Коллапс времени

       Один товарищ сказал мне недавно, что после шестидесяти нужно праздновать каждый свой день рождения. Например, Кук отметил свой шестидесятилетний юбилей, а шестьдесят один год отмечать не стал и попал в автомобильную катастрофу. "1"
       Я в чем-то согласен с моим товарищем, потому что в этом возрасте каждый год уже важен, как репер пройдённого маршрута. Уровни рискованности и раскованности в молодости очень высоки, и с годами они постепенно снижаются, и твой маршрут все чаще пролегает между островами летального исхода. Летальный – это от слова «летать» и очень созвучно слову «дальний». Один очень хороший поэт написал –
       … На свете просто
       В восемнадцать
       И петь,
       И жить,
       И умирать… "2"
       Невидимка (ну тот, помните, который - Время) куда-то исчез. Он ушел может в расплавленный вечерний закат, может – в летние лужи после дождя, может – в веселые птичьи стаи, щебечущие по окрестным садам. А может, уехал на рыбалку, ведь проведенные на рыбалке дни не идут в зачет прожитых. Его не было в циферблатах настенных и наручных часов, и даже песок замер в двух прозрачных сосудах, соединённых узкой горловиной, не добравшись до дна. Раньше Невидимка появлялся часто, особенно в минуты, часы или даже дни бездействия. Появлялся со своей извечной улыбкой, кивал головой, мол, давай-давай, убивай Время. А теперь исчез и довольно надолго. И вот вчера объявился…. Весь такой, как дешевый блатняшка – руки в карманах, с прыгающей вертлявой походкой, с наглым прищуром в глазах – и приближался вальяжными зигзагами.
       – Я сообщу тебе очень интересную вещь,– сказано им было многозначительно, и после этого он крутнулся на пятке через левое плечо.
       – Ну?
       – Что ну?
       – Сообщай.
       – Ты что не заинтригован?
       – Да у тебя интриги одни и те же.
       – Хорошо. Короче, я был у прядильщиц и узнал дату – 17 мая.
       – И что?
       – Это дата твоей смерти.
       – Ты что серьезно?
       – Да.
       – А год?
       – А год неизвестен … пока.
Он опять крутнулся на пятке и исчез.
       Деревья в саду стали каменными, фонарь ссутулился, а секундная стрелка часов стала отбивать ритм – просто, просто, просто…, в далекой степи ей вторил товарный поезд – просто, просто, просто.… И песчинки в стеклянной колбе стали падать вниз через узкую горловину «восьмерки» размерено, в том же ритме – просто, просто, просто…. И было видно, как между песчинками падают навсегда несказанные слова любви и добра, несбывшиеся планы и мечты, пустопорожние дела и хлопоты. Песок времени утекал между пальцами сжатой ладони, где линия жизни свернулась кольцом в попытке превратиться в ленту Мебиуса. Не получалось, и песок утекал и падал на дно вечной и чистой реки Леты, которая несла его дальше и дальше – просто, просто, просто…
       Почему возникла именно эта дата? Сразу стало поздно куда-нибудь спешить, искать спасения от собственного бессилия и одиночества. Может быть – это вымысел, игра собственного разума, проросшего сорной травой вдоль дороги, когда уже не видно направления и нельзя остановиться, дорога сама ползет под ноги. Число и месяц, год не указан – и это дата его собственной смерти. Он осознал и понял, что это правда, понял и принял это. И зазвучала музыка, пронзительная и длинная, будто тонкими пальцами Невидимка перебирал, как ноты, дни и даты в мелодии Листа. Тогда, в первый момент, он очень растерялся, казалось, старение никогда не коснётся его свой нежной рукой. Да, рука…. Он долго и внимательно всматривался в линии на своей ладони, пытаясь отыскать там билет в вечность. Но все линии обрывались, и непонятно, кто будет провожать этот скорый поезд, уходящий в банальность. Слова застывали где-то в гортани, мысли от непонимания вязли в мозгу. И было только удивление и непонимание: почему не нарушилось, не рухнуло равновесие этого сонного мира, почему мир так равнодушен? За окном начался дождь, и по стеклу стекали капли неверия и отчаяния.
        Наступила ночь. Он пошел на кухню, выпить чаю, шаркая тапками в полной темноте, не натыкаясь на мебель и даже не шаря по сторонам руками – вокруг был его, известный до микротрещин, мир.
       Однажды он построил этот мир, когда и он сам, и город – этот человейник, в котором он жил, оба устали друг от друга. Большой Город раздражал его, а Городу совсем не по нраву были его постоянные поиски совершенства, его донкихотство, вечное желание поправить, вмешаться, уберечь, творить и создавать. Усталость и раздражение одного рождали раздражение и усталость другого. Надо расстаться. Город уйти не мог. Тогда ушел он. Ушел в марево бескрайней полынной степи, где звуки рождали тишину, где весной цвели тюльпаны, а летом свистели суслики. На пустом месте, с нуля, он решил построить свой маленький, но совершенный и идеальный мир. Шесть лет отрешенного, вдохновенного, изнурительного, радостного, титанического труда. Он научился добывать воду, тепло и электричество, он посадил сад, а в середине сада построил дом. С надеждой и любовью он сажал цветы и деревья, прокладывал ручьи и дорожки, создавал рощи и водоемы. Каждый гвоздь, каждый мазок краски, каждая деталь дома и сада были им продуманы, выпестованы, функциональны и совершенны.
