Проклятие

                (Часть 1)

                « Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина».
                (Книга пророка Иезекииля)

      В те годы все глухо затаилось, притихло, и даже в коридорах огромного здания в центре Москвы стало пустыннее. Потому топот подкованных железными скобами сапог   раздавался так гулко и тревожно, что Петр переставал дышать и только считал шаги, отдававшиеся тупым эхом в ушах. Дверь распахнулась, и ладный лейтенант Рогов навис над ним, постукивая кончиками пальцев по крышке стола.   
     - Петр, значит так. Никого больше нет. Придется тебе сходить с Никаноровым. 
     Петр вздрогнул, сжал плечи. Но встал и, одернув     сзади гимнастерку, сказал тихо: 
- Ладно.
- Не ладно, а «Есть!» Деревня!
Петр еще глубже вжал голову в плечи. 
- Понял, что я тебе сказал.    Повтори!
- Есть.
- Ну, вот так-то. Иди к Никанорову, он тебе все   расскажет.
     Тощий Никаноров суетливо метался по своему кабинету, изредка вздергивая на Петра светло голубые глаза, почти прозрачные, постоянно бегающие, словно ищущие чего-то.
- Так, задание ответственное.  Поэтому внимательно слушай меня.
- Ладно.
- Опять "ладно"? Когда ты приучишься отвечать по уставу, деревня!
     "Деревня" он сказал с точно такой же интонацией, что и начальник, которому он бессознательно подражал.
                ***
     Петр и вправду приехал в Москву из деревни. Приехал несколько месяцев назад.
    А получилось-то как?  Соседский Сашка года два тому подался в Москву, женился там на местной, даже в какие-то начальники выбился. В отпуск приехал в красивой форме. С отцом-матерью   повидаться и с женой их познакомить.
     Сашкина молодая жена, Зина, хоть и  москвичка, но столичным происхождением своим  не кичилась, с деревенскими бабами сразу  закорешилась, на речку с ними ходила купаться. Вечерами за столом, вместе со всеми ладно пела песни и частушки. И стопочки самогонки опрокидывала ловко и прытко. Наши-то деревенские чуть касались края стопки, губы мочили, и аккуратно да скромно на стол возвращали. А Зина со вкусом выпивала всю стопку разом, плотно закусывала и от следующей рюмки, предлагаемой соседом, не отказывалась. Так одна за другой и катилась местная самогонка в белое горло полногрудой Зины. А выпив, стала много говорить, так  что  Сашка на неё как-то искоса, молча, глянул, за руку взял да из-за стола в другую комнату увел. Потом  меж них, видать, какая-то…  ну не то чтобы ссора, но серьезный разговор был. Правда, тихий, из-за дверей на люди  не вышел.
     Утром, пока мужики ушли сено косить, бабы, все дела по дому переделали, и после обеда, когда накормленные мужики легли вздремнуть, пошли на речку. Кому постирушку сделать, кому сполоснуться, а то и просто  посплетничать. Купались и загорали наши местные в сподних рубахах, а иногда, когда никого не было окрест, скидывали их, и кидались в воду нагишом.
      Зинка пришла на берег в ладном, ситцевом платье-халатике. Под ним обнаружился  диковинный для местных баб плотный белый полотняный бюстгальтер на трёх белых пуговках  сзади и дивного, бледно сиреневого цвета трикотажные панталоны до самых колен. Зато на плечах и на руках  у Нинки разглядели бабы самые обыкновенные,  весьма внушительные и вполне очевидные  синяки.
- Зинк, это что? Сашка тебя так приласкал? Крепко приласкал. Аж посинела. Откуда это у тебя синяки-то?  Поди, упала неловко.
    Зинка  ничуть не смутилась. Повела плечами,  выпрямилась и, заходя в воду, гордо и внушительно сказала:
- Сам побил!
       Вот этот соседский Сашка уже перед самым отъездом в Москву  и предложил:       
- Петьк, ну чего ты тут среди баб портки просиживаешь? Поедем в Москву, работу тебе там подыщем.
- Да, нет. Как тут мать без меня справится? Она до сих пор всё по отцу   убивается. Да и малых надо поднимать.
     Вечером Сашка пришел к ним в дом, и стал уговаривать мать отпустить Петьку с ним в Москву.
- Теть Надь, он ведь не на гулянку поедет. На работу устроим, будет вам деньги присылать, помогать. А тут что?! И работы-то толком нет.         Так, маета одна. Да и обносился-то он как! А там будет в такой же форме ходить.
- Казенной?
- Конешно. И форма казенная. И столовка хорошая. А там глядишь,  и квартиру в Москве получит!
   Мать поплакала, да и согласилась. Лишь бы сынок в люди вышел. 
