Святой Серафим

Во славу Господа Иисуса Христа, смертью смерть поправшего, спасение человекам принесшего, возносятся в небо купола церквей православных, направляя к Престолу Вышнему помыслы светлые, грёзы мученические, стяжания пылкие, яко грешников суетных, так и святых приснопамятных. Все равны перед Богом, всем хватит любви Его и заботы, лишь прими Его в сердце и очистит Он душу и явит отраду. Потому несть числа Его храмам от песчаных холмов Палестины до колючих снегов Нарьян-Мара, и срока им несть, а за каждый разрушенный иль осквернённый – десятки новых встают, услаждая дух посвященным, помогая чудесами страждущим, одаряя ответами ищущих, увещевая ум недоверчивым, крепя шаг растерявшимся. Так было, так есть и так будет веки вечные.


На исходе XVIII столетья средь дремучих лесов Тамбовской губернии в пяти верстах от Саровского городища, где провиденьем Господним разрослась обитель монашеская, слава о которой по всей крещеной вселенной гремит и поныне, на всхолмленном берегу тихоструйной речушки Саровки в уединенной бревенчатой келье, ограждённой от мирского духа, словно богатырской стражей, смолянистыми вековыми соснами, под иконами святыми, осеняемыми мерцанием лампадки, на аршинном камне-валунце коленопреклоненно спасался инок Серафим:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! – твердил он, не замечая, что за спиной его множился мошкариный рой. – Услышь раба Твоего убогого, не оставь Своей милости, не дай заблудиться на пути спасения. Господи, Ты же знаешь незлобие сердце моего и что не от хотения ослушаться воли Твоей святой отказался я от архимандритства, а от подражания преподобному Сергию Радонежскому, кой от митрополитства Московского отказался, дабы не лишаться плодов благодатного пустынножительства. Так и я. – Мошки за его спиной, словно пыль, затмили дневной свет из оконца. – Господи, Ты свидетель чистоты намерений моих, не противник я Твой, а раб убогий, избави душу мою от нападок лукавого, дай мне силу стерпеть устрашения его лютые, надели мудростью не поддаться на извороты его гнусные, удостой защиты Твоей милосердной от… – преподобный закашлялся, вдохнув мошкару, которая тучей опустилась на него. Отец Серафим в ужасе задержал дыхание и зажмурился, мошки полезли в глаза: – Пыль бесовская, изыди! – он стал отмахиваться, мошкара разлетелась на миг, и набросились с новой силой в ещё большем количестве. Инок принялся безостановочно кланяться и креститься: – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! – Мошкара попадала ему в рот, забивала гортань, мешала говорить. Он начал повторять молитву внутренним голосом, кашлял, выплёвывая мошек, но вдыхая воздух, втягивал новых. Словно искра, в мозгах полыхнула мысль – бежать из кельи, бежать! Картина соснового бора нарисовалась в воображении мгновенно, он простонал: – Воздуху, воздуху. – И приподнялся с колен, поглядел в сторону двери. Однако бежать из кельи означало сдаться, нарушить обет данный Господу – молиться, не сходя с камня 1000 дней и ночей, чтобы сподобиться на прощение Вседержителя. Преподобный уткнулся лбом в колени и продолжил молиться и перхать. Мошкара облепила его, превратив в огромный трепыхающийся шар...

Набегал иноку 45 год, был он ростом высок, хоть и чуть горбился, седовлас, кость имел широкую, крепкую, лицо – овальное, отощалое, глаза – светло-голубые, пронзительные, нос – прямой, острый, бороду – густую, окладистую; из одежды в любое время года носил белый полотняный балахон (подрясник), кожаные бахилы (чулки), онучи и лапти; на груди поверх одеяний блестел большой восьмиконечный медный крест Распятие, коим благословила его матушка, когда он покидал отчий дом, ступая на стезю монашескую, и с того дня крест сей никогда не снимал.
Пятый год пошёл, как с благословения настоятеля обители Саровской, уединился монах в лесной хижине, где с возрастающим усердием стяжал Дух Святой молитвами непрестанными, воздержанием строгим и еженощным бдением, заостряя ум свой вдумчивым чтением Священного Писания и Преданий отцов Церкви, созерцанием света Божьего, разумением Его промыслов; занимался он и трудами телесными: огород вокруг келии возделывал, пчельник разводил, дрова заготовлял. Жилище его состояло из горенки с оконцем и печкой, сеней и крылечка. Почивал монах 3-4 часа в сутки на дощатом полу, две колоды разновеликие заменяли ему стол и сидение; в баню никогда не ходил, омывался в реке; в морозы лютые грелся у печки, но иногда добровольно сносил холод; в жаркое время года, обрабатывая грядки на огороде, разоблачался, препоясав чресла, и терпеливо, даже с радостью принимал от насекомых укусы жестокие, следуя примерам древних подвижников, смиряя тем плоть свою. Питался он овощами, что сам выращивал, картофель, лук, свекла; травкой, что сниткой зовётся, мёдом да хлебом. В канун праздничных и воскресных дней приходил в монастырь, слушал вечерню и всенощное, приобщался Святых Христовых Тайн за раннею литургией, после принимал в своей монастырской кельи братию, наставлял и духовно потчевал, брал хлеба на седмицу и возвращался в лесную хижину. Когда постился, то воздерживался от всякой пищи и, доведя себя до высшей степени аскезы, два с половиной года как отказался от хлеба, только варёная снитка да летом овощи.
Немногим из монастырской братии по силам подобное самопожертвование, а из тех, кто отваживался, единицы выдерживали: тяжек сей крест – пустынножительство, нести его не от времени до времени требуется, а ежесекундно годами долгими, пред Господом Богом не слукавишь-то незамечено, а пуще всего, что один на один с сатаной противоборствовать доводиться, гуртом-то оно ведь полегче будет. Преподобный  Серафим же с отроческих лет нацелил себя на путь страданий по образцам великих отцов-пустынников, и счастлив был своей участи, не имея сомнений, что путь избран праведный и ведёт к Престолу Божьему.