        И пришло первое утро седьмого года. Солнце заползло на подоконник и заглядывало в комнату из-за дышавших утренним ветром занавесок. Он проснулся давно, но не открывал глаза, наслаждаясь наступившим днем – днем Созерцания. Весь предстоящий день он мысленно раскладывал на мгновения и смаковал эти мгновения настоящего счастья. Он открыл глаза:
– на потолке извивалась едва заметная трещина – надо будет ее забелить,
– слышно, как в ванной монотонно капает вода из крана – надо заменить прокладку,
– в углу деловой паучок сплел паутину – пусть живет, это хорошая примета,
– по комнате летала здоровенная черная муха, а сверчок, спрыгнув со стола, шнырнул под плинтус.
       Он встал и вышел на крыльцо. Сад встретил его шелестом листвы, перекличками птиц, какой-то музыкой, рождающей непонятную тревогу. Много чего здесь было не так. В углу засыхала яблоня. Зимой степные зайцы обглодали кору дерева, весной оно попыталось цвести, но не смогло и теперь умирало. Совсем не так, как хотелось цвели цветы – одни разрослись и жировали, заглушая другие. С удивлением он увидел в пруду стаю мальков…. Откуда они здесь? В кронах деревьев щебетали, пищали, свистели, суетились разные пичуги. Они пожирали жуков и гусениц, с удовольствием и наслаждением клевали плоды. За углом дома, на солнцепеке безмятежно разлеглась худая серая кошка. Увидев его, она встала, потянулась, выгнув спину, и начала, мурлыкая, тереться об ногу. До вечера он ходил по саду и дому, не узнавая их. Наслаждение созерцанием явно не получалось. А вечером случилось такое, что вообще из ряда вон…. Он вздрогнул, когда за живой изгородью просигналила машина. Он вышел – машин было три.
       – Вот он – наш отшельник.
       – Ты, что же это живешь тут один одинешенек, всех забыл.
       – Забрался в глухомань, еле тебя нашли.
       – Ну, поздравляем с днем рождения.
       – ПО ЗДРА ВЛЯ ЕМ!!!
       Орущая толпа старых, добрых друзей обнимала его, хлопала по спине, целовала, тискала и тормошила. Потом этот орущий клубок вкатился в дом, и дом наполнился неведомыми доселе звуками и запахами. Звенела посуда, орал принесенный ими с собой магнитофон, булькала разливаемая по стаканам водка.
        – Давай, старик, по одной пока девчонки стол накроют.
       Он совсем забыл, что сегодня его день рождения. Там, далеко, где сознание уже позволяло помнить, а мир вокруг был огромным и юным, в этом безмятежном и радостном детстве он просыпался в этом день с закрытыми глазами. Глаза нельзя было открывать, наоборот, ресницы нужно было смежить плотнее, все сознание заострялось на звуках и запахах. Вот звякнула посуда на кухне, вот в щелочку приоткрытой двери вкрадчиво вполз и пробрался в ноздри запах пекущегося сдобного теста. Вот на кухне о чем-то шепотом говорят родители, и шуршит целлофан. Он лежал и знал – наступил день рождения. Тогда эти дни были желанные и ожидаемые, действительно праздничные и быстротечные. Постепенно эти дни блекли и выцветали, как акварель на солнце, становились все более будничными и проходными, просто как удар костяшки на счетах. Щелк – год жизни. И чем больше было отщёлкнутых костяшек, тем меньше была пауза между ними. Щелк, щелк – метроном не держал ритма и постепенно ускорялся. Выручал алкоголь, но вскоре и он перестал дарить ощущение праздника. А вот сегодня этот праздник вернулся, неожиданно, разухабисто и громогласно ворвался в двери, как ледоход на реке или летняя гроза в истомленной от зноя степи. За что?
       Он незаметно вышел в сад. Сад был наполнен запахом дыма и шашлыка. В недоумении и растерянности он стоял на крыльце своего дома, в центре созданного им мира и не узнавал его. И тут он понял, этот мир уже давно живет своей собственной, неподвластной ему жизнью. А он лишь его маленькая частичка. Он понял это, и на душе стало радостно и спокойно, под стать этому теплому, летнему вечеру. Гораздо позже, спустя почти вечность, лежа на больничной койке, он спросит Невидимку, сидящего рядом на стуле:
        – Как будет жить этот мир, когда я …, ну, уйду?
       – Никогда не думай об этом и завещаний не пиши, не пытайся править там, где тебя нет…
       Казалось, это было только вчера, а сегодня, ночью он пьет чай на кухне и не знает, каким будет следующий день рождения и будет ли вообще. Он так и заснул на кухонном диванчике, лёжа на спине и скрестив на груди руки.
