Вечные

По рассказам игумена
Гермогена (Базанова)

 Я игумен пустого монастыря и настоятель храма, в котором службы проходят не более четырёх раз в год. Мне уже немало лет, мои волосы редки, а борода седа. Мой дом стоит вдали от шумных дорог и суетных городов, в маленьком, заброшенном селе Воскресенское, где моими гостями чаще являются рыжие и хитрые лисы, нежели люди.  Но я хорошо помню, как пришёл в храм Воскресения Господня молодым иеромонахом и успел застать то время, когда здесь ещё растили и жали хлеба, в полях ходили кони, среди утренних туманов разливался аромат парного молока, а на закатах звучали дивные старинные песни. У дверей храма меня встретили старики, пристально и недоверчиво всматривавшиеся в моё юное для них лицо и бабушки, в чьих глазах я увидел долгожданную радость будущих богослужений. Их было не так много, но они стали моими учителями в познании житейской мудрости.
Прошли годы и растаяли в утренних туманах дымы угасших костров, исчезли символы крестьянской эпохи и вместе с ними ушли все те, кого я знал и ценил. Мои дорогие матушки-старушки, свидетели трудных лет и верные носители нашей православной веры, разрешите поведать о вас малые строки.

ТАТЬЯНА

Хлопнула тяжёлая входная дверь храма, и сзади раздался басовитый голос иеродиакона Иллариона:

 - Батюшка, пора службу начинать.

 - Да, да… - нерешительно произнёс я, - сейчас иду…
 
 Ветер летит над окрестными полями, метёт ледяной позёмкой и, закручивая её в быстрых вихрях у стен храма, бросает мне в лицо колкими кристалликами льда. Холодно, очень холодно. Я ужасно замёрз, руки, лежащие на металлических перилах, заледенели и почти ничего не чувствуют, но я продолжаю неотрывно вглядываться в серую даль раннего зимнего утра. Где-то там, среди заснеженных полей и тёмных перелесков во вьюжной  кутерьме к храму идёт маленькая женщина, и я очень жду её…

***
  Тщедушная бабулечка, восьмидесяти с лишним лет и ростом не более полутора метров, маленький, щупленький человечек, про которых зачастую говорят: «в чём только душа держится». Но, невзирая на, казавшееся немощным тело, душа этой женщины была удивительной. Тихая, простая и непритязательная к мирским потребам, она жила скорее не плодами этого мира, а незримыми дарами Святого духа. Для неё не существовало никаких преград и оправданий в невозможности идти к Царствию Небесному, ибо жизнь во Христе она считала своей необходимостью, долгом и самой глубокой и естественной человеческой потребой. Она дышала Христом, и заповедь «блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», в полной мере можно было применить к Татьяне, которую мы прозвали Билюковской.

 Она родилась и прожила всю свою жизнь в маленьком, в одну улицу, селе Билюкове, что в Ильинском районе. По воспоминаниям старожил односельчан, в молодости поведение Татьяны было до такой степени легкомысленным и безотчётным, что знакомые старались не связываться с ней в любых общих делах и начинаниях. Её неспокойный характер, неосмотрительность в мыслях и поступках, пугали и отторгали всякого знавшего её человека. Но не скверность характера и не глупость, а наивная простота, некоторая неразумность юности и яркий врождённый темперамент делали её столь несносной в общении. Всё изменилось в один миг, со смертью её матери. Нет, Татьяна не замкнулась, не впала в уныние от потери близкого человека, а спокойно приняла неясный доселе промысел Божий и впоследствии об этом вспоминала: «Моя мама умирала мирно. У её смертного одра, я вдруг ощутила дыхание вечности, чистое и доброе, что-то ёкнуло во мне, и мир, в одночасье, стал другим»

 Татьяна остепенилась и успокоилась. Все более прислушиваясь к голосу души, и с каждым годом всё глубже ощущая духовную потребу, она стала чаще посещать церковь. Воспитанная мамой в доброте и православной вере, она очень любила дивный храм своего села, который и вправду был необычен и уникален. Собранный прихожанами ещё в 1700 году без единого гвоздя, он простоял на своём месте почти три века. Но в 1982 году, Билюковский деревянный храм, как памятник древнего зодчества, был перенесён в Плёс, в государственный музей, и Татьяне ничего не оставалось делать, как искать новые земные пути к Богу. Так она пришла в наше село Воскресенское, что через поля и перелески, по просёлочной дороге, от Билюкова было в 4 километрах. Взяв на себя, по благословению, выпечку просфор, она беззаветно пронесла данное послушание долгие годы, вплоть до своей земной кончины.