На втором году отшельничества произошли события, повергшие его в глубокое смятение и давшее сатане предлог обрушиться на душу чистую с тавром и арканом. Указом Святейшего Правительствующего Синода Саровской пустыни надлежало выслать на место архимандрита Алатырского Свято-Троицкого монастыря человека, по благодати подобному иеромонаху Назарию, игумену Валаамской пустыни, взятому также из Саровской обители. Старец Исайя, настоятель Саровский, и старшая братия пришли к о. Серафиму в лесную келью:
- И по нашему совокупному соображению тебя, брат Серафим, избрали. Готовься к отбытию, – оповестил старец Исайя.
- Помилуй, отче святый, помилуйте, братия, как же, нет, не могу я идти в Алатырь, благодарствую за честь оказанную, – поклонился о. Серафим, – но не могу,  нет, не готов: до благодати отца Назария не возрос, ума-разума не довольно, опыта житейского не накоплено для того. Не могу, нет, не желаю я подвести вас, братия, осрамить, тень на нашу обитель кинуть, помилуйте. 
- Чем ты тень на нас кинуть можешь? – прищурился настоятель.
- В грамоте я малосилен, отче, ты знаешь, имя своё с трудом подписываю. Куда мне монастырём управлять, смилуйся.
- Скромность твоя похвальна, однако решение наше она не переменяет, а на обрат – поддерживает его справедливость.
Отец Серафим, словно загнанный в угол, обвёл взглядом четверых гостей, сидящих в чёрных рясах на колодах, молодого иеромонаха Киприана, казначея обители, пожилого иеромонаха Мелетия, свершившего паломничество в Палестину, старца Исайю и средних лет иеромонаха Авраамия, архитектурного гения. С каждым из них о. Серафим был в дружеских отношениях, настоятель же являлся ещё и духовником его:
- Есть обстоятельство, делающее невозможным моё отбытие из пустыньки. 
- Что за обстоятельство?
- Предназначение моё, отче. С малых лет мнил себя в катакомбах первых христианских, где в уединении предавался бы блаженным молитвенным подвигам, в самом простом рубище, с самой простой пищею, даже и без неё, в темноте да в холоде. Бывало, до слёз зачитывался деяньями непостижимыми великих духовных светильников, им хотел следовать, и до сего дня хочу, токмо с Богом беседовать, бесконечно… И теперь, когда грёзы мои свершились, каждый день славлю Господа, ниспославшего мне вероятие пройти стезёй пустынника, чаю до конца до самого. И тебя, отче Исайя, вспоминаю ежевечерне с благодарностью за благословление твоё на подвиг иноческий. Не лишайте ж меня, братия, духовной радуги, что в душе моей токмо-токмо заяснела, всего год с половиной я в пустыньке, что за срок такой можно выстрадать?
Настоятель кивнул:
- Твёрдо на стезе стоишь, отче Серафим, это радует, сулит благодать, аще вытерпишь… Однако же, в ходе мыслей твоих изъян злодействует, аки гриб поганый на древе славном, – самоличное превозносишь выше общего, о спасении своём печёшься полно – сие утешительно, об остальных же христианах запамятовал, ни словом не обмолвился, всё о себе самом. А кто осветит им, мятущимся, путь в темноте, коли все светильники по затворам рассеются? 
- Не запамятовал, отче святый, не запамятовал. Да почитаю, коли сам в пустыньке спасусь, то после окрест меня тысячи спасутся, а если погибну… то не потяну за собой, ни единого.
Настоятель задумался:
- Что с ним делать, братство? Силком не потянешь ведь, какие суждения вызрели?
Монахи до того молчавшие, стали высказываться. Отец Мелетий поведал о сапопломнике в Палестине, иверском зодчем Мераби, который, неся флягу с водой за поясом, всю дорогу по жаркой пустыни отказывал себе в питии, смиряя тем вспыльчивость свою, и мимо многих святынь, ослабев, без должного внимания проследовал, а когда, наконец, в Вифлеем-Ефрат прибыли, раскрыл флягу, а вода-то и засмерделась, намекая, что благоразумие во всём требуется. Казначей Киприан и архитектор Авраамий признались, что им бы и не хотелось лишаться такого мудрого наставника, как отче Серафим, образчика смирения и боголюбия, однако достойней кандидатуры среди братии не сыскать и ради прославления и распространения устава Саровского на другие обители они просили бы преподобного принять предложение. Но о. Серафим решился непоколебимо на достижение полного пустынного жития, дабы удостоиться за оное милости Господней, а уж после и к людям выйти, потому никто переубедить его не смог. Видя такой поворот, старец Исайя прибегнул к последнему средству:
- Идти, тебе в Алатырь иль нет, пущай воля Божья рассудит, бросим жребий по примеру апостольскому.
О. Серафим, чувствуя, что сумел отстоять своё право на молитвенный подвиг, только руками развёл на предложение настоятеля, противиться не дерзнул. Условились метать жребий пятикратно, зажгли свечи, нанесли на сосновую щепу расплавленным воском шестиконечный православный крест, преклонили колени под иконами, совместно сотворили молебствие. О. Серафим расстелил чистый убрус пред настоятелем, тот вложил щепку в большую деревянную чашу, потряс ею.
- Господи, покажи нам путь, коим следовать рабу Твоему монаху Серафиму, – произнёс старец и резко опустил чашу вверх дном на убрус.
О. Серафим осенил себя крестным знамением и мысленно прочёл молитву Иисусову. Старец убрал чашу. Щепка лежала крестом вверх. Преподобный мучительно зажмурился.
- Ехать в Алатырь, – констатировал настоятель и взял щепку.
О. Серафим обратился внутренне за помощью к Ангелу-хранителю. Настоятель вновь поворошил чашей и метнул жребий. 
- Господи, – воскликнул преподобный, увидев тот же результат, – за что на меня прогневался? Господи, за что лишаешь стези предначертанной, прозорливцем киевским указанной?! Господи, неужто не вынесу?!      
- Быть тебе, архимандритом Алатырским, преподобный Серафим, – подвёл итог старец, когда в третий раз щепка легла крестом вверх. – Резону более не вижу для метания: балянц не переменится.
О. Серафим не верил глазам своим:
- Господи Иисусе, Господи… Путь прямой раздвоился, аки языце змеево, не решусь на шаг, куда следовать… Братия, что за польза от меня, аще свет мне закрытым стал, равно мёд, что без сладости?
