Лисичка

       На ступеньках крохотного крылечка, примыкающего к небольшому домику с  маленькими оконцами, сидела напуганная белобрысая девчонка лет двенадцати с бесцветным лицом и заплаканными глазами. Она боязливо косилась на приоткрытую форточку, откуда неслась отборная брань да треск отбрасываемых стульев, и машинально разглаживала на коленках застиранное платьице. Опять отчим гонял по дому мать, которая вышла второй раз замуж за здоровенного, грубого, раздражительного мордвина с бычьей шеей, вечно мокрыми растрёпанными губами и наглыми навыкате глазами, налитыми от регулярных пьянок кровью. Первый муж Евдокии, или в обиходе Дуси, был болезненный невзрачный мужичонка, рано умерший и оставивший после себя слабенькую, часто хворающую пятилетнюю девочку. Прожив несколько лет в нужде и одиночестве, вдова нашла своё счастье в Саранске, куда забросила её судьба, и с тех пор синяки и ссадины, стыдливо прикрываемые одеждой, не сходили с её ещё молодого тела. Дуся не жаловалась и не пыталась уйти от нового мужа, лишь припухлость тщательно замазанного кровоподтека под глазом, да скорбные складки у рта, появившиеся раньше времени, выдавали анатомию счастливой семейной жизни. С первого дня совместного проживания, Крутов выказывал полное пренебрежение к приёмной дочери, не замечал её. Дуся панически боялась мужа и дочь свою жалела по-своему, стараясь не навлечь недовольства благоверного. Иногда она украткой прижимала к груди горячую детскую головку со словами: «Всё, всё, не бойся, доченька, иди спать», и при этом косилась на входную дверь, за которой спотыкалась о ступеньки пьяная матерщина.
      Соседи сторонились странной семьи, отводя взгляды при случайных встречах. Это обижало Крутова. Смолчать, конечно, не мог и недовольство своё выплескивал им под ноги: «Что морду воротите, суки, не признали, что ли»? Матюкнувшись для порядка, он сплёвывал наземь окурок и размазывал его ботинком, подчёркивая этим своё адекватное отношение к встречным. Такому мирному сосуществованию конца не предвиделось, если бы Крутовым не представился удачный случай расстаться с соседями, переехав из Саранска в подмосковный посёлок. Но и на новом месте они не смогли обзавестись друзьями-приятелями. Столкнувшись раз с Крутовыми, новые соседи старательно избегали дружбы с ними. И мужики, и бабы. К слову сказать, матери Маши ничто человеческое не было чуждо. Задёрганная постоянной нуждой, она не гнушалась соседскими мелочами, что плохо лежали: банками, сохнувшими на чьём-то заборе, лопатой, оставленной у дома, или бельём, бьющимся на верёвке под ветром. Когда ловили за руку, Евдокия страдальчески выкрикивала: «Вешайте нас!» и, заливаясь слезами, шаркала домой, швыряя на дорогу предметы своей женской слабости. Людям не нравилась такая непосредственность. Тем паче, что супруг грешил той же страстью и, наверное, не единственной. Трезвым он бывал по-цыгански жадён, особенно, когда речь заходила об одежде для падчерицы. Тут Крутов жёстко контролировал каждую копейку в расходах жены. Не жаль ему было денег лишь на водку. После её принятия у магазина, душа частенько распахивалась до наготы и очевидцы с интересом наблюдали, как «мордвин» в пьяном великодушии швырялся рублёвками. Если этого казалось ему мало, – срывал с себя одежду, оставаясь в трусах и майке, и орал какому-нибудь упитанному незнакомцу:
        – Бери, земляк, носи на здоровье!
        По прошествии времени в семье появился на свет мальчик Коля, братик Маши Крутовой, которому в жизни повезло больше, – его любили и баловали. Внешне и по содержанию брат был миниатюрной копией своего папаши. Он рос вредным неопрятным мальчишкой, ленивым в учёбе, сидевшим по два года в каждом классе, а также рано пристрастившимся к спиртному. Получив неоконченное среднее образование, брат устроился на небольшой районный заводик чернорабочим, завершив этой почётной специальностью свою жизненную карьеру. Маше тоже не давалась учеба. То ли для неё была тяжела школьная программа, то ли голова «рыжей лисички» (так её прозвали сверстники за огненные волосы и недетскую скрытность) успела уже заполниться иными, таящими в себе неосознанное беспокойство мыслями, радующими и пугающими одновременно, но в седьмом классе она просидела два года и восьмой еле вытянула. Дальше дорога была закрыта. Тётя Дуся долго соображала, куда бы пристроить дочь. Учителя хором рекомендовали идти в училище, ибо рабочие руки везде нужны. Можно пойти учиться на швею, всегда кусок хлеба будет в семье, можно в маляры – тоже неплохо, заработает квартиру, а можно и в парихмахерши, левая копейка в кармане не помешает. На худой конец ей советовали податься в медсёстры: для дома хорошо – свой спирт и медработник.
       Однако, Маша Крутова решила по-другому. Систематическое недоедание в детстве и в более поздние годы сказалось на выборе будущей профессии. Она пошла в училище, готовящее кадры для дошкольных учреждений. Маша рассудила: в яслях работа в целом не пыльная и всегда сыт будешь, – питание-то почти бесплатное! Расчёт был точен. Трудясь в яслях, «рыжая лисичка» на глазах набирала силу и вскоре расцвела, превратившись в стройную жёлтоволосую девушку, покрытую золотистыми веснушками. Болезненная бледность сменилась нежным румянцем, худоба осталась в прошлом, тусклый взгляд забитого подростка заискрился голубизной неба, а воркующий голосок, служил приятным дополнением к облику сформировавшийся молодушки. Правда, немного слащавый, чтобы быть искренним.
      В посёлке, где жили Крутовы, было много государственных дачных домов. Большинство зимой пустовали, но летом неизменно заполнялись ордой серолицых москвичей. Одни привозили сюда стариков, а сами наведывались по воскресным дням. За будни их органы дыхания забивались городским смогом и дачники стремились разбавить этот липкий коктейль пьянящими глотками озона, позвенеть стаканами на веранде и закусить свежими овощами с грядок. Другие семьи проводили здесь весь тёплый сезон, а их кормильцы по рабочим дням мотались электричками на службу. На такую из дач и ходила трудиться Дуся. Дача принадлежала Гуслицерам, была не государственная, а частная, просторная и стояла на участке, заросшем настоящим лесом, даже грибы водились, а вот грядок нет – некому было ими заниматься. Приобретена дача была ещё прадедом Гуслицеров в двенадцатом году прошлого столетия и до сих пор не теряла своей первозданности. За истекшие десятилетия притерпела изменения только крытая дранкой крыша сарая, приспособленного под хранение дров, да прогнивший пол на открытой дождю и снегу большой веранде перед домом. Впрочем, после того, как несколько лет назад там провалился грузный отец семейства Борис Михайлович, чуть не сломавший себе при этом шеи, пол подремонтировали. С заходом солнца на веранде слишком донимали комары, что разумеется не добавляло уюта семейной идилии. Поэтому, древней пристройкой предпочитали пользоваться исключительно днём, когда в полупрозрачной тени, отбрасываемой высоченными душистыми соснами, можно было часами сидеть в качалке на ласковом ветерке, вдыхая аромат прогретой хвои и наблюдать за играми резвящихся белок. Занятие это расслабляло, снимало стресс и владельцы очень гордились своей дачей. Но, кроме собственной «корабельной рощи», другой особой отрадой был внушительных размеров камин в гостиной, где дождливыми вечерами под большим розовым абажуром собиралась для чаепития вся семья. Камин закрывался чугунной решеткой с витиеватым звериным орнаментом в скифском стиле. По бокам решетки возвышались два столба, тоже чугунных, выполненных в виде массивных подсвечников, на которые опиралась нарядная каминная доска красного мрамора. Камин возвращал сидящих вокруг в таинственное рыцарское прошлое, в ностальгические времена рассказов страшных историй под уютный треск раскрасневшихся поленьев и мечущихся над ними оранжевых язычков.
