходу были только статусные имена, соответствующие положению своего носителя, да и те были положены лишь начальникам, от сотника и выше, остальные же члены «Братства Великого Змея» довольствовались числовыми номерами. Бывали, конечно же, и прозвища, особенно у ветеранов, но редко, да и не у всех, - скорее исключение из правил, нежели норма. В основной же своей массе, все члены ордена, с самого «питомника», научались обращаться друг к другу только по номерам, и, соответственно, привыкали видеть перед собой не личность, а простую боевую единицу – порядковый номер «такой-то».
И вот сейчас Лютик вдруг неожиданно для себя столкнулся с иным миром, миром личностей, миром имен, характеров, поступков и личной ответственности. Это и пугало, ведь налагало огромный груз последствий за все принятые решения и поступки, и в то же время приятно будоражило, давая новое, ни с чем несравнимое ощущение личной свободы и простора для выбора пути.
- Да кто он такой, этот твой «домовой», раз имеет такую власть в урочище? - подивился Лютик, - Кто он, - управляющий твоим домом, или, может быть, колдун какой?
Ведун внимательно посмотрел парню в глаза, как бы проверяя, уж не дурит ли его не в меру расшалившийся мальчишка, затем, видимо удостоверившись в отсутствии насмешки и чистоте его помыслов, осторожно сказал:
- Отроче, мне будет трудно объяснять тебе то, о чем обычный человек знает с самого детства, то, что он всосал с молоком матери, услышал в сказах и старинах, познал на собственном опыте; и если ты тоже желаешь познать этот мир людей, то тебе, милок, придется изрядно потрудиться на этом поприще самому. Я тебе не наставник. Но, чувствуя определенную ответственность за твое появление на этом свете, я поведаю тебе некоторые предания старины глубокой, из тех, которые ты сам захочешь услышать. Так что - спрашивай, и я тебе отвечу, но отвечу я тебе только на поставленный вопрос.
Итак, вот что местные селяне рассказывают «на сон грядущий» своим маленьким детям: «Когда некоторые надменные духи захотели превысить Творца, и стали противиться его воле, то он не стерпел этого и приказал своему воинству свергнуть возмутившихся духов с Неба. После некоторой борьбы с супротивниками воевода Бога сбросил их всех на Землю. Так духи пали. И каждый из этих падших духов, от места своего падения, и получил свое частное имя и власть над этим местом. Так, упавшие на воду стали называться водяными; упавшие на леса называются лесовыми, лесовиками, или лешими; упавшие в поле – полевыми, а которые из них упали на пустое пространство, прозваны были просто «демонами» - делящими». Так вот и получается, что вся наша земля, - это место ссылки падших духов, своего рода «лагерь для перемещенных лиц», или «выселки для преступников». Не все из них конечно злые, но все падшие. Вот так. А потом на эту, уже занятую демонами, землю, пришли люди. И стали люди странствовать по всему белому свету, нигде не находя себе пристанища; и проходя по местам, уже занятым падшими, оставляли им, как плату за проход, или просто от щедрот своих, кое-какие подношения. Понравились духам людские дары, стали они являться, к некоторым из них, во снах и говорить: «Зачем вам ходить, оставайтесь на этом месте и кормите меня, а я, за это, буду вам помогать», так появились на земле первые шаманы - «избранники духов», как они сами себя величают, или «двоедушники», как их называют в народе. А тех демонов, что людской пищи взалкали, с тех пор прозывают – «голодные духи». Стали люди обустраиваться на новых местах. Выстроят себе домину, а тот дух, что на этом месте доселе жил, становился тогда домовым духом, или «домовым». А иные - банниками, или овинниками и т.д. Только ведь и люди-то тоже между собою разнятся. Одни просто живут сами по себе, о падших духах не заботясь, все больше на Творца уповая, а иные стараются жить с «падшими» просто, как с соседями, - в мире и согласии. Но нашлись средь людей и такие, что зачали поклоняться твари вместо Творца. Небескорыстно, конечно же, а выторговывая себе, в обмен на принесенные жертвы, у голодных духов разные, сиюминутные, подачки и услуги.
Наш домовой на этом утесе искони живет. В этих краях, ведь и ранее, еще до «Великой Стужи» и «Малого Потопа», селились люди. Поселение это тогда называлось «Соколиное гнездо»; до сей поры, от Звенящего оврага, и до самого озера Великого, тесаные каменья от их прежних жилищ разбросаны, а на тех каменьях бывшие домовые обретаются. Не уходят, ждут, когда люди вернутся, а этот «домовой» у них вроде бы как за главного, они его :Дедушко», или «Хозяин» величают. Он в этих краях все и всех знает и помнит поименно, по духам. Ведь все имена вещей, в своей основе, содержат самую суть устремления их духа. А раз так, то имя не только определяет, но и направляет дух. В этом-то и состоит вся сила и величие каждого имени: в нем есть дух, который устанавливает отношения при обращении к нему. Поэтому наш «хозяин» и не видит тебя, ты для него все равно, что пустое место, и не просто пустое, а скорее даже мертвое – бездушное.
Вечером Лютик опять вышел на звук флейты, и, дождавшись завершения чудесной мелодии, попросил Ведуна дать ему имя. Он просил его об этом очень сбивчиво и путано; волнуясь так, словно речь шла о его жизни и смерти, или, на худой конец, о какой-то великой милости. И это было очень странно, ведь он еще и сам до конца не понимал, зачем ему все это было нужно. Но вот только одно он уяснил для себя твердо, - он более не желал быть безликой массой, он со всей очевидностью понял, что у его духа тоже есть устремления, и он хотел их знать и следовать им, - он желал иметь Имя! Это желание стало вдруг для него таким простым и естественным, что новорожденный человек никак не мог взять в толк, - как же это он сумел дожить до сего дня, а точнее до сего вечера, не понимать такую простую истину.
- Сегодня уже поздно, солнце уже закатилось. Как говорят мудрые: «Солнце отделяет день и ночь; ночь предназначена для сна живых существ, день - для совершения дел», - нисколечко не удивившись странной просьбе, ответил Ведун, - но ты, отроче, побудь эту ночь без сна, поразмысли, в одиночестве сидя у живого огня, да спроси-переспроси себя: «А зачем мне выделяться? Не проще ли быть безымянным «человеком толпы»? Ведь имя свое можно прославить, но можно и обесславить, а с безымянного спроса нет». А вот когда сам себе ответишь на эти вопросы, так, как солнышко встанет, оденься во все чистое и приходи на пристань.
Уже светало, когда босоногий Лютик ступил на замшелый гранит пристани. Солнце пока еще не вошло в свои полные права, и река парила стылым туманом. Все вокруг казалось серым и унылым, и только на самой причальной кромке, белым расплывчатым пятном маячил Ведун. Он преспокойно сидел на самом краю скользких каменных блоков, по-мальчишески беззаботно болтая ногами, и ухитряясь при этом не соскользнуть в воду. Заметив Лютика, он похлопал ладонью рядом с собой, приглашая юношу садиться поближе, и каким-то сонным, тягучим голосом спросил:
- Ну что, отроче, желаешь ли ты получить имя?
- Желаю, отче, - в тон ему ответил Лютик и сразу же полетел в темную воду.
Холодная вода обожгла его тело не хуже кипятка. Сердце сжалось от страха, а плоть, в поисках спасения судорожно забилась в конвульсиях, хватаясь трясущимися пальцами за твердокаменные руки Ведуна, удерживающие ее под водой. Все его существо просило, требовало только одного: «Дышать»!
Безжалостная рука, жестко вцепившись в волосы на макушке, вытащила голову страдальца на парящую гладь реки. И пока он жадным ртом глотал туманную влагу, его мучитель, не давая роздыха, вновь вопросил его:
- Твое желание получить имя так же сильно, как и твое желание дышать? – зарычал он в лицо отроку.
И без промедления, даже не выслушав ответ, снова с головой погрузил его в студеную воду. «Какое там имя?! Я жить хочу! Просто жить, - есть, пить, дышать…. – жить»! Мысленно вопил Лютик, трепеща всем своим существом, и желая только одного, – вырваться, освободиться от жесткой хватки безжалостного убийцы, и наконец-то прекратить весь этот кошмар, а потом забыть его как страшный сон. Ведун вновь вытащил его голову из воды, и, подняв вровень, глаза в глаза, грозно вопросил:
- Что ты желаешь – получить имя и умереть, или остаться жить, но остаться безымянным?
И снова, не дожидаясь ответа, с головою окунул уже почти бездыханное и безвольное тело в бездонные речные хляби. Лютик уже находился в каком-то полусонном забытьи, тупой апатии, оцепенелом бесчувствии, он уже почти не сопротивлялся намерениям своего убийцы. «Сейчас я умру, - подумал он обреченно, - или не сейчас, а потом, но все равно я умру. Вопрос стоит только в том, что останется после меня? У меня же ничего нет! Даже имени, и того нет, а значит, что и «поминать как звали» меня тоже не будут». И тут, в глубине его уже отчаявшейся, затухающей плоти, вдруг возникла белая искра, молнией, насквозь, навылет пробившая все его естество. Устремившись вслед за нею, новорожденный вместе с Ведуном, стрелой вылетел из воды на древние камни причала. Пар клубами валил от его разгоряченного тела, он дышал глубоко и мощно, его трясло, но не от холода, а от какого-то радостного возбуждения, судорогой сводящего каждый его член, и призывающего к немедленному решительному действию. Отрок с яростью схватил за грудки матерого воина, даже не сомневаясь в том, что сейчас он порвет его голыми руками, да так порвет, что «только клочки полетят по закоулочкам». Он, кажется, что-то закричал (хотя сам он своего крика не слышал), и с яростью рванув противника на себя,…. кубарем полетел обратно в студеную воду.
- Вижу я, что ты паря не в меру горяч, - услышал он над собой знакомый насмешливый голос, - не помешало бы тебе немного охолонуться, а то как бы зараз не перегореть. Ты поплавай, поплавай немного, полежи на водичке, вода, она и омоет, и успокоит, как мать. А как отойдешь, так приходи к костру, посидим, выпьем меду, насладимся разговором и музыкой. У нас с тобой сегодня большой праздник – «имянаречение»!
Прохлада воды немного отрезвила и дала облегчение, позволив немного прийти в себя, и хотя изматывающее возбуждение Белая унесла не сразу и не полностью, но простор блестящей, медленно текущей воды успокаивал сам по себе. И все-таки немало воды утекло прежде чем молодой воин, решился-таки выбраться на шершавые блоки пристани и подняться по ее древним ступеням. Он не запомнил, как поднялся по лестнице, отметил только, что когда он предстал перед Ведуном, вся одежда на нем была уже абсолютно сухой. Хозяин урочища встретил его в торжественном молчании, и, без единого слова протянул ему свою правую руку для рукопожатия. Обрадованный этим жестом, юноша с горячностью схватил ее и крепко сжал в порыве безмерной искренней благодарности. В ответ он почувствовал такое же крепкое мужское рукопожатие и услышал:
- Лютый. Твое имя – Лютый. Оно как скала, на которой ты родился, - твердо, остро и ужасно для недругов. Это твоя внутренняя суть и предназначение. Это хорошее имя, не стоит его трепать в досужих разговорах. Зная имя твоего духа, иные могут соблазниться и возжелать воздействовать на него, а через него и на тебя. Не соблазняй, без меры, ни людей, ни демонов, ведь демоны или сами нас искушают, или вооружают против нас все тех же людей. А посему открывай свое истинное имя с умом, хорошенько подумав и взвесив, да и то не всем, а только самым близким: другу, жене, побратиму. А для повседневной обыденности нарекаю тебя, родившегося в «Соколином гнезде», домашним именем Глуздырь, - ведь ты в этом мире все равно, что тот же птенец, еще не научившийся летать. Носи его с честью, до тех пор, пока не оперишься и не встанешь на крыло. А там, глядишь, и заслужишь от людей новое прозвище.
У нас, в этом мире, новорожденному на «имянаречение» принято делать подарки, которые, сопровождая его по жизни, помогут ему прославить свое имя и укрепиться в нем. Я дарю тебе это чудесное старинное копье, с уверенностью, что ты не посрамишь это славное оружие. С этими словами он торжественно, на вытянутых руках, протянул вконец растерявшемуся новорожденному свой дар - прекрасный в своей простоте, изяществе и совершенстве линий, образчик древнего оружейного искусства. Лютый, конечно же, сразу узнал подарок, ведь это было то самое копье, которое Ведун получил от Серого Полоза за проведение ритуала: булатное, среднего размера, с пером в полруки на длинной втулке насаженной на ясеневое потемневшее от времени древко, оплетенное харалужной полосой.
Лютый не знал, что и как положено говорить в подобных случаях, он как будто бы попал в сказку и боялся ненароком разрушить очарование происходящего. Поэтому он просто принял бесценный дар и застыл в молчании, ожидая, что же еще скажет ему старший. Он со всей отчетливостью понимал, что действительно попал в новый для себя мир, и ему, как и любому «попаданцу», было «чудно и чудно», «страшно и смешно». … А Ведун, меж тем, продолжал что-то говорить, что-то, наверняка очень важное, но Лютый был уже настолько переполнен событиями, что почти ничего не соображал, и пришел в себя только после первой чаши меда.
Дальше стало легче. После второй чаши они с Ведуном улеглись возле огня на мягкие овчины, а после третьей чаши голова чудесным образом прояснилась, а язык развязался и Глуздырь впервые за все время своего пребывания на Черной скале почувствовал себя равным. Пусть и не таким умелым и мудрым, как некоторые, но все же не безмолвным слушателем, а человеком уже могущим «вести речи». Он, не смотря на зыбкое состояние мутной дремоты, в котором он пребывал после третьей чаши, выпил еще, совсем немного – «для храбрости», присел на корточки, и, встретившись глазами с Ведуном, дерзновенно, как равный равного, вопросил его:
- Скажи мне, пожалуйста, великий воин. Я никто, и звать меня никак. Я не оратай, не ремесленник и уж точно не домохозяин. Мне скучна мирная жизнь, претит работа в поле и уход за скотом. Меня тяготит привязанность к матери-земле, в которой спят вечным сном мои предки. Я не люблю труд, мне скучен покой. Я ничего не умею и ничего не знаю; и я не хочу ничего уметь и знать, кроме Войны. Мне любо разбивать палатки, ломать копья, протыкать щиты и разрубать вороненые шлемы, бить и получать удары.… Ответь же мне, зачем я тебе нужен?
- Ну, положим, что имя у тебя есть, да и дрова ты колешь неплохо, - в своей обычной, полушутейной-полусерьезной, манере, ответил Ведун, - да и, сказать по правде, у меня на тебя совсем другие виды. Можно было бы, конечно, ответить тебе теми же словами, что и твоему наставнику – Змею, что «тебе на Черной скале и безопаснее и лучше. А полгода срок небольшой, и глазом моргнуть не успеешь, как уже Белая вскроется». Так бы я ответил Лютику. И не погрешил бы при этом против истины. Но, по-моему, отвечать так Лютому было бы и не правильно, и не честно. Разным людям – разные ответы. «По Сеньке шапка, а по Еремке – колпак». Сказать по правде, - так мне как раз оказался нужен воин, - телохранитель для дочери. Дело это непростое, и как ты сам понимаешь, очень опасное, да и не всякому оно по плечу будет, но ты, я думаю, справишься.
С Лютого мгновенно слетело то приятное зыбкое состояние мутной дремоты, в котором он пребывал после третьей чаши. «Мара в опасности! Маре нужна моя помощь»! – криком зегзицы пронеслось у него его голове, мгновенно заставив собрать всю свою волю в кулак и проявить всю решимость, на какую он только был способен в таком состоянии. Вслух же он спокойно спросил:
- Что-то случилось с Марой? Скажи мне, где она, что с ней, и чем я могу быть полезен?
Ведун про себя отметил, его мгновенный переход из состояния покоя в состояние боя, и мысленно одобрил выдержку молодого воина.
- Мара сейчас в избушке Бабы Яги, что стоит на самой опушке Вещего леса. Прядет себе, наверное, или узлы вяжет, а может и по хозяйству хлопочет. Хозяйство у Яги дюже большое, на всех дел хватит.
Воображение Глуздыря живописало ему огромную бабищу, с руками, по локоть замаранными в крови невинных жертв, что силой удерживала хрупкую девушку с непокорной седой прядью, и сердце его вмиг наполнилось болью и отвагой.
- Как я могу найти эту избу? - срывающимся от волнения голосом почти выкрикнул он, - Опиши мне эту бабу, скажи, как она выглядит, подскажи, как ее можно одолеть. Оружие ты мне уже дал, так что я немедленно отправляюсь в путь!
Ведун поразился внезапной перемене в поведении юноши, но при этом он никак не мог взять в толк, что это такое случилось с молодым воином, и почему это он вдруг так взалкал смерти Хозяйки границ.
- Ну, вот что, милок, во-первых, по нашему с тобой уговору, ты с Черной скалы пока что - ни ногой. Слово дал, а как говориться: «Давши слово, держись, а не давши - крепись», - немного осадил не в меру разошедшегося парня Ведун. - Во-вторых, найти дом Яги несложно, если, конечно, она сама того захочет, - ступи на любую тропинку, какая тебе приглянется, да держи в голове ее образ и имя, так она и приведет тебя прямиком к заветной поляне на краю леса. А вот если не захочет тебя Яга видеть, то хоть ты три пары сапог железных износи, да три посоха железных изломай, да три колпака железных порви, да еще, напоследок, и три каравая железных изгрызи, а суженую свою все равно не отыщешь. Да и зачем же ее искать, если она сама через четыре седмицы к нам придет. Вместе с Ягой придет, с той самой, с которой ты, кстати, уже успел познакомиться. Помнишь ее? Ну, такая нарядная, красивая, статная баба, что вместе с Марой, подходила к нам на Черную скалу перед самым поединком.
Глуздырь впал в ступор. В его сознании образ веселой, красивой, умной женщины, в нарядном платье, никак не вязался с образом злобной начальницы экзальтированных баб, с растрепанными волосами, в рваных, пропитанных кровью, исподницах. Видя его замешательство, но, не понимая его причин, Ведун осторожно дотронулся до плеча новорожденного и, как можно ласковее спросил:
- Что с тобой, герой, на тебе лица нет, может что померещилось? Ты выскажи, что тревожит-то, сразу же легче станет. Ну же, не стой столбом, не разрушай себя, хотя бы словечко молви!
И видя, что тут одними словами делу не поможешь, плеснул парню в лицо целую пригоршню холодной воды. Это немного привело Глуздыря в себя. Он отер ладонью воду с лица и голосом, срывающимся от волнения, попросил:
- Отче, прошу тебя, расскажи мне про эту Бабу Ягу. Медведь сказывал, что ты «эту ведьмину породу уж много лучше его знаешь».
- Медведь много болтает, - нахмурился Ведун, - к тому же, не нашего, мужеского, ума это дело. Но раз слово дано, а вопрос поставлен, то нужно отвечать. Впредь, сперва думай, а потом уже спрашивай.
У Яги ведь много имен, она и «Великая Мать», и «Хранительница путей, дорог и границ», и «Связующая», да много еще чего разного. …. Все их тебе описывать – никакого времени не хватит, а уж чтобы сочетать все вместе, - так и жизни будет мало. Я лучше расскажу тебе сказку из нашего мира про то, как одна девка Ягою стала. Только сказ-то мой уж больно длинный получится, смотри не усни. На, хлебни меду и слушай:
Глава двенадцатая
Волки не живут стадами, волки живут стаями. «Волчье Братство» не выносит скученности. Вольготно раскинуло оно свои лежки и логовища, от затонов озера Великого, по туманному Приболотью, до скалистых берегов студеного Белого моря, и, доходя до отрогов самих Рипейских гор, служит надежной защитой всему Белогорью от жадных до поживы находников. По дальним границам, вдали от людских поселений, в непролазных чащах сидели в своих «берлогах» «хозяева лесных угодий», или, как их называли воины-волки - «одинцы в медвежьей шкуре». В каждой такой берлоге, кроме хозяина, постоянно проживал один, редко - два, воспитанника. Башни же «волчьих логовищ», наоборот, всегда находились недалече от людских поселений, служа им не только защитой, но и своеобразными школами для будущих воинов. В каждом таком доме-башне постоянно проживало семь-восемь воинов, не считая «Хозяйки Волчьего Дома», - девицы, обычно из местных, постоянно проживающей в логове и ведущей у «братьев-волков» все их немалое хозяйство. Число насельников таких башен могло увеличиваться за счет различных «одинцов», да «шатунов», что вечно бродили от логовища к логовищу в поисках приключений и воинской славы. И когда какой-нибудь мало-мальски знаменитый вождь, объявлял о грядущем походе, то вокруг «Волчьей башни» тот час же начинали сбиваться в стаи те, по чьим понятиям, мир без сражений, - синоним праздности, ленивого и скучного безделья, те, для которых единственная отрада - война. В такое время их могло собираться в логове до ста бойцов, а то и более. Бывало и так, что на перепутье крупных поселений и городищ некоторые логовища объединялись, образуя что-то вроде небольших воинских городков-училищ, населенных десятком «матерых» воинов-волков со своими воспитанниками. В лихую годину у стен таких городищ собирались целые армии из числа тех, кто считал для себя «счастье в числе сомнительных, а храбрость в числе верных благ». Назывались такие городища обычно по месту своего обитания. Так, например, городище, что с незапамятных времен стоит на реке Белой, называлось «Дом Белых Волков».
Однажды, погожим весенним утром, к стенам этого городища, пришла одна престарелая мать со своею расцветшей дочерью. Подойдя к детинцу, они назвались во всеуслышание, и, как велит древний обычай, скромно встали, в ожидании хозяина, немного поодаль от высоких стен крепости. За привод в городище любой женщины полагалась неминучая смерть. Даже если этой женщиной была мать, или сестра. Только «Хозяйка Волчьего Дома» могла находиться внутри этих стен. Да еще «удалые паляницы», но этих воительниц уже давным-давно «и слыхом не слыхали, и видом не видали» в волчьих урочищах. В ту пору вожаком у «белых волков» был старый и мудрый шатун по прозванию «Липовая Нога». Он, как только услышал от караульных имена пришедших, так мигом поспешал лично поприветствовать дорогих гостей. Да так шустро припустился что, свою деревянную ногу пристегивал прямо на ходу! Еще бы, ведь в «Дом Белых Волков» пожаловала сама «Хранительница Путей и Границ», - местная Яга. Понимая, что Великая Мать не станет тревожить его по пустякам, вожак попутно ломал свою седую голову, в надежде догадаться о причинах ее нежданного визита. Но, то, что он услышал, превзошло все его ожидания.
- Я к тебе с просьбой, Хозяин, - по окончании обоюдных приветствий, несколько церемонно откинув капюшон своего плаща, начала Яга, - не возьмешь ли ты дочку мою к себе на воспитание?
- Помилуй, Великая, у меня уже есть Хозяйка, еще годик ей до конца срока остался, не гнать же мне ее, не позорить девку?! Да и хозяйка она отменная, братья довольны, может ….
- А я не «женою» пришла жить, а «сестрою», - зазвенел из-под глубоко надвинутого капюшона тоненький, ломкий, девичий голосок.
- Молчи, у меня, негодница! Придержи свой язык, когда старшие промеж собою речь ведут! – рассерженной кошкой зашипела на дочку Яга, и уже спокойнее вновь обратилась к Липовой Ноге:
- Это моя младшая дочь. Последняя. Дочь не «по духу», а «по крови». Не желает она, видите ли, быть «стражем границ», не желает ни детей рожать, ни хозяйство вести, а хочет стать «удалой паляницей»! Втемяшила себе в голову этакую блажь, - ничем не выбьешь! Да в таких делах, сам знаешь, силком ничего не добьешься, а жизнь поломать можешь очень даже запросто. Возьми, старче, девку. Она справная, не подведет, за то я тебе головой ручаюсь! Жаль мне, конечно, от себя ее отпускать, но что тут скажешь, пожалуй, что только одно: «слезами горю не поможешь».
- Лучшего поручителя и придумать трудно, - растерянно прогудел Медведь, - да только мне и ее, саму, послушать надобно.
- Как звать-величать-то тебя, девонька? – как можно ласковее прорычал Медведь и протянул свою волосатую лапищу к капюшону плаща.
Дочь Яги расстегнула застежку плаща, и одним ловким движением сняла его с плеч, изящно положив на сгиб левой руки. Перед Липовой Ногой предстала худенькая, большеротая девушка с серыми, смешливыми глазами и толстой светло-русой косой. Ничего особенного – девка, как девка, таких как она, в каждой деревне хоть пруд пруди. Одета гостья была так же просто, неброско, так одеваются, почитай, что все жительницы лесных печищ. Единственным, что никак не вязалось с обликом простой селянки, был широкий кожаный пояс с большим бронзовым серпом, подвешенным за специальный крючок. ««Жница», значит, - определил Медведь, сразу же отметив для себя подол и онучи, мокрые от росы, при совершенно сухом плаще. – «Стражница Границ». С серпом пришла, но без обычного, в таких случаях, лука и боевой косы. Значит, просто статус свой хочет обозначить. Боевая, стало быть, девка».
- Люди Беляной кличут, - но это «детское» имя, другого я получить не успела, так что называй меня, отче, как душе твоей будет угодно, - плавно, как будто бы напевая слова, с поясным поклоном, произнесла дочь Яги приятным мелодичным голосом.
- Ну, что же, Беляна, давай знакомиться. Ты, вот что, - верни-ка свой дорожный плащ матери, да скажи мне без утайки: «А почему это тебя сюда мамка за ручку привела? У нас спокон веку так заведено, что воины сами находят дорогу к нашему Дому, да и приходят одни, без мамок и нянек.
- Уж ты прости меня хозяин ласковый, - побелев как мел, и, вслед, раскрасневшись, словно маков цвет, пропела девка, - что не знаю - не ведаю я твоего имени-прозвания! Да только возводишь ты на меня напраслину! Знаю я, и чту древние обычаи, и потому пришла к тебе в дом одна-одинешенька. Матушка не была у меня в проводницах-спутницах, а догнала она меня уже возле самого твоего жилища, - и, весело сверкнув озорными глазами, с задорной искоркой прибавила, - ты же видишь, что я - «стражница»! Неужели же думаешь, что дорогу к дому отыскать не сумею? Да я иголку в стогу сена, в безлунную ночь найду, – ты и глазом моргнуть не успеешь!
- Ищи! - вдруг, жестко, как собаке, рявкнул Медведь, неожиданно ткнув правой рукой куда-то в сторону лесной чащи, и в то же время левой рукой резко, без замаха метнув свой нож в сторону дерзкой насмешницы, - Смотри-берегись, «стражница», - я ведь моргаю часто!
Но нож так и не коснулся сырой травы, потому что, еще в полете, его перехватила за клинок тонкая девичья рука и, перевернув, по ходу движения, рукоятью вперед, вернула хозяину.
- Ступай в Дом, - принял нож Медведь, - выбери себе место, какое придется. Хозяйке скажешь, что ты из моей стаи. И крепко-накрепко запомни, дочь моя, ибо повторять более не стану, - нрав у меня крутой, на расправу скорый, а рука - тяжелая, самовольства в стае не потерплю. Смотри, как бы потом плакать не пришлось. «Жить с волками не напасть, кабы только не пропасть», если, где дашь слабину, то и косточек твоих не сыщут. Лучше уж сразу тогда поворачивай оглобли обратно, да тикай до мамкиной юбки.
И задумчиво глядя вслед своей новоиспеченной «дочери», шелестящей подолом по утренней росе, еле слышно процедил сквозь зубы в сторону Яги:
- Может быть, напоследок, что-то сказать желаешь, Великая? Что-нибудь из того, что вроде бы как и не к месту, но мне знать надобно?
- Младшая она у меня, последняя! – почти простонала ведьма, - Ты знаешь, что мы в Вещем лесу не рожаем, а как срок подходит, так к людям прибиваемся. Но когда я ее носила, тогда была лихая година. Нас воевала Лоухи, Хозяйка страны мрака и холода, сумрачной Похъёлы, туманной Сариолы. Помнишь, наверное, как она, обернувшись страшной птицей, «головою – словно ястреб, на орла похожа телом» принесла на своих крыльях войско в Беловодье. День и ночь тогда сестры и дочери сражались на кромке, не зная роздыху. Треск стоял на все семь миров. Я тогда тяжело ранена была, на грани стояла – мерцала. Как сама выстояла - не помню, но хорошо помню, что дочь рожала в мире людей. Тяжело рожала, чуть Богу душу не отдала. Дочь спасла, потом «допекла» ее в печи, но матерью мне уже больше не бывать. Теперь я больше ведунья, нежели ведьма. Последняя она у меня.
Сказала, развернулась и молча пошла в сторону леса. Гордая и смелая воительница, мудрая и бесстрастная, только вот плечи предательски дрожали под тяжелым суконным плащом.
Так Беляна стала «белой волчицей». Первой за всю необозримую историю «Дома Белых Волков». Это событие не могло не отразиться в «волчьей» среде, и как только девушка, немного обустроившись на новом месте, вышла за порог своего нового дома, так собравшиеся «волчата» сразу же пригласили ее «поиграть с ними». Игра называлась - «Хозяин Горы». Беляна была хорошо знакома с этой забавой, и, находясь в людских поселениях, не раз принимала в ней участие. Правила этой древней игры были просты: нужно было забраться на невысокий холм – «гору», снять с шеста шапку, надеть ее себе на голову, и выкрикнуть «Чур, меня! Я - хозяин горы»! Все участники играют каждый сам за себя. Запрещены любые удары и захваты руками. В общем, игра была довольно жесткая и, поглядывая украдкой на мускулистые тела своих противников, Беляна даже и не помышляла о победе, дай, Бог, остаться целой – невредимой, да уйти на своих ногах!
Раздался сигнал, и все игроки, что было мочи, припустились к вожделенному столбу. Беляна также, вместе со всеми, бежала к заветному холму, как вдруг, внезапно, парень, бежавший впереди нее, споткнулся на ровном месте и упал прямо ей под ноги. От неожиданности девушка остановилась, и ее сразу же сшибли игроки бежавшие сзади. При падении Беляна, со всего размаху, ударилась грудью о чье-то выставленное колено, а острый локоть, походя, прошелся острой болью по ее ребрам. Толпа не остановилась, и по «сестрице» пробежалось никак не менее пяти «братьев». Было больно, досадно и обидно до слез, но окончательное понимание всего происходящего пришло к Беляне только после того, как она поднялась с земли. Она встала, и, оглянувшись вокруг, с удивлением отметила, что никто из игроков уже более не стремился к заветному шесту с шапкой. Наоборот, - все «волки» неподвижно застыли и, обступив ее настороженным кругом, выжидали, когда она встанет на ноги и продолжит свой бег. Это уже была не игра «каждый сам за себя», это была игра «один против всех». Всем своим видом стая, как будто бы, говорила: «Тебя принял Липовая Нога, но не мы! Докажи, что ты имеешь право находиться среди нас! В борьбе обрети право быть своей»! В стороне, в молчании, стояли и наблюдали за «игрой» матерые вожаки; Хозяйка присев на крыльцо, и, подперев рукой подбородок, с грустью взирала на место предстоящего побоища. Собрались все обитатели «Дома Белых Волков», - все, кроме Липовой Ноги, и это яснее всех слов говорило о том, что вожак прекрасно знает о происходящем.
Беляна, встала, подвернула рубаху, упрямо мотнула растрепанной головой, и, отгоняя подступившую панику, до боли прикусила нижнюю губу, а затем неторопливо зашагала в сторону шеста на холме. И тотчас же волна потных мускулистых тел пришла в движение и, бурлящим водоворотом, захлестнула ее с головой. Но она уже была готова к такому повороту событий и, понимая, что от безжалостных жерновов тренированной плоти спасти ее сможет разве что ловкость да природная сметка, сама, без разбега, как в омут, нырнула в потный вал людских тел. Девушку плотно зажало со всех сторон, но здесь ее противники просчитались, ведь им было неведомо, что будущих «стражниц», с самого малолетства, учили «повсюду и везде искать пустоты и опоры». Годы тяжелого и упорного труда не пропали даром, и теперь, находясь перед лицом смертельной опасности, ее рассудок работал ясно и четко, холодно отмечая по ходу дела: «Вот стопа нащупала чье-то колено, а рука, скользнув в щель между телами, легла на мускулистое плечо», - темя развернулось вокруг этих опор и изрядно помятая, но целехонькая паляница выскочила на поверхность шевелящейся людской массы, подобно тому, как щука или жерех выскакивают на поверхность, гоняясь за мелкой рыбкой. (Мать-ягиня, помниться, так и называла это движение - «прыжок щучкой»). Выскользнула Беляна, и легко побежала по головам и плечам, с трудом преодолевая горячее желание пинать ногами потные лица, ключицы и затылки. Но, к ее большому сожалению, это было запрещено правилами игры. И посему она, скрипя зубами, терпела. Женщины умеют терпеть. Когда им это нужно. Толпа же стала заложницей своей тактики, - дальние, не видя того, что происходит в гуще событий, тупо давили, а стоящие в центре не могли преодолеть это давление, высвободиться и расправиться с легконогой бегуньей. Так, прыгая с головы на голову, как с кочки на кочку, и пробежала Беляна до самого холма. Толпа вынесла ее на своих плечах, почти что, к самому подножию шеста. Там она схватила шапку и, натянув ее по самые уши, во весь голос выкрикнула заветные слова. Ответом ей было гробовое молчание, сменившееся восторженным многоголосым ревом: «Вот это белка»! «Да ей только по Мировому Древу, от Сокола к Медведю скакать»! Ее подхватили, закружили, подняли на руки, подбрасывали в воздух – качали, славили. «Белка! Белка!», - неслось со всех сторон. С тех самых пор детским именем ее уже никто и никогда не называл, а сказ о «Белке-летяге» разнесся по всему Белогорью.
С тех пор много воды утекло, дни сменялись днями, недели неделями. Постепенно Белка стала не просто членом Братства, но и всеобщей любимицей. Она смогла подружиться даже с Хозяйкой, которая поначалу видела в ней только женщину, соперницу, и поэтому несколько ревновала «странную девку», но познакомившись с нею поближе, полюбила, - так же, как и все остальные насельники Дома. Белка же, в свободное от учения время, помогала ей по хозяйству, давала советы, да и просто выслушивала немудреные девичьи истории. Поэтому, когда через год настала пора искать новую «Хозяйку Волчьего Дома», то решение братьев было единогласно: «Никого нам не надобно, кроме Белки». Липовая Нога с Матерыми, пожевали губами, почесали лохматые головы и рассудили так: «Поконом не запрещено. А все, что не запрещено, то разрешено. Пусть будет Хозяйкой, если есть на то желание, но и в учебе спуску не давать». Вот и вертелась будущая паляница день-деньской, как белка в колесе. Никто не знает, как ей это удавалось, но только, ни отдыхающей, или даже просто праздно сидящей, ее никто никогда не видывал. Одни поговаривали, что она, дескать, «на кромку отдыхать ходит», другие, что, «поскольку, она и так все веды, поконы и прочие науки знает, то за счет этого время для отдыха выгадывает», … в общем, Бог весть! Так, в учении и хлопотах прошло целых шесть лет, и тут случилось в Белогорье одно событие ….
Все началось на дальнем восточном порубежье Белогорья. Там, на речке Донке, в деревне с одноименным названием, издавна обосновывались всякие «вольные люди». Из тех, кто никого не чтит и не боится, а живет своим умом, да умением. Земли вокруг были богатые и свободные, местные дикие племена они подвели под свою руку, а о «находниках» всяких в тех краях и слыхом не слыхали. Вот как-то раз пристали к их селению люди иноземные. Переселенцы, откуда-то с полночных земель прибыли. Все кланяются, все честь по чести: «Не подскажите ли, люди добрые, где у вас тут можно пристать, поселиться, обустроится»? Донкские им в ответ: «Да селитесь по левую сторону реки, там ничего нашего нет». На том они и порешили, - по правому берегу Донки все луга, затоны, ловы и прочее остается за местными – «пошлыми», а все, что по левому берегу, то все отходит «пришлым». Новое поселение отстроили прямо напротив старого, и, не мудрствуя лукаво, назвали Новодонка, а жители его стали зваться – «новодонкскими». И зажили соседи в любви и согласии. Все бы хорошо, да только пришли новоселы не отдельными семьями, а всем своим родом. Со всеми своими домовыми, дворовыми, чурами, и прочей нечистой силой. А местным духам, что до них, искони, на этих местах жили, им, куда прикажите деваться? Пришлые божки их ни во что не ставят, изводят, давят, вытесняют за грань. Никакого житья не стало для местной нечисти. Кликнули они тогда себе на помощь местных леших и полевиков, да и навалились всем скопом на обнаглевших пришельцев. Задавили их числом. Тем деваться некуда, если только на Кромку, или еще куда подальше; вот и стали они тогда науськивать людей, что их принесли с чужбины, на пошлых, что жили на этих землях издавна. Так началась война. Известное дело, - демоны всегда предпочитают воевать руками людей.
Донкские были людьми, по большей части, мастеровыми, ремесленными, да торговыми. Живя в мирной безмятежности за щитом «Семиградья» (но, не вступая в союз, чтобы не выставлять посошников, и не платить на содержание войска), они давно позабыли, как и с какой стороны нужно держаться за меч или копье; но их было много, да и родня была под боком. Пришлые же хоть и были к ратному делу приучены, но пока не призвали себе на помощь старинных знакомцев из бывших ватажников, терпели от местных одни поражения, да всяческие притеснения. Но с приходом дружины чаша весов качнулась в сторону пришлых. Предводитель «вольной ватаги» смолоду был грозен, но под старость захотел отдохнуть от ратных дел и покой себе устроить, так что предложение новодонкских показалось ему очень даже завлекательным. Ничтоже сумняшеся, он объявил себя «князем» и, с рвением, достойным лучшего применения, принялся за расширение границ своего самозваного «Донского княжества». И, конечно же, расширять его он начал за счет угодий «местных», склоняя их перейти под его руку. Купцы, да ремесленники крякнули, да делать нечего, развязали мошну и послали выборных «лучших людей» искать суда и защиты в ближайшей «Волчьей башне» (не вступать же, в самом деле, в Союз, там выплаты ежегодные - дорого!). Ближайшей башней оказался - «Дом Белых Волков».
Липовая Нога, вместе с «матерыми», выслушали ходоков, от платы единодушно отказались и отправили послов восвояси, пообещав подумать и в скорости прислать посланника с ответом от Братства. А подумать вожакам было о чем, ибо с одной стороны - не честь ни хвала молодецкая влезать в деревенские разборки, но с другой стороны – и в помощи отказывать нельзя, да и самозваного князька пощупать за теплое вымя было бы неплохо. Думали они, гадали, как бы им «и невинность соблюсти, и дитя приобрести», да только все без толку. Как вдруг Липовая Нога и говорит:
- А давайте пошлем к ним послом-переговорщиком Белку. Девка она смышленая, боевая и незлобивая, да к тому же и на язык острая, за словом в карман не полезет.
- Да ты что, старый, мухоморов объелся, - залаяли матерые, - ей ведь еще и семи годков не исполнилось! Да, к тому, же и посвящение она не прошла, а значит, «не может ни отвечать, ни судить, ни рядить», а не то, что от имени Братства говорить.
- Полноте, друзья мои. Не пристало нам с вами заниматься «буквоедством», - упрямо гнул свое старый хитрец, - Ведь главное, для нас с вами, – это единство формы и содержания. Так? Установленные сроки обучения – это всего лишь форма. Мы говорим с вами о семи годах только потому, что они нечетные, и, стало быть - мужские, женские же числа – четные. Мы мужи, но Белка-то женщина, и, при случае, везде и всячески сама это подчеркивает, так что ее - четное число - будет «шесть». Или «восемь». Шесть лет она уже провела в учении. И, сказать по чести, - такие ученики, как она, давно уже «не сидели возле моих ног». Я передал ей все, что она смогла вместить. Больше мне учить ее нечему. Я своей честью ручаюсь за ее готовность. Скоро полнолуние, так давайте же устроим «Дикую охоту» на волчицу!
- Ну, а как она вдруг не пройдет испытание? – подал голос один из матерых, - что тогда? Ведь, и из «семилеток», и то треть не проходит, ну, так на то не наша воля, здесь же, из-за нежелания марать руки, сгубим невинную душу.
- Если не пройдет, - встал во весь свой немалый рост Липовая Нога, - то, вот вам мое слово: «Я сам послом к «заезжим» отправлюсь, а, исполнив долг, - уйду на Кромку». Моя ошибка – мне и ответ держать.
В кругу заворчали, дескать: «Много чести для какой-то девчонки», но, по сути, возразить вожаку было нечего, и Круг единодушно решил назначить Белке выпускные испытания на ближайшее полнолуние. Эта весть быстрее лесного пожара разнеслась по всем логовищам «Братства Волка». К «Дому Белых Волков» стали стекаться воины-волки, «шатуны», и даже кое-кто из «одинцов в медвежьей шкуре» … Всем хотелось принять участие в предстоящей охоте, которая наверняка войдет в летописи Братства! Дело-то ведь предстоит небывалое. Обычно испытуемого «гонит» стая, состоящая из пары «матерых», да пяти-шести обычных «воинов-волков». Закружат, измотают, да и, если не убьют, то выгонят на Кромку, а вернуться оттуда «с боем» он уже должен будет сам. Но на этот раз стае предстояло гнать «стражницу границ», а она в Серых землях поболее иных «матерых» обреталась. Все ходы-выходы наперечет знает-ведает. Для нее это не испытание, а каждодневная обыденность. И поэтому решили, что загонщики пойдут двумя лавами, первая - будет обычная, из «матерых», что уже во множестве собрались возле логова. А вторая лава, заслон из «медведей», пойдет по Серым Землям вдоль Кромки, а задача для испытуемой останется прежней – вернуться в Дом.
И вот, за сутки до назначенного срока, у вечернего костра, Липовая Нога встал и торжественно, обеими руками, подняв над головой братину, проревел:
- Ученица, именуемая Белка, готова ли ты испить со мной из одной чаши?