 Я очень любил Татьяну. Для молодого и неопытного иеромонаха, она стала символом чистого, нестяжательного стремления к Богу, а хрупкий облик и в тоже время, несокрушимость веры, подкрепляли и утверждали душу начинающего священника. Я не спешил начинать службу, не убедившись, что эта маленькая бабулечка преодолела трудный путь, дошла до храма и принесла нам просфоры. Ни ледяная зима, ни знойное лето, ни дождливая осень с её размытыми и, к тому времени, уже заброшенными дорогами, не могли остановить искренних порывов этой маленькой женщины с большой душёй. В моей памяти и по сей день, живёт картина того, как далёкая, еле различимая, фигура Татьяны идущая через зимние поля, напрямки, преодолевает глубокие снежные заносы. Когда на её пути вырастал высокий холм переметённого снега, она, не в силах преодолеть ногами, перекатывалась через него как заправский солдат во время атаки, держа руки на груди, где, за пазухой, она несла нам и Богу просфорки.

 О, как тяжело и невероятно трудно давались земные дороги этой маленькой женщине! Всякий раз, представая предо мной с маленьким узелком в руках, она настороженно улыбалась и тихо спрашивала:

 - Успела ли я, батюшка?..

 Этот вопрос не был простой отговоркой. Для Татьяны, уже пребывающей в глубокой старости, все земные часы остановились. Время размылось и стало неясным понятием, лишённым рациональных выражений и определяемым лишь ходом солнца, будним днём или воскресной литургией. К удивлению, Татьяна никогда не опаздывала, но всякий раз, когда я спрашивал, не знает ли она, сколько времени, маленькая женщина вжимала плечи и мотала головой:

 - Не знаю, батюшка, - виновато бормотала она, - о чём вы говорите?..
 
 Вначале я смотрел на неё с тоской и не понимал, что происходит, ослабление ума, юродство или капризы старости, но постепенно, видя её простую и чистую жизнь при храме, понял, её душа готовилась к вечности.

 Да, годы преобразили некогда стремительную Татьяну, холодные ветра остудили суетные порывы, дожди омыли всё наносное и бренное, и явили предо мной маленький, но яркий образчик кротости и  смиренного движения к Богу.

 Пройдя все свои земные дороги, Татьяна Билюковская покинула этот мир покойно и мирно, дома, в тёплой постели, после исповеди и причастия, с которым пришёл к матушке уже я сам.

***

 - Илларион!
 
 - Что?

 - Ты ещё здесь?

 Замерзший Илларион, сначала, что-то недовольно бурчит себе под нос, потом смиренно произносит:

 - Здесь.

 Я улыбаюсь. Сквозь пелену ледяной позёмки и туман времени, я вижу появившуюся в сумраке зимнего утра фигурку, несущую нам просфорки.

 - Она дошла, Илларион! Она дошла…

ДВЕ СЕСТРЫ
 
 - А-а-а! У-у-у!

 Непонятный грохот, с воем вперемешку, с истошными криками и громкой руганью ворвались в храм через приоткрытую входную дверь и заставили меня остановить только начавшуюся службу. Прихожане в недоумении обернулись. Чтобы разобраться в происходящем, я и ещё несколько мужчин с беспокойством поспешили к выходу и, выйдя на паперть, с облегчением выдохнули. Ничего страшного и необычного, в сущности, не произошло, мы даже улыбнулись. Это были две сестры, две местные Воскресенские старушки.

 Перенёсшая в молодости инсульт и потому почти не ходячая Антонина, сидящая на самодельной тележке сколоченной из досок со старинными велосипедными колёсами, вдавленная и застрявшая в решётке церковной ограды, вопила и ругалась, что есть сил, не то от боли, не то от обиды. Её же сестра и по совместительству извозчик, Мария, необычайно сильная от природы женщина, но, к сожалению, практически слепая и руководимая Антониной, не попав в проем ворот давила на тележку, стараясь преодолеть невидимое ей препятствие. При этом вопила она не меньше своей сестры, не то от испуга, не то в ответ на оскорбления. Быстро подбежавшие мужчины высвободили экипаж из неловкого положения, провезли его через ворота, и помогли женщинам попасть в храм.

 Воскресная служба продолжилась, но утренним эпизодом злоключения этих двух старушек не закончились. Уже в конце Литургии, когда прихожане стояли в очереди к причастию, в их рядах началась суматоха с шорохом, шёпотом и ворчанием. Я замер и присмотрелся. Когда же разобрался в происходящем, то едва сдержался от бурного смеха. Слепая Мария, поддерживая Антонину и идя к чаше, потеряла свою вставную челюсть, бросила сестру и теперь шарила по полу в поисках пропажи. В свою очередь, Антонина, видя челюсть, но не в силах перемещаться, сидела на полу и шёпотом управляла Марией. Прихожанам, тоже сдерживающим смех, ничего не оставалось сделать, как подобрать челюсть, взять обеих под руки и подвести ко мне, терпеливо ждущему дорогих моих матушек с чащей и лжицей в руках.