- Отец Серафим, довольно брюзги, воля Божья отчетливо явлена, – старец при помощи казначея поднялся на ноги. – Пути Господа нам неведомы, принимай их бесспорно, аки ранее. – Все монахи, за исключением о. Серафима поднялись с колен. – А что тяжче, пустынничать аль монастырём печься – вопрос многосложный, ответа не дам.         
- Отче, мы не закончили, – произнёс о. Серафим.
- В каком разумении?
- Жребий метать пяти крат соглашались.
Настоятель поморщился, обозрел братию, та безмолвствовала.
- Брат Киприан, доверши дело.
Казначей присел к убрусу, перекрестился с молитвой, взял чашу, вложил в неё щепку, потряс, и выпало в четвёртый раз идти о. Серафиму в настоятели Алатырской обители.
- Имже образом сомнение развеяно? – поинтересовался старец.
О. Серафим молчал, из глаз его покатились слёзы. О. Киприан вопрошающе поглядел на старца. Тот кивнул, мол, продолжай, и в пятый раз жребий был тем же.
- Путь раздвоенный единился, отче Серафим, без единой капли сомнения, – торжественно произнёс настоятель.
Отшельник горько возрыдал, ударился лбом о пол и заголосил:
 - Оставьте меня, братия, оставьте в пустыньке, ради Христа! Помилуйте! Отче, – о. Серафим пополз на коленях к настоятелю, обвил его ноги руками, – отче, помилуй! Нет мне хода в иные обители, здесь мне крест нести, здесь страдать и терпеть со смирением, без остатка себя положить на алтарь веры истинной; ради славы Христовой всё готов снести, и хулу и злословие, и насмешки, и пытки, здесь хочу опочить, как предсказано.
- Серафим, ты противишься воле Божьей? – грозно блеснул глазами старец.
- Нет, отец святой, нет! Повинуюсь ей всеми фибрами. Жребий выпавший разумею, как ниспосланное испытание Господом моей твёрдости: а сумею ли устоять пред игуменством, ведь оно многим сладостно? Не про тебя сказ, а про тех, кто карьерой радеет. Не порицай мя, отче, а помилуй, отрешаюсь от лавр ради терний.   
- Окстись, окстись, – старец уклонился от него, отошёл в сторону.
О. Серафим на миг задумался:
- Нет иного для меня призвания, чем терновый венец пустынника. Правда твоя, отче, правда твоя – путь раздвоенный единился заново: буду следовать, аки ранее, по стопам Великих Антония и Афанасия, зачинателей нашего рода. Вынесу все мучения, перетерплю все лишения. Ради благодати Божьей нет такого страдания, чтоб не выдержать, чтоб не принять с радостью.
- Упорству твоему, Серафим, нет предела, аки ветка гнёшься, а после на место ворочаешься, – с осуждением произнёс настоятель. – Аще не ты, то кто?
  Преподобный поглядел на гостей внимательно и пополз на коленях к иеромонаху Авраамию:
– Сотвори любовь, брате, замени меня и иди на это звание, там таланту твоему – поприще, а мне дай жить и умереть в пустыни, как я решился ради Господа Бога, и хочу того невозвратно!
- Авраамий? – замыслился настоятель.
Через неделю иеромонах Авраамий отбыл в Алатырскую обитель, где дар его архитектора раскрылся в полной мере: за своё правление воздвигнул он в Свято-Троицком монастыре три церкви, 50-метровую колокольню, множество зданий для братии и послушников и, введя строгий Саровский устав, снискал славу благочинного строителя.
Преподобный Серафим после того, как отказался от сана три месяца в гармонии душевной пребывал, в уединении благодатью молитвенной наслаждался и совершенно уверенный в правоте своего выбора за ежедневными трудами забывать стал о том событии, пока не посетили его старцы, сначала о. Иринарх, дивный монастырский каллиграф и книгооформитель, а позднее о. Иуст, прозванный «астрологом» за познания в астрономии, ведший в обители метеорологические наблюдения. Старцы, каждый на свой манер, распекли о. Серафима за уклонение от предначертанного настоятельства, обвинив в упрямстве и фанаберии, мотивируя не только и не столько тем, что тот не покорился мнению старшей братии, а тем, что ему была явленна воля Божья, и не раз и не два, а пятикратно! и не тайно, а прилюдно! а он посмел пойти против неё, решив, что знает лучше, чем заслужить милость Господню, и после такого ослушания он не может именовать себя рабом Божьим, ибо он противник Его, который не захотел на посту архимандрита помочь сотням, а может и тысячам страждущих, а думал только о своём спасении, и приобрести что-то доброе от пустынножительства после такого своеволия не удастся. О. Серафим пытался защищаться, наводя примеры многих великих пустынников, отказавшихся от начальничьих должностей ради богоблагодатных плодов пустынножительства, в том числе и саровского иеромонаха Иакима, который остриг волосы и бороду и сказался юродивым, лишь бы остаться в пустыне и не идти в епископы Аляски. Однако доводы не произвели на старцев впечатления, и в душе преподобного посеялась смута. И чем больше он задумывался о происшедшем, тем сильнее закручивались в его сознании вихри смятения, тем хрупче становилась его уверенность в правильности своего выбора. Несколько недель к ряду прошли в безостановочных треволнениях, он забросил пчельник и огород, позабыл о пище и сне, не вставал с колен из-под икон, вопия к Богу и веруя, что Господь ведает чистоту его помыслов и не отвернётся от раба своего, однако сомнения не ослабевали, иногда они делались настолько сильны, что он терял трезвость ума, не мог определить, где он, что с ним. В такие минуты преподобный ощупывал своё лицо, голову, проверяя на месте ли лоб, затылок, не изуродовали ли его мощнейшие приливы крови в темень. И во время очередного приступа он задал себе страшный вопрос:
- А может, справедливы старцы, и я – противник Божий?