По рядам молодежи тревожной волной пробежал ропот. Здесь каждый знал, что означают эти слова. Знал и ожидал когда-нибудь услышать их обращенными лично к себе. Но еще каждый умел считать до семи. Белку любили. Ропот нарастал. Глухо рявкнули «матерые» призывая стаю к порядку, но для того, чтобы заткнуть пасть растревоженным щенкам этого было явно недостаточно. Положение спасла Белка, она встала со своего места и, также церемонно, приняв чашу из рук вожака, в тон ему торжественно отвечала:
- Это честь для меня. Благодарю, отче! – и вдобавок ни словечка. Выпила чашу одним махом и, как подкошенная, рухнула без чувств на чьи-то заботливо подставленные руки …..
Белка проснулась, как от толчка, когда веселый солнечный зайчик, пробившийся сквозь густые ветви величественного дуба, разыгравшись, упал ей прямо на лицо. Она лежала, уютно свернувшись калачиком, на мягкой травке, в ямке между узловатыми корнями, не покрытая ничем, кроме своих волос, отросших за время учения, до самых щиколоток. Вернувшись к действительности, девушка потянулась всем телом, улыбнулась утреннему солнцу, и с любопытством огляделась. Она стояла на вершине холма, внизу, насколько хватало окоема, зеленым ковром лежал бескрайний лес. Ни поле, ни дым, или какой иной признак человеческого жилья, не нарушал эту величественную картину, и только внизу, прямо у подножия холма, быстрым ровным потоком бежал свежий, светло струившийся по разноцветной гальке ручей. Воительница прекрасно знала о том, что должно было случиться дальше. Не проходило и дня, что бы кто-нибудь в стае не заводил разговора «о том, что будет, когда это случится». В вечерних сумерках здесь появятся «волки» и когда соберется вся стая, то начнется «Дикая Охота», которая принесет ей или жизнь, или смерть, а, может быть, и то и другое вместе. Но сейчас было утро, день только разгорался, да и к тому же «белка – это вам не волк». Пусть серый хорт носится по земле, сбивая в кровь свои лапы, а белка скачет себе между мирами по стволу Великого Древа, да грызет орешки знаний с его ветвей. Так что торопиться было некуда. Белка спустилась к ручью, подобрала подходящий окатыш, расколола его, и получившимся рубилом обкорнала себе волосы чуть пониже лопаток. Затем выбрала уже булыжник поувесистей, и, обвязав его жгутом из срезанных волос, изготовила довольно приличный кистень. Подумала, было, и о другом оружии, но копье, дубину, или лук нужно было все время держать в руках, что при беге было бы довольно затруднительно, а кистень Белка просто засунула за опояску из ивовой коры и закрепила простым скользящим узлом. Потом, из того же ивового лыка, сплела очелье, подвязала остатки волос, и все – она была готова. А дальше все будет и того проще и привычней. Белка легко скользнула на Кромку и огляделась. Ей было всегда непонятно, когда кто-нибудь называл этот мир «однообразно серо-коричневым», для нее он всегда выглядел так, как будто бы был собран из кусочков янтаря, переливающихся всеми оттенками золотисто-карего цвета. Она так, для себя, и называла эту часть иномирья - «янтарные земли». Вот и сейчас, на том месте, где на земле высился могучий дуб, коричневатый покров был как бы немного солнечней и теплее. Различать подобные оттенки ее научила мать, ведь на Кромке передвигаются не ногами, а помыслами, и какое место ты сможешь увидеть своим «внутренним оком», такое и окажется у тебя перед глазами, а это значит, - что здесь было мало что-то увидеть, здесь нужно было всмотреться, ведь двух одинаковых мест нигде не бывает.
Окрестности же «Дома Белых Волков» Белка знала, как свои пять пальцев, она уже давно излазила их вдоль и поперёк, и могла пройти по здешним лесам и долам с завязанными глазами в любое время и в любую погоду. Юная кромешница видела и помнила здесь каждую щель, в которую только она была способна залезть и вылезть. К тому же вокруг логова было так сильно натоптано, что и в Сумрачных землях образовалось что-то вроде «медового перекрестка», так что она, если бы захотела, то смогла бы незаметно появиться, хоть под самыми стенами. Но какое-то внутреннее чутье, или голос, подсказывали ей не делать этого, и Белка решила проявиться немного подальше, возле небольшого озерка. Это решение спасло ей жизнь. Еще не полностью проявившись на «перекрестке», кромешница уже успела заметить пять, или шесть искрящихся фигур, издалека похожих на огромных ежей. «Медведи! – сразу же поняла смышленая девка, - Засада, нужно рвать когти»! Одна из колючих фигур повела носом и мотнула тяжелой башкой в сторону дерзкой нарушительницы границ; но та уже, не разбирая дороги, что есть мочи, стрелой рванулась обратно в мир людей. Но было уже поздно, - ее заметили. Цветной мир встретил ее протяжным многоголосым волчьим воем, от которого у Белки на голове зашевелились волосы, и больно скрутило живот, а во рту появился неприятный металлический привкус. И сразу же вслед за этим, леденящим душу, воем, все лесное пространство вокруг вспыхнуло в едином сумасшедшем порыве - загудело, залаяло, захохотало, засвистело и заулюлюкало. Услыхав этот зловещий хохот и вой, все живое спешит затаиться и не дышать. Жизнь замирает. И только люди-звери серыми тенями несутся по лесам, пашням и пажитям. Неустанно, неумолимо, не разбирая дорог, рыщут они в поисках поживы, от полуночи к полдню, и снова в полночь. И так стремителен их бег, что такой же безумный ветер поднимается и летит вслед за стаей, далеко разнося по притихшим окрестностям ее ликующую песню смерти. Началась «Дикая охота»….
…. Белку гнали уже три луны. Гнали без устали, не давая ни отдыху, ни сроку. Она давно уже позабыла обо всем на свете и ничего не чувствовала кроме животного страха, и истерзанных ног. Не раз она бывала на грани срыва. В эти бесконечные мгновенья ей казалось, что от нескончаемого ужаса, преследующего ее по пятам нет ни защиты, ни спасения и что вот-вот наступят последние минуты ее жизни. Она уже бессчетное количество раз обмирала, корчась от страха в ожидании неминуемой смерти, но всегда находила в себе силы воскресить затухающую искру жизни, затеплить огонек души и воскреснуть из небытия. Время от времени Белка, очень осторожно, одним глазком, пробовала заглянуть за грань, но всегда натыкалась на недремлющую медвежью стражу, а, по ее возвращении в мир людей, волчий вой становился еще ближе и яростней. Ее силы уже давно были на исходе, и все чаще и чаще пугливой птичкой стучала в затылок трусливая мыслишка «прекратить эту бессмысленную битву за жизнь, перестать бороться, остановиться и «просто», - легко, быстро и безболезненно умереть в бою», ведь вступить в схватку со стаей «матерых волков» было для нее равносильно самоубийству. Неожиданно дрожащие с усталости ноги вынесли ее на несколько заболоченный, местами поросший тростником, берег небольшого лесного озера с тёмной непрозрачной водой. Белка стрелой пронеслась по топкой низине до заросшей кувшинками и лилиями озерной глади, с разбега ухнулась в чёрную воду, не останавливаясь, стремительными саженками пересекла озеро, и, уже было хотела продолжить свой бесконечный бег, как вдруг ее осенила дерзкая мысль. Девушка пробежала еще несколько шагов по мелководью, замерла на большом валуне, и, оттолкнувшись от его мшистой поверхности, прыгнула как можно выше и дальше, развернулась в воздухе и стремительной рыбкой вошла в воду, молясь только об одном, - как бы ей не напороться на топляк, или камень. Переплыв озеро обратно к месту своего входа в воду, она, не выходя на берег, изготовила из тростника дыхательную трубку и, нырнув на дно, затаилась в тростниках под торчащей из воды корягой. Но для того, чтобы сбить со следа погоню одного этого было недостаточно. Белка закрыла глаза, выдохнула из себя все напряжение безумной гонки последних дней, на время затаила дыхание, успокоилась и расслабилась. Затем она стала спокойно и очень медленно вдыхать и выдыхать, стараясь замедлить сердцебиение и изгнать страх. Так она и пребывала в теплой озерной прохладе, совмещая биение сердца с затухающим дыханием, пока, наконец-то, не погрузилась в какую-то зыбкую полудрёму, балансируя на грани сознания. Тогда она перестала отражать окружающий мир, а тот, в свою очередь, перестал отражать ее, ведь как можно отражать то, чего нет. В этом состоянии «зимней спячки» она и пребывала до той самой поры, пока озябшее тело не напомнило ей о себе легкой дрожью.
Белка осторожно, без единого всплеска, вынырнула из воды, ящеркой выползла на истоптанный чужими ногами берег, и, стараясь не оставлять следов, бесшумной тенью влезла на старую раскидистую березу, что тяжелой листвой нависла над черным зеркалом озера. Ей нужно было выгадать хотя бы немного времени для того, чтобы стряхнуть остатки дремоты, прийти в себя, осмотреться, согреться и решить, что же делать дальше. Обзор окрестностей ничего не дал, и воительница уже совсем было решила просто двигаться по своим же следам в обратном направлении, как вдруг, увидала волка, что-то вынюхивающего прямо под корнями приютившей ее березы. Промедление было смерти подобно. Вот сейчас серый задерет свою морду, и сразу же учует добычу, как бы хорошо она не пряталась, и как бы тщательно не скрывалась в густой пахучей листве. Белка осторожно вытащила свое гасило, продела руку в волосяную петлю и рысью прыгнула на спину волка, метя увесистым билом ему прямо между ушей, туда, где по ее расчетам должно было находиться темя. Но битый, матерый волчара, успел таки развернуться и вскинуться навстречу внезапно возникшей опасности. Как он смог ее распознать, про то - поди знай, но только удар воительницы так и не достиг поставленной цели. Булыжник смачно приложился ко лбу одинокого «охотника», но тот успел вовремя увернуться, и каменное било лишь скользнуло по твердой лобной кости, обрушившись всей силой удара на правое плечо волка. Что-то сухо хрустнуло, и правая рука воина повисла плетью, а тяжелое боевое копье упало на землю, но зато его левая рука, молнией метнувшись навстречу опасности, сгребла Белку прямо на лету, и пригвоздила к березе. Удар был силен и рассчитан на бойца явно повыше и потяжелее чем юная воительница, и поэтому он не сломал ее прямо на месте, а, попав в лоб, просто отбросил от себя прочь, как внезапный порыв ветра срывает с ветки пожухлый лист, а затем, подхватив его, припечатывает к древесному стволу. Сам боец шагнул вслед за ударом, его тяжелая длань накрыла шею паляницы, и просто вмяла ее в белизну березового ствола. Вот она, пресловутая «волчья хватка»! У Белки перехватило дыхание, она чувствовала себя беспомощным комком каши, который размазывают по стенкам миски, и это-то чувство собственного бессилия неожиданно вспыхнуло в ней жгучей яростью.
Гасило тем и хорошо, что позволяет наносить удары даже одной лишь кистью, а у Белки были полностью свободны обе руки. Сознание работало, на удивление, ясно и четко: «Короткий взмах, - удар прямо в жуткий волчий оскал, - увернулся, - ничего, - еще удар, - еще …, рука, вооруженная кистенем, летала как крылья мельницы в ветреный день. Наконец, на очередном ударе, волчья хватка ослабла, и скрюченные когти, разжавшись, поползли вниз, но, уже теряя сознание, волк все-таки мазнул своей лапой, и четырьмя глубокими бороздами распахал Белке грудину. Раны были глубокие, но не опасные. Воительница набрала пригоршню листьев крапивы, немного растерла ее в ладонях, - так, чтобы растение пустило сок, и полученной кашицей замазала кровоточащие раны, приговаривая при этом: «На море Океане, на острове на Буяне, девица красным шелком шила; шить не стала, руда (кровь) перестала». Затем она такой же кашицей натерла натруженные ступни (и боль снимет, и погоню со следа собьет), а за ними уже и все тело. Кровь унялась, но на Кромку теперь ей соваться было уже никак нельзя, ведь для существ, населяющих Бесплодные Земли, запах крови был все равно, что запах пищи для зверски голодного человека. Осмотрелась. Воин-волк на ближайшее время не представлял для нее угрозы. Он лежал без сознания, но дышал ровно, - значит, ничего страшного с ним не случится, голова, конечно, поболит, но жить будет. Паляница подумала было воспользоваться оружием поверженного противника (что с бою взято – то свято), но по здравому размышлению решила оставить эту затею – палица, для ее рук, была тяжеловата, а копье – длинновато, да к тому же верное гасило, уже прошло проверку боем, и неплохо себя зарекомендовало, а «лучшее, как известно, враг хорошего». Не стала она и ворожить «на закрытие пути-дороги», - волки любую волшбу сразу же учуют, а уж как учуют, так и прознают, где и в какой стороне им искать беглянку. Поэтому, не тратя своего драгоценного времени на всякие колдовские ухищрения, Белка собралась с силами, и совершила немыслимо длинный прыжок с того места, где стояла, в кусты орешника, а оттуда, перемещаясь такими же длинными прыжками, но не по прямой, а хаотично, из стороны в сторону, растворились среди деревьев.
Через три дня она, уже как равная, пила братину в кругу своих братьев по духу. А через седмицу следовала на выполнение своего первого задания.
Глава тринадцатая.
«Если «выпускные испытания» можно считать окончанием ученичества и рождением нового человека, рождением в крови, боли и страданиях; то «первое поручение» можно истолковать как его «имянаречение». Ведь по его итогам обычно судили о месте в «Братстве Волка», которое займет прошедший выпускные испытания, гадали о его будущем статусе и отливали все это в новом имени-прозвище, которое бывало, что приставало к человеку на всю жизнь».- Так, или примерно так, размышляла новоиспеченная «Белая Волчица», стоя на носу лодки, переправляющей ее на левый берег реки Донки. «Конечно, - думала прекрасная воительница, - было бы неплохо остаться в памяти народной под прозванием - «премудрой», «рассудительной», или, на худой конец, «справедливой», тем более что задание было простым, скорее миротворческим, нежели карательным. «Пойди, посмотри и разберись на месте, - напутствовал волчицу Липовая Нога, - из-за чего там у них весь этот сыр-бор разгорелся. Сама на рожон не лезь, но и себя в обиду не давай, помни, что ты теперь не сама по себе, а представляешь всю стаю. По тебе будут судить обо всех. В общем, разнюхай, что там у них к чему, и стрелой назад. На особицу к князьку местному приглядись, что за гусь такой выискался на нашу голову. Дерзай, волчица, с Богом»!
Донкские мужики приняли ее без особого воодушевления. Они ожидали увидеть в качестве посланника от Братства какого-нибудь сильномогучего богатыря устрашающей наружности, а перед ними стояла просто красивая, статная девка, в явно не воинском наряде, даже без меча. Но, делать нечего, дареному коню в зубы не смотрят, перевезли ее на левый берег, да отгребли, по-быстрому, восвояси. Пусть сама разбирается, а мы полежим в тенечке, да посмотрим, что у нее получится. За просмотр денег не берут.
К слову сказать, но Белой Волчице никогда не нравились мужиковатые воительницы в мужской одежде, с мужскими замашками и ухватками. Они казались ей чем-то наподобие дрессированных медведей в людской одежке, из числа тех, что водят за собой на цепи бродячие скоморохи. Наоборот, мать с младых ногтей всегда учила ее, что в любых испытаниях настоящая женщина всегда должна оставаться сама собой, и не забывать о своем природном, женском, естестве: «Не меняй своей сути из-за воздействий внешних обстоятельств! – не раз повторяла Яга будущей палянице, - Помни, что они всего лишь оселок для закаленной стали твоего духа»! Поэтому и сейчас молодая воительница решила не отступать от своих правил, и, как бы это ни было удобно, не стала напяливать на себя мужские порты и прочую сбрую. Она была в клетчатой поневе, надетой поверх длинной рубахи беленого льна, сплошь расшитой по горловине, разрезу, рукавам и подолу красной нитью и мелким речным жемчугом. Свои короткие волосы она убрала под платок, с очельем, расшитым под стать рубахе, – подарок от ее подруги - бывшей Хозяйки. Оставила волчица и створчатые серебряные зарукавья, перстни, а также богатое оплечье – символы ее статуса. Талию воительницы облегал широкий кожаный пояс в чеканных серебряных бляхах, - подарок от «братьев-волков», с длинным боевым ножом в затейливых ножнах, - подарок от наставника - Липовой Ноги. Наряд дополняла коса-горбуша, висевшая за спиной на перевязи, - подарок матери Яги. В таком виде, ясным погожим утром, в деревне Новодонской, Белая Волчица поднялась на вечевой помост и ударила в било.
Сразу же отовсюду начал стекаться недовольный народ, и вскорости все пространство вечевой площади было заполнено недоумевающей толпой, гудящей подобно рассерженному пчелиному рою. Все с интересом и удивлением разглядывали красивую молодицу, что решилась оторвать их от повседневных дел, и с любопытством гадали, что же это такого она им сейчас поведает. Воительница немного смутилась, ведь ей еще ни разу в жизни не доводилось видеть так много людей собранных в одном месте, и уж понятное дело, что она ни разу не держала речей перед таким многолюдным собранием. Но, Белая Волчица, собравшись с духом, и поклонившись, как учили, на все четыре стороны, представилась и поприветствовала весь честной народ, а затем кратко изложила суть своего появления на вечевом помосте. Она объяснила собравшимся, что «пришла к ним с миром, как посланница от «Братства Волка», дабы совместными усилиями уладить все их споры и разногласия с правобережными соседями…». Селяне слушали ее плохо, гримасничая, переглядываясь и недоуменно пожимая плечами, словно перед ними держала речь не посланница воинского братства, а какая-то деревенская дуреха. Потом почему-то и вовсе перестали слушать, - зашумели, загалдели, засвистели и затопали ногами. … Тут ей пришлось на какое-то время прервать свою речь, и, чтобы быть услышанной и завершить свое обращение, даже слегка повысить голос, но толпа уже ничего не желала слушать, она уже не волновалась, а ревела от ненависти и ярости. Раздались, сначала гневные, а затем уже и глумливые выкрики: «Кого ты, сучка, вздумала учить? Поучи-ка лучше мужа щи варить! Слазь с помоста, а то мы сейчас тебя сами кое-чему научим! Такому, чему ваши наставники, по немощи своей, вас научить не могут»! Какой-то дебелый парень забрался на помост и со словами: «Давай-ка, красавица, я тебя научу целоваться», - облапил ее своими грязными ручищами и потянулся толстыми, как у жабы, мокрыми губами к ее лицу. Волчица без труда оттолкнула его, одним движением сбросив с помоста, но вокруг нее уже толпились другие бесстыдники, все на одно лицо. Они тянули руки, хватали ее, и от их пальцев, ладоней, слюнявых губ и в душе и на одежде оставались пакостные, слякотные пятна. Один из толпы, видимо заводила, заорал глумливо: «Я сын жреца! Здесь я завсегда первый девок пробую»! - и, видимо готовясь к поцелую, облизал губы, свернул их в трубочку и грубо влепился куда-то между щекой и шеей, а холодными липкими руками суетливо зашарил под подолом. Паляница с омерзением ощутила прикосновение его потных ладоней к своим ногам и вновь, как и тогда, на озере, неожиданно вспыхнула жгучей яростью. Словно бы кто-то щедрой рукой плеснул земляного масла на угли потухшего, уже было, костра.
Волчица растянула губы в хищном оскале, бешено сверкнула сталью глаз, и вдруг, внезапно и искренне расхохоталась до того звонким, и каким-то зловещим смехом, что толпа в немом ужасе отхлынула от нее, как от скаженной кликуши. Только «сын жреца» прилипший ладонями к ее бедрам, словно бы ему там было медом намазано, затаился и притих, почти не дыша. Волчица внимательно посмотрела на него так, как будто бы только что заметила. Она, вдруг, перестав смеяться, потянулась к охальнику, как-то по-особенному ласково, заглянула в его побелевшие от страха глаза и, медоточивым голосом, участливо спросила:
- Ну, что молодец, потрогал меня? А теперь настала моя очередь, - теперь я тебя потрогаю.
С этими словами она схватила парня за причинное место и потянула на себя. Тоненько звякнула коса, молнией блеснув в умелых руках, тоненько завыл «сын жреца» потеряв то, что делало его мужчиной.
- Сука! – завизжал бывший парень, с запозданием прижав ладони к окровавленному паху, - За что!?
- Ну, что же ты расплакался-то, ухажер мой залетный, ведь совсем как малое, несмышленое дитя? Ты же ведь у нас такой мужественный, - «завсегда первый девок пробуешь», - глумливо пропела молодка, - Где же теперь твое мужество? Ну не плачь, вытри слезки, не нужно мне твое хозяйство. На, забирай свой ошметок обратно, - закончила она, и сунула в его дрожащие ладони окровавленный комок плоти.
- А что касается вопроса: «За что?», так разве тебя не учили твои наставники, что по Закону: «За осквернение свободной девы, - тебе полагается исполнить обет,- самому отрезать свой член и мошонку и, взяв их в соединенные руки, идти на полуденный закат, в страну Ниррити – богини смерти и разложения, покуда не упадешь мертвым»? Я просто тебе немного помогла, вот и все. Ну же, не плачь, – и, обведя гневными очами притихшую толпу, ошалевшую от такого неожиданного поворота событий, с вызовом спросила:
- Ну, что застыли, охальники, может быть, кто-нибудь еще хочет попробовать тела Белой Волчицы?
И, поправив окровавленный подол, уткнула руки в боки, и бешено, с вызовом, захохотала. А рядом, у ее ног, медленно и беззвучно, завалился на окровавленные доски помоста ее давешний незадачливый домогатель.
- Сука! Бешеная сука! – подхватывая слова погибшего, взвыл какой-то визгливый женский голос (мать, сестра, полюбовница?), - Народ честной! Что же вы стоите-любуетесь? Ратуйте, кто духом не ослаб!
Толпа взревела и грозной волной захлестнула одинокую девичью фигурку, одним махом сбив ее с дерева помоста на утоптанную землю. Взлетели злые кулаки, полетели клочья растерзанной одежды, толпа напирала, толпа давила, алкая, в едином порыве, если не растерзать, то хотя бы растоптать дерзкую насмешницу, размазать по утоптанной пыльной земле. Но это была не та масса сплоченной тренированной плоти, что шесть лет тому назад давила одну юную деву в волчьем логове. Взбешенные селяне бестолково толкались, пыхтели, падали, больше мешая, нежели помогая друг другу в деле свершения самосуда; а когда Волчица, ловко скатившись с помоста на пыльную дорогу, очертила косой свой первый круг, то вся эта толпа и вовсе утратила всякую боеспособность, но, невзирая на это, по-прежнему яростно напирала. Крики и стоны раненых тонули в общем гуле, ругани и бессвязных бесноватых выкриках. Здесь каждый норовил отпихнуть, двинуть соседа локтем, все толкались, ругались, и бестолково лезли вперёд. Разгорячённая, потная, смердящая толпа сливалась в многоголосое, жестокое, но вместе с тем, совершенно расхлябанное чудовище, с которым и предстояло сразиться Белой Волчице. Первый свой круг лезвием косы она провела лежа на спине, задевая, по большей части, ступни и икры этой жуткой многоножки. Затем, постепенно раскручивая стальную спираль, воительница встала на одно колено, потом присела, и в приседе, прошлась своим страшным оружием по мягкому брюху многоголовой твари. Вывалились кишки, мерзко запахло мочой и содержимым желудков. И уже стоя в полный рост, воительница завершила свою спираль, срубив гидре пару голов.
Кровавый дождь несколько остудил горячие головы народных мстителей. Они застыли в нелепых позах, недоумевая: «А что это такое вокруг происходит»? Ведь это они, по всем правилам, должны были убивать дерзкую негодницу, а не она их. Это было неправильно, нечестно, и, наконец, это было просто богохульно! Ведь они – это народ, а «глас народа – глас бога»!
Многоголовая многоножка рассыпалась прахом, и теперь каждая ее часть стала радеть не за общее благо, а сама за себя, проще говоря – все дали деру! Да так, что только пятки засверкали!
- Куда же вы? Стойте, мы же недоговорили! - хохотала им вслед Волчица. И вдруг простерла вперед правую руку и, оборотившись вокруг себя, как бы замыкая этим жестом деревню в кольцо, запела:
- Как Солнце с Луной не встречаются, так бы и у вас пути-дороги не сходились, расходились, в разные стороны разбегались. А вам тех путей-дорог не видывать, по тем путям-дорогам не хаживать, дел там своих не делывать. Все свяжу - узлом повяжу, слова свои закреплю, все пути-дороги перевяжу, перемкну…..
Вдруг все вокруг посерело и предметы утратили четкость, а люди, ни с того ни сего, стали бестолково метаться между домами словно слепые, или безумные. Они натыкались друг на друга, на стены, заборы; толкались, стонали и ругались, кричали и выли от ужаса, пытаясь найти выход и поскорее убраться, куда подальше от этой «Бешеной Суки». Но выхода не было. Но тут хриплый рев боевого рога накрыл собой все пространство злосчастного села, и сразу же вслед за ним послышался грозный боевой клич и согласный лязг кованого железа. Князь спешил на помощь своему народу! Услышав эти звуки, селяне приободрились, а самые мужественные даже схватились за дреколье. Толпа немедленно раздалась в стороны, очищая место для боя, и на вечевую площадь, сверкая блеском начищенной стали, неторопливо выползла дружина, выстроенная «свиньёй», то есть треугольником или клином, в вершине которого находились самые лучшие воины, первым из которых, конечно же, был вождь. Ступив на вечевую землю, предводитель поднял вверх правую руку, подавая знак к остановке, и отряд согласно замер в едином строю, огородившись «стеной щитов» и ощетинившись жалами тяжелых копий. Видно было, что это были опытные вояки, ветераны, привыкшие к подобному времяпровождению.
Вождь вышел из строя вперед и снял шлем, открывая суровое, покрытое шрамами лицо в седой щетине волос. Из сообщений соглядатаев он уже знал о приходе в его владения посланников из «Братства Волка» и думал, что был готов к этой встрече. Он был немолод, и все прошедшие годы искал покровительства владыки морей – Эгира, лишь иногда, ненадолго, оставляя своего «коня моря, несущегося по крови Имира», и, посему, до этого дня, ему как-то не приходилось сталкиваться с воинами этого клана на суше, но он был наслышан об их воинской доблести и искусстве. Поэтому он ожидал встретить десяток «расписных» мужей в волчьих шкурах и при грозном оружии, но никак не одинокую, почти голую девку с иззубренной косой. Из одежды на ней были только серебряные браслеты, оплечья, да окровавленные лохмотья, удерживаемые на чреслах воинским поясом. Ее короткие, слипшиеся от крови волосы стояли дыбом, напоминая то ли иглы ежа, то ли шипы какого-то древнего дракона, но это не показалось старому рубаке забавным, он уже встречался с «девами битв», и после каждой такой встречи его хирд заметно редел. Он немного замешкался, размышляя, как бы ему в таком деле и «честь соблюсти, и воинов не потерять». Но воительница сама за него решила эту непростую задачу. Видимо приняв его выход из строя за вызов на поединок, она отчаянно взмахнула своим сельхозорудием, и с глухим рычанием бросилась вперед. Прошло время речей, - настало время мечей!
Для того чтобы надеть шлем, времени уже не оставалось, и поэтому старый боец просто уронил его на землю, и, одним махом, выхватив меч, с разворота наотмашь рубанул прямо в хохочущий оскал бешеной «волчицы». Та, с легкостью парировав его клинок обухом ножа косы, умело ушла вниз и в сторону, и продолжила свое скольжение-кружение, не спуская с него серых, настороженных глаз. Опытный боец сразу же узнал эту манеру боя, отметив, что в данном случае она будет малополезна, - закружить его ей не удастся, спину ему надежно прикрывает хирд, а от секущих и полосующих ударов косы его надежно защищает железо доспеха. Убивать ее он, пожалуй, не станет, - не стоит наживать себе врагов на новом месте, просто отожмет обезумевшую от пролитой крови девчонку к реке, загонит ее в воду (пусть немного остынет!) и, лишив преимущества в подвижности, спокойно обезоружит. Таков был план. Но сумасшедшая волчица опять все испортила. Неожиданно она прекратила свое бесплодное кружение и решительно пошла в лобовую атаку. Прямой удар косы он даже не стал отражать, просто подставил под него свой щит. Острое лезвие легко разрубило кожаную окантовку, и, пройдя плоскость щита почти до самого умбона, накрепко засело в вязком дереве. Разворот вокруг оси с резким, широким взмахом руки легко вырвал оружие из скользких от крови ладоней юной воительницы, а одновременный удар плоскостью клинка в голову должен был бы завершить поединок, но ….
…. «Но «дева битв» вдруг пропала, будто ее и вовсе не бывало на том самом месте, и меч вождя, не найдя себе поживы, с обиженным свистом прочертил пустоту, и, скуля, припал к ноге хозяина. А безоружная воительница вдруг чудесным образом оказалась совсем рядом с вожаком, буквально лицом к лицу. Она обняла его и сказала: «Ты храбрый воин и доблестно сражался. Я проверяла тебя, но теперь я вижу, что ты достоин пировать в «Зале Павших» вместе с другими эйнхериями. Сейчас я поцелую тебя, и ты окажешься прямо перед вратами Вальгринд, и они будут раскрыты для тебя настежь». Произнеся эти слова «дева битв» поцеловала вождя, и он сразу же исчез из нашего мира», - так, во всяком случае, рассказывали потом некоторые из числа его дружинников. Но были и такие, которые говорили иное: «Голая девчонка со щербатой косой оказалась мороком, который навела сама хозяйка подземного мира – Хель. Хотя, может быть, она была просто верховной жрицей Владычицы Пустошей. Она приблизилась к вождю, одна половина лица и тела у нее была живая, как у красивой девушки, а другая половина была словно человеческий костяк, обтянутый мертвой, коричневой кожей. На ней были только украшения и обрывки савана. Хозяйка Загробного Мира вдунула вождю в рот серую «землю мертвых» и он рассыпался прахом, словно сам стал этой землею…. А всех нас - весь хирд, вдруг взяла сонная оторопь. Мы стояли, словно замороженные, и не могли пошевелить ни одним членом, и ужас обволакивал нас со всех сторон, ища лазейку к нашим сердцам. А жрица Повелительницы Мира Мертвых ходила меж нами и резала нас, как жертвенных баранов. И перебила бы всех, - принесла в жертву Хозяйке Туманного Мира, не вмешайся эта добрая женщина».
«Этот вождь был не настоящий воин, а просто очень искусный боец, обыкновенный убийца, подытожила Белая Волчица свои наблюдения, - он не смог пройти вслед за мной в Серые Земли, не знал Пути, вот и умер на Дороге от неведомого страха. Беспутные всегда страшатся неизвестного». Расправившись с вождем-душегубом, она вновь вооружилась косой, и опять было, принялась за «кровавую жатву», но тут ей в ноги бросилась какая-то женщина, судя по богатой, расшитой бисером кике – «большуха» из местных. Она упала на колени перед никак не ожидавшей такого поворота событий воительницей, и, припав к ее ногам, и безудержно рыдая, стала молить:
- Яга-воительница! Матушка! – причитала она, обнимая ее скользкие от крови колени, - Не губи, дай слово молвить! Прости-пощади, мужиков наших! Оставь хоть на семена! Не местные они, ни обычаев наших не знают, ни порядков не ведают! Не признали они тебя, глупые, не приветили, как подобает! Учить их, дурней, надобно, а не казнить! Не ради них, неразумных, прошу, а ради малых детушек, не сироти, Великая, безвинных!
И замахала руками, призывая других баб. Те, видимо, от отчаяния позабыв всяческий страх, не заставили себя долго ждать, и скоро ноги Волчицы намертво облепила воющая, беспрерывно кланяющаяся и кающаяся рогатая толпа. Иные протягивали ревущих детей, иные, оголяя грудь, «клялись сосцами своими», но все плакали навзрыд, не стесняясь и не стыдясь выставлять напоказ свои слезы. Нет оружия сильнее, чем женские слезы. А материнские слезы размягчат и камень, а не то, что сердце молодой девушки, не успевшее еще ожесточиться, очерстветь от горя, страданий и несправедливости. Воительница опустила косу, и, приподняв липкими от крови пальцами смелую бабу за подбородок, не разжимая губ, глухим замогильным голосом проскрипела:
- Как звать-величать тебя, дочь почтенной матери?
- Люди Верой зовут, но тебе мое имя виднее.
- Вера, - «истинная правда», - попробовала слово на вкус Белая Волчица, - Ну что же, Вера, говоришь: «учить надобно»? Может быть оно, конечно, и так. Да только запомни, что урок, закрепленный кровью, лучше запоминается. Будем считать, что на сегодня урок окончен. В полдень, как солнце пригреет макушку, собери всех жителей села у вечевого помоста. Всех, всех, всех, собери - ты поняла, Вера?
Большуха облегченно вздохнула и радостно закивала головой, а разноголосый бабий вой сразу же, как по команде, умолк, а еще через мгновенье и вся улица опустела.
В полдень, когда ничто не отбрасывает тени, и ничему нечистому негде спрятаться, у вечевого помоста вновь собрались все насельники Новодонки. На этот раз толпа вела себя довольно смирно, слушала внимательно, без ужимок, гримас и переглядываний. Стояла спокойно, не поднимая дерзких глаз на посланницу Волчьего Братства. Та стояла перед ними, как была, – «не одетая, и не раздетая», «безоружная, но вооруженная», не зверь, но и человеком назвать трудно, … недовольная.
- Я же просила собраться всем жителям Новодонки. Но вижу я здесь далеко не всех. Вера, а где же остальные?
- Помилуй, Матушка Ягиня, - испуганно захлопала коровьими глазами растерявшаяся большуха, - все собрались, как есть все, из тех, конечно, кто в живых остался.
- Людей я вижу, но я не вижу среди вас ваших деревенских демонов, всех этих - домовых-дворовых, и прочих, разных, иже с ними.
- Да как же мы их соберем-то? Ведь отродясь такого не бывало, чтобы люди нечистую силу на вече звали. Да и не властны мы над ними.
- Хорошо, - не стала спорить посланница, - ждите здесь, никуда не уходите. Я сама их позову.
И, не спеша, сойдя с помоста, прямиком направилась к самому большому дому, что стоял, аккурат, через дорогу, напротив вечевой площади. Она шла, хохоча, пританцовывая, со зловещим звоном волоча за собой по земле свою иззубренную косу, и, при этом, напевая детскую считалку:
Раз, два, три, четыре, пять,
Начинаю вас искать;
Всюду ходит волк, волк,
Он зубами – щелк, щелк!
При первых же звуках этой считалки и согласного с нею звяканья косы о камешки, всех собравшихся на площади прошиб холодный пот. Некоторые потом уверяли, что будто бы своими глазами видели, что это сама Смерть, в виде скелета с косой, танцевала на пустых улицах Новодонки. А кромешница, меж тем, неспешно вошла во двор, воткнула косу в границу меж дворовыми вереями, и, не стучась, по-хозяйски, вошла в избу. Сначала все было тихо, как вдруг добротная постройка, сложенная из вековых сосен, как будто бы подпрыгнула, одновременно раздавшись во все стороны. Внутри избы что-то хлопнуло, или разорвалось, и из всех щелей ударил яркий медовый свет. Впрочем, дыма и огня видно не было, зато сам дом заходил ходуном, - углы шатались, стены и крыша скрипели, куски дранки дождем сыпались с перекосившейся крыши. Всем казалось, что добротное строение вот-вот, сейчас, прямо на их глазах, развалится. Открывались и закрывались, хлопали и скрипели ставни и двери, было слышно, как внутри падали, трещали и ломались столы и лавки, со звоном разлеталась посуда, … Местный сказитель так потом описывал происходящее:
Бабы стали рыдать, а вереи - хохотать,
Ворота скрипеть, а куры летать,
Сор под порогом закурился,
Верх избы зашатался, конек свалился
Двери побутусились, тын рассыпался, …
Потом дом успокоился и, ненамного разъехавшись, встал по-старому, и тогда на покосившееся крыльцо вышла посланница. В руках она держала простое помело, которым сноровисто выметала из избы какой-то колючий сор. Помело в ее руках вертелось как живое, умело сметая серые клочки в одну кучку, и не давая им разлететься по всей округе. Попав на землю двора, кучка вдруг завертелась волчком и, обратившись вихрем, бросилась прочь со двора через настежь распахнутые ворота, но наткнувшись на стальное жало косы, дико взвизгнула и распалась серой пылью. Будто бы никакого вихря и не бывало. Но по центральной улице веси, двигаясь от околицы к вечевой площади, уже набирал силу еще один подобный первому, но гораздо более могучий крутень. Песок, тряпки, мусор, листья и сломан¬ные сучья деревьев – все это, сме¬шавшись, закружилось по улице, собираясь в огромный столб, роем несущийся прямо на людей. Молодые деревца ломались как лучинки, и одно за другим, подхваченные силой кружения, летели вдоль по улице, смешиваясь с дорожной пылью и грязью. Грохоча, валилась заборы, у некоторых домов медленно поехали крыши…. Посланница вышла на середину улицы, и с дерзким вызовом уперев руки в бока, встала на пути колдовского вихря, затем, со словами: «Вы ветры и вихри налетные, наносные, набродные, Неведомые, полдневные, летучие, могучие! Вы не войте, не шумите, крылья свои опустите, да на землю сложите...», вытащила боевой нож, и метнула его прямо в самую гущу крутящегося ужаса. И, как и в первый раз, раздался дикий, полный ненависти и боли, нечеловеческий крик, после которого «встречник» рассыпался, превратившись в трухлявую кучу мусора, а окровавленный нож просто упал на землю. «Ну, вот и все», - удовлетворенно сказала ведьма, подобрала нож, размела по сторонам пыль и труху и, как ни в чем небывало, пройдя сквозь толпу селян, расступившихся перед ней в немом благоговении, прошествовала на вечевой помост.
- Уже смеркается, - устало, как после тяжелой работы, начала свою речь посланница «Братства Волка», - после захода солнца любые собрания не проводятся, речи не ведутся и клятвы не принимаются. А, посему, я, сберегая ваше и мое время, буду держать речь сразу же ко всем насельникам вашей веси. Сразу же в двух мирах.
Она широко развела руки, и резко хлопнула в ладоши. Мир вокруг «треснул», и еще больше «посерел». А добрые селяне, уже в который раз за сегодняшний день, испуганно заохали, увидав рядом с собой, по соседству, возле самых своих ног, каких-то непонятных существ небольшого росточка, «ну прямо, как детки малые». Но эти «соседи» выглядели почти что, как люди, только «не до конца оформившиеся телом», а сотканные из каких-то серых нитей, или лучей, и потому кажущиеся волосатыми, лохматыми, как будто бы животными. «Соседи», серыми «лохматыми» комками, испуганно жались к ногам рогатых большух и беспрестанно тряслись, тихонечко подвывая и явно прося у них защиты. Да и сама посланница выглядела, мягко говоря, непривычно. В том, что касаемо ее внешности, то тут мнения селян несколько разошлись. Хотя большинство собравшихся видели ее наполовину красивой молодкой, а наполовину костяным человеческим остовом, что, в общем-то, после всего перенесенного этими добрыми насельниками за столь длинный, богатый событиями день, было нисколько неудивительно.
- Меня, видимо, пытались здесь оскорбить, величая «сукой». Но при этом как-то позабыли, что я - Белая Волчица, полномочный представитель «Братства Белого Волка», а это значит что я, по определению, - «сука». Я забуду о том, что здесь случилось сегодняшним днем. Забуду на один год. Через год я вернусь, и горе тем из вас, у кого окажется короткая память. За одного такого будет отвечать весь род! Ибо сказано: «Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь»! Вы должны мне одежду и очелье. И косу тоже сами наточите, - вас учить, только косу тупить! Идите по домам и похороните своих мертвецов, ровно через год я приду. Ждите!
И вдобавок ни словечка, словно все, что было прочь. Сказала, развернулась, и ушла в предзакатный туман, спиной к заходящему солнцу. Будто ее тут и вовсе небывало. И только вечно голодное воронье, слетаясь на свой пир, черной тучею кружило над поверженной весью.
Глава четырнадцатая
Между тем, пока собеседники наслаждались разговором и медом, день уже догорал. Фитилем оплывшей свечи солнце пряталось за горизонт, окрашивая небо красным заревом, и удлиняя ночные тяжелые тени.
- Э, да ты, милок, совсем сумлел, как я погляжу, - прервал свой рассказ Ведун, глядя на молодого воина, прикорнувшего с закрытыми глазами на овчине, - ничего, сейчас поспишь, отдохнешь, и к утру будешь опять как новенький. Тогда и с «соседями» познакомишься.
Но Глуздырь не спал, он самого детства любил слушать «сказки бывалых» лежа с закрытыми глазами. Так ему было легче сосредоточиться на звуках голоса рассказчика, и, следуя за повествованием, как бы внутренними глазами увидеть все то, о чем он слушал. Обычно, если рассказчик был хороший, то он даже не просто слышал, а переживал историю, становясь ее соучастником. Вот и сейчас, все еще находясь под впечатлением от страшного рассказа Ведуна, он уже было хотел притвориться спящим, но один вопрос не давал пытливому юноше покоя, зудя назойливой мошкой, и он знал, что не сможет забыться сном до тех пор, пока не прихлопнет это назойливое насекомое.
- Скажи мне, старче, - не раскрывая глаз, тихо спросил юноша, - помоги с ответом. В моей жизни было мало женщин, можно сказать, что я их вовсе не знаю. Но все те, с которыми я встречался, были добрыми ко мне, заботливыми и ласковыми. Я привык считать, что такова женская природа, что именно этими прекрасными свойствами и отличается женский мир от мужского, что женщины смягчают нас, делают добрее, «человечнее», что ли. Так как же тогда, скажи на милость, в одном женском теле могут уживаться и такая величественная красота и такая, воистину, звериная жестокость?