       Наступило утро, ночь слегка отпустила тугие тиски, смяв при этом картинку прошедшего дня. Пробуждение и погружение. Жизнь – заново, как будто он в самом начале…. Легкие хватали воздух, перемалывали его в прах и выбрасывали наружу, ладони сжимались до мелких капель пота. Как, как теперь жить? И вдруг с надеждой подумалось: может быть там за чертой, за рекой, за холмом, тоже живут или как-то существуют души? Мы просто не видим и не знаем этого. Не спросишь у птиц или у облаков: как там? что видно? … Они туда не долетают. А почему в дате нет года? Этот вопрос стал актуальным.
        А пока он один в пустом доме, вид из окна становится неинтересным – ни небом, ни раскрашенной листвой, ни отражением уже прожитых дней. Как жить дальше с предчувствием отложенной самопотери?
       Как-то незаметно подкрался август и увез из духоты обезвоженного, уставшего лета на далекий, но очень знакомый берег Эгейского моря. Отель тонул в зелени на краю большого города. Если пройти через парк к морю и пойти в противоположную сторону от города, то будет только побережье без всяких пляжей, пустынное и от этого прекрасное. Рано утром, босиком, он уходил далеко в светлеющую полосу голубого неба, а возвращался назад вместе с восходящим солнцем. А еще там были врытые в море качели, на них можно качаться, отталкиваясь ногами от волн. Вдоль берега, по линии прибоя, на абсолютно одинаковом расстоянии друг от друга, как линейные на параде, стояли рыбаки.
       Ему нравилось остановиться рядом с кем-то из них и смотреть на кончики воткнутых в песок удилищ, пока одно из них не дернется сигналом поклевки. Очередная рыбка выхвачена из соленого мира волн, перекочевала в стеклянную трехлитровую банку
к уже плавающему там десятку сородичей.
       - Тoday you have a good catch.
       - Yes, thanks, - и он пошел дальше."3"
Вместе с ним гуляли прибрежные собаки. Он брал с собой пакет печенья, и все собаки кружились вокруг, пока лакомство не заканчивалось. Собаки разбегались по своим делам, издали наблюдая за ним – не осталось ли еще чего-нибудь…. Однажды в стае собак появился щенок недоросль – уже не маленький, но неуклюжий как гадкий утенок. Он не убежал, когда закончилась выдача вкусняшек, а продолжал бегать вокруг него, исполняя немыслимые прыжки, хватал пастью набегающие волны, толкался и все время как бы приглашал поиграть.
       – Давай наперегонки, – он рванул вдоль берега. Всего в несколько прыжков щенок догнал и обогнал его, но не убегал далеко, возвращался, делал круг и опять убегал в лидеры. У этого щенка впереди была целая жизнь. Там, где вялые волны рисовали синусоиду, песок был плотным и пружинил под ногами. И вдруг в ритмичном скрипе бега, он явственно услышал тот самый ритм – просто, просто, просто … . Но ритм не напугал, а скатился в популярный мотив и незаметно угас, когда он перешел на шаг и направился к качелям. Если сесть спиной к берегу, то можно вообразить себя на качающейся палубе. Качаться и смотреть далеко – в линию горизонта, где сливаются небо и море, прошлое и настоящее, и все какое-то вечное. Щенку вечное не нравилось, и он убежал. Вечное. А есть ли что-то вечное? Может любовь? Как очередная волна, нахлынули воспоминания.
       Тогда тоже был август. Там тоже был берег, только берег реки. Он так же шел по грани воды и песка, там, где песок плотный и почти не оставляет следов, а вода тут же смывает легкие отпечатки. Крики чаек или плотный песок скрадывал звуки шагов, но он не услышал, как она подбежала сзади, и даже испугался, когда ее руки обхватили его за шею.
       Ты приехал,– она уткнулась ему в плечо и повторяла,– ты приехал, как хорошо, что ты приехал, я так ждала и боялась, что ты не приедешь, а ты приехал.
        Он вдыхал запах ее медных волос, в котором смешались река, солнце, летний ветер и еще ожидание – она действительно очень его ждала. Он взял ее лицо в ладони и посмотрел в эти светящиеся счастьем, похожие на летнее небо глаза.
       – Мои милые веснушки,– он поцеловал ее в щеку.
       – Поцелуй меня не так,– сказала она, и в ее глазах появился блеск вызова, просьба и замирание. Они стояли и целовались до тех пор, пока из-за поворота реки не послышался нарастающий шум еще невидимой моторной лодки.
       – Как хорошо, что ты приехал. Ты к нам шел?
       – Да.
       – Пошли, – она крепко взяла его за руку, и они пошли по берегу к видневшемуся вдали обветшалому старому дебаркадеру, наполовину вытащенному на берег.
       – Дед там?- спросил он.
       – Да, он тоже будет рад тебя видеть.