От осознания слов своих в голове его помутилось, мозги пошли наперекос, лампадка перед иконой угасла, келья погрузилась в темень – о. Серафим лишился чувств. Наутро преподобный ощутил себя совершенно здоровым, будто чья-то невидимая рука удалила из мозга занозы сомнений, терзавшие его последнее время. Он вышел на крылечко и с наслаждением вдохнул тягучий запах сосен, с умилением проследил за порханием бабочек, прислушался к полёту шмеля. Солнечный свет и пение птиц снова радовали! С душевным подъемом он сотворил утренний молебен, с удовольствием съел чёрствую горбушку с луком и, не найдя в келье воды, направился с ведёрком к реке. Спустившись с холма на песчаную полоску берега, он омыл лицо, шею, наполнил ведро, напился и повернул обратно. Повеяло горелым. 
- Поклонись, поклонись нам, – со всех сторон зашептали голоса. 
Почувствовав сильнейшее волнение, о. Серафим огляделся, но никого не заметил, решил, что почудилось, и продолжил подъём.
- Поклонись, поклонись нам, – повторили голоса.
О. Серафим застыл, поражённый догадкой:
- Бесы.
Голоса захихикали. Преподобный инстинктивно перекрестился:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!
Выкрикнув Иисусову молитву, о. Серафим простоял несколько минут в напряжении, прислушиваясь к тишине, к дуновению ветра, успокоился, отметил, что собственный голос показался ему незнакомым, на голос мытаря похожим. Добравшись до кельи, он опустился на колени перед иконами и с замиранием сердца устремил молитвы к Господу, прося защиты от дьявольского отродья. Ранее бесы обходили его, слишком целостен был, не за что зацепиться было, если и пробовали, то неявно, намёками, и всегда отступали, прикрываясь якобы причудами воображения. Случай у реки стал первым их явлением открытым, и как предполагал о. Серафим – не последним. Он не ошибся. Образовавшаяся червоточина в его душе после отказа от архимандритства притянула окаянных, словно голодных хищников запах крови. И набрасывались они без стеснения и днём, и ночью. Обороняясь крестным знамением и Иисусовой молитвой, преподобный отражал их атаки порой по чёртовой дюжине за сутки. Чаще всего они являлись в образе невидимом, но когда свирепели, то выли волками под кельей, в оконце заглядывали мертвецами, ломились в двери брёвнами, громыхали по крыше копытами, вопили младенцами, хохотали умалишенными, мелькали тенями, проникали в щели дымом лесного пожара, задували свечи сквозняками, требовали: 
- Покорись, покорись нам. – Обещали за это: – Станешь, станешь митрополитом! – Угрожали в случаи отказа: – Замучим, замучим до помешательства!
И в одну из таких бессонных ночей, когда о. Серафиму попритчилось, будто стены его кельи вот-вот развалятся под натиском разъярённой толпы, он не выдержал, запаниковал, бросился в двери и понёсся в сторону монастыря, не в силах более сносить в одиночестве нападки демонов. Огромная жёлтая луна то появлялась из-за туч, то снова пряталась, сопровождая бег его. Дул ветер холодный осенний. Подобрав полы подрясника, и придерживая медный крест на груди, преподобный бежал по лесным стёжкам, боясь оглянуться, перепрыгивая через ямы, задевая ветки, спотыкаясь о корни дерев, оступаясь на шишках. Его взъерошенные кудри метались паклей, камилавку он забыл в хижине, вериги бряцали и царапали тело, за спиной раздавалось резкое щёлканье кнутом, а возле ушей: «Прочь, прочь из пустыни! Шибче, шибче!» вперемежку с истеричным хохотом. Промчавшись более двух вёрст, о. Серафим запыхался, но подгоняемый духами тьмы не останавливался, бежал, бежал, пока на небольшой полянке не споткнулся о заострённый край камня и не грохнулся плашмя на здоровущий валун среди пожухлых трав, разбивши лицо в кровь.
Очнулся на рассвете. По слипшимся от крови волосам ползала муха, по всему телу шныряли муравьи. Первой мыслью его стала благодарность Господу за спасение. О. Серафим пошевелился, ощутил боль по всему телу, с усилием приподнялся, встал на колени, огляделся. Лесная тропинка, по которой он многажды хаживал в обитель и обратно, виднелась в двух десятках шагов. Преподобный обозрел гранитный камень, на котором стоял. Откуда взялся в лесу такой огромный валун? Почему он раньше его не замечал?
- Поклонись, поклонись нам, – завизжали голоса.
Преподобный, как ужаленный, распрямился. Бесы закружились вокруг него невидимым хороводом, обдавая смрадным ветерком:
- Покорись, покорись нам!
Сердце о. Серафима заколотилось в бешеном ритме:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! – выкрикнул он и осенил себя крестным знамением.
Духи, жалобно застонав, испарились.