- Да ты я вижу, отроче, ничего-то не понял из моего рассказа! – разочарованно протянул Ведун. – Слышал звон, да не понял где он. Попал пальцем в небо! Липовая Нога был мудрец, каких еще поискать. Я думаю, что когда-нибудь найдется летописец, чье перо будет достойно описать все его мудрые деяния в назидание потомкам. Ты, на овчинке лежа, лучше вот о чем размысли. Вожак ведь все учел, все взвесил. И то, что пришлые не знают наших обычаев, и то, что у них с женами плохо (у переселенцев всегда недостача баб), и то, что в тех местах, откуда они родом, у женщин нет права голоса. Их вече ведь так и называется – «собрание мужей». К тому же новое поколение на новом месте в возраст еще не вошло, значит с Ягой и «Стражницами границ» знакомо, ну, разве что лишь понаслышке. Все просчитал старый воитель. Ну, пошел бы он посланником сам, или послал бы туда «матерых», что было бы тогда? Местные с Братством ссориться, конечно же, не стали, затаились бы «до лучших времен», перетерпели. В результате болезнь так бы и осталась не излеченной, ушла бы в глубину, затаилась и копила гной. А потом все равно бы вылезла наружу, вот только тогда бы уже «малой кровью» не обошлось, и мы бы с лихвой познали все ужасы междоусобицы, когда сосед на соседа, а брат на брата воюют. Вот тогда бы вдоволь похлебали красного винца! Так, похлебали, что головы бы еще долго болели! Ведь отправляя посла, Братство, тем самым, молчаливо признавало притязания местного вождя на княжение! А это, я тебе скажу, со временем, такая бы была бы заноза в заднице всего Семиградья!
- Теперь, давай, поговорим о «жестокости». Вот ведь и тут старый хитрец все учел, все предвидел! Как ты думаешь, что бы учинили с этой злосчастной весью «братья-волки», когда бы узнали (а они бы непременно узнали!) об оскорблении, нанесенном их любимой сестре? Да их никто бы не смог удержать от немедленной и лютой мести. Ни Липовая Нога, ни все «медведи» вместе взятые! Никто! А скажи мне, отроче, ты когда-нибудь видел поселение после набега волчьей стаи? Правильно, - не видел! И не увидишь, потому что нет таких поселений. Стая в бою люта, и врагам спуску не дает, - каждый дом, что выставил бойца, она раскатает по брёвнышку, пустит на дым, а землю засыплет солью! Да от этого селения пепла бы, и того не осталось! Осталось бы только «проклятое место» с вечно голодными воющими духами, которое путники обходят стороной за несколько поприщ! Ты, может быть, думаешь, что Белая Волчица не смогла бы уклониться от расправы разбушевавшихся селян и уйти по Кромке? Да в любую минуту могла! Но не стала. А не стала, потому что знала, что уйди она тогда, и в деревню нагрянет «волчья стая». Пожалела насельников. Сама, малой кровью, разобраться решила. Разобралась, но не как Волчица, а как Яга (то-то будет радость для матери!). И получилось у нее великое, доселе небывалое, дело – два воинских клана, мужской и женский, в ней, девчонке, сочетались без слияния. Да таких умниц днем с огнем поискать – не найти! Ты только представь себе, отроче, воинов вскормленных молоком волчицы! Это же воины-священники! Настоящие Князья, которым ведомы и «по-кон» и «за-кон» и грань! Созидатели и разрушители империй! Кто бросит им вызов?
- Но, как же, старче, - не отставал от Ведуна, Глуздырь, - ведь ты же сказывал, что «хохотала она»! Как же можно смеяться над чужой смертью и болью? Нас, еще в «змеином садке», учили, что радоваться этому недостойно настоящего воина, что воин сердцем своим не участвует в делах Смерти, он просто работник, хорошо исполняющий свое дело. Ведь не может же лекарь, вычищая острым лезвием гнойную язву, еще и глумиться над страданиями больного? Так как же тогда она смогла?
- Правильно вас учили. Правильно, да только не все до вас доносили, а такая полуправда есть все та же «ложь», – ведь поверхностное знание дает поверхностное представление, а поверхностное представление рождает поверхностное мышление. Сам подумай, - ведь смех смеху рознь. Сейчас уже поздно, а наспех, «в двух словах», о таких вещах мудрые люди не рассуждают, так что давай, пока что, оставим эту тему для другой беседы, а всего лучше будет, если ты при встрече саму Ягу об этом расспросишь.
Опять же, волхвы так детишкам сказывают: «Смех при убивании превращает смерть в новое рождение, уничтожая само убийство (душегубство). Такой смех представляет собой акт благочестия, превращающий смерть в новое рождение». То есть, когда воин, стоя на грани между жизнью и смертью, бесстрашно хохочет прямо в лицо Безносой Старухе, - это тебе не глумливое хихиканье душегуба, такой, «задорный», смех – есть способ начинания или зачатия новой жизни через смерть, а хохот – воссоздания жизни через смерть. Не хотела воительница, по доброте душевной, им вечной погибели в битве за дело неправедное, ведь таким прямая дорога в обитель холода, сырости и мрака, вот и хохотала над ними, спасая их души, а женский смех, он ведь в обоих мирах слышен, да и в остальных гулким эхом отдается.
- Да, к тому же, видишь ли, отроче, а ведь история-то наша на этом не заканчивается.
Через год решила проведать Яга, как ее наказы исполняются, и опять пришла в эту деревню. Но на этот раз оборотилась она странницей, котомку, да клюку дорожную взяла, и в вечерних сумерках тайно пришла в селение. Стала она ходить под окнами и слушать, о чем люди говорят. А в селении как будто Черный Мор прошел, - ни души не видать, ни песен, ни смеха не слыхать. Девки не поют, бабы не судачат, старики не брюзжат, даже собаки, и те еле брешут. Да и сама деревня вся какая-то поблекшая, да облезлая стоит, словно кляча заморенная. Подивилась Яга, она-то ведь запомнила это селение шумным да не в меру говорливым, а тут – тихо, как на кладбище! Вот и решила она попроситься на постой, чтобы все самой получше разглядеть, да хорошенечко разузнать. Нашла она тот самый дом, где Вера живет, встала под окнами, постучалась: «Пустите, люди добрые, странницу на ночлег»! Открывает ей дверь баба, тоже вся какая-то потухшая, неухоженная, как будто пожеванная. Насилу Яга в ней ту самую дородную большуху распознала, так сильно баба изменилась. Хозяйка странницу без лишних слов в избу впустила, за стол усадила, вечерять накрыла, а угощенье-то - всего крынка молока, да черствая горбушка хлеба. Смотрит странница, а с печи на нее глаза голодные глядят, да животы пустые урчат, отодвинула она угощенье и позвала детишек к себе за стол. Тут баба расплакалась-разревелась: «Ты прости,- говорит, - меня странница за столь скудное угощение. Рада бы я тебя накормить-напоить-приветить, да ведь все как есть, подчистую, выгребли проклятые прихвостни Яги»! И в слезы. Стала ее старушка расспрашивать, что случилось, что приключилось, да как они дошли до жизни такой, баба ей все и рассказала. И про вече то злосчастное, и про кару немилостивую, и про то, что случилось позже. «Все, - говорит, - у нас соседи от имени «Волчьего Братства» забрали. Все ловы, борти, покосы, пажити …, все как есть подчистую. Мужики наши на них день и ночь за одну еду горбатятся, ведь детей-то кормить надо, да нечем; все, что было из имущества, продали, все на прокорм ушло. Девок обижают, проходу не дают, прямо у реки умыкают …». Всю ночь в избе горели лучины, да лились откровения и горькие слезы, а с первыми петухами сошла личина с Яги и предстала она перед хозяйкой в своем истинном обличии. Только та и бровью не повела, лишь лицом посуровела. Встала, ушла в бабий кут, и принесла оттуда женскую одежку, очелье и косу-горбушу. Принесла и положила перед Ягой на стол: «Бери, - говорит, - все по ряду. А за ту правду, что я тебе выплакала, можешь меня казнить, только тогда уж, сделай милость, и деток моих тоже жизни лиши, все равно им до весны не дожить. Так уж лучше сразу, чтобы не мучились, с голоду не пухли». Ничего не ответила хозяйке ночная гостья, и к платью новому не притронулась, только косу свою взяла, да и растворилась в сумерках, словно ее и не было вовсе.
Вече в Донке собиралось не в пример медленнее, чем у их соседей. Народ шел неспешно, даже неохотно, ленивой квашней стекаясь с трех концов на вечевую площадь. Весь была большая и богатая, народу много, не меньше чем в иных городищах, все больше мастеровой люд – гончары, да кожевенники, но власть держали торговцы. Ведь одно дело это что-то изготовить, а уж совсем другое – продать плоды своего ремесла. А будешь против торговых людей выступать, так может так статься, что для твоих поделок в их обозе не станется места, вот тогда и вспомнишь про свой длинный язык, вспомнишь, да откусишь его себе, потому как ничего иного укусить у тебя не будет. Вот и сейчас весь народ уже собрался, а хозяева Торгового конца не торопились, - знали себе цену. Наконец пришли. Четверо осанистых, дородных мужиков; с окладистыми бородами до самых расшитых золотом поясов, с длинными посохами, украшенными тяжелыми литьем и каменьями. Важно стуча символами своей власти, они прошли на помост, и встали рядком, лицом к народу, а спинами к Яге. Вперед выступил самый важный и осанистый бородач, и недовольно оглядев притихшую толпу, строго спросил:
- Почто, народ честной, шумим, от дел отрываем? Или заняться больше нечем, как только на сходках горло драть?
- Это я народ собрала, - продралась из-за широких раззолоченных спин Яга, - я, посланница «Братства Волков», помните меня? Я годом раньше с вами рядилась.
- А тебе что здесь надобно? – наигранно удивился глава торговых людей, - Нам покуда в вас никакой надобности нет, как будет потребность, так опять кликнем. Так что нечего тут народ баламутить, ступай отсель, не о чем нам с тобой здесь разговаривать. В терем приходи.
- Ну как же это «не о чем»? Очень даже есть о чем, почтенный старшина, нам с вами поговорить! Например, о том, как вы, пользуясь именем Братства, соседей своих изводите, да неправду творите! Очень бы мне хотелось поговорить об этом, да не с глазу на глаз, а прилюдно.
- Ах, ты об этом! – ничуть не смутился торговец, - Ну так бы сразу и сказала! Мы всему цену знаем и деньгу платим честную. Небось, не обманем, мы ведь ни какие-нибудь там голоштанные ухорезы, что только и умеют, как по лесам скакать, да мечами махать!
С этими словами он отвязал довольно объемистый кошель и небрежно высыпал его содержимое прямо под ноги паляницы. Остальные торговцы так же последовали его примеру и, с не меньшим апломбом, высыпали содержимое своих кошельков на доски помоста. Монеты катились, звякали, задевая друг друга, и натыкаясь на поршни воительницы, сливались в одну небольшую золотую лужу. Та же никак не могла взять в толк, о чем ведет речь этот богато одетый, толстопузый нелюдь. Она ведь пришла для того, чтобы говорить с людьми о чести и о совести, и поэтому никак не могла понять, - какое отношение ко всему этому могут иметь деньги. Ведь не деньгами же, в самом деле, меряются честь и совесть. Торговец углядел ее замешательство и расценил его по-своему:
- Что замерла? Небось, столько золота-то никогда и в глаза не видала! Ничего, мы люди не жадные, приходи ко мне вечерком, я и тебе отсыплю! Приоденешься немного, а то девка ты видная, а ходишь в обносках! А пожелаешь, так я тебя и в шелка заморские одену, как княгиня ходить станешь?!
Паляница слышала и понимала отдельные слова, обращенные к ней, но они для нее никак не связывались в осмысленный текст. Ну не может же, в самом деле, нормальный человек предлагать ей деньги за…, или может,…или это не человек? Она подняла глаза на разохотившегося торговца, встретилась с ним взглядом, и сразу поняла – может! Этот может! Он же нелюдь, - от него же уже мертвечиной пахнет! Она не боялась крови, она боялась смердящего трупного яда. Торговец почуял что-то неладное и отступил к своим товарищам, те тоже заметили перемену и привычно сплотившись вокруг вожака, поудобней перехватили свои посохи. Опять просвистела молния косы и четыре головы, с глухим стуком, словно спелые кочаны капусты, упали на помост.
И вот тогда она завыла, глухо и печально плача о людской низости, и скорбя о своем бессилии что-либо исправить. Услышав этот нечеловеческий вой, народ в страхе шарахнулся по домам. Здесь все были наслышаны о происшедшем в соседней деревне, и поэтому никто даже не помышлял об отпоре. Увидав их трусливое бегство, Яга волчком закружилась на месте и, по-разбойничьи вложив в рот четыре пальца, пронзительно засвистела им вслед. И вот так, то воя по-звериному, то свистя по-соловьиному, она продолжала свое неистовое кружение вокруг четырех обезглавленных тел, пока постепенно не оборотилась в небольшой серый вихрь, к которому сразу же со всех дворов потянулись такие же жуткие встречники. Это местные духи спешили на зов своей повелительницы, как собаки, бегущие на свист хозяина; как волки, услышавшие призывный вой вожака. Ибо кто кем побежден, тот тому и служит. Весь была обречена.
По-прошествии нескольких лет местный летописец-очевидец так опишет это событие: «А от того ли да от посвисту соловьего, да от того ли да от покрику звериного, тут все травушки-муравушки уплеталися, все лазоревы цветочки осыпалися, в теремах маковки покривилися, стёклушки в домах из окон посыпались, бабы брюхатые разродилися, кобылы жеребые жеребилися, а кто стоял, так все по двору лежат…».
И неизвестно, что бы сталось с этой весью, да и осталась бы она вообще, но, по счастью, как раз в это время, недалече, по своим делам, проходил один простой, никому не ведомый целитель. Увидал он встречники и, поняв «откуда ветер дует» бросился, что есть мочи, к погибающему селению на выручку. Долго он Ягу успокаивал. С рассвета до заката без роздыху. Наконец-таки успокоил сердешную. Вышла она к народу тихая, удовлетворенная, и говорит:
- Я пришла сюда к людям. Но вы не люди, вы «нелюди». Я не могу вас назвать даже животными, ведь тем известны благодарность и жалость, вам же ни то ни другое неведомо. Вы, как дети малые, только о себе и печетесь. А посему, вот вам мое слово, смотрите не подведите, ибо второго случая у вас уже не будет:
- Соседям все вернете. Немедленно и сторицей. Самоуправление в обеих деревнях отменяется, теперь вы одно городище, находящееся под опекой «Братства Волка». И вот вам первые «помочи», - построить, совместно с соседями, мост через Донку. Кто захочет уехать, - скатертью дорога, но не раньше, чем вернет долг и построит мост. Никаких денежных и иных откупов, только личный труд каждого жителя городища. На все время строительства вводится круговая порука – за одного отвечать будут все, так что увиливать и отлынивать не советую. Построите мост – позовете. Пока - все. Всем все ясно. Вопросы есть?
Вопросов не было. Все понимали, что они стали заложниками собственных отношений с внешним миром. Друзей и союзников у них нет и никогда не было, а наймиты против «Братства Волка» не сдюжат, да и не пойдут. Вот так вот. Говорят, правда, что некоторые из торговых людей пробовали сбежать, но что с ними сталось, про это никому не ведомо, но только тех людей нигде более не встречали, а имен их никогда не слыхали.
Долго еще рассказывал Ведун Глуздырю разные побасенки, вводя его в новый, непривычный, и в чем-то даже загадочный мир. Между тем осень уже давно вступила в свои права, похолодало и часто дождило, и поэтому насельники, после дневной работы, собирались для разговоров уже не у костерка, а в избе Ведуна, выходя на двор только для показа и отработки воинских ухваток. Дни сменялись днями, а недели неделями, время текло тихо и спокойно, как воды Белой реки, пока однажды, рано поутру, их вдруг не разбудил веселый женский голос:
- Эй, хозяева, вам работники не нужны? А то есть у меня молодица, на все руки мастерица: ткет, шьет, жнет, песни поет и пляшет, платочком машет!
Еще не пришедшие в себя ото сна насельники, кое-как, на скорую руку, одевшись, опрометью выскочили на двор встречать долгожданных гостей.
- Фу, мужским немытым духом пахнет! – скривила Яга свой тонкий нос (хотя мылись они накануне вечером), - Так-то вы ждете-встречаете, гостей дорогих привечаете!
Она что-то еще такое говорила, но Глуздырь ее уже не слушал, он кубарем скатился с крыльца, и, чуть не расквасив себе нос о резные балясины, стрелою подлетел к черноволосой спутнице Яги. Он подкатился к ней под самые ноги и, взяв ее ладони в свои, вдруг замер, не зная, что и как ей сказать, как высказать все то, что лежало у него на сердце, все, что он пережил и передумал за время их безмерной разлуки. Пауза затянулась, а потом вдруг лопнула, как перетянутая тетива лука:
- Мое имя Лютый, - промолвил Глуздырь.
- Мое имя Виола, - промолвила Мара.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БЕЛАЯ РЕКА
«Белый, не цвет – это свет. Свет Творца и начало Творенья;
Все состоит из него, он среда, та, что нас окружает;
Мы же, мерцая, не в силах постигнуть основы единства,
Белый граним на цвета, сообразные собственной сути;
Мир многоцветный, – он суть порождение наших изъянов;
Только в сиянии Белого света все вещи сверкают едино…»
(Трактат «О природе Радужного Моста»)
Глава первая
Вадим Удатный не зря носил свое прозвище. Он начал ходить с торговыми караванами еще семилетним отроком – помощником кашевара, потом сидел на веслах, стоял у кормила, а там уже и сам почал водить караваны. И всегда и повсюду ему сопутствовала удача. Вот и этот, как ему думалось, последний, его торговый караван, начинался очень удачно. Вадим давно уже мечтал иметь постоянное место на торжище в каком-нибудь беломорском погосте. А еще лучше в самом Беломорске – торговом центре всего северного Белогорья. Эту мечту лелеял, конечно же, не только он один, все члены «Черноморской Торговой Гильдии» спали и видели точно такие же сны. Но пока что для них это были только сны, розовые и несбыточные, ведь для того, чтобы они стали явью, нужно было иметь «право на место» на торжище. А в Беломорске, да и во всех других погостах Белогорья, для этого было необходимо являться членом местной артели, а местные «гости» в свои артели пришлых не брали ни под каким предлогом, ни за какие «коврижки». Не помогало ничего, ни тугая мошна, ни щедрые дары, ни громкие титулы, сулящие партнерам невиданно огромные барыши. Виданное ли дело! - сам глава Черноморской гильдии набивается в «товарищи», но, ни одна, даже самая, что ни на есть, захудалая артель не пожелала принять такое, сулящее огромные прибыли, предложение. Можно было бы, конечно, создать свою артель, но тогда требовался поручитель из местных, с состоянием, перекрывавшим годовой торговый оборот. А где найти «товарища» такого, да чтобы уж не слишком дорогого. Местные «золотые пояса», в ответ на этакое «заманчивое» предложение только пожимали плечами, да отшучивались, ссылаясь на то, что «вся казна в деле»; князья и бояре соглашались, но за такой пай, что любая торговлишка становилась в убыток. Вот и приходилось иноземным гостям каждый год, после ледохода, дружно пускаться в бешенный «Весенний Гон», дабы успеть в Беломорск к весенней ярмарке; ну, или покупать меха, солнечный камень и моржовый зуб у местных торговых людей втридорога, а свой товар менять на местный товар втридешева.
И вдруг пришла весточка от верного человека по имени Гостята, дескать: «Нашел я тебе, батюшка Вадим сын Богданович, поручителя, да такого поручителя, что надо бы лучше, да не придумаешь, - самого вожака местных повольников по прозванию Ушкуй». Ушкуя Вадим знал не понаслышке, он не раз пересекался с этим «вольным воеводой», когда хотел немножечко обойти местные артельные правила, и всякий раз после такой встречи зарекался больше так не поступать – выходило себе дороже. И вдруг такая удача! Воистину Бог поцеловал его в темя! Быстро снарядил небольшой, всего из трех кораблей, торговый караван (ну не впустую же гонять в этакую даль!) и спешно двинулся в путь.
А дальше все пошло наперекосяк. Несмотря на всю возможную поспешность, с которой Вадим прибыл в Беломорск, Ушкуя он в нем не застал. По словам «верного человека», пришли тревожные вести с закатной стороны и воевода, собрав дружину, не мешкая, отбыл навстречу незваным гостям. Что тут можно поделать? Решили ждать. На постой расположились в доме Гостяты; «корабельного вожа», или «лоцмана», как на свой варварский манер, его называли пришлые с заката, пришлось рассчитать (не платить же ему за простой!). Правда за все товары Гостята назначил хорошую цену, и, видимо испытывая чувство вины перед старым знакомцем, сам поставил ему меха и солнечный камень чуть ли не себе в убыток. Так что поездка сулила оказаться очень прибыльной, но ведь только не за такими барышами примчался на полуночный край земли Вадим! В ожидании Ушкуя промаялся Удатный в Беломорске аж до самого Листопада, потянувшись в родные края только вместе с журавлиным клином. Собрались быстро, в одночасье, как только увидали, что стаи журавлей резко собираются и сразу же исчезают, - это была верная примета, говорящая о том, что осень наступит быстро и будет очень холодной. Пока снаряжали караван, Гостята кланялся и извинялся, вертясь перед гостями как уж на сковородке, но глаза прятал, а прощаясь, до того рьяно пожимал Вадиму руку, что, аж набил мозоли на ладонях.
В пути-дороге все шло своим чередом и складывалось удачно. Верхний Волок прошли без происшествий, и до самого Белогорска все шло как по накатанной дорожке, но здесь возникла заминка. Пришла беда, откуда и не ждали. Не нашел Вадим себе «корабельного вожа» для дальнейшего пути по реке Белой. Старейшина местных проводников Важин только разводил руками да тряс седою головою, дескать «конец водной путины, до ледостава вернуться никак не можно, так что все «вожатые» разбрелись по семьям, и теперь их уже от баб и детишек до самого ледохода нипочем не оторвешь». Пройти реку без опытного вожатого, – это, само по себе, еще не беда, а полбеды, - Вадимов старший кормщик Большак не раз хаживал по реке Белой, и как свои пять пальцев знал ее судоходное русло. Беда состояла в том, что «корабельный вож» был не просто «вожатым», но еще и посредником в расчетах с «Речным Братством». Он оценивал товар, назначал пошлину за провоз, получал деньги и лично, головой отвечал за все свои решения. Вступая на борт головной ладьи, «вожатый» вывешивал на мачте свой знак, и с этого момента судно, или караван судов, уже находились под защитой «Речного Братства». Такой порядок вещей бытовал на реке с давних пор, еще задолго до объединения разрозненных шаек повольников в единое сплоченное сообщество, но, после создания Братства, превратился в закон, подлежащий безусловному и неукоснительному исполнению. Потому пускаться в путь без «вожатого» было не просто «очень рискованно», - это было смерти подобно. Конечно же, всегда находились «умники», не желающие следовать общим правилам, и ищущие для себя лучшей доли, такие, как например, сыновья почтенного Ермолая и Киры (земля им пухом!), что из числа скороспелых «новых богачей».
Случилось так, что однажды некоему Ермолаю, служившему в то время в одной из южных имперских провинций ауксиларием, довелось оказать какую-то незначительную услугу одному из местных племенных вождей. Никому не ведомо, в чем эта услуга состояла, но только вождь, преисполнившись благодарности за оказанную ему помощь, наладил с Ермолаем «немую» торговлю красным самородным золотом. Десятник быстро разбогател и, получив имперское гражданство по выслуге лет, оставил службу, перебрался с семьей в столицу одной юго-восточной имперской провинции и открыл торговый дом «Ермолай и сыновья», став одним из богатейших людей на всем тамошнем побережье. На то время были у отставного десятника три сына, которых он не мудрствуя лукаво, назвал по порядку их появления на белый свет - Первак, Вторак и Третьяк.
По его кончине сыновья наследовали огромное состояние своего отца, но не наследовали, ни его практического ума, ни чутья и природной сметки. Везде и повсюду кичились они своим богачеством, снискав себе дурную репутацию людей высокомерных, пустых и вздорных, неспособных на настоящий поступок. И вот однажды, когда на пиру «Черноморской Торговой Гильдии», кто-то из гостей, после очередной чаши вина, посетовал на торговые порядки в Белогорье, то Первак стал похваляться, что они с братьями проведут торговый караван до самого Белого моря и обратно. Причем, проведут, никому ничего не платя: никаких «замытных», «поклонных» и любых других подорожных сборов, а так же, не принося никаких иных «даров». Его, конечно же, подняли на смех. Вино ударило в голову. Слово за слово, побились о «велик заклад», да такой, что если он с братьями исполнит свою недавнюю похвальбу, то быть ему главой торговой гильдии, а нет, так все их семейное имущество отойдет в казну гильдии. Сказано – сделано. Снарядили тогда братья восемь больших кораблей с товарами, да посадили в них триста боевых холопов с наймитами, из числа «гулящих людей», да наняли в охранение две «вольные дружины» из норманнов, и отправились славу себе добывать.
Вверх по реке они прошли свободно, без задержек. По большой воде проскочили между отмелями, оставив столицу Речного Братства далеко по левому борту, а дальше с попутным ветром и с веселыми песнями быстро дошли до самого Верхнего Волока, показав корму всем участникам «Весеннего Гона». Но на обратном пути, сразу же после волока, не успели они еще выйти на стрежень, как к ним подошел шитик с четырьмя молодчиками, двое из которых сидели на веслах, а двое представились местными «корабельными вожами». Выглядели они все на одно лицо: загорелые, обветренные, белесые, в простых портах и рубахах беленого льна, перепоясанных широкими, увешенными оружием, кожаными поясами. И только один, вооруженный двумя полусаблями, выделялся средь них воинским обручьем и золотой серьгой в ухе. Вожей приняли на борт и очень мягко, но как можно более доходчиво объяснили, что в их услугах не нуждаются, а посему настоятельно советуют им, не стоять на пути каравана, а, не мешкая отбыть восвояси. Тут слово взял молодец с серьгой в ухе, видимо что вожак:
- Я, - Вятко, ватаман здешних повольников, - тряхнув белесым чубом начал он, - сообщаю вам, гости дорогие, что вы находитесь во владениях «Речного Братства», а «в гостях воля не своя». Так что я предлагаю не ссориться, а заплатить за проход через наши земли, да попутно не забыть зайти в Вольный город.
- Насколько мне известно, - начал, менторским тоном, вести переговоры Первак, - всю землю, и эту реку в том числе, создал Господь. Мы все его дети. Так почему дети одного Отца должны платить друг другу?
- Потому что, почтенный торговец, - без тени раздражения, со всей серьезностью ответил Вятко, - все сотворенное, что существует в мире, имеет отпущенный ему от Бога удел, данный ему на пропитание и нет ни одного создания, которое было бы оставлено без внимания и милости Создателя. Нас кормит наш удел, а тебя - твой. Но к чему эти вопросы, купец? Правила едины для всех.
- Брат, зачем ты тратишь время на этих голодранцев? – неожиданно жестко встрял в разговор Вторак, - Время – это деньги, а этот сброд явно не стоит потраченного на него времени! Заруби наглеца, да выброси за борт на корм рыбам, вот и вся недолга! А ежели сам не желаешь об это быдло руки марать, так давай я им, по-быстрому, уши обрежу!
С этими словами бравый купчик выхватил из своих, богато изукрашенных, ножен саблю и наотмашь полоснул клинком ближайшего к нему вожа. Тот замер от неожиданности, растерянно хлопая белесыми ресницами, даже и не подумав схватиться за поясной нож (а другого оружия у него попросту не было). Зато ватаман среагировал молниеносно. Резко крутанувшись на месте в сторону атакующего, он левой рукой обратным хватом вытащил полусаблю и, положив ее клинком на предплечье, скользяще, словно боевым наручем, отвел смертельный полет купеческой сабли. Правая же рука ватамана, двигаясь согласно с его закручивающимся телом слева направо, попутно зацепила оторопевшего парнишку, и, задвинув его за спину, легла ладонью аккурат на рукоять правой полусабли. Когда ловкие пальцы обняли ее потертую рукоять, то боец, не мешкая, начал раскручивать спираль в обратную сторону, и тогда оба клинка, одновременно, двумя стальными молниями расчертили пространство перед вожаком. Клинок в левой руке отбил купеческую саблю и, освобождая место собрату в правой руке, отвел ее в сторону. Тот не преминул воспользоваться возникшей брешью и с всею, набранной скручиванием, силой обрушился на голову Вторака. От немедленной смерти купца спасла стеганая шапка, да скрытый под ней стальной колпак. Эта защита несколько ослабила силу удара, и полусабля не разрубила голову, а просто отбросила, заваливая на спину, тело среднего брата. И все же никто из присутствующих не поручился бы за то, что молодчик все еще был жив. Во всяком случае, его бледное, залитое кровью лицо, уставившись неподвижными, широко распахнутыми глазами в небо, не подавало никаких признаков жизни.
Взревев раненым зверем, Первак рванул свой клинок из ножен и, одним прыжком перелетев через тело поверженного брата, отбросил Вятко на самый нос ладьи. В отличие от Вторака, скрещивавшего оружие разве что только с учителями и учениками в зале «Школы защиты», Первак успел, еще вместе с отцом, поучаствовать в настоящих боевых схватках, да и в мирной жизни не давал своему клинку ржаветь, праздно украшая стену. Старший сделал знак боевым холопам «оставаться на месте», а сам, стянув с правой руки кафтан, стал медленно надвигаться на изготовившегося к бою ватамана. У купца была только одна сабля, но она была гораздо длиннее, да к тому же, будучи воеводой каравана, Первак был одоспешен в легкую, посеребренную кольчугу, стальные наручи и легкое кольчужное наголовье. Более не тратя времени на пустые разговоры, опытный поединщик сделал длинный выпад и, выверив дистанцию боя, пошел «класть крестом», загоняя мощными размашистыми ударами своего более верткого противника на самый нос ладьи, туда, где узость пространства лишила бы того подвижности и возможности для проведения всякого маневра. К тому же ватаман прикрывал еще и второго, безоружного и совершенно беспомощного, «корабельного вожа», а потому, «вертясь за двоих», он должен был вскорости измотаться и свалиться от усталости. Тогда его можно будет взять живым и показательно наказать, дабы и другим было неповадно шутить с братьями Ермолаевичами. Поэтому купец и рубил, что называется «со всей мочи» вкладываясь в удары, стараясь утомить противника, не давая ему ни мгновения роздыха для передышки.
Но и Вятко тоже не был новичком клинкового боя, к тому же, зачастую, вся его жизнь напрямую зависела от умения владеть клинком. Он не принимал удары тяжелой сабли твердой рукой, а все больше скользил, ища лазейки для своих легких, коротких клинков, при этом вертясь на узком ладейном носу, как уж на сковородке. Так что, не смотря на все свои надежды, быстрой и легкой победы «наскоком» одержать Первак не сумел, и накрепко завяз в бесконечном обмене ударами. А между тем груз прожитых лет, вкупе с жизнью, полной излишеств, уже давали о себе знать предательским колотьем где-то в правом боку, в подреберье, и тяжелой, сжимающей сердце отдышкой, показывая, что прыть уже не та и силы на исходе. Схватка же между тем и не думала затухать. Клинки отчаянно звенели, посыпались искры, и в воздухе остро пахнуло горячей сталью, но никто из бойцов не мог добиться преимущества. Но вот, наконец, после очередного столкновения, клинок Первака опрометчиво скользнул по обуху полусабли, увлекая руку вперед – вниз, с явным намерением воткнуться в живот Вятко. Тот, в свою очередь, почувствовав грузную направленность движения, не стал его отбивать, а проведя лезвие до самого крыжа, довернул свою руку в локте, коротко и быстро поразив запястье противника. Хлынула горячая кровь, рука, сжимающая рукоять, мгновенно разжалась и сабля, обиженно дребезжа, загремела по доскам палубы.
Но еще до того, как сталь успела коснуться дерева, Первак, с неожиданным для его возраста и комплекции проворством, мышью юркнул за широкие и надежные спины своих боевых холопов, и уже оттуда, голосом, дрожащим от напряжения и страха, натужно завопил:
- Лучники, - готовься! – и уже спокойнее, без истерики, - Сдавайся, как тебя там, … Вятко! Сдавайся, а не то всех постреляем! Мои ребята белку в глаз целят, чтобы шкурку не испортить! А тебя, с твоими клевретами, и вовсе могут за один залп превратить в ежей! Только вместо иголок из вас будут торчать наши стрелы!
- Обещай, что сохранишь жизни моим товарищам, и я сложу оружие, - отвечал ватаман, - а нет, так уж лучше пусть умрут в бою, чем под ножами твоих ухорезов!
- Ну почему же только им? – деланно удивился купец, - Мы же люди, а не звери, зачем же нам с братьями лить кровь понапрасну! Даю свое купеческое слово в том, что если ты, со своими товарищами немедленно сложите оружие, то я не убью ни тебя, ни твоих людей!
Вятко вложил полусабли в ножны, затем присел, аккуратно положил свое оружие на настил, и начал вставать, подняв кверху пустые ладони, как вдруг в глазах у него потемнело, а в голову ударила такая сильная боль, что он без памяти упал лицом вниз, прямо на шершавое струганное дерево.
Из забытья его вывел ушат речной воды, со всего размаху выплеснутый в лицо. В голове шумело, все тело горело и жалобно ныло, видимо, пока он находился в беспамятстве, его пинали ногами, вот этими самыми, обутыми в красный сафьян, что сейчас маячат перед глазами. Связанные руки и ноги не шевелились, поэтому два дюжих холопа подняли его как деревянную куклу и явили пред ясные очи обладателя замечательных сапог. Перед Вятко стояли все три брата Ермолаевича. Младший, дебелый детина с едва пробившимся юношеским пушком на лице, поддерживал среднего с замотанной головой и в красных сапогах, а тот, в свою очередь, опирался на плечо старшего, держащего правую руку на перевязи.
- Очнулся? Вот и ладушки! - деланно обрадовался старший брат, - Наконец-то нам можно отправляться в путь-дорогу. А то мы из-за вас столько времени потеряли! Ты ведь вроде как к нам в провожатые набивался? Ну, так мы тебя уважим, будешь у нас «впередсмотрящим», да и товарищам твоим дело найдем, – Привяжите его!
Вятко пропустили веревку через связанные руки и вздернули на носу корабля, прямо под резной головой коня. Его товарищ, внук старинного друга Важины, был накрепко примотан к мачте ладьи, а два других его спутника, связанные по рукам и ногам, лежали в лодке под присмотром лохматого мужика с топором в руках.
- Как видишь, я держу свое слово, - глумливо заулыбался Первак, - все честь по чести. Вы живы, мы вас не убили, и не убьем. Вас убьет река.
И обернувшись к столпившимся корабельщикам, сначала воздел свои руки, отягощенные золотом, к небу, а потом опустил их к реке и пафосно, нараспев воскликнул:
- Мать-река-Белая! Сколько лет я по тебе хаживал, сколько раз ты убаюкивала меня, как дитя, качая на своих волнах! Но я, неблагодарный, за все это время не поднес тебе даже самого малого подношения! Так прошу же тебя, Белая, прими из моих рук этот скромный дар!
С этими словами, он сделал знак лохматому мужику, и тот одним ударом топора прорубил днище шитика. Вятко посмотрел на лодку и с ужасом увидал, что она дала течь и постепенно наполняется водой. Он забился в своих путах, как сокол в силках, в бесплодной надежде вырваться, дабы слету поразить гадину-купца, но веревки держали крепко и узлы были затянуты надежно, и вскоре силы покинули его истерзанное тело, и ватаман опять провалился в спасительную темноту беспамятства.
Первак был недоволен. Скоро его караван пройдет под стенами Белого города, и, учитывая то, что малец, привязанный к мачте, был родом из этих мест, им нужно было быть готовыми к неласковой встрече. Не то, чтобы он всерьез опасался местных воев, даже после вчерашнего вероломного ухода «вольных» норманнских дружин, его караван все еще представлял собой могучую силу, и был не по зубам местному разобщенному сброду. И все же нужно было быть во всеоружии. Береженого Бог бережет!
Норманны! Скривился, как от зубной боли, купец. Явились вчера под вечер в его шатер во всеоружии. Раскудахтались, как на своем тинге: «Это подло, это бесчестно! Такие мерзкие дела не совместимы с кодексом воина и позорят ваш род! Мы не желаем служить под началом такого хевдинга», - затем развернулись и были таковы. Задаток, конечно же, не вернули. Ничего, когда он станет главой гильдии, то непременно поквитается с этими предателями! А пока что нужно приготовиться к встрече, и, пожалуй, что отпустить мальчишку, с него все одно нет никакого проку, только одна морока.
Старший Ермолаевич как в воду глядел, - под стенами города их уже ждала небольшая, и, судя по всему, наспех собранная дружина. Кораблей было немного, всего шесть насадов, но зато весь берег был до отказа заполнен вооруженными и изготовившимися к бою селянами. Ни катапульт, ни баллист видно не было, но и лучники с такого расстояния представляли собой серьезную опасность. Первак в своей воеводской сбруе вышел на нос ладьи, и приобняв за плечи юного «корабельного вожа», нарочито застыл возле ватамана висящего под резной лошадиной мордой. Берег ответил на этот вызов глухим молчанием. Ни стрелы, ни проклятия не слетело с суши, только дворовые собаки протяжно выли на чью-то смерть. Когда последние городские обламы скрылись из глаз, Первак развязал руки юного пленника и, указав ему рукой в сторону родного берега, коротко бросил:
- Ты свободен. Иди и передай своим соплеменникам, что мы вам не враги. Наоборот, мы пришли в эти земли для того, чтобы освободить вас от постылого разбойничьего рабства. Скажи им, что союз с нами принесет Белгороду неисчислимые выгоды и блага.
Мальчишка не спеша размял затекшие запястья и поднял тяжелый взгляд покрасневших глаз на воеводу. Спокойствие и одновременно ненависть, пополам со снисходительным презрением настолько явно читались в нем, что купец не выдержал, и резко опустил глаза.
- Ты глупец, - как-то обыденно, как нечто само собой разумеющееся, изрек малец, - глупец и мертвец. Как ты думаешь, кого ты там, у волока, жизни лишил? Это же были сыновья тех людей, что стояли на берегу. Семейный надел у нас переходит к старшему сыну, второй получает долю имущества и отделяется «на сторону», а остальные ищут себе доли в «Речном Братстве». Здесь, на реке, в тяжелых трудах, ратных подвигах и дальних походах зарабатывают они себе достояние, необходимое для того, чтобы по возвращении в родные края завести семью и осесть на землю. Прощай, глупый купец! Я знаю, что мы с тобою больше никогда не свидимся!
Сказал, сиганул с борта в воду, и был таков. Только его и видели. А вот караван Ермолаевичей больше не видели. Никто, нигде и никогда. И корабли, и люди, и товары, все как в воду канули. Что там с ними стало, про то Бог весть, но только местные рыбаки поговаривают, что в ту пору опустился на Белую сильный туман, да такой густой, что вытяни руку – так и пальцев своих не увидишь, да такой едкий, что аж глаза слезятся. Вот в этом-то тумане, говорят они, и растворился этот злосчастный караван. Весь растворился, как есть без остатка, как мед в молоке. Правда, одна рыболовецкая артель, что промышляла в тех краях, клялась и божилась, что никакого тумана не было вовсе. А будто бы снизошло на Белую облако небесное. Встало белой стеной от берега до берега, и от речной синей глади до самой синевы небесной, соединив собою хляби земные и хляби небесные. А через то облако радуга мостом легла, да такая яркая, что невозможно и глаз оторвать! И, будто бы, корабли, когда входили в это самое облако, то вдруг становились бесцветными, прозрачными, и как бы истончались, таяли, смешиваясь с речной водой, словно ледышки под лучами яркого весеннего солнца.
Эту историю хорошо знали и часто вспоминали за кружкой пива в портовых тавернах по всему побережью. Вадима же более всего брала за душу история матери, чад и домочадцев незадачливых братьев. Поскольку все очевидцы из норманнов поклялись в том, что Первак все-таки принес «дары», то он был признан проигравшим «велик заклад», и все семейное имущество торгового дома «Ермолай и сыновья», отошло в казну «Черноморской Торговой Гильдии». После этого, оставшиеся без кормильцев и лишившиеся средств к существованию, семьи исчезнувших братьев, чтобы не помереть с голоду, разбрелись по домам своей родни. Одна только Кира, - мать пропавших братьев, осталась горевать в пустом доме. Ее, конечно же, звали с собой, но старуха заупрямилась, заявив, что раз тела ее сыновей не найдены, то значит, ее дети живы, а раз они живы, то обязательно вернутся к своей матери. Она объявила награду за любые известия о пропавших сыновьях, и бессовестные проходимцы, которыми кишмя кишат все портовые притоны империи, быстро выманили у нее последние монеты и оставшиеся фамильные драгоценности. Они рассказывали матери, повредившейся умом от горя, различные, явно «шитые белыми нитками», небылицы о нелегкой жизни ее детей, которых они, якобы, самолично встречали: то в рабстве у эфиопов, то в больнице для неимущих, то в лепрозориях, то еще невесть где. Она верила их историям, потому что хотела, чтобы это стало правдой, а они наживались на ее страданиях, и, пропивая гроши вдовицы в портовых притонах, вовсю потешались над ее доверчивостью. Сумасшедшая старуха еще долго бродила по торжищам, портовым докам и пристаням, выкликивая имена своих пропавших сыновей, а потом вдруг пропала. Что с ней сталось? Может быть, поверив очередной байке, отправилась на край света выручать своих непутевых детей, а может быть и так, что умерла. Бог весть.
Такой судьбы Вадим никому не желал: ни себе, ни чадам своим и домочадцам, ни еще кому другому; а это значило, что и речи не могло быть о том, чтобы пускаться в дальнейший путь по реке Белой без «вожатого». Зимовка, конечно же, сильно ударит по мошне, ну да ничего, накинем цены – утрясем убыток, а вот если продолжим путь, то тогда уже точно выйдет себе дороже.