                *******               
     Пётр вспоминал все это, сидя в машине рядом с Никаноровым.
- А мы куда едем-то?
- Куда, куда?! За кудыкины горы.
    Потом, внушительно прокашлившись, сказал:
- Значит так. Ты лишних вопросов не задавай. Разговоров никаких не разговаривай. И чтоб только мои приказы выполнять.
     После долгого молчания добавил:
- Арестовывать едем. Врагов народа. Главного  ихнего вчера взяли. Теперь бабу надо забрать.
     Петька представлял, какие они враги народа: крепкие мужики со злыми глазами. Может, и с наганом в руке или с ножом. Поднявшись пару пролетов по лестнице, Никаноров остановился у дверей справа и нажал звонок.  В квартире никто не отзывался. Подождав немного, Никаноров требовательно надавил кнопку звонка и не отпускал, упрямо нагнув голову и прислушиваясь. Дверь приоткрылась неожиданно тихо. На пороге стояла старая женщина, закутанная в теплый платок, накинутый поверх домашнего халата и в разношенных войлочных тапках.
- Чего не открываете? – рявкнул Никаноров, рукой сдвигая бабку в сторону.
- Вот те враг?! – подумал Петька недоуменно.- Небось, в комнате за бабами прячется. Враг-то он  ведь трусливый.
      И  Петька представил перепуганного жирного человечка. Небольшой такой, но с тугим животом и маленькими бегающими глазками. Как у Никанорова, подумал Петька.
– Тьфу ты!!! Никаноров-то - наш, а тот - враг!
    Всё это мелькнуло в одну секунду в Петькиной голове, пока Никаноров, отодвинув бабку в сторону, пошел вперед по коридору, минуя кухню.  В большой, звучно пустой комнате Петька увидел  сидящую на стуле у деревянной детской кроватки  бледную женщину с ребенком на руках. Заслышав  шум подкованных сапог,  девочка повернула к ним голову, осененную пухом светлых волос, и Петр обомлел. Тельце у неё было как у годовалого дитяти, а голова непомерно большая, какая-то тяжелая. Словно она с трудом держалась на худенькой шейке. Но главное глаза: огромные и мучительно взрослые.
- Как у Младенца Христа на иконе,- тревожно ёкнуло у Петра.
    Опершись подбородком на плечо матери, девочка вдумчиво смотрела на Петра, смотрела внимательно и смиренно.  От её взгляда неловко сделалось Петру. Он осторожно отодвинулся, но девочка следовала за ним взглядом, и даже голову слегка повернула,   поуютнее устраивая ее на материнском плече. И в грустных глазах девочки почудилось Петру непонятное сострадание, некое  предупреждение. И совсем не было в них ни  страха, ни злобы.
- Откуда у  такой-то  злоба? Ну, да отца, поди, сына бабкиного забрали. Вот он – враг. А эти?!- отгонял Петр непрошенные, ненужные и недоуменные свои вопросы,  чехардой проносящиеся в голове.
- А у нас откуда? Откуда в нас-то  злоба на них? Я, к примеру, их не знаю, что они сделали, не знаю.  Да, и на врагов они не похожи.  Бабка эта что ли враг? Женщина эта усталая, культурная и приятная даже женщина, только замученная очень? Или эта девочка? И он снова опасливо взглянул на девочку, которая все также неотрывно глядела на него.
        Мать, не оборачиваясь в их сторону, сидела, обхватив малышку, слившись с нею неразрывно, теснее, чем в утробе. И, словно безмолвно причитая,  раскачивалась из стороны в  сторону, глядя  в никуда проплаканными, потерявшими цвет глазами.
       Никаноров подошел к ней и тронул за плечо:
-  Гражданочка, вам надо с нами пройти. 
     Женщина продолжала все также качаться, только зрачки ее непомерно округлившихся глаз налились темным испугом.
- Гражданочка, - настойчивее потряс ее за плечо Никаноров,  - отдайте девочку бабушке.  Вам надо с нами сходить. Это распоряжение начальства.
- Ироды!  - закричала бабка. - Кровопивцы! Вы что не видите - больные они.  И девочка больная, и она почитай, разума   лишилась. Мало вам сына?!
     Бабка, подняв сухой кулак, пошла на Никанорова, и тот,   споткнувшись о стул, задвинулся в угол, испуганно и одновременно  угрожающе тараторя:
- Тише, ты, старая, тише! 
    А бабка, сухая, прямая, высокая, надвигалась неумолимо, и Никанорову на миг почудилось, что это смерть подступает к нему.
- А  ну, стой!  - сорвавшимся фальцетом закричал он.