– Помилуй мя, Господи, – о. Серафим молитвенно сложил руки, – помилуй. Грешен я, грешен, Господи! Заблудился на пути спасения. Укажи выход! Очисти от греха, что на душу лёг нечаянно да камнем давит тяжким, силу бесовскую притягивает. Не гордыня мной правила, не дерзновенность самолюбца, не желание над братией возвыситься, а токмо хотение послужить Тебе, Иисусе, всеполно, совершенно! Дабы ничто от молитвенного усердия отвлечение не чинило, отрешился я от должности высокочтимой. Токмо посему, Господи! Токмо посему! Нет для меня высшей радости, чем исполнить волю Твою святую, пострадать за Тебя, Господи, принять хоть бы малую толику от той муки вселенской Тобой на Голгофе вытерпленной, дабы благодатью слёз омывать души грешников, и Твоей властью небесной врачевать раны страждущих. Не гневайся на меня, убогого, за то, что тщусь проводником стать безропотным силы Твоей всеблагой, не о себе радею, Ты зришь, Иисусе, не ищу себе путей лёгких, а другим хочу облегчить страдания. Господи, смилуйся, не сделай мои надсады бесплодными, что могу без Тебя? Ничего! Кто я без Твоего указания? Лист в безветрии. Падаю долу, падаю, падаю, – преподобный уткнулся лбом в колени и зарыдал. – Чем заслужить Твоё прощение, Господи? Грешен я, грешен! Как искупить?..  Не сойду с камня, покуда не вымолю милость Твою! Не сойду! – О. Серафим выпрямился. – Хоть тысячу дней пройдёт, не сойду! Столпом стоять буду, как Симеон, как Лазарь Галисийский, как преподобный Савва Вишерский. Господи, иду на муку, иду, чаю, вытерплю и сподоблюсь Твоего прощения. Надеюсь на Тебя, Господи, укрепи меня на подвиг и приведи в исполнение моё предназначение. Во имя Отца…
Осеннее солнце медленно поднималось над лесом, прошивая его лучами света, одаривая последними тёплыми прикосновениями. О. Серафим, спонтанно решившись на подвиг столпничества, первые часы чувствовал необыкновенное воодушевление, будто выбрался на простор из ловчей ямы. Ласковое солнце нежило, заставляя подчас умиленно щуриться. Уходящие в небо сосны смолянисто благоухали и окружали тишиной и благодатным покоем. Слова молитв лились потоками быстрыми чистыми, точно птицами бежали по воде и воспаряли в небеса крылатыми вереницами. Ближе к ночи похолодало. Небо заволокло тучами, установилась темь кромешная. Голос преподобного осип от беспрерывного молебствия, но продолжал взывать к Господу. И чем тяжелее делалось телесно, трещало и кололо в спине, болели колени, пылали свежие ссадины и царапины, немела шея, тем упорней и громче о. Серафим воздавал хвалу Господу за ниспосланные страдания, что очищают душу и приближают благодать. Давая себе короткие передышки, инок ложился на живот и вытягивался струной, прижимался щекой к рыхлой каменной глыбе, прислушивался к тишине, ловил себя на том, что молитвословие течёт в мозгах уже помимо его воли; превозмогая изнеможение, он поднимался на колени и возобновлял моление вслух. Зная большую часть Часослова на память, он поставил себе задачу сотворить все молитвы по суточному кругу. Завершая вседневную полунощницу, 133 псалом, о. Серафим отчётливо услышал сзади себя, а затем над собой бесшумное круженье, но не остановился, хоть и встревожился, дочёл псалом до конца, ожидая атаки бесов, и перешёл к тропарям, пропел их с напряжением и, закончив полунощную, осторожно огляделся. С ветки ближайшей сосны на него блеснули, словно два золотых кольца, глаза филина. О. Серафим не ведал, птица ли перед ним иль демон, потому громогласно вознёс Иисусову молитву, осеняя себя крестным знамением. Ушастый филин остался неподвижен. Преподобный вздохнул с облегчением. Птица наблюдала за ним, изредка вращая головой и пощёлкивая клювом. О. Серафим приступил к вседневной утреней, читал и пел псалмы и ектеньи, канон и кафизмы, антифоны и тропари, с умилением поглядывая на птицу. Филин улетел на рассвете, когда заморосил дождь. Расставив руки, инок с усладой подставил лицо под капли небесных вод, они освежили его и притупили болевые ощущения. Взбодрившись, о. Серафим поблагодарил Господа за облегчение страданий и продолжил моление. Понемногу дождь усилился и когда преподобный дочитывал псалмы 1-го часа, разразился ливень. Промокнув до нитки, о. Серафим вошёл во вторые сутки стояния на молитве.
До мая преподобный с камня не сходил ни днём, ни ночью, отлучался лишь по надобностям, спал по два часа, питался варёной сниткой. В обитель на службы не показывался, а чтобы братия и начальники не тревожились, передал через иеромонаха Мефодия, также пустынножителя, что хворает. Когда ударили морозы, о. Серафим и вправду жутко застудился, но благодаря Господу, одолел болезнь, хотя и долго кашлял после. Ещё осенью, когда в первый раз вернулся в келью, чтобы подкрепиться, взял с собой на стояние икону Святой Троицы, приладил её на стволе сосны и с того времени лики ангельские неизменно находились перед ним, питая душу живительным добролюбием, неизбывным долготерпением и вдохновляющим попечением. А опекать столпника доводилось много: и от холода лютого, и от поста чрезвычайного, и от зверья голодного, но пуще от сатанинского войска. С первыми тремя тяготами помощь Вышняя была подспудной, с погодными напастями противоборствовали внутренние силы организма человеческого, которые проявляются при крайних обстоятельствах; к посту жестокому он подготовлялся всю жизнь, 16 лет в монастыре, в пустыньке почти два года, а до того, в отчем доме, в Курске, когда только грезил стезёй монашеской; со зверьём лесным справляться помогала неподвижность, молитвенный речитатив и нежная любовь ко всему живому; с последним лихом – налётами нечисти, подмога Силы Небесной была очевидной, без Неё несдобровать бы. Бесы, видя, что устрашения возымели обратное действие, монах усилил подвиг пустынника, изменили тактику, стали выказываться ему в обличии ангелов или святых, и ласковыми, умными воззрениями принуждали покинуть пустынь, дабы тот нарушил обет данный Господу и разочаровался в собственных силах. Так на тридцать первую ночь стояния явился преподобному якобы Даниил Столпник, греческий святой подвизавшийся в V веке близь Константинополя на столпе более 30 лет. Случилось это под утро, когда сон особенно морит. Падал мокрый снег. О. Серафим, борясь с дремотой, неожиданно забыл о ней, широко распахнув веки: в двадцати шагах от него образовался снежный коловорот, снежинки крутились с неимоверной скоростью и слипались в колонну, которая стремительно росла от земли к небу. Через пару мгновений преподобный в смятении озирал ледяной столп, вздымающийся над соснами.
- Боже милосердный! – о. Серафим перекрестился. – Сие мне чудится, иль взаправду зрю?   
- Не сомневайся в том, что видишь, сомневайся в том, чего алчешь!
О. Серафим вздрогнул от голоса громоподобного:
- Кто здесь?   
- Тот, кому патриарх вселенский был не указ; тот, перед кем император византийский бил поклоны; тот, кому и Запад и Восток по Юлиану 11 декабря память совершают. – На оглавке столба в сияющей гранёной чаше, видимый по пояс, из мги показался образ анахорета в чёрном куколе и мантии. 
О. Серафим почувствовал сильное волнение:
- Святой Даниил Столпник? Боже милосердный, чем заслужил, убогий Серафим, подобное видение?