Так размышлял Вадим Удатный, с затаенной тоской глядя с мостков Белогорского причала вслед запоздалым птичьим караванам; как вдруг в его невеселые думы радостным вихрем ворвался голос старого Важина:
- Ага, вот ты где, Удатный, обретаешься! А я спешу к тебе с хорошими вестями! Выходит так, что я нашел тебе провожатого. Да такого провожатого, что надо бы лучше, да не придумаешь!
Купец встрепенулся, сердце его радостно забилось, а тягостные мысли мгновенно улетучились: «Воистину милость Бога не оставила меня»!- облегченно подумал он и, прогибая доски настила, бросился навстречу главе речных проводников.
- Ну, спасибо тебе, старина! Вот уважил, так уж уважил! Кого из родни уговорил? – подскочил он к Важине, - Ну же, не тяни! Кто бы он ни был, скажи ему, что я заплачу вчетверо против обычной платы, да, к тому же, готов сразу же выдать задаток за следующий путь!
- Да не нет, этот не из моей родни будет, - растерянно пробормотал старик, - это наш целитель, Ведун с Черной скалы. Да ты не беспокойся, купец, - вожак он опытный, и на реке его хорошо знают. Я могу поручиться тебе за него как за самого себя, - «своею честью и всем своим достоянием»! – добавил он ритуальную фразу. - Могу, ежели пожелаешь, конечно, свои слова и грамотой засвидетельствовать. А о цене сам с ним толкуй, он сказал, что готов идти с тобой бесплатно, «за провоз» и небольшое грузовое место; ему как раз, по своей надобности, в ваши края вдруг приспичило.
Вадим крепко задумался. Природная осторожность и недоверчивость боролись в нем с купеческой скаредностью. Он терпеть не мог нечаянностей, и никогда не брал в попутчики незнакомых ему людей, особенно в пути. Но тут случай был особый, и, как сказал один имперский воевода, - «отчаянные времена требуют отчаянных мер». Да и Важин за этого Ведуна ручается, к тому же и деньгу сохраним, и лекаря приобретем…, да и деваться просто некуда. Не зимовать же, в самом деле, в этой, Богом забытой, глуши! Скаредность победила.
- Ну, раз ты готов поручиться за него, то я, из уважения, пожалуй, что дам ему место на своей ладье, - с кислым лицом, задумчиво, как бы все еще сомневаясь в своем решении, отвечал купец, - пойдем оформлять сделку. Давай, веди своего, …как его там, - Ведуна!
- Так зачем же его вести, батюшка, - удивленно вытянулся Важин, - вот же он, тут, со мною рядом, стоит.
При этих словах главы речных вожей, Вадим и, правда, заметил смиренно стоящего рядом с ним, невзрачного, по-дорожному одетого мужика, с кожаным коробом у ног.
- А, вот оно что, - разочарованно протянул купец, - ну, ладно. С тобой, любезный, поговорим потом, а сейчас ступай, мне сейчас некогда, придешь на рассвете, тогда и познакомимся, да и ряд заключим.
- Здравствуй, почтенный гость! - глядя прямо в глаза и не сходя с места, неожиданно сильным голосом отвечал мужичина, - Ты прав, - познакомиться с тобой мы всегда успеем, а вот трогаться в путь, нам нужно немедленно. Зима в этом году будет ранняя, лютая и снежная, так что, если чуток припозднимся, то, боюсь, что придется тебе не по воде, а по льду до дому добираться.
Вадим нахмурил лохматые брови и скрипнул зубами, - дерзкий ответ мужика пришелся ему не по нраву. Зато Важин озабоченно всплеснул руками и, напрочь позабыв о купце, принялся дотошно расспрашивать Ведуна о его видах на грядущую зиму и предстоящих холодах. Охая, ахая и хлопая себя по бедрам при каждом услышанном ответе.
- Я сказал, что мы выступаем завтра, - с металлом в голосе перебил старика старшина каравана, - это значит, что приходи завтра, на рассвете, а нет, так катись на все четыре стороны! И впредь, покуда тебя не спросят, не лезь со своими советами! Знай, свое место и не указывай мне, как и что мне делать! – и, развернувшись лицом к оторопевшему Важине, уже спокойнее, добавил, - Пойдем, отче, нас с тобой ждут неотложные дела.
Но тот мягко обогнул купца и, подскочив к Ведуну, положил ему руку на плечо:
- Ну что же …хм, …«корабельный вож», давай прощаться. Не знаю, что тебе и пожелать-то в дорогу, - «попутного ветра», «удачи», … все это для тебя кажется неуместным. Слушай дорогу, - она тебя выведет, не обманет. Возвращайся, как обещал - «на ледоход». Да еще передай от меня «поклон» Мазиле, да скажи ему, что жду его к себе на «Зимнее Солнце».
- Прощай, глава, спасибо на добром слове! Да ведь только не на прогулку собрались, уж больно время дорого, да ненастье поджимает, не до гостей нам в дороге будет, так что навряд ли я Мазилу встречу.
- Мазила, милок, - это тебе не какой-нибудь там облакопрогонник, или «ветродуй» - это старый, опытный вож! Ты уж прости меня старого, но нечета тебе! Я так скажу что, - без ведома его по реке Белой, мышь, и та не проскочит, а не то, что целый караван, да еще с тобою в придачу! Захочет, - так вашу дорогу закроет – перекроет - узлом завяжет, тогда и вовсе не будет вам никакого пути-дороги. С него станется. Ну, с Богом!
Глава вторая
После того на корабль взошли они вновь, ибо ветер
Их понуждал, и, парус подняв, его растянули
С помощью шкотов с обеих сторон, и ладья понеслася
По морю быстро, как быстрый по воздуху сокол несется,
Крылья дыханью ветра отдав, он их не колеблет
Взмахом, но на распростертых парит среди высей небесных…
- задумчиво бубнил себе под нос Вадим Удатный, стоя на носу головной ладьи своего каравана. Слушая его невнятное бормотание, бывалые корабельщики знали, что купец был не в духе. Когда их вожак был настроен благодушно, то он обычно затягивал что-нибудь более певучее, обычно из своей любимой старины « О Садке купце, богатом госте»:
Нагружал Садко тридцать кораблей,
Тридцать кораблей златом-серебром,
А еще нагружал мелким жемчугом.
Как и все корабли, они поплыли,
Они поплыли да во сине море,
А и полетели, они, как черные вороны.
Вадим и, правда, пребывал не в лучшем настроении и не желал говорить с кем бы то ни было, и уж особенно с новым корабельным вожем, объясниться с которым ему было просто необходимо. Но именитый купец, может быть первый раз в своей жизни, не представлял себе с чего ему начать этот разговор, и как вообще подступиться к этому непонятному человеку. Взять, хотя бы, вчерашнюю вспышку раздражения на пристани. Ну, чего ради, спрашивается, он так завелся? Ведь, положа руку на сердце, грамота, полученная им от Важины, была сущей пустяковиной, не стоящей выеденного яйца. Вполне бы хватило и его слова. Но ведь понесло же, к свиньям собачьим! Что такое нашло? И ведь прав оказался этот Ведун, - выдвигаться нужно было еще вчера. Тогда бы и сраму утреннего не случилось.
Собираться начали еще со вторых петухов, чтобы с третьими отправиться в дорогу. Ведун был уже на месте, все такой же тихий и неприметный, он сидел себе тихонечко в сторонке на своем дорожном коробе. Вадим и теперь бы его ни за что не заметил, если бы нацелено не искал глазами. Погрузка шла споро, каждый корабельщик хорошо знал свое дело и не нуждался ни в понуканиях, ни в подсказках вожака. И все-таки, что-то было не так. Наметанный глаз опытного караванщика уже наверняка это «что-то» заметил и послал сигнал, но прочесть его купец никак не мог. Вроде бы все как обычно, но … Стоп! На берегу толпились бабы. Многие в киках; иные, не смотря на раннее утро и колючий осенний холодок, пришли с детьми. Если бы это было в родном городе, то все было бы понятно – родня корабельщиков пришла прощаться. Но, в Белогорске, насколько ему было известно, ни у кого из его людей родни не было. А, меж тем, женского племени все прибывало и прибывало. Заинтересовавшись этакой невидальщиной, Вадим шутливо обратился к женскому собранию:
- Что, бабоньки, в такую рань дома-то не сидится?
Гробовое, зловещее молчание было ему ответом. Но, глава каравана, видимо спросонья, не уловил, не почувствовал всей угрозы этой напряженной тишины и продолжил вести беседу все в таком же, игривом тоне:
- Али женихов себе, красавицы, приглядываете? Полноте, голубушки, все уже поженены, вкруг ракитового куста покручены! Так что шли бы вы лучше по своим домам, к своим мужьям, да по своим делам!
Бабы и эту его шутку не приняли, но и не оставили без внимания:
- Бабу свою поучи щи варить! А нас и без тебя, кособрюхого, есть, кому поучить! – выкрикнул чей-то возбужденный голос, и все женское собрание вспыхнуло соломой в едином порыве бурного негодования.
- Ишь, какой хрен с горы выискался на нашу голову! Шел бы ты отсель, да куда подальше, со своими советами!
Вадим, не понимая причин такого возбуждения, счел за лучшее промолчать. Как опытный семейный человек, к тому же имеющий двух великовозрастных дочерей на выданье, он знал не понаслышке, как иной раз бывает трудно успокоить даже одну-то крикливую бабу. Особенно ежели та распалится, как верховой пожар. Говорить с такой, все равно, что тушить огонь соломой. А когда такие бабы сообща, да еще друг от дружки распаляются, так с ними и вовсе нет никакого сладу. Видно поэтому и назначил Господь каждому мужу только по одной жене, ведь недаром же сказано древними: «Спорящий с женщиной сокращает своё долголетие», вот и бережет, Господь, мужское племя! Вдруг мимо него вихрем прошелестел Ведун и, как рыба в воду, сходу вошел в гомонящее женское сборище.
- Неждана, здравствуй! – окликнул он, как видно, свою давнюю знакомую, - Как здоровье сыночка, все ли подобру-поздорову? И, не дожидаясь ответа, протек дальше вглубь женского собрания, попутно обращаясь к каждой бабе по имени, осматривая детей и, по ходу дела, давая какие-то советы. Его речь текла негромко, плавно и неспешно; журча и перекатываясь так, словно это лесной ручеек бежал по камешкам, и (о чудо!) бабы, вытянув свои шеи, подобно гусыням, послушно засеменили вслед за удаляющимся от пристани Ведуном. Вадиму и самому вдруг до смерти захотелось послушать, о чем это там таком толкует деревенский лекарь, он даже сделал шаг вслед за ним и, уже было, ступил на дерево причала, но вовремя опомнился и, взяв себя в руки, сделал вид, будто отвязывает причальный конец. А тут и вожатый воротился. Отвязал конец, прыгнул в ладью и замер на корме, задумчиво и неотрывно глядя в сторону берега.
Вадим еще раз, с головы до пят, окинул взглядом нового «корабельного вожа». Сейчас он уже не казался ему тихим и невзрачным, наоборот, опытный глаз сразу же отметил твёрдый прищур серых глаз, прямой породистый нос и жёсткую складку губ, прячущуюся в небольшой, но густой и окладистой бороде. Одет просто, но добротно. Скорее по-воински, нежели по-дорожному, - верхняя одежда, от сапог до шапки, вся из добротной, хорошо выделанной кожи. На запястьях отливают серебром наградные браслеты легионера, что даются в восточных легионах за личную храбрость, опять же воинский пояс в дорогих чеканных серебряных бляхах. Из под шейного шарфа легионера выглядывают две гривны, - серебряная и стальная вороненая, с нанизанными на них разномастными кольцами. Значит новый знакомец и вправду лекарь, причем как гражданский, так и военный. Наверняка служил в имперских войсках «иммунном» на двойном жаловании. Вон, какая знатная да тяжелая калита висит у него на поясе, такую впору главе купеческой гильдии носить, а не деревенскому знахарю. И все же, чего он там, этот Ведун, высматривает себе в рассветных сумерках?
А Сивый ничего не высматривал, он вспоминал свою последнюю встречу с Ягой. Когда молодые замерли друг перед другом, Яга тронула его за рукав и повлекла к мосткам через Гремящий ручей:
- Мне пора, - сказала она просто, - жду тебя к себе на «Летнее Солнце».
- Зачем? – недоуменно вырвалось у Сивого, – Чего такого я могу сотворить в вашем женском уделе, чего вы не сможете сами?
Яга как-то по-особенному грустно улыбнулась и посмотрела ему глаза в глаза:
- Ты же знаешь, Соколик, - бабий век недолог. Вот и мой, чую я, близится к завершению. Скоро уйду я, Сокол мой ясный. Стану, вслед за матерью, доживать свой век в глухой лесной чащобе, а то, странницей перехожей, зачну мерить шагами землю. Дочери мои уже давно на крыло встали и разлетелись по своим уделам. Одна я осталась, как перст одна. Дочку хочу. От тебя. Последнюю. Любимую. Как мне мама пела, когда колыбель качала: «Красавицу взлелею, выращу такой, Чтобы в целом мире не было другой»! Так что на «Летнее Солнце» жду.
Несмотря на то, что на дворе было довольно прохладно, и утренний ветерок, забираясь под рубаху, пробирал до костей, Сивый вдруг покрылся испариной и, запинаясь на каждом слове, с противной дрожью в голосе и сердце, торопливо забормотал:
- Помилуй, Арысь, ты же знаешь, что за дело мне предстоит. А ну, как не вернусь, сгину в пути? Всякое может случиться, не на ярмарку же, пряниками торговать, направляюсь. Тут не до жиру – быть бы живу! …
Он хотел ещё что-то добавить, что-то очень важное «об ответственности в принятии решений», но та, которую он впервые за много лет назвал по имени, быстро прижала сухие пальцы к его губам.
– Тсс! И слушать ничего не желаю! Слово дал, - стало быть, вернешься к сроку! – и, с чисто женской логикой, добавила, - И только попробуй мне не вернуться!
И, не прощаясь, и не говоря больше ни слова, развернулась и неторопливо поплыла прочь по лесной дорожке, которая вдруг услужливо поворотилась направо, в дикий, доселе нехоженый лес, и, проводив Ягу до поворота, опять вытянулась вдоль берега Белой.
Так что Сивый ничего себе не высматривал, но, где-то глубоко в душе, надеялся, - а вдруг, да промелькнет на высоком речном обрыве, меж белоствольных сосен, знакомая рысья душегрея.
Его ждал Путь, а, значит, не время было тужить и предаваться воспоминаниям. Это уже спето. Прожитого не пережить, а прошедшего не воротить. Ведун встряхнулся, отбрасывая былое, и пошел вперед, на нос ладьи к Вадиму.
- Здрав будь, господин, … - завел, было, он свою речь, но купец резко перебил:
- Вот когда ты будешь жить в моем доме, и есть мой хлеб, - наставительно сказал глава каравана, - вот тогда и будешь звать меня господином, а здесь, в походе, мы все друг другу – товарищи! Так что зови меня просто, по имени, нечего чиниться.
- Как скажешь, - усмехнулся Ведун в бороду, - ну, тогда слушай, Вадим сын Богданович, слушай внимательно, что я тебе скажу. Подрядился я довести тебя до имперских границ. Сейчас первая седмица Листопада, поздновато, конечно, для того, чтобы пускаться в столь дальнюю дорогу, но, в другое время, до конца Грудня мы бы успели дойти до Пограничной Башни, а там уж и рукой подать до твоего родного града Растова. Холодных ливней, конечно же, захватили бы с избытком, но река в тех краях не встает, так что до зимних холодов успели бы пристать к причалу. Это если в обычный год. Но в этом году, как я тебе, давеча, уже говорил на пристани, зима будет ранняя, лютая и снежная, и если мы уже теперь как следует, не поспешаем, то застрянем на зимовку где-то возле Вольного города. Посмотри, вожак, за корму на полночную сторону. Видишь на самом краешке окоема небольшое, расчерченное полосами, коричневое облако? Это, почтенный купец, идет снежная буря. Ходко идет, - вчера была еще с булавочную головку, еле видна, а сегодня уже заплатой небо кроет. Вот такое мое слово. Что скажешь на это, Вадим сын Богданович?
- Говори что предлагаешь, - нахмурился купец, - только предупреждаю сразу, о том, что «надо бы разворачивать оглобли» назад, в Белгород, даже и слушать не стану!
- О возвращении речь вести не буду, но скажу только, что если мы не хотим с этой тучей встретиться, то двигаться нам придется день и ночь, без остановок. О ночевках на берегу тоже придется забыть. Попутный ветер я тебе обещаю, за безопасное движение, в любое время дня и ночи, ручаюсь; но над твоими людьми я не властен, и приказать им грести не покладая рук, не могу.
Длинная пауза повисла в холодном осеннем воздухе. Вадим понимал, что вожатый говорит дело, и раз опытный человек считает необходимым двигаться безостановочно, то значит, так тому и быть; но, если посмотреть на все это с другой стороны, то выходит, что весь установленный ряд летит псу под хвост. Как откликнуться корабельщики на многодневную изматывающую гонку? Спорить они, конечно же, не станут, но, за спиной, беспременно зачнут судачить, дескать: «Не жалеет Вадим своих людей! Ради барышей готов их до смерти загнать». И в Растове эти кривотолки, само собой, не прекратятся, а обрастут новыми досужими домыслами. Как тут быть, ведь «на чужой роток, не накинешь платок»? Как поступить, чтобы, со временем, такая слава не вышла боком, - ведь доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота. Да только вот только зарабатывается доброе имя - годами, а потерять его можно в один миг!
Ведун молча наблюдал за внутренними терзаниями купца. Он видел, что тот уже давно принял решение, и теперь размышляет о том, как бы ему из этого решения извлечь наибольшую для себя прибыль. «Вот ведь как устроен торговый человек, - размышлял воин, - казалось бы: «Жизнь висит на нитке, а он думает о прибытке».
Между тем Вадим, наконец-то, нашел выход из этого затруднительного для него положения. Решение было простое и очевидное: «Кто предложил, тот пусть и отдувается»! Вслух же сказал:
- Добро. Вечером, как только пристанем к берегу, так сразу соберу людей, и ты им сам все подробно, по порядку обскажешь.
- Зачем же нам ждать до вечера? – не отставал неугомонный проводник, - Я ведь уже говорил тебе, купец, о том, что у нас «каждая минута на счету»? Ну, так не тяни, вели незамедлительно пристать к берегу.
«Не нукай, не запряг», мысленно огрызнулся Вадим не в меру разошедшемуся настырному мужику, и неспешно направился на корму, дабы отдать необходимые распоряжения Большаку. Старший кормщик каравана ничем не выказал своего удивления, только зыркнул на него из-под своих седых лохматых бровей, и, не выпуская из рук кормила, взглядом послал помощника в «воронье гнездо». Ближе к полудню, на левом, пологом берегу, впередсмотрящий заметил подходящее пристанище с чистым песчаным дном и готовым кострищем. Корабли спустили паруса, и медленно пристали к берегу, уткнувшись острыми носами в прибрежный песок. С грохотом упали на берег сходни, и корабельщики сошли на берег, недоуменно гадая о причинах внеурочной остановки, а мальчишки-кашевары разбежались по округе, ища дрова для костра. Вадим дал указание собраться всем, и когда корабельщики стали в круг и, снявши шапки, затихли, наклонился к самому уху Ведуна, и еле слышно сказал:
- Ну вот, я свое дело исполнил. Все по уговору. Теперь твой черед, давай делай то, что должен.
Ведун вышел на середку образовавшегося круга. Поклонился до земли на все четыре стороны, а хозяину каравана поклонился наособицу, представился четному собранию и повторил все то, что ранее уже говорил Вадиму. Он знал, что опытные корабельщики с первых же его слов уловили всю серьезность создавшегося положения, и все-таки, еще какое-то время, продолжал витийствовать, давая им возможность осмыслить ответ. Но, не смотря на все его старания, после того, как он закончил свою пространную речь словами: «Таким образом, вы увидите свои дома не через десять седмиц (и это в лучшем случае), а всего-то через пять», - ответом ему была безгласная тишина. Молчали простые корабельщики, молчала старшина, молчал, как в рот воды набрал, и сам Вадим. Наконец, прокашлявшись для привлечения внимания, но, не выходя из круга, подал голос Большак:
- Ты, вот что, мил человек. Говоришь-то ты хорошо, складно, говоришь. Только вот с корабликами-то нашими ты так познакомиться и не удосужился. Ведь не знаешь, поди, не ведаешь, а справятся ли они с такой гонкой-то, не потонут ли, часом, со всеми нами, не развалятся. Ты бы, для начала, взошел бы на кораблики-то, да, что к чему, присмотрелся, а уж потом бы мы и обсудили твои речения.
Сивый досадливо крякнул. Он не понаслышке знал этот древний, и уже основательно всеми подзабытый, корабельный обычай, но и в мыслях не держал, что он может быть применен к нему, человеку со стороны – всего лишь «не ворочающему веслом» наймиту. Впрочем, отступать было уже поздно, да и некуда, поэтому он принял вызов и, смиренно поклонившись, произнес:
- Благодарю, отче, за науку. Когда прикажешь начать осмотр?
- Да как будешь готов, так и приходи, - оглаживая бороду, благодушно прогудел Большак, - а мы с товарищами пока что достойную встречу тебе приготовим. Уж так тебе все покажем, что надолго запомнишь, - добавил он несколько двусмысленно, и сразу же, как по команде, все корабельщики зашевелились, весело загалдели и дружно направились к своим ладьям.
Ведун снял с себя оружие, браслеты, гривны и всю верхнюю одежду. Хотел было снять и исподнее (ведь порвут же в клочья!), но, поразмыслив, махнул рукой и просто перепоясался поясом без ножа.
Правила предстоящего действа были просты и общеизвестны. Бывало, что иногда, от места к месту, они немного разнились в деталях: в одних ватагах нужно было дотронуться до мачты, а у других до носовой фигуры, …, но общее правило было неизменно – пройти сквозь команду и взойти на борт корабля. Бить - запрещено. Ведун усмехнулся, вспомнив, как когда-то он, еще совсем неопытным юношей, всходил на борт «Медведя Морских Струй». Он тогда, помнится, не успел даже и ступить на палубу драккара, как его «легонечко, по-дружески, просто толкнул» в грудь его побратим Ушкуй. От этого толчка он тогда перелетел через всю палубу и плюхнулся в море с противоположного борта. «Так что будет непросто, но весело», - подумал Сивый и легкой рысцой затрусил к судовой стоянке.
Корабли стояли возле берега вольготно, как у себя дома, всем своим видом показывая, что в ближайшее время они отсюда никуда уходить не собираются. Посередине гордо задирала свой высокий резной нос, большая набойная ладья самого Вадима, с корабельной дружиной в сорок человек. По левую руку от нее встала ладья поменьше, всего-то на два десятка дружинников, такие ладьи еще иногда, на северный манер, называют – «кноррами», а по правую руку занял место норманнский снеккар с тридцатью хирдманнами. Корабельщики, в предвкушении предстоящей веселой потехи, кучковались, возбужденно переговариваясь, возле сходней своих кораблей. Сивый решил, начать свой путь с осмотра кнорра и так далее и продвигаться от корабля к кораблю вдоль берега. Приняв решение он, не мешкая, но и не торопливо, размеренным шагом направился к добротным сходням новенького, судя по всему, совсем недавно вышедшего из верфи кнорра.
Его уже ждали. Двадцать молодцев, все один в одного: голос в голос, волос в волос. Высокие и крепкотелые, они обнажились по пояс и, поигрывая мускулами, ярились на холодном осеннем солнце. Корабельную дружину на кнорре возглавлял старший сын Большака – Надежа. Это был его первый поход в звании кормщика, и он изо всех сил старался оправдать оказанное ему доверие, путая, по неопытности, понятия - «кем-то быть» и «кем-то казаться». Поэтому он, вместе со своим помощником, братом-погодком, вышли вперед и встали, аккурат, перед сходнями, закрывая собой дорогу на борт судна. Они сцепились между собой в единую глыбу, крепко-накрепко, крест-накрест, переплетя перед собой могучие руки и скалясь на пришельца всеми зубами. За их широкими, как амбарные ворота, спинами, толпились такие же молодые, полуголые здоровяки, сгорающие от нетерпения выказать свою удаль. Они занимали собою все пространство сходней, и, глядя на эту ярую свору, всем и каждому сразу же становилось понятно, что никто из них с места не сдвинется, и назад уже тоже не будет ни шага. Многие из этих «корабельных дружинников», невзирая на запрет, сжимали кулаки и разминали плечи, нанося «сокрушительные удары» по воздуху, явно уповая на то, что «победителей не судят».
Сивый спокойно подошел к братьям и положил свои ладони на их могучие плечи. Бравые молодцы, думая, что он сейчас попробует их протолкнуть, или раздвинуть, еще более собрались и, готовясь погасить, или хотя бы смягчить ожидаемый толчок, напряглись, ненамного согнули ноги в коленях. Но Сивый понимал, что никакая сила не в состоянии пробить этакую живую стену, поэтому он этого делать и не стал, а, почувствовав ладонями возрастающее напряжение, вдруг подпрыгнул и встал обеими ступнями на скрещенные руки братьев. Те, увидав его ноги вровень своему лицу, опешили от подобной наглости, и, непроизвольно резко дернув всем телом, стряхнули негодника со своих скрещенных рук. Сивый же, не стал противиться их посылу, а приняв силу толчка, взметнулся над головами, подобно камню, выпущенному из катапульты и, завершив свое падение, угодил прямиком посередь мускулистых телес молодых корабельщиков. Бравые ватажники, спасаясь от опасности, летящей прямо с неба на их буйны головы, непроизвольно и дружно шарахнулись в разные стороны, и, натыкаясь друг на друга, горохом посыпались с пружинящих сходней в холодную воду. Тех же, кто все-таки смог устоять на шатких деревянных мостках, сбил, словно деревянные рюхи, прокатившийся кубарем, Ведун. Прокатился по мосткам и встал, коснувшись рукой мачты. Постоял так немного, и, не обращая внимания на раздраженные крики поверженных корабельщиков, неторопливо прошел на нос кнорра.
На набойной ладье тоже приготовились к встрече. Собравшиеся были, по большей части, все люди степенные, молодёжи почти нет, собою видные, могучие и осанистые: грудь колесом, борода веником, руки словно лопаты. Никаких тебе голых телес, игры мускулов, ритуальных оскорблений и прочего зубоскальства, - стояли молча, спокойно засучивая рукава и деловито ожидая начала работы. Им не нужно было цепляться друг за друга, «чувство локтя» у них уже давно было в крови настолько, что каждый мог, даже с закрытыми глазами, указать то место, где стоит его товарищ. Они затопили весь верхний край широких, добротных сходней, и, за недостатком места, даже вылились на палубу, скучковавшись вокруг могучей фигуры Большака. Строго говоря, - это было нарушением правил, - ведь на борту имел право находиться один только кормщик, остальным же артельщикам там было не место. Но, когда ради общего блага нужно навалиться всем миром, то кто тогда станет обращать внимание на подобные мелочи? Дружные сороки и гуся съедят, а дружные чайки ястреба забьют!
Здесь Ведун сменил свою обычную размеренную походку на мощный размашистый бег. Он со всей мочи несся на ладью, перемещаясь не привычным легким скольжением, а скорее отталкиванием, оставляя в сырой земле глубокие следы. Даже ладейные сходни натужно вздрогнули, приняв на себя всю тяжесть его поступи. Воин в два огромных прыжка проскочил все свободное пространство и, чуть-чуть не достав до изготовившихся к встрече артельщиков, оттолкнулся правой ногой от края сходней, и соколом метнулся к высокому носу ладьи. Обхватив ее руками, он провернулся вокруг резной головы, и остановил свой полет …. в медвежьих объятиях Большака.
Удовлетворенно рыкнув, сивобородый здоровяк крепко-накрепко охватил своими волосатыми лапищами Сивого поперек тела, и прижал «вожатого» к своей могучей груди. Боль мучительного удушья тяжелыми железными обручами сдавила грудь «корабельного вожа», голова закружилась, а в глазах запрыгали странные разноцветные пятна. Праздные руки просились разрешить им пройтись по глазам, ушам и прочим уязвимым местам кормщика, сердце и легкие бились согласно с ними. Сивый боялся, что его угасающее сознание вдруг ослабит рассудок, и тогда может случиться непоправимое. Пальцы судорожно выстукивали барабанную дробь на Большаковых ребрах. И вдруг страдалец почувствовал непроизвольную дрожь, волной пробежавшую через все могучее тело корабельщика. Оказывается, что дюжий кормщик по-детски боится щекотки! Пальцы Ведуна ловко скользнули Большаку подмышки и, дойдя до ластовиц, игриво прошлись по мокрой от пота ткани рубахи. Кормчий хихикнул, отмяк, начал ежиться и делать различные непроизвольные движения всем телом, пока в борьбе со щекоткой наконец-то, напрочь, не позабыл о своем пленнике. Могучие руки разжались и Ведун, пыхтя и отдуваясь, тяжелым мешком повалился на палубу ладьи.
Оставался снеккар. Норманны построились на берегу привычным для них «кабаньим рылом». За спиной хирда подрагивали хлипкие, не внушающие доверия, сходни. На носу снеккара, возле резной головы волка, стоял и наблюдал за хирдманнами старый седой хевдинг, он же кормщик – Олаф Скала. Старику уже давно шел восьмой десяток; время, солнце и вода начисто выбелили его волосы, но верный данному слову - «умереть за кормилом», он каждый год занимал свое место у рулевого весла. Даже без оружия и доспехов норманнский строй выглядел угрожающе. «Как будто и не на потеху вовсе собрались эти достойные мужи, но на непримиримую брань», - дивился, глядя на хмурые лица воинов Ведун. Сам-то он выглядел не так браво. Серьезных ран и ушибов удалось избежать, но кровь, сочащаяся из мелких ссадин и царапин, слепила глаза, превращая лицо в жуткую маску. Рубаха была надорвана в паре мест, но по подоплеке держалась неплохо, вот только оба рукава оказались надорваны, наверняка будут мешать в предстоящей схватке. В целом все было даже лучше, чем можно ожидать при таком соотношении сил. Остался последний рубеж. Ведун собрался, резким движением оторвал рукава, отер ими лицо и потек к монолитной глыбе хирда.
«Сынок, подойди сюда, - словно наяву всплыли в памяти давние наставления учителя, - прилепись к этой гранитной скале, приложи ухо и прижми ладони. А теперь затаи дыхание и вслушайся. Слышишь потрескивание? – это ты слышишь шевеление скалы. С виду она покоится единым монолитом, но в самой себе движется, - лопается по линиям напряжения, создавая внутри себя трещины, щели и пустоты. Текучая вода их найдет и, просочившись сквозь неподатливый камень по линиям разлома, создаст в нем еще большее напряжение и, как следствие этого, в скале возникнут новые трещины и пустоты. И тогда единая скальная твердь лопнет и распадется на отдельные валуны. А они, в свою очередь, постепенно дробясь и мельчая, станут булыжниками, потом окатышами,… пока, наконец-то, не превратятся в гальку и песок. Посмотри, сколько песчинок ты попираешь своими ногами, а ведь когда-то все они высились неприступными скалами. Понял, о чем я тебе толкую? Хорошо. А теперь надень повязку на глаза и заберись по этой скале на самый ее верх. …
…. Гранитные скалы кажутся нам цельными, но на самом деле они неоднородны и состоят из разных частиц: кварца, полевого шпата, слюды... Но ведь если даже твердые гранитные скалы имеют слабину, то уж тем более ею обладают мягкотелые люди, и уж тем паче группа людей. Чем больше группа, тем больше в ней трещин. Понял, о чем я тебе толкую? А теперь надень повязку на глаза, и пройди сквозь рыночную площадь. Смотри, будь осторожен, торговцы очень не любят когда кто-то наступает им на ноги, или опрокидывает их прилавки. Они тогда сразу же становятся очень щедрыми на тумаки, тычки, палки да камни».
И вот так, день за днем и год за годом, каждое утро, в любую погоду, он лазил по неприступным скалам и проходил через ненавистный рынок. Так длилось до тех пор, пока однажды, наконец-то, он не стал преодолевать этот шумный, вонючий и грязный торговый лабиринт «на одном движении», не только ни с кем не столкнувшись, но и не услышав себе вслед ни одного окрика. А потом и бегом, из конца в конец, в любом направлении …
Войти в твердь хирда «с ходу» не удалось. Воин, стоящий во главе клина, вдруг резко вскинул обе руки навстречу, но не ударил, а мертвой хваткой сграбастал Сивого «за грудки», гася движение и начисто лишая его всякой подвижности. Но останавливаться было, ни в коем случае нельзя и поэтому, когда его грудина уперлась в препятствие, Сивый не замедлил движения. Его руки, просачиваясь по пустотам, скользнули вперед вокруг сжатых пальцев хирдманна, пролезли ему под локти и стали «наматываться», оплетая его сочленения. Не стерпев пронзительной боли, норманн резко дернулся, истерзанная рубаха треснула и разорвалась на груди, оставив в его руках довольно приличный лоскут. Сам же воин вдруг застыл, раскрыв от удивления рот, а потом выдохнул: «Бьёрн! Бьёрн»! Впрочем, Сивый не обратил особого внимания на этот выкрик. Выдернув растерявшегося хирдманна, он незамедлительно затек на его место, и, став частью строя, начал свое течение вперед через «щели и пустоты». Надо сказать, что команда на снеккаре подобралась что надо, и противодействие поползновениям Сивого, было оказано по всем правилам, так что новому «корабельному вожу» пришлось совсем несладко. Хирд - это ведь тебе не базарная толпа! Чувство локтя, плеча и места, отточенные до бритвенной остроты в бесчисленных схватках, сварили в походном горниле плоть некогда разных людей в новое существо, дышащее, двигающееся и мыслящее едино. Воистину здесь все были друзья друг другу! Все были как один. Поэтому Сивому, чтобы протиснуться к вожделенным сходням, пришлось не раз прибегать к болевым воздействиям, благо возможностей вокруг было хоть отбавляй. Ему моментально отплатили той же монетой, но уж лучше терпеть боль и пусть надрывом, но двигаться, чем застыть, завязнув, подобно мухи в паутине, в безжалостных жерновах плоти. Потная рубаха распадалась на клочья, походя, словно наждачный камень, сдирающие кожу вместе мясом до самых жил. Сивого словно обдало варом, - жжение и острая саднящая боль становились непереносимы.
Иным, для того, чтобы не отвлекаться на боль, помогала песня, мягко и свободно льющаяся вовне, и уносящая с собой крики и стоны истерзанной плоти. Ведун же в таких случаях пел древние гимны. Так его, еще сызмальства, наставлял Белун: «Жизнь Воина – это битва. Сражение – это его служение. А, посему, каждый твой миг должен быть наполнен готовностью к встрече с Отцом Небесным. Движение и мышление связаны между собою неразрывно. Всякое дыхание да славит Бога! Двигайся, как дышишь, дыши, как мыслишь, мыслию же устремись к Богу»! Вот и сейчас, нестерпимая боль, растворившись в свободном распеве, сразу же отступила, и Ведун, наблюдая себя как бы сзади и сверху – со стороны темени, немного отстраненно вслушивался в свой свистящий шепот: «…Этот Единый дышит Сам Собой, не дыша; другого, кроме Этого, тогда ничего не было…».
Двигаясь так, он наконец-то продрался сквозь тиски воинских объятий и выпал на шаткие доски сходней. Ему никто не мешал, и никто из корабельщиков не пытался обежать строй вокруг, чтобы вновь преградить ему дорогу. Все было честь по чести. И хотя Сивый чувствовал себя так, словно его прожевал и выплюнул Волот, он не воспользовался сходнями, а запрыгнул на борт снеккара прямо из воды, столкнувшись, нос к носу, с Олафом. Старый кормщик стоял на его пути неподвижно, скрестив на груди сухие жилистые руки, прямо и пристально глядя в глаза дерзкому гостю. И под этим суровым и мудрым взглядом Сивый осекся, весь его задор сразу же куда-то улетучился, он склонил свою голову перед вещим старцем и … сразу же полетел в холодную воду. Когда же он, отплевываясь от речной мути, вынырнул на поверхность, то увидал протянутую ему с борта костлявую пятерню, ухватившись за которую был сразу же втянут на снеккар.
- Как звать-величать тебя, воин? – спросил седой хевдинг, - мы видим на твоей груди знаки Медведя, да и лицо твое мне кажется знакомым. Скажи, а мы, случаем, не встречались ли с тобой ранее, до сего дня?
- У меня много имен. Местные зовут меня Ведун. В закатных странах я некогда сражался под водительством Пестрого Шатуна. В его «Пестрой стае» я был известен как Седой Лунь.
- Я довольно близко был знаком со Счастливчиком, но тебя, извини воин, но никак не припомню, а у меня хорошая память на лица. Не сердись на старика за назойливые расспросы, но не участвовал ли ты в «Великой Битве Народов»?
- Я состоял в «Восточной объединенной флотилии», но не воином, а самым обычным «облакопрогонником». Тамошние корабельщики прозвали меня Альбатросом.
Хирд гулко охнул и загудел растревоженным ульем. И только седой хевдинг оставался по-прежнему совершенно спокоен и невозмутим.
- Я вижу, что твоя одежда немного пострадала, - как ни в чем не бывало, продолжил он, - разреши нам восполнить твою потерю.
Он подал знак, и шустрый малец, вылезший невесть откуда, тараща восторженные глазенки, протянул Ведуну на вытянутых руках новенькую шелковую рубаху.
- Прими, не чинись, уважь старика, - продолжил Олаф, заметив отстраняющее движение Ведуна, - это самое малое, чем я могу выразить тебе свою благодарность за спасение жизни. Своей и своих людей. Этот Волк не скользил бы сейчас по крови Земли, если бы у Черных пирамид Скиталец Морей не прорвал Ткань Мира. Прими наш дар и позволь исцелить твое тело чудодейственным бальзамом, секрет которого издревле хранится в нашем роду. Нам предстоит дальняя совместная дорога, а твои раны нуждаются в уходе.
Ведун, признавая правоту слов мудрого старика, вдругорядь склонил свою голову в поклоне. Затем расстегнул пояс, стянул окровавленные лохмотья, и, обнажившись по пояс, подставил свое истерзанное тело под пахучую клейкую массу. И вновь изумленный вздох пробежал по рядам норманнов, - это они увидали знак «атакующий орел», покрывающий затейливыми узлами выжженных шрамов всю спину Ведуна. Всем присутствующим случалось слышать о нем, но вот увидать воочию довелось впервые.
- Арнбьёрн! – Новое имя восхищенно прошелестело по снеккару, и крепко-накрепко пристало к Ведуну на все время похода, - Арнбьёрн!
Глава третья
Вадим пребывал в превосходном расположении духа. Он стоял на носу своей головной ладьи и изо всех сил боролся с искушением раскинуть, подобно крыльям, свои руки и полностью отдаться стремительной радости полета. Корабли, с парусами, наполненными попутным ветром и, в самом деле, летели над речными волнами подобно птицам, несущимся на крыльях ветра. Хотелось отринуть все тревоги и заботы и просто лететь вместе с ними в дальнюю даль. Лететь, смеяться и петь.
Ветер загулял, да по синю морю,
Паруса раздул, погнал кораблики.
Те летят в волнах, словно соколы.
Да как орлы летят все сизокрылые.
Попутный ветер ровно и мощно надувает паруса, весело скрипят вёсла в руках гребцов, негромко плещутся волны, лаская крутобортые корабли, тихо дремлет, закутавшись в черный мятель Ведун. Правда норманны, на свой варварский манер, зовут его - Арнбьёрн, что по-ихнему, означает - «Орел-Медведь». Вслед за ними так же, по-сказочному витиевато, стала звать-величать нового «корабельного вожа» и, падкая на все заморское, корабельная молодежь. Сказка, как известно, - ложь. Вот и Вадиму это имя казалось именно что «сказочным», поверхностным, вроде бы и правильным, но не всю отражающим глубинную суть их необычного попутчика, к которому матерый глава корабельщиков за прошедшие четыре седмицы уже успел хорошо приглядеться. Настолько хорошо, что, вроде бы даже как, стыдно подумать, прикипел душою к этому суровому человеку. Настолько прикипел, что, и сам не понимая того, зачем и для чего он это делает, поведал этому, совершенно незнакомому попутчику, все свои печали и радости. Рассказал даже то, в чем и сам себе-то боялся признаться.
Ведь, если посмотреть со стороны, то у него вроде бы и дела идут хорошо, и в семье мир, и дом полная чаша.… Вот только радости нет, как никогда и не бывало. Хотя бы взять, к примеру, старшую дочь: умница и красавица, а замуж выйти никак не может. Ведь давно уже просватана девка, да что-то там у них с женихом не заладилось, а что, - то, поди, знай! А через это и младшей дочери дорога под венец не лежит. Или вот еще пример: основал Вадим, на свои средства, в Растове бесплатную лечебницу. Одну из лучших на всем северо-восточном побережье. Таких лекарей-целителей собрал, что и из самой столицы уважаемые люди ездить на поправку здоровья не брезгуют. А вот случилось так, что стоптал случайный верховой младшего сынишку, и никто, из тех маститых лекарей, поставить его на ноги не может. Так и сидит, мальчонка, как год уже, сидит - сиднем.
Ведун слушал внимательно, не перебивая, иногда задавал вопросы, но, при этом не жалел, не охал и не ахал, деланно выказывая свое сочувствие, а только мрачнел, серея лицом, словно бы и сам напитывался домашними горестями Вадима. И тому вдруг и, правда, становилось немного спокойнее на душе, а вместе с этим и как-то легче нести свою земную ношу, словно усталому путнику, что опирается на вовремя подставленное плечо доброго попутчика.
Ведун, словно почувствовав касание мысли Вадима, открыл глаза и, потянувшись спросонья всем телом, решительно скинул уютный плащ и направился к хозяину каравана.