       – А сестра?
       – Сестра в этом году не приедет, ей предложили аспирантуру, я думала, что если и тебя не будет, то я умру от тоски. Поцелуй меня еще.
       – Нас уже видно от пристани, твой дед меня убьет, у нас впереди целых десять дней.
       Они познакомились в прошлом году, когда он, как обычно, приехал с друзьями на две недели на дальний берег. Через несколько дней рыбалки и «отдыха», он так устал от ежедневных дневных и вечерних возлияний, что сбежал незаметно и отправился вечером гулять вдоль берега, ушел очень далеко от лагеря, когда где-то впереди появилась песня. Он вышел из-за поворота реки – старый дебаркадер, костер на берегу, две девушки поют под гитару, солнце уже коснулось воды у противоположного берега, и его дорожка мостиком пролегла прямо к костру. В этом было что-то нереальное, они пели на грани воды и берега, на грани дня и ночи, и костер был продолжением заходящего солнца. Он молча присел у костра, его никто ни о чем не спросил. Потом из дебаркадера, гулко стуча сапогами по сходням, вышел мужчина, седой, давно не бритый, гораздо старше его, и тоже присел на бревно.
       – Ты из лагеря?
       – Да.
       – А зачем пришел?
       – Просто гулял, а тут девчонки так хорошо поют. Я посижу…?
       – Сиди.
       Он мысленно окрестил его дедом. Песня закончилась, девушки пошептались, поглядывая в его сторону и пошли купаться, отойдя недалеко вдоль по берегу.
       – Вы здесь что делаете на этом старом корыте? – спросил он у деда.
       – А давай по глоточку, – предложил дед, вытягивая из кармана инкрустированную фляжку, резко контрастирующую с его заношенными штанами.
Поймав удивленный взгляд, дед, погладил бок фляжки: «Вот, внучки подарили. Я тебя в окно увидел и подумал – есть с кем по глоточку». Они выпили из отвинчивающейся пробки чего-то крепкого, но ароматного и не обжигающего гортань. Дед рассказал, что когда-то был бакенщиком, летом жил и работал на реке, а зимой в своем доме, недалеко, в деревне. Теперь река перестала быть судоходной, обмелела, земснаряды давно не чистят ее русло, и работа бакенщика никому не нужна. В деревне у деда родни не осталось,  каждую весну он возвращается на свой дебаркадер и живет здесь все лето.
       – Они кто?
       – Внучки. Родителей нет, и не спрашивай. Уже взрослые, в городе живут, вот приезжают ко мне летом на недельку, а то и на две. А я и рад….
Девушки были такие разные и в тоже время такие схожие своим загаром, голосами и еще чем-то неуловимым. Они со смехом плескались в реке, совсем не замечая чужого человека.
       – Ну, я пойду, а то меня потеряют, еще подумают, что утоп, – сказал он. – Спасибо за кальвадос.
       – Понравился? Это из диких груш. Может еще по глоточку? – дед как-то хитро подмигнул.
       – Нет, хватит, я от этого только что сбежал.
       – Вы уже уходите? – прокричали девушки почти хором, через смех и плескание в воде.
       – Да-а-а.
       – Приходите еще.
       – Может завтра…
       Он пришел завтра, послезавтра и еще, и еще…. Через два дня ее сестра уехала, а она осталась. Был август, самая замечательная пора для… . Да для всего…. Они гуляли, спали на песке или брали весельную лодку и уплывали на остров. Этот остров был похож на брошенную в воду чьей-то небрежной рукой шляпу. Они назвали его Остров Любви.
       Вдруг гулко и протяжно по воде прилетало: « Уже уха готова и рыба пожарена!» Это кричал дед в старый мятый алюминиевый рупор, как-то сохранившийся на дебаркадере с тех далеких времен. Невидимка был рядом, он прятался в прибрежных кустах, в солнечных бликах воды и даже в криках речных птиц: «Пора, пора…». 
       Уехать не было сил, и Невидимка, видно сжалившись, придержал пальцем маятник и присел у воды на деревянный борт лодки, глядя вдаль, словно провожая лето. Они сидели в обнимку у реки и слушали время. Казалось, что солнце пошло тише или Земля, пройдя макушку лета, погрузилась в полудрему. Пришла пора расставания. Они не расспрашивали друг друга о той, другой жизни каждого. Казалась, была какая-то молчаливая договоренность – ни о чем не спрашивать. Есть сегодня, и в этом сегодня была безмятежная счастливая жизнь без адреса, без прошлого и без мечты о будущем. Эта жизнь была неспешным, теплым, ласковым, речным потоком, вышедшим из-за поворота и уходящим в следующий поворот. Но он чувствовал, что у нее, где-то в уголках души затаились вопросы, ответы на которые лучше не знать. Не всё так просто, как может показаться с первого взгляда, и не всегда можно разделить жизнь на "чёрное" и "белое". Иногда приходится жить с болью в душе, потому что по-другому не получается, потому что любимый с тобой рядом, но всё равно больно.... Есть прошлое – и хорошее и плохое, есть настоящее – тоже разное, но скорее хорошее. И есть осознание того, что ни к чему всё это... вот тогда и приходится "стирать с диска бесполезный файл". Это бывает больно. Быть счастливыми – великий труд!
