Избегать латинского обольщения...

«Ты пеняешь мне… за немецкую метафизику, - писал Пушкин своему другу барону Дельвигу. - Бог видит, как я ненавижу и презираю её; да что делать? собрались ребята тёплые, упрямые; поп своё, а чёрт своё. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы......».
Пушкин не питал предубеждений к европейской науке. Он просто считал, что русским  не следует бездумно подражать европейцам. Подражательство обрекает народ на вторичность; чужой опыт должен быть преобразован в русле своей традиции – вот на что намекает великий поэт.
Он ценил Н.М.Карамзина за то, что тот стремился избавиться от моды на подражательство. Говоря, что «Древняя Россия… найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом», Пушкин имел в виду не только сведения, обнародованные в «Истории государства Российского», но и то, что Карамзин возрождал самобытный русский стиль творчества, перенося его и на зарождающуюся в России науку.
Главная особенность карамзинской историографии по сравнению с европейской состоит в гармоничном слиянии научного и художественного стилей. Как и древние летописи, «История государства Российского» – в такой же степени художественное произведение, как и научное. «Положительные знания» не имеют над автором той силы, которая могла бы заставить его пренебречь эстетическими критериями.
С точки зрения европейской науки, это стилистический синкретизм – феномен, трактуемый ею как признак культурной отсталости, но нам вряд ли стоит по этому поводу комплексовать. Именно этот «синкретизм» наделяет русский ум особым психологизмом, который предопределил всемирное торжество русского реализма XIX столетия. Возникший в сильно вестернизированной среде, русский реализм был по своим глубинным интуициям возродившимся после столетия подражательства византийско-русским стилем. О золотом веке русской культуры говорят обычно применительно к искусству, но стилистически в том же ключе развивалось и русское философско-научное знание. 
От латинян, пленившихся вавилонским «величием» абстрактной логики, православных отличает то, что они буквально верят евангельскому откровению: «Аз есмь Истина». Верят в то, что Господь, внушая ученикам: «Никто не приходит к Отцу, как только через Меня», имел в виду: не приходит иначе, как через уподобление цельному образу Его богочеловеческой Личности. Так, без всякого рационализирования, уподобляется ребёнок отцу. «Будьте как дети», - заповедал Господь, и православные, как дети, внимательны и чутки ко всякому образу и скептичны к абстракциям.
При всём желании человек не способен уподобиться тому, что выражено в виде геометрической фигуры или математической формулы. Личность может уподобиться только цельно воспринятому образу личности. Всякая умственная редукция, сводящая истину к произвольным дихотомиям, бывает удобна в практическом пользовании, но она не может не разрушать правдоподобие образа.
Главная черта определяющего самобытность русской культуры христианского реализма заключается в личностно-образном, иконическом представлении действительности, не допускающем диктата рассудка, всегда склонного к искажающему и разрушающему живой, непосредственно постигаемый в чувствах образ логическому упрощению. Чаще всего такое упрощение оправдывается требованиями «объективности»: таким образом игнорируется личное отношение к предмету описывающего его. Православный же христианин в своих интуициях исходит из того, что никакой образ не может быть совершенно нейтральным, а потому сама постановка такой цели является неосуществимой претензией. Разлагая в поисках мнимой объективности образ на функции, представляя истину в виде формул, учёный-рационалист имитирует беспристрастность демиурга, но на самом деле его приязнь-неприязнь к объекту никуда не девается. Маскирующаяся благодаря «чистой логике» под объективную, европейская наука лукавит, но при этом лукавит настолько самоуверенно, что легко внушаемым массам даже в голову не приходит заподозрить её в неискренности.
Некоторые из наших политэкспертов, воспитанных на европейской научной догматике, удивляются молчанию европейских интеллектуалов по поводу геноцида русских в Одессе и на Донбассе. В том, что Европа молчит, они склонны обвинять зловредные, якобы пребывающие в заговоре против собственного населения западные СМИ: мол, если бы европейцы знали истину, то вели бы себя совсем по-другому. Ерунда! Среднестатистический европейский интеллектуал всё прекрасно знает и, если молчит, то потому, что для него геноцид геноциду рознь. Для него на Украине «объективно» столкнулись два «нарратива» - прогрессивный и архаический. То, что творится во имя «прогресса», определять словами с отрицательной экспрессией не принято; о геноциде европейский интеллектуал заговорит только в том случае, если «прогрессивная» цель не будет достигнута, если русофобский украинский проект постигнет фиаско. Пока же фиаско не очевидно, русские, если не хотят, чтобы их сжигали заживо или бомбили, должны, по убеждению европейского интеллектуала, сделать «правильный» выбор: примкнуть к прогрессивному «нарративу».
Чистая логика тем и удобна, что ею можна оправдать какую угодно цель, достаточно редуцировать знание к подходящей для этого формуле. 
Для укоренённой в православии русской мысли подобная редукция имеет признаки ереси и потому неприемлема. Если русский человек изъясняется в чисто научном стиле, получается не столько умствование, сколько умничанье, и тогда «объективность» отдаёт фальшью, подчас нестерпимой.
Русский человек органически не способен абстрагироваться от живого образа, от «я люблю» или «я не люблю». «Объективная» наука, намеренно выводящая за скобки любовь под тем предлогом, что любая чувственная экспрессия разрушает строго научный стиль, ему чужда. Преклонение перед этой наукой является для него чем-то внешним, не затрагивающим глубин духовной сферы: то, что безОбразно, для него безобрАзно.   
Пушкин не отторгал Европу, восхищался её культурой, но он сумел преодолеть в себе соблазн некритичного ей подражания. Он – «наше всё» именно потому, что после столетия жёсткой вестернизации русского сознания сумел преобразовать новоевропейский опыт на русский лад. Пушкин имел дар отделять полезные злаки от плевел, отбирая из европейской культуры только то, что не противоречило традиционно-православному русскому стилю. Он противопоставлял рациональность Мольера цельности восприятия образа у Шекспира: «Лица, созданные Шекспиром, не суть как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп - и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».
Мольеровский тип рационализирования породил революцию. Лицезрение её уродств во Франции в 1789 году преобразило Карамзина, до того пылкого энтузиаста копирования западного стиля в России. Он осознал: революция несёт России погибель и стал искать ответы на мучившие его вопросы в русском средневековье.
В «мольеровской» Европе, которой мы обычно стараемся подражать, если кого объявят скупым, то таковым он будет оставаться в «общественном сознании» до тех пор, пока не поменяется формула определения «скупости» и «скупому» не предоставят амнистию. В «шекспировской» Европе, которой нам подражать совсем и не нужно, потому что такую Европу мы носим в себе, преобладает личностно-образный реализм; там характеристика "скупой" в отношении некоего человека вовсе не значит, что завтра или даже, может быть, десять минут спустя, по какому-то другому поводу, мы не восхитимся его бережливостью. Для европейца «скупость – бережливость» - это «единство и борьба противоположностей», диалектика, которой так легко возбудить массы лозунгом «Скупых – на гильотину!», а затем, с такой же лёгкостью, объявить казнённых невинными жертвами и призвать на гильотину носителя какого-то другого математически подтверждённого порока (например, «коррупционера»); для русского, традиционно русского человека скупость и бережливость – это одно и то же, а коррупция – это всего лишь гниение (и кто же из нас не гниёт?). Выбор слова с положительной или отрицательной экспрессией зависит исключительно от моей приязни или неприязни – но кто я такой, чтобы из-за моих предпочтений переворачивать вверх тормашками мир? Беспристрастный же суд, знает русский на протяжении тысячи лет, вправе творить один только Высший Судия.
Европейская наука, которая в нынешнем мире претендует на безусловный авторитет, объявила себя универсальной. Между тем, она – всего лишь область культуры, которая универсальной, с тех пор как Господь разделил человечество на народы, быть не может по определению.
«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все», - говорит Иисус в Евангелии от Матфея, имея в виду еврейский народ, но также давая понять и другим народам: отказ от устоев своей культуры расценивается Им как богоборчество.
Христианизация нигде и ни в каком виде не предполагала создание с чистого листа новой культуры, одинаковой для всех народов. Её суть – преображение в духе Христовой истины национальных культур. Христианство попадает в культуру народа как закваска, обновляя или (в бесписьменных племенах) формируя высокий стиль, который постепенно оплодотворяет народное творчество. В унисон с этими процессами пульсирует народная мысль, окрашиваясь в те же стилистические тона, что и хозяйственное,  художественное, юридическое и прочее творчество.
То, что иначе быть не может и не должно, даже когда речь идёт о точных и естественных науках, хорошо понимал русский учёный Д.И.Менделеев. О необходимости разивать русскую науку при помощи «своих родных сил» он писал в статье, посвящённой исследованию… водных растворов: «Это исследование посвящается памяти матери её последышем… Умирая, [она] завещала: избегать латинского самообольщения, настаивать в труде, а не в словах и терпеливо искать Божескую, или научную, правду, ибо понимала, сколь часто диалектика обманывает, сколь многое ещё должно узнать и как при помощи науки, без насилия, любовно, но твёрдо устраняются предрассудки и ошибки, а достигаются: охрана добытой истины, свобода дальнейшего развития, общее благо и внутреннее благополучие».
Нельзя обособлять научную истину от Божеской, совесть, всегда личностную, от безличностного научного сознания – вот о чём, по мнению великого химика, не должен забывать никакой русский учёный. Это возможно только в том случае, если учёный отказывается от вынесения окончательного суждения о чём бы то ни было, оставляя такое суждение Творцу Вселенной. Русский учёный, по Менделееву, по Пушкину, по Карамзину, по мнению большинства наших гениев, касавшихся этой темы, обязан быть богобоязненным; ему, помнящему о заповеди «Без меня не можете творить ничего», категорически противопоказана претензия переустраивать мир по-мольеровски, редуцируя икону Божьего творения в набор пазлов.
Верный критерий для отличения такой преобразованной русскости от пересмешничества-подражательства Европе – наличие или отсутствие реформаторской страсти. Если русский остаётся верен самому себе, он не в состоянии быть реформатором. Любая реформа предполагает лукавую «объективность» подхода, абстрагирование от «приязни-неприязни» - одним словом, нарочитое неразличение живого образа. Поскольку подобная нарочитость у нас всегда шита белыми нитками, «научное реформаторство» в исполнении русских – это заведомый фарс (который, к сожалению, часто оборачивается трагедией-катастрофой).
И не надо иллюзий: пока у нас сохраняется реформаторская тенденция, пока лакейское подражательство нашей «научной элиты» постхристианской европейской учёности имеет более высокий престиж, чем самобытное творчество предков, влияние тех, кого у нас называют «западниками-либералами», не уменьшится, и в нашем обществе не станет меньше ни нигилизма, ни русофобии. Навязанный нам фальшивый идол «прогресса» будет требовать всё новых и новых жертв.
Русско-православное отношение к прогрессу передал В.В.Розанов: «Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим. Нужно «усовершенствованное ружьё», рантовые сапоги, печи, чтобы не дымили. Но душа в нём не растёт. И душа скорее даже малится в нём. Это тот «печной горшок», без которого неудобно жить и ради которого мы так часто малим и даже вовсе разрушаем душу».
Пока русская наука самозабвенно служит прогрессу по-европейски, пока в умах русских учёных «диалектически» сталкиваются-лязгают пустопорожние дихотомии, мы обречены на бесконечные, бессмысленные, временами «жестокие и беспощадные» реформы и наш иммунитет к революциям будет ослаблен.

2016