     Никаноров судорожно ткнулся рукой к кобуре,  но не смог сразу открыть ее и,  скосив глаза, стал  суетливо доставать револьвер      обеими руками.  А бабка, все также махая   поднятым вверх сухим кулаком, шла на него, крича:
- Ироды! Ироды! Креста на вас нет! Будто и не матери вас рожали, а бесы болотные!
- Стой, ведьма!  Стой, говорю, а то стрелять буду!
     И он вскинул вынутый, наконец, револьвер. 
- А ты стреляй. Стреляй, сынок, - вдруг стихнула бабка и, сделав еще два шага, уткнулась плоской грудью в дуло пистолета.
- Стреляй. Пошто мне жить-то теперь?!  - и она сухо, будто кашляя, зарыдала.
- Катин! - раздался от стены голос Никанорова.
    Петр, не видя Никанорова за спиной перегородившей угол бабки,     беспомощно заметался у  дверей.
- Катин, где ты, мать твою? Ко мне немедленно!
    Петр приблизился к сотрясаемой рыданиями старухиной спине и, подергал за рукав кофты:
- Гражданочка, пожалуйста, давайте не будем нарушать.
    Бабка утихла и медленно, словно преодолевая болезненную ломоту во всем теле, слегка повернулась к Петру. В образовавшийся зазор, изогнувшись, скользнул Никаноров, выбежал на середину комнаты и заорал, потрясая револьвером:
- А ну-ка, встать всем! И маалчаать!
    Вслед за стихшим криком в комнате прошелестел сухой, неживой голос женщины.
- Мама, возьмите Оленьку.
    Бабка обратила на невестку провалы глубоко упрятанных в костистые скулы глаз.  Женщина, опустив плети рук, стояла у детской кроватки, а девочка, лежа на боку, оглядывала всех  вопросительно испытующим  взглядом.  Не оборачиваясь  на дочь, женщина подошла к вешалке, накинула пальто и направилась к дверям.  Прилипнув к притолоке, Петр посторонился,
- Господи! - снова вскинулась бабка. - Кира-а-а,- проголосила она, долго протягивая последний звук, который боталом бился о стенки разинутого в  плаче рта.
- Кирушка, - потеряно и жалобно простонала бабка, опускаясь на пол у детской кроватки, -     Кирушка, да что же я с ней делать-то буду?!
      Не оборачиваясь, женщина все тем же монотонным, будто     граммофонным голосом сказала:
- Берегите Оленьку, мама!

                *********
     Спустя неделю, в кабинет вбежал суетливый, как всегда,  Никаноров и протараторил, пряча глаза:
- Слышь, Петр, мне сейчас некогда. Работы по горло. Ты уже в этом доме был. Ну, на Сивцевом Вражке.  Свирские, - прочитал он по бумажке. – Помнишь, мы женщину там брали. А теперь... в общем ... иди, бабку к нам отправь, а девчонку в приют снеси.
- Да я…- Петр даже руки выставил вперед,  судорожно отмахиваясь от Никанорова наказа.
- Иди, иди. Некогда мне. Машина с сопровождающим у подъезда.   
     Дверь в квартиру Свирских оказалась приоткрытой.      Бабка, видно, только что  вернулась из магазина. Повесив на крючок авоську, она разматывала платок. Петр открыл дверь и постучал в нее изнутри.
- Гражданочка, вы… это…не раздевайтесь.. Вам надо с нами проехать. Я сейчас девочку соберу, а вы ступайте с ним к машине,- Петр кивнул на сопровождающего.
   Бабка, держа руку на платке у горла, непонимающе смотрела на Петра остановившимися глазами. Сопровождавший Петра парень, крепко взял упирающуюся бабку за локоть  и повел к дверям.
     Петр с гулко бьющимся  сердцем подошёл к кроватке и, стараясь не встречаться глазами с неподвижно лежащей девочкой,  склонился над нею. Девочка смотрела на него кротко и  даже слегка улыбнулась, как старому знакомому. Кое-как  завернув её в одеяльце, Петр поднял почти невесомое тельце, и неуклюже держа в руках  нескладно свернутый куль,  пошел к двери. 
- Готовы?
    Бабка, упираясь, все еще стояла у двери. Сдернутый с седой головы платок мотался одним концом по полу.   Увидев Петра с укутанной в одеяло девочкой, бабка вытянула руку, словно целясь в него костистым кулаком:      
- Проклинаю тебя!  Тебя и детей твоих до третьего колена! – тихо, но твердо проговорила она, не спуская с Петра немигающих глаз. Потом она взглянула на девочку, и вдруг опустилась на пол как мешок с ветошью, прошептав:
 -  О,  Господи! Прости, меня, грешную!
     Петр обернулся к помощнику:
- Помоги ей.