       Они спали, обнявшись, понимая, что, пересекая пространство ночи, приближается утро расставания…. А утром пошел дождь. Дождь звонко забивал гвоздики в старую, железную кровлю дебаркадера, неслышно падал в песок, воровал сочную зелень листьев, скатывая ее в серебряные капли. Он тихо встал, оделся, обуваться не стал, лишь закатал штанины и взял в руки кроссовки. Старый дебаркадер встречал утро молчанием, в котором невозможно, в пересчёте на будущее, вымолвить слова прощания или прощения. Уходил он по-английски. Уже далеко, в шелесте дождя, его догнал вопрос:
       – Ты приедешь следующим летом?
       Вот так как-то вспомнилась давняя история, но волна ударила по ногам, призывая вернуться в реальность – в эти две недели беспечности и покоя. Люди купались в море, в прибое играли дети, их родители разговаривали и пили пиво. На конечной остановке стоял автобус и никуда не ехал – ждал пассажиров. Небо почти прозрачно, и, присмотревшись, можно увидеть крылья, не чаек или голубей, а те, которым предначертано оберегать.
       Две недели закончились, и он вернулся в свой сад. Мысли о встрече с Невидимкой размылись, и казались то ли сном, то ли миражом. Но произошли два события, и все вернулось.
       В углу сада у него стояла маленькая банька с уютным предбанником, где были в наличии диван, стаканы и электрический чайник. Закончив какую-нибудь работу, он любил прийти сюда, сесть на диван, пить чай и смотреть в небольшое окно на березу, которую много лет назад маленьким саженцем он привез с «есенинской» родины и посадил у себя в саду. Крепкий чай и лёгкая усталость в теле давали ни с чем несравнимое ощущение радости и свободы. А созерцание игры света и тени в лиственно-зеленой кутерьме березовых ветвей даже настраивали на философские мысли. Может ли быть человек счастливым? Конечно, может. Мечтать, жить так, чтобы все или почти все мечты исполнились, и стать счастливым. Можно, но сначала ты станешь старым, а потом счастливым, если захочешь…
        Через полуоткрытую дверь видна дорожка к дому, а если обойти баню, то за ней окажется калитка, ведущая на заброшенный пустырь. Он выходил туда иногда, чтобы скосить подступающий к забору бурьян. Однажды он вот так сидел и пил чай. Из-за бани, оттуда, от наружной калитки, мимо окна прошли две черные фигуры, прошли бесшумно, резко и как-то бестелесно. Дверь со стуком захлопнулась снаружи, и дверное стекло стало черным, а через мгновение и окно стало черным. Исчезли все звуки, полная, непроглядная и всепоглощающая тишина. Понимание того, что ломиться в дверь или окно бессмысленно, пришло само собой. Ступор. Никогда до этого он не испытывал такой холодный страх, который родился где-то между лопаток и взорвал сноп белых искр в глазах. Пропало чувство времени, когда чернота стала медленно скатываться со стекол, постепенно превращаясь в мутно-серую паутину.
       Все – солнце, птицы, сад, все вернулось, только внутри души осталась воронка от взрыва. Еще несколько минут он не мог заставить себя встать, открыть дверь и переступить порог. Что это было и зачем? Не понять…. А на дне воронки сжался комочком животный страх. Нет, скорее, ужас.
       А потом приснился сон. Он собрался скосить траву на том самом пустыре. Подготовил весь инвентарь и пошел открывать калитку. Ключ щелкнул в замке, и там за калиткой стоял его отец, который умер много лет назад. Несколько бесконечных мгновений они молча смотрели друг на друга, потом он закрыл калитку и повернул ключ. Сон был коротким и ярким, он не попадал в ряд сновидений, о которых забывают, еще не проснувшись. Наоборот, проснувшись, он долго лежал с закрытыми глазами, боясь, что сон станет явью. Косить бурьян за забором хватило смелости только через месяц. Но и тогда он сначала  притащил лестницу-стремянку – вроде проверить крышу на бане: все ли в порядке? С лестницы можно было заглянуть за забор и убедиться, что там жирует все тот же бурьян, и никого нет.
       Тогда он и вспомнил о Невидимке, который уже давно не появлялся. Поток мыслей о Невидимке был, наверное, очень насыщенным и плотным, потому что, в конце концов, он возник в его голове и, как-то устало, спросил, – Что надо?
       – Может, мне надо покаяться или как-то что-то искупить?
       – Это не ко мне. Иди к своему другу-богомазу, может быть, он поможет советом.
       – Он не богомаз, он художник.
       – Вот и иди к нему.