- Здрав будь, Вадим сын Богданович! - как обычно, толи шутливо, толи торжественно, обратился он к главе каравана, - Скоро, я так мыслю, что к полудню, мы выйдем к Рыбьему острову. Там налажено неплохое пристанище для путников, вот и подумалось мне, а что, если нам остановиться там на ночлег? Ненастье мы обогнали, даже запас небольшой имеем, так что, быть может, дадим людям роздых, пусть косточки разомнут, да по твердой земле походят? Как скажешь?
Предложение было здравое, люди притомились, да и кораблям требовался осмотр. Корабль, он ведь как женщина, или конь, охотно повинуется лишь тому, кто ему нравится, кто за ним ухаживает.
- Добро. Поди, подмогни Большаку, мы ведь доселе этот остров завсегда стороной обходили, так что тамошнее русло будет ему в новинку.
Рыбий остров. С ним связана еще одна «сказка реки Белой», из числа тех, что так любят пересказывать друг другу артельщики, греясь вечером у жаркого огня.
Стоит в Белогорье небольшое городище Донкское. Когда-то, давным-давно, это были два разных, немирных, селения, но однажды пришла их жителям в головы светлая мысль, - «объединиться и жить сообща», дескать: «Всем миром, да ежели умеючи, то и ведьму бьют»! Построили тогда соседи промеж селами мост и стали совместно хозяйствовать. Здесь надобно заметить, что через те места, от самых Рипейских гор, по речке Донке, да через Озерный Край, издревле пролегал Соляной Путь, а как мост-то селяне смастерили, так этот путь уже не в обход пошел, а напрямки, сухопутьем до самой реки Белой. Чуть ли не вдвое короче выходила дорога прямоезжая. Стало тогда это городище быстро разрастаться и богатеть, - по две ярмарки в год проводило!
Так вот. Проживал в том Донском городище один хитроумный торговец солью, по прозванию Наум. Всего-то у него было в достатке, но ему было все мало. Вот и решил купец расширить свое дело и поискать себе новых торговых мест. Дело хорошее, да только «за морем и телушка – полушка, да перевоз дорог», - уж больно торговые пошлины на соль были велики, а прибылью жадный торговец делиться ни кем не хотел. Вот тогда и пришла Науму на ум одна хитрая мыслишка (не иначе, как нечистый дух купчину надоумил). «А что, если, - подумал он, - устроить торговлишку в стороне от Соляного Пути. Вон, в Приболотье, соль на торгу дороже золота, выходит, что навар перекроет все мыслимые расходы, а если, к тому же, еще и тайно возить, так и вовсе баснословная прибыль получится. Только подельник из местных нужен».
Сказано–сделано. Нашел себе Наум в Вольном городе товарища, - такого же выжигу, как и он сам. Снарядил небольшую ладью, загрузил ее по самые борта бочками с солью, сверху, «для запаха», немного рыбы навалил; да набрал себе корабельщиков из числа своих закупов. Снасти всякие рыболовные прихватил; а чтобы никто ни о чем не догадался, распустил слушок, что, дескать: «Решил я заняться рыбным промыслом, сколотил артель, будем ловить белорыбицу». И все у него шло, как по маслу, (кто ж рыбаков на реке Белой считает?) пока не пристал он к этому острову. Не успели «артельщики» высадится на берег, как глядь, - подгребает к ним небольшой расписной стружок, выходят из него семеро молодцев, все при оружии, морды разбойничьи – одна другой страшнее. Сразу же приступили с расспросами: «Здравствуйте, - говорят, - люди добрые. Кто такие будете? куда и откуда путь держите; да зачем в наши края пожаловали»? Наум, не моргнув глазом, им в ответ: «Рыбаки мы, с Белогорска, с Донкского городища. Промышляем белорыбицу». Повольники в ответ: «Так ведь далее за островом начинаются ловы Речного Братства. С кем из местных сговорились»? Наум и тут не растерялся: «Так мы, - говорит, - дальше этих мест идти и не собираемся. Здесь, на этом самом месте и будем промышлять». Поскребли молодцы затылки, сели в струг и ушли себе восвояси «несолоно хлебавши». А Наум выждал пару дней, да погреб дальше. Но только они от острова отчалили, глядь, летит им навстречу знакомый стружок. «Что, молодцы-артельщики, хороший ли был лов? Нагнал вам водяной белорыбицы»? Наум опять врет, не краснеет: «Да, ватаманы-молодцы, все подобру-поздорову: водяной добрый, улов обильный, - вот едем в Вольный город на торжище». «Так зачем же вам так далеко веслами махать? Давайте мы у вас весь улов сразу и возьмем! Да и цену дадим честную, беспошлинную, вдвое больше того, что вы выручите на торжище». Охнул Наум, да деваться некуда, - сказанное слово не воробей, вылетит - не поймаешь. Ему бы отступиться, да покаяться, глядишь и разжалобил бы повольников, а он вместо этого удила закусил и поехал, и понес: «Я торгую, где хочу и с кем хочу! И никто мне не указ»! Разошелся. Повольники сразу же смекнули, что тут дело нечистое: не могут рыболовы от своей выгоды отказываться, взошли они на ладью, да и выбили у одной из бочек днище. Глядят, а там рыбы-то, почти что, и нет, одна только соль! Они за другую бочку, - и там тоже соль! Наум и тут в отказ: «Я тут на всю путину запасся». Те опять спорить не стали. Высадили его обратно на остров, и строго-настрого, под угрозой лютой смерти, наказали: «Никому из артельщиков с острова не уходить до тех пор, пока что они всю соль на рыбу (и только на рыбу) не переведут». Вот и просидели горемыки-закупы всю путину на острове, да только что и делали, как ловили рыбу. Запас продуктов, что они с собой в дорогу взяли, быстро закончился, а корабли, проходящие мимо, зная их историю и не желая ссорится с Речным Братством, к острову не приставали, так что все это время питались артельщики исключительно одной только рыбой. А когда пожелтевшие листья осыпались с деревьев, и на смену летним грозам пришли затяжные осенние дожди, то изможденные, покрытые язвами, бедолаги все-таки отважились выйти на речную дорогу. Остановившим их повольникам они показали пустую, как скорлупа выеденного яйца, ладью, без единой крупицы соли, и рассказали удивительную и поучительную историю про то, как купец Наум вдруг очистился сердцем и раскаялся во всем содеянном. Как он ползал в ногах у артельщиков, как простил им все их долги и выплаты по обязательствам. А потом слезно просил прощения у всего честного люда, а особенно, у Речного Братства. Как, наконец, не вынеся мук совести, он, на глазах у своих плачущих товарищей, предварительно крепко-накрепко связав себе руки и привязав к ногам очень большой и очень тяжелый камень, сбросился вниз головой с крутого обрыва. «Благочестивая история про раскаявшегося Наума» сильно позабавила ватажников. «За совесть да за честь хоть голову снесть». На том все успокоились и разошлись, кому, куда было потребно.
А корабельщики этот остров с тех пор стали называть – «Рыбий». Нечистое это место. Люди говорят, что будто бы они сами, своими собственными глазами, видали, как по ночам, волоча за собой камень, по острову нежитью бродит неупокоенный Наум. Будто бы нападает он на тех смельчаков, что отважились остановиться на ночлег в этом проклятом мете, и, хватая их костлявыми руками за горло, леденящим душу голосом, просит соли…
А еще говорят, что после этой самой встречи с артельщиками, из Вольного города выгнали взашей одного тамошнего купца. Выперли в одночасье, не дав ни то, чтобы там собраться, а даже как следует одеться, и то не позволили. Со всеми чадами и домочадцами. И строго-настрого, под угрозой смертной расправы, запретили впредь появляться в землях Речного Братства. Вот ведь как совпало!
«Ну вот, помяни лешего, он, тут как тут, и появится»! – мысленно выругался Вадим. И то ведь, правда - стоило ему только вспомнить о повольниках, как сразу же на мысу злосчастного островка нарисовалась зловещая одинокая фигура. Правда для того, чтобы рассмотреть детали было еще далековато, но все было и так ясно, - ну кто же еще будет стоять в проклятом месте, на холодном осеннем ветру? У купца неприятно засосало под ложечкой. Оно, конечно, кто спорит, - Ведун молодец хоть куда! Целитель отменный, - Большаку застарелую рану вылечил, а ведь, сколько лет мучился сердешный, так страдал, что в непогоду от боли разве что только на мачту не лез. В тавлеи, опять же, играет неплохо, вот он, Вадим, вроде бы тоже дока в этой игре, а у Ведуна, вот, ни разу выиграть не сподобился. Воины его любят, за своего держат, норманны, даже имя дали, - а это дорогого стоит! Да только здесь, на переговорах с «Речным Братством», другое свойство надобно, - здесь важно не то, что ты сам знаешь, а то, кто тебя самого знает! Слава нужна! Да такая слава, чтобы соколом летела впереди тебя, а не тащилась бы старой, заморенной, клячей в обозной пыли.… Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!
Купец с сомнением покачал головой и покосился на щит, с доселе неизвестным ему символом, что повесил на мачте его «корабельный вож», тяжело вздохнул, и… вздрогнул от веселого окрика, вдруг раздавшегося у него за спиной над самым ухом:
- Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко! – Вадим резко обернулся, и лицом к лицу столкнулся с Ведуном, - Не тревожься, Вадим сын Богданович. Ты лучше прикажи спустить паруса, да челнок вели на воду спустить. «Водяное мыто» готовь, - пойду с ватажниками поторгуюсь. Эх, давно я «замытное» в руках не держал!
Вадим, не понимая причин подобной веселости, хмуро отдал необходимые распоряжения, и скоро легкий челнок весело заскользил навстречу одинокой фигуре на мысу. Повольник, судя по всему, был из нарочитых. Дорогая соболья шапка лихо задвинута на самый затылок, так что белесый чуб лихо вьется на осеннем ветру. Кафтан хорошего, цветного, сукна, со спущенным с правого плеча рукавом, был перепоясан широким, расшитым золотом и каменьями, «старшинским» поясом. За пояс был заткнут прямой кинжал «в полруки», а на самом поясе висел палаш в затейливых ножнах и небольшой топорик-чекан. Опирался «ватаман вольных людей» на старшинский посох с серебряным шаром-набалдашником величиной с добрый кулак. На этом геройском фоне, фигура вожа облаченная, с ног до головы, в черный мятель, выглядела неубедительно, просто и безыскусно. Между тем Ведун, умело работая веслом, подогнал челнок к мыску, вытащил его на берег и неторопливо подошел к бравому ватаману повольников. О чем они там меж собой говорили, то Вадим не слышал, поэтому он, сломя глаза, наблюдал за происходящим на берегу, стараясь не упустить ни одной детали разговора.
Сначала что-то сказал Ватаман, Ведун ответил ему, степенно, достоинством, поклонился, и подал «замытное». Тут «вожак вольных людей» неожиданно сделал резкое движение навстречу и сбросил капюшон с головы представителя корабельщиков. Седые волосы, подхваченные ветром, словно белые лучи света, сверкающим кругом разметались по черному сукну, и ватажник вдруг замер, словно громом пораженный, а потом бросился Ведуну в ноги. Впрочем, это могло только показаться Вадиму, потому что вожатый, не дав исполниться этому порыву, сразу же подхватил ватамана за плечи и привлек к своей груди. Они, какое-то время, простояли, вот так обнявшись, словно прислушиваясь к биению сердец друг друга, а потом Ведун резко отстранился и протянул главе ватажников кожаный мешок с «водным мытом». Тут у Вадима сердце опять захолонуло, - ватаман, судя по резкому отстраняющему жесту, наотрез отказался брать положенную плату. Знать, не ко двору пришелся Ведун Речному Братству! Дружба - дружбой, а служба службой! Беда. Меж тем знакомцы на мысу еще какое-то время попререкались между собою, потом ватаман резко отстранился, и, положив два пальца в рот, засвистел, громко, переливчато, по-разбойничьи, так, что у Вадима аж уши заложило. На этот сигнал из-за острова стремительно вылетел расписной челн, полный лихих людей, и не успел купец и глазом моргнуть, как галечная отмель заполнилась до зубов вооруженными ватажниками. Вожак им что-то сказал, и вся команда, включая незадачливого переговорщика, весело загоготала, погрузилась на расписной челн, и споро отбыла в неизвестном направлении; а в челнок забрался отрок, на вид лет эдак двенадцати-четырнадцати, и, резво работая веслом, сноровисто погреб к головной ладье Вадима.
А на опустевшем галечном мысу, сиротливо поблескивая серебром литого навершия, остался стоять одинокий, всеми забытый, «старшинский» посох.
- Меня зовут Сирко, - взойдя на борт, после обычных, в таких случаях, приветствий, важно проговорил малец, - гребите к левой оконечности острова, - там вас ждут.
И, раздуваясь от чувства собственной значимости, юный посланник Речного Братства сурово нахмурил белесые брови, и, замерев в нарочито «воинственной» позе, на какое-то время, многозначительно замолчал. Но скоро возраст и любопытство взяли свое, и юный ватажник не утерпев, скороговоркой выпалил:
- А вы, что, дружина Финиста – Ясного Сокола?
- Какого такого Финиста? – ошалело хлопая глазами, удивленно спросил Вадим.
- Как какого? Того самого, что ушел в челне с нашим ватаманом. А что, разве есть еще какой другой Финист? – полюбопытствовал отрок и, не дожидаясь ответа, с гордостью продолжил, - Я про него все знаю! Его так назвали в честь одной заморской Жар-птицы, которая, сначала сгорает в огне, а потом сама себя вновь из пепла возрождает!
- Феникс, что ли? – все еще не придя в себя от изумления, включился в разговор купец.
- Ну, я и говорю, - Финист! – восторженно округлив глазенки, возбужденно затараторил Сирко, - Он это имя давным-давно получил, еще до того, как стал «Верховным Ватаманом Речного Братства». Он тогда по Белой со своей ватагой гулял. Реку нашу от разбойников очищал, чтобы людям, значит, привольно жилось. Невзлюбили его за это злые ватаманы - душегубы и решили изничтожить. Легко сказать, да тяжело сделать. К ватажникам, в таком паскудном деле, обращаться за подмогой они не решились, - знали, как любят вожака в Братстве, а выйти «сам на сам» супротив него боялись, - ведали его силушку богатырскую. И вот как-то собрались они, числом семеро, подкараулили его темной ночью на пустынном острове и, когда он расставил свой бел-шатер, да на ночлег в нем устроился, всем скопом на него одного сонного и набросились. А только ведь такое дело не честь, не хвала молодецкая, - ведь сонного-то бить, что мертвого! Да только они и семеро его одного пуще смерти боялись, а потому даже рукопашного боя ему не дали, а окружили шатер и забросали горящими стрелами, да горшками с горючей смесью. И метали они эти стрелы до тех пор, пока весь запас, что у них был, не извели, и покамест все, на том месте, где стоял шатер, не прогорело до серого пепла. Но и после этого злодеи все равно его боялись, и потому решили дождаться утра, чтобы при свете солнца собрать кости сожженного ими ватамана и, положив их в медный ларец, бросить в самый глубокий омут, под охрану омутника. Окружили изверги пепелище плотным кольцом и встали на страже.
А когда утренний туман растаял под лучами встающего солнца, то перед изумленными разбойниками предстал сожженный ими Финист. Целый и невредимый. Он стоял, попирая ногами пепелище, весь ослепительно белый, с двумя сверкающими мечами-молниями в руках. Живоглоты, сраженные видом подобного чуда, утратили всякие остатки мужества. От ужаса их волосы встали дыбом, а ноги вдруг ослабели и подкосились. Стали тогда злодеи ползать перед Финистом на брюхе и униженно просить пощады. «Хорошо, говорит им ватаман, - раз вы раскаиваетесь в содеянном, то пусть сам Бог вас рассудит! Даю вам возможность своей кровью искупить все ваши прегрешения! Выбирайте, злодеи: либо, сей же час, будете биться со мною не на жизнь, а на смерть, но только знайте, что тогда не будет вам от меня никакой пощады, либо сражайтесь друг с другом, и тогда того, кто останется в живых, я пощажу и отпущу на все четыре стороны. В том даю вам свое ватаманское слово!
Стали тогда злодеи друг с другом биться. Первые трое из них сразу же погибли от клинков своих недавних «товарищей», умерли на месте, не успев даже еще толком изготовиться к бою. Но дальше схватка застопорилась, что называется - «нашла коса на камень». «Косой» стал огромный, похожий на больного медведя, нечесаный разбойник, вооруженный длинным, «в прямую сажень», мечом, которым он и зарубил, что называется «одним махом», двоих из своих недавних подельников. Остальные, видя, что в одиночку им этого зверя не одолеть, объединились между собою и, образовав тот самый «камень», стали дружно наседать на громилу уже всем скопом, кружа вокруг него, как стая собак вокруг медведя. Долго они так бились, до самого полудня сталью звенели. Наконец, когда деревья перестали отбрасывать тени, из семерых разбойников в живых остался только один. Это был тот самый, звероподобный душегуб, по прозвищу Лиходей. Он был настолько огромен, что и, правда походил на медведя, вставшего на задние лапы (люди говорили, что его мать снасильничал «хозяин леса»), и настолько могуч, что, даже полученные раны не сломили его. Он был весь избит, изранен, и даже лишился в неравном бою одного глаза, но, собравшись с силами, поднялся, разогнулся и встал перед Финистом во весь свой немалый рост, а затем ушел. Сам ушел, на своих ногах, подпираясь, словно костылем, своим огромным мечом. А ватаман его не тронул, только сказал ему вслед: «Я вижу тебя насквозь, Лиходей! Я знаю, кто ты сам, и кто твои хозяева, но знай, что, ни они, и никто другой, не помогут тебе, если хотя бы даже твоя тень покажется в Белогорье! Ничего не ответил Финисту поверженный душегуб. В молчании забрался он в свой челн и, свалившись кулем на дно, уплыл вниз по течению Белой. С той поры его в Белогорье и видом не видали, и слыхом не слыхали.
А тела погибших разбойников так и остались лежать на прибрежном бесплодном песке этого пустынного островка. Непогребенными и неприкаянными. А что прикажешь с ними делать? Земля этих душегубов не примет, а насильно зароешь, так ведь осквернишь ее, упырей породишь; огонь - так же нельзя осквернять эдакой мразью, да и совершить водное погребение, по той же самой причине, тоже было никак невозможно. Не примут эдаких мерзавцев чистые стихии. Хотели было покидать тела в болото, на «ничейную землю», туда, «где нельзя ни ходить, ни ездить», но никто из мужиков не захотел мараться. Собрали только их оружие да кое-какие вещи, связали в кули, и покидали Болотнику «на поживу». А все остальное долго еще белело голыми костяками на бесплодной «ничейной земле» островка, покуда, в какой-то, особенно сильный ледоход, не смололось талыми льдинами. С той поры этот остров зовется в народе «Островом Скелетов».
- А скажи-ка мне, братец, - хитро усмехнулся себе в бороду купец, - откуда тебе все это стало известно? Сам Феникс, насколько я его знаю, навряд ли бы стал распространяться о чем-то подобном; да и Лиходею, этому, тоже, вроде бы как не с руки так себя славить. Откуда сказка-то? Небось, сам придумал?
- По себе, купец, людей меряешь! Хочешь - верь, хочешь – не верь, но недоверием не обижай! – сразу же посуровел лицом мальчишка, и, в бессильной ярости, так крепко сжал кулаки, что пальцы судорожно сплелись и кисти рук побелели, - Всему этому есть, то есть был, свидетель. Один рыбак, на этом самом острове, в ту пору со своей суженой встречался. Они, когда все началось, лодку под прибрежный ивняк загнали и затаились, а сам рыбак потом выполз наверх, спрятался в кустах, и своими глазами сам все видал, а уж потом и маме моей рассказал. Мама-то в лодке осталась. Они в этот день и зачали меня. Это наше семейное предание, я знаю его с самой колыбели.
Сказал и молча замер, натянутый, словно тетива, готовый в любую секунду сорваться и броситься на обидчика, посмевшего усомниться в его честности.
- Ну, прости брат, - смутился Вадим, стушевавшись под яростным взглядом серых глаз, - я ведь не хотел тебя недоверием оскорбить, просто так, без всякого умысла, вопрос слетел.
Но мальчишка не оттаивал. Купец последними словами клял себя за длинный язык: «Сначала думай, потом говори, ведь слово не воробей, вылетит - не поймаешь», запоздало повторял он себе избитую истину. К тому же Сирко был прав, да еще, по-юношески, прямолинеен и не склонен к уступкам в вопросах чести. Понимая, что одними словами тут делу не поможешь, и нужно, как можно скорее менять тему, пошедшей не в то русло, беседы, вожак каравана не нашел для себя ничего лучшего, как попросту соврать собеседнику:
- А ведь Финист мне про тебя сказывал, - принялся он сочинять на ходу, - велел тебе подарок от него передать. На память.
С этими словами Вадим вытащил из-за голенища свой засапожный нож и торжественно протянул его Сирко. Тот, увидав протянутое оружие, сразу же позабыл обо всем на свете и, как мотылек на свет, потянулся к ножу. Он принял его как святыню, на вытянутых руках, немного обнажил, блеснув голубой сталью, драгоценный клинок, и замер в немом восхищении.
- Чем будешь отдаривать ватамана? – чтобы хоть как-то разрядить возникшую паузу и переменить разговор, решился пошутить караванщик, - Такой подарок-то ведь и воеводе впору.
- Зачем же мне от ватамана отдариваться? - искренне удивился отрок, - Ведь он славой своей со мною делится, удачу воинскую в мой дом несет, а я, что же перед его носом дверь захлопну?
И опять глава «Черноморской Торговой Гильдии» прикусил свой язык. Давненько уже он так часто не попадал впросак. Видно терял былую хватку. Он привык жить в мире, где «все подарочки любят отдарочки», где «подарки глаза запорашивают», где человек не скажет тебе слова, не ступит шага даром, не подарит сущей безделицы без потаенной надежды получить за нее какого-нибудь, самого маломальского «отдарка».
Первый свой «отдарок», как подарок для своих родителей, он смастерил из лоскутка, оторванного от своей рубашонки, под чутким руководством бабушки (да будет земля ей пухом!), когда ему исполнилось лет эдак пять. Это стало настоящим семейным праздником! Его тогда, в первый раз в жизни, усадили за общий семейный стол, и стали называть не «дитятко», а «сынок»! Помнится, что родители назвали много гостей, и он, в первый раз надев настоящую «мужскую» одежду: порты, рубаху, да еще и перепоясавшись настоящим поясом, появился перед всеми собравшимся уже в качестве нового члена семьи, и отец представил его как - «сына и наследника»! Правда и обязанностей с этого времени заметно поприбавилось, но, все равно, это был самый лучший, самый счастливый день в его маленькой жизни! Он наконец-то стал частью могучего рода!
И вот тут-то до Вадима вдруг дошло осознание того, что же так смутило юного ватажника в его, казалось бы, невинном, вопросе! Это внезапное озарение было сродни последствию от крепкого отцовского подзатыльника, неожиданно и резко прояснявшему в отрочестве замутненную сыновью головушку. Ну, в самом деле, он же ведь и сам тогда, в свой первый раз, не получил никакого «отдарка» от своих родителей, да и сам никогда не ждал ничего подобного от своих чад и домочадцев. «Речное Братство» - это ведь такая же семья, где ватаман – это отец родной, а все остальные ватажники – его дети, братья между собою, родня не по крови, но по духу; и, посему, давать ватаману «отдарок» было равносильно отказу от признания его отцовства и верховодства! Самое пронзительно-обидное в этом открытии состояло для Вадима в том, что он ведь и сам все это давно, с самого малолетства, прекрасно знал. Знал, да, выходит что, позабыл. Разменял истинное Знание на суетное Разумение и, совершив этот неравноценный размен, и сам того не заметил, как обратился из «человека умного», в «человека разумного». Или лучше сказать в «человека успешного» - вечно спешащего, торопливого, растерявшего по поверхностной суете повседневной спешки глубину и силу мысли. От невероятной тоски сердце вдруг сжалось, а затем забилось втрое быстрее, словно стараясь поскорее выгнать из себя вон эту щемящую занозу. Вадим еле-еле сдержал слезу, и уже протянул было руку, чтобы потрепать отрока по льняной голове…., как вдруг осекся. Он получил сегодня хороший урок, а ученик учителя по голове не треплет. Не пристало.
Глава четвертая
Челн мягко обогнул Рыбий остров с правой оконечности, и сразу же дружно ударили весла, мощно посылая легкий кораблик прямо на береговые скалы. С этой стороны пролив был очень узкий и настолько каменистый, что никакие суда, кроме самых легких плоскодонок, не рисковали заходить в эти воды. Пенистый бурлящий поток, сжатый между скалистыми берегами, несся подобно дикому, необъезженному коню, и мало кто из корабельщиков взялся бы обуздать его норовистый бег. Ватажники сделали три мощных гребка, и сразу же, положив на дно весла, взялись за шесты. Течение неудержимо сносило дощатый челн, и в какой-то момент показалось, что оно непременно расшибет его в щепки о скалистые берега. Но ватаман гакнул, шесты дружно нашли опоры, и юркий челн, резко вильнув разукрашенным носом, с разгону влетел в неприметную расселину между отвесных скал и спокойно закачался на водной глади тихой бухты, полностью закрытой со стороны реки. Бухта была небольшая, по форме напоминающая собой равнобедренный треугольник, образованный прямыми отвесными скалами, в вершине которого находилась расселина, а в основании лежала полоска чистого песчаного берега. На берегу виднелась непонятно как здесь оказавшаяся, расписная бревенчатая избушка, притулившаяся своей задней стеной аккурат к самому камню скалы. В Белогорье было множество домов, расписанных по фасаду, с цветными балясинами, косяками и ставнями, но эта избушка была расписана полностью, от конька и до самой завалинки. Она вся словно лучилась яркими веселыми красками, и, поэтому сама казалась ненастоящей, а как будто бы нарисованной на сером камне скалы. На песке уже лежало с десяток расписных братьев нашего юркого челна, и он сходу присоединился к ним. Ватажники сошли на берег и, радостно гомоня, дружной гурьбой направилась к избушке.
Но не успели они пройти и десятка шагов, как вдруг изба резко, визгливо, растворилась, и на крылечке нарисовался кряжистый, седой как лунь, старик в волчьей душегрее с заряженным самострелом в руках. Все прибывшие сразу же замерли на месте, как влитые, боясь даже шелохнуться. Меткость этого старика уже давно и прочно вошла в поговорку меж всеми повольниками Белогорья, и никто из них не желал проверять ее истинность на своей шкуре. Правда, в последние годы, случалось и так, что зрение подводило старого стрелка, но от этого он только стал еще более опасен: потому как лица-то он, может быть и правда, что различал плохо, но зато стрелы «на движение» и «на слух» метал все также хорошо, как и в прежние времена.
- Это кто здесь шляется? – неожиданно молодым, звонким голосом крикнул стрелок, - Кому там дома не сидится? Отвечай, вражий сын, а то сейчас стрельну!
- Дядька Мазила, это я, - Вятко! – снявши шапку, вышел вперед ватаман, - А это все мои друзья-товарищи.
- Тебя, Вятко, знаю, и товарищей твоих помню, а вот кто это там под капюшоном лицо свое прячет?
- Что, не признал, старый хрыч? – раздвинув ватажников, вышел вперед Ведун и скинул с плеч мятель, - Это ж я, - Сокол! Ну, тот самый, что на спор твои стрелы руками ловил! Теперь-то вспомнил, али нет?
Важина поклон просил тебе передать, да напомнить, что ждет тебя к себе в гости на «Зимнее солнце».
- Батюшка, Ясный Сокол! – радостно заполошился старик, и отложив самострел на перила крыльца, со всех ног припустился навстречу ватаге, - Вот уж радость, так уж радость! Всем радостям – радость! Услышал меня Создатель, послал утешение перед кончиною!
- Да полно тебе, старче, - растрогался Ведун, - к чему такое неуместное ликование? Ведь из тебя доброго слова-то и клещами не вытянешь!
- Да как же, батюшка, мне не радоваться, как же не веселиться-то? Тяжко голове без плеч, беда и телу без головы! Ведь совсем без тебя захирело Братство, оскудело имением и разумением. До того дошло, что уже не стало у нас Вольного города! А дальше все будет только хуже и хуже! Скоро мы так и все Белогорье раздадим пришлым находникам!
- Ты, старый, говори, да не заговаривайся! – недовольно вмешался в разговор Вятко, - что попусту языком-то молоть, - в Вольном все по закону было, по старому уложению, все честь по чести!
- А ты мне рот не затыкай! Мал ты еще для этого, духом слаб, да и умом не вышел! Я в Кругу слово держал, когда ты еще под себя ходил, да мамкину титьку мусолил! И люди, нечета тебе, скудоумному, меня слушали, да слова мои на ус наматывали …
- Погоди, старче, остынь, - перебил Ведун не в меру разошедшегося Мазилу, - говори толком, - за что у тебя сердце болит?
- Так они, выходит что, ничего тебе не сказали, Соколик? – деланно удивился старый ватажник, - Ну, так давай я тебе про все то, что у нас здесь случилось-приключилось, расскажу – поведаю.
Значит так. В начале лета, аккурат, на Травень, объявился у нас в Вольном городе один ухорез с ватагою. Из пришлых. Из имперских земель притек. В империи-то, слышь, новый закон вышел, - раньше там за разбой на галеры, да на рудники ссылали, а теперь, чтобы неповадно было, стали злодеев на кол сажать. Вот и ломанулись они оттуда прочь, кто куда, лишь бы от железной «спицы» в задницу подальше. Кто в Стигию подался, кто в Закатные земли, а эти вот к нам, в Белогорье, пожаловали. Только им здесь не очень-то обрадовались, у нас и своего дерьма хватает. Их предводителю так прямо и сказали, а он в ответ: «Согласно древнему обычаю, установленному промеж всеми «вольными людьми», вызываю вашего ватамана на смертный бой, - кто из нас двоих останется в живых, того все и будет». А, надо сказать, что силушкой-то Бог его не обидел, да и боец он оказался отменный, - так что зарубил он нашего Радима, даже не поморщился. Вот, с той поры этот пришлый, со своею ватагою, в Вольном и правит. Что он сам, что люди его, - сущие лиходеи: бабам и девкам подолы задирают, мужиков, кто укорот дает, всем скопом бьют смертным боем, и никому нет с ними никакого сладу. Не стало уже простым людям никакого житья в Вольном городе, бегут они оттуда сломя голову, домами бегут, куда глаза глядят. А наши-то, бравые ватажнички, видишь, как про себя рассуждают: «Все, - дескать, - по закону было, по старому уложению, все честь по чести». Так и живут себе, сердешные, животами от страха маются, - больший хорониться за среднего, а средний за меньшего, а от меньшего ответа нет. И ни чести нет, ни стыда, ни совести. Смерти пуще Жизни страшатся, забыли, что только мертвые сраму не имут! А срам для вольных – это в сраме жить!
- Верховный, нам пора поспешать, - прервал разглагольствования старика Вятко, - нас люди ждут. Собрался «Большой Ватаманский Круг», хотят на тебя поглядеть-послушать. Издалека притекли. А ты, дед, если есть что людям-то сказать, так пошли с нами, - в Кругу все твои вопросы и разберем-обсудим.
- То ваше дело, ватаманское, на Кругу горло драть, а мое дело – на перекрестке стражем стоять, - неожиданно утратив весь свой гонор, смиренно ответил Мазила, - к тому же я уже все сказал: и что хотел, и кому хотел. Так что теперь это уже не моя забота. Пусть теперь у Сокола, а там, глядишь и вас, голова поболит.
И, не говоря более ни слова, словно потеряв всякий интерес к гостям, повернулся к ним спиной и заспешил в свое расписное жилище. Ведун, Вятко и еще два молодца неспешно проследовали следом за стариком, остальные ватажники, занялись челном.
Изба деда Мазилы была такой же, как и любая другая обычная изба в Белогорье. Видно было, что живет он в ней бобылем и, судя по всему, всегда так и жил. Все в ней было просто и безыскусно: на входе, в углу - печка-мазанка, вдоль стен - широкие лавки, сундуки, полки. Ни следа женской руки: ни тебе вышитого рушника, ни цветочка в горшочке, или какой-нибудь еще милой безделушки, превращающей безликое жилище в жилой дом, все было просто и без излишеств. Зато изнутри изба была так на диво прекрасно расписана, что любому вошедшему, попервоначалу, казалось, словно бы он попал в Ирий. Дивные цветы и деревья, невиданные птицы и звери, солнце, луна и звезды сплошным расписным ковром покрывали все внутреннее пространство избы, от порога и до самой матицы, дробя и, в тоже время, каким-то непостижимым образом, собирая его в один чудесный сад. Очарованный этой картиной, пришелец не сразу замечал небольшую дверь на противоположной стороне комнаты, и даже у нынешних ватажников, уже не раз здесь бывавших и видевших это диво дивное, и то разбегались глаза. А Мазила уже возился с ключами, отпирая дверцу и давая проход гостям. Повольники, не задерживаясь, прошли через дивный сад и, нагнув голову, шагнули из яркого, светлого Ирия, в сырой и холодный пещерный мрак. За спиной ватажников раздался противный металлический скрежет закрываемой двери, сухо щелкнул, отрезая им путь назад, стальной язычок замка, и товарищи, осторожно ступая по каменным плитам, пошли во мраке «туда, откуда ветер дует». Постепенно их глаза начали привыкать к темноте, и теперь она уже не казалась им такой беспросветной, во тьме появились тени, заиграли оттенки серого, различились: свод, стены и вымощенный плитами пол. Затем в однотонном сером мире размытым белым пятном выделился большой, в два человеческих роста, камень, весь покрытый непонятными полустертыми письменами, от которого пещерная мостовая начала раздваиваться, но не вправо и влево, а вверх и вниз. Привычно выбрав уклон вверх, друзья не прошли и сотни шагов, как вновь оказались перед железной дверью и, отодвинув бронзовый засов, способный выдержать удар тарана, вышли на белый свет, или, точнее, в серо-зеленую тень густого ельника. Дальше пути-дороги не было, но запах дыма и пищи лучше любой вешки указывал направление. Ватажники рассеялись по густому подлеску и неслышными тенями заскользили на запах жилища.
Ведун подошел к Вятко, подстроил свой шаг под него, и мягко положив свою руку на плечо ватамана, негромко, как-то по-особенному проникновенно, будто бы обращался к тяжело больному, или раненому, спросил:
- Скажи, ватаман, мне дед Мазила все как есть рассказал, или ты еще что-то досказать желаешь, но не знаешь, как приступить?
Вятко вздрогнул, как от удара, даже сбился с шага, но быстро оправился и, не поворачивая головы, процедил:
- Все гораздо хуже, верховный, гораздо хуже. Старик не видит всей картины в целом. А она ужасает. Имперский указ вышел уже как три года назад, с того самого времени, как на «большую дорогу» в поисках поживы стали выходить не полуголодные обнищавшие земледельцы, да разорившиеся ремесленники, а «вольные дружины» наемников, заполонившие имперские окраины из-за нескончаемых междоусобиц в закатных странах. Эти «псы войны», были неплохо обучены воинскому ремеслу, и к тому же прекрасно вооружены, поэтому быстро перебили всех нищебродов, воюющих ради куска хлеба насущного, и стали настоящим кошмаром северных имперских окраин. Вот тогда-то император и издал указ «О пытке и наказании воров и разбойников», да послал войска, очистившие страну от насильников, остатки которых, подобно тараканам, разбежались по тихим углам.
К нам, в Вольный город, первые ласточки этого, до зубов вооруженного сброда, прилетели еще две весны назад. Поначалу, пока их было немного, они вели себя вполне пристойно и никуда свой клюв особенно не совали, но со временем, встречая старинных приятелей и бывших подельников, стали сбиваться в свои, отдельные ватаги, а там уже и вспомнили про «право сильного» и другие, давно позабытые обычаи времен «Темного времени». На сегодняшний день истинное положение дел таково, что уже более половины «Речного братства» состоит из этих ухорезов, так что если бы я даже и кинул клич, то для наведения порядка не собрал бы и половины необходимого числа бойцов. А учитывая то, что пришлые и местные друг друга ненавидят, то, скорее всего, в объединенных ватагах, началась бы междоусобная грызня, закончившаяся небывалой резней и полным разгромом всего «Речного братства». Вот такие дела. Кстати, по слухам, ватаман Вольного города, - это тот самый Лиходей, которого ты когда-то отпустил «с миром». Правда, это только слухи, потому как лица новоиспеченного вожака никто из нас не видел, ведь он на людях всегда появляется только в броне и в шлеме с полумаской. Сейчас вокруг него скучковался весь преступный сброд Пограничья, настоящая армия подонков, боготворящих своего коновода. Серьезной силы они собой не представляют, но с середины лета к ним подошли две боевые галеры. Я думал, что это по мою душу, но теперь так выходит, что по твою. Значит как-то прознал Лиходей, да еще раньше нас прознал, о твоем путешествии.
Так, следуя за разговором, старые знакомцы и не заметили, как вышли из темного ельника на широкую и светлую поляну, посреди которой стоял небольшой бревенчатый острог. Ворота крепости были призывно распахнуты, а изнутри доносились аппетитные запахи жареного мяса и заливистые сполохи мужского гогота. За воротами открывался широкий двор, на котором толпились десятка три очень живописно одетых, и до зубов вооруженных людей, разделенных огнем костра на две неравные группы. По левую сторону сплотилась небольшая, всего-то в девять бойцов, ватага, одетая хоть и добротно, но просто, блистая разве что лишь своим оружием, да еще широкими, шитыми золотом «старшинскими» поясами. Зато шайка, собравшаяся по правую руку, вовсю блистала драгоценными нарядами, мехами, золотом и самоцветными каменьями, создавая вокруг себя искрящееся облако убогой роскоши и дурного вкуса. Здесь, как на «ярмарке подержанного барахла», мирно соседствовали: простая, северная, льняная рубаха и золотой парчовый туранский халат; красные бархатные шаровары и рваная волчья душегрейка, соболиная шапка и дырявые, стоптанные поршни…, и все это было грязное, засаленное, явно снятое с чужого плеча. Заводилой на этой разбойной барахолке выступал высокий, молодцеватый рубака, в соболиной шапке, в кафтане из шёлкового дамаста, затканного восточными узорами и опоясанного старшинским поясом, но не вышитым, как у всех, а сотканным из золотых и серебряных нитей. Его красивое, породистое, испещрённое множеством шрамов лицо, длинные сильные пальцы, небрежно лежащие на потертой рукояти старинного, длинного меча, не давали усомниться, что этот человек был некогда знатного рода, и, будучи неплохим бойцом, вышел победителем не в одной схватке. «Единственный из всей толпы мечник, - отметил про себя Ведун, - меч фамильный. Судя по всему, он у всего этого сброда будет за коновода. Из сословия имперских «всадников», но «железного кольца» на пальце нет, значит, выгнан со службы «с позором» за мародерство, или еще за что-нибудь в этом роде. Будет рубить, скорее всего, из неподвижной стойки, - «сверху вниз, справа налево, по диагонали с оттягом», - горизонтальные и вертикальные атаки длинным клинком всаднику мешает проводить голова лошади». При появлении Вятко с товарищами, смех затих, а затем сменился радостным гомоном и приветственным звоном извлекаемого из ножен оружия. Под этот веселый шум к ватажникам мигом подскочили отроки с полными чашами в руках. Все встали в круг, и начался пир.
Первое слово, по обычаю, было предоставлено Ведуну, или Ясному Соколу, как его здесь все величали; тот, обведя честное собрание своим ясным взглядом, вдруг, удивленно, на голубом глазу, вопросил:
- Я что-то не вижу среди нас славного ватамана Радима. Видимо он запаздывает. Может быть, нам стоит обождать его, ведь все решения «Большого Ватаманского Круга» действительны только в том случае, если они были приняты единогласно?
Спросил, и выжидательно посмотрел на Вятко. Под этим ясным и невинным, стальным взглядом, ватаман повольников почувствовал себя очень неуютно, и поэтому не на шутку растерялся. Он давно знался с Соколом и на собственном опыте успел изведать его непростой характер, и уж что он знал наверняка, так это то, что верховный ватаман никогда не задает вопросы просто так. Но каков должен быть ответ Вятко не разумел, и потому просто молчал, тупо и преданно выпучив глаза.
- Нет больше Радима, - скаля зубы в дерзкой усмешке, неожиданно встрял в разговор «заводила» разбойников, - убили его, зарубили в поединке. Он теперь уже на «Том Свете» медовуху пьет, а его ватага и все его добро, по старому обычаю, перешли, «по праву сильного», к победителю.
Услышав эти слова, Ведун как-то сразу сник и успокоился, а потом вдруг надулся, приосанился, заложил одну руку за пояс, другою важно погладил усы и бороду, и, приняв чашу из рук отрока, завел длинную и нудную речь. Он довольно пространно, с ненужными витиеватыми подробностями, повествовал «о славных делах и временах, о былых походах и храбрецах», … в общем, нес полную и совершенно неуместную чушь. Старые ватаманы, помнившие его еще с давних пор, смущенно прятали глаза и недоуменно пожимали плечами, не понимая, что же это вдруг такое случилось с их вожаком. Зато «новые ватаманы» переглядывались между собою с откровенно глумливыми усмешками, и многозначительными подмигиваниями, всячески давая понять друг другу, что, дескать, «может, когда-то и был Сокол, да теперь весь вышел». Но, как бы там ни было, а перебивать говорящего не полагалось, так что все собрание, скрипя зубами, грело чары в руках, и терпеливо ожидало конца этому, как казалось, бесконечному словоблудию. Наконец, когда все присутствующие уже начали терять терпение, Ведун заткнул свой «фонтан красноречия» и, осушив свою чашу, передал слово дальше. Следующим, по старшинству, должен был держать речь Вятко, но тут искони заведенный порядок, опять-таки, неуважительно и вызывающе, нарушил обладатель фамильного меча:
- Да простит меня братва, - с надрывом в голосе воскликнул он, - но я скажу попросту: «Я поднимаю этот бокал за то, «Что бы у нас все было, а нам за это ничего не было»! Пусть сиволапотное мужичье своими грязными руками копается в навозе, пока мы, своими руками, ласкаем их жен и гребем их добро»!