      Познакомилась Дуся с Софьей Семёновной, хозяйкой упомянутой дачи, случайно, в электричке. Там же узнала, что дама никак не могла найти себе помощницу, проще сказать – домработницу. Когда же выяснилось, что и живут они недалеко друг от друга, то пришли к единому мнению, что обеим очень повезло. Евдокия стала регулярно убираться в доме, мыла полы и помогала наводить порядок на участке: мела дорожки, вырезала не в меру разросшиеся кусты, чистила сарай с пристройкой, в общем, выполняла всю грязную работу и, конечно, не бесплатно. Ту и другую сторону такие взаимоотношения вполне устраивали. Другая сторона – это семья Гуслицер: старый дедушка и родители с восемнадцатилетним сыном. Теперь Софья Семёновна могла позволить себе безмятежный отдых, иначе и быть не должно, – ведь на то и дача, чтобы получать наслаждение от жизни. Дуся тоже была безмерна рада нежданно свалившейся с неба сезонной работе. Она её ценила и, облечённая доверием Гуслицеров, старалась это оправдать, оставив за порогом их дома все свои вредные привычки.  Подвернувшийся заработок был не лишним при муже пьянице. К тому же недавно в разговоре проскользнуло желание хозяев нанять сторожа приглядывать за домом в течение всего года. В последнее время развелось в посёлке много подозрительного люда, лазающего зимой по заколоченным дачам. Участились и пожары. Таким образом, у Дуси появилась надежда, что сезонный заработок может перерости в постоянный круглогодичный. Позднее так и случилось. К обычным обязанностям добавились новые: в зимнюю пору чистить от снега дорожки, протапливать камин и вечерами включать свет в одной из комнат для введения в заблуждение злоумышленников. С первой травкой на дачу приезжали Гуслицеры и по посёлку начинал разъезжать маленький сухонький, благообразного вида старичок. Он ездил на велосипедике одного с собой возраста и весело сигналил встречным прохожим резиновым клаксоном-трубочкой на руле. Казалось, это доставляло ему удовольствие не меньшее, чем само катание. Местные жители привыкли к румяненькому велосипедисту с развевающейся на ветерке седой бородкой и дедушка Миша воспринимался всеми как симпатичная достопримечательность посёлка.
      Как-то вечером за Дусей зашла дочь. На веранде она неожиданно столкнулась с высоким худосочным юношей с застенчивым взглядом больших светлых глаз и в накинутой на острые плечи вязанке. Голова юноши была покрыта не слишком густыми мягкими волосами, деликатно упреждающими в склонности их обладателя к преждевременному облысению. Встретившись с незнакомой девушкой, юноша покраснел и быстро скрылся в своей комнате. Это был единственный сын хозяев – Аркадий. Маша подивилась произведённым эффектом, но парень ей понравился и девушка стала чаще заглядывать к Гуслицерам, всякий раз ищя даже самый незначительный повод для посещения. Родители Аркадия отнеслись снисходительно к появлению в их доме конопатой дочери своей домработницы. В мыслях они были либералами и не препятствовали Маше помогать матери. Хозяева были уверены, что Дуся ценит добро и cтрашится даже в думах оказаться неблагодарной – она-то хорошо знала отведённое ей место. К несчастью, Маша того недопонимала и с каждым днём все глубже погружалась в тёмный омут своего девичьего легкомыслия.   
       Постепенно Аркадий привык к посещениям их дачи рыжеволосой девушкой и незаметно для себя и даже для родителей сблизился с ней. После уборки, когда пол его комнаты был выметен, а почерневшие, никогда не знавшие обоев бревенчатые стены освобождены от паутины, им обоим нравилось подолгу сидеть в тени садовой веранды и вести нескончаемые беседы. Говорил в основном Аркадий, а Маша слушала. Но вот на улице начинало свежеть, и тогда оба перебирались  в комнату хозяина. Аркадий был домашним молодым человеком, про которых говорят только хорошее. Не имея друзей, он мало интересовался жизнью вне семейного очага и всё свободное время проводил за чтением литературы исторической ориентации. Сектор увлечений был ограничен, – Аркадий концентрировал внимание только на происхождении евреев-ашкенази. С жадностью впитывая затёртые страницы специальной литературы и энциклопедических пособий, он поражал близких своей осведомленностью, подкрашенной блистательной логикой нежданных выводов. Даже дед Миша, заворожённый целеустремлённостью внука в вопросах истории, не мог скрывать своего лукавого восхищения. Тогда он, хитровато улыбаясь, шепелявил:
       – Родиться бы тебе гением, Аркаша, если бы не...
       И старик безнадёжно махал рукой. Поэтому, появление юной девушки на даче добавило приятного разнообразия Аркашиной аудитории. Новая слушальница зачарованно смотрела лектору в рот, когда Аркадий, раскрывая всю силу своих убеждений, истязал её неокрепший интеллект своим филосовским глубокомыслием.
      – Маша, – блажил молодой лектор, – как думаешь, откуда появились в России евреи?
      – По-моему, они всегда здесь были, – вкрадчиво отвечала «рыжая лисичка».
      – Правильно, – приходил в восторг Аркаша, – в число основных наших предков входят жигуды, или джигиты – хазары-кабарды. В свою очередь, они – потомки тюркоязычных скифов-ашкенази – саков. Ещё в древности израильский пророк Иеремия писал, что скифы называли себя «ашкеназ». По древне-тюркски «аш», это лошадь, а «кеназ», или «кназ»  – скиталец, кочевник... Кстати, «кназ» и «князь» одно и то же слово.
       – О, Господи, как интересно. Надо же...
       – Да, хазары-иудеи в раннем средневековье господствовали над  Русью, ты понимаешь?!
