Зеленое ухо или Художка

Читая прекрасную повесть «Муха имени Штиглица», я добралась до слов: «Почему у тебя лицо розовое, оно же синее, а ухо — зеленое». И на эти фразы, особенно о том, что эти, с синими лицами и зелеными ушами — свои, сработал во мне какой-то переключатель. Я вспомнила то, что, казалось, давно и прочно забыла —  я тоже ходила в художественную школу. Целых три года. С лишним. И принадлежала (почти) к людям, почитающим себя художниками (пусть даже будущими). И они были мне свои, а малопонятные другим фразы о цвете и композиции — как пароль, опознавательный знак.

Сразу скажу, что я не художник. И я быстро это поняла: просто нет чего-то такого внутри. Вдобавок, меня мало интересует результат — только процесс. Однако учиться рисовать может каждый.

Начался этот процесс в четвертом классе. Однажды на урок зашла некая женщина и объявила, что желающие заниматься в художественной школе могут прийти в такой-то день в вечернюю школу. У меня особого рвения не было, но Ирка с таким жаром принялась уверять нас с Ленкой, как это здорово, что мы согласились. Мы вообще в этом возрасте охотно ходили прослушиваться на баян, поступать на фигурное катание, петь хором и т.д.

Школа наша была не совсем настоящая, она оказалась филиалом музыкальной школы № 3. В городскую художку ездить было далеко. В двухэтажном доме неподалеку от конечной остановки «двадцатки» раньше располагалась обыкновенная школа. Вокруг даже имелся пришкольный участок с яблонями-ранетками. Позднее выстроили новую школу, а здесь на первом этаже устроилась музыкалка, на втором — вечерняя школа. Во втором классе мы почему-то тоже здесь учились.
Туда, на второй этаж мы и пришли в один прекрасный день. Нам рассказали, чем и как мы будем заниматься, сколько нужно платить (5 рублей в месяц), и что на первых порах нужно для занятий. Желающих записали в журнал.

Вряд ли нас было более полутора десятков. Но первое время состав был переменным: люди приходили, уходили, кому-то казалось неинтересно, кому-то быстро надоела обязательность посещений (школа же). Со временем сложился некий костяк, большей частью девчонки из шестого класса. Нас, мелких, тоже было четверо-пятеро. Мальчики у нас почему-то не держались, один-два, не больше. Впрочем, они в ту пору хоккей предпочитали.

Хотя школа была какой-то не совсем правильной — филиал музыкалки, занятия велись по настоящему расписанию — три раза в неделю по три урока: рисунок, живопись, декоративно-прикладное искусство, история искусства, кажется, еще композиция. И домашние задания были. Поскольку все мы учились во вторую смену, занятия в художке были с утра. И уж преподаватель-то у нас был настоящий — Любовь Владимировна Злыгостева, невысокая темноволосая женщина. Вопреки фамилии она была добрейшим человеком, создавшим теплую, дружескую атмосферу в классе. Хотя и порядок умела поддержать, и ошибки разбирать было заведено. Но, кажется, никогда нас не подавляла. Я вообще плоховато представляю, как она справлялась с нашей бандой. Ну, мы-то, мелкие, были тихие (более-менее), да и все робели поначалу. А шестиклассницы были девчонки боевые и склонные к авантюрам.

Художка сразу изменила нашу жизнь, тогда мы об этом не задумывались и, кажется, не замечали. Мы сделались занятыми людьми (три раза в неделю — немало), уроки нередко приходилось делать вечером после школы. И еще в художку задания. И в классе мы не то что бы отделились, но все же несколько обособились; впервые мы вошли в некое сообщество по профессиональному признаку. Принадлежность эта давала иногда и выгоду: нас отпускали с уроков, если надо было готовить выставку. К выставкам нас Любовь Владимировна начала приучать почти сразу, когда мы еще толком карандаши держать не умели: выставки четвертные, полугодовые, годовые, что-нибудь к праздникам… Мы начали обращать внимание на книги по искусству. Смотреть альбомы живописи — когда удавалось достать. Увлеклись марками, и очень многие картины увидели именно на марках. Марки продавались в киоске «Союзпечати», там регулярно появлялись новые.

Разношерстная наша компания была, однако, довольно дружной, легкой в общении, нередко шумной и склонной к безобразиям. У меня сложилось впечатление, что художники, объединенные в группу, легко впускают человека в свои ряды, они готовы понять его особенности, отличие от других, и не склонны отторгать, не вникнув. Впрочем, у нас одну девчонку недолюбливали, но палку все же не перегибали. Сообществу художников свойственен юмор и свой язык, немного насмешливый. Так, почти любую работу именуют шедевром, говорят мазать вместо писать, этюдник называют ящиком т т.п. В общем, принято немного посмеиваться над собой, а то еще вообразишь о себе невесть что. В ходу и довольно ехидные замечания к работам.