- Это желание раба! – неожиданно резко и жестко перебил меченосца Ведун, - Я, вольный человек! И я не желаю, и не буду пить за «рабское счастье»!
С этими словами он перевернул свой кубок и, нарочито брезгливо, выплеснул вино на землю. После таких, «непроизносимых», слов, к тому же прозвучавших из уст такого, всеми уважаемого, человека, никто из ватажников уже не рискнул даже пригубить свою чашу, и все собрание замерло в ожидании разъяснений. Повисла мрачная пауза.
Мечник же, как ни в чем не бывало, допил свой бокал, небрежно вытер тыльной стороной руки усы и губы, и с наигранным удивлением, но зловеще, с нескрываемой угрозой в голосе, прошипел:
- Здесь кто-то назвал меня «рабом», или мне, все-таки, это просто послышалось?
- Я сказал, что это было желание раба, - сухо парировал Ведун, - про тебя в моей речи не было ни слова. Ты мне не интересен.
Бывший «имперский всадник» побагровел. Его обезображенная шрамами щека нервно дёрнулась, а рука, сплошь унизанная золотыми кольцами и браслетами, молниеносно выхватила из ножен прекрасный харалужный клинок:
- Да кто ты такой? Ты - никто и звать тебя никак! Воин без меча, ватаман без ватаги! Да я сейчас просто порублю тебя на мясо и скормлю своим псам!
С этими словами он одним ловким движением перемахнул через костер и сходу набросился на Ведуна, рубанув его своим прекрасным фамильным мечом так, как изначально и предполагалось, - «сверху вниз, справа налево, по диагонали». Верховный ватаман, в свою очередь, тоже не стал стоять на месте, спокойно дожидаясь пока его «порубят на мясо», а выхватил свой нож, и вскинулся навстречу разбойничьему вожаку. Они столкнулись в тот момент, когда меч, уже набирая силу, пошел чертить свою «линию смерти» вниз, но ноги «всадника» еще не утвердились для нанесения удара. Левая рука Ведуна наткнулась на вооруженную руку противника и, скользнув по ней, уперлась ладонью в основание кисти. Но разбойник оказался не просто силен, а, по-настоящему могуч, и движение, в этой части «пространства боя», сразу же застопорилось. Зато правая рука седого бойца, не встретив на своем пути никакого препятствия, продолжила свой стремительный бег, и тело Ведуна, увлекаемое ею, развернулось вокруг оси на левой ноге, подобно циркулю, и клинок боевого ножа с сухим, неприятным хрустом вошел бывшему «всаднику» в левую подмышку. По самую рукоять. Словно тушку цыпленка насадили на вертел. Разбойник застыл, удивленно выпучив глаза в немом вопросе; потом, видимо, захотел что-то спросить, или сказать, он даже уже открыл, было, рот, но тут его губы запузырились кровавой пеной. Ведун спокойно переял рукоять меча из враз ослабевшей ладони, и вложил благородный клинок обратно в ножны, а затем расстегнул и снял с убитого его дивный старшинский пояс, и только после этого выдернул из мертвого тела свой длинный боевой нож. Мертвая плоть, освобожденная от стального клина, погрузневшим мешком свалилась прямо в костер. И сразу же в ноздри ударил сладковатый запах палёной плоти вперемешку с резкой вонью тлеющей ткани и палёных волос.
- Что стоите, рты, раззявив! – резким, приказным тоном гаркнул Ведун на спутников погибшего, - Теперь, по «праву сильного», я ваш ватаман! Уберите этот мешок с дерьмом из костра, а то воняет, словно кабана на скотобойне палят! Что найдете на нем, - то все ваше, сами разделите между собой, и все остальное его имение, также разделите поровну между всеми моими людьми. Свою долю я уже забрал. Остальное все ваше. Любо?
- Любо, батька! Любо! - Радостно загомонили ошалевшие от неслыханной щедрости своего нового ватамана разбойнички, и со всех ног бросились выполнять его первое приказание.
Остальное «обчество», еще не оправившееся от столь внезапно произошедших перемен, хранило гробовое молчание. Ведун же, словно позабыв о «честном собрании», принялся внимательно осматривать «взятый с бою» клинок. Он легонько пощелкал ногтем по его узорчатому полотну, прислушался к ровному, мелодичному гудению и, оставшись довольным, вдруг заулыбался во весь рот, излучая искреннее добродушие, и, видимо искренне радуясь всему происходящему.
- Ну вот, - промурлыкал он с довольством сытого кота, - есть теперь у меня и меч и ватага. А что, ватаманы-молодцы, мне начинает нравиться это ваше, как там его, - «право сильного»! А кому из вас, скажите на милость, оно еще пришлось по нраву?
В вопросе явно читались неприкрытая насмешка и скрытая угроза. Это был вызов. Но левая группа не приняла его и, стоя по-прежнему недвижимо, хранила суровое молчание. Ну, может быть, еще только чуточку теснее сплотилась вокруг Вятко. Зато пришла в движение правая ватага. Разбойники в «золотых поясах» беспокойно зашевелились, но, не имея более себе вожака, не знали, как им должно поступить. Они хватались за оружие и переминались с ноги на ногу, подталкивая друг друга локтями, и побуждая соседа выступить «за общее».
- Я помогу вам, храбрые повольники, - продолжал, глумливым голосом, свою речь Ведун, - а скажите-ка вы мне, пожалуйста, уж уважьте Верховного ватамана, а кто из вас самих воспользовался этим «правом»?
После такого, прямого вопроса, деваться было уже некуда, и четверка «новых ватаманов» дружно потянулась за оружием и, обогнув костер, подобно волчьей стае, начала окружать свою предполагаемую жертву - Ведуна. Тот сделал остальным ватажникам знак оставаться на месте, и начал потихоньку отходить вглубь двора, побуждая, тем самым, своих противников к действию, и освобождая место для предстоящей схватки.
- Ну, наконец-то, поганые трусы, вы набрались мужества для того, чтобы умереть. Пусть и всем скопом, но на миру, как известно, и смерть красна, - оскалился, показав клыки, в недоброй усмешке Ведун (или, может быть, было бы лучше сказать - Сивый, или Арнбьёрн, или как его еще там?), - А, то я уж было подумал, что придется вас вызывать и убивать по одному! А это так долго и муторно. Да, к тому же, и ваш коновод уже заждался вас на Калиновом мосту через реку Смородину!
Слушайте все: «Я, Верховный ватаман, по прозвищу Ясный Сокол, признаю и этот вызов, и этот бой честными»!
Время слов на этом закончилось и началось время стали. Ведун спокойно встал в дальнем углу двора, подальше от пламени костра, и позволил своим врагам взять его в кольцо. «Один секирник и три сабельника, - холодно высветилось в его сознании, - секира тяжелая, потребует замаха, - значит секирника лучше оставить у себя за спиной. Ну, помогай Бог»!
Есть такая игра - «Жмурки». Правила ее просты. Смерть посылает в мир живых ходячего мертвеца - «жмура» на охоту за новыми душами. Поймав живого, нежить забирает его душу и, тем самым, оживает, а сам несчастный становится «жмуром» до тех пор, покамест сам, в свою очередь, не заберет для себя душу у какого-нибудь другого, живого, растяпы. В раннем детстве в нее играют, хватая друг друга руками; у подростков «жмур» уже держит в руке палку, или прут; ну, а «смертельная опасность» для воинов уже вооружена острой сталью. Говорят, что и до сей поры, иные из воинов так гадают на свою воинскую удачу, отмечая по полученным игровым ранам, свои будущие боевые ранения.
В детстве Ведуна не было места для игр. Он, даже в самых своих смелых фантазиях, не смог бы себе и представить Белуна, играющего с ним в подобные детские игры. Поэтому в первый свой раз он сыграл «жмурика» в «Орлином гнезде», будучи уже юношей. И, надо сказать, что игра ему сразу же не понравилась. Наблюдая со стороны, она казалась ему простой и безыскусной, но заняв, с завязанными глазами, место в центре круга, он сразу почувствовал себя неловко и неуютно. Шлепки, толчки и затычины непрестанно, как из рога изобилия, сыпались на него со всех сторон, а он слепо носился по площадке, бестолково размахивая своим бесполезным оружием. Иногда, правда, ему все-таки удавалось случайно зацепить какого-нибудь раззяву, но радость от такой победы длилась недолго, очередной «жмурик» быстро возвращал его обратно на «тот свет». Он старался изо всех сил, задействовал все свои оставшиеся чувства, но все было без толку. От напряжения болела голова, от шлепков и тычков болело тело, от постоянных неудач страдало самолюбие, и болела душа. Но хуже всего было то, что он не понимал того, что же он делает не так. Совсем ничегошеньки не понимал.
Но вот, однажды, его страдания были замечены Учителем. Тогда у Ведуна им был Аквила. Аквила обычно не присутствовал на играх учеников, оставляя их в ведении своих помощников, но в этот день, прогуливаясь «в прохладе дня» по усадьбе, он обратил свое внимание на несменяемого водящего. Он поманил за собой полуживого, покрытого синяками и ссадинами ученика, и повел его под прохладную сень храма «Неведомого Бога», туда, где горел неугасимый огонь. В храме, не проронив ни слова, Учитель поставил ученика вдали от живого огня и, плотно завязав глаза, оставил стоять одного. Ученик был полностью обнажен, но мраморная прохлада храма попервоначалу приятно освежала его разгоряченное тело. Попервоначалу. Постепенно камень высосал жар, и тело стало холодеть. Особенно мерзли босые ступни, мраморные плиты буквально жгли их, побуждая ученика двигаться хотя бы для того, что бы хоть как-то согреться. Так, бездумно перебирая застывшими ногами, он и сам не заметил, как почувствовал поток тепла, и теперь уже осознанно и осторожно направился на поиски его источника. Это была как игра в «холодно – горячо», только холод здесь был не воображаемым, а самым, что ни на есть настоящим, впрочем, так же, как и жар. Так, шаг за шагом, ученик вышел к тому месту, где жар становился уже нестерпимым и, замерев на мгновенье, отупил на шаг назад.
- Все живое имеет внутренний огонь, - услышал он голос Учителя, - который мы всегда чувствуем. Мы и сами греем пространство вокруг себя. Умение состоит только в том, чтобы позволить себе это чувствовать. Тогда, став частью пространства, ты научишься различать любые, даже самые незначительные перемещения источника тепла. А теперь вернись на прежнее место, и стань частью этого пространства, хорошенечко запомни это чувство и, что бы ни случилось, сохраняй его в себе.
Потом он неслышно подошел к ученику, но тот уже знал, как ему должно потупить и, почувствовав жар его тела, отступил на шаг, потом еще, и еще на шаг …. Сзади повеяло теплом от живого огня, тогда он, ища изначальной прохлады, сделал уже шаг в сторону, назад и в сторону.… А потом уже снова была рыночная площадь, где к людскому жару присовокупился еще и людской запах. Запах немытых, потных тел, чеснока, страха, болезни, греха….
Вот и сейчас зашедший со спины секирник не просто надрывно сопел, но, к тому же, еще и потел от страха, омерзительно воняя старым козлом. Когда теплая вонь стала вдруг резко накатывать шумной волной, Ведун сделал шаг назад и в сторону, и, оказавшись прямо за спиной секирника, резко толкнул его в спину. «Старый козел» как раз в это время наносил свой удар, и поэтому толчок, придав дополнительное ускорение, бросил его прямиком на сабельную троицу. Те, молниеносно отозвались на внезапную атаку, и мгновенно, в три клинка, зарубили своего подельника. Ведун же, развернувшись на месте, поспешил вслед за секирником, и немало не медля, прочертил мечом по опущенным вооруженным рукам, но задел только крайнего слева, начисто срубив ему кисть, державшую саблю. И, чтобы уже потом не отвлекаться на раненого, добил его, походя, полоснув по горлу обратным движением меча. Остались еще двое. Эти уже боялись, и поэтому отступали, медленно, шаг за шагом, пятясь к раскрытым воротам. Возможно, что они надеялись уклониться от боя и найти спасение в лесной чаще, но если так, то их надежды оборвал резкий скок Ведуна. Он сразу же перекрыл им все возможные пути отхода и широкими, мощными движениями погнал сабельников прямиком в пламя костра. Разбойники, не находя бреши для ответной атаки в холодных, отточенных росчерках его меча, скоро поняли, что «тут им и славу поют», и с яростью обреченных бросились в свою последнюю атаку, туда, где Смерть чертила им мечом замысловатые восьмерки. Смерть без Посмертия. Впереди четы оказался высокий, жилистый громила вооруженный саблей с таким слабым изгибом клинка, что она уже более походила не на саблю, а на очень длинный нож. Он и орудовал ей как «ножом – переростком», не рубил, как саблей, а, пользуясь преимуществом своих длинных рук, все старался больше противника подрезать, «пощекотать перышком», либо молодецким выпадом «насадить на вертел». Ведун, благо место позволяло, отступил на шаг, затем резко переместился вправо, выводя своих противников на одну линию так, чтобы передний закрывал обзор и мешал заднему, и вдруг внезапно завис, уронив руки безвольными плетями. «Длинный», мигом заметив брешь в его защите, прекрасно, но предсказуемо, и потому ожидаемо, провел очередной длинный выпад, пытаясь поразить ватамана в открытую грудь, дабы одним ударом закончить схватку. Ведун подтянул локоть к ярлу, и, резко отбив плоскостью меча клинок «длинного» в его «слабой части», продолжил движение вверх и располосовал разбойника от паха до горла.
Последний оставшийся в живых «новый ватаман» сразу же осознал, что дальнейшее сопротивление станет для него уже не боем, а чистой воды смертоубийством. Он сразу же одумался и раскаялся в своем недостойном поведении, а затем бросил на землю свое оружие, и пав перед ватаманом на колени, принялся со слезами вымаливать у него пощады. «Не нужно мне такое чадо»! – воскликнул ватаман, и, яростно сверкнув глазами цвета своего меча, зарубил негодника на месте. Не пощадил коленопреклоненного. Одним ударом снес он ему, его дурную головушку.
А тут Соколу ему и славу поют,
А й славу поют ему век по веку!
Сокол вернулся к костру и, тоном, не терпящим возражений, послал спутников незадачливых атаманов прибрать тела своих бывших вожаков. «Только их «старшинские» пояса мне верните, а остальное, что найдете, то все ваше»! – бросил он им так, как бросают собаке кость. А тем хоть бы что, рады-радешеньки, что сами лютой смерти избежали, да еще и с прибытком остались.
Ясный Сокол, тем временем, развернулся к оставшимся ватажникам. Те стояли, понурив буйны головы, но оружия в руки не взяли, а покаянно ждали его отцовского слова. Вперед выступил Вятко.
- Ты вот что, батька. Ты делай то, что должен: хочешь казни нас, а хочешь - милуй, но только мы своей руки на тебя не подымем. Таково наше общее решение.
- Да вы что, братцы, браги перепили, что ли? – не на шутку удивился Ведун, - Эй, Остап, это ж я ведь тебя на ватаманство поставил. Ты еще тогда, помнишь, все упирался, даже грозился из Братства утечь! А ты, Агнар! Помнишь, как ты прежнего ватамана, всего израненного вынес на себе из лютой сечи? Он же тогда тебя и на ватаманство благословил, а круг его поддержал! А ты, Славен? Вы же с Вятко со мною с первого дня! Сами себе ватаги собрали, вот сами их теперь и кормите!
И, вообще, други, если я правильно все понимаю, то «Большой Ватаманский Круг», в виду неявки на него одного из вожаков «Речного Братства», нынче состояться не сможет. Ну что же, если глава Вольного города не идет к нам, значит, мы сами пойдем к нему. Объявляю общий сбор всех повольников на «Великий Круг Речного Братства», что соберется в Вольном городе через пять дней! А пока что зову всех на пир «в честь нашей встречи», и на радости такой дарю каждому из участников пира, по золотому империалу!
Услышав такую радостную весть, все ватажники, что были вне круга, мигом убрав за ворота мертвые тела, воронами слетелись к костру, и быстро наполнив чаши, единодушно передали слово своему верховному ватаману – Ясному Соколу. Тот, нимало не чинясь, уже второй раз за день, принял из их рук полную чашу и, возвысив голос, произнес:
- Вас называют «Вольными людьми». Воля – это «направленное желание», а что направляет ваше желание, что делает его желанием человека, а не животного? Ведь животные тоже чего-то хотят, но только их желания не идут выше их желудков. «Вкусное пойло, да теплое стойло» - вот пределы их желаний. Так живут животные. Люди же живут сообразно своим, людским, устремлениям. И если мои устремления не ведут меня к высшей цели, если они не боговдохновенны, если я вижу, чувствую всем сердцем, неправду и мирюсь с ней лишь только потому, что «таков установленный кем-то порядок», то я уже не «вольный», я «свободный». Я узник, которому открыли дверь камеры и разрешили погулять по тюремному двору. Я раб, с которого сняли оковы и выпустили на волю. А какие желания могут быть у освобожденного раба? Они такие же, как и он сам: отдохнуть от постылой работы – раб ведь вечно уставший, да еще нажраться от пуза – раб ведь вечно голодный, да забраться на чужую бабу, а еще лучше на жену своего бывшего хозяина, - вот каковы желания раба! вот каков предел его рабских мечтаний! И, конечно же, он желает сделать все это так, «чтобы ему за это ничего не было»! Раб всегда боится хозяйской плети! Отвечать за свои слова и поступки – это удел вольного человека! Так будьте же вольными, дети мои! Оставьте свободу рабам! Их, так называемые, «радости», постыдны для вольного человека, - ведь они и есть та самая, что ни на есть, скотская похоть!
Глава пятая
«Ночью вся природа погружается в сон. В это время засыпают и люди и животные. И делают они это не только по какой-то издавна заведенной привычке, но и потому, что ночь, в природе, это то же самое, что и сон для нашего тела. Одни только хищные звери не спят ночами, да еще, подобно этим хищникам, бодрствуют во тьме грабители и воры: как только наступит ночь, так выходят они из своих убежищ, чтобы найти себе поживу. А с восходом солнца, этого общего пробудителя всей природы, все это зверье, не могущее выносить его свет, тотчас скрывается в свои логова. А еще ночь, - это время нечистой силы и нежити, но об этом лучше в такое время не вспоминать», - так размышлял Вадим, неторопливо спускаясь в бледных красноватых переливах угасающей вечерней зари к месту ночлега своих кораблей. Он особенно любил это таинственное время – время предзакатных сумерек. Ведь если сон называют «малая смерть», то тогда вечерние сумерки, - это «преддверие смерти», время, когда человеку стоит отрешиться от всего суетного, и, остановившись, хотя бы на мгновение, поразмыслить о том, с чем же он вступает в обитель Смерти. Вот, к слову сказать, сейчас закат, самое время отправляться на боковую, а у Вадима все никак не шел из головы его давешний разговор с корабельной старшиной.
Левая оконечность Рыбьего острова была более отлогой, нежели правая, которая, как казалось, - просто решила отколоться от материнского скалистого берега, дабы зажить своей самостоятельной, отдельной жизнью. Прямо за мысом лежала удобная бухта, обустроенная грубым, но надежным причалом, к которому суда каравана и пристали на ночлег. У самой воды притулилась банька, а повыше, на недоступном для паводков взгорье, укрепился небольшой хутор, закрытый с севера и запада голой, отвесной скалой. Во дворе хутора корабельщиков уже ждали и постой, и угощение, да еще, в придачу, и бочка прекрасного густого пива, и сарай полный душистого сена, и …, в общем, все то, что так желанно усталому путнику, уже месяц как не ступавшему по твердой земле.
Сначала в парную степенно направилась корабельная старшина: глава каравана, кормщики, их помощники и десятники, а уже после них, с шутками и прибаутками повалили остальные корабельщики. Вожаки, меж тем, неспешно направились в избу, - судить, рядить, мед-пиво пить, да разные разговоры разговаривать. Чинно расселись по лавкам. Вадим ждал этого момента с некоторой потаенной тревогой, ведь он, честно говоря, даже не представлял, как ему рассказать своим давним товарищам, о том, кого он нанял «корабельным вожем». Серка, дабы малец, по простоте душевной, не сболтнул кому чего лишнего, он предупредил заранее, шепнув тому, что, дескать, «это дело тайное, Финист не желает огласки своего путешествия, а посему и говорить о нем ни с кем, покамест, до особого распоряжения, не следует». Мальчишка надулся от важности (ну как же, ему ведь важные люди доверили такую тайну!), затем многозначительно повел глазами, и, приложив палец к губам, исчез по своим делам, но Вадим был уверен в его молчании так же, как и в том, что Бог есть. А вот в чем он совсем не был уверен, так это в том, что ему следует обсуждать личность Ведуна со своими корабельщиками. Но и смолчать перед старинными товарищами тоже было негоже. Вадим набрал в грудь поболее воздуха, задержал дыхание и, как в омут головой, бухнул:
- Друзья мои! Хотите - верьте, хотите - нет, а только наш корабельный вож на поверку оказался самим верховным ватаманом всего Речного Братства, - Ясным Соколом! Слыхали, небось, про такого?
Он ожидал услышать в ответ возгласы удивления, недоумения, возмущения, …, хоть что-то, что помогло бы ему продолжить свою речь, но никакой обратной связи не последовало. Все его верные помощники даже и ухом не повели, продолжая, как ни в чем не бывало, все так же молча мочить свои усы и бороды в пахучей янтарной медовухе. Один только Надежа отставил свою пустую кружку в сторону и, вдруг, с чего-то развеселившись, принялся зубоскалить:
- Ну вот, дядька Вадим, теперь тебя в Растове все купечество станет бояться! А то, как же, - ведь сам Ясный Сокол служил у тебя на посылках! - начал он, было, свой веселый треп, но, поймав взгляд отца, сразу же осекся.
- Такие, как Арнбьёрн, не служат никому, только Богу одному! – неожиданно и пафосно вступил в разговор, обычно отмалчивающийся на советах, Олаф Скала.
- Все люди должны кому-нибудь служить. Служение, - это единственное, что может наполнить жизнь смыслом! - возразил Надежа, - Мы видим, как служат друг другу друзья, как мать служит сыну, жена - мужу, муж - жене и так без конца. Даже животные и те служат людям, как слуги своим господам! Так что все живые существа, а уж тем более люди, кому-нибудь да служат.
- Арнбьёрн не человек, он – дерево! - все так же торжественно продолжал гнуть свое старый кормщик, - Такое же, как и первые люди Аск, и Эмбла. Дерево, связующее собой разные миры, и потому целиком не принадлежащее ни к одному из них.
Я начал «ходить в море ради приобретения богатства и славы» с той самой поры, когда мне исполнилось семь лет. И скажу, что на своем веку мне довелось повстречать немало достойных хевдингов, с честью носящих на своем теле знаки своих воинских кланов. И с ними я ходил, и против них я ходил. Но никогда еще доселе я не встречал воина, носящего одновременно знаки и «Медведя» и «Орла». Мировое Древо ведь растет и в Небо, и в Землю, пронизывая и соединяя между собой как одно, так и другое. Орел вьет себе гнездо в его ветвях, в небе, логово Бера – это берлога в корнях, в земле. Так как же, я вас спрашиваю, возможно, сочетать все это в одном человеке?
- Что-то ты заговариваешься, дядька Олаф, - не сдавался Надежа, - как-то не похож наш Ведун на того, кто «растекается мысью по древу». Уж он, скорее, из тех, кто бьет эту самую белку в глаз, чтобы не попортить шкурку.
- А я разве назвал его Рататоск? – продолжал Скала, - Нет, не назвал. Конечно же, он не белка - «грызозуб», он не посредник на посылках, он и есть само Древо….
- А что, Вадим сын Богданович, тебя тревожит-то? – видя, что разговор уходит в совсем уж заоблачные дали, и потому стараясь вернуть его к более насущным вопросам (да, заодно, и сыну помочь выпутаться из затруднительного положения), подал свой голос Большак, - Ты нам толком скажи,- чем ты недоволен-то? Может быть, Ведун наш что-то не то делает? Так мое слово такое: «Реку он знает, как свои пять пальцев; с повольниками, как мы видим, все так разрешил, что лучше и не бывает». Или ты подозреваешь его в чем?
- Да я не об этом, - нахмурился Вадим, - я так мыслю, что такие люди, как наш Ведун, почем зря с места не срываются, и в дальний путь не пускаются. И уж тем более в зиму глядя. С чего это он вдруг загоношился? Я сколько лет мимо Белграда ходил, а ведь о нем и слыхом не слыхивал. Ох, чует мое сердце, что неспроста он к нам на корабль пожаловал! Помяните мое слово - неспроста!
- Мудр ты, вожак, - вроде, как в воду глядишь! – снова взял слово Олаф Скала, - Ведь не зря же полуночные воины прозвали его «Альбатросом». В тех краях, откуда я родом, этих птиц называют еще – «Буревестники». Потому как способны они предугадывать бури и шторма. Пока вокруг тишь да гладь, да божья благодать, они спокойно парят себе в небе, а с приближением шторма или бури опускаются близко к воде и начинают неистово метаться и кричать. Так что ты зришь в корень, - это верная примета: раз буревестники всегда предвещают бурю, то там, где они начинают хлопотать, да «гоношиться», там и надобно ждать бед и напастей.
- У нас, в Приболотье, таких зовут «Волчий пастырь», - вставил один из десятников, - где он, там и буря.
- Э, брат, тут ты попал пальцем в небо! - перебил его другой, - Буревестник бурю чует, а Волчий Пастырь бурей управляет. …
Слово за слово, завязался нешуточный спор, к которому вскоре присоединилась вся старшина; корабельщики разгорячились, и подняли такой крик, шум и гвалт, что даже не заметили, как Вадим поднялся со своего места и тихохонько выскользнул из теплой духоты избы на свежий холодок вечернего ветерка.
С хутора доносились веселый смех и дружные радостные возгласы. «Играют, - улыбнулся Удатный, - прав был Ведун, - ко времени отдых. И место хорошее, чего только люди болтают о нем всякую надуманную чушь». Он неспешно спустился к пристани. От сумрачной тени скалы отделилась фигура оружного норманна, Вадим успокаивающе махнул ей рукой, и тень опять наполнилась, давая главе каравана возможность поразмыслить в мнимом одиночестве.
Но поразмыслить не удалось. Плеснуло весло, и к причалу скользнул все тот же расписной стружок, да все с теми же самыми людьми, что давеча отбыли на нем. «Ну вот, отдохнули и будет, а теперь начинаются танцы с волками», - подумал Вадим и поднялся навстречу гостям. Первым из лодки выпрыгнул Ведун, за ним на камни причала сошел тот самый повольник, что оставил на берегу свой старшинский посох, прочие остались сидеть на веслах. Ведун, поздоровался так, как будто бы они давно не виделись, и представил своего спутника:
- Вот, Вадим сын Богданович, это мой старинный друг и побратим, ватаман «Речного братства», - Вятко. Вятко, - это Вадим Удатный, купец, богатый гость, глава «Черноморской Торговой Гильдии», прошу любить и жаловать.
У Вадима вдруг пересохло в горле, как будто он ничего не пил со вчерашнего дня, а челюсть так отвисла от удивления, что в рот залетел заблудившийся комар:
- Это что же, тот самый Вятко? Но ведь ты же, … вы же, все пропали без вести, …растворились, так сказать, в тумане! Как же такое может быть?
- Ну, туман, - это же ведь еще не смерть, - блеснул зубами Вятко, - я сумел найти дорогу, а остальные – нет.
- То-то же их мать, Кира, говорила, что ее сыновья живы, что не видит она их среди мертвых! А ведь ее тогда никто не слушал, за городскую дурочку держали.
- Они не живы, купец, но и не мертвы, - они прокляты и бесприютно скитаются в мире теней. Впрочем, одного, самого младшего, мать все-таки вытащила из Серых земель, спасла ценой своей жизни. Мать так молила, так сильно звала его к себе, что беспутный сын, в конце концов, услышал ее зов и по нему, как по лучу, вышел на Белый свет. Такова сила материнской любви.
- А остальные? Разве у них не было тех, кто бы их сильно любил? Друзья, дети, наконец, жены, - уж они-то точно любили и ждали своих без вести пропавших мужей!
- Конечно же, они их любили, это уж как водится, не без этого. И собаки тоже любят своих хозяев. Да только, видимо, силы их любви для такого подвига не хватило. Знаешь, купец, как у вольных людей поется:
«Жинка погорюет, выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня…»
- Ну, хватит языки чесать, еще успеете наговориться! - бесцеремонно прервал их беседу Ведун, - Вятко, - кликни кого-нибудь, пусть позовут сюда Надежу. Сам же, пока что постой, не отходи далеко. Дело есть.
Вятко поднял руку в каком-то жесте и вдруг, откуда ни возьмись, из закатных сумерек появился Серко. У Вадима сердце упало, а ну как вдруг малец захочет лично поблагодарить своего ненаглядного Финиста, и тут окажется, что Ясный Сокол ни сном, ни духом не ведает о своем щедром подарке? Но, слава Богу, - пронесло. Купец даже глазом не успел моргнуть, как мальчишка уже метнулся выполнять данное ему поручение. Однако все равно не хорошо это, не по-людски, чужим именем прикрываться, чай и свое не стыдное! Вадим глубоко вдохнул, и на одном выдохе рассказал Ведуну все то, что приключилось между ним и Серко. Все, как есть, рассказал, без утайки.
- Понимаешь, - добавил богатый гость, - чем он меня купил? Ну, сказал бы так, как обычно, в подобных случаях, все отбрехиваются: «Хочешь - слушай, хочешь - нет, а врать не мешай»! Так ведь нет же, он со мною за честь говорить начал! Хороший мальчишка. Есть в нем стержень. Такого не придется учить: «Береги платье снову, а честь смолоду», для него это образ жизни, он уже всосал все это с молоком матери. Из таких вот мальчишек и вырастают настоящие мужи. Позвал бы с собой, - так ведь, знаю, что не пойдет, да и подарок от меня, тоже, не взял бы. … Вот я от себя, как от тебя и одарил его. Без какого-то там иного умысла, просто от души. Не серчай.
Ведун с любопытством посмотрел на своего нанимателя. По-новому посмотрел. Как будто бы увидел его в первый раз. И до того он вдруг стал ему интересен, что ватаман аж даже прищурился его разглядывая.
- А ведь ты прав, купец! Ой, как прав! Кулаками, да острыми железками махать, - это ведь любого натаскать можно, здесь ума большого не надобно. Да только что проку с такого «учения», - в дружине такой «умелец» и даром не нужен. В Вечной империи таких и за людей-то не считают, выставляют, словно зверей, убивать друг друга на потеху толпе. Вон, скоморохи, тоже зверей разным диковинам учат, да только ведь звери от этого учения людьми-то не становятся! А вот внутренний стержень, - это дорогого стоит! Был бы у человека стержень в душе, а остальному научим! Был бы остов, а мясо и жилы нарастим! А без внутреннего остова это уже и не человек вовсе, а так, «умелец», - животное, выдрессированное для того, чтобы убивать, навроде боевого пса.
Только, скажи на милость, зачем же с собою-то парня забирать? Нам и самим такие отроки нужны. И еще как нужны! Народу-то вокруг много, да только людей мало. А за дар твой, прими купец мою благодарность, за мной теперь должок, так что жди, - будет тебе отдарок.
Тем временем подошел Надежа. Подошел и замер напротив Ведуна, вытянувшись в струну, и буквально пожирая его восторженными глазами. Серко воспринял это как должное, зато у Вятко заблестели глаза от еле сдерживаемого смеха; сам же Ведун, почувствовав перемену в поведении корабельщика, недовольно нахмурился и пробурчал сквозь зубы:
- Что с тобой, кормчий? На тебе лица нет. Подойди к нам сюда, встань поближе, познакомься с ватаманом Вятко. Вятко и Надежа, - запомните друг друга, это очень важно, а я, покамест, с вашим посыльным парой слов перекинусь.
И подозвав жестом юного повольника, спросил:
- Ну что, ватажник, все ли подобру-поздорову у нас в ватаге, все ли пришлось по нраву?
- Все так, как и должно, батька ватаман, - преданно глядя ему в глаза, бойко отвечал нимало не растерявшийся отрок.
- А что же это ты тогда, скажи на милость, подарок мой не носишь? Или не угодил?
От подобного вопроса Серко, попервоначалу, впал в ступор, но, сглотнув тугой ком, застрявший в горле, и сморгнув сухие слёзы, вытащил из-за пазухи, прямо супротив сердца, что-то завернутое в чистую тряпицу и, бережно развернув ее, протянул на вытянутых руках драгоценный подарок.
- Тяжелый он, болтается, - пробормотал отрок смущенно, - моя опояска его не держит. Нелепо выглядит.
Тут уж у всех вожаков, видимо от речной измороси, вдруг намокли глаза, ведь только что, вот прямо сейчас, они только и заметили: старую, латаную-перелатаную одежку, разношенные, дырявые поршни с рваными обмотками, и самодельную лыковую опояску юного повольника.
- Пойдем-ка, брат, подыщем тебе достойный пояс, негоже дарить коня без сбруи, - промолвил Ведун. И, приобняв отрока за худые плечи, повел его к ладье, - вот, посмотри, может быть, этот тебе сгодится?
С этими словами он вытащил из своего короба прошитый наборный кожаный пояс - ремень, украшенный серебряными накладками и, продев его в кольца обоймиц серебряных ножен дареного ножа, попытался застегнуть на тонкой талии мальчишки. Но ремень оказался слишком велик для хрупкого отрока, и поэтому Ведун повесил ему оружие через плечо, как будто перевязь с мечом.
- Ну вот, теперь в самый раз будет! – оглядев с ног до головы щуплую фигурку, удовлетворенно хмыкнул ватаман, и добавил, - Ну-ка, выхвати клинок! Как тебе, все ли сподручно?
И довольно улыбаясь в бороду, понизил голос до полушепота, и заговорщицки поведал:
- Носи это «перышко» от Финиста Ясного Сокола, и помни, что оно непростое, а чудесное. Знай же, Серко, что если вдруг закапает с клинка кровь, то это значит, что Финист в смертельной опасности, и нуждается в твоей помощи! Помни об этом, юный ватажник, а я тебя вовек не позабуду, мы теперь с тобою связаны общей тайной!
И оставив мальчишку восторгаться подарком, подошел к Вятко и Надеже.
- Что, ватаманы-молодцы, хорошо ли запомнили друг друга? Ну, вот и ладушки! Извини, Надежа, но нам с ватаманом перекинуться парой слов нужно. И, обождав, когда кормщик отойдет, продолжил:
- Скажи, брат, а что, как человек, этот Серко?
- Да что тут скажешь, малец, как малец. Сирота из местных, белогорских. Шустрый, смышленый, наши его уважают, у ровесников верховодит. Обыкновенный.
- А где он зимует, у родни? Ну, ведь не может же быть так, чтобы совсем один, вроде бы «растрепанную бабищу в саване» уже давно в этих краях не видывали.
- Есть родня, как же не быть, да только он ее чурается. Приходили они, с подарками, кланялись, с собой звали, но он их совсем признавать не желает. На верфи в Вольном зимует, там теперь, среди древоделов, его родня.
- Ты вот что, ватаман, определи-ка ты его на эту зиму трудником к деду Мазиле, а то тому и поговорить-то уже не с кем, а так - и малому хорошо, и старому отрадно.
- Помилосердствуй, Сокол, пожалей мальчишку, ведь он как-никак сирота! Уж больно Мазила суров, не держатся у него отроки, бегут от него, как от скаженного!
- Ничего. Чует мое сердце, что этот отрок не сбежит. Да и хватит уже ему болтаться на посылках, пора в учение отдавать, да к делу пристраивать. Прямо сейчас и отчаливайте. Заодно пригони мне от Мазилы челнок пошустрее, да такой, чтобы без понукания, сам бы птицей летел! И попроси у старого, для меня, «неугасимого огня».
Ну что, мой старый друг, пришла пора прощаться нам с тобою. Кто знает, свидимся ли еще? Прощай, - не поминай лихом!
Но Вятко не стронулся с места. Он стоял, набычившись, широко и твердо расставив ноги, скрестив на груди могучие руки; и глядя исподлобья на вожака, с вызовом процедил сквозь зубы:
- Я останусь с тобой.
- Брат, послушай меня, будет больше пользы, если ты останешься здесь. Нужно оставшихся повольников по их ватагам развести, да так, чтобы они в Вольный город, ровно через седмицу попали. Нужно …
- Я остаюсь с тобой, - упрямо повторил Вятко, - ты тут, давеча, за «волю» речь держал. Так вот, Сокол, знай, что я - «вольный человек»! И, будучи вольным, следую туда, куда мне велят моя честь и совесть! Поэтому я остаюсь с тобой. Мы же с братьями, когда ты подобрал нас, клялись тебе, помнишь: «Где твоя голова ляжет, там и мы свои головы сложим»! Мое слово не дым! А с прочими делами и без меня найдется кому управиться.
Ведун, было, вспыхнул (непослушание в походе смерти подобно!), но вовремя вспомнил о том, что он здесь, вроде бы как, всего лишь «корабельный вож», и для ватамана Вятко его слово не указ, а посему сменил гнев на милость, и, немного подумав, рассудил так:
- Добро. Тогда мы сделаем все немного иначе. Собери ватажку в два-три молодца, не больше, но из самых верных, таких, чтобы если что, то и насмерть стоять готовы. И немедля следуй с ними в Вольный город. К Мазиле подойдешь, он напрямки, неведомой дорогой проведет. У твоей же ватаги остался Дом в детинце? Вот в нем и расположитесь, да ждите меня. Я прибуду через пять дней. Запомни – ровно через пять дней, поутру, ты откроешь ворота детинца и впустишь Надежу с товарищами. Будешь ему в помощь. Все понятно?
- Сокол, давай я кликну ребят. Ты только слово скажи, - мы всю Белую поднимем, стальной метлой выметем с ее берегов пришлых!
- Нет, Вятко, нельзя нам людей подымать. Нельзя допустить междоусобицы. И тебя по той же причине звать не хотел. Если полыхнет братоубийственная война, то врагам нашим это будет только на руку. Тогда они победят. Ведь вся эта свара для того только и затевается, чтобы вольных людей лбами сшибить, да обескровить, а уж потом, обессиленных, «освободить», да к рукам прибрать. «Разделять, разнуздать, чтобы взнуздать и властвовать»! – вот их девиз! Так что нам, брат, большая кровь ни к чему, малой обойдемся. Я же ведь целитель, вот и вскрою этот нарыв точно, одним махом, так, чтобы только гной, да дурную кровь спустить. Очистить здоровое и живое от мертвечины и грязи.
Да, кстати о грязи! Чуть не забыл. Ты купи пару бочек дегтя, да корабельной смолы, и на своем подворье отложи до моего прибытия. Ну, вот, теперь вроде бы и все. Давай, ватаман, с Богом, увидимся через пять дней!
Ведун тепло попрощался с Вятко и неспешно направился к стоящему в стороне Вадиму, ломая, попутно голову о том, как бы ему помягче, но доходчиво преподнести купцу дурные вести.
Удатный сразу же заметил невеселый настрой своего «корабельного вожа», и обреченно вздохнул: «Пришла беда – отворяй ворота. Не отворишь – и остального забора лишишься!». Сразу же поникли могутные плечи, напоминая, что он уже немолод, и к тому же очень, очень сильно устал, что вся эта поездка какая-то неправильная, что. … Он выбросил из головы весь этот мусор, вдругорядь вздохнул и с тяжелым сердцем шагнул навстречу «несущему на крыльях бурю» и, углядев, что тому нелегко начать разговор, сам приступил с вопросами:
- Что, Ведун, опять невесел, что буйну голову повесил? – как можно более беззаботно спросил купец, - Или нам со стороны нужно ожидать войны, иль набега силы бранной, иль другой беды нежданной?
Ведун весь вскинулся, недобро прищурился, и пристально вгляделся через глаза в самую душу Удатного, как бы пытая ее: «А тебе-то это откуда известно?», но сдержался, и вслух промолвил:
- Какая чудесная ночь! А, Вадим, сын Богданович, как же дивно вокруг! Какое благорастворение воздухов! Нам бы потолковать с тобою надобно, о делах наших поразмыслить. Безотлагательно.
- Помилуй, батюшка, зачем же откладывать! Давай прямо сейчас пройдем в избу, а там нас уже вся старшина дожидается, там и сядем рядком, да и поговорим ладком.
- Может быть, купец, мы все-таки сначала с тобою, с глазу на глаз, новости обсудим, а уже потом станем выносить их на Круг?
- Я тебе, повольник уже, помнится, как-то толковал про то, что здесь, в походе, мы все друг другу – товарищи? Скажу тебе больше, - здесь мы все, как одна семья, и если беда стучится в дом, то и встречать ее мы должны и будем в семейном кругу. И никак иначе.
Ведун погасил свой взгляд, и ни говоря, ни слова боле, прошел вслед за Вадимом в избу.
Надежа успел проскочить наперед, и сообщить корабельной старшине о внеурочном совете, поэтому, когда Вадим с Ведуном поднялись в избу, все уже были в сборе. Ведун, как хозяин хутора, первым вошел в горницу, скинул мятель, поклонился на четыре стороны и прошел к столу. Все сразу отметили золотой старшинский пояс и воинский меч на перевязи, которые, в сочетании с расшитой шелковой рубахой, придали облику вожа неуловимый налет суровой властности. Стало сразу же понятно, что нынче разговаривать с корабельщиками будет уже не давешний, никому не известный и непонятный, седой мужик - наймит в дорожной одежке, а полномочный ватаман Речного Братства. Только и корабельщики ведь, тоже были не лыком шиты, - за длинным общим столом сидели матерые, битые-перебитые жизнью мужи, прекрасно осознающие, что по пустякам ночные собрания не затеваются. Они сразу же как-то внутренне подобрались, чутье, и богатый жизненный опыт безошибочно подсказывали им, что в их затянувшемся походе наступает какой-то поворотный момент. Отодвинулись тарелки и кубки, выпрямились спины, прокатилась волна перешептываний и в горнице повисла напряженная выжидательная тишина.
