Глава8 Людоед людоеду друг товарищ и источник пищи

Мы с Георгием, несмотря на моё ранение, так резво ломанулись на радостях, что остались живы, в лес, что очень скоро догнали своих. Они еле ползли, нагруженные тюками с провизией, и если бы фрицы, там на опушке, нас смяли и погнались за остальными, то у наших товарищей не было бы ни малейших шансов на спасение.

Увидев нас живыми-невредимыми, ребята ахнули, а Клава, да, да, та самая, гордая красавица Клава, которая чуть не прикончила меня(причём совершенно заслуженно), за мою пошлость при первой нашей встрече, кинулась мне на шею, с глазищами, круглыми от переполнившего её счастья, смачно поцеловала и радостно закричала: «Ребятки! Вы живы! Уж и не чаяла вас когда-то снова увидеть, родненькие вы мои, и растянула свои симпатичные губки в улыбке аж до самых ушей!»



Чем очень меня смутила, так что мне стало даже неудобно перед ребятами, а особенно перед Жоркой, который давно подбивал к ней клинья, но та обходила его десятой дорогой. Видимо его огромный с горбинкой, орлиный нос, не внушал ей ни малейшего доверия в искренности и натуральности его неестественно-горячих южных чувств и инстинктов.

- Как же вы выкрутились то, герои вы мои, драгоценные? – радостно затараторила она, обуздав наконец свою дикую радость.

- Эти настоящие суки, собачьей национальности, похоже испугались мой баалшой, гаарбатый носа, и драпанули от него как угорелые – самокритично, с колоритным южным акцентом юморнул Георгий.

- Прекрасный, даже очень симпатишный носик у тебя, не комплексуй родной – весело смеясь ответила Клава и смачно чмокнула его в эту выдающуюся часть его лица, отчего она мгновенно окрасилась в цвет спелого, даже переспелого помидора, и покрылась ярким, нездоровым румянцем. Причём зарделся не только этот орлиный нос, но и весь остальной горячий грузинский организм, намертво прикреплённый к этому сказочному шнобелю.

- Да не, Георгий, нос твой точно не мог так отрицательно повлиять на этих сучек. Скорее всего кошку какую знакомую увидели, и решили наконец с ней свести счёты, бабы они вообще зловредные, и конкуренции не терпят, а на подписку всю роту зондеркоманды за собой увели, чтобы наверняка её там и зарыть.

А может кобеля породистого где-то учуяли, и плюнули на свои служебные обязанности. «Любовь - зла – полюбишь не только кобелька, но иногда даже и начинающего лысеть, старого раненого козла» - ехидно смеясь, резюмировал я, обращаясь к Клаве (в некоторой степени имея себя-любимого ввиду).

Уже повеселее мы двинулись дальше, и я вскоре, с удивлением, увидел в наших рядах горделиво вышагивающего прыщавого, вчерашнего дезертира Жихаря, с презрением и подчёркнуто свысока смотрящего на меня, хотя ещё совсем недавно обосравшегося при одном лишь моём приближении, и самозабвенно клянущегося мне в любви к фашистскому режиму и ненависти к нашей коммунистической партии.

И где-то в глубине его души я даже узрел маленькую рогато-хвостатую заразу по имени «ненависть». Правда она там пока лишь зарождалась, но вполне могла развиться до невероятных размеров, особенно при нашем дальнейшем общении.

Похоже, что истину: «Ненависть - это ответная реакция труса на перенесённый страх» - так пока и не отменил никто.

И это мне как-то сразу не понравилось. В этот раз шестое чувство меня не подвело, к большому моему сожалению, и я потом не раз пожалел, что не пристрелил эту гадину как бешеную собаку, пока она пела дифирамбы фашистам.

Вернувшись на базу, меня засунули в санитарный шалаш, не обращая ни малейшего внимания на мой яростный протест, и больше всех на этой экзекуции настаивала самая смешливая из женщин - Клавдия.

Она мотивировала своё поведение тем, что, если со мной снова что-то случится, ещё хотя бы один раз, то она уже не переживёт этой неприятности. Но всё же она больше предпочитает помереть от смеха, нежели захлебнувшись своими горькими слезами.

 Я на неё похоже имел наркотическое воздействие. Девочка так подсела на мои разнокалиберные, плоские и не очень, шутки, что даже на всякую тухлую пошлятину, или пошлую тухлятину (как я ни пытался в себе её искоренить, но горбатого видать можно лишь выправить единственным способом, закопать и не откапывать больше) за которую она когда-то меня чуть не проткнула насквозь своим любимым кинжалом, она всегда отвечала мне истеричным хохотом.