 ***

 Их мать умерла в тяжёлые военные годы, когда старшей не исполнилось 13 лет, и все заботы о девочках взял на себя их отец, мастеровитый и хозяйственный человек. После потери близкого человека, в характерах девочек что-то надломилось. Прежде спокойные и наивные, они потеряли связь с этим миром, закрылись и стали совсем чудными. Все взаимоотношения с окружавшими их людьми с тех пор сводились к странному юродству, неожиданным всплескам то радости, то плача, непонятным для посторонних разговорам и поступкам. В округе их быстро окрестили местными дурочками. Вскоре, уже чуть повзрослевших девочек, настигли и телесные хвори. У Антонины начались страшные головные боли, а Мария стала медленно, но неумолимо слепнуть. Их отец трепетно относился к дочерям, бережно ухаживал и, как мог, по простецкой мужицкой натуре, воспитывал, но излечить девочек, был не в силах. Временами, он брал их с собой и выйдя на просёлочную дорогу, с которой открывался вид на закрытый властями храм Воскресения Господня, прячась от людских пересуд, обнимал дочерей, кланялся крестам и просил Бога никогда не оставлять его кровиночек. Когда Антонина обезножила, он, будучи уже пожилым человеком, сколотил ей тележку и приделал к ней колёса, сняв их со своего велосипеда.

 Отец Антонины и Марии дожил до возобновления богослужений в родном сельском храме, он неоднократно исповедовался и причащал своих чудных дочерей…

 Я не застал их отца и, наблюдая за суматошными сестрами, долгое время не мог понять, что же за сила заставляет их всегда приходить в храм, не взирая на необычайные трудности и испытания, поровну разделёнными между ними Богом? Где, эти взбалмошные бабули, брали веру, в каких закромах хранили и несли её по жизни? Все эти тайны открыла мне их старая повозка. Однажды, придя к сёстрам, по какой то требе, я спросил их, кто создал сию удивительную конструкцию?

 - Тятя, - услышал я не просто ответ, а некое священное слово, заставившее замереть беспокойных женщин и даже на минуту поникнуть их, погрузится  в глубину своей души.

 Они сидели предо мной и на их странных, совсем не сестринских глазах, блестели слёзы. Мы помолчали, а потом Мария зашептала:

 - Нам тятя сделал тележку, чтобы мы могли в храм ездить. Он был очень добрым и любил нас. Мы знаем, батюшка, что мы обе не сильно умные, и тятя это знал. Перед смертью он велел нам, заповедь, значит, дал обеим, ходите, говорит, в храм и Бога не забывайте.

 Мы ещё помолчали немного. Антонина теребила в руках платок и, неуверенно глядя то в окно, то в пол, всё не решалась что-то сказать, но собравшись с духом, спросила:

 - Батюшка, простите нас, и разрешите в храм, как прежде ходить, нам тятя велел…

 О, души! Суматошные и блаженные, скудоумные и лучезарные! Кто же мог им запретить!?

 Я поднялся с табурета и уже в дверях, обернувшись, произнёс:

 - Эта заповедь не только вашего тяти, но и моя, а посему претерпевайте и исполняйте её до конца!

 Эти сёстры так и остались в моей памяти, пробирающимися к храму на тятиной тележке.


 ВАЛЕНТИНА

 Где же ты душа русская? В раздольном ли ветре, в натруженных руках мужей, сжимающих рукояти тяжёлого плуга, в мечах ли обагрённых и стонах к небу уходящих? А может ты душа в песнях жён русских, сложенных из кручин и болей, ожиданий и надежд, любви и бесконечной веры? В чём же ты кроешься, тайна православной души, и где найти ключи, что бы открыть тебя, моё любимое русское сердце…

 В молодости Валентина была бойкой и строптивой. Сменила много работ,  нигде надолго не приживаясь по причине неуёмного характера, но всегда неизменно выбивалась в передовицы. Её бурная энергия и неукротимый нрав не раз становились причинами серьёзных неприятностей и резких перемен в жизни, а слава дурного характера Валентины шла далеко впереди его обладательницы. Все председатели колхозов, едва завидев Валентину на пороге своего управления, вскидывали руки и, не зная, что им делать, радоваться или плакать, с ходу предупреждали:

 - Будешь норовить, и искать справедливость на поле или ферме, пойдёшь в сторожа!

 Валентина ничуть не смутившись, закатывала рукава своих, необычно крепких для женщины, рук, и подносила громадный кулак к лицу председателя:

 - А, хоть бы и так! Не побоюсь!..

 И, конечно же, оказывалась в сторожке при колхозном имуществе.
Привыкшая исполнять любое порученное дело по совести, Валентина, будучи вдовой русского солдата и очень гордившаяся этим, сама становилась бойцом своего невидимого фронта. Не раз, подловив в ночи незадачливого вора, она охаживала палкой его спину так, что по не вышедшему утром работнику, всем становилось понятно, кто и почему не спит ночами. Вся крамола в округе знала это и старалась не ходить на дело в дежурство Валентины.