- Тяжелую весть я принес вам сегодня, господа корабельщики, - размеренно и веско бросая слова начал Ведун, - Вольный город пал. В начале лета он был захвачен разбойным сбродом под предводительством некоего ухореза по прозвищу Лиходей. Он убил прежнего ватамана, моего давнишнего друга, Радима, но пока его ватаманство не признано на Кругу Речного Братства, судить и рядить от имени Братства этот разбойник не вправе. Так что в городе правит произвол разрозненных шаек, безвластие и беззаконие. Кое-каким караванам удалось-таки проскочить промежду отмелей левого берега, остальные были захвачены, разграблены и сожжены. Так что, господа корабельщики, решайте сами как вам в этих условиях лучше поступить, - попытаться договориться с захватчиками, или прорываться с боем.
С этими словами Ведун уронил на доски стола, глухо звякнувший серебром кожаный мешок с «водным мытом», и отступил на шаг, передавая слово дальше по кругу. Далее, по старшинству, слово взял Вадим:
- Я так мыслю, друзья мои, что нужно нам договариваться с новой властью. К тому же, мнится мне, что все это сугубо внутренние разборки повольников, к нам, гостям никакого касательства не имеющие. Мне, например, все равно кому платить «замытную пошлину».
- С кем договариваться-то хочешь, вожак? – осторожно, так, как спрашивают у больного о здоровье, спросил Большак, - Сказано же «безвластие и беззаконие», кому серебро понесешь? Кому кланяться станешь?
- А вот этому самому Лиходею и поклонюсь, – не сдавался Вадим, - ничего, чай спина не сломается, а голова не отвалится! Ведун, ведь он же, наверняка, знакомец твой, так поведай нам о нем. Скажи: кто он, каков из себя, что ему по нраву, да как его уластить да умаслить можно?
Ведун печально улыбнулся, уже в который раз удивляясь тому, как свято верят, иные представители рода человеческого, в силу золота. «Ведь по себе же о других судят, - с усталой горечью подумал кромешник, - некоторые даже милость Творца пытаются купить подношением, как будто это благорасположение какого-нибудь «голодного духа». Все кроят, да выгадывают. Их бы на Кромку сволочь, чтобы воочию узрели, безумные, всю силу тления, да ведь нельзя, напугаются до смерти, умом тронутся. Они же ведь просто - дети. Большие, неразумные дети, пытающиеся засунуть огромный, как многослойный пирог, мир, в свою маленькую, детскую корзинку».
- Ты прав, Вадим, сын Богданович, Лиходей - мой давний знакомец. А что касательно того «кто он», то тут, почтенные ватажники, в двух словах не ответишь.
Дело в том, что в мире людей много воинских кланов, многоразлично толкующих понятие «воин». Есть среди этих кланов такие, которые ищут людей, что уже изначально, с самого своего рождения, несут в себе «зерно воинского духа». Они собирают эти семена под свои знамена и, напитывая зерно духа, воспитывают и взращивают из своих «питомцев» настоящих воинов. Но есть и такие кланы, которые, не считаются с личными качествами человека. Они просто истребляют в нем личность, и, опустошая тело, подселяют на освободившееся место одного из «послушных» им «голодных духов». Так ученые маги этих кланов превращают доселе вольного человека в некоего мерзкого «двоедушника». Или, по-вашему, - в «воина-шамана».
Надобно сказать, что любой из Путей требует от неофитов огромного напряжения, и далеко не все из них справляются с выпавшими на их долю нагрузками. Особенно же трудны «выпускные испытания», которые выводят воспитанника на грань между жизнью и смертью, понуждая «из темноты на свет шагнуть, как в первый раз». Находясь на этой грани, испытуемый слышит голос Блазня, советующий ему «прекратить эту бессмысленную битву за жизнь, перестать бороться, остановиться и «просто», - легко, быстро и безболезненно умереть в бою», и если он «соблазняется», то либо погибает, либо становится безумным зверем, которого выслеживают и забивают свои же братья по клану.
Но у неудавшихся «двоедушников» все обстоит еще страшнее. Ведь, ежели, по каким-то причинам, «подселенный дух» не прижился на новом месте, ну, не показалось ему там, запах не понравился, или старый человеческий дух не до конца извели, то «дух злобы поднебесной» начинает всячески мучить своего носителя, буйствовать, склонять его к извращениям. Такой одержимый, терзаемый духом-мучителем безумец, да еще, к тому же, и обученный ратному ремеслу, бывает для людей страшнее «Черной Смерти».
- Это что же, выходит Лиходей-то ваш, что-то навроде «берсерка» будет? – подал голос Олаф Скала.
- Ну, да, что-то «навроде того-этого»! - с усмешкой протянул Ведун, - Только с одним небольшим отличием. Наш Лиходей, – это выкидыш «Змеиного Братства», так что это не «бешеный медведь», а скорее «бешеный ящер».
- Как же ты, Вадим, сын Богданович, с берсерком договариваться-то станешь? – развеселился старый кормщик, - ты ж к мухоморам-то совсем не приучен! С них знаешь как, попервоначалу, да с непривычки, тошнит-то? Захлебнется ведь разбойник в твоей блевотине!
Горница грянула дружным хохотом. Под его веселые раскаты было единогласно принято решение «пробиваться с боем». Теперь дело оставалось за малым, - всего-то только придумать, как это решение исполнить, и при этом остаться в живых. Сотня корабельщиков против пяти сотен оголтелых разбойников-душегубов. Мнения разделились. Большинство присутствующих стояло за быстрый - «молниеносный» прорыв в имперские воды, под надежную защиту пограничной стражи; Ведун же указывал на то, что «змея надо разить в голову», и потому предлагал сначала захватить Вольный город, а уже потом, «по открытой воде», спокойно идти в Растов.
- Вы, вот о чем, друзья-товарищи, подумайте - веско говорил он притихшим корабельщикам, - наши разбойнички – это ведь просто разномастный сброд, и вооружены они хуже, и корабли у них нечета нашим кораблям, но зато их много-много больше нашего.
Если бы не галеры, что ждут нас на выходе из озера, то можно было бы и пойти на прорыв, а так завязнем в этой каше мелких суденышек и челноков, облепят они нас со всех сторон, лишат хода, закружат как собаки медведя. А попадем в окружение, так они нас числом задавят. Навалятся всем скопом на одного. Не сдюжим, захлебнемся. С другой стороны, - нас меньше, но мы хорошо вооружены, а главное тесно сплочены друг другом. Мы – дружина! И если мы выманим из Вольного основные силы противника, то легко сможем занять город и навязать бой на наших условиях.
- Но в городе, помимо пришлых разбойных ватаг, есть еще и местные жители, - ремесленники, рыбаки, торговцы.… Все семейные, почтенные люди, с бабами, да детишками, - возразил кто-то из десятников, - коль возьмутся за топоры, так поднимется такая серьезная сила, что нам будет не совладать. К тому же, я надеюсь, что мы не собираемся ратиться с мирными горожанами?
- Не беспокойтесь, - не станете, - сухо заверил Ведун, - по той простой причине, что в городе их просто нет. В Вольном, помимо разбойников, остались только непотребные девки, содержатели притонов, питейных заведений, да еще скупщики краденого. Весь честной народ давно уже подался, куда глаза глядят, а лишь бы только подальше от этих мест. Так что встреча с коренным местным населением вам не грозит.
- Ну, хорошо, положим, что займем мы город, - рассудительно повел речь Вадим, - а дальше-то что? Что мы с ним делать-то станем? Не зимовать же?
- А дальше, … дальше все только и начнется! - поняв, что его предложение принято, радостно продолжил Ведун, - Начнется все самое интересное. Вот вы подумайте, други, а за-ради чего воюют разбойники? Ведь не за-ради чести, или славы, не щадят они животы свои? Конечно же, нет, - ибо они не «воины». Их главная цель – это добыча, ну и, конечно же, покуражиться, поглумиться, самоутвердиться за чужой счет, - не без этого. Но главное – это добыча! А где они хранят все свое награбленное достояние? В Домах. У каждой шайки в Вольном есть свой Дом, в котором она и хранит свой кош ….
Глава шестая
И опять волны плещут о борт корабля, и опять ветер гудит в корабельных снастях; несутся-плывут кораблики, влекут, поскрипывая, корабельщиков на рать великую, на битву неминучую. Притихли, добры молодцы, к сече грозной готовятся: точат ножи-сабельки булатные, правят брони дощатые, ладят шеломы железные, вспоминают тех, кого позабыли, благословляют тех, кого вспомнили. Только вот весточку родным послать они не могут, - всех вестовых голубей разом, в одночасье, беспощадно извел Ведун, сразу же, как только поставили его на Кругу походным ватаманом. Да не только голубей извел, а и всякое иное сношение с внешним миром запретил ватажникам строго-настрого, так что летели теперь кораблики, словно немые призраки, - ни с кем из встречных не здороваясь, приветы-поклоны никому из знакомцев не передавая. Сам Ведун следил за этим очень строго. Но никто и не думал роптать, все видали как денно и нощно служит ватаман общему делу, как за дружину свою радеет. Весь в трудах-заботах. Ушли, канули безвозвратно в прошлое, тавлеи да неспешные досужие беседы за чашей сладкого вина. А поговорить с Ведуном Вадиму Удатному ох, как было надобно! Никак не шел у купца из головы тот самый вечерний разговор на островной пристани с ватаманом Вятко. И ведь вот что интересно, - не сегодня-завтра предстоит сеча лютая, и так может статься, что придется ему в чужой стороне голову сложить, … а Вадиму одна только в свете дума, одно только не идет у него с ума. Гложет главу торговой гильдии один вопрос, не дает он ему ни покоя, ни сна: «А что же все-таки сталось с тем самым Третьяком, сыном Ермолая и Киры, после того, как вызволила его матушка из Страны Теней»? И ведь вопрос-то был далеко не праздный: «Куда же все-таки, в самом деле, подался этот «выходец с того света»? почему не вернулся в Растов»?
Долго ходил Вадим кругами, навроде кота возле миски со сметаной, пока, наконец, не улучил подходящий момент, чтобы перемолвиться с Ведуном. Он выбрал то время, когда кромешник, как обычно, на зорьке, стоял на носу ладьи, возле самой резной головы коня, и, полуприкрыв глаза, «слушал реку». Услыхав за спиной осторожное покашливание, ватаман чуть-чуть подвинулся в сторону, как бы предлагая главе каравана занять место рядом собой.
- Ты попробуй меня понять, Арнбьёрн, - подойдя поближе, издалека повел свою речь Вадим, - ты только не подумай, что я праздную труса. Только ведь золото, - оно что? - ничто, золото всегда можно вернуть. А вот людей погибших уже не вернешь никогда, люди - дороже золота. Так что лучше уж золото отдать, да людей сберечь.
- Не о том ты, Вадим, сын Богданович, думу думаешь, - с какой-то потаенной грустью в голосе эхом отозвался Ведун, - «лучше – хуже», - это ведь только тогда имеет смысл, когда ты с ровней своей разговариваешь, да на одном, понятном вам обоим, языке излагаешь, да в одних словах и жизненных ценностях. Да только тут, в Вольном, ты, друг-товарищ мой, не на торжище, а разбойнички, - это тебе не домохозяева, что наперед себя по жизни глядят, да детям своим загодя гнездо вьют. У этих душегубов никакого «завтра» нет, одним днем живут, одной только лихостью промышляют; для них есть только - «сегодня, здесь и сейчас». Тут другой язык надобен. Такой язык, чтобы тебя уразумел тот, кто ни свою, ни чужую жизнь, ни в грош не ставит и ни на копейку не уважает. А такие, скажу я тебе купец, они - как животные, понимают только «язык силы». Зачем такому торговаться с тобой, да вымарщивать свою долю, если он и так может запросто все у тебя отобрать? Ты понимаешь – все, в том числе и жизнь! Забрать по «праву сильного». Так что с ними, купец, нужно и должно вести разговор только на языке «кнута и пряника».
Но только ведь ты, Вадим сын Богданович, не об этом хотел поговорить. Такие, сторонние, вопросы перед сражением сами собой в тень уходят; а бой, - это мир без теней, тонов и полутонов. Рать, она как проба, все по своим местам расставит: кто трус, кто храбрец; кто товарищ, кто подлец. А поскольку твое место в строю давно уже в первом ряду, то, стало быть, ты, как человек ратный, не об этом накануне битвы тревожишься. Выкладывай, Удатный, о чем у тебя душа болит! Рать – дело святое, негоже встречать смерть с «камнем за пазухой».
- Да нет никакого «камня», - устало промолвил Вадим, - просто Третьяк, сын Ермолая и Киры, никак из головы не выходит. Все думаю: «Вот ведь бродит он где-то по свету, - одинокий, неприкаянный, … Может быть, если встречу, конечно, то и помочь ему чем-то смогу? Ну, к делу пристроить, или свое дело открыть, …. Жалко парня.
- И как давно тебя такие мысли тревожат, - с интересом спросил Ведун, - с прошлого ужина, или год, два, … сколько?
- Да что ты, помилуй, я так далеко назад не заглядываю, но вот что скажу тебе точно, - с самого Белогорска, преследуют неотступно. Даже, порой, снятся. И Третьяк и, мать его, Кира (да будет земля ей пухом!).
- Ты вот что, Вадим, сын Богданович, ты этим делом не шути, и если доведется тебе встретиться с этим «выходцем с того света», то вот тебе мой совет: «Беги от него как от огня»! Уноси свои ноги так быстро, как будто за тобой сама Смерть гонится! А может что и того похуже.
Вадим оторопело вылупил глаза и, проглотив, от неожиданности язык, недоуменно уставился на своего собеседника.
- Что смотришь, как баран на новые ворота, - неожиданно жестко продолжил Ведун, - такой «выходец» для тебя пострашнее «белой девки» будет. Сам посуди, его - прокляли, то есть, силком, живого, на Тот Свет отправили, а там ведь время не так, как у нас, в Мире Дольнем, бежит. И он, воочию наблюдая, переживал, как истлевает его одежда, плоть, … Все то, что доселе было ему так дорого и близко, - все тает, как воск свечи. Он кричал, не слыша своего крика, в бесконечном безвременье вечно наблюдая свой сиюминутный распад.… А потом его вдруг вытащили обратно на Белый Свет. Живого. Как будто рыбу, задыхающуюся на пыльном берегу, опять опустили в прохладную глубь реки. А теперь ответь мне, купец: «Захочет ли рыба снова вернуться на сушу»? Вот точно так же и «возвращенец», - все сделает: кого хочешь, ни за грош продаст, предаст, убьет, только бы опять не переживать ужас распада. Он ведь не воин.
Сила материнской любви велика, но слепа и потому губительна для недостойных ее. Для матери ее родное дитятко не «проклятый мерзавец», а все тот же малыш, что когда-то играл у нее на коленях.
- Неужели так велика сила проклятия? Ну, ведь всяко в жизни бывает. Чего не скажешь в сердцах под горячую руку, что же это, все так уж и сбывается?
- Сбывается, купец, еще как сбывается. Это как удар в бою, или ты его отражаешь, или он тебя поражает, но в любом случае ты на него откликаешься. Только сказанное слово разит сильнее меча. И раны от него поглубже и поболезненней будут, да и заживают они не в пример дольше, чем нанесенные железом. Потому со словами нужно быть очень осторожным, и никому, никогда, ничего не говорить «в сердцах».
Да только ведь с нашими незадачливыми братьями случилась совсем другая история. В ней ведь не один только голословный «напуск на ветер». Нет. Здесь другое.
Знаешь, как поступают «знающие» люди в Приболотье, когда кто-нибудь из пришлых сотворит великую шкоду, да и убежит, скроется от возмездия? Тогда собираются в круг самые старые, самые «прелые» старики, отрывают от своей одежды лоскуты, пишут на них своей кровью проклятие, а затем сжигают и, растворив в браге, пьют в очередь. Последним чару губит самый старый из них, и то, что не допьет, он выплескивает с присловьем – «пускает на ветер». Оттого зарождается «встречник», что серым вихрем неустанно носится по свету до той самой поры, покамест не найдет проклятого и не закрутит-затащит его живьем в Серые Земли. А как затащит, так, последний из тех, кто эту брагу пил, в тот же самый день и помирает. И по смерти его болотники узнают, что их проклятие наконец-то исполнилось. Так-то. В ту пору, когда братья-то пропали, на берегах Белой столько дедов померло, что и хоронить не успевали! Так что рядом с твоим Третьяком обязательно такой вихрь - «серый встречник» кружит-вертится. Коли попадешься в его круг, то и проклятие разделишь. Вот тогда, купец, не только удачи, но и всего достояния лишишься.
На следующий день, ближе к вечеру Ведун объявил остановку и общий сбор. Оно и понятно, - караван почти подошел к Вольному городу, еще немного, и за поворотом откроется скалистый Волчий остров, стоящий подобно Вещему камню на водном распутье. Только надписи не хватает: «Направо пойдешь, – в город Вольный попадешь, налево пойдешь, - в город Растов попадешь, но куда бы ты ни пошел, - все равно живу тебе не бывать».
Корабли встали у правого берега, в подходящей, достаточно глубокой и закрытой бухте, а корабельщики сошли на берег на, теперь уже, военный совет. Соответственно статусу происходящего все они были вооружены и одоспешены. Суровая непреклонность читалась в глазах дружинников, как будто бы они, вот прямо сейчас, после совета, отправлялись на битву с грозным врагом. Ведун напомнил всем собравшимся о договорах и предварительных планах и, получив всеобщее подтверждение и одобрение, еще раз прошелся по всем вехам предстоящей битвы. Закончил он свою речь так: «Ну, что же друзья, давайте прощаться. Даст Бог, еще свидимся, а нет, так на Небе жизнь другая. Пусть каждый исполнит то, что должен, и пусть будет что будет! Мне, в мой челнок, нужны двое помощников-добровольцев. Есть желающие»? Здесь корабельщики засмущались, больший хоронится за среднего, средний за младшего, а с младшего и спроса нет. Одно ведь дело в едином строю с друзьями-товарищами супротив ворога ратиться, как говориться: «На миру и смерть красна», и уж совсем не дело сгинуть, пропасть без вести, прикрывая самоубийственную задумку Ведуна. Ведь где ж это видано, чтобы в одиночку вражескую галеру топить? Ведун обвел притихшее общество долгим понимающим взглядом, с тяжелым вздохом покачал головой, и хотел, уже было, …., но тут вперед выступили два брата близнеца, доселе состоявшие при Вадиме «на побегушках».
- Дядька, Сокол, возьми нас, не подведем! – глядя озорными влюбленными глазами, разом бойко выкрикнули они и выступили вперед.
Тут уж зашевелились и остальные воители, видно стыдно стало зрелым мужам, что юнцы обошли их в мужестве. А Вадим так и вовсе обомлел от такой неожиданности. Он ведь взял этих близнецов в поход только из жалости. Пожалел сироток, глядя, как они ломаются на погрузке в порту. Отец-то, кормилец, уже, почитай, два года минуло, как погиб на сплаве, а в семье пятеро детей, мал мала меньше, да мать, вечно хворая от непосильных трудов. Вот и взял он их в поход, присмотреться, да пристроить туда, где покажутся. И вот надо же было такому случиться! Как он теперь их матери в глаза-то смотреть станет? Ведь на верную смерть ведет их Ведун, сам-то он, небось, благодаря своей выучке, выживет, а вот мальцов-то точно погубит. Но делать уже было нечего, «и все слова бесполезны, и ничего не исправишь». Ведун махнул рукой, дескать «все, набор окончен», и указал сиротам место возле себя, остальным же сказал так: «Всем отдыхать. Костры не разводить, только жаровни. До самого начала боя все дружинники налагают на себя, во имя завтрашней победы, обет молчания. Кто нарушит этот зарок, того остальные, без предупреждения, должны вязать и, заткнув рот, отложить до моего прихода. А там уж я его, голубчика, на Кромку вытащу, да дознаюсь, зачем он свой рот, где не надо раскрывает». На том и разошлись. Все по своим кораблям.
Предрассветный туман застал Ведуна и его команду уже одетыми, оружными и готовыми к свершению подвигов. Провожать их собралась, почитай, что вся дружина, ведь от того, как они справятся с делом, зависел весь дальнейший ход событий.
А должны они были сделать даже и не дело, а так, - сущую безделицу, - скрытно подойти к галере, что запирала собою проход по левому берегу и потопить ее, а еще лучше - сжечь. Ну, или хотя бы вывести из строя так, чтобы она не смогла участвовать в предстоящем сражении. Затем, они должны были взять весла в руки и, не жалея сил, грести как угорелые, дабы как можно скорее, живыми и, по возможности, невредимыми, присоединиться к остальной дружине, которая в это время, скрытно, в сумерках речного тумана, подойдет и встанет на якорь у правой оконечности острова Волка. Вся команда Ведуна снарядилась единообразно – в длинные суконные плащи с капюшонами поверх кожаных рубах и портов, в кожаные же шапки и медные прилбицы. На поясах у сияющих от счастья юношей, висели чеканы и недлинные мечи, те самые укороченные мечи-близнецы «в три пяди», что Ведун отвоевал у Серого Полоза; за спиной топорщились большие круглые щиты. Все встали в круг:
Встану, пойду, всех сквозь пальцы обведу.
Все рты закрою, очи зоркие отведу,
Зрячего ослеплю, чуткого оглушу,
Говорливого онемлю, резвого остолблю.
Меня не услышать и не узреть,
Ни старшему, ни младшему не углядеть.
Навожу немоту, навожу слепоту.
Туман, туман, опустись!
Перед очами людей объявись,
Будь как разлитое молоко - бело,
Чтобы никто и ничто моего не узрело.
Чтоб глядели — не углядели,
Услыхать моего не сумели….
Древние слова повисли в вязком, непроглядном тумане бухты. На последнем слове дружинники разом, длинно и шумно, выдохнули пар, который тут же слился с утренним туманом, насытив его до густоты киселя. Ведун зачерпнул прямо из жаровни рдеющие угли, растер их в своих ладонях, и, смешав со смальцем, провел полученной вязкой черной смесью по головам и лицам близнецов, сразу превратив их довольно симпатичные лица в уродливые маски демонов. Затем он скинул с себя мятель и шапку, и сам, весь, с головы до ног, перемазался оставшейся жирной грязью, став похожим на нежить из ночных кошмаров. Со стороны глядя, казалось, как будто бы черная ночь порвала-изломала Ведуна на неровные клочки, нелепо застрявшие в густой мякоти тумана так, что он становился то частью тумана, то частью ночи. Смотреть на это было неприятно, у многих вдруг зарябило в глазах и они отвели взгляд, а у иных и подвело животы. Кромешник лихо тряхнул стоящими дыбом, клочковатыми черно-белыми космами и крикнул:
- Ну, вот и черен я, как ночь-матушка, не увидеть меня вражьему оку.
При ближайшем рассмотрении черная галера оказалась старой, скорее всего, недавно списанной из состава имперского флота, либурной, из тех, что занимаются разведкой, охраной прибрежных вод, борьбой с пиратами и доставкой важных грузов. «Если считать вместе со штурмовым отрядом, то никак не меньше сотни бойцов», - прикинул Ведун, и, сделав знак близнецам, распластался на дне челнока. Его наметанный глаз не замечал ничего необычного, разве что немного настораживала группа стругов, бестолково сбившихся у кормы. «Значит, с нее и начнем», - решил Сокол и, подняв повыше, чтобы не намочило, кожаную сумку с горшками «неугасимого огня», без всплеска скользнул в обжигающе холодную осеннюю воду. Близнецы тот час же опустили в воду обмотанные тряпками весла, челнок бесшумной серой тенью скользнул к носу либурны, и слился с ее окованным бронзой тараном.
Сокол, осторожно перебирая руками, проплыл вдоль борта, и, ухватившись руками за канат, привязанный к якорному камню, неслышно взобрался на палубу либурны, аккурат за палаткой кормщика. Пока что все шло на диво хорошо и удачно, от часовых на палубе его закрывала палатка, а на стругах отчего-то и вовсе было пусто. Сокол сел спиной к носу корабля, аккуратно развязал мешок, вытащил тлеющий трут и зажег фитили на горшках с горючей смесью. На мгновение задумался «с чего начать» и с силой метнул пару горшков в скопление стругов. Предрассветные сумерки окрасились заревом пожара. Смоленые струги тотчас вспыхнули и заиграли огнем, дружно и весело перебрасываясь между собою языками пламени и пощелкивая снопами искр. Корабль сразу же наполнился дымом, шумом команд и суетой заспанных людей. Сокол выскочил из своего укрытия и, пробежав без помех до мачты, развернулся и метнул горящий горшок в раскрытую старшинскую палатку. Та, как будто бы только этого и ждала, радостно вспыхнула, добавив к шуму суеты еще и вопли обожженных и горящих заживо людей.
У либурн не было палубы, только узкий мост, соединяющий нос и корму, и поэтому Сокол, не мудрствуя лукаво, шел себе по мосткам, и без помех, сверху вниз, забрасывал горшки с «неугасимым огнем» в деревянное нутро корабля, стараясь накрыть пламенем как можно большее пространство. Скоро весь корабль превратился в один огромный воющий и визжащий костер, который, почему-то, никто не спешил тушить. Наоборот, было очевидно, что вся его команда стремятся как можно скорее покинуть злосчастный корабль. Полуодетые, обожженные и до смерти перепуганные люди, несмотря за опасность переохлаждения, яростно расталкивали друг друга и без малейших колебаний бросались за борт, в темные холодные объятья реки Белой. Сокол был готов к бою, но к его удивлению, на него никто не обращал никакого внимания, и он почти без помех (те двое часовых, что напоролись на собственные мечи, были не в счет), пробежал по мосткам до самого носа либурны. Там он, нимало не мешкая, с разбега, сиганул прямо с палубы в обжигающую темноту воды, к затаившемуся в ожидании челноку.
Разгадка такого странного поведения корабельной команды пришла тут же, как только он покинул носовые подмостки. Она пришла вместе с колебанием палубы, яркой вспышкой и страшным грохотом. Корабль взорвался, расколовшись на две неравные части и покрыв всю водную гладь вокруг себя, горящей пленкой земляного масла вперемешку с головами людей и деревянными обломками. Наверное, хозяева корабля намеревались, в случае неблагоприятного для них исхода водного сражения, использовать либурну как брандер, для чего и наполнили ее трюмы амфорами с горючей «кровью земли». «Странная тактика для разбойников, ставящих во главу угла своей стратегии исключительно одну только наживу», - вскользь подумал Ведун, и, сделав для себя «зарубку на память», послал близнецов пускать стрелы в пловцов, околевающих в студеной воде, а сам яростно заработал веслами.
Челнок и вправду летел сам, но Соколу нужно было согреться, поэтому он продолжал размеренно и мощно грести вёслами, ускоряя и без того быстрый бег резвого челнока. Скоро обломки либурны скрылись в тумане, матово поблескивающем красноватыми сполохами угасающего пожара, стрелять стало не в кого, и Ведун посадил на весла близнецов, а сам расслабился и «растекся мыслью» стараясь «увидеть» последствия вылазки своей команды. По всему выходило так, что лучше, и быть не может. Дым и огненные сполохи наверняка уже были замечены с другой галеры, и можно было с уверенностью сказать, что сейчас она, сломя весла, спешит на помощь своей, попавшей в беду, товарке. Так что худо-бедно, а половина разбойничьего войска сейчас очень занята, и еще долго пребудет в этом состоянии «всеобщей занятости», а это, в свою очередь, означало, что дружине Ведуна пора было переходить ко второй части задуманного плана.
Уже давно пропели третьи петухи, и утренняя звезда совершенно исчезла в холодном сумраке рассвета сырого и пасмурного осеннего дня. Задул резкий порывистый ветер и набухший тяжелой влагой туман всполохнулся над рекой и пополз вверх по скалистому берегу, бесстыдно открывая любому нескромному взору три застенчивые ладьи, сиротливо жавшиеся друг к другу в тени Волчьего утеса. Никто не спал и даже не дремал. После плотных молочных объятий непроглядного тумана корабельщикам вдруг стало голо и неуютно вот так, затаившись, выставляться на всеобщее обозрение, захотелось действия, уж лучше огонь битвы, чем холодная сырая дрожь изматывающего ожидания. Но хуже всего было неведение. Дружинники слышали отдаленный гул и видели вспышку какого-то взрыва. Они понимали, что это уже вступил в бой их воевода, - вождь почал, теперь их дело было закончить битву победой, - но вместо славной сечи они бессильно прозябали, прячась в холодной тени поросшего диким мохом утеса, и, стиснув зубы, с томлением взирали на густой, смолистый дым далекого сраженья.
И все же, несмотря на всеобщее напряженное ожидание, прибытие Ведуна застало дружину врасплох. Никто не мог понять, как такое могло случиться. Что же это они все спали, что ли, или грезили наяву, что не смогли углядеть момент прибытия его челнока? Просто, неожиданно, все вдруг заметили, что воевода уже стоит себе, как ни в чем не бывало, возле своего дорожного короба, и молча, облачается в доспехи. Да не один стоит, а с братьями-близнецами, усердно помогающими ему застегнуть пряжки и подтянуть ремни. Лица братьев едва не лопались от распирающего их смеха, но пальцы работали уверенно и ловко, как будто бы они всю свою жизнь только и делали, что служили в оруженосцах при знатном воине. Ведун неторопливо (может быть даже нарочито неторопливо) облачился в свой замечательный «анатомический» кожаный доспех, попрыгал, проверяя плотность подгонки и, удовлетворенно хмыкнув, подал сигнал к всеобщему наступлению. Так началось утро «Нижневолоцкой бойни».
Вадим хорошо помнил слова Ведуна, сказанные им на совете: «Идите безбоязненно. Только держите рот на замке и не звените железом. Помните, что пока не начнется битва, никто из разбойников не обратит на вас никакого внимания. Я не буду отводить им глаза. Нет. Наоборот, я притяну их взоры к себе, и только к себе, «прикую их железными цепями, замкну железными замками». Весь мир сузится для них до моих, отнюдь не богатырских, размеров, и все они устремятся ко мне, как сбегается стадо на призывный зов пастушьего рожка. Но так будет только до первой схватки, а как начнется битва, то уж тут – держитесь сами.
На вас накатит три «волны». «Первая волна» - будет из самых опытных, хорошо подготовленных и вооруженных бойцов, ярящихся друг перед другом напоказ, и потому не боящихся ни смерти, ни крови. Тут уж стрел и сулиц не жалейте, таких лучше бить влет, поодиночке, да на расстоянии, ближний бой с ними страшен и непредсказуем. За ними пойдет «Вторая волна», - это будет сущий сброд, полупьяный, плохо вооруженный и трусливый. Одним словом, - бараны, влекомые на убой. Но не стоит их недооценивать. Их сила коренится в толпе, в той тупой давящей злобе стадного чувства, которое плетью-семихвосткой безжалостно гонит ее на верную погибель. Они не боятся смерти, они боятся жизни, так что если захлестнут, то мало никому не покажется. «Третья волна», - это будут воины с галер, из отставных служак: хорошо обученные и вооруженные наймиты, не понаслышке знающие, что такое повиновение и «чувство локтя», и умеющие сражаться как плечом к плечу в едином строю, так и сам на сам. Пожалуй, что эта волна пострашнее двух первых вместе взятых будет. Ну да, - Бог не выдаст, свинья не съест! Если в первых двух «волнах» не завязнем, сдюжим, то, глядишь, что и третьей не будет. Хозяева этих бойцов держат их больше для себя, что-то навроде сторожевых псов при стаде, следящих за тем, чтобы скотина не разбежалась по кустам от страха.
Время раздумий и сомнений прошло, - нам остается только сражаться и, или победить, или храбро умереть, не прося пощады и самим не щадя врага»! Все правильно тогда сказал ватаман, разложил, как по писанному, да только о том позабыл он упомянуть на том военном совете, что корабельщики-то все сплошь «домохозяева», а это значит, что хороши они только в обороне. Но за «свое» будут биться насмерть. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим», - так, кажется, они поют. Ведь на пристань-то, себе за спину, только норманнов взял, а Вадимовыми ратниками побрезговал. А может так оно и к лучшему, нечего попусту хорохориться. Бой все покажет.
Корабли мягко уткнулись в камень пристани, высадили на ее гранитные плиты два десятка решительных вооруженных людей и отошли направо, на заранее оговоренные позиции. Пристань и пригород удивили прибывших корабельщиков своей грязью и зловещей тишиной, необычной для портового города. Повсюду были видны следы запустения и безразличия. Вокруг не видно было ни души, - ни рыбаков, ни лодочников, или какого иного работного люда, … не было даже часовых, или хотя бы сторожей, один только ветер сердито гонял по гранитной мостовой клочья застарелого мусора. Все разъяснилось после того, как по дымному запаху пищи они нашли местный трактир, а в нем с десяток караульщиков, отдыхающих в компании полуодетых девиц. Сами караульщики уже, как говориться, «не вязали лыка», и посему оказались совершенно непригодны для допроса, хоть «с пристрастием», хоть без него. Зато перепуганные девицы оказались на диво словоохотливы и без лишних уговоров поведали дружинникам, что «ватаман, вчера, объявил на сходе, будто бы ему, из «очень надежных источников», стало известно об идущем через их воды очень «жирном» караване, настолько богатом, что поживы хватит на всех. Но на этот раз добычу дуванить они будут не между ватагами, а только между теми из повольников, которые лично примут участие в ее захвате. К тому же тем из молодцев, кто отправится с ним завтра в набег, он, от себя лично, прямо сейчас, выставляет две бочки «зелена вина» на «пропой души». Тут такое началось, - кудахтали девицы безумолку, - что мы со страху попрятались кто куда, чтобы не попасться под горячую руку, но все, слава Богу, обошлось без крови. Все хотели идти в набег, никто не желал оставаться в городе, так что стали ватажники метать меж собою жребий, кому богатым быть, а кому стоять на страже. Этим вот не повезло». А дальше пошел совсем интересный рассказ. Оказалось, что и стража детинца тоже «топит горе в вине», только они уже успели напиться до потери сознания и сейчас спят на сеновале.
Так что изначальный план Ведуна трещал по всем швам. Ворота детинца стояли открытыми, рядом с ними на земле валялась «вусмерть упитая» стража, а может быть и не стража, а просто те из разбойников, кто предпочел хорошую выпивку доброй драке,… в общем, - Вольный был взят без потерь, без единого выстрела и даже вообще без крови. Сокол на ходу перекинулся с Вятко парой слов и, оставив на Надежу местное население и «пьяные разборки», направился со своим отрядом на пристань.
Скоро над детинцем ударил в небо тугой столб густого черного дыма, означавший, что Вятко запалил смесь дегтя и корабельной смолы, подавая «воровским повольникам» знак о том, что с их пожитками твориться что-то неладное, и пора бы им уже возвращаться к «родным берегам». Норманны заняли позицию у подножия каменной лестницы, ведущей в пригород, и Сокол остался встречать гостей стоя в гордом одиночестве, посреди загаженной пристани. Гости, однако, заставляли себя ждать, и туман уже почти растаял под лучами холодного осеннего солнца, когда из-за Волчьего острова наконец-то показались первые разбойничьи струги, спешащие, ввиду полного безветрия, на одних только веслах к городу, затаившемуся в ожидании исхода событий.
Впереди, значительно оторвавшись от остальных, черным вороном летел большой смоленый струг с громадным воином, неподвижно застывшем на высоком носу. Несмотря на довольно прохладную погоду, на громиле не было никакой иной одежды, кроме кожаной туники, чешуйчатого панциря, да шлема с нащечниками и кольчужным назатыльником. Струг, не сбавляя хода, стрелой летел прямо на гранитные блоки пристани, и когда всем уже казалось, что он вот-вот расшибется в щепки, раздалась команда - «Весла в воду»! Лопасти резко вошли в воду почти что под прямым углом. Гребцы разом, легли на них грудью и, наклоняясь всем телом в сторону кормы, удержали-таки изогнувшиеся и застонавшие от напряжения весла поперек движения. Струг застыл как резко осаженный конь, даже немного «взбрыкнул», и, сначала задрав к небу свою корму, а затем, вскинув нос, скинул могучего воина. Почувствовав толчок своего корабля, здоровяк немного присел, оттолкнулся от носового настила (да так мощно, что судно накренилось, чуть не черпанув воду), и, замахнувшись в прыжке огромным мечом, подобно камню, выпущенному из катапульты, ринулся прямо на Ведуна.
Тот, видимо, тоже решил не ждать, пока его, словно плевок, разотрут о грязные плиты причала, и, подпрыгнув вверх, так же устремился навстречу своему давнему заклятому врагу. Только его прыжок, в сравнении с надвигающейся неотвратимой громадой могучего воина, выглядел как-то несерьезно, будто прыжок кролика в пасть удава. Кролик вытянул в прыжке свои лапки вперед, наверное, для того, чтобы удаву было легче его заглотить, но, недопрыгнул, промахнулся и, воткнувшись с обеих сторон своими стальными когтями-наручами в могучую шею змея, начисто срезал тому голову. Как ножницами. А потом ловко подхватил ее на лету, сорвал шлем и, схватив за сальные волосы, поднял высоко вверх, выставив на всеобщее обозрение бледное, звероподобное лицо с низким скошенным лбом, округлым подбородком и крупными желтыми зубами. Меж тем безголовое тело, увлекаемое занесенным мечом, бесформенной тушей свалилось обратно в струг, обдав гребцов фонтаном крови, из начисто перерубленной шеи. «Сокол! Слава! Сокол! Слава!» - ревели, надсаживая грудь, дружинники, заглушая нечленораздельное, но явно угрожающее рычание разбойников; зловеще звенела и скрежетала сталь, вылезая из уютных кожаных чехлов; истошно вопили чайки, шарахаясь меж клубов едкого дыма, завывали боевые рога,… - пристань накрыла «первая волна».
С подоспевших стругов на гранитные блоки причала заскользили первые застрельщики из числа самых бесшабашных, самых «жадных до драки, отпетых» разбойников. Старая пристань, была явно не рассчитана на подобный людской вал, и поэтому места, пригодного для высадки, всем не хватало. «Разбойные повольники», в ожидании своей очереди, толкались, ругались и, сбиваясь в тесные кучки, очень мешали как друг другу, так и своим лучникам, не давая им взять верный прицел. Воистину: «Если уж иметь врагов, так много, тогда они помешают друг другу расправиться с тобой»! А вот ратникам с Вадимовой ладьи образовавшаяся сумятица была только на руку. Помня наказ Ведуна, они не стали жалеть стрел и сулиц, и потому залп, произведенный почти в упор, оказался по-настоящему страшен. Стрелы и болты, смертоносным ливнем хлестнули по тесно сбившейся незащищенной толпе. Выпущенные с такого близкого расстояния, они, даже без выцеливания, легко находили себе поживу, и разили, не зная промаха. Их стальные жала насквозь прошивали звериные шкуры и легкие брони, и, не встречая для себя достойной преграды, выкашивали разбойников, словно пал сухую траву.
Так, почти полностью, полегла, так и не успев вступить в битву, первая волна «разбойных повольников». Раненых почти не было.
Но ватажники не отступились. Подошли свежие силы, и они, перестроившись на ходу, разделились на два потока. Левый поток, небольшой, всего в полсотни клинков, продолжил атаку на детинец, его бойцы высадились на пристань и устремился к каменной лестнице, на которой, укрывшись за «стеной щитов», ощетинился сталью хирд норманнов. Корабли же правого потока, развернулись, и с ходу атаковали суда Вадима, при этом закрыв своими бортами, как щитами, штурмовиков-повольников от атак стрелков с ладьи. Вот тут, на воде, и завязалось настоящее, «правильное», сражение. Каждая сторона оказалась в привычных для нее условиях: разбойники – нападали, купцы – оборонялись. Все было знакомо и отработано не одним поколением извечных супротивников. А вот у штурмового отряда на лестнице что-то не заладилось. Поначалу все тоже пошло, как по писаному; строй на строй, гремят копья длинномерные о щиты расписные, а сабли булатные о шлема золоченые, …крови нет, зато шуму-звону досыта! Красота! Но тут в этот воинский праздник встрял Ведун, и все испортил. Он, тогда как раз закончил бить своими коваными башмаками по головам и пальцам раненых разбойников, сшибая их, раненых и немощных, в кровавые воды реки Белой, и, завершив это дело, сразу же приступил к бойцам штурмового отряда.
Сначала подобрал он копья-сулицы, что без дела валялись на пристани, да зачал метать их в спины разбойничьи, выбирая из них самые широкие. А когда закончились копья-сулицы, то и сам он пошел резать ворогов. Подошел Ведун к ним спокойно, вразвалочку, подобрал какую-то острую железку, и ну ее совать под ребра разбойникам. Те почуяли, что за спиной у них твориться что-то неладное, хотели было развернуться, да отпор дать, но тут разом ударили копья норманнские, и дрогнули храбрые ватажники, не вынесли они боя на две стороны, - по камням пристани горохом рассыпались. Ведун сделал знак норманнам, чтобы те стояли на месте, а сам принялся гоняться за оставшимися разбойниками, как лиса за курами, сбивая их к краю пристани в одну кучу…. Тут бы и победу праздновать, но подошли остальные силы разбойников и на дружину Ведуна налетел мутный вонючий шквал «второй волны».
Вся речная гладь враз потемнела от лодок, челноков, шитиков, … и еще не пойми каких разномастных посудин, полных вопящего вооруженного сброда. Оставшиеся без своих хозяев бесхозные струги, бестолково трущиеся бортами у самого причала, мешали этому воинству добраться до пристани, дабы, не мешкая, устремиться к своему честно награбленному достоянию, так что прошло некоторое время, прежде чем оно начало появляться в зоне действия Ведуна. К тому же снеккар, до этого прикрывавший Вадимову ладью справа, вдруг устремился на простор речной волны, давя и круша этот «корабельный мусор», застрявший на его пути. К шуму боя и крикам чаек добавились жалобные крики тонущих людей и сухой треск сминаемого дерева, а снеккар гордо шел прямо через эту вязкую кашу, подминая лодки и топя людей. На своем месте у рулевого весла стоял, во весь свой немалый рост, старый седой хевдинг Олаф Скала, препоясанный мечом, и наряженный, по случаю такого праздника, в свои самые лучшие доспехи и одежды.