И в конце концов она уже начинала смеяться от того, что я показывал ей один лишь указательный палец. Но я как порядочный человек, и в некотором роде даже джЕнтльмен, а также понимая, что мы в ответе за тех, кого приручили, внял её мольбам, и честно завалился в лазарет, что даже доставило мне некоторую радость, после такого сложного похода.

Но я рано радовался и расслаблялся, что так легко в этот раз отделался, и неприятности как обычно встретили меня, ласково распахнув свои дружеские объятия.

На утро моя многострадальная рука снова дико распухла и посинела. Видимо ей надоело, что я так часто доставляю ей проблемы и проделываю в ней новые нестерильные отверстия, потому что больше чем в ней дырок, не было нигде, разве что только в моей голове, и наверняка, если там когда-то и были какие-то завалящие мозги, они давно уже вытекли через эти самые лишние отверстия.

Всё повторилось по тому же сценарию, как было и при первом моём появлении в отряде. И как обычно на выручку пришёл отец Василий, со своими целебными снадобьями и лечебными молитвами. Он не уставал повторять, что у Господа Бога всегда от любой болезни имеется нужная травка, надо всего лишь Ему довериться, сорвать эту травку и правильно приготовить, причём обязательно с молитвой, и тогда всё обязательно исцелится.

Хотя в этот раз всё наладилось не сразу, а я ещё пометался в бреду и доставил массу неприятностей своей смешливой сиделке. Она круглосуточно дежурила у моей лежанки потому-что постоянно приходилось менять компрессы, что бы я не сгорел от дико поднявшейся температуры. И она так вошла в эту роль мучительницы бедненьких, раненых юмористов, что как-то раз, видимо думая, что я без сознания, даже поцеловала меня в горячие губы, возможно исключительно лишь в лечебных целях. Но я, как порядочный человек, конечно же не заострил внимание на этой лечебно-спасательной процедуре, и даже сделал вид, что ничего не заметил.

Я конечно слышал, и не раз, что женщины, как существа, сделанные из ребра, а это единственная кость у человека не имеющая костного мозга, создания весьма своеобразные, и большое, но светлое чувство к ним приходит именно через их уши, и как правило в следствии навешивания на эти уши юмористической лапши. Но тут я, похоже, коварно переборщил, и дал этому чистому и непорочному существу женского пола, какие-то иллюзорные надежды на взаимность. В чём потом неоднократно раскаялся, но сделать с этим уже ничего было нельзя.

Семечка моего ядовитого юмора упала на благодатную почву её лирической души и коварно успела дать пышные романтические всходы.

Она не знала, да и не могла конечно этого знать, что у меня всегда стояла перед глазами моя любимая, единственная и неповторимая жена, Олюшка. Которую я больше самой жизни любил при её жизни. Но и после смерти не стал любить меньше, ни её, ни своих малышек.

И сердце моё было заперто на огромный амбарный замок, а ключ от него на веки-вечные выброшен в самое глубокое место в нашем родном Чёрном море.

Не знаю, какое из волшебных лечебных снадобий помогло мне больше, (чистая девичья любовь, или же лекарственные отвары с молитвою), но в конечном итоге я стал приходить в себя. Горячка пошла на убыль, осталась лишь дикая слабость.

И тут то меня решила добить моя любимая и родная, честнейшая и правдивейшая, безгрешная и непорочная - наша радёмая партия большевиков. Ну конечно не сразу всем своим личным составом, а лишь два её, явно выродившиеся представителя.

Похоже свеже-спасённый мною от позора быть обвинённым в дезертирстве Жихарь сразу по прибытии в наш отряд нашёл общий язык с нашим кровожадным особистом.

 Присказка: «Свой свояка – видит издалека» - очень подошла бы именно к этому моменту.

И похоже Серёжа Жихарев решил конкретно избавиться от моего присутствия в отряде, как единственного свидетеля его позора и предательства. Для этого он прибегнул к старому доброму, и годами проверенному на практике средству – к доносу.

Уж не знаю, как и где он раскопал лже-подробности моих злоключений в той пещере, но похоже, что всё это фантастическое повествование, написанное в кровавых тонах приключенческого романа, а ля «Робинзон Крузо», разложенное по разным статьям уголовного кодекса нашей великой державы, таки попало на стол к нашему особисту в виде тревожного сигнала от сознательной и особо-активной группы товарищей.

 И этот ярый борец с оппортунистами, троцкистами, лево-право-задне-центристами и прочими отклонистами, пришёл наконец то и по мою грешную душу.

Меня уже выпустили на волю из санитарного шалаша, хотя слабость ещё оставалась изрядная, поэтому я возлегал на лежанке из еловых веток на полянке, и счастливо принимал солнечные ванны, а дабы не терять свою партийную бдительность, вяло считал низко пролетающих, подозрительных в своей не политкорректности, ворон. Их карканье очень уж мне напоминало голос нашего особиста, и это приводило меня в некоторое уныние.

И похоже, что эти серые, подлые, летающие гадюки, его мне и накаркали.

Он подошёл ко мне чётким строевым шагом, хотя скорее это было похоже на походку пеликана, с фирменной НКВДшной папочкой под мышкой, и плотно уселся возле моей лежанки. По его решительному поведению я понял, что хорошего мне ничего уже в этой жизни не светит, и наконец то для меня настал последний и решительный… миг расправы.

И пришёл этот гусь лапчатый по мою душу, дабы довершить чёрное дело своего дедушки Адольфа, который как ни старался, но так и не смог меня прикончить ни под Севастополем, ни потом, в лагере. Но особист видимо был уверен, что у него это наверняка сегодня должно получиться, и обязательно лучше, чем у того фюрера.

 Я лежал на лежанке не в силах пока встать, а он как суслик в стойке, а скорее, как его небезызвестный прадедушка Прокруст, шмыгал носом возле моего ложа. И уже даже прикидывал, с какой стороны меня будет по полит-корректней укоротить ровно на одну, выступающую из шеи, лишнюю голову.

 Первый же его вопрос меня ошарашил как обухом по голове: "Расскажите, как вы съели гражданина Петровского?!"

- Кем был тот гражданин Петровский, которого я съел, а главное зачем я его схарчил? – заикаясь и чувствуя себя полным идиотом, спросил я.

- Не прикидывайтесь круглым дураком, гражданин. Всё вы прекрасно поняли - Игорь Петровский, это тот несчастный, который остался с вами один на один в той пещере, и которого вы жестоко умертвили, а потом жрали в три горла все три недели, пока вас не откопали ваши товарищи. У меня есть на этот счёт чёткий сигал, полученный от ваших, наиболее сознательных и честных товарищей.

Я чуть было не взорвался от ужаса, а потом и от смеха, когда представил себе в чёрных, кровавых красках эту сюрреалистичную картину, как я жадно глодаю здоровенную, плохо прожаренную на коптящем факеле ляжку Игорька, счастливо визжа и довольно похрюкивая, а вся тамошняя бесовщина жалобно повизгивает вокруг, истекая слюной и глядя с дикой завистью на то, как ловко у меня это получается.

Но я сдержался в этот раз, в надежде что меня в благодарность снова не поставят к стенке, по крайней мере не сделают это сегодня. В такой яркий и солнечный день. В который, нормальный человек, не должен помирать по определению.

- Так..., это. Не ел я его. Я вообще то сырое человеческое мясо «не очень» … даже «очень не», если быть точным. Да и за три то недели, недоеденный мною гражданин Петровский наверняка бы немного протух и потерял бы свои гастрономические качества.

- Не придуривайтесь, гражданин, расскажите лучше это своей двоюродной тёте, что вы три недели маковой росинки во рту не держали. Лучше сознавайтесь добровольно: «Вы зверски убили своего соседа и питались его несчастной плотью всё это время».

Потом он даже мне как бы вроде подмигнул, и уже каким-то немного жалобным, почти что дружелюбным тоном добавил: «Ну давайте, смелее сознавайтесь гражданин. Чистосердечное признание может значительно облегчить вашу, и так незавидную участь."

- Ну допустим, съел я его – выдавил я из себя, уже еле сдерживая смех при виде этого пыжащегося от своей прозорливости сыщика-Пинкертона. «Но тогда почему я оттуда выполз как средней упитанности скелет? Если следовать вашей придурковатой логике, то я должен был выкатиться оттуда круглым колобком, от такого обилия высококалорийной белково-протеиновой пищи".

- Ну уж нет! Не обманывайте, гражданин! Откуда я знаю каким вы были пока вас не засыпало в той пещере? Может на вас тогда и скелета того даже не было. А всего через каких-то три недели, он у вас неожиданно, ни с того, ни с сего, вдруг появился, и это весьма странно выглядит. Вы не находите?