   А сам, осторожно держа свою ношу, пошел к машине. Шофер довез Петра до указанного Никаноровым адреса.    Прижимая к себе, запеленатую девочку, Петр прошел в узкие боковые двери угрюмого двухэтажного здания. Сидящая у низкого столика медсестра строго спросила:
- Что у вас?
- Да вот. Девочка – кивнул Петр на одеяльце.
    Медсестра, опершись о столик, встала, болезненно крякнув, приоткрыла пакет и, потрогав лицо малышки, посмотрела недоуменно на Петра.
- А чего ты ее к нам-то принес? Она же мертвая. В морг неси. - И глядя на оторопело застывшего Петра, добавила: Выйдешь, налево, до конца двора, там сарай такой…Увидишь.
    Петру вдруг показалось, что сквозь одеялко от девочки идет ледяной холод. Стараясь не глядеть на стылый пакет, Петр дошел до сарая в глубине двора и постучал в железные двери. Ему открыл седой мужик в белом халате поверх телогрейки. Длинное чрево сарая было уставлено железными    топчанами, укрытыми белыми простынями,  и колясками на колесах.
- Вот – пробурчал Петр, протягивая мужику  сверток. И вдруг он увидел, как девочка медленно чуть приоткрыла глаза, посмотрела на него, узнавая,   и даже губы ее словно дернулись, в подобии   улыбки.
    Дыхание у Петра перехватило, в голове глухо зашумело, мелькнуло бабкино лицо с открытым в крике ртом «Проклинаю». Петр рухнул, прижимая к себе девочку и стараясь повернуться так, чтобы не задавить ее при падении. Очнулся он от едкого запаха нашатыря.
- Ну, ты что? – участливо спросил мужик. – Покойников не видел?
- Она живая?! – с  полувопросом проговорил Петр.
- Да что ты! Мертвая она, мертвая. А вот ты вставай, давай-ка голову поглядим.
    Только тут Петр почувствовал тупую и теплую боль внизу головы у самой шеи.
- Ты, вишь, об угол топчана ударился. Дай-ка я гляну.
- Нет, нет. Все в порядке. Мне на работу надо.
    К вечеру у Петра поднялась температура, разболелась ранка, лицо горело так, что даже Никаноров забеспокоился и отослал Петра в медпункт. Оттуда  Петр угодил в больницу. Врач сказал, что при ударе об угол металлического топчана повредилась какая-то кость в голове. Операцию там  делать нельзя, опасно: осколки могут повредить ближайшие сосуды. Надо ждать, когда само  заживет.
    В больнице навестил его Сашка, поговорил с врачами. Но Петра  беспокоило не то, что врачи скажут, а что будет с ним на работе, не уволят ли. Сашка и тут  все разузнал и упросил, кого надо. Травму  означили как «производственную». На время Петра обещали пристроить куда-нибудь по административно-хозяйственной части. Перед выпиской Петру сделали плотный хомут на шею, и через несколько дней отпустили. Сразу из больницы Петр отправился на службу. Никаноров на него только рукой махнул:
- В кадры, в кадры иди.
   В кадрах Петру сказали, чтобы явился через неделю, до особого распоряжения. Как всегда, на помощь пришел Сашка:
- Слушай, решение по тебе будет только на той неделе. Так что у тебя чистых пять дней. Поезжай-ка ты, друг, к матери. Проведай, и моим привет передавай. Как шея-то?
- Ничего. Только голову теперь влево повернуть не могу.
- Ну, и ладно. Вправо смотри. Оно вернее будет.

                ПРОКЛЯТИЕ  (ЧАСТЬ 2)

       Женился Петр как-то нечаянно, разом. Приехал он в деревню на несколько дней. А тут мать и говорит:
- Петь, женился бы ты, что ли?! Что одному-то маяться?! Выбери кого из наших. Девок много…
- И то правда, - мысленно согласился  Петр,- что я там один, поговорить не с кем толком. Да и своя, деревенская .. оно как-то роднее да и…надежнее будет.
      Долго выбирать не пришлось. Уже в первый вечер глянулась ему соседская Верка. За минувший год она повзрослела, похорошела, тела набрала.
- Какая ты добрая да сдобная, Вер!
     Пошел провожать, у дома прижал к ограде и стал целовать. Но она, оттолкнув его, строго сказала:
- Не балуй!
     На второй, третий вечер всё те же проводы, скорые поцелуи. А потом оттолкнет, ручку протянет «До свидания» и в дом. Он к  окну.
- Ну, выйди хоть на минутку.
Открыла окно
 – Чего выходить-то? Опять приставать станешь?
- Ну, дак  нравишься ты мне.
- Знаешь что: хочешь тискаться – женись. И тогда хлебай полными ложками.
- А я и не против. Ну, и женюсь. Ты сейчас выходи. Мы всё обсудим. А потом и женимся.
- Нет уж. Сначала женись.
- А хоть сейчас. Только выйди.
- Вот распишемся.
- А как я сейчас с тобой распишусь? Сейчас ночью всё равно нас никто не распишет. Сельсовет закрыт.
- Так откроют, если надо.  Пойдем к Савеличу. Он крестный мой. Враз и распишет.
      На том и порешили. Разбудили Савелича
- Дядь Игнат, ему через два дня уезжать. Распиши!
- Тьфу ты, горячечные…Язви вас в душу  …
     Но с постели встал, пошли в сельсовет. Там Савелич бумагу заполнил и выдал им.
      Так что в Москву Петр вернулся уже женатым человеком. Сначала молодых поселили в отдельной комнате общежития. А уж  как первая дочка родилась, тут им и комнату дали.  Хорошую. За выселением: говорят, прежних жильцов  отсюда арестовали. 
     Когда жена родила первую девочку, Петр озабоченно спросил, приняв плотно и аккуратно   спеленутый  пакет:
- Ну, как она? Здорова? Всё у нее в порядке?
- Да всё, как положено, - улыбнулась жена. - Ты чё?
- Ничё – подумал Петр, отгоняя подступившую из прошлого мысль о бабкином проклятии.
                ********
      А потом была война. Кинулись с Сашкой в военкомат. Петра в армию не взяли из-за травмы головы. А Сашку отправили сразу на фронт, и там под Москвой он погиб в первый же год войны. Так  не стало у Петра единственного, надежного и верного друга.  Жену с дочкой Петр отправил к родителям, в деревню. А сам усердно и исполнительно служил, изредка навещая семью. На расспросы, резко ударив двумя кулаками по столу, тихо и внушительно сказал: «Никаких разговоров о работе. Никогда». Но они краем уха улавливали, что Петр сопровождал какие-то ценные грузы с оборудованием за Урал, проводил ревизии.   За усердие и исполнительность дослужился Петр  до майора. А к окончанию войны, по случаю Дня Победы, присвоили ему звание подполковника. Жизнь налаживалась.
     После войны у Петра родились еще две дочки, любимица Ляля и младшенькая капризуля Надя. Обе здоровые и красивые, похожие на него и на Веру.  Переехали семьей в новую квартиру, большую, трехкомнатную. Летом на пару месяцев  выезжали на казенные  пол-дачи в Подмосковье.
   Как-то в жаркий воскресный день Петр с удовольствием отдыхал, нежась в постели. Окно освещало утреннее, словно ещё не проснувшееся солнце. Вдруг как-то разом небо накрылось огромной тучей, сгустки ветра судорожно бились вразнорядь, спугивая затихших птиц и забившихся в углы кошек. Животный страх зашевелился затаившейся  изнутри змеюкой.  Петр рывком спустил ноги с кровати и босиком пошел к двери. Спиной к нему на верхней ступеньке крыльца сидела любимица, средняя дочка Ляля. Резко хлопнула форточка на втором этаже. На этот звук Петр и Ляля одновременно, как-то одинаково вскинули головы и застыли. Сверху беззвучно и очень быстро падал прозрачный лист стекла. Падал прямо на голову девочки.
- Проклинаю!!! – прогрохотало в памяти вспыхнувшее вместе с громом старухино проклятие.
   Петр, вытянув руку, рванулся вперед и притянул к себе девочку. Стекло резануло по костяшкам его руки, и, краем скользнув по носу малышки, тихо опустилось наземь, даже не разбившись. Схватив на руки окровавленную и замершую от перепуга дочь, Петр кинулся на кухню
- Быстро! Врача!
    Врач быстро подоспел с соседней дачи, осмотрел девочку,  остановил кровь, наклеил что-то на нос, и перебинтовал руку Петра.
- Ничего страшного. До свадьбы заживет.
      Действительно, зажило  довольно быстро. Остался еле заметный белёсый шрамик на переносице.
- Пронесло! – прошелестело на задворках сознания.
     Но тут означилась другая беда. Старшая дочка, Клава хоть и росла тихой, но уж очень была вялая и ленивая. В школе два года подряд оставалась на второй год. Отец отослал её в деревню, к матери. В местной школе заниматься проще, да  и учителя все свои, соседские. Но не доглядели одного: Клава высокая и плотная, не по годам быстро, до срока повзрослела. Бабка справиться с ней не могла, и  забила тревогу: мол, пропадает девка  по вечерам, с местными парнями крутится, кабы в подоле не принесла. Приехавший в отпуск отец снял широкий офицерский ремень, и выпорол Клаву в сарае так, что она несколько дней присесть не могла, в сарае отлеживалась. После отпуска забрали старшую дочь с собой. Через знакомых  Петр   пристроил Клаву на работу в метро. Работа ей понравилась: форма красивая, народу много, не соскучишься. Только вот подружки завелись у нее разбитные да ушлые. С ними она все вечера проводила, домой не торопилась.
     Да и то сказать, дом  у Петра получился какой-то  невеселый, неприютный.  С работы он возвращался всегда хмурый, озабоченный. Вера, молча, подавала на стол, убирала и разгоняла девочек по углам и комнатам, чтобы не шумели и отца не беспокоили. Только любимица Ляля иногда подходила и ластилась к отцу. Петр скупо улыбался, гладил дочь по голове и уходил к себе. И прежде неразговорчивый Петр с годами сделался совершенным молчуном. Вслед  за ним стихла и Вера, привыкшая, как заведено в деревне, во всем угождать мужу. С соседями Вера не сдружилась, потому что общего языка с «городскими» так и не нашла. Хуже, что она и с дочками не могла столковаться. Да и дочки меж собой не ладили, но Вера ни приласкать, ни поговорить с ними по душам не умела. Так и жили каждый сам по себе.
    Клавина  жизнь проходила в метро, где она то стояла  у эскалатора, то на платформе с жезлом в руке. Народу в метро мечется много. Вот многие и прибивались к ней, как щепки в потоке весеннего мусора. Но домой она не приводила никого. А потом как-то Клава не пришла ночевать. Вера от Петра это утаила. Утром сбегала в метро. Подружки, отводя глаза, успокоили, сказав, что скоро придет. Она и пришла, уже ближе к обеду. Бледная, еле держась на ногах, закутанная в какой-то чужой пуховый платок.   
- Ты где была? – крикнула Вера.
- Не шуми, - прошептала Клава и, прижав руки к животу, тихо сползла на пол.
- Что с тобой? -  склонилась к ней Вера, и, учуяв запах алкоголя, отпрянула.
- Ты что пьяная?
- А там наркоза, мать, не делают. Дали вот стакан водки до и ещё стакан после.
- После чего? – уже угадывая ответ, прошептала Вера.
- А помнишь, мать, нашу деревенскую частушку?
Была девка первый сорт.
Девке сделали аборт.
Бабки с акушерками
Девку исковеркали.
    Сглотнув невольные слезы, Вера  уложила Клаву  в постель. Петру сказала, что дочь простыла. Через несколько дней Клава вернулась на работу. Но здоровье к ней так и не вернулось.     Она разом сильно располнела, ноги стали отекать, и разные  женские болезни одолевали. Там в метро  она однажды упала, в больнице установили инсульт, инфаркт, и домой Клава больше не вернулась. Умерла. А  ей и 30 не было…
    Хоронили Клаву вчетвером, мать-отец  да две сестры. Правда, сестры быстро разбежались. Когда остались одни, Вера вздохнула:
 - Вот и нет Клавки… Так пустоцветом и ушла.
- Ох, мать, это всё проклятие, - глухо буркнул Петр.
- Какое проклятие?
    Тогда Петр и рассказал Вере о проклятье старухи с Сивцева Вражка.
     А потом грянул 20 съезд, заговорили о перегибах, начались сокращения. Петра уволили сразу, среди первых. Придя домой, он заперся в кабинете и не выходил несколько дней. Вера подходила к дверям, робко стучала, предлагала поесть, чаю попить. Оттуда – либо молчание, либо глухое «Уйди!».  К концу недели, поздно вечером, дверь кабинета отворилась. Петр показался на пороге небритый, разом постаревший. Вера кинулась к нему, но он, отстранив ее, молча, накинул шинель и вышел. Вера всю ночь моталась по квартире, сжимая руки у груди и повторяя «Господи! Господи!» Боялась, что Петр что-нибудь сделает над собой. Но он вернулся к утру, сразу прошел на кухню и, молча, сел у стола. Вера кинулась разогревать, накрывать ужин. Слегка перекусив, Петр снова скрылся за дверями кабинета. А к ночи снова вышел и вернулся к утру. Дом замер в напряженной, удручающей, беспросветной,  чернильно-черной тишине. Такой вот порядок завелся в доме.
    Как-то он вернулся домой с собакой, и стал выходить на вечерние прогулки с ней. Правда, собака была недобрая, с черной усатой мордой и непримиримо злыми глазами.
- Поди, из лагерной охраны псина, - подумалось Вере.
     Жила собака  в кабинете Петра, и никого кроме него не признавала. Даже Веру, которая приносила ей еду, искусала за руку, когда та однажды попыталась погладить ее. Зато к Петру подходила, прижав уши, а то и вовсе подползала на брюхе.         Вера ходила по квартире тише мыши, и шикала на дочерей. Впрочем, они все больше были на занятиях, сначала в школе, потом в институте. Праздники дочери проводили вне дома, и каждая в своей компании. Вместе собирались редко, на дни рождения отца и матери. Вера, робко поглядывая на Петра и пытаясь вовлечь его в общую беседу, натужно заводила  разговоры об учебе. Дочери  отделывались словами «все нормально», и слегка оживлялись, только когда переругивались и подначивали друг друга.
- Что ж вы все собачитесь-то? – сокрушалась Вера, не умея ни объяснить, ни усмирить  странного и неприятного разлада.
    По окончании института Ляле стало грозить распределение куда-то за Урал.
- Петр, - робко начала Вера, - Ляльку после института могут услать из Москвы. Ты бы позвонил кому-нибудь…
- Кому я позвоню?! – буркнул Петр, уходя в кабинет.
     Но словно очнувшись от долгой дремоты, позвонил кому-то и устроил Лялю в «почтовый ящик». Целыми днями Ляля стояла у кульмана, прилежно выполняя сложные чертежи, и все чаще около нее задерживался начальник конструкторского бюро, Юрий Васильевич. Ляля знала, что он женат, что у него двое сыновей. Слышала также, что Юрий Васильевич весьма охоч до молоденьких сотрудниц. Однажды, он попросил Лялю задержаться, чтобы доделать срочную работу. Когда все разошлись, Ляля услышала за спиной мягкие шаги и почувствовала, как Юрий Васильевич положил подбородок ей на плечо, потом тихо и бережно, нашептывая нежные слова,  поцеловал в шею. Неожиданная ласка и  пылкие признания, которые она встречала только в книгах или слышала в кино, зачаровали непривыкшую к нежностям Лялю. Так начался их служебный роман с тайными встречами,  надеждами, обещаниями и разочарованиями. Когда Ляля забеременела, спокойно и твердо решила:
- Буду рожать.
   Юрий Васильевич отреагировал невнятно, но согласился, что надо покупать кооперативную   квартиру, понимая, что домой пути для Ляли нет.
    Когда до Петра дошли, наконец, слухи  о любовной связи Ляли, он впал в неистовую ярость, и, обзывая дочь матерными словами, заорал, размахивая кулаками:
- Чтоб ноги её больше здесь не было! Прок….,- и вдруг поперхнулся застрявшим в горле словом и возникшим в памяти призраком старухи с Сивцева Вражка. 
    Оглушительно хлопнув дверью, он заперся в кабинете. Ни вечером, ни на другой день он из кабинета не вышел. Вера ходила вокруг, скреблась в дверь, но оттуда доносился только лай собаки. На третий день собака завыла, и Вера кинулась звонить дочерям.  Попробовали открыть дверь, но собака, оскалив зубы, рычала диким зверем, никого не впуская в комнату. Пришлось вызвать ветеринара и скорую. Собаку усыпили, а уже остывшего Петра пришлось срочно хоронить.
     Отца хоронили втроём, мать да две дочери. После похорон дочери сразу разбежались, а  Вера все чаще оставалась одна в трехкомнатной  пустой казенной квартире. Надя жила у очередного «кавалера», а Ляля обосновалась в новой кооперативной квартире, ожидая рождения ребенка.
    Юрий Васильевич вел себя странно: Лялиного живота он словно не замечал, но домой, к семье возвращался все реже. Разговоров о будущем они не вели и никаких планов не строили. Жизнь катилась по рутинной колее. Ляля вязала и шила приданое для дочки, а Юрий Васильевич хоть и был часто рядом, но не вместе. Он даже в дом никогда ничего не покупал.  Всё круто и внезапно изменилось с рождением Машеньки. Юрия Васильевича словно подменили. С работы он мчался домой с полными сумками продуктов. Машеньку сразу записал на себя, и все вечера возился с очаровательной малышкой, даже ночью к ней вставал.
    Беда пришла, откуда не ждали. Через несколько  дней после двух стандартных  прививок, сделанных разом, Машеньку скрутили жестокие судороги. Срочно вызвали одного врача, другого, третьего. Никто не понимал причины судорог. Прежде такого с ней не случалось, и в родне ни у отца, ни у матери ничего подобного не было. Обращались к разным специалистам, известным  профессорам, но и те ничем не могли помочь.