       Маша туго понимала, но утвердительно кивала девичьей головкой, – ей очень нравилось бывать на даче, где с её мнением считались. Тут она оказывалась в ином мире, отличном от хамской атмосферы родного очага. Ей нравилась большая, хотя на первый  взгляд и неуютная дача, нравились её обитатели. Родители Аркадия были порядочными людьми, входившими в комнату сына не иначе как после предупредительно-вежливого стука. Маша ещё не представляла себе, что вежливость порой служит удачной ширмой, могущей скрывать даже неприязнь, и не замечала снисходительных улыбок за своей спиной, лунными зайчиками отражавшимися в толстых линзах на близоруком лице своего обожателя. Временами. Она также не обращала внимания на болезненную бледность аркашиного лица, не знакомого с загаром, на подозрительную сутулость его фигуры. Всё это было для неё не главным. Основным являлось то, что здесь не слышалось неистощимой матерной брани и шума драк, с детства угнетавших её ранимую душу. Мир и тишина успокаивали. Сам же Аркаша, снимая очки, вообще плохо различал свою подругу в размытых сумерках вечера, скрадывавшего некоторые недостатки её внешности. Ко всему, молодого человека вполне устраивала машина склонность к молчанию и желание подольше задерживаться на полюбившейся даче.    
       Гром в семье Гуслицеров грянул спустя год, когда невинные встречи молодых переросли в скороспелую страсть, с жаром вытеснившую за порог устоявшиеся принципы и приведшую к нежелательной беременности. И тут Маша решительно стала требовать от отца будущего ребенка официального замужества. На беду, Аркаша жениться не собирался и всячески открещивался от своей подруги, да и его родителям образ сермяжной невесты казался полнейшим абсурдом.
      – Подумать только, напоролись на деревенскую Машку: отчим пьяница, а мать – Явдоха... – сокрушалась при разговоре со старыми приятельницами тактичная Софья Семёновна. – Это же мезольянс! Я вам говорю, – он принесёт всем только несчастье! Лучше расстаться сразу.
      Однако, Машины родственники придерживались иного мнения и активно настаивали на браке. Отчим грозился выгнать приёмную дочь на улицу и униженная мать, исходя слезами, обивала порог дачи Гуслицеров, – переступать его она уже не осмеливалась. Неожиданно в дело вмешалась тётя Ася, дальняя, но уважаемая родственница аркашиной семьи. Тётя встала на защиту девушки. При этом она нашла свой аргумент:
       – Ты, кучерявая образина, – сказала тётя Ася со свойственной ей прямотой заплешивевшему от книжных перегрузок Аркаше. – Ты зачем, красавец, из хороших людей антисемитов делаешь? Думаешь, поматросил и бросил? Немедленно женись и я подарю вам на свадьбу гардины.
       Доводы подействовали и Аркаша в конце концов женился на Маше. Под нажимом с двух сторон. Правда, в ЗАГСе молодой жених посчитал, что производная от героических хазар фамилия Гуслицер, его невесте мало подходит и Маша осталась Крутовой. Вместе с новой роднёй она переехала жить в Москву, где с первых же дней решила, что начинать новую жизнь следует с коррекции своего имени, так не нравившегося свекрови. Теперь Маша стала величать себя уже Мариной, ибо это имя на её взгляд больше подходило для столичной дамы. Аркадий никак не отреагировал на светский дебют подруги жизни, – тут ему было решительно всё равно.
       Молодая семья крепко осела на шее Аркашиных родителей, ибо Марина после окончания училища получала скромную зарплату воспитателя дошкольного учреждения, а Аркаша вообще нигде не учился и не работал. В армию его тоже не взяли из-за плохого зрения. Маринина же родня ни в чём новой семье не помогала. Мать, пристроив дочь, считала, что жизнь той налажена, и занималась теперь только сыном, а с пьяницы отчима, – куда уж тут деваться, взятки гладки.
 
       Обычно с весны до самых холодов Марина жила с Гуслицерами на даче, редко оставаясь после службы в Москве одна. Сходя с электрички на поселковую платформу в потоке уставших от работы и духоты вагона пассажиров, она чувствовала, как живительный воздух Подмосковья возвращает бодрость и наполняет её необъяснимой радостью. Теперь она стала частицей трудового коллектива москвичей, а не ущербной поселковой второгодницей с вечным ощущением вины перед обществом. Одно это уже придавало ей уверенности. Расправив плечи, высоко подняв голову, молодая женщина с независимостью зрелого человека, не торопясь вышагивала по дороге, ведущей к даче. В толпе возвращающихся к своим очагам людей показалось знакомое лицо. Где она могла видеть его? Ах да, то же брат школьной соученицы, которая её раньше не замечала. Марина приосанилась, прибавила шагу и стала нагонять высокого сутуловатого мужчину, старшего её по возрасту лет на двенадцать.
      – Привет, Витя! – с излишней развязностью бросила она идущему. Тот перевёл безразличный взгляд на звук раздавшегося рядом голоса и, расслабляя затекшие кисти рук, встряхнул сумками. «Лицо, вроде, знакомое, но кто такая?» Марина, не давая мужчине собраться с мыслями,  принялась забрасывать его житейскими вопросами:
      – Ну, как ты... как живёшь с Лидой?
      – Да... – несколько замялся от нежданной непосредственности Витя и не удержался, съёрничал:
      – Известным способом, как все. А ты как?
      Насмешливый ответ сразил «рыжую лисичку», смахнул с неё фривольный задор. Она растерялась и густо покраснела:
       – Я не в том смысле. Выы... что же, совсем не узнали меня? Я –Марина Крутова, ваша соседка через... шесть домов, дочь тёти Дуси.
       Марина, перейдя на «вы», юлила скороговоркой, всё больше конфузясь. Сбитая с позиций светской дамы, она вновь испытывала  почти забытое щемящее чувство ущербности, которое всегда не в ладах с фамильярностью.
       – Аааа... – что-то припоминая, без интереса протянул её попутчик. Беседа замерла. Дальше шли молча.
       Поровнявшись с дачей Гуслицеров, Марина еле слышно попрощалась.
       – Пока, пока... – отозвался без энтузиазма сосед.
       Придя домой, Виктор по-привычке кликнул жену, – та работала в посёлке и приходила на два часа раньше, но сейчас не отозвалась. Поставив тяжелые сумки с продуктами на стулья, Виктор, крякнув, скинул плащ, повесил на крючек за занавеской и заглянул к сестре.
        – Привет, а Лидка где?
        Анюта кивнула в ответ:
        – Поехала на велосипеде тебя встречать.
        –  Чего ж она мне не попалась? – удивился муж.
       Виктор задумчиво провёл ладонью по шершавой щеке, словно проверяя, насколько отросла за день щетина:
       – Эх, до чего надоело по электричкам мотаться! А службу не бросишь...
       Служил братец замом в кулинарии. Сестра, занятая рукоделием, промолчала, – она работала рядом с домом, почтальоном, и в Москву часто не ездила.
       – Анют, – снова обратился к ней брат, – я сейчас по дороге, вроде, твою подружку встретил, Маринку...мм... Крутову...
