de omnibus dubitandum 100. 145

ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)

Глава 100.145. ШЕСТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ…

    На другой день, поднявшись поздно, я не застал моих постояльцев, они,  как обычно, укатили к кому-то с визитом. На третий день я встал раньше их,  уехал на службу, а вечер и почти всю ночь провел в купеческом клубе, играл  в преферанс. Четвертый день опять на службе, а потом отсыпался.
   
    То чувство, которое возникло у меня к Вере после бала, вспыхнуло, как  спичка на ветру, и тут же угасло.
   
    Что касается Лизы, то от нее во все эти дни не поступало никаких  известий, а сам я не спешил объявляться, втайне надеясь, что наш роман так  и закончится сам по себе. С отцом ее я как-то столкнулся в коридоре нашего  ведомства, мы раскланялись, без особой, впрочем, пылкости. Он ничего не  сказал, хотя и посмотрел, как мне показалось, вопросительно. Я подумал,  что, может быть, он даже рад, что так все получилось, потому что он всегда относился ко мне со скрытой или открытой неприязнью, и если бы все было так, как я подумал, то в этом мне виделся наилучший исход.
   
    Однако вернемся к тому дню, когда я, как уже было говорено выше,  отсыпался. Придя со службы, я завалился в постель прямо в одежде, думая,  что потом либо встану, либо разденусь, но не встал и не разделся. Проснулся я в полной темноте.

    Открыл глаза, ничего не мог понять. "Уже утро, - думал  я, - и пора на службу. Но почему же я так хочу спать?"

    Я вынул из кармана  часы, прислушался, но они стояли. Решил подремать еще немного и опять заснул, но теперь спал плохо, потому что боролся со сном и боялся проспать. Потом я все же пересилил себя, спустил ноги на пол и стал дремать сидя.

    За  дверью послышались шаркающие шаги, и под дверь скользнула бледная полоса  света.
   
    - Семен! - крикнул я.
   
    Вошел Семен со свечой. Он был в нижнем белье, босой.
   
    - Семен, который час? - спросил я.
   
    - Да, должно, уже одиннадцать, - зевнул Семен, почесываясь плечом о  притолоку.
   
    Я, сперва встрепенулся, но тут же опомнился и посмотрел на Семена.
   
    - Дурак, что ли?
   
    - Может, и дурак, - флегматично согласился Семен, - да часы умные.
   
    - А почему же темно?
   
    - Барин, - посмотрел на меня с сочувствием Семен, - ночью всегда темно  бывает.
   
    - Ночью? - я потряс головой. - Стало быть, сейчас одиннадцать ночи?
   
    - Ну?
   
    - Так бы сразу и сказал, - проворчал я и с удовольствием завалился  опять на постель. Семен не уходил.
   
    - Ну, чего стоишь? - спросил я.
   
    - Тут, барин, мальчик приходил, записку вам оставил.
   
    - Завтра, - сказал я, но тут же передумал. - Ладно, давай.
   
    Семен вышел и тут же вернулся с запиской, подал ее мне и поднес свечу.
 
    Я раскрыл записку и увидел английский текст, который спросонья не мог  разобрать. "Черт бы подрал этих англоманов, - думал я. - Как будто нельзя  написать то, что хочешь, просто по-русски".
   
    - Семен, - сказал я, окончательно проснувшись, - подай-ка словарь. Вон  там на полке синяя книжка.
   
    Со словарем я начал кое-как разбираться: "Дорогой друг, если вам  позволит время, я буду рада видеть вас между 5 и 7 часами вечера. Нам надо  о многом поговорить. Я надеюсь, вы светский человек (man of the world,  буквально - "человек мира") и не обидите отказом старую женщину".
   
    Моей надежде на то, что все обойдется само по себе, видимо, не суждено  было сбыться.
   
    Я отпустил Семена, разделся и вскоре снова уснул.
   
    Точно в назначенное время я был у Клемишевых.

    Швейцар сказал, что  барыня у себя наверху и ждет меня. Я поднялся. Старуха сидела у окна с  вязаньем. Она подала мне руку для поцелуя в своей обычной грубой манере,  как подают руку лакеям.
   
    - Sit down, please {Садитесь, пожалуйста (англ.)}, - сказала она,  кивком головы указав на кресло напротив. - Что нового?
   
    Я пожал плечами:
   
    - Да нового, пожалуй, ничего, не считая того, что надворный советник  Барабанов побил вчера стекла в трактире "Соловей" и сидит теперь в  полицейском участке.
   
    - Я про это слышала, - сказала старуха. - Что ж, он был пьян или  просто так?
   
    - Был пьян и просто так.
   
    - Друг мой - сказала она с подъемом. - Ты, я надеюсь, догадываешься,  зачем я просила тебя прийти?
   
    - Очень смутно.
   
    - А я думала, у тебя есть более ясное представление об сем предмете.  Однако же мне все-таки придется тебе сказать все, хотя разговор этот я не  могу считать для себя особо приятным. Все дело в том, милостивый государь, что тема уж больно щекотлива.
   
    "Уж для тебя-то щекотливых тем не бывает", - подумал я про себя.
   
    Однако вслух сказал:
   
    - Я слушаю вас внимательно, Авдотья Семеновна.
   
    - Да что слушать-то! - неожