Прометей

       Двери блока со скрипом захлопнулись, втолкнув внутрь барака среднего роста мужчину, скупо освещаемого желтоватым светом потолочной лампы. Новенький окинул взглядом сколоченные лежаки с военнопленными, взиравшими на него из глубин своих просевших от голода глазниц, и с неприязнью произнёс:
       –  Что уставились на меня, как б.... залётные?
      Затем выжидательно упёрся взглядом в высушенного режимом красноармейца Мухина, моего соседа по боковым нарам:
       – А ты, вобла копчёная, чего развалился тут? Давай на х ...отсюда, Я! здеся ляжу!
       После таких откровений вошедший беззастенчиво стащил пленного за ногу на пол, а сам сел на его место. Он явно был не в духе и провоцировал нас, но блок молчал. Тщедушный Мухин, не споря с наглецом, молча полез наверх – там мест хватало. Новенький между тем начал раздеваться. Он скинул тюремную куртку, стянул нательное, под которым забугрились шишаки мышц, еще не съеденные брюквенной баландой и непосильными нагрузками – по всему видно, в плен попал недавно. Всю его грудь наискось рассекал рубец, вызвавший у меня невольное уважение. Я отважился спросить:
       –  Осколком?
       Парень ответил вяло и на удивление миролюбиво:
       –  Неее, в драке по пьяни... До войны ещё.
       –  А за что тебя сюда?
       –  Да так...
       Разговор оборвался. Новенький, вывернув рубаху наизнанку, размашисто взмахнул ею несколько раз, вытряхивая лишних вшей, вновь натянул на себя, накинул сверху фуфайку, куртку, лёг на соломенную подстилку и засопел, сразу провалившись в сон. Мы позавидовали крепким нервам бывшего вояки. «Мы» – это более полусотни советских пленных, размещённых в бараке горного норвежского лагеря на четвёртом году войны. Прошлым летом нас было почти вдвое больше, однако сырая осенне-зимняя стужа и безжалостное обращение выморили ослабевших. Охраняли нас два ветхих немца, вооружённых допотопными винторезами времён Первой мировой. Один ветеран конвоировал арбайткоманду на лесные вырубки и обратно, при необходимости избавляясь от тех, кто исчерпывал себя в трудовой активности. Другой в это время оставался в лагере с санитарами – таков порядок. Кроме русских и нескольких поляков, находились среди нас вояка из французского сопротивления и один итальянец, который перешёл на сторону отступающей советской части. Оба оказались в плену и расстрел им заменили лагерем на севере Норвегии, где промозглые серые туманы и сырой зимний мороз с ветром исправно выхолаживали лёгкие узников, стабильно доводя многих каждую весну до скоротечной. Занимались мы лесозаготовками. Чтобы враз не вымерзнуть на вырубках всем миром, всегда разводили большой костёр, около которого обычно грелся конвоир, но и нам дозволялось. Однажды охранник, придирчиво оценив еле двигающегося, превратившегося в посиневшую мумию француза, поднял винтовку и застрелил его через костёр. Заключённый рухнул прямо в огонь. Минут через пятнадцать немец разрешил вытащить труп и отвернулся, чтобы не смотреть, как рвут на части и обгладывают горелую плоть антропофаги в арестанской робе. Кто будет следующим?
     Через несколько дней новенький, не особо таясь, рассказал мне немного о себе и почему оказался у нас. Так я узнал, что в нижнем лагере готовился побег, но стукач выдал заговорщиков, их судили и расстреляли на плацу, показательно оставив тела не убранными. Мой визави дождался случая, подкараулил и рванул на себя дверь уборной. «Сидишь? – спросил он рыластого парня. –  Ну и сиди!». И обрушил на его голову мешок с кирпичом. Началось расследование. Дабы изолировать убийцу от свидетелей, его на время следствия отконвоировали в наш лагерь. Дальнейшая перспектива ясна – жить оставалось парню согласно немецкому распорядку.
      Сегодня мы, как обычно, впряжённые попарно в волокуши, тащили дрова с вырубок к лагерю. До перевала ещё далеко, а дорога на этом участке особенно тяжела – она круто брала вверх! Напарником ко мне приставлен итальянец, отдающий с каждым шагом Богу душу, отчего я пребывал вне себя от отчаяния. Сам плёлся из последних сил, спотыкаясь на обледенелых колдобинах с риском упасть и не встать, да тут ещё виснет на мне дохляк-макаронник. Ведь, только свалимся, – конвоир пустит в расход обоих!
       – Эй, падла ...ая, не вались на меня, слышишь! – истошно хриплю я, исторгая из гортани морозные кольца мата. – Отцепись, – говорю, – ...твою разэтак!
      Итальянец безучастно переставлял свои колоды-ноги. Он оторваться от меня не мог – для него это сразу означало конец.
      – Отцепись, – скрипел зубами я, – ты, Третий Рим вонючий... Подохнем же оба...
      Надрывно дыша мне в самое ухо, макаронник сделал ещё несколько вялых шагов к той точке, где он уже обязан будет упасть и не встать. Укутанный в латаную шаль конвоир, опираясь о свой стреляющиий музейный экспонат, с сиплой одышкой ковылял неподалёку и присматривался к нам. Мне представилось почему-то, что также, как и этот завернувшийся в тряпки, словно в кокон, изношенный ветеран с длиннющим ружьём, наверное, выглядели когда-то наполеоновские солдаты, тащившиеся по снегу из глубин России. Обветшалый конвоир предельно тощ, но поднять винтовку сил хватит, чтобы равнодушно исполнить долг палача.
      – Всё, братва, шабаш, всем отдыхать! Отдыхать, говорю, так вас перетак! – вдруг громко объявляет новенький и, бросив тянуть волокушу, садится на дорогу. Вся цепочка пленных скелетов немедленно остановилась, переводя дух. Конвоир щёлкнул затвором и привычно направил на усевшегося винтовку, однако с выстрелом медлит.
      – Чего застыл, крематорий? Поднял – стреляй! – ощерился в лицо немцу пленный.
     – Ауфштеен, ауф...хх, кх... – закашлялся на морзе конвоир, а стрелять не решился. Поднатужившись, он замахнулся было прикладом, но перехватив взгляд сузившихся глаз парня, рисковать не отважился. Только снова взял винтовку наизготовку и прицелился.
      – Что целишь, крематорий? Стреляй, говорю, кощей собачий! Давай, Гитлер, не бзди, ...твою разъэтакую немецкую мать!..
      Последовал фейеверк обидной дёйч-брани, звучащей отходняком в устах новенького на каком-то эрзац-диалекте, но охранник только вращал стволом и, с хрипотой выдыхая морозный пар, продолжал выкрикивать «Ауфштеен!» Продолжалась вся канитель минут десять, прежде чем в конце концов пленный поднялся и, сплюнув мёрзлый ком под ноги, снова впрягся в волокушу. На сей раз до перевала арбайткоманда добралась без людских потерь.
      В карцер виновника внезапной остановки не отправили, и он делился со мной в бараке:
      – Не стал крематорий в меня стрелять. Знает, бл..., что я под следствием, забздел! У них, ведь, кругом поряядок должён быть... А вдруг его, заморыша, да на восточный фронт за это, бл...!
      Потом он придвинулся ко мне вплотную и засипел почти в ухо:
       – Слышь, ты! Я присмотрелся, там сразу за вырубками – гряда, а на той стороне – сразу Швеция. Этим дистрофикам всё равно ни х ... не жить, а у тебя порох ещё, вижу, не отсырел. Давай рванём, чего нам терять?
       Я согласился. Парень поглядел на меня пристально и предупредил:
       – Если кому пё...шь, вот этими руками, сучара, задушу сразу же, понял?
       Я кивнул и поинтересовался: 
       –  Когда ты хочешь двинуть?
       – Сразу после воскресенья. Мне дольше задерживаться тут никак нельзя.
       С конвоиром у парня особых хлопот, думаю, не предвидется, до границы недалеко, за которой нас искать точно не станут, и это – большой соблазн! Правда, неизвестно как долго придётся блуждать по тайге на шведской территории, и не в качестве ли «коровы» подбивает меня на всякий случай на побег подследственный? Впрочем, все мы и так передохнем в выморенном климатом лагере смерти, а наших – жди хоть до второго пришествия! Я решил рискнуть, там уж – что получится.
 
      Как назло, в первый же день начала недели ветер внезапно упал, и Арктика накинула на север Норвегии вуаль искрящегося белёсого тумана, понизившего температуру воздуха сразу до минус, наверное, сорок. Конвоир на поляне совсем превратился в скрюченную сосульку, а что уж говорить про нас, ходячих призраков! Истощённым голодомором людям одним топтанием на хрустящем снегу нечего и думать согреться, срочно надо разжигать костёр, да вот беда – маразматик-охранник спички забыл в зоне. Посылать кого-то за ними вниз, – конвоир не имеет права, да и не дошёл бы тот, замёрзнув где-нибудь в пути. Мы оказались обречены – через три часа от пленных останется только груда смёрзшихся вповалку костей, но все пока ещё стараются двигаться, ходьбой поддерживая в себе остатки жизни. У многих дистрофиков, в том числе и у меня, силы на полном исходе. В полузабытьи мы принялись присаживаться и прижиматься друг к другу в попытке гурьбой удержать подольше покидающее каждого тепло. Другие, ещё вяло притоптывая, упорно продолжали ходить кругами, тереть уши и побелевшие носы. Постепенно хоровод смерти редел, люди отделялись и спешили вжаться в общую кучу засыпающих на морозе людей. Меня теребит кто-то, словно за версту доносится голос новенького:
      – Вставай, не замерзай, – самый раз отчаливать!
      Я почти не реагирую, тогда меня тормошат решительнее:
      – Их уже не спасёшь. Вставай, б ..., драпаем!
      Я с трудом приоткрыл глаза, но подняться нет никаких сил. Драгоценные минуты бегут. Скоро полдень, а там начнёт наваливаться темнота. Парень не выдерживает:
      – Вставай, пошли, говорю – время не терпит, б ...!
      Преодолевая себя, совершаю слабую попытку приподняться, но лишь только пошевелился.
      – Что, никак? Херня, разойдёшься.
      Он вроде приподнял меня, но на таком морозе, съевшим остатки сил, не то, что марша до границы – десяти шагов мне не выдержать! Я снова в кого-то вжимаюсь и желаю уже только одного: пусть от меня отстанут. Парень разочарован:
      – Ну и х ... с тобой тогда! Лежи, подыхай здесь вместе с остальными пирдосами.
      Он отворачивается и быстро уходит, а я снова смеживаю свинцовые веки. Неумолимо клонит в сон, я всё ещё сопротивляюсь, отдалённо понимая, что тогда не проснусь. Парень-то, наверное, уже далеко – пусть себе идёт, хоть один сбежит и выживет. В зыби безразличия к происходящему вокруг, безвольно мелькнуло: «А как же конвоир?». Глаз приоткрылся на миг и проблески сознания отмечают, что немца нет, куда-то пропал. Вокруг бродят, притоптывая колодками, «пляшущие человечки» в летаргическом безучастии к надвигающейся драме, среди них замечаю соседа по нарам, значит он всё ещё здесь. Я прикрыл веко, в полудрёме удивляясь, почему парень не ушёл – ведь у него сил ещё достаточно, а задерживаться ему с нами нельзя! Будто из другого мира доносится чьё-то злобное обращение к «человечкам»:
       – Что вы бродите, как проститутки по парапету? Давай живо собирай костёр!
      Остатками воли я подавляю апатию, туман в голове рассеивается и теперь уже вместе со мной несколько человек вяло наблюдали, что происходит на поляне.
      Решительный тон парня подействовал. «Человечки», словно испугавшись, стали послушно сносить щепу, ветки, даже общими усилиями небольшие брёвна, – всё, что может гореть, – и взгромождать это на стылые угли вчерашнего кострища. Парень тем временем оседлал неподалёку один из стволов и чем-то заледенелым принялся по нему колотить. «Лунку долбит», – догадываюсь. Потом, вижу, накинул на углубление кусок верёвки, которыми мы обычно связывали дрова, воткнул в неё более-менее подходящую округлую щепу и остервенело принялся её ладонями прокручивать. Вокруг парня заинтригованно сгрудились пленные. Все, затаив дыхание, ждали результата, а он в клубах морозного пара всё крутит и крутит, и, казалось, конца этому никогда не будет. Тем не менее, почувствовав шанс выбраться с того света, люди приободрялись на глазах, в них словно пробуждались остатки дремавших жизненных сил, до поры ещё где-то упрятанных в закоулках измождённых тел. С парня уже, наверное, катил пот и его возбуждение невольно передавалось окружающим. Все наблюдали, как он, стиснув зубы и с уродливой гримасой на лице, выполнял свою адскую работу. Каждому из нас такой труд был неподсилу. Сколько процесс длился, сейчас невозможно ответить, прежде чем из волокон верёвки потянулась сизая струйка дымка. Парень продолжал бешенно вертеть щепу, не жалея своих ладоней, пока верёвка в лунке не затлела и по ней вдруг робко побежал огонёк. Ура! Вот оно наше спасение! Кто-то не выдержал и вскрикнул:
      –  Рви!
      Парень с силой дёрнул за концы, оконёк погас, но разорванная верёвка продолжала тлеть, как окурок папиросы. Пленный принялся раздувать тлеющий конец, который раскраснелся, однако становился всё меньше с каждым дуновением и меньше. Вот огонёк стал величиной с рисовое зёрнышко, потом превратился в искорку и в итоге погас окончательно. И тогда лицо пленного исказила судорога гнева, он сжал кулаки и в бессильной злобе накинулся на сокамерников:   
      –  Кто крикнул «рви»!? А? Кто, б .., крикнул мне «рви»!?
      Я уже видел, как с солдата лил пот, капли тут же замерзали. Казалось, пленного хватит удар от бешенства и изнурения. Все подавленно молчали, боязливо отводя глаза от парня с оседавшими на его робе лохмами инея. Постепенно пленный успокоился и, переведя дух, заново включился в свою, вытягивающую остатки сил, работу. Как долго этот сатанинский труд продолжался, теперь трудно вспомнить. С парня лил, наверное, уже холодный пот. Я подумал, что глаза его возможно бешено блестят, стёсанные ладони – в ошмётках кожи, а он всё трёт и трёт. Никто не обронил звука, даже когда увидели, что «фитиль» вновь задымился, затем вспыхнул огонёк, постепенно разгораясь и увеличиваясь в размерах.
      –  Бересту, бересту давай! – выдохнул парень, разорвав обуглившуюся верёвку и подкладывая её горящие концы под сухие веточки. Сам он совсем обессилел.
      Спустя время, костёр, пробивая темноту, полыхал уже вовсю, а ожившие пленные всё подкладывали и подкладывали в ревущее на морозе пламя поленья. Те, кто покрепче, не жалея себя, растирали снегом обмороженных товарищей. Насколько процесс был действенен для других, не знаю, но мои конечности от растираний пронзило тысячами игл – это пробила себе дорогу и вновь зациркулировала кровь. От костра шёл жар, а у нашего спасителя глаза и щёки ввалились, руки обвисли, как плети, смотреть на кровоточащие, стёртые в трескучею стынь до мякоти ладони было невозможно. Изнурительная работа предельно измотала парня, и все о нём словно забыли, когда на освещённой костром поляне неожиданно появился пропавший конвоир, а с ним два жандарма. Ясно, эти двое пришли за подследственным. Сидящие вокруг гудящего пламени люди на брёвнах тревожно задвигались, некоторые поднялись, а пленный, увидев жандармов, сник. Так и сидел в изнеможении, безучастно опустив голову, даже когда ему приказали встать. Приказ повторили. Не дожидаясь, когда огреют прикладом, и с трудом преодолевая физическую немощь, наш спаситель поднялся. Он в последний раз окинул сокамерников взглядом, сразу утратившим свой командирский кураж, затем отвернулся и обречённо поплёлся, ведомый двумя конвойными, в темноту. Мы в бездействии смотрели им вслед.
      Общее молчание нарушил оживившийся итальянец. Указывая в свете костра на уходящего, спотыкающегося при каждом шаге спасителя, оттаявший южанин, с присущей его нации патетикой, произнёс:
      –  Прометео! Прометео!
      Ни один из нас не поддержал расчувствовавшегося макаронника, не проронил ни слова, каждый был занят собственными мыслями. Подследственный истратил свои силы на «борьбу за огонь» и отсрочил на сутки нашу погибель. В грядущее спасение всё равно никто из пленных не рассчитывал и не зря – выжило нас весной лишь несколько. Имени парня не узнали, не назвался он.
   
      Эта история была кем-то записана в конце сороковых под заголовком «Прометей – 417» и произвела впечатление. Отыскать её заново не получилось – наверняка всё давно ушло с макулатурой, и эпизод немецкого плена восстановлен по памяти. Хочется добавить, что почти все узники норвежских лагерей были выловлены и перебиты немецкими охранниками в первые же дни мира, немедленно и сразу после окончания войны.

2016