       – Машку, что ли? Она мне и не подружка вовсе, и даже не приятельница, так, в школе в параллельном классе училась, – не дав завершить фразы, нетерпеливо перебила Аня.
      – Почему Машку? Она назвалась Мариной. Знать меня толком не знает, а спрашивает, как я с Лидкой живу! Слушай, она что, – тово... –  брат присвистнул и выразительно покрутил пальцем у своего виска.
      – Как тебе объяснить... Что совсем дура – не скажешь, а что себе на уме – да. Тут отклонения наблюдаются. Это многие отмечают. А Маринкой она стала после замужества, когда переехала жить в Москву.
       Брат рассмеялся, махнул рукой и вышел из комнаты.

       А тем временем, домработница Дуся продолжала трудиться на даче Гуслицеров уже на правах родственницы. Бесплатно, разумеется. Вместе с матерью частенько копошилась в земле и Марина. Они разработали часть целины, развели клубнику, посадили кусты смородины и внушительный кусок земли засадили картофелем. На даче появились цветы, и теперь августовскими вечерами, когда прохлада снижала активность комариной орды, сидящие на веранде могли вдыхать носящийся в воздухе лёгкий аромат подкрадывающейся осени – цветущих флоксов. Картошку Дуся выкопала сама, –  нужно было беречь дочь, та ждала ребёнка. Софья Семёновна, как хозяйка дачи, подвергла ревизии урожай питательных клубней. Он оказался неплох и она с удовлетворением велела отобрать самые крупные. Таких набралось три мешка. Остальное разрешили забрать свояченице. Дуся осталась и этим довольна, – её крохотный домашний надел не позволял выращивать столь нужную в питании овощную культуру.      
      У молодожёнов тем временем родился первенец. Поскольку его мама продолжала трудиться в яслях, воспитанием ребёнка решительно занялась свекровь, гордо заявившая, что сидеть без дела не в её характере. Всё бы ничего, только семейная жизнь супругов протекала не совсем гладко. К своему отпрыску Аркадий относился с равнодушием человека, женившегося по принуждению. Он охладел даже к историческим изысканиям. Внутреннюю неудовлетворённость, которая, как червь, точила его ранимую душу, молодой муж предпочитал заглушать в скромном питейном заведении подальше от дома в подобравшемся коллективе завзятых неудачников.

      Шли годы, а с ними наметились некоторые неожиданные перемены в теперь уже немолодой семье, – Аркаша поступил на работу.
       – Что? – удивилась тётя Ася, – Аркадий работать пошёл?
       – Дааа... – сочувственно вздохнула мама.
       – Значит коммунизм скоро будет, раз Аркаша работать начал, вот увидете – коммунизм... – засмеялась в ответ тётя Ася.
       Всё обстояло проще: племянник устроился рабочим в котельню, чтобы не числиться больше в тунеядцах и избежать возможных неприятностей. Пожалуй, именно в этот период привычка закладывать за воротник, влезшая в Аркашину плоть крадучись, приняла регулярный характер, – сначала с  узким кругом сослуживцев, а потом и в одиночку, что исключительно редко для человека его воспитания. Неукротимое время продолжало отстукивать годы, подрастал наследник Саша. Марина души не чаяла в нём, с радостью отдавая сыну всю свою материнскую любовь без остатка, – чувство, коего самой в полной мере недоставало в детстве. Она посвящала своему Сашеньке каждую свободную минуту, которых вдруг оказалось не так уж и много. Ибо, после работы наваливалась лавина домашних дел: с появлением в семье снохи свекровь переложила на её плечи полный уход за квартирой, справедливо считая, что раз сама занимается внуком, то остальное в её обязанности не должно входить. Исключение делалось стирке, – Софья Семеновна обожала домашнюю механизацию. Она закладывала в стиральную машину бельё и нажимала кнопки, с удовольствием прислушиваясь к работе центрифуги. А вот гладить не любила, просто терпеть не могла. Горы высушенного белья дожидались прихода Марины, которая до глубокой ночи парилась с утюгом. После глажки, невестка кулём сваливалась в постель и мгновенно засыпала. Рано утром она уже мчалась в метро на службу, в толчее вагона мечтая о своём часе быть полной хозяйкой дома. Безусловно, с годами Марина войдёт в силу. Всё случится, когда придавленная возрастом свекровь утратит свои позиции, однако пока существенных изменений в семье не предвиделось. Прошло ещё несколько тягучих лет и наметились сдвиги, казалось, в лучшую сторону. Это касалось Саши. Он обещал стать высоким и интересным юношей. С целью придания ему внутреннего обаяния, духовного и физического обогащения, неутомимая мама по совету Софьи Семёновны водила своё чадо по кружкам и спортивным секциям. Сынку уделялось вокруг столько внимания, что это невольно дало негативные ростки. Саша всю возню вокруг своей персоны стал воспринимать как должное. В нём начало развиваться самолюбование, породившее нетерпимость к окружающим. Саша вдруг возомнил себя личностью, а индивид такого уровня в свою очередь требует внимания к себе ещё большего. Никто не замечал, что в мальчишке зреет эгоист, который со временем пренебрежёт и матерью в силу её, как выяснится... ограниченного интеллекта. А что же отец? Тот воспитанием сына не занимался, отгородившись от семьи кочегаркой и бутылками.
      Устойчивое содружество Аркадия с Бахусом не помешало появлению в семье второго ребёнка, ещё одного мальчика, по просьбе деда названного Димой. Примерно в это же время посельчане обратили внимание на исчезновение колоритного старичка с запоминающимся клаксоном и не без грусти узнали о тихой смерти престарелого велосипедиста. О скоропостижной кончине главного кормильца – отца Аркаши, последовавшей вскоре за дедом, скорбили только близкие. Жить семье стало совсем трудно. А тут ещё всех сразило известие, что Марина решила дать детям то, о чём сама никогда не могла мечтать – платное музыкальное образование, к тому же требующее приобретения соответствующих инструментов. «Не в жеребчиков овёс-то», – злословили соседки, провожая взглядами крикливых братьев с нотными папками в руках.
      Время между тем продолжало вышагивать завидными темпами. Капризный деспот, в которого превращался Саша, очень ревновал бабушку и мать к своему брату. Он не считался с тем, что младший рос болезненным мальчиком со слабым здоровьем, – видно больше сказывались отцовские гены. Дима уступал брату и в стойкости характера. Ожидая очередного подзатыльника, младший всегда, хныкая, вбирал голову в плечи, а старший, пользуясь физическим превосходством, с садизмом тиранил «слабака», вечно искавшего защиты у матери. «Да ты ещё смеешь жаловаться, сопля!» Саня в такие моменты распалялся пуще прежнего, с удовольствием доводя себя до истерики. Пораскинув мозгами, Крутова решила оставить работу в яслях и оформить опекунство над знакомым стариком с условием, что займёт жилплощадь старца после его смерти. Ею руководило мудрое намерение – отделить со временем сумасбродного первенца, ставшего совершенно неуправляемым. Годы шли, мамин любимчик трансформировался в агрессивного зловредного юношу, давно интересующегося модными девицами и не выходящего из ресторанных потасовок. Саша не слишком разборчивым способом сам сумел отбиться от армии, обзавёлся сомнительными друзьями и уже, не стесняясь, частенько заваливался домой крепко выпившим, отчего в квартире поселились бесконечные раздоры. Саня не уживался не только с братом, но и с вечно хандрящим отцом. Сын стыдился своего папаши-истопника, и при любом подвернувшемся случае старался унизить родителя. Правда, теперь у обоих появилось нечто общее – водка. Она сближала, на время заслоняя взаимную неприязнь. Пили частенько вместе, ругались и дрались тоже. Марина пыталась удерживать мир в семье, но ей это уже плохо удавалось. Однажды вечером она застала обоих на кухне, приканчивающих вторую бутылку.
