Тифлисский кулибин

      Когда с годами воспоминания об угасших предках увядают и блекнут, словно лица на чёрно-белых фотографиях, а в голове, выбеленной временем, начинают стираться имена, подробности мук и сомнений, любовных радостей и отчаяния злоключений, – словом, исчезает всё то, из чего состоит мозаика жизни, тогда от человека остаётся, как говорят, «лишь одна эпитафия». В таких случаях невольно набегает непреодолимое желание успеть закрепить на бумаге отголоски прошлого, с каждым годом всё более далёкие и сдержанные, хочется вспомнить ушедших людей, проживших разной сложности дни, и оставить о них хотя бы несколько строк. Сейчас речь пойдёт об одарённом самобытном человеке, скромно отработавшим на ниве жизни свой непростой, полный злоключений век, память о котором ещё хранят его близкие.
   
      Михаил Иванович Долголеев, родился в Тифлисе в 1877 году, как принято говорить, в неполной семье, ибо мать растила сына одна. Очевидцев его юности не осталось и порой необходимо призывать воображение и здравый смысл, чтобы отобразить годы бытия этого человека. Известно лишь, что отец его, Вано Оркошнели, – буян и повеса из обнищавшего княжеского рода. Причуды беспечной молодости принесли ему позорную славу трактирного драчуна, из-за чего бесноватый изгой был отвергнут миром, его породившим. Что в нём нашла юная русская дворянка, понятно было только ей одной. Своего сына Вано не признал и от воспитания, как и положено вольному горцу, самоустранился. Мать Долголеева, рождённая в небогатой, но довольно известной семье, сумела привить и передать сыну многое из того, чему научили её родители. Сообразительность и любовь к чтению, и даже горделивая осанка достались Мише именно от неё. Ещё в гимназии он увлекался поэзией и до самой смерти писал неплохие выразительные стихи, которые не дошли до наших дней, згинув в закоулках времени и коридорах издательств.
      Превратности тревожного века и неумолимая злодейка-судьба уже в юности разлучила Долголеева со спокойной жизнью. Требования бездушного быта вынудили Мишу рано устроиться на работу, – надо было привыкать к самостоятельности и, будучи совсем мальчишкой, он уже трудился в паровозно-ремонтном депо родного города. Благодаря хваткости, любознательности и природной смекалке, восполнявшими недостаток образования, Михаил быстро поднялся от ученика до мастера, став одним из лучших и незаменимых ремонтников депо.
      Ценило Долголеева не только начальство, но и свой брат рабочий тоже, за честность, отзывчивость, прямоту и силу. К шестнадцати годам из мальчика сформировался крепко сбитый широкоплечий смуглый брюнет невысокого роста с большим висючим носом на узком мужественном лице, карими вдумчивыми глазами и густым баритональным голосом. Миша увлекался поднятием тяжестей и тело было по-борцовски развито, переливалось выпуклыми мышцами, в связи с чем его атлетическую фигуру неоднократно выставляли напоказ заезжавшие в город цирки. Такая физическая подготовка помогала ремонтнику постоять за себя, – Долголеев прекрасно дрался, разве что порой приходил домой с содранным носом, но битым никогда не бывал. Здесь необходимо отметить, что голова Михаила работала не хуже кулаков, – к достоинствам технического толка добавлялся дар оратора, говорил умно, всё в дело и настроение слушателей видел насквозь.      
      В пору его юности в воздухе носились извечно болевшие мысли о социальной несправедливости. Они будоражили сознание многих слоёв общества и Тифлис бурлил, как ведьмин котёл в Вальпургиеву Ночь. Погромный активизм того времени и вопль митингующих всегда коноводили в спонтанной самоорганизованности толпы, одухотворённой первобытной дурью. Устойчивое обладание кучкой лиц потомственными земельными массивами, сомнительная основа богатства фабрикантов вызывала у горячих, извечно завистливых южан, почти безрассудную ярость. Неотступно надвигалось предреволюционное время, а с ним неразбериха, когда количество недовольных стихийно росло, как снежный ком, увеличивалось, вспухало и, переваливаясь через край, грозило смести всё на своём пути. Полуазиатский Тифлис уже не одно поколение был погружён в удушье от смердящего гнева люмпенов – предверия неизбежного уличного беспредела. На казённом языке это называлось уличными беспорядками, и рядовой обыватель порой не очень надеялся, что переживёт ночь и встретит невредимым завтрашний день. В очередной раз приевшаяся, набившая оскомину разница между баснословным богатством и прогорклой бедностью, отрыгивающей мамалыгой и сивушным перегаром, раскалывала общество. Разговоры на сборищах потерянных озлобленных людей, не уверенных ни в будущем страны, ни в собственной судьбе, обычно погружались в пёстрые краски словоблудия и выяснения отношений. Однако, непредсказуемая, как необъезжанная лошадь, толпа на какой-то миг затихала, когда появлялся на заводских митингах молодой, наделённый ясным умом Долголеев. Он умело поворачивал разговор в нужное русло, уводя от бессмысленного пустословия, и пытался разъяснять митингующим головоломку запутанных событий, упакованных в непостижимую для простого смертного логику мятежного времени. Он, вдумчиво вникая в перспективы будущего, оглашал перед собравшимися видимые ему причины грядущих перемен, старался регламентировать различные мнения и приводить их к общему знаменателю. Не все принимали его аргументацию, особенно националисты, безумно желающие распада огромной России (вероятно, подзабыли геноцид прошлого).
      – Да ты, хохол, – великорусский патриотик! – брызжа ядом, кричали ему из толпы.
      – А как же! Без патриотизма страна будет вообще прибежищем негодяев! – смело парировал оратор и, алаверды к себе, добавлял, глядя в толпу:
      – Вот, вижу, большинство этого собрания тоже полурусские, а уж духом точно! Зачем впадать в крайность, разваливать Россию? Что ж, нам при этом себя на две части разрывать? Запомните, что грузины уже обречены жить в одной упряжке с русскими и кто надеется нас развести, может быть сам растоптан!
      Речь взрывается овацией – большинство рабочих не желает развала России.
      От Михаила исходила убеждённость, поднимающая настроение людей. Если Долголеев чувствовал, что его красноречие начинало гаснуть, как пламя керосиновой лампы, в которой кончалось горючее, он тихо удалялся, оставляя толпе возможность самой домысливать сказанное.

      В 1905 году в Грузии, как и везде по России, стали разворачиваться откровенные революционные события. Брожения среди рабочих переходили в активную фазу, и тогда люди бросали молотки с зубилами и шли на улицы Тифлиса – начинались знаменитые рабочие стачки. Кроме рабочих по городу слонялись бесшабашные ватаги поднабравшихся бездельников, которым нашлось достойное их воинствующему настрою занятие вплоть до требований свержения власти. Всегда находился самозванный лидер. Бродя по улицам впереди демонстрантов, состоящей из пьяной сотни-другой горлопанов, он останавливался напротив здания театра или городской управы и охрипшим голосом, бравируя кавказским акцентом, вопрошал:
     – Ахманагэбо!(друзья, соратники) Даздравствует социал-демократическая партия! Это чей дом?
     В ответ ревели глотки:
     – Нащеее...!
      Довольные собою демонстранты шествовали к хлебопекарне и всё повторялось:
     – Гаумарджос сакартвелос! Даздравствует социал-демократическая партия! Это чей завод?
     В ответ – глотки:
     – Нащееее...!
Толпа двигается дальше.
      – Гаумарджос сакартвелос! Да здравствует... Это чей...
      А навстречу уже несутся казаки с нагайками и все тут же разбегаются кто куда.
      Энтузиаст Долголеев вступил в РСДРП (российская социал-демократическая рабочая партия) в 1905 году, став её деятельным членом, но в уличных рейдах участия не принимал. Его умение ораторствовать очень пригодилось при возросших числом стачках, когда всё депо начинало дружно скандировать:
      – Дол-го-ле-ев, сло-ва! Дол-го-ле-ев, сло-ва!..
      Да, Долголеев умел владеть вниманием аудитории! Как правило, он старался выступать только против хозяев депо, осторожно выдвигаяя лишь экономические требования, такие как надбавки к зарплате, строительство ясель для детей и жилья для рабочих, гарантий здоровья, но никогда не призывал к захвату завода. Видимо, этим объясняется тот факт, что владельцы завода по большому счёту не трогали молодого трибуна. Его не пытались физически устранить, и лишь для острастки, через околоточного нанимали людей со стороны, чтобы отлупить нарушителя спокойствия, умерить его пыл. Таковыми чаще оказывались завсегдатаи тифлиских духанов за несколько сеток креплёного вина. Однако, в навязываемых драках, как уже упоминалось, Долголеев всегда выходил победителем. Был случай, когда семеро поднабравшихся «кинто» (гуляка праздный) пытались проучить несговорчивого русского крикуна. Они, крепкие, энергичные ребята, пропустив за воротник, пустились в рукопашную с жадностью голодных волков, глухо бухали кулаками, но всё мимо, ибо Михаил, выбрав в драке привычную позицию, – спиной к стене и пригнувшись, – «вырубал» головой нападавших. Каждый раз при их приближении он бесстрашно бросался вперёд и наносил хлёсткие тяжёлые удары головой в переносицы храбрившимся пакостникам. Одни отлетали в стороны, другие опрокидывались навзничь и наверняка из их глаз при этом сыпались искры, а в ушах стоял гомон, напоминавший нестройное духанное песнопение. Нападающие так и не смогли ничего поделать с твёрдым в ногах ремонтником. Битыми оказались все, кто нападал, но не Долголеев.
      Себе в жёны он взял крупную симпатичную женщину с ребёнком, в прошлом служанку своей матери. У Марфуши, как ласково звал свою жену Михаил, было белое лицо с отблеском утренней зари на щеках, с мягкими правильными чертами и большими добрыми голубыми глазами. За них Михаил часто называл жену – моя синеокая Марфуша, при этом глаза мужа пылали жаром, не уступавшему огню в паровозной топке. В браке родились два сына. Михаил был преданным мужем и хорошим отцом, девочку жены он считал своим ребёнком и никогда не обделял вниманием. Мир и единение царили в их дружной семье. Марфуша стала ему верным другом и советчиком во всех трудностях земной юдоли до конца своей недолгой жизни.
      В городе Долголеевых знали хорошо, а обыватели близлежащих кварталов звали Михаила тифлисским кулибиным. Будучи от природы очень любознательным и рукодельным, Долголеев первым в Тифлисе сам собрал автомобиль. Необходимые детали для машины Михаил, не афишируя, изготавливал на заводе, а спонсором его затеи выступил армянин, держатель мясной лавки. Наконец, автомобиль был собран, но перед пробегом требовал ещё проверки. Нетерпеливый лавочник заявил:
       – Ара, слющай, Мищ, я тэбе дэньги давал, значит я пэрвим буду прокатиться по город, а ты садыс с мой рядом.
       – Послушай меня, уважаемый Арам, авто пока ещё нуждается в проверке, – убеждал строптивого спонсора механик, но тот заупрямился:
      – Ээээ!!! Ты щас мине слющай! Агиргат ехал, – значит уже висо порадка.  Давай, садыс, э! Матор завади ехай уже э! ара.            
      – Дядь Миш, дядь Миш, – заканючили племянники, толкавшиеся рядом с машиной, – мы тоже хотим, мы тоже, дяаадь Миш.
     Дядя Миша почесал затылок и махнул рукой:
       – А садись все, прокатимся!
      Армянин бодрым шагом триумфатора первым проследовал к машине. С места автомобиль тронулся рывком и стремительно стал набирать скорость. Компания весело катила по спуску, а надутый, с самодовольно-презрительной ухмылкой шофёр, властно поглядывавший на прохожих, опрометчиво поддал газу.
      – Давай, тормози, – завопил обеспокоенный конструктор, который всё время пытался сдерживать пыл свежеиспечённого гонщика.
      Ему испуганно вторил тщетный вопль оробевших мальчишек. Громкоголосая компания уже давно притягивала внимание любопытных углачей. Они, разиня рты, со страхом взирали на грохочащий по улице в облаках пыли и дыма, стреляющий как пушка, чудо-шарабан. Тормоза отказали, машина неслась вниз, а белый как полотно лавочник, сразу растерявший кураж, не знал, что делать. Племянники сориентировались быстрее и повыскакивали из автомобиля до того, как тот врезался в придорожный столб вместе с армянином и механиком. Это дядя Миша успел подвернуть руль, чтобы не вылететь в Куру. Прежде чем выбраться из исковерканной машины, Михаил посмотрел на армянина долгим выразительным взглядом. Тот, радуясь, что отделался ушибами и ссадинами, быстро оправился от смущения и с видом вялого равнодушия взмахнул ладонью:
      – Эээ! Тэпер зовём ищак и будэм энтот тэлег тянут.
      Долголеев был оптимистом и стал вновь потихоньку собирать своё детище, но денег на новую затею не хватало, – так и не собрал во второй раз. Армянин устранился от повторного субсидирования – покатался и хватит.
      Трудился самоучка в своей небольшой мастерской, где ещё до идеи с машиной собирал и ремонтировал соседям велосипеды. Обода колёс в то далёкое от нас время были ещё деревянными, и дядя Миша сам мастерил их. Преданность своему делу, гибкость мысли и добросовестность в обслуживании клиентов способствовали известности его мастерской. Брался дядя Миша за любую механическую работу и имел непререкаемый авторитет уже не только среди близлежащих дворов.

      В 1917 году в России свершилась-таки революция – загадочная и прожорливая, как чёрная дыра, и сорокалетний Долголеев принял её как должное, как что-то неизбежное. К власти в Грузии пришли меньшевики откровенно националистического толка. Ремонтное депо поначалу «национализировали», провели «чистку» и Михаила Ивановича уволили, сославшись, что он вредный «большевистский агитатор». Теперь маленькая мастерская стала единственной материальной опорой Долголеева, с её небольших доходов кормилась вся семья. Сыновей Валентина и Егора в 1918 году мобилизовали в армию и отправили на окраины Тифлиса встречать пулемётами и пушками идущих к городу большевиков из России. Интересные подробности батальной сцены передал Валентин: «Нас, новобранцев расстянули в цепь, расставили пушки и велели дать решительный отпор большевикам. Ну, ждём, а настроение совсем не боевое. Ждём, ждём и вдруг из-за бугра показался броневик красных и прёт прямо на наши позиции. Какое там стрелять! Как только увидели броневик, тут же побросали ружья, пушки и разбежались по домам».
      На этой странной войне братья избежали смерти, погибнут они позже, в мирное время.
      Трудовая деятельность сыновей Долголеева протекала на том же паровозоремонтном заводе, где ранее трудился сам Михаил Иванович. В Грузии была уже советская власть, русских рабочих пока не обижали, трудились они отменно и пожалуй были главной опорой нового правопорядка.  Однажды на завод пришло импортное оборудование, выписанное то ли из Англии, то ли из Германии – разобранные станки с чертежами. Со временем выяснилось, что запустить агрегаты никто не может, а вызывать специалистов из-за границы – слишком накладно. Руководство завода нашло выход. Оно объявило: кто сумеет запустить оборудование, тот получит денежное и должностное вознаграждение. Валентин, старший сын Долголеева, принёс копии чертежей домой, показал их отцу. Михаил Иванович стал разбираться в заокеанских бумагах и нашёл-таки способы, как собрать и поочерёдно запустить «заморские» агрегаты. Довольные братья посетили заводское руководство, где Валентин заявил:
      – Мы разобрались в проблеме и теперь знаем, как запустить оборудование, если ваше обещание о вознаграждении остаётся в силе.
      Выступление отдавало откровенным недомыслием. Нельзя заводской элите, состоящей из националистов-непрофессионалов, выдвигать условия, да ещё в форме, смахивающей на ультиматум. Начальству не понравилось и то, что его обещания подвергаются сомнениям, но выхода не было и, блуждая взглядом по сторонам, директор обнадёжил братьев, – конечно же, их наградят деньгами, а должности – так вот они перед вами, приступайте к ним сразу же!
     Через полгода всё импортные агрегаты оказались запущенными, ремонтный завод исправно заработал, как швейцарские часы, а братья попали в список врагов народа, потому что «за деньги согласились запустить оборудование, хотя это их прямая обязанность». Братьев осудили и дали по десять лет строгого режима каждому. Валентин умер на этапе, где-то на границе с Азербайджаном, когда осуждённых вели пешком через Баку в пересыльную тюрьму, чтобы затем переправить на судне в Красноводск и далее в Сибирь. Младший ненамного пережил Валентина. Он умер от дизентерии, свирепствующей среди этапируемых.
 
      Глубокие морщинки веером разбежались от глаз Михаила, как ни странно, усиливая мужественную красоту его смуглого лица с шершавой тенью на щеках и над губой. Тоску по сыновьям Долголеев прятал глубоко, стараясь не обострять её воспоминаниями. Высохла, затихла, словно муха в паутине, сражённая горем его любимая Марфуша. Умерли друг за другом от превратностей непривычного быта и жестоких заболеваний мать, сестра со свояком, где-то сгинули их дети. Михаил помнил, что они уходили с утра кто на службу, кто ещё куда. Уходили и не возвращались. Поиски ни к чему не приводили – родные просто пропадали, словно никогда их и не было в этой жизни. Когда-то заполненный обширной роднёй двухэтажный каменный дом-особняк по спуску Элбакидзе 8 (новое название), – родовое гнездо Долголеевых, – опустел и стал звонким, как пустой спичечный коробок. Теперь у изжёванного земным бытиём человека было много времени для блужданий по лабиринтам комнат вслед за своей памятью. Вот здесь ещё живут они с Марфушей, уже без сыновей. В угловых комнатах когда-то шумели племянники Толя и Денис с жёнами, а на первом этаже, в самой большой комнате обитали сестра Варенька с матерью. Рядом – Варенькина дочь Эля с мужем Федей и дочуркой Ирой, и ещё одна Ира – жена Бори, третьего племянника. Эта вторая Ира любила часами, сидя на балконе сочинять романы по-французски и куда-то их отсылать. Приходили гонорары, но сколько – никто не знал, даже муж. А куда делся ещё один племянник, Константин с женой и сыном, где вообще все остальные?! Человеческая жизнь представилась «кулибину» мишенью, в которую нацелины и счастье, и несчастье, но почему-то несчастье промахивалось реже – это Михаил Иванович отметил давно. В силу какого-то причудливого стечения обстоятельств, лишь беды посещали с пугающей регулярностью обширную семью, лишь лишения и неудачи. Свалившееся несчастье с сыновьями навлекло на Марфушу жестокую болезнь, которая вместе с безысходной тоской всё больше иссушала жену, и она угасала на глазах. Бездушный рок безучастно взирал на приближение смерти ещё не старой женщины. Жена сгорала быстро, словно торопилась догнать ушедших сыновей.
      Как не крепился, не отмахивался от тоски Михаил, ощущение утраты самых близких людей, горечь разбитой жизни давили на Долголеева. Видно, права народная мудрость, что из несчастья да из горя выковывается подчас людская доля.
      Фамильный особняк национализировали и заселили другими семьями. Дочь Марфуши давно вышла замуж, родила троих детей, затем развелась и жила отдельно от родителей в частном одноэтажном доме, поделённым на две семьи. Дочь была в мать – работала не покладая рук. Когда Михаил Иванович остался совсем один, она перевезла отчима к себе и разместила за ширмой, выделив ему мягкий диван. Теперь Долголеев жил опять в большой семье, которой принадлежала не только комната, но и опрятный уютный дворик, огороженный забором, увитым клематисами. Во дворике росли две старые акации, в прореженной тени которых отчиму было приятно проводить время, ссутулившись в старом скрипучем кресле.
      Хотя тоска по-прежнему пощипывала Долголеева своими узловатыми пальцами, к нему постепенно возвращалось тихое равновесие прежних дней. Видимо, он перешагнул черту, за которой отчаяние пошло на спад и стало бессмысленным продолжать постоянно носить горе в себе. Это было не в его характере, – жизнь продолжалась, изменив окраску. Теперь он был признателен родным за любые знаки внимания к себе, которое позволяло, отодвинув в дальний угол души прошлое, погружаться в уютную сиюминутность происходящего, не удосуживаться представлениями, что может случиться завтра. И потекли годы, не принёсшие с собой ничего, достойного здесь упоминания, кроме факта, что Долголеева во Вторую Мировую не взяли на фронт из-за возраста и старик трудился на заводе, ремонтируя танки, – тут возраст ограничений не знал.
      Последний из дворянского рода Долголеевых тихо умер в 1963 году. Он скончался во дворике дома под акациями в старинном ветхом кресле, много повидавшем на своём веку, как и сам хозяин. Ничего Михаил Иванович не оставил после себя, кроме лирических стихов. Старшая дочь падчерицы, Лена, отослала их в тбилисское, а затем в одно из московских издательств, но ответа не получила. Публикация стихов не состоялась.

2017