- Гражданин начальник! - решительно, насколько мне позволял это сделать душащий меня истеричный смех, сказал я и поманил его пальцем, что бы он поближе ко мне нагнулся. - "Вам бы не стоило так близко ко мне приближаться, а то ведь тот, кто раз уже попробовал человеченки, тот уже без этого и жить не сможет больше! Рррррррр!!!

 Резко произнеся эту тираду, я громко клацнул зубами, зверски рыкнул на него, аки дикий зверь, а дабы доказать серьёзность своих намерений, даже резко дёрнулся в его сторону.

Особист, видно с перепугу, серанул в штаны, как мне показалось. По крайней мере я уловил неожиданный всплеск сероводородной активности вокруг него, особенно в нижней его части, отпрянув от меня он потерял равновесие, упал на карачки и сначала на четвереньках, а потом вскочил на ноги и вприпрыжку кинулся бежать к своим, дико матерясь при этом на всю округу.

При этом он, диким фальцетом верещал: «Ну всёёёё, гад людоедский! Не жить тебе больше на этом свете! Паааадонок!"

 Партизаны, видевшие лишь развязку этой трагикомедии, упали на землю, и снова стали дружно кататься по ней со смеху, держась за животы. Мне было не особо до юмора, я уже снова отчётливо ощущал «дамоклов меч», висящий над моей дырявой головой на тонкой волосинке, готовый оборваться в любой момент, но всё равно я грустно улыбнулся с ними за компанию.



В этот раз меня спасло от очередной расправы чужое горе. Хотя горе оно чужим и не бывает, конечно, если быть объективным.

 Как я уже отметил выше, партизанам-военным, иногда сбрасывали с самолётов мешки с провизией. В этот раз один из таких мешков, неудачно отнесло ветром в сторону нашего лагеря, и его с ловкостью акробатов подхватили на лету двое родных братьев. Молодые пацаны, лет, наверное, пятнадцати отроду. Это как раз тот возраст, когда есть хочется всегда. При чём особенно хочется жрать, когда жрать нечего, от слова «совсем нечего».

Ну и эти бедняги проявили минутную слабость, подхватив на лету этот мешок, бодренько поволокли его в укромное место, чтобы там торжественно струбить в гордом одиночестве.

 Но еда на тот момент была не тем предметом, от которого кто-то был готов отказаться без боя, и когда они случайно нарвались на двух партизан-военных в камуфляже и с автоматами ППШ в руках, те ни секунды не раздумывая, полоснули свинцом по братьям. Потом совершенно бесстрастно подобрали свой мешок, и спокойно, с чувством выполненного долга поволокли жратву в свой лагерь.

Это всё произошло на глазах у матери погибших братьев, она прямо на месте рухнула, и умерла от разрыва сердца. Весь наш маленький отряд был в шоке, от этого кровавого злодеяния.

Мы в своё время умирали от голода, но ни у кого не появлялось даже мысли, что можно ради жратвы убить кого-то из своих. На общем собрании, мы единогласно решили снова отделиться от этой банды кровососов. Проголосовали все, кроме сознательнейшего из коммунистов – Жихаря, выкопавшего откуда-то свой партийный билет и тыкавшего его в нос всем, кому ни пОпадя при любом удобном и неудобном случае. И нашего комиссара отряда - Петровича. Тот скромно потупившись, сделал вид, что мол ничего не знаю, моя хата с краю.

И я смутно вспомнил, что он на гражданке был каким то, не помню каким по счёту, секретарём нашей великой и могучей партии, под руководством которой мы и свершали свои великие победы. Как раньше свершали, так и сейчас похоже продолжаем совершать.

 Собрав свои нехитрые пожитки, похоронив наших троих сотоварищей, так бессмысленно погибших, мы осторожно выступили в путь, под недобрыми взглядами особиста, и стоящего рядом с ним плечом к плечу Серёжи Жихарева, верного коммуниста-ленинца, из славного города Горького, окружённых нашими вчерашними соседями - «товарищами-военными», которые как оказалось и не товарищи нам вовсе, а «крысы позорные», как изволил выразиться один из наших экспертов по этому щекотливому вопросу.

Военные настороженно провожали нас стволами автоматов, и я в любой момент ожидал порцию свинца, протискивающуюся между моими худыми рёбрами. Я даже уже почувствовал запах адреналина от них исходящий. Но они всё же не рискнули, а может быть с патронами у них напряженка просто была, но стрелять они так, или иначе, не стали.