       С художников в свое время они пересеклись случайно в картинной галерее, на очередной городской выставке местных живописцев. Пересеклись и как-то незаметно подружились. Он стал называть своего нового друга Художником. Художник жил в мастерской на окраине города, где писал иконы. Хотя не только иконы, но в основном…. А еще Художник несколько лет расписывал построенный в городе новый Храм, об этом они говорили часто и много. Вернее, это он расспрашивал и выпытывал у Художника все, что его интересовало, пытаясь понять таинство его работы. Понять удалось не многое…. Настенная роспись в церкви казалась ему сакральным видом искусства, так оно и было на самом деле. Живопись в православном храме узнаваема с первого взгляда. Она не похожа на традиционные картины художников, не имеет аналогов Кажется, это отдельный мир с обратной перспективой и таинственными правилами.
       Художник получил соответственное благословение на роспись стен, которое дают далеко не каждому, ведь это огромная ответственность. Однажды Художник процитировал ему иеромонаха и живописца Дионисия, который в своем наставлении о живописном искусстве дает первый совет для художника-иконописца: «Желающий научиться живописи пусть полагает первое начало и несколько времени упражняется в черчении и рисовании без всяких размеров, пока навыкнет. Потом пусть совершится моление о нем Господу Иисусу Христу пред иконою Одигитрии». Сотворив молитву, можно приступать к росписи храма. И каждый день, приходя на работу и беря в руки кисть, перед тем, как первый мазок ляжет на штукатурку, сотвори молитву. Потому, что даже настроение Художника во время работы влияет на то, каким в итоге будет результат.
       Художник рассказывал ему, что в росписи стен храма нет случайности, каждый отдельный элемент есть часть органичного, неделимого целого, построенного на основе определенных принципов и канонов. Задача церковной росписи в том, чтобы создавать у приходящих в церковь людей ощущение умиротворенности и покоя. И в тоже время роспись стен храма и его внутреннее убранство не должны выглядеть как Библия для неграмотных.
       Чтобы все это осуществить, Художник должен быть еще и богословом. В последнее время Художник увлекся написанием лиц, ликов или, как он их называл, масок святых. Что-то в этих картинах было от написанных в одиночестве и отчаянии Эль-Грековских апостолов – те же утончённые пальцы, те же удлинённые лица с глазами, полными печали осознанной жизни и предвидения будущего. Однажды на вернисаже он услышал, как дама спросила Художника: «Что это за девушка?» – указывая на одну из масок. «Это не девушка, – ответил Художник,– это – Мария Магдалина».
       Он поехал к Художнику в надежде, что тот поможет понять происходящее, ведь Художник близок к …, близок и чист, так ему казалось. На самом деле он искал успокоения и убежища от поселившегося в душе страха, сконцентрированного в вопросе: «За что?».
       Посередине мастерской – мольберт, работа на нем прикрыта белым холщовым полотном. Стены мастерской небрежно оштукатурены и выкрашены светло-пепельной краской, чтобы не дробили созерцание, как говорил Художник, увешаны его работами. Много работ стоит на полу, прислоненные к стенам, но повернутые изображением внутрь комнаты. Картины нельзя отворачивать к стене, они должны смотреть в мир, иначе они умирают. В углу низкая тахта, укрытая покрывалом с лоскутной мозаикой. Стол придвинут вплотную к стене, над столом окно. Окно горизонтально длинное и узкое, нижний его край совпадает с уровнем тротуара на улице, верхний заканчивается потолком. Мимо окна идут люди, и их ноги видны только до колен. Когда он первый раз попал в мастерскую, то спросил:
       – Почему ты живешь в подвале? Это глупо, и такое окно – тоже глупость.
       – А мне нравится.
       – ?
       – На мир смотришь как ребенок – всегда снизу.
       – Быть всегда ребенком хорошо?
       – Да.
       –?
       – Детям многое прощается, иногда даже смертные грехи. Ты знаешь, дети плачут не только слезами, но ещё и сердцем. Они почти безгрешны.
       –А ты грешен?
       – Как все.
       – Расскажи.
       – Зачем? Что можно рассказать нового, если тысячи лет назад там – на горе все уже было названо своими именами, все были предупреждены, и ничего не изменилось. Ничего. И не интересен сам грех в своей парадоксальной неизбежности – все те же грабли. Путь к нему – вот что интересно, вот где характеры, события и обстоятельства, пинками и тычками толкающие в ямку, яму или ямищу. Вот и упал очередной. Встал и пошел дальше, отряхнувшись или нет, к следующему падению, подножке, или пропасти, из которой не выбраться ни в жизнь, а в жизнь так уж точно не выбраться.
       Федор Михайлович, великий препаратор пути, знал в этом толк. Что там за событие? Да ничего особенного – топором старушку по голове ударили и убили, в полицейских сводках среднестатистического города таких сюжетов ежедневно десятки, а вот романов нет. Нет старателей, чтобы через сито протрясти заплатанную душу и намыть крупицы, из которых сложилось падение. Оступился человек, с кем не бывает. И Лев Николаевич, непротивленец злу насилием, как-то призадумавшись, взял да и оправдал русских террористов. И снова подброшенная монетка, летит к синему небу, сверкая на солнце, чтобы упасть в дорожную пыль орлом или решкой, определяя, что сотворю я завтра: добро или зло…. Но монетка в очередной, бессчетный, раз становится в дорожной пыли на ребро.