      – Может, хватит? – выпалила мать. – А ну-ка оба – спать! Бабушка с Димусей спят давно, а вы... мешаете.
      – Нне, мать, ммы их не разбудим. Ммы тихооонько ещё за одной сходим... – заплетающимся языком паясничал сынок.
      – Куда? Лавка ваша закрыта. Не дивите подъезд и ложитесь спать.
      – Отвали, мать. А нну, отвали! – вспылил Санька.
       Он вытолкал мать из кухни и закрыл дверь. Отец, воспользовавшись моментом, выплеснул остатки спиртного в свой стакан.
      – Ты эт чо ж, бать! Пока я занятый был... А нну, живо отлей мне!
Но отец уже допивал до дна.
      – Ах ты жид! – возмутился сын, на что Аркадий неожиданно твёрдым голосом возразил:
      – Я не жид, а еврей, потому как есть жиды и есть евреи. Так что, я – еврей, с твоего позволения. Усёк, сынуля?
     Сынуля ядовито ухмыльнулся отцовскому раскладу:
      – Нне вижу разницы...
     Он для пущего эффекта поскрёб лоб, прежде чем вдруг сделать вид, что его осенило:
      – Хотя, даа... Ввижу... Есть разница, еесть...
     Отец клюнул на «самодур»:
       – Какая?
       – Ты и вправду не жид. Ты же по профессии – кочегар?
       – Ну и что?
       – Так вот: еврей – это профессия, а жид – этоо... призваание!
       Аркадий побледнел пуще обычного, рот его задёргался. Справиться с дюжим оболтусом невозможно, – набьёт как всегда на финише морду. Аркадий поднялся с табуретки и, шатаясь, ушёл.
       – Иди и ты ложись, Саш! – примирительно сказала вошедшая мать.
       Она стала прибирать на столе и не сразу заметила, как за её спиной неожиданно возник протрезвевший муж с одностволкой в руках. Глаза его полыхали мстительным огнём предков кабардов. Хлоп!!! Сын лежит на полу в крови, мать – тут же в обмороке, а над всеми возвышается отец с дымящимся ружьём...
        – Это у вас русопятых – жид, а у кабардинцев – джигит, ясно?! – сакраментально произносит Аркадий, прежде чем, отшвырнув ружьё, с ужасом кинуться к сыну. Пьянка закончилась.
      
      Не выдержал Аркаша Саниных издевательств и выстрелил в него из охотничьего ружья. Как потом сообщили врачи, пуля прошла на волосок от сердца. Сын оказался в больнице Склифосовского, а отец – на скамье подсудимых. Его осудили на десять лет. После случившегося, Марина игнорировала Аркашу, он для неё как бы умер. Крутова даже ни разу не съездила на положенные законом свидания. Мать Аркадия пыталась усовестить сноху, стыдила, что та забыла живого мужа. На помощь вновь призвали уже ветхую и глухую тётю Асю, но всё было тщетно. Теперь старые женщины вдвоём тяжело переживали момент, когда позволили себе дать согласие на этот чужеродный, таящий одни несчастья брак и каждая из них во всем винила себя. Со слов Софьи Семёновны, произошло то, что изначально «было ясно любому здравомыслящему идиоту!» Находясь в постоянной прострации, Баба-Софа давала волю бессильным слезам и в конце концов, с надрывом прокляв прилюдно сноху и внуков, скончалась от горя, а через три года умер в заключении от туберкулёза сам Аркаша. Вдова забирать тело отказалась, – муж для неё давно перестал существовать. Похоронили отца семейства на тюремном кладбище под безымянным порядковым номером. Так печально по-будничному завершил свою родословную клан Гуслицеров. Воинствующие потомки были уже Крутовыми.
 
     Марина вздохнула свободнее. Её давно тяготил муженёк-неудачник, которого она считала виновником всех бед, забывая при этом, что сама навязалась ему в жёны. Старик, за которым ухаживала Крутова, умер после трагедии в Марининой семье от нервного перевозбуждения на руках опекунши или, как перешучивали люди, «в руках опекунши». Марина, не мешкая, переоформила квартиру почившего старца на своего старшего сына, – он уже давно сменил больничную койку на домашнюю кровать под пуховым одеялом, которую переправили на место новой прописки владельца. Так было лучше для всех, да и дома меньше шума. Сама же с Димой осталась жить в трёхкомнатной квартире свекрови. Младший всё же сам заставил себя закончить музыкальное училище и уже не первый год работал на второстепенных ролях в одном из многочисленных ансамблей, множившихся в веселившейся стране, словно тараканы под печью. Большего на сцене он не добился, – не той стаи воробушек! В конце концов, Дима оставил музыку.
     Произошли перемены и в семье матери Марины, – пьяница отчим замёрз на дороге. Редкие прохожие зимними вечерами порою встречали ползущего по заснеженной колее Крутова-старшего, который «не вязал лыка», но при этом всё же пытался распрашивать, как добраться ему домой. Пока один прохожий объяснял, другой снимал с пьяного часы.
       – Сымай, сымай, чернож...й, – подбадривал цыганистого вида вора  добревший от возлияний Крутов. – Вссё равно ззавтра нновые куплю.
       – А мы опять снимем, пахан, – цинично ощеривается прокуренными зубами «цыган».
       – А я ещё, и ещё куплю...
       В один из таких неуютных зимних вечеров оборвалась непутёвая жизнь Крутова-старшего, избавив Евдокию от участившихся за последние годы побоев. Тем не менее, на похоронах мужа она, срывая голос, вопила: «На кого ты меня, родимый, киинул?» и даже билась головой о фанерную перегородку. 
      Брат Марины Николай принял эстафету, выпавшую из рук отца, – пил и для острастки теперь он поколачивал мать. Ему было жаль замерзшего в сугробе родителя и украденных у того часов «Полёт». Сам Коля, хотя не вымахал шибко ростом, но был духовит.