Особенно долго нас сопровождал стволом своего новенького ППШ, наш наиболее сознательный «товарищ», который как я и предполагал, в дальнейшем тоже оказался нам совсем не товарищем - Жихарь. И на лице его я узрел арену дикой гладиаторской борьбы. На которой не на жизнь, а на смерть бились две козырные дамы с рогами. Одна, щуплая девица по имени «ненависть», пыталась одолеть жирную ленивую престарелую бабу, по имени «трусость».

Но весовые категории у них явно пока были не равны, и «трусость» легко положила на лопатки свою хилую соперницу. А мне даровала соответственно ещё некоторое время жизни на этой грешной планете под названием Земля.

А может быть военные просто понадеялись, что мы останемся лежать на их минном поле, картой которого они так и не решились с нами поделится, видимо боясь утечки информации. Но Господь милостив, и мы, аккуратно ступая след – вслед вышли оттуда благополучно.

Раздумывая над бренностью бытия, я понял откуда у этой сладкой парочки появилась идея обвинить меня в людоедстве. Ведь окажись любой из них на моём месте, они бы именно так и поступили, и ни секунды даже не задумались над аморальностью своего поступка.

Для них не существовало верхнего этажа под названием: «Небо». Это были обычные приземлённые номенклатурные животные, и основной целью своей гнилой жизни они видели лишь единственную цель: «Выжить здесь и сейчас. При чём выжить любой ценой. А дальше хоть трава не расти. Как повторяла моя иностранная бабушка, глядя на то, что творят мои собратья по партии: «А прэ ну, ля дэ люжь (после нас хоть потоп)», как когда-то продекларировал и их предшественник, тоже большой любитель выпустить кому-нибудь кишки и испить свежей кровушки - Людовик ковырнадцатый.

По поводу людоедской темы красиво когда-то высказался великий европейский учёный и философ по имени Робинзон Крузо: «Опасайтесь оставаться на необитаемом острове с людоедом. Он вас обязательно опустит до своего падшего состояния, а потом он вас непременно сожрёт. Просто потому что у него опыта людоедского побольше вашего будет».

Какое счастье что мы наконец то благополучно покинули этот рассадник великих гуманистических и каннибалистических идей. Всё же даже самая лучшая из тушёнок под названием «второй фронт» не стоит того, чтобы ради неё превратиться в подлое, мерзкое, кровожадное человекообразное животное.

Но вот интересно, кто из этих двоих соратников по человеко-едению сожрёт другого первым, оказавшись на необитаемом острове? Меня так плотно зацепила эта заковыристая проблема, что я даже не выдержал, остановился, присел на корточки и кинул жребий.

Я подкинул свой золотой динарий, так любезно мне предоставленный «юнгой армянином» в нашей пещере. И он многократно прокрутившись-таки выпал бабой.

 Я не поверил, что такое возможно. И решил-таки перегадать. Снова кинул, и снова она, радёмая, вертит перед моим носом своим голым задом.

Тут я уже конкретно психанул. Остановился, сел на обочину дороги и стал с наглой мордой метать эту непослушную деньгу.

Но увы, сколько я её не отправлял в полёт, она всегда приносила «добрую» весть. Хитрый женоподобный людоед Жихарь всегда схарчит железного, но тупого как сибирский валенок "особиста", борца за народное счастье людоедов всего мира.

Я грустно сидел на обочине дороги, отстав от всего нашего отряда, когда меня нагнал наш батюшка Василий, и кряхтя присел рядом со мною.

«Как он в свои неизвестно сколько лет выдерживает все тяготы нашего партизанского быта, да ещё умудряется всегда выглядеть спокойно и опрятно в своей старенькой серой рясе, да ещё тащить на плече двустволку, а за спиной вещмешок, со всем своим нехитрым скарбом?

 И главное то, что я ни разу, даже в самых безвыходных ситуациях не видел его унывающим» - пронеслось в моём недостреленном мозгу.

И мне стало сразу очень стыдно, за то, что я молодой и почти что здоровый, расселся тут на обочине и предался дьявольскому унынию.

Мы поняли друг друга без слов, помогли друг другу подняться и уже гораздо бодрее кинулись догонять остальных ребят.

Куда теперь нам идти? Впереди звери-фашисты, сзади звери-свои. «Некуда податься бедному крестьянину»,- снова грустно пронеслось в моём мозгу. На что батюшка, как вроде бы прочитав мои мысли, поучительно ответил: «Главное, чтобы Господь Бог нас не оставил своею помощью и заступничеством, а остальное всё приложится само-собой, и по вере нашей обязательно дано нам будет».