Как водится, поначалу занятия проходили довольно чинно. Мы научились точить карандаши, проводить линии, разводить акварель и правильно наносить ее на бумагу, услыхали о композиции и перспективе… Но в отличие от обычной школы разговаривать, задавать вопросы, иногда и по классу ходить нам не запрещалось. Да и Любовь Владимировна старалась почаще рассказывать что-нибудь интересное. Стоило ей ненадолго уйти, как мы выходили из меридиана и начинали шуметь. Хотя рисование — занятие вроде тихое. На нас приходили жаловаться с первого этажа, из музыкалки — дескать, мешаем урокам.
Наиболее веселыми были занятия прикладным искусством. Поначалу мы проходили дымковскую игрушку и лепили ее из пластилина. Понемногу мы освоились и начали лепить чертиков, а потом обустраивать им пластилиновые квартиры… Словом, до дымковской игрушки дело дошло не сразу.

Заметно оживилась наша деятельность, когда мы начали рисовать натюрморты: в центре на стуле или столе делалась постановка из драпировки и каких-нибудь предметов. Стояла она обычно недели две-три, так как рисовали ее не каждый день. Со временем у нас завелись мольберты, не новые, но вполне исправные. Так что мы могли рассаживаться вокруг постановки как угодно. В классе был шкаф, где хранились предметы для постановок, в том числе гипсовые шары, кубы и конусы; туда мы стаскивали то, что могло пригодиться: куски материи, старые подсвечники, различную посуду, игрушки… Постановки были разные. Помнится мне ведро с веником (мне особенно удался веник), ушанка с кожаным верхом (забыла, что еще при ней было), керосиновая лампа, глиняная кринка с деревянной ложкой, самовар с баранками… Мы, разумеется, предпочитали натюрморты съедобные. Так, окаменевшие за три недели баранки мы с треском разломали и с аппетитом сгрызли. Даже без чая.

Однажды нам доверили для постановки скрипку; из предосторожности струны с нее, кроме самой толстой, сняли. И смычок тоже не дали. Мы, конечно, осмотрели и ощупали ее со всех сторон, побренчали на басовой струне и изобразили скрипку всеми способами: и в карандаше, и в красках. Музыканты, помнится, отнеслись к нашим изображениям весьма скептически, так как мы не нарисовали некоторые мелкие детали, для звука весьма существенные.
Если становилось скучновато, то мы шалили: произносили шутливые речи, мазались краской, заворачивались в драпировки, кидались резинками. Иногда это выливалось в беготню и потасовки. Понятно, если рядом не было преподавателя.
Кстати, одной из забав было пробовать краски. Медовые акварельные краски довольно сладкие, особенно малиновая.

В ту пору купить хорошие кисти и краски было непросто. Моя первая беличья кисточка была самодельной: отрезали пучок волос от какого-то воротника, что ли, и закрепили в держателе обычной кисточки.

Бумага — ватман для рисунка и полуватман для живописи, была общей. Перед занятиями мы не без удовольствия разрезали листы на четверти. У каждого был ножичек — точить карандаши и разрезать бумагу. Кроме того в классе для этой же цели имелся скальпель. Я, кажется, до сих пор могу разрезать лист ватмана не задумываясь, машинально.

Общей была и гуашь — ею мы пользовались, когда рисовали не с натуры: иллюстрации к книгам, рисунки на заданную тему… Иногда мы делали такие рисунки даже на половинках листов.

Памятным был совместный с музыкалкой проект: мы должны были нарисовать иллюстрации к 12 музыкальным произведениям. Совершенно не помню автора, но, наверное, Прокофьев. Для этого мы объединились по двое. Я выбрала «Ходит месяц над лугами», а Ирка — «Утро». У Ленки была «Сказочка». Все мы долго ворчали, что нам не дали музыку послушать, так что рисовать пришлось практически наугад. Но проект, как ни странно, удался: может, наши картины не вполне соответствовали произведениям, но все же было интересно…

Я в ту пору увлекалась рисованием лошадей, поэтому и изобразила лошадь на лугу, залитом лунным светом, между мохнатыми деревьями. Лошадь вышла не особо, зато луг и деревья нам с Иркой удались. Но вот беда — месяц никак не хотел светить. В конце концов Любовь Владимировна взяла кисть и грубоватыми мазками изобразила вокруг него ореол света. Мы слегка надулись, но издалека оказалось то, что надо — месяц светил. На Иркином «Утре» было изображено заснеженное поле за нашими домами, домики Нахаловки вдали, слева золотистые от солнца стволы сосен. Через розоватое поле шла тропинка. В общем, картина вышла — блеск. Любовь Владимировна, подумав, добавила на тропе человечка. Мы быстренько добавили ему тени и удивились, что сами не догадались. К сожалению, больше таких музыкальных заданий не было.