  Малышка  меж тем билась в судорогах, которые со временем случались все чаще, иногда по нескольку раз за день. Врачи пытались обнадежить: может зубки станут резаться – пройдет, может станет ходить – отпустит, может говорить начнет – судороги и пройдут. Но и зубки прорезались, и на ножки встала и даже вскоре заговорила. Но  развитие Машеньки не просто  замедлилось, оно пошло каким-то самочинным и неуправляемым путем. Она как-то странно и непостижимо была обращена внутрь себя, словно жила в неком обособленном пространстве, постоянно прислушивалась к тому, что делается у нее в голове. В этот обособленный мир безраздельно входили мамочка Ляля и папочка Юра. Остальные допускались произвольно и ограниченно. В отличие от других детей, с неистощимым интересом наблюдающих мир, Машенька его словно не замечала, останавливая внимание выборочно, с необъяснимыми предпочтениями.
    Впрочем, она оказалась вполне смышленой девочкой.  Благодаря Лялиному  усердию и терпению, Машенька легко запомнила буквы и даже научилась читать. Но делала она только то, что хотела и только когда хотела. Любое принуждение вызывало крики, которые частенько  переходили в судороги. Нередко её мучили головные боли, и она, жалобно постанывая, била кулачками себя по голове, пытаясь унять распирающую изнутри боль. Случалось, что она с криками бегала по комнате, круша все на своем пути. Ляля иногда не выдерживала, забивалась в угол, рыдая. Юра  не повышая голоса, собирал разбросанные вещи, разбитую посуду, ласково увещевая:
- Ну, что же ты делаешь, любимая, разве хорошие девочки разбивают посуду?
     Случайно  обнаружилась в Машеньке страсть к рисованию. Малышке купили карандаши, альбомы и книжки с картинками для раскрашивания, которые она полюбила особенно. Она рисовала и левой и правой рукой, но только когда хотела, где хотела и что хотела. На обоях, на стенах квартиры в разных местах неожиданно обнаруживались изображения зверей. В газете «Правда», на головах стоящих рядком невыразительных членов политбюро появились короны, а в сложенных на причинном месте руках – топорики. Ужаснулись, когда она разукрасила отцовскую фотографию в партбилете.   Искусная мастерица Ляля,  проколдовав над документом несколько часов, очистила фотографию. Правда, спустя малое время течение жизни развернуло так, что партбилеты перестали требоваться за ненадобностью.
    Приехав к матери на очередной день рождения сестры ужаснулись: Вера вполовину похудела и еле передвигалась по неубранной, запущенной квартире.
- Надь, ты бы пожила пока у матери, - попросила Ляля.
- А почему я? – тут же окрысилась Надя.
- Ну, у меня же ребенок…
- А мне-то какое дело! Ребенок…, - Надя сузившимися глазами недоброжелательно взглянула на Машеньку, сидевшую на руках у сестры. Не поворачивая головы, Машенька вдруг резко махнула рукой в сторону Нади:
- Коричневая тетя уйдет!- закричала она.- Уходи, уходи…
- Идиотка, - бросила Надя, выбегая за дверь.
   Этого Ляля ей не простила, и сестры больше не встречались.
    Проблему, как всегда в последнее время, решил Юра. Сходил к дворничихе, получил необходимую информацию и привел женщину средних лет.
- Вот здесь вы можете жить бесплатно, у вас и комната будет отдельная. Продуктами, лекарствами мы вас обеспечим. И с оплатой, надеюсь, договоримся. Мы вас просим только  приглядывать за нашей больной.
    Приглядывать пришлось недолго. В середине зимы Вера скончалась. За несколько дней до смерти подозвала Юру.
- Ты только не возражай, пожалуйста. Я как умру, вы мерзлую землю не ковыряйте. Сожгите меня, а весной к Петеньке в могилу положите. И еще... Машеньку окрестите.
   Так и сделали. Весной вдвоем схоронили урну в могиле Петра, а потом всей семьей крестились. Машенька во время крещения присмирела и даже подпевала жидкому хору. Благословляя их перед уходом, батюшка пожелал терпения и подарил иконку Серафима Саровского.
    Дом Ляли и Юры меж тем прирастал гостями. Сначала пришел старший сын, потом появилась девушка.
- Ляль, это моя дочка. Старшая - смущенно, но твердо сказал Юра. – Это до тебя было, - пояснил на ухо.
    Новых родственников Машенька приняла и очень полюбила застолья с песнями, причем слова понравившихся песен запоминала с первого раза. Судороги с годами стали реже, но развитие застыло на одном месте. И привычки Машенькины не менялись, она лишь  располнела с годами.
   Восемнадцать лет Ляля и Юра безропотно несли этот крест, крест проклятия неведомой им бабки с Сивцевого Вражка. Умерла Машенька в очередном припадке, не выдержало сердце.
   Похоронили Машеньку у деда с бабкой. Пришла вся разросшаяся семья:   сыновья  с женами и детьми, старшая дочка с мужем.  А вскоре рядом с Машенькиной могилой появились еще две. Сначала Лялина, а потом и Юрина. На том  и затихло прокатившееся эхом на три поколения бабкино проклятие.