Лента 2

Сквозь небрежно занавешенное прозрачной занавеской окно пробиваются первые утренние лучи. Тьма нехотя уступает розоватым лучам и рассеивается, оставаясь полумраком. Красиво.
"Надо это зарисовать" - думаю я и радуюсь по-настоящему своей мысли. Потому что это моя мысль. Не мысль Мадлен.
Я воровкой проскальзываю к письменному столу, хватаю простой карандаш и бросаю на лист бумаги слова. По-хорошему надо бы нарисовать себя - себя настоящую - на листе, но сейчас я буду рисовать словами. Какая я?
Рассеянная, неуверенная в себе...
"Хорошенькая" - подсказывает чужой голос, и я понимаю - Мадлен уже здесь. Хватаюсь за ленту, пытаясь выпутать ее из пучка волос - но мои руки лишь бессильно поглаживают ее.
- Ну и?

Меня зовут Аделина. Мадлен - другая душа, поселившаяся во мне по моей собственной глупости: месяц назад я нашла на берегу ленту, выброшенную морем. И не удосужилась задуматься о том, что каждая вещь хранит частицу владельца.
Лента же хранила душу Мадлен, погибшей в кораблекрушении.

Поначалу ее присутствие ощущалось, но было незаметно. Мне казалось, что это мои вкусы меняются с возрастом, а не чужая душа воплощает все то, что считает нужным. Лишь другое плетение волос меня смущало - я не учила его и даже не видела нигде, оно пришло само собой.
У меня всегда была беда с фантазией. А вот копировать я умела неплохо - рисовала пейзажи, как мне говорили, весьма точно передавая детали. Но тут я почти забросила рисование, увлеклась верховой ездой, заинтересовалась мореплаванием, даже ходить начала по-другому: не опустив плечи, как обычно, а с гордо поднятой головой. Интонации голоса стали уверенными. И косметика...
Мама часто дарила мне флаконы и коробочки, которыми я не умела пользоваться, и они стояли на столике у кровати. Мадлен перерыла их все, не нашла нужного и решительно подсказала:
- Цвета определенно не твои, это надо исправлять.
И кивнула моей маме:
- Я хотела бы купить что-нибудь. Пройдусь по магазинам.
Мама дарила мне помаду либо же теплого коричневого цвета, либо холодного розового тона. Мадлен заявила - мне пойдут теплый розовый, красный, темные оттенки бордо, персиковый. И подобрала помаду так ловко и точно, что мне осталось лишь раскрыть рот от изумления.
Как человек, знающий меня всего ничего, изучил мою внешность, поведение, душу быстрее, чем я сама за долгие годы?
- Это было просто. Я наблюдательная.
Мадлен смеялась торжествующе, и взгляд ее, как и всегда, соответствовал только одному словосочетанию.
Взгляд победительницы.

Мой почерк хуже, чем мой стиль рисовки - неуверенный почерк ученицы младших классов. У Мадлен почерк несколько схож с моим, но другой: буквы круглые, уверенно стоящие, написанные с нажимом. Ее почерк изящен и разборчив.
- Ну?
Я штрихами набрасываю: неуверенная, забывчивая...
- Тебе не надоело нудить одно и тоже? Ты можешь измениться в любой момент.
- То есть стать тобой.
- А почему нет?
И не поспоришь же... Мадлен на несколько голов выше меня во всем, а ее жизненной силы даже сейчас больше, чем у меня.
Однажды я спросила ее:
- Что это было за кораблекрушение? Ты сильно испугалась?
- Не успела. Надо было держать штурвал... Яхтой управляла я.
- Чего ты хочешь?
- Снова править яхтой. Жить...
Мадлен была очень целеустремленной.

Свои волосы - каштановые, слегка волнистые - я обрезала чуть ниже шеи, надеясь, что как только вплетать в них ленту станет невозможно, Мадлен покинет меня. Но она лишь рассмеялась и собрала их в низкий пучок, перевязав той самой лентой. Вышло красиво, даже лучше, чем с косой.
Все-таки у Мадлен был отменный вкус.

Я просила ее - нарисовать себя. Но она лишь смеялась. Мадлен не любила рисовать. При этом наблюдать за рисующей мной ей вполне нравилось.

Дело было уже не в ленте - настолько мы въелись друг в друга, смешались, как черная и белая краски... Но получалась определенно не серость.

- Ну, не хмурь бровки!
Я не умею красить брови, Мадлен же делает это летящим росчерком, несколькими штрихами. А я завороженно наблюдаю, как мои руки творят чудо, рисуя на собственном лице. Тушь. Помада. Красиво сочетается.
И духи. Целый ритуал - брызнуть на себя духи, не будучи еще переодетой, чтобы вечером влезть в ночное платье, пахнущее духами. Так по-женски.
У меня мальчишеская фигура, но Мадлен упорно называет меня красавицей. Ее не смущает ни растрепавшаяся прядь, что выбивается из небрежного пучка, ни развязавшийся шнурок. Как она говорит, настоящая красота - в изящно продуманных, будто бы небрежных мелочах.
Любой недостаток можно обратить в достоинство, говорит Мадлен. И я почему-то ей верю.

Порой мне становится сложно различать нас: где я, а где Мадлен. И тогда я наблюдаю за отражением: сутулая и зажатая - я, с торжествующим взглядом, уверенная и деловитая - Мадлен. У нее потрясающая пластика движений: завораживает и хочется смотреть, не отрывая глаз, хоть и есть в этой грации нечто опасное. Это движения хищницы, пантеры, дикого зверя, змеи...
Мадлен быстро освоила мои движения, став почти неотличимой от меня. Оказалось - все те же простые действия можно совершать и с гордо поднятой головой.

И я всматриваюсь в зеркала, ища хоть малейшее отличие, шрамик, родинку - подтверждение того, что я - это я.
- Ты - это я, - хохочет Мадлен.
Моя копия в зеркале повторяет каждый мой жест.
И торжествующе улыбается.