       – И как быть?
       – Жить по совести столько, сколько отпущено.
       – А если уже натворил, как искупить, чем? Может пойти в церковь покаяться?
       – Вот мы такие – пойду, покаюсь, и все простят, буду жить чистый. Ничего не простят, ничего и никогда, а смертные грехи даже смертью не искупить. Покайся себе самому и не твори нового ни перед людьми, ни перед … Совестью.
       – Ты знаешь, я узнал дату своей смерти.
       – Этого никто не может знать.
       – А я узнал. Что делать?
       – Жить. Ты, главное не унывай, не унывай.
       Постепенно его переживания заросли травой, их растащили птицы, разогнал ветер в шелесте листьев, и все вернулось на круги своя. А потом пришла осень и прогнала невеселые мысли, пугая их гулким стуком оторванного на углу забора железа, ухая – прочь, прочь, прочь... Ветер сгребал все прошедшее лето и переживания в буро-желтые кучи, которые с нудным свистом засасывал в себя садовый пылесос. И прилетел первый, мягкий и липкий снег. И снеговик радовался своему рождению с косоглазием на свой морковный нос, пугая синиц и воробьев своими корявыми руками-ветками.
       А на новый год был запланирован и случился Париж с несравненными и замечательными событиями. Третий раз он с женой приезжал в этот магический и эгоистичный город, который не полюбить нельзя.
       Но в этот раз все было как-то по-другому хорошо. И маленький отель прямо рядом с Лувром, и то, что на Эйфелеву башню они поднимались пешком, и то, что в любимый музей Де Орсе привезли со всего мира голубого и розового Пикассо. Афишей выставки (это было тоже так приятно) стала наша «Девочка на шаре» из Пушкинского музея.
       Наверное, музей Орсе был выбран не случайно. Именно сюда, на железнодорожную станцию, которой тогда был этот музей, прибыл 18-летний Пабло, впервые приехавший в Париж. И так совпало (что бывает очень редко) это же самое время в парижском Центре Помпиду открылась грандиозная выставка «Кубизм», где опять доминировал Пикассо. В Лувре к Джоконде они не пошли, если два раза не тронуло, то зачем третий раз толкаться между японцами и китайцами. Жена сказала, что ей обязательно надо прикоснуться к блестящей медью стопе Святого Петра, и они поехали в величественный Сакре-Кер – храм, который построен во имя искупление человеческих грехов. «Может и мне простится?», – подумал он, тоже касаясь отполированной тысячами грешников меди. И какие-то льющиеся потоки света внутри храма, казалось влияли на торжественность момента, словно это прикосновение принесло в душу умиротворение, легкость, радость и понимание мимолетности нашей жизни. Какие-то образы воспоминаний промелькнули серой тенью и тут же растворились.
       Потолкавшись между картин и художников на площади Тертр, они поели лукового супа и выпили по бокалу дешевого, яркого и понятного вина Божоле нового урожая. В новогоднюю ночь они долго гуляли по главной рождественской ярмарке Парижа в саду Тюильри, смотрели салют, а когда вернулись в отель, то дома уже наступило первое утро нового года.
       Никакого вымысла и снов, только голые факты. Пришла весна. В дальней степи зазвучал жаворонками тюльпановый луг, куда просто необходимо было съездить, чтобы взглядом скользить по палитре красок, смешиваемых ветряными волнами, пытаясь их запомнить. Здесь все живое и цветы, и травы, и между опорами линии электропередачи зазывно убегала вдаль дорога.
       Утром вдруг обнаружилось, что в саду зацвели абрикосы. И зазвучала инструментальная музыка лопаты, тяпки и грабель, разбавленная аккордами трелей скворцов. И надо было ехать на рынок за рассадой цветов и овощей – обычные весенние хлопоты. Пробираясь между ящиками с баклажанами, огурцами, помидорами, и другой зеленью, боковым зрением он вдруг увидел справа темный провал и обернулся. Это была открытая в темноту и пустоту старого киоска дверь с вывеской «Ремонт часов».
       Он не мог не зайти – что-то подтолкнуло его в спину. Пустынно и сумрачно, везде сломанное время, сломанное до последнего винтика, до шестеренок, сиротливых, как незапущенный волчок, до погнутых и корявых стрелок. Покореженный циферблат в углу, и взгляд старых-старых ходиков, безнадежно скошенный в угол. Вернее, это даже не сломанное время, его здесь просто нет, нет даже последней маленькой песчинки в стеклянной колбе, нет даже надежды на то, что его могут починить и вернуть в наручные или настенные пределы.
       За открытой дверью, он сразу и не заметил, стойка для посетителей, из-за которой виделась чья-то полулысая голова. Там, где лысины не было, волосы были длинные, спутанные, цвета грязного асфальта.