- В тебе узрен талант, что может положить конец страданьям человека. Направлен я к тебе, чтоб правдой напитать, о предстоящей миссии оповестить, дать сердцу твоему могучих сил, дабы поступок смог ты совершить бестрепетно; дать разуму твоему глубокое познанье, дабы поступок свой обосновать сумел, и за собой повёл стада запуганных народов. 
- Что предстоит содеять мне, святый отец?
- Великим Серафимом стать! Сорвать с себя оковы лживые, смиряющие дух, калечащие плоть, и собственным примером указать несчастным заблудившимся твореньям путь к торжеству природы человечьей.
- Не разумею вашу мысль, – произнёс о. Серафим, почуяв запах гари, и начиная догадываться об истинной сущности виденья, – какие путы мне срывать?
- Те, что мешают жизнью дорожить, что заставляют в страхе от даров её бежать, что не пускают ум свободный на простор, что кабалят сердца догматами о Боге, который якобы  страдания возвёл в смысл жизни человека! Обман и фарисейство есмь сие лукавых книжников в угоду властелинам. На собственной судьбе могу подробно передать, как глуп был я; как отвергал услады, ради, как мне казалось, как мне забили в мозг, ради Бога –  о, как же глуп был я! Себя я не жалел, и ноги сгнили от стоянья, и позвоночник одеревенел. Я заживо себя похоронил, с упрямством полоумным тратил силы на химеру, хоть иногда ловил её за хвост и пред толпой простолюдинов и ликом посвящённых дива творил, но слишком высока цена такому чудотворству – пренебрежение к телесной оболочке. А человеческая плоть, теперь сие наверно знаю, – есмь наивысшая мечта для духов всех мастей и рангов, но никому второй раз не дано обресть её. И оттого и злятся, и завидуют, и пакостят порой. У тебя же не истрачен шанс, едва за половину жизни перешёл, ещё успеешь насладиться, и донести до остальных простую истину – живите телом, пока не потеряете его! Не тратьте время на достижение того, что после смерти и так получите с избытком. Дух твой будет в облаках летать, не сомневайся, и под водой кружить, и на луне бывать и к солнцу приближаться. А вот почувствовать тепло иль холод – больше не сумеешь. Бесстрастие, к чему ты так стремишься, получишь после смерти под завязку! Так стоит ли от плотских радостей по своей воле отрекаться? Эх, почему никто меня не напитал сиею правдой тысячу триста сорок восемь лет назад…
- Я не страшусь тебя, дух зла! – воскликнул о. Серафим. – На все твои соблазны отвечаю – нет! Дороже мне страдания Христовы, чем все посулы счастья от врага Его. С пути благого меня не сбить ни жутью, леденящей кровь, ни патокой словесной, слепляющей мозги. Мой выбор был свободен, и сделан безвозвратно. Изыди, демон, именем Христа, оставь меня в покое.      
- Не оставлю никогда! – образ Даниила Столпника закрутился чёрным дымом. – Я раздавлю тебя, как мураша, упрямый олух!
Ледяной столб покачнулся и повалился на о. Серафима. Глядя на летящую громадину, преподобный взмолился, осеняя себя крестным знамением:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!
В последний момент, когда столб пролетал уровень иконы Святой Троицы, и до головы инока оставалось меньше метра, нимбы трёх ангелов излучили сияние, раскрошив ледяную колонну. Преподобного засыпало ворохом льдинок.
К Рождеству Христову о. Серафим научился без сомнений распознавать посланцев тьмы, являющихся в облике святом: по бешеному ритму сердца, по смятению в душе, по гнусным запахам и мыслям; и не давал себя вовлечь в блуждания по лезвию ножа. И сатане пришлось опять переменить подход – употребить для вразумления монаха магию. Так, ближе к Масляной, когда преподобный в Великий пост вовсе отказался от пищи и непрестанными молитвословиями очистил сознание настолько, что духом созерцал горние края, тело его, раскачиваясь на камне, подъялось в воздух сначала на вершок, затем на полуметр, свершило оборот вокруг оси своей и после воспарило к верхушкам сосен. Ушастый филин, привычно почивавший на мохнатой ветке, от вида коленопреклоненного монаха, взлетевшего по вертикали, встревожено всхрипел: «Аии! Аак-аак!» и, взмахнув широкими крылами, унёсся в темноту. Крик филина вывел о. Серафима из транса, он открыл глаза и ошалел: под ним чернели острые стволы с колючей кроной, опушенною снегом. Сознание отказывалось верить. Но это был не сон! Он чувствовал коленями упругую волну, что на огромной высоте его держала, будто на невидимом фонтане. «Господи, помилуй», – пронеслось в его уме, но перекреститься он не решился, опасаясь, любое движенье совершить. Пахнуло гарью. 
- Один кивок – и ты спасен, – прошипел в самое ухо преподобному голос демона. – Кивни мне – и силу дам летать, – вкрадчиво пообещал супостат в другое ухо. – Помысли, сколько человек пойдёт за твоим словом, когда увидят, что можешь ты летать. Ты сможешь дать им, что захочешь, любую веру; клянусь, не стану поперёк. И слава о тебе по всей земле покатится, среди живых тебе не будет равных! Над царями, над патриархами взойдёшь, как первая звезда. Кто сможет спорить с живым богом? Один кивок, один. Кивни, кивни, кивни мне, – настаивал лукавый то в одно ухо, то в другое. – Иначе разобьёшься в пыль.
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! – выкрикнул о. Серафим и, преодолевая страх, судорожно двинул рукой для крестного знамения, но рука его застыла, будто скрученная.
- Тебе не место здесь среди свободных, будь проклят, раб! 
О. Серафим понёсся вниз с шипением воздуха в ушах. Через секунду он различил истоптанный в снегу валун, который угрожающе разрастался, ещё мгновение – и гибель неизбежна. Преподобный зажмурился, и положился на волю Божью:
- Пусть будет так, как хочешь Ты, – и не успел он вымолвить, как под руки его поймали духи света. Два ангела, похожие на молниеобразных юношей в одеждах золототканых, бережно поставили его на камень. О. Серафим почувствовал земную твердь и отворил зеницы. Сиянье ангельское ослепило, душа от радости готова была вырваться из тела. Не в силах сопротивляться неизреченной благодарности преподобный пал на колени и от восторга только и сказал:
- Боже, – и сознания лишился. 