       – Попробовали б у меня снять, пожалели б этот час, – петушился он в гостях перед Мариной и младшим племянником. – Помните, когда в феврале шуровал грипп? Так вот, чтоб не заболеть, я после работы всю дорогу в электричке специально табак нюхал. Нюхал и чихал. Нюхал и чихал. С головой – так, вроде, ничо. А глаза закроешь, – всё красным кружит. Один бугай у переезда решил, что я крепко выпимши. Остановился, курва, предо мной, вцепился в мой велик и нагло в лицо улыбается. Разозлился я и глянул на него трезво. Бугай развернулся и... драпать. А я ему шумлю: стой друг, потолковать бы треба! Куда там... Обделался. И знаете, почему?
       – Так ты в электричке нюхал табак или когда ехал на велосипеде? – не поняла брата сестра.
       – Молчи, баба, – до смешного грозно вскинулся братец.
       Марина быстро отвернулась, скрывая улыбку.
       – Так почему же он тебя испугался, дядь Коль? – спросил Дима, возвращая родственника к событиям у переезда.
       – ...а он увидел, что я еду на машине (так Николай любил называть свой велосипед), а всё ж трезвый и...
       – ...взгляда хватило, чтоб напугать. Чего уж тут, дядь!
       Пока Маринин брат переваривал слова племянника, поясним читателю, что Николай приобрёл собственный транспорт, не подверженный отменам, случавшимися с электричками. Коля Крутов, как мы знаем, работал на небольшом заводике, до которого раньше добирался одну остановку поездом, но теперь в основном велосипедом и независимо от времени года. Каждое утро он взгромождал на седло своё короткое грузное тело, напоминавшее формой и духом бормотушный бурдюк, и лениво крутил педали в нужном направлении. Вечером «бурдюк» возвращался после работы всегда навеселе, выписывая кренделя по обледенелой дороге. Встречные спешно расступались перед велосипедистом, налитые глаза которого ничего не различали впереди себя. Бывало, что дядя Коля падал со своей «машиной» в сугроб, долго вставал, а потом никак не мог вернуться в седло, и тогда жалостливые прохожие помогали забулдыге пешком добираться до дома.
       Сейчас дядя Коля выкатил на племянника белки глазищ и строго погрозил корявым пальцем у самого его носа:
        – Щенок ты ещё мне такие смехиёчки выдавать!
       На большее не отважился, ибо «щенок» уже на полголовы возвышался над дядей. Дима не обиделся, он был вполне доволен собой.
      
       Через несколько месяцев Николай нашёл женщину с ребёнком. Мама-Дуся облегчённо вздохнула, поскольку сын в мордобое переключился на жену, переехав к ней со своими матюками на велосипеде. Это обстоятельство не замедлило положительно сказаться на здоровье Евдокии. Она располнела, кожа на лице заметно посвежела и щёки её, не знавшие румянца смолоду, приобрели розоватый оттенок.
       Дочерины сыновья давно стали взрослыми. Армии они разными способами избежали. Старшему подкатило под тридцать, не очень уж намного отставал младший. Оба где-то работали и вместе пили на дедовой даче Гуслицеров, собирая компании друзей. Диму приятели любили и он на гулянках часто развлекал их сольными исполнениями современных полудиких мелодий на губной гармошке. Брат его Саня окончательно превратился в недоброго здоровенного детину, не упускавшего шанса при случае похвастать силой. Его тумаков побаивались многие.
       – А ну, покажи, щто у тебя за перчатки, – говорил свободный от зачатков совести Саня какому-нибудь встречному фраеру. Тот, смиренно подчиняясь его наглости, не смел отказать и давал примерить. Санька с брезгливой миной напяливал кожу на свои лапищи и удивлялся:
       – Слущай, так они ж прями на мене. Я их зимою поношу. Летом верну.
      Видно, не на то поле падали сеяные Мариной зёрна, не получилось интеллектуала из парня. После смерти отца Санька перенёс застарелую, взращённую в кухонных перепалках злость на брата, частенько донимая его необоснованными претензиями и придирками. Чтобы не ходить в синяках, Димка по-привычке не слишком огрызался, иногда стараясь свести провокационные санькины выпады к шуткам, пока однажды его терпению не пришёл конец. Случилось, что зимней ночью собравшаяся на бывшей Гуслицерской даче молодёжь решила украсить свои питейные развлечения потешной свадьбой. Так, от скуки. Жених сразу нашёлся среди своих, невесту поехали искать в дальнем посёлке, в «бумажном» общежитии. Стащили с кровати какую-то фабричную бабу, уговорили. Откуда-то нашлись и свадебные наряды. Весёлая компания, горланя песни, повезла молодых на дачу, где дюжина пересохших глоток уже с нетерпением ждали костюмированного представления фаты и фрака. «Уррааа!» – встретили молодых. «Горькоо!» – не смолкало полночи. Санька пил, но чем больше, тем становился мрачнее. Ему надоел спектакль. Самое время кому-то в харю двинуть!
      – Ты чего это на меня пялишься? – повернулся Санька к губастому парню. То был Васька, Димкин приятель, и это решило выбор. Неделей ранее Санька уже отнял у парня в забегаловке складной перочинный ножик, когда осоловелый Васька сосредоточенно вырезал на столе сердце со стрелой. Отнял и сказал: «Вредно тебе иметь ножик, порежишься – плакать будешь».
       – Ну! Чего, говорю, уставился?
       Дурному настроению – удачная отдушина.
       – Господи, да я вовсе не на тебя смотрю, Сань, – возразил парень, до этого разглядывавший скороспелую невесту, – она была старше «жениха» на добрый десяток лет.
      – Значит я вру!? – погано улыбаясь, произнёс Санька. – Сходим во двор, потолкуем.
      Парень выходить не захотел.
      – Пойдём, пойдём, сопля, – силком потащил его к двери Санька.
      – Чего ты к нему привязался, что он тебе сделал? – попробовал вступиться за корешка Димка, однако брат грубо оттолкнул защитника, даже не взглянув в его сторону. И вот, Санька с вконец оробевшим парнем оказались на морозном дворе. За ними следом вышло ещё несколько человек – поглазеть. Все фальшиво уговаривали разойтись по-мирному, но Санька, перейдя вдруг на фальцет, так же фальшиво не соглашался: «Он мине обидел. За это ответка нужьна». Хрясть! Парень сбит в дренажный ров, выкопанный с лета. Санька для форса потёр ладонью кулачище и отправился назад в помещение, за ним двинули в тепло остальные. «Ураа!», «Горько!», «Ураа!»... Удовлетворённый Санька взял в руки аккордеон, – не зря же и он обучался в детстве музыке! О Ваське немедленно забыли, «с топотом и свистом» пошла цыганочка.
      – Петюк! – потянул за рукав один из гулявших другого. – А, Петь!
      – Чего тебе, Валь? – недовольно оторвался Петька от стакана.
      – А Васёк-то всё лежит!
      – Почём знашь? Может, он...
      – Да нет, я только сщас сходил на двор отлить. Вижу – лежит...
      – Ну и ни хрена, очухается.
      – Да не! Уж полчаса лежит, как лежал. Не очухался.
      – Сходим, глянем, – озабоченно пробасил ещё кто-то сбоку. – Мож, помощь нужна.
       Втроём отправились в залитый оловянным лунным светом двор. Парень лежал в прежней позе – голова в канаве, ноги на валике мёрзлой земли, присыпанным снегом. Потрогали его – тёплый. Значит – жив. Стали тормошить:
       – Давай, давай, вставай, Васёк. В доме с бабой доспишь...
       Ваську подняли и, подхватив подмышки, доставили в тепло, усадили между собой на лавку (её притащили с веранды). Наконец, веки потерпевшего слегка приподнялись, ему сразу же предложили стакан водки.
        – На, выпей, чтоб согреться.
        Петька поднёс живительные двести к Васькиным бескровным губам, но тот не отреагировал на заботу, даже когда подрагивающий край стакана застучал ему о зубы. Сорокаградусное содержимое переливалось через край на подбородок, рубаху.
       – Да подожди ты с водкой, – прольёшь половину, – отстранил руку приятеля Валентин. Теперь он сам взялся за дело: двумя ладонями сжал голову пострадавшего и грязными большими пальцами оттянул кверху Васькины веки, заглянув, словно в душу, в его студёнистые глаза. Поплывшие зрачки их скатились к переносице и бессмысленно уставились в одну точку. Трое собутыльников переглянулись между собой.
       –  Даа... – протянул кто-то из них. Все сознавали что Васька мёртв, но страшились вслух объявить об этом.
       – Выйду покурю, – вздохнул Петька, хотя сам недавно вместе с другими смолил в помещении, «не отходя от прилавка», отчего в гостиной дым стоял коромыслом.
       – И мы с тобой тоже.
       Друзья аккуратно прислонили покойника к бревенчатой стенке и, осторожно обходя плясавших, скромно протиснулись бочком к дверям. Прихватив в сенях свою верхнюю амуницию, они, стараясь не шуметь, ретировались.
       Тем временем в натопленном доме продолжала скакать аллюром потешная свадьба. Все пили, визжали и плясали. Только жених с невестой надолго уединились в соседней комнате, где раньше изучал историю племён покойный Аркадий. В другую стащили лишнюю мебель. Однако, пора и честь знать, – чай, всем охота! На супружеское ложе уже готовились следующие пары. Посреди гостиной лихо отплясывал на руках под зажигательные ритмы бывший десантник по прозвищу Шмальга.
       – Ииэх, расступись братва, гуляй Москваа! – рвались от пола порциями выкрики из его глотки. – Ииэх, люблю блатную жизнь, да боюсь воровать!
       – Давай, давай, Шмальга, работай! – подбадривали, ритмично хлопая ладонями, парни и верещали от избытка спиртного приблудные девки.
      Никто из них не заметил и не помнил, как очутился на лавке покойник, кто его приволок. От вибрации Васькино тело всё больше сползало вниз, и вдруг как-то сразу завалилось. Шмальга глянул в появившееся в непосредственной близости от его глаз застывшее лицо, подпрыгнул на руках-пружинах и, вскочив на ноги, гаркнул:
       – Мертвяк!
       Он показывал рукой на Ваську. «Где?», «Кто?», загалдели вокруг, «Аааа!», вдруг прорвало в рёв шлюх. Продолжая истерично визжать, они в панике ринулись к дверям, в то время как некоторые из парней кинулись к мёртвому Ваське. 
       – Это ты кореша убил, тыы... – орал Димка в лицо брату, – за чтоо...?!!
      Побледневший как полотно Санька пытался оправдываться:
       – Так он нож вытащил, вот, смотрите! Это его нож... Порезать меня хотел. А я отнял...
       Санька стал размахивать правой рукой, в которой держал раскрытый Васькин ножик. Вокруг тут же образовался своеобразный вакуум, – не дай Бог, зацепит по пьянке.
       – Не свисти, ты этот ножик уже неделю в кармане таскаешь! – выдал брата Димка.
        – Ты чего бреешешь, гнус сопливый!!!
        Санька подскочил к брату и с ненавистью хватил его кулаком по скуле. Димка рухнул на пол рядом с покойником.
        – Стой, Сань, ты чо, охренел совсем?! Ты чо, придурок, совсем уж?! Это ж твой братан!!! – кричали друзья-приятели.
       Воспользовавшись заминкой, они разом бросились на Саньку, схватили за руки и растащили их в стороны. Все вывалились во двор на светлый снег. Друзья продолжали цепко держать Крутова, не зная, что делать дальше. Последним выскочил разъярённый Димка с подвернувшимся в сенях топором, которым щипали лучину для растопки камина и потому не оставляли в сарае. В два прыжка он перемахнул веранду, с воем подлетел сзади к беспомощному брату и, крякнув, как в полено, всадил топор тому в затылок, одним ударом поставив последнюю точку в дачной вакханалии.
      
       Диму постигла участь отца, – за убийство брата ему дали двенадцать лет и мать зачастила на свидания к сыну. Её моральная и материальная поддержки были очень кстати, – у Димы в колонии открылась цынга, стали распухать дёсны.
      Во время свиданий с сыном, пухленькая розовощёкая Марина приглянулась лагерному «шнырю», который заканчивал отсидку, и пятидесятилетней вдове вдруг показалось, что это – судьба! После всех несчастий и мытарств, выпавших на её долю, Марине очень захотелось наконец устроить личную жизнь, – принять несчастного человека, как только он «откинется». Перед вдовой солнечными зайчиками запрыгали дни, вновь напоённые возбуждением и радостью. Для этого нужны деньги, и она надумала продать злополучную дачу, остро напоминавшую о трагедии. Марина всякий раз с обрывающимся сердцем входила в гостиную, где на тщательно отмытом дощатом полу ей мерещилась лужа крови: сюда внесли и положили зарубленного Сашу. Его тогда поместили неподалёку от другой жертвы потешной свадьбы – Васятки. Их так и оставили лежать рядом до приезда оперов. За это время крови на полу скопилось немало. Она загустела, как желе, вспучилась и стала напоминать собою круглую сафьяновую подушечку под головой покойного. Санино лицо на фоне бордовой гущи, выглядело меловым, когда Марина после ночного звонка срочно прибыла на место происшествия. Её вызвал на опустевшую дачу кто-то из доброхотов. Увидев своего любимца в столь ужасном виде, мать надолго лишилась чувств. Когда пришла в себя, вокруг уже сновали чужие люди. 
        – Он выживет, правда!? – просительно обратилась к женщине в белом халате Марина, когда память вернулась к ней.
        – Кто выживет, кто? – бесцеремонно вмешался нагнувшийся милиционер.
        – Мой сын, – прошептала с надеждой мать.
       О том, что в присутствии официальных лиц опознала покойника, не могло быть тогда и мысли.