       – Здесь нет твоего времени, – произнес человек за стойкой, не поворачиваясь.
       – Откуда Вы знаете?
       – Я знаю о Времени все, – человек встал и повернулся. Его лицо показалось очень знакомым.
       – Мы знакомы?
       – Нет, но ты меня знаешь. Я тот, кто рассказал об искривлении пространства и времени в присутствии больших масс материи. С тех пор, когда я понял, что время можно искривить, я пытаюсь рассчитать массу, которая поможет замкнуть искривление в круг. Нужен белый карлик или черная дыра и тогда, возможно, я замкну Время.
       – Зачем?
       – В замкнутом времени можно жить вечно.
       – Зачем?
Хозяин мастерской наклонился через стойку так близко, что они оказались глаза в глаза. Он увидел в чужих глазах бездну и отшатнулся.
       – Иди, я же сказал, что твоего времени здесь нет.
       Какое сегодня число? Он вернулся в сад. Невидимка с улыбкой стоял у качелей, держа в руке голубой воздушный шарик.
       – Сегодня восемнадцатое мая, – сказал он, и отпустил шар в небо. – Это тебе еще один год, и можно жить дальше с этой маленькой надеждой.
       – А когда праздновать день рождения? – хотел спросить он, но промолчал.
       Так продолжалось несколько лет. А так сильно хотелось надежды побольше и подольше, но, сколько не дано, всегда будет мало. Однажды далеко-далеко (вот ведь как говорится, хлопнет бабочка крылышками и мир перевернется), появился или выскочил откуда-то маленький, злобный, противный вирус коронованный. Но это было так далеко, что не верилось, думалось: не дойдет никогда. И никто не знал, нет, просто забыли, что в памяти вируса тысячи лет назад зашит, закодирован весь шелковый путь, по которому уже не один раз прошли его предки.
        Первой была Великая чума, потом холера, корь, азиатский и гонконгский грипп, атипичная пневмония, птичий грипп, лихорадка Хэнань и вот теперь он – вирус коронованный. И понеслись курьеры, развозя по миру в рюкзаках и чемоданах, на одежде и руках, в носоглотках и в легких этот очередной шедевр древнейшей мировой культуры и цивилизации. Миру мир. Все люди – братья. И долетел, дошел, доплыл, добрался.
       Температура ударила в потолок градусника. Болью и кашлем поползла внутрь эта маленькая мерзость, разрывая сначала гортань, а потом легкие. Палата, капельница, уколы…. Легкие с эффектом матового стекла, на котором гаденыш коронованный нарисовал предновогодние узоры.
       Здесь надо рассказать о ночи, когда было совсем плохо. Боль пришла во сне. Она как заостренный толстый кол вошла в спину между лопаток и проткнула грудь. Она была не очень сильной, не такой, как от больного зуба или отрубленного пальца, но она была властелином. Пошевелиться невозможно, дышать разрешено только чуть-чуть, и есть полное ощущения края при любом неосторожном движении. Рядом на тумбочке лежала кислородная маска, и он понимал, что если медленно-медленно, то можно ее достать и надеть, но надо еще дотянуться до крана на стене и открыть кислород. Красная кнопка вызова медсестры была еще выше крана и находилась в зоне явной недоступности. Чтобы разбудить соседей по палате, нужен довольно громкий голос, а его нет. Очень плавно и медленно, как будто это происходило при подводном погружении, он все-таки достал маску, приподнялся и открыл кислородный кран. Боль ощетинилась и шевельнулась так, что отрубленный палец показался бы пустяком, но потом стихла до первоначального уровня. Она была похожа на хищника, поймавшего свою добычу и играющего с ней мягкими лапами, но если добыча шевелилась, то в тело вонзались огромные острые когти. Он лежал на боку и, прижав маску к лицу, дышал кислородом. А боль с удивлением наблюдала за этим соревнованием с ней. Он выиграл и открыл глаза, когда дежурная медсестра, в шесть утра влетев в палату, включила свет и громогласно объявила:
        – Укольчики, мальчики, готовим животы!
Медсестра ушла, и он вытянулся на кровати, понимая, что боли нет, есть просто дикая усталость. Уснул. Когда в очередной раз он открыл глаза, то увидел улыбающегося Невидимку, сидящего на краешке его кровати. Вдруг ясно подумалось, что сейчас ведь не май, а декабрь.
       – Ты чего улыбаешься?
       – Рад тебя видеть.
       – С чего бы это?
       – Я ведь Невидимка только твой, я – твое Время, и если ты уйдешь, меня тоже не будет.
       – А какое сегодня число?
       – Посмотри, вон на потолке горят цифры.
Он взглянул на потолок и увидел - 12 12 20 20.


 1 – Арнольд Кук вымышленный персонаж рассказа «Живи и помни».
 2 – стихотворение Владимира Кулагина.
 3 – Сегодня у Вас неплохой улов.
      Да, спасибо.