Так проходили дни его и ночи в стоянии на молитве. Познал он в аскетическом угаре невидимую сферу жизни и к истинам великим душа его приотворилась. Но вот готова ли была принять их без прикрас? Он знал наверняка, доколе испытанья не закончились, пророчить и чудотворствовать не наступило время, хотя во многом преподобный преуспел. Гнев сатаны обезоруживал любовью к Богу. Телесные страданья превозмогал воспоминаньями и грёзами о благодати за гранью бытия. И бесконечно до воспламененья молил Творца о милости к себе и к тем, кто не противен светлому началу, кто грешен, но кается чистосердечно и нищим тайно подаёт. До самой Пасхи не видел он людей, только звери, птицы, которые привыкли к иноку и радовали глаз ему нарядами и непритворностью повадок. И вот, когда апрельская капель отзвенела, и лес ожил, расцвёл, заблагоухал, услышал преподобный кашель и голоса людские. Сквозь утренний туман два мужика и баба в однорядках показались с лукошками, ища первых грибов. Преподобный остановил поклоны бить и возглашать молитву Иисусову, ему картело заглянуть в глаза и лица человечьи, за полгода стосковался по человекам, однако вспомнил тотчас об уловках сатаны, который мог в кого угодно обратиться, и с отрешенностью к заметившим его гостям продолжил класть поклоны и мытаревым голосом молиться. Крестьяне знали о пустынниках, спасавшихся в лесах окрестных, и поначалу боязливо и издалека, а после с любопытством и ближе подойдя, взирали на одного из них; о чём-то пошептались, и женщина вплотную подступила и высыпала перед преподобным из лукошка ранних грибов, тёмно-бурых строчков, похожих шляпками на ядра грецкого ореха и серо-коричневых сморчков, напоминающих медовые соты. Инок ничем не проявил заинтересованность и грибники ушли. Отбив сто поклонов с молитвой, о. Серафим взглянул на грибы, припомнил, что сморчки можно есть сырыми, и взял один, осмотрел его, разломил и, убедившись, что в грибе нет паучков и многоножек, помолился и не спеша сжевал. Также поступил ещё с одним, потом заметил, что на грибную россыпь белка загляделась, бросил ей один строчок, но белку опередила рыжая полёвка. Преподобный пожурил шустренького грызунка и бросил белке ещё гриб. Хвостатая унесла его в мгновения ока на сосну. О. Серафим полакомился ещё одним сморчком и почувствовал резь в животе. Его скрутило так, что он упал клубком на камень и, стало тяжело дышать. Он конвульсивно всунул в рот два пальца и вызвал рвоту. Когда немного полегчало, он искренно раскаялся за то, что соблазнился на снедь сегодня, в среду: по пятницам и средам не ел он ничего последние лет пять, а тут поддался обаянью встречи с имяреками. Мысль о нечистом заискрилась в зажмуренных глазах, он выбранил себя за слабость и обратился к Троице Святой с мольбою о прощении. И после две недели ничего не ел.
За грибниками к иноку, стоящему на камне, пожаловали три паломника из Сызрани, потом из ближних сёл поочерёдно – вдова с больным ребёнком, две старушки, запойный бражник с несчастною женой, барчук, желавший пострига в монахи… У каждого – свои резоны, но все алкали благословения от столпника, совета и чудес. И хоть чудес монах не совершал, не покидал его никто разочарованным. О. Серафим выслушивал внимательно, благословлял от имени Христова и богомудро наставлял. От благодарностей деньгами отказывался наотрез, съестное отдавал соседушкам – зверью и птицам. Когда чреда мирян потоком заструилась, преподобный понял, что покой молитвенный нарушен, уединение на камне под угрозой, и не найдя иного выхода, стал игнорировать людей. А те подолгу ждали, лопотали, кушали, глазели, и их присутствие смущало, отвлекало, расслабляло. И потому он сократил свой сон на час, и высвободившееся время употребил на поиски другого места для моленья. Окрестности лесные обойдя, не обнаружил валуна похожего, у речки наткнулся на много меньший камень величиной с аршин, и приуныл, но розыски не бросил, всё дальше углубляясь в дебри. В конце концов, решил речной валун перенести в келью и в ней, сокрывшись от людей, днём стоять на молитве, а ночью приходить на камень в лес. Так и поступил.
В начале лета настоятель Саровской обители старец Исайя обеспокоился тем, что с осени не видел о. Серафима, не знает, что с ним, как его здоровье, чем питается, а главное, кто причащает инока, и отослал к нему послушника. Тот взял буханку хлеба и к полудню добрался до хижины лесной. Из-за закрытой двери донёсся голос преподобного, молившего Отца Небесного о прощении. Послушник не посмел нарушить гармонию молитв и присел на крыльце, прислушиваясь к мытаревым стенаньям преподобного. Так просидел он до глубокой ночи. Молитвам о. Серафима не было конца. Послушник оставил у порога хлеб и воротился в монастырь, рассказал обо всём настоятелю, добавив, что грядки на огороде не вспаханы, пчельник заброшен. Тот пожурил его за то, что не исполнил порученье целиком, не передал отшельнику тревогу старшей братии относительно причащения инока к Пречистым Тайнам, но успокоился, что преподобный жив и видимо, здоров, а главное, что так самоотверженно стяжает Дух Святой.      
 С тем же порученьем настоятель обратился к другому послушнику осенью на Покров. Послушник взял с собою хлеба, прибыл к хижине задолго до полудня и сразу в келью постучал, хотя и слышал моленье преподобного. Ответа не дождался, в оконце заглянул, но толком ничего не разглядел, внутри – потёмки, еле-еле теплится свеча в углу и тень под ней коленопреклоненная. Послушник умостился у порога и под молитвенный речитатив отшельника тихонько задремал. Когда очнулся, луна над лесом багровела, а из-за двери по-прежнему молитвы изливались. Послушник снова постучался, и дерзновенно попробовал войти, но дверь не поддалась. Оставив хлеб, послушник удалился.   