       И вот, по прошествии стольких лет, Крутова навсегда расставалась с проклятым дачным наследством. Настала пора подумать всё-таки о себе, обновить обветшалый гардероб, а это требовало немалых трат. Марина вновь заходила в невестах и не желала ударить в грязь лицом пред человеком, возвращавшимся из мест лишения свободы. Не совсем ясным оставалось, за что был осужден «жених» и как он её «просчитал»? Ничего, потом сам всё расскажет. Знала только, что «нашалил» по дури где-то, вот и сел. Наконец-то Марине повезло: жених был действительно видный, характерной кавказской внешности, явно моложе неё годами, чего нельзя было наверно сказать о его жизненном опыте. Тем не менее, с таким не стыдно и пройтись по улице, утереть нос бывшим зазнайкам, десятки лет киснущим в однообразно скучном замужестве. Марина опять всё рассчитала: когда сынуля вернётся, она отселит Димочку в сашину квартиру, – ведь в своем гнёздышке намечалась жизнь с чистой страницы! И, радостно возбуждённая, изрядно потёртая годами «москвичка», навёрстывала упущенное, легкомысленно ухватившись за подвернувшегося кавалера. Действительно, знакомые встречали на улице счастливо улыбающуюся полную женщину в длинной, до земли, нутриевой шубе под руку с высоким худым мужчиной с обветренным смуглым лицом, до синевы выбритыми щеками, в дублёнке и ондатровой шапке. Счастливая пара наезжала иногда из Москвы погостить в доме Мамы-Дуси, оставляя после себя недобрые поселковые сплетни. Однако, как часто бывает, залётное счастье проходяще. Новое увлечение оказался коварным драчуном, обобравшим вдову и расстаявшим вместе с мартовским снегом и остатком дачных денег. Облапошенная Марина оказалась жертвой избытка веры в благородное сердце кавказского человека. Она долго горевала в бабьем бессилии по сбежавшему любовнику и деньгам, а когда душевная рана подрубцевалась, оправдывалась перед знакомыми:
       – Руку на меня поднял раз, чурек поганый, а как сказала, что Димке передам, он сразу и дал дёру. Димка же у меня – крутой!
       –  Сколько ему ещё? – сочувственно спрашивали знакомые.
       – Да вот, всё УДО обещают. Его начальник уважает, говорит, случайный ты здесь человек, – обходила Марина неудобный вопрос стороной. – Он у них там в оркестре играет...
       – Тогда дадут, не печалься. А сейчас, чай, к маме приехала? Сколько ей уже?
       – К ней, – отвечала Марина и, умалчивая о мамином возрасте, расставалась:
       – Да много уже... Ну, ладно, пойду, а то уж заждались там наверное...
       Кому ещё можно раскрыть свою душу, как не старой маме, и дочь зачастила к ней, стала проводить много времени в бывшем родном доме. Иногда появлялся и брат. Он продолжал жить в многоэтажке вдвоём с женой, неполноценный ребёнок которой при весьма странных обстоятельствах утонул во время купания в ванне. Сердце Николая, изрядно выполосканное в водке, легко пережило этот неприятный момент, но после смерти ребёнка у Николая что-то незаладилось с супругой. В силу неуступчивого злобного характера мужа, отношения продолжали ухудшаться и «бормотушный бурдюк» уже не питал надежд на их улучшение. Единственной его отрадой на будущее оставался родной дом, однако, придя раз к матери, брат вначале очень удивился, увидев «москвичку в своём хозяйстве», а застав Марину в другой раз, разозлился не на шутку. «Ну и нааглая», – подумал он, – «как трактор! Хотя, чего тут препираться, если руки есть. Ведь Машкины заступники уже – ау, где вы там?!» Поэтому Колька решил, не долго раздумывая, вытолкать в шею сестрицу, как когда-то грозился выставить её отчим:
       – Чой ты, Машка, зачастила-т к матушке. Аль тесно стало в Москве-то твоей? А ну давай вали на хрен отсюдова!!!
       Колька, растопырив свои грязные клешни, угрожающе двинулся на Марину.
       – Стой, дурак ржавый, а то милицию позову! – остановила та его диким окриком. Лицо сестры побледнело, взгляд – ледяной, того и гляди сунет вилкой в глаз. Такого отпора Колька не ожидал. Ну, думал, поверещит маленько и выкатится за порог. А за порогом, – бабье дело, пусть себе голосит. Никто со стороны не вякнет, – дело-то семейское. А тут – на тебе!
       Увидев, что братец оробел и воинственный дух его стал иссякать, сестра оставила в покое вилку на столе и сладчайшая улыбка озарила её вновь посвежевшее лицо: 
        – Не Машка я тебе, во-первых, а Марина. Так в документах указано. А пришла я к мамочке, не к тебе. И потом... это и мой дом тоже!
       «Одним махом семерых убивахом» у Кольки не получилось. Потерпев фиаско в силовом решении вопроса, брат втянулся в невыгодные для себя пререкания:
       – Чо, чо? Ах, да! Ты ж у нас столичная дама! Только зачем это снадобилась тебе наша халупа? Не много ль для одной-то?
       – Дурак ты, братец! Жить у меня, как и у тебя, конечно, есть где, а это своё, родовое...
       – Поди ж ты, наследница сыскалась: тут – родовое, там – послеродовое... Проср...а Гуслицерское, другого захотелось?
       – Заткнись, рожа пьяная! У самого всё рыло в пуху!
      Твёрдо глядя в глаза брату, закалённая в житейских передрягах Марина, брызгала желчью.
       – Чо, чо? Это ты мне? Эт ты о чом? – перейдя на благородное возмущение, вновь попытался наступать братец.
       – Сам знаешь, о чём!
       – Ни о чом я таком не знаю. Не пужай, я тоже сумею! Можь растолкуешь? – заметно сдавая позиции, но заинтересовано понизил голос Никола.
       – А тут и толковать не о чем. Схоронили мальчонку, царство ему небесное, и помалкивайте, – отрубила сестра, усмехнувшись.
       – Да ты, шо, с цепи сорвалася? – вмешалась, дотоле отмалчивавшаяся, мать. – Шо ты несёшь-то, окаянная?
       – Не путайся под ногами, мам! – вдруг гаркнула на старуху разгорячённая Марина. – Пусть знает своё место! Хватит! Натерпелась я в этом доме, теперь будет, как я скажу!
       Дочь перевела дух и уже спокойнее обратилась к матери:
       – А ухаживать он что ли за тобой будет? Или его лярва?
       Мать подавленно молчала. Молчал и брат.
       – Что уставился на меня, бугай краснорожий, иль давно не видал? – продолжала атаку Марина.
       – Да я, да я... – начал оправдываться Николай, – да меня и дома-т не было тода... Я тода за бутылкой летал в ларёк.
       – Боялся, остынет, не успеешь помянуть? – жестокосердно скривила губы сестра.
       – Да чо брехать-то зря, чо навалилась-то? Я того... я этого, – начал заикаться брат.
       – Ладно, Коль. Ты не бойся. Мне и своего дерьма хватает, но мать и меня больше не трогай. И дорогу забудь сюда, когда я бываю, ясно?!  – устало закрыла тему Марина.
       Старая «лисичка» поняла, что выиграла. Наверное, последний раз в жизни.

2007