Мы узнали и испробовали разные способы и материалы для рисования. Изучили академический шрифт. Много пробовали рисовать пером. Я не умела штриховать (даже карандашом штрих у меня выходил лохматый), мало-мальски научилась только взрослой. Преподаватель некоторое время пыталась биться со мной, потом махнула рукой: вроде и лохматым что-то выходит. И пером рисунки выходили далекими от графической строгости. С удивлением и восторгом мы открыли для себя сангину и соус. Особенно мы любили сангину — теплую, оранжевую. Правда, пачкалась она сильно. Пастель вообще вызывала восхищение, хотя пользоваться ею по-настоящему мы, конечно, не умели.

На занятиях по прикладному искусству выклеивали из бумаги придуманные рисунки решеток, потом осваивали хохломскую роспись — этот предмет давался мне хуже других. Хотя в целом было увлекательно: рисовали эскизы, покрывали бронзовой краской доски — скипидаром по школе несло! Потом уж расписывали. Краска была уже масляная.

Историю искусства я припоминаю отчего-то фрагментарно: Искусство Древнего Египта, Древней Греции — разные периоды, критское искусство («дамы в голубом»). Рафаэль. Рубенс и Рембрандт. Впервые в жизни я пыталась писать конспекты — почерк был ужасный, сама с трудом читала. Но уроки были интересными.

Приходил к нам на замену муж Любови Владимировны — художник. Он уже относился к нам больше как к коллегам, нежели ученикам. И задания давал такие, что казались нам трудными: глаз Давида, например. Рассказывал что-то нестандартное. Уже не помню что, помню ощущение. Он же принес в класс настоящий череп. Его мы тоже рисовали во всех ракурсах и фамильярно называли Васей, хотя, череп, кажется, был женским.

Водили нас на выставки — было их тогда еще немного, но в нашем музее очень неплохая коллекция картин, а иногда что-нибудь и привозили. Помнится выставка Альбрехта Дюрера — мы, салаги, восхищались тонкостью и точностью прорисовок и гравюрами, нам тогда как раз о них рассказывали. Со смехом читали надписи в книге отзывов: «Спасибо за Дюрера!» Было весело.

Наиболее крупным мероприятием стала поездка в Богданович на фарфоровую фабрику. Поздним вечером родители проводили нас на поезд. В вагоне мы, конечно, полночи стояли на ушах: пели песни, разговаривали, играли в игры. Одна из игр была такая: рассказывали сказку или историю, один говорил фразу, другой — следующую и так далее. Получалось смешно. Ранним утром мы прибыли в Богданович и доспали свое на скамейках в зале ожидания. После чего позавтракали в какой-то столовой и отправились на фабрику.

Фабрика очень понравилась: видели, как замешивают сероватую массу — будущий фарфор, как делают из него тарелки, ловко расплющивая заготовки на вращающихся формах. Громадные стеллажи с посудой, только что выехавшие из печи: розовые матовые чашки после первого обжига — бисквиты, и белые блестящие после второго, уже с глазурью. Нахватали теплых еще осколков. Дольше всего смотрели, как делают росписи. Набрали множество переводных картинок. Видели, как быстро рисуют элементы росписи на конвейере. Более сложную художественную роспись — всего три движения кистью, а на чашке — каменный цветок. Кстати, клеймо Богдановичской фабрики — ящерка в короне, Хозяйка Медной горы. Не знаю, как завод живет сейчас — давно не встречала такого клейма на посуде. Видели мы расписные тарелки, подготовленные к золочению — под золото загрунтовано желтым. В общем, здорово там было.

Потом мы пообедали в столовой, купили сувениры — уже не помню, что именно, помню, что были чашки. Немного погуляли по городу. До обратного поезда оставалось все же несколько часов. И тут мы отличились. Кто-то из старших отпросился погулять и купил в магазине игрушку с движением. Куры на круглой площадке, к каждой привязана нитка. На нитях качается шарик, и куры клюют корм — чакают клювами по дощечке. Все немедленно позавидовали и тоже помчались покупать этих «курей». Словом, до поезда мы сводили с ума немногочисленных пассажиров в вокзале непрерывным чаканьем, отчего-то приводившим нас в восторг. Зато в поезде мы заснули, видимо, за сутки все же устали, сил куролесить не хватило. Замечательная была поездка.

Летом у нас недели по две-три бывал пленэр. Конечно, никуда мы не выезжали, но наш Мыс предоставлял немало возможностей: есть и лес, и река, и озеро, деревенские и городские дома, машины, собаки, кошки, козы… В общем, рисуй — не хочу.

И мы учились — выбирать объекты для изображения, зарисовывать их быстро, оценивать возможную композицию, интересный ракурс, запоминать цвета, форму. Искать необычное — нарядные наличники на старых домах, интересной формы деревья, красивые листья, цветы, травы.

Пожалуй, это одно из главных умений, данных мне художкой: привычка и умение смотреть и видеть — небо, солнце, облака, отражения в лужах, деревья… Красоту в обычной жизни.