Ещё одна зима минула. Накануне Пасхи настоятель поручил иеромонаху Мефодию, также отшельнику, неизменно приходившему в монастырь по праздникам и воскресеньям, наведаться к преподобному Серафиму. Отец Мефодий в тот же день исполнил порученье, и полчаса под кельей брата простоял, внимая с наслажденьем его молитвам, что лились неиссякаемо, подобно роднику, и ушёл к себе. Вернулся ночью, дверь была открытой, зажёг свечу, и помещенье оглядел. Повсюду пыль и запустенье, печь в саже, колоды сдвинуты к стене, ни крошки из еды; в углу молельном –  две иконы, Спасителя и Матери Его Пречистой, пред ними потрескавшийся огарок от большой свечи, под ними, на полу аршинный камень, отполированный до блеска. О. Мефодий перекрестился на иконы, погладил скользкую поверхность валунца, мозгуя о его предназначении. Возле камня нашёл вериги и заготовки для деланья свечей: обгоревший чугунный ковш, заполненный кусками воска, деревянную чашу с возложенной на ободок сосновой палочкой, которую обвязывала холщовая нить, что под натяжку уходила ко дну чаши – будущий фитиль. О. Мефодий поклонился иконам, оставил серных спичек, что сам мастерил и вышел из хижины, непродолжительно потоптался у крыльца и восвояси удалился. На выходные настоятель потребовал отчёта у него. О. Мефодий, будучи немногословным от природы, ответствовал:
- Брат молится сплошно.
Ответ не удовольствовал строителя Исайю, и он взял слово с отшельника, что тот подгадает время встретиться с иеромонахом Серафимом и выяснить, кто, где, когда в последний раз его причастием питал. О. Мефодий получил в монастырской трапезной продуктов на седмицу и неторопливо побрёл в свою хижину, что находилась в полутора верстах от обители. Помолившись перед сном, отшельник лёг на деревянный обрубок, служивший ему ложем, укрылся ветхой рогожей и вспомнил о камне в келье Серафима, подумал: «Неужто столпничает?». Поднялся и решил наведаться, не откладывая. Он был старше Серафима на 17 лет, но почитал его за единственного друга, к тому же они являлись земляками, оба – из курских купцов. 
В небе светился лунный серп. О. Мефодий держался узкой просеки. Остро пахло бурлящими соками весны. Царила тишина. Чтоб срезать путь, отшельник у раздвоенной сосны свернул и углубился в лес, миновал муравейники, за ними – небольшую опушку, сосновый молодняк, обошёл заросли крапивы и остановился, услышав хриплое, надрывное:
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!
Это был голос преподобного Серафима, долетавший откуда-то справа. О. Мефодий направился на голос и, выйдя на тропинку, замер: его взору предстал со спины монах, стоящий на коленях, с воздетыми к небесам руками, творящий Иисусову молитву, и отбивающий поклоны. Над ним лучился необычайный свет. О. Мефодий приблизился и поразился диву, в темноте сияла икона на сосне. Инок вновь и вновь повторял под ней молитву и поклон. Благодатный свет простёрся к о. Мефодию и тот, словно под гипнозом,  опустился на колени и прошептал:
- О, Господи, зрю бальзам Твой... Боже, млею, млею...
Опамятовался о. Мефодий на рассвете. Преподобный Серафим по-прежнему молился на камне. О. Мефодий встал, оправил рясу и, не желая мешать, собрался уходить, но услышал:
- Что видел, передай старцу. Сие буде ответ ему, кто мя питает и причащает. От прочих в тайне сбереги. И, ради Христа, брате, принеси для лампадки маслица.
О. Мефодий даже не подумал, откуда знает преподобный о цели, с какой он прибыл. И сделал так, как попросил товарищ. Настоятель, узнавши тайну, промолвил: «От силы к силе путь его», и более никого из братии к нему не отправлял.

О. Мефодий примерно через год после того, как занёс преподобному масла для лампадки, вновь решил его наведать, имея тому несколько причин: во-первых, радостную – в монастыре закончили сооружение колокольни высотой равной московской, что на Соборной площади в Кремле – 81 метр! во-вторых, тревожную – после смерти императрицы Екатерины II на престол взошёл её сын Павел I, который стал смещать с постов деятелей эпохи своей матушки, и в их число попал митрополит московский Гавриил, благоволивший к питомцам Саровской обители, за его тридцатилетнее правление многие саровцы заняли высокие должности, и теперь ожидалось их отстранение. Размышляя о Боге и новых временах, о. Мефодий дошёл до кельи преподобного Серафима. Оконце хижины поразило его своей глубокой тьмой, хотя весенний день ещё шумел. О. Мефодий встревожился сильнее, не услышавши молений товарища; постучал в двери условным стуком, подождал немного, ответа не последовало, снова постучал и громко произнёс:
- Молитвами святых отцов, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – он перекрестился. – Брате Серафим, дай знак, слышишь ли меня. – Не различив в ответ ни шорохов и звуков, он обеспокоился всерьез. – Ни понуждай меня прибегнуть к крайней мере. Я в волновании. Слышишь? Дверь высажу! Дай знак. – Он приложил ухо к щели. –  Брате Серафим, ответь. – О. Мефодий толкнул дверь плечом, та скрипнула, запертая изнутри на крючок. – Зачем меня стращаешь? Высажу, не балуй! – Ответа снова не дождался и со всей силы прилёг на дверь, с треском сорвав с крючка. Навстречу хлынул поток пыли. Зажмурившись и откашлявшись, он вошёл в келью, которая озарилась светом из окна. В молельном углу под иконами на камне недвижимо скрючился на коленях преподобный, уткнувши голову меж бёдер. – Брате, отче Серафим, ты жив? – О. Мефодий взволнованно поспешил к нему, бережно взял за плечи. 
О. Серафим медленно очувствовался:
- Нет продыху от них. Замучивают бесы. Тьмой мошкары насели, едва не задохся, ежели б не ты. Воистину, нет любви больше той, как если кто положит душу за друзей своих. Благодарю, Мефодий, Богом данный друг мой и наставник в подвиге во имя Христа – Спасителя нашего.