 Бедные председатели, они просто умилялись самоотверженностью этой женщины в любом труде, но всякий раз, увидев её разгневанной, угрюмо вздыхали:

 - Эх, Валя, так и закончишь ты свою жизнь в сторожке…

 Её личная жизнь не задалась, потеряв мужа на войне, она одна воспитывала сына, пребывая в постоянной нужде. Невзирая на тяжести и перипетии жизни, бурная молодость пролетела незаметно и начало восьмидесятых, как и свою пенсию, Валентина встретила уже седовласой. Она остановилась и, взглянув со стороны на прожитую жизнь, вдруг ощутила глубокую пустоту и одиночество. Кто знает, быть может именно в этот момент она и услышала зов Бога. Неясный, ещё неосознаваемый во всей духовной глубине и сути призыв только коснулся её мирскими слухами, но она уже приняла его и навсегда уложила в своё сердце.

 В те далёкие и непростые для нашей церкви годы, по закону, возможность совершения литургий должна была обеспечиваться наличием при храме священника, прихожан и старосты, который, в свою очередь и становился полностью ответственным перед уполномоченными по делам религии и другими официальными органами по всем мирским направлениям. К примеру, узнав, что человек назначен старостой прихода, власти могли лишить его работы, зарплаты или пенсии. Поэтому верующие люди опасались и не спешили возлагать на себя непростой крест вынужденного отречения от мира. В сложном положении оказалось огромное количество приходов по всей России. Не миновала подобная ситуация и наш Воскресенский приход, под удар было поставлено совершение богослужений и само существование православной общины. Никто не соглашался стать старостой храма Воскресения Господня.

 Именно в этот трудный для Воскресенского прихода момент, пронеслась молва людская над просторами наших земель и неведомым образом коснулась души, к тому времени уже практически оглохшей, неверующей Валентины. Ей не понадобилось объяснений, упрашиваний и посулов, она пришла сама, за многие километры, и поселилась в старой, продуваемой всеми ветрами сторожке на углу церковной ограды, безропотно взяла крест старосты и претерпела все испытания, что не заставили себя ждать. Что подвигло Валентину, казалось бы, далёкую от Бога душу, сделать этот шаг? Пустота ли земной жизни, боевой ли характер, вечно заставлявший двигаться против силы, или тайна гласа Божьего, коснувшегося её сердца, мне неизвестно, но глубина этой женщины открылась пред нами через древние русские песни.

 О, как она пела! Бывало, с монахами, мы специально собирались у Валентины в тесной сторожке, чтобы услышать русскую душу. Не винящую, не стонущую и не скорбящую по миру, а поющую Бога, тонкую и искреннюю, сильную и нежную. Признаюсь, что я, человек, наделённый хорошим слухом и особо ценящий живое исполнение фольклора, нигде и никогда более не слышал такого сильного и проникновенного исполнения, как у нашей глухой Валентиной.   

 Валентина всей душой и телом приросла к Воскресенскому храму, и стала его светлой тенью. Была она крайне не требовательна к житейским потребам, практически не ела и легко переносила мороз, порой ходя по снегу босой. До самой своей кончины, она не уходила из храма, и часто, на службах можно было слышать её одёргивания молодых прихожан:

 - Тише! – громко шептала глухая Валентина, - Тише вам! Слушайте Бога!

 К какому же роду принадлежала ты, жена русского солдата? Чью душу унаследовала, не побоявшаяся, не дрогнувшая, и в нужный момент вставшая на малую защиту Бога, взявшая на себя нелёгкий крест и донёсшая до конца?

 И вновь я слышу простые слова исповеди Валентины:

 - Как же я могла отказаться, батюшка, ведь я русская!

 Эпилог

 Вот и пришла очередная зима. Вновь озорные ветры и молодые вьюги застелили всё вокруг холодным белым снегом. Скоро Рождество Христово, и мне надо спешить. Следует проторить и пошире расчистить тропинку к храму, на праздник должны приехать мои старые знакомые, и в храме Воскресения Господня будет литургия! Перед самым началом службы, когда в лампадах будут мерцать огоньки, а перед алтарём, в ожидании Рождественского чуда, будут суетиться мои прихожане, я обязательно задержусь у входных дверей и взгляну в сумрак праздничной ночи, где сквозь время, я вновь увижу моих дорогих матушек:

 - Дошли ли мы, батюшка? – спросят они.

 - Дошли, мои дорогие! Дошли…

 - Благословите нас, - кротко и смиренно попросят они.

 Тогда я сниму свою скуфейку и, поклонившись им до земли, сам попрошу их небесного благословения. А знаете почему? Потому, что они вечные!