И все же первые ухорезы уже успели забраться на гранитные плиты причала, и недобитки из «первой волны» разом воспряли духом. Вооруженное разношерстное скопище все больше разбухало и возбухало. И вот, наконец, настал тот момент, когда «разбойные повольники» решили, что их собралось уже вполне достаточно для того, чтобы разом покончить со своим мятежным Верховным ватаманом. Заметив угрожающее шевеление толпы, Ведун выдохнул, и, сжав кулаки, «ласточкой» нырнул в омут человеческой плоти.
Его личное время замедлилось, а тело потеряло плотность, и поэтому ветер сразу же подхватил его и понес вслед за дыханием. Зрение утратило резкость и четкость, исчезла перспектива, но запахи остались. Мир стал серо-коричневым, но не однородным, а состоящим из дурно пахнущих пятен-пузырей разной прозрачности. Сокол не противился ветру, но чувствовал, что лететь нужно туда, где сквозь серую мглу пробивался свет; и он позволил ветру нести себя к свету. Сокол летел, парил, широко расправив крылья, и поэтому иногда задевая маховыми перьями темные пузыри. Тогда они лопались, и к, кислому запаху похоти, затхлому запаху страха и резкому, пряному запаху гордыни, добавлялся приторно-сладкий запах крови. Запах Смерти. Иногда вверху темнота сливалась в один серый ком, но внизу всегда находились просветы, и поэтому Сокол, стараясь найти выход к свету их этого вонючего серого мира, никак не мог взлететь ввысь, и потому был вынужден, носится взад и вперед вдоль понизу, рискуя изодрать свои крылья.
Любому оружию, для наиболее действенного его применения, нужно пространство. Пространство боя. А если у бойца нет такого пространства? Нет свободы перемещения, достаточной для того, чтобы показать все свое умение? Разбойники сбились на краю пристани в тесную кучу, тут уж не только не размахнуться, но и просто вытащить клинок из ножен и, то затруднительно. А Ведуну было не нужно место для замаха, наручи с остро отточенными пластинами из «голубой» стали, превратившие его руки в боевые тычковые кинжалы-кастеты наподобие вендийских катаров, буквально прорезали ему путь в этой шевелящейся человеческой массе. Со стороны казалось, что он двигается безумно быстро, мелькая то здесь, то там, появляясь чуть ли не одновременно в разных местах. Сам же Ведун считал, что наоборот, - это все окружающие его люди почему-то двигаются очень медленно, все равно как мухи в меду. Он же сам неспешно ходил меж ними и, раздвигая толпу руками, повсюду оставлял за собой жуткий кровавый след. Как заденет кого правой рукой, так брюхо вспорет, а как левой мазнет, так горло вскроет. А поскольку двигался он беспрестанно, «волчком», то скоро вокруг забили десятки кровавых фонтанов, а грязная пристань стала еще грязнее за счет содержимого кишечников и желудков разбойников, попавших под кинжальные лезвия его наручей.
Эта-то склизкая вонючая жижа и подвела Ведуна. Он уже единожды прошелся сквозь шумное скопище вчерашних ремесленников, торговцев и оратаев, запальчиво размахивающих острым железом, когда развернувшись, наткнулся глазами на простоватого дебелого парня, тупо сидящего в кровавой грязи. Его, не знавшие бритвы щеки, были мокры от слез, крови и соплей. Своей здоровой левой рукой парень бережно прижимал к груди окровавленную правую руку и, круглыми глазами удивленно-обиженного ребенка тупо взирал на обрубок, из которого, толчками, сразу в три струи, хлестала тёмно-красная кровь. Рядом с ним, в луже крови и нечистот, валялась его правая, отрубленная, кисть, все еще сжимающая ржавый мясницкий тесак. Повинуясь скорее внутреннему порыву, нежели ходу битвы, Ведун решил пощадить и не добивать несчастного и потому резко изменил естественный ход своего движения-кружения. И сразу же поплатился за это. Его подкованные башмаки заскользили по осклизлым камням и, потеряв равновесие, он с разгона влетел в какую-то липкую бесформенную кучу. Выучка не подвела, воин упал на руки, и резко откатившись в сторону, успел заметить наконечник копья, ударивший, аккурат, в самое место его падения. Ведун быстро перекатился за спину парня, и, укрывшись за ним как за щитом, попытался встать на ноги, но тут уж копья ударили с двух сторон. Кромешник подтянул безвольное тело на себя, и дебелый молодец, пронзенный копьями своих же собратьев, умер быстро и без мучений, а Ведун, уперевшись в труп ногами, оттолкнул его вместе с застрявшими копьями, и вскочил на ноги. В боку закололо. Значит он все-таки «словил» копье. Удар прошелся по касательной, но поставлен был на совесть, и если бы не бронзовые накладки, то наверняка бы распахал кромешника от живота до самой груди. Меж тем разбойники, заметив паузу в его непрерывном движении, почувствовали простор и решили взять одиночку в «кольцо». Слева, где свободного места было немного больше, какой-то латник из «первой волны» уже раскручивал над головой цепь «гасила», справа раздвигал плечом толпу бородатый оборванец с секирой, а впереди стеною встали те два бойца, которые только что «посадили на перья» своего товарища, и, расставшись со своими застрявшими копьями, схватились за сабли. Нимало не мешкая, Ведун метнулся к ним и, сграбастав обоих в охапку, словно родственник после долгой разлуки, с треском сшиб лбами, отправив обоих в «страну снов». Секирник, горя желанием укоротить Ведуна на голову, размахнулся и рубанул что есть силы наотмашь. Он наверняка исполнил бы свое намерение, если бы Сокол остался стоять на месте, но он уже оправился от падения и, расправив крылья, выхлестнулся навстречу латнику, и лезвие секиры, свободно пройдя сквозь освободившееся пространство, по самые щеки завязло в ребрах оглушенного сабельника. А между тем стальной шар «гасила» уже летел Ведуну в грудь. Не пробьет, так захлестнет, опутает цепью, лишит движение свободы, а там уже и остальные вороги подтянутся. Навалятся, затрут-задавят толпой. Сокол встретил гибкое оружие вихревым выхлестом правой руки, и, намотав предплечьем цепь на пол-оборота, переял движение, перенаправив шалыгу в голову секирника, натужено вытягивающего свое застрявшее оружие. Стальной шар смачно чмокнул бородатого в лоб, а Сокол уже скользнул латнику за спину и как следует приложился кулаком к его шее, стыдливо выглядывающей из-под стальных платин панциря. Окружение было разорвано, и Ведун, не мешкая, снова смешался с шумной толпой вооруженных людей. Он прекрасно отдавал себе отчет, что только чудом избежал смертельной опасности, и посему сразу же (в который раз!) зарекся никогда больше «не умствовать» и не судить «кому жить, а кому умирать», а просто добросовестно и честно исполнять свое дело. Делай то, что должен, и пусть свершится то, что суждено!
Это совсем не было похоже на честный бой, где сталь, скрестившись со сталью, искрит и наполняет воздух тревожным запахом грозы. Более всего это походило на скотобойню, где под безжалостным ножом мясника покорно расставались с жизнью, пришедшие на заклание, беззащитные «словесные животные». В мертвом воздухе стоял тяжелый туман невыносимого смрада, а само зрелище было настолько отвратительным, что даже видавшие виды норманны бледнели и уводили свои глаза в сторону. А иные из артельщиков, особенно те из них, что были помоложе, так и вовсе попросту блевали, изрыгая наружу содержимое своих желудков, или же, скрючившись в три погибели и закрыв голову руками, валялись безвольными куклами на дне ладьи, не в силах выносить весь ужас этого тошнотворного зрелища.
Наконец настал тот момент, когда вся «вторая волна» превратилась в груду шевелящейся, воющей и скулящей дурнопахнущей кровавой массы. Ведун, весь с головы до ног заляпанный кровью и кишками, и оттого походящий скорее на какого-то демона, нежели на человека, встал посреди этой груды, и, простерши к небу окровавленные лицо и руки, испустил торжествующий победный клич. Слава! И упал замертво. Только этого уже никто не увидал, потому, как небо его услышало и ответило. Где-то вдалеке глухо пророкотало, и сразу же с небес на землю рухнула глухая холодная водяная стена, разом накрывшая собой весь тот ужас, что потом назовут в народе «Нижневолоцкой бойней».
Глава седьмая
Сначала в дверь осторожно, даже как-то боязливо постучали. Веденя ждала гостей, но отодвигать засов не спешила. Она ждала гостей с той самой поры, как только увидала колдовской туман у Волчьего острова. Ей и до этого, еще со вчерашнего вечера, было как-то не по себе, а уж как узрела неподвижно висящее плотное молочное облако, так сразу же и подумала: «Быть беде»! Как в воду глядела! А уж как со всех сторон пошел дым валить столбом, да вороны слетаться начали, то уж тут примета верная – жди гостей! Вороны – известные вестники смерти, иные воители рассказывали, что будто бы эти птицы, в ожидании поживы, стаями сопровождают армии, спешащие на битву.
В дверь забарабанили уже громче, настойчивей. Значит – не местные. Местные бы побоялись так ломиться, остереглись бы проклятия «старой ведьмы», да, к тому же, и не пройти им через ее «начертанное слово». Она ведь еще с лета, как только внучек своих из городища срамного забрала, так сразу же хутор со стороны ручья и очертила:
Вкруг моего двора крута камена стена,
Железный тын, да стальной клин
От лихих людей свой дом закрываю
От злых целей дверью порог защищаю.
А чужому – нет к нам пути,
Чужим нечего в наш дом нести.
Вот опять же внучки. Зоряна и Ждана. Девки на выданье, кровь с молоком, да и восемнадцатую весну уже справили. Пора им замуж, а то «переспеют». Веденя к ним сурова, в «черном теле» держит, чтобы на глупости времени не оставалось. Так работой выматывает, что к концу дня спят обе, сердешные, без задних ног. Но природу все одно ведь не обманешь, да и разве можно силком-то «женской доли» лишать? Не по-людски это.
Теперь уже старая, добротная дверь просто сотрясалась от тяжелых ударов, натужно кряхтел, но пока ещё держался дубовый засов, изо всех сил сопротивляясь людскому напору. Ведь не ровен час – сломают! Веденя встала с лавки, оправилась, цыкнула на внучек, и пошла встречать гостей. Не успела она растворить избу, как в сени, только что не сбив хозяйку с ног, ввалились шестеро здоровенных мужиков, несущих на дорогом, добротном плаще неподвижное окровавленное тело. Веденя, не привыкшая к такому обращению, замахала руками и рассерженной гусыней налетела на пришельцев, яростно выталкивая их назад, в сырые объятия холодного осеннего вечера.
- Тетка Веденя, это же я, Вятко, не признала что ли? - подал голос один из вошедших, - Тут у меня друга сильно помяли. Обмер он после битвы, не знаем, жив, или нет. Помоги, сделай милость, ты же ведь врач! Твое слово и совсем пропащих из-за Реки возвращало!
- А, Вятко, как же помню, помню! – голос знахарки стал вкрадчиво-ехидным, - Это же ведь ты, племянничек, стоял и спокойно смотрел, как зятя моего, Радима, убивают? Да его жене, дочери моей, Дарьяне, что вслед за мужем своим на костер взошла, поленья в огонь подкладывал?
- Не тебе о том судить, тетка Веденя, - посуровел повольник, - но я поступал согласно с законами нашего Братства. Впрочем, все это уже не важно, - вот, смотри, этот человек сегодня посчитался с убийцей твоего зятя. Это сам - Ясный Сокол! Это он отрубил голову Лиходею и перебил его шайку.
- Лиходей мертв! Слава Богу! Благодарю тебя, Вятко, за хорошие вести, и, на радости такой, - прощаю! Но дорогу ко мне забудь, …. на год. Да будет слово моё лепко-крепко, как меч булатный! Все. Тащите своего друга в избу, кладите на стол и выметывайтесь отсель подобру-поздорову!
- Верни его, старая! – прогудел второй, осанистый, с окладистой бородой, - Проси взамен чего хочешь, ничего не пожалею! Только верни его!
- А у тебя, купец, что за забота? – подбоченилась Веденя, - Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. А Вятко – разбойник, и друзья его – тоже разбойники! Так что пошел вон вместе с остальными! Давайте, давайте, выметывайтесь поскорее!
И заметив, что гость, весь побагровел от гнева и намеревается что-то ей возразить, пригрозила:
- Цыц у меня! Я в этом доме хозяйка, так что и правила мои. А если кому-то это не нравится, так того вместе с дружком его, повольничком, на двор выставлю!
Услыхав такое слово, гости быстро и молча, занесли тело в жарко натопленную, просторную избу, и, положив его на длинный дубовый стол, прямо напротив устья, все так же молча, с поклоном, удалились. Осанистый, правда, хотел было что-то сказать, но поймав взгляд хозяйки, быстро потупил очи и, не вымолвив, ни словечка, безропотно, вместе со всеми, покинул негостеприимный дом.
Веденя охнула, бессильно опустилась на лавку и отерла лицо краем платка. Вот страху-то натерпелась! Чего ради взбеленилась? Просто не смогла иначе, - проклятый характер! От бабки достался. Вбежали внучки. Плеснули в лицо водой, напоили с ковша. Сама не могла, - так всю и колотило от пережитого. Попив водицы, врачиха сразу же пришла в себя, и сноровисто принялась за дело. Подобное было ей не впервой. И ее внучки, и ее дочь, и она сама, и ее мать, бабка, прабабка и прапрабабка…, все жили этим ремеслом, так что никому ничего объяснять нужды не было. Девки сноровисто сняли с болящего доспехи и одежду и испуганно ойкнули при виде обнаженного тела. Веденя, услышал крик, сразу же взвилась и сорокой влетела из сеней в избу. «Что горланите-то, скаженные, мужика голого, что ли не видали? – по привычке забубнила врачиха, но, как только сама увидала тело на столе, так сразу же, и осеклась, - А ну-ка, переверните его на живот»! - скомандовала она своим помощницам и сама принялась тягать безвольное тяжелое мокрое тело.
«Да, девки, занесло к нам в гнездо птицу высокого полета, - пробормотала хозяйка, - с интересом разглядывая знаки и шрамы на теле, - я о подобном только от бабки своей слыхала. Такому не мудрено и Лиходея завалить. Видно услышал Бог мои молитвы. Ну, что стоите? Быстро за дело! Там, в печи, напар крапивный со вчерашнего дня томится, обмойте страдальца, потом вытрите насухо и натрите золой и солью. Не всего, - только грудь и живот». Сама же Веденя, пока ее внучки суетились выполняя порученное, как можно более тщательно осмотрела, ощупала, огладила и, казалось, что даже обнюхала своего подопечного, не оставив без внимания ни одной части его тела и, удовлетворившись осмотром, небрежно бросила своим помощницам: «Как все исполните, то положите его в печь и позовете меня. На крыльце буду», и по-старушечьи шаркая ногами, неспешно вышла из избы на воздух. Годы брали свое.
На крыльце, нахохлившись, словно мокрый филин, неподвижно сидел давешний бородатый купец. Веденя тихонько подошла к нему и присела рядом. Они немного помолчали, привыкая друг к другу, потом врачиха, неожиданно мягко, почти ласково, сказала:
- Не волнуйся, старче. Ступай себе к своим. Все с твоим товарищем сладится. Он живехонек и в полном здравии, просто спит. Спит беспробудным «мертвым сном». Надорвался сердешный. Сам ведь, поди, ведаешь, что по местам иных сражений ходить-то, и то опасно, столько там не ко времени ушедших, неупокоенных душ обретается. Ведь души убиенных к месту кончины телесной привязаны. Такие места проклятыми становятся, нет в них людям ни житья, ни покоя, так и жди, что «жильца» себе подцепишь. Вот он и стоял до последнего, проход для «беспутных» держал, нежить от городища отводил. Как князь, какой, право слово. Только ведь князь душу кладет за други своя, а этот за всех радеет, бремена чужие на себе носит. Да только тяжелы, ох как тяжелы, бремена «непутевых»! Вот он и устал от трудов тяжких, ушел за Реку в «страну грез»…. Но, то уже, отче, не твоя печаль-забота, я его оттуда возверну, чай не впервой, а ты иди почивать. Тебе назавтра трудный день предстоит.
- Благодарю тебя, стара! Скажи, а может и я чем помочь смогу, - радостно встрепенулся осанистый.
- Говорю же тебе: «Иди, отдыхай»! - уже с напором повторила Веденя, - У меня помощников и без тебя хватает. Ты мне лучше вот что скажи: «Каким это ветром этакого сокола в наши края занесло?
- Он у меня в торговом караване «корабельным вожем» служит, - только и нашелся, что ответить купец.
Веденя, многозначительно, молча, посмотрела на него, затем, не сдержавшись, по-девичьи прыснула от смеха и вдруг залилась безудержным веселым хохотом:
- Корабельным вожем! Служит! Ну, отче, уморил! Каков же тогда ты сам, если тебе такие люди служат!
Вадим, поначалу, хотел было рассердиться на глупую бабу, но вдруг, заразившись ее веселостью, и сам расхохотался. Они смеялись долго, до слез, до полного изнеможения, пока, наконец, не вытолкали из себя все накопившееся напряжение, и, обессилив, не прислонились к резным перилам крыльца. Наконец врачиха утерла краем платка набежавшие слезы и, поднявшись с мокрых досок, уже спокойно сказала:
- Ну, не хочешь говорить, так и не надо. Понимаю, что не моего, женского, ума это дело; только ты сейчас ступай отсель, ступай вожак, иди к своим людям, иди и скажи им, чтобы они более нас не тревожили. Ему покой надобен. Как и всем нам.
Оставшись одна, Веденя немного постояла, обождала, покуда за купцом простынет след, потом подновила черту у ручья и пошла на зов внучек-помощниц.
Врачиха знала, что ее подопечный только что не говорит, но зато все прекрасно слышит и понимает. Правда сейчас он был в печи, и, стало быть, ничего не слышал, а значит, настало время ей поговорить с внучками «о деле». Она нетерпеливым жестом усадила сестер за стол, а сама, сев напротив и придвинув вплотную лицо, горячо зашептала:
- А теперь слушайте меня, девоньки, внимательно, воителя этого, седого, мы с вами исцелим-вытянем, а как вытянем, так понабегут сюда его друзья-товарищи, начнут вас одаривать. И вот тут-то вы смотрите, делайте все правильно: в глаза им не глядите, речей с ними не ведите, и никаких даров от них не берите, а если будут настаивать, то отвечайте просто: «Нас ваш товарищ одарит». И все, - ни словечка боле. Запомните это крепко-накрепко. А как начнет вас этот седой молодец благодарить-одаривать, так и от него ничего не берите, отнекивайтесь и ждите, покуда он вас самих попросит выбрать отдарок. Вот тогда уже просите у него себе - «женской доли». Только ее, и на этом стойте.
- Бабушка, а что если он не станет настаивать? Хмыкнет, развернется да и уйдет? – хором спросили сестры, - Тогда что делать-то станем, ведь впереди зима?
- Впереди жизнь, дурехи! – усмехнулась Веденя, - Такие как наш белоголовый, завсегда отдариваются, все за собой подчищают. Вот помяните мое слово, - не пройдет и года, как у нас в городище никто даже и не вспомнит не то, что о нем, а даже о том, как его зовут. Ладно, пойду, посмотрю, как там наш болезный.
Врачиха разделась до исподнего и, кряхтя, полезла в устье печи. Пробыла она под сводом недолго, все время, ворча и шумно возясь в горячей тесноте, пока, вся из себя недовольная наконец-то не вылезла наружу. Сказала сухо:
- Беда девки. Совсем не вспотел белоголовый. Ни капли. Сухой, как старый сапог. Я, пока осматривала его, и то взопрела вся, а он лежит себе хоть бы что. Давайте-ка, вытащим его обратно, да положим на печь, на лежанку.
Ведуна опять обмыли, и, скрипя от натуги, заволокли на перекрышу. Веденя сама аккуратно застелила беленую глину чистыми холстами, накрыла своего подопечного лоскутным, стеганым на лебяжьем пуху, одеялом, и, удостоверившись, что ему тепло и уютно, скомандовала своим внучкам:
- А теперь вы, красавицы, давайте, раздевайтесь, и живо ложитесь с ним по правую и левую руку. Что стоите столбом? Пошевеливайтесь, время не ждет, и так мы с печью обмишулились.
Девчонки стушевались, зарделись, словно маков цвет, одновременно прыснули в кулак, и остались стоять на месте, смущенно теребя пояски. Веденя удивленно посмотрела на них, потом, видимо тоже уразумев кое-что, так же ударилась в краску, и, чтобы скрыть смущение, гусыней зашипела на замешкавшихся внучек.
- Вы чего это там себе надумали, охальницы? Не для баловства-непотребства всякого стараюсь! Быстро! И чтобы лежали у меня смирно, как мышь под веником! Сестры засобирались на лежанку, и, скользнув под теплое одеяло, тесно зажали холодное и твердое, как полено, тело с обеих сторон. Врачиха меж тем принялась готовить целебное питье, да мази для растирания, да еще бог знает что; она бестолково бегала взад и вперед по избе, суетилась, ворчала, сетовала на то, что нет меда,… пока опять не услышала на печи сдержанное хихиканье. Зегзицей метнувшись по лесенке на настил, она уперлась глазами в стоящее колом лоскутное одеяло и, игриво усмехнувшись, пробормотала с нескрываемым облегчением:
- Будет жить! - затем, успокоившись, прибавила уже веселее, - Все девки, посмеялись, и хватит! А сейчас давайте спать, завтра на всех заботы станет!
Сама же села на лавку и, теперь уже неспешно, со вкусом, принялась готовить свои снадобья, все так же ворча на иссякшие запасы меда. Потом терпеливо, по капле, вливала свои отвары через пересохшие губы и стиснутые зубы в уста спящего, потом … Долго ли, коротко, она так провозилась, о том не помнит, за делами быстро время летит, только вдруг, как будто холодом подуло в жарко натопленной избе. Огонек светильника испуганно задрожал, замерцал, отбрасывая вокруг причудливые тени, и делая вдруг таинственной хорошо знакомую комнату. Веденя встала, оправилась, потуже затянула узел на платке и неспешно направилась к дверям.
И эту встречу, она тоже ожидала. Знала загодя, что не избегнет. Мнила, что уже смогла к ней подготовиться как следует, но как только увидала воочию, невесть откуда вылезшую узкую тропу, а на ней высокую, ладную бабу с косой-горбушей, так на сердце у нее и захолонуло, а промежду лопатками потекла тонкая струйка пота. Тропа, меж тем, серой лентой легла вдоль по берегу и чутко замерла, упершись в притихший каменистый ручей.
- Что же ты хозяйка меня так неласково встречаешь, по имени-отечеству не величаешь, преграды всякие чинишь на пути, да в дом не зовешь? – медоточивым голосом растеклась ночная гостья, - Или ты и впрямь решила, что твоя деревенская ворожба меня остановит? Да полноте, угомонись, избавь и меня и себя от ненужных хлопот. Пригласи в дом.
- А у нас и так все дома, - уперев руки в боки, с вызовом ответила Веденя, - все люди добрые, от трудов дневных, праведных уставшие, уже давно спят, а ночные гости нам без надобности. Так что ступай своей дорогой, добрая женщина, нечего тебе спать на чужих простынях.
- Да ты что, бабка, совсем нюх потеряла, - рассерженной кошкой зашипела пришлая, - не чуешь уже, кто пред тобой стоит? Да я тебе …
- Ты мне, милая, «спасибо» скажешь, да в ножки поклонишься! А может быть за то, что я мужа твоего сберегла, так еще и проклятие снимешь, что ваше племя на мой род наложило.
- Ты что, старая, белены объелась, - какой еще муж? Ты же знаешь, что мы «безмужние» …
- Ага, знаю, я и сама такая же, только вот как бабой стала, до сей поры диву даюсь, - съязвила знахарка, - наверное, - ветром надуло! Может, ты меня просветишь?
- Но-но, ты мне говори, да не заговаривайся, - грозно нахмурила очи гостья, и, выставив вперед правую ладонь, шагнула вперед.
Сначала ее ладонь утратила очертания, будто бы растворилась в ночи, а потом вдруг проявилась, но уже белесым скелетным костяком. В воздухе раздался негромкий звон, как от лопнувшей струны, за спиной гостьи заклубилась серая мгла, и загустевший воздух пошел волнами так, словно он и не воздух вовсе, а водная гладь, в которую кинули камень.
- Стой! Угомонись! – испуганно воскликнула врачиха - Он на грани, на самой ниточке висит, - нельзя его сейчас тревожить! Если вдруг оборвется нить, и он в бездну канет, как искать станем?
На крик из избы, в одних срачицах, выскочили внучки но, увидав ночную гостью, сразу же оробели и быстро юркнули за Веденину спину. А баба с косой хищно повела длинным носом и опять растеклась медовой патокой:
- Что-то от вас, девки, мужским духом пахнет, - почти ласково пропела она, - а скажите-ка вы мне, мои разлюбезные, а с кем это вы сегодня постель делите?
Несмотря на показную сладость голоса, все невольно поежились. В воздухе явственно запахло грозой. Испуганно заскулил-заверещал домашний дух. Зловеще заскрипел-завыл лес. Тропинка встрепенулась и, невзирая на все ухищрения Ведени, медленно и неотвратимо поползла по камням притихшего ручья.
- Они все спали на печи, на лежанке, - жарким шепотом зачастила хозяйка, - отогревали его от «мертвого сна», не делай этого, ты же всех, - и его, и нас погубишь!
- На печи? - сразу успокоилась незваная гостья, и опять повела своим длинным носом – Да, верно, на печи. Что же ты сразу-то не сказала?
И, как ни в чем не бывало, продолжила:
- Ты, как я вижу, из «вещих жонок» будешь. Ишь, ты, как далеко забралась. И здесь тем же промышляешь?
- Я – врачевательница! – гордо вскинувшись, отвечала Веденя, - Людей спасаю. Спроси любого окрест, - меня здесь все знают!
- Ну, ну! – в миролюбивом жесте вскинула ладони Яга, - Не будем ссориться. Тем более что я у тебя, вроде бы как получается, что в долгу. Ну, так слушай. Тогда, после войны, вас прокляли до третьего колена, так что внучки твои чисты. Я вижу, что они уже вошли в возраст и давно «впрыгнули в понёву», ну так вот им от меня, по трудам их, подарочек: «Быть им замужем за первыми встречными»!
Сказала, и пропала, будто вовсе не бывало. Все утихло и Веденя с внучками остались совсем одни. Они обнялись, уткнулись друг другу в плечи и разревелись в три ручья, оставив, на одежде друг друга, мокрые разводы.
Ведун пришел в себя к концу второго дня. Все это время Веденя и внучки были рядом: поили настоями, обтирали напарами, растирали мазями и медвежьим жиром, разминали покрытое шрамами неподатливое жилистое тело, не давая ему закаменеть-засохнуть. Они привели в порядок его доспехи и одежду. Ухаживали за своим подопечным, как мать за больным ребенком.
В то время ему «грела постель» Зоряна. Она так намаялась за день, что даже и не почувствовала как он встал и слез с печи. Так что первой кромешника все же увидала Веденя. Увидала и сразу же укорила себя за оплошность, - надо было возле лестницы поставить лохань с водою, или хотя бы мокрую тряпку постелить. Но кто ж знал-то? Знала бы, где упасть, соломки бы подостлала!
На Ведуне из одежды была только беленая, под цвет его волос, исподница. Его глаза были плотно закрыты, а руки вытянуты перед собой. Он осторожно ступал босыми ногами и, довольно уверенно обходя углы, прошел через всю избу, не задев ни одного предмета. Остановился, уперевшись ладонями в закрытую дверь в сени. Веденя бесшумно подскочила, быстро растворила ее перед ним и, прижав свой палец к губам, дала Ждане знак молчать. Ведун, все так же, не размежив глаз, нагнулся, чтобы не задеть головой о косяк, и прошел к выходу на двор. Веденя и эту дверь растворила. Выйдя на воздух, Ведун встал посередь двора лицом в сторону реки Белой и, согнувшись в земном поклоне, торжественно произнес: «Покойся с миром славный воин. Двери раскрыты. «Обитель радости» ждет тебя»! И резко выпрямился, широко распахнув глаза. Как бы в созвучие с его словами где-то вдали пророкотали раскаты грома, и в сумраке вечернего неба блеснули перуны. Ведун еще раз, уже молча, поклонился, развернулся … и упал на руки вовремя поспевших женщин.
Дальше все пошло уже проще. Подопечного оттащили в избу, усадили за стол, накормили, словно малое дитятко, с ложечки, и уложили почивать на полати. А поутру, он встал уже сам, молча умылся и оделся в принесенное, и, все также, не говоря ни единого слова, сел за стол. Веденя засуетилась подавая угощение, девки было дернулись ему помогать, но он так сурово глянул, что они враз остыли и отошли в «бабий кут». Ел он много, но не жадно и торопливо, а долго и со вкусом, видимо наверстывая растраченные силы, а Веденя, молча, стояла рядом, со щемящей тоской вспоминая давно уже позабытое счастье – «кормить своего мужчину». Но все хорошее когда-нибудь, да кончается. Ведун облизал и отложил ложку, затем встал и, чинно поблагодарив хозяйку за угощение, ласково приступил к главному:
- Спасибо вам, хозяюшки, за хлеб-соль, за уход, за доброту вашу и ласку. Во веки вечные вас не забуду. Скажите мне, красавицы, чем я могу отблагодарить вас за ваши старания?
Ответом ему послужило молчание. Веденя смотрела на внучек, а те от страха, словно языки проглотили. Ведун улыбнулся, поскрипел кожей доспехов, и вдругорядь спросил:
- Что же вы, красны девицы, молчите? Просите все, что пожелаете! Хотите злата-серебра, или каменьев самоцветных, или еще чего, чего душа просит? Все для вас исполню!
А женщины все стоят себе, как в рот воды набравши. Очей от пола не отрывают, руками теребят плетеные опояски, дышат волнительно, с придыханием. Тут уж гость дорогой начал не на шутку тревожиться:
- Да полно вам, красавицы-хозяйки! Ведь не вы же меня просите, я сам вам предлагаю! Так что говорите не таясь, смело: «Чего вам от меня надобно»?
Тут, по знаку Ведени, поданному из-за спины Ведуна, девки враз осмелели, подняли свои глаза и, глядя дорогому гостю прямо в лицо, выпалили в один голос:
- Хотим от тебя «женской доли»!
- Да полно вам шутить, красавицы-чаровницы, какая, к лешему, «женская доля», - я ж вам в отцы гожусь! Просите чего другого!
- А нам ничего другого не надобно, - смиренно промолвили Веденины внучки, - все другое у нас, слава Богу, в достатке имеется. И опять скромно потупили очи.
И вот тут-то Ведун, стыдно сказать, - засуетился. Он и сам потом с отвращением вспоминал о том, как уговаривал, как умолял деревенских девчонок принять от него золото, … но «из песни слова не выкинешь», - девки остались непреклонны. Наконец он успокоился, устыдился и, пробормотав что-то навроде: «Воля ваша», покинул усадьбу Ведени и направился в городище, где в полдень сего дня должен был собраться «Большой Вольный Круг».
Неторопливо, размеренным шагом бывалого служаки, подошел Ведун к пристани, омытой небесными хлябями и очищенной живыми от мертвых, и в раздумье остановился напротив кораблей каравана. До сбора Круга, по окончании которого он намеревался незамедлительно выдвигаться в путь, оставалось не так уж много времени, а оставлять без ответа оказанное ему благодеяние он не мог. «Неблагодарность» – худший из людских пороков. Городище оживало, вокруг сновали люди, среди них было много приезжих, - это возвращались прятавшиеся по лесным заимкам окрестные жители. Как только слух о разгроме вольницы Лиходея пронесся над Белогорьем, так сразу же, несмотря на холодное время, они поспешили вернуться в свои покинутые жилища.
При виде облаченного в доспехи Кромешника, многие из них останавливались, снимали шапки и низко кланялись, а иные чертили в воздухе защитные знаки от нечистой силы и полою кафтанов закрывали детям глаза, но все старались не попадаться ему на глаза, и вообще держаться от него подальше. Людская река обтекала Ведуна так же, как река Белая обтекала Черный утес, и очень скоро пространство вокруг него совершенно опустело. Даже корабельщиков не было видно, не спешили они к своему «походному ватаману». Таков воинский удел: «Как только война, опасность, смерть, или беда стучится в двери, - так ты желанный и почетный гость, а как справился с напастью, так уже и стал не нужен, даже опасен, так «жди от тебя неприятностей».
«Говорят, что в стародавние времена, - размышлял Ведун, - случались «Волчьи ватаманы», - вожди, которые в лихую годину избавляли свой народ от вражеской напасти. Они воевали крайне жестоко, грызли врагов зубами, не щадили ни старого ни малого, ни больного, ни раненого. Пленных вообще не брали, почитая врагов за некую разновидность больных, заразных животных, от которых следует очищать родную землю. И они чистили. Чистили и, не считаясь ни с чем, очищали. Кровью. А когда смертельная опасность отступала от их народа, и домам и пажитям уже ничто не угрожало, то свои же селяне обманом уводили этих ватаманов в безлюдное место и там убивали. Боялись жить с ними вместе». Его невеселые размышления были прерваны радостными возгласами, и на камни пристани из ладьи выскочили два брата-близнеца, что воевали с ним либурну. Сияя от счастья, они подбежали к своему вожаку и взахлеб, наперебой, принялись докладывать ему все последние новости. Ведун настолько был погружен в свои размышления, что поначалу даже немного опешил от такого напора. Он даже не понимал (да и не слушал) того, что ему пытаются сказать братья, однако, походя, отметил что «ратная сброя им к лицу». Он смотрел на них, дивясь тому, как это он раньше не разглядел таких ладных, да пригожих молодцев, и как живое дело, прямо на глазах, меняет людей. Тут вставшее солнце осветило братьев с темени, и золотыми лучами зажгло солому их волос, а в голове у Ведуна внезапно вспыхнула и заиграла ярким светом веселая радуга. Он приветливо улыбнулся пришедшей мысли, запрыгнул в ладью, разыскал свой дорожный короб и жестом подозвал к себе ничего не понимающих братьев.
- Друзья мои! - с воодушевлением обратился он к растерянным близнецам, - Не могли бы вы исполнить одну мою просьбу? Не в службу, а в дружбу?
Новоиспеченные «друзья», совершенно ошалевшие от такого обращения и потерявшие дар речи от такой чести, дружно заулыбались и закивали головами в ответ.
- Вот и отлично! - радостно продолжил Ведун, - Дело в том, что у врачихи, что пользовала меня, на беду вышел весь мед, а у меня как раз оказалось с собой два бочонка. Братцы, я еще не окреп после немочи и сам их не осилю, так что не смогли бы вы, вместо меня, отнести ей гостинец? А я уж вас вовек не забуду!
В ответ последовало такое же согласное дружное кивание. Ведун вытащил из своей калиты два перстенечка с самоцветными камушками, добавил к ним еще каких-то дорогих безделушек и, сложив в пригоршню, протянул братьям:
- Вот возьмите, от себя одарите, кого пожелаете. Не хмурьтесь, - это не милостыня, - ватаман одаривает! Учитесь жить как повольники! Вы теперь мои ватажники, так что это ваша доля с либурны. Остальное отдам потом, после дувана. Врачевательнице скажите, что пришли от меня, а то может и на порог не пустить. Да, и еще вот что: назад не торопитесь, вы, как я знаю, парни рукастые, а врачиха без мужика живет, так что подсобите ей немного по хозяйству…. В общем, - жду вас не раньше, чем к завтрашней заре. Скатертью дорога!
Последние его слова потонули в восторженном реве сотен глоток, многократно отраженном и усиленном крутыми скалистыми берегами. Это его верные друзья-товарищи, прослышав о возвращении Ясного Сокола, спешили приветствовать своего вожака. Такой встречи Вольный не знал со дня своего основания. Воины выкрикивали приветствия, звенели оружием, трубили в рога, наконец, от избытка чувств, просто орали дурниной. Каждый хотел дотронуться, поговорить, или хотя бы поймать взгляд того, о ком уже начали слагать саги и петь песни в воинских собраниях. Ведуна подняли на щит, и под непрекращающиеся бурные проявления восторга, бушующая людская волна так и понесла в его детинец. На каменных ступенях лестницы возникла толчея и тогда щит с Вождем стали просто передавать по рукам, покамест бережно не опустили на самые плиты «лобного места».
Верховный ватаман Речного Братства поднял руку, призывая честное собрание к вниманию, и людское море сразу же успокоилось и замерло в ожидании его Слова. Вожак снял шлем, передал его на руки Вятко, и его зычный голос наполнил собою стены детинца.
- Хорошо ли вам, ватаманы-молодцы, меня видно и слышно? – прозвучало на площади.
- Хорошо, батька, реки! – эхом откликнулась она.
- Готовы ли вы услышать мое слово?
- Готовы, батька, реки!
- Ну, так слушайте, сынки мои, и не говорите потом, что не слышали!
Вы все, здесь собравшиеся, всяк в свое время, вступили в «Речное Братство» и, прежде чем переступить заветную черту и войти в наш Круг, все, как один, произносили слова «Нерушимой Клятвы». Вы клялись на своем оружии исполнять ее «не щадя живота своего». Вы говорили: «Если же я нарушу слова этой клятвы, то не видать мне Воли, и тогда пусть меня постигнет суровая кара, - всеобщая ненависть и презрение моих собратьев по Духу! Пусть поразит меня мое же оружие»! Вот эти слова, вторьте им, братья, повторяйте вслед за мною:
У меня нет дома, - Братство мой Дом;
У меня нет отца, - Ватаман мой Отец;
У меня нет матери, - Воля моя Матерь;
У меня нет сестры, – Сабля моя Сестра;
У меня нет …………………………….
Слова древней клятвы, подхваченные сотнями мужских голосов, грозным набатом загудели в стенах допотопной крепости. Казалось, что само пространство пульсирует в такт чеканным фразам, дышит созвучно с ними. Люди, стоящие в пригороде, уже не могли разобрать отдельные слова, до них доносился только размеренный, как биение сердца, и тяжелый, как удары кузнечного молота, рокот Речного Братства.
Наконец, когда все обеты были уже произнесены и перечислены, Ведун извлек из ножен свой меч, и уже стоя с обнаженным клинком в руке продолжил:
- А теперь скажите мне, ватаманы-молодцы, как вы поступите с тем, кто, вступив в ваш дом, убьет вашего отца и надругается над вашей матерью? Скажите ли вы: «Вот, - это теперь будет мне новый отец», или же, возможно даже ценой своей жизни, встанете на защиту жизни отца и чести матери? А? Что молчите?
Грозные обличительные слова лютым кнутом хлестанули по притихшей толпе и, замерев, тяжелым камнем повисли на сердце, пригнув к самой земле и без того поникшие головы собравшихся повольников.
- А я так вам скажу: «Нет у вас Чести»! – безжалостно продолжал гнуть свое Ясный Сокол, - Она ушла от вас вместе с Волей в тот самый миг, когда вы нарушили данную клятву! А посему, я, как Верховный Ватаман, объявляю о роспуске Речного Братства!
Послышался возмущенный ропот, но до выкриков пока что еще дело не дошло. Ведун еще выше вознес меч и, возвысив голос, продолжил:
- Тише, господа повольники, я еще не закончил! Поскольку город взят мною и моей дружиной с бою, то, отныне, он уже не может называться Вольным, и, по праву победителя, я нарекаю его Нижним Волоком! Вот теперь все. Если кто желает оспорить мое слово, то, милости прошу, его выйти с оружием на этот помост и в «Божьем суде» отстоять свою правоту.
По толпе повольников опять пошел гул, но еще слишком свежа была память о минувшей резне, еще болели и кровоточили раны, оставленные оружием вожака на шкурах многих из присутствующих и, наверное, поэтому никто из них так и не поднялся на «лобное место».
- Нет желающих? – спокойно, без вызова продолжил Ведун, - Тогда я объявляю о созыве Круга нового Речного Братства. Что смотрите? Я пришел не нарушить закон, но исполнить. Я не хочу разрушить, я хочу создать такое Братство, которое бы хранило и продолжало эти законы до тех пор, пока люди живут на земле и видят небо. Чтобы оно хранило их и понимало, а не подгоняло извечные истины под свои сиюминутные похоти.
Так что всех, кто желает сохранить и приумножить наши традиции, милости прошу собраться на «весеннее равноденствие» на Волчьем острове. Там и законы наши запишем, и изберем себе старшину. А остальные, до наступления этого времени, должны покинуть пределы Белогорья, ибо, предупреждаю, что потом никакой пощады никому уже не будет. Никому.
Ведун. Книга 1. Цикл Летописи Белогорья
© Copyright: Баранов Дмитрий Станиславович, 2022
Свидетельство о публикации №222011402139
Свидетельство о публикации №222011402139
Рецензии
По моему мнению, автору удалось создать новый мир, населив его весьма эпичными героями. С которыми мы проживаем и победы, и поражения и параллельно открываем для себя мир наших предков.
Каким он мог быть несколько тысяч лет назад.
Обращаю внимание на то, что роман написан реконструктором, а это значит, что далеко не всё написанное - фантазия автора.
Яркий и образный язык изложения, нетривиальный сюжет не дают оторваться от чтения. Очень жду продолжения!
Алексей Андреев 21.02.2022 19:22 • Заявить о нарушении
Каким он мог быть несколько тысяч лет назад.
Обращаю внимание на то, что роман написан реконструктором, а это значит, что далеко не всё написанное - фантазия автора.
Яркий и образный язык изложения, нетривиальный сюжет не дают оторваться от чтения. Очень жду продолжения!
Алексей Андреев 21.02.2022 19:22 • Заявить о нарушении