Рассказ бабушки Дарьи

Девяностопятилетняя старуха Дарья Михайловна Сухова сидит в своём доме у окна и смотрит в пасмурное, мокрое от ненастья окно с каким-то неведомым восторгом. Лицо её задумчиво. День осенний, заунывный, дождь с ветром, прохладным и колючим.
Кружит листопад. Разноцветный ковёр расстелила перед окном осень. Дождь косой, бьёт в стекло. Бежит по стёклам слезой.
Лицо Дарьи Михайловны с глубокими морщинками, глубоко севшими в кожу, с косыми складками. Карие глаза ввалились в глазницы, тусклые и вовсе не блещут жизнью. Щёки впали в беззубый рот, а нос её, большой и острый, стал до того горбатым, что вот-вот коснётся верхней губы.
Она сидит в такой позе и ни слова не говорит, ну прямо Баба-яга из русской народной сказки. Я сижу от неё невдалеке на жёсткой, выкрашенной в коричневый цвет табуретке и всё время смотрю в её сторону. Только что принёс ей два ведра воды.
Топится печь, потрескивают сосновые поленья, а на плите пыхтит чайник. На дворе двадцать первый век, а у Дарьи Михайловны в доме словно остановилось время где-то на середине двадцатого столетия.
Она вздохнула и заговорила. Начала сказывать мне свою историю, похожую на мистический рассказ. Я внимательно слушал.
– Казалось бы, чего тут, – начала она, уверяя в том, что говорит сущую правду, – умер человек, и что. Умирают и рождаются на земле каждую секунду. Умер у меня муж, много уж лет прошло. Не болел, Царствие ему Небесное. Забыть не могу. Уж что после было… Мужа моего первого не знаешь? Откуда, тебя на свете не было. Алексеем звали, вроде как божье имя, светлое, но, видно, не таким был мой Алексей. – Она сделала выжидательную паузу, смотря на меня, а потом продолжила: – Душу, видно, продал когда-то нечистой силе, а я сколько лет с ним жила и не замечала. Схоронила. Девять дней – помянула. А тут в одну из ночей разбудил меня среди ночи стук, слышу шаги на кухне, ходит кто-то, топчется. Отчётливо слышу, ну а потом посудой греметь начал. Я думала, кот лазает, ругаться начала. А в ответ услышала голос покойного: «Что брыскаешь?»
Сердце моё ёкнуло и замерло от страха. Встала я с трудом, к выключателю только подошла, и снова его голос из темноты: «Света, Дарья, не надо!»
«Почему?»
«Не надо, – говорит. – А вот свечку зажги!»
Тут я вовсе ни живая ни мёртвая. Нашла впотьмах свечку в ящике столика. В доме глаз коли. Зажгла, держу в руке, огонёк слабый, шаткий осветил. За столом Алексей сидит, на меня смотрит, живой, в руке ложка у него. Тогда ложки-то в деревнях всё больше деревянные были.
«Лёшенька, – говорю, – соколик ты мой, как же так, ты же умер!»
А он мне:
«Есть хочу, Дарья!»
Я удивилась.
«Как же так? Мёртвый и хочешь?»
«А вот так, – отвечает. – Отпустили меня, я и пришёл!»
В страхе нашла в себе силы:
«А разве отпускают?»
«Меня вот отпустили».
И вижу – довольный он моими расспросами.
«Ладно, Дарья, давай корми, голодный я с тех пор, как ушёл из этого дома, во рту росинки маковой не было».
Только я хотела рот раскрыть, а он мне:
«Нас там совсем не кормили, а вот мы каждый день кормим…»
«Кого же вы там кормите?»
Не ответил, заторопился.
«Мне уже пора!»
«А поесть?»
«В следующий раз!»
Стою, словно ноги в пол вросли, не могу пошевелить ими, а самой из любопытства хочется спросить, кого же там кормят, набралась смелости. Голос издалека его уже, но всё же ответил:
«Ах, глупая ты баба, Дарья! – И совсем тихо, исчезая: – Червей, червей».
До первых петухов, не выключая света, на койке просидела не сомкнув глаз. За ночь с лица сошла, а в обед соседка пришла. Увидела меня – остолбенела.
«Что с тобой, Дарья? Не захворала ли?»
А я ей рассказала всё – та не поверила. Ушла, а потом мужа своего Василия привела.
«Тоскуешь, – говорит он. – Вот тебе и привиделось».
«Нет, Василий, не тоска то была, а приходил наяву. И ещё прийти обещался».
Сосед глаза вытарщил.
«Как так?» – говорит.
Перекрестилась я.
Василий будто поверил и сказал серьёзно:
«Надо кол осиновый. И на кладбище до двенадцати ночи успеть в могилу вбить, да так, чтоб остриё до сердца сатаны дошло».
Сходил Василий в осинник, срубил хороший кол. Заострил на конце и ушёл на кладбище, а ночь-то тёмная, и топор с собой захватил.
Кругом ветер гуляет, деревья шумят. Фонарик включил, на могильный холм направил и давай топором по колышку долбить – загоняет. Филин закричал. Испугался он, про топор забыл – и бежать. За кресты задевает. Натерпелся страху, покуда добежал до дома. А я в надежде была. Время за полночь. Думаю, не придёт теперь. Взяла и легла. Только глаза-то закрыла, слышу – подошёл, стоит возле кровати. Глаза-то боюсь открыть, а открыла. Лица не вижу, а силуэт различаю.
«Убить меня хотела? – заговорил он, да так спокойно. Просит: – Зажги свечку».
Встала, зажгла. Думаю – конец. Кол в груди у него торчит, а ни кровинки. Вид обыкновенный, как той ночью. И продолжает:
«Видел Ваську, всё видел. Старался он. Чуть-чуть осталось, да филин спугнул, топор оставил на могиле, вот он. – И из-за спины достаёт его. – Бери, – говорит, – мне к Ваське нельзя. Передай: пусть больше не приходит».
Тут я набралась смелости:
«Не мучай, забирай, раз вновь пришёл. Ведь за этим пришёл».
Вижу – он по сторонам смотрит, оглядывается.
«Ну?»
«Нет, – отвечает он. – Дарья, не хочу того». – И вижу, слёзы у него покатились, сказать что-то хочет, но как будто боится кого и опять по сторонам смотрит.
«Как же так?» – говорю.
«Один я сегодня, не бойся, а слушай. Велели мне тебя со света свести, да так, чтобы ты сама на себя руки наложила. Сходи в церковь, отмоли мои грехи, свечи поставь. И пусть батюшка молитвами душу мою грешную с земли в небеса проводит».
Не успела я и рта раскрыть – Алексея нет.
Один топор на полу лежит.
Сходила в церковь, сделала, как просил.
С тех пор и перестал ходить. Видно, душу его грешную очистили молитвами, и улетела она в небеса.
Дарья Михайловна как начала со вздоха, так вздохом и закончила, давая мне понять, что поведала правду, хочешь – верь, а хочешь;– нет.
Заворочалась и продолжила:
– Слово-то божье – оно в молитве, если читать молитву с верой, то Бог, он непременно услышит.
А я подумал: «Не может быть такого, и нельзя в такое поверить». А она продолжала смотреть куда-то глубоко, заглядывая в мокрое стекло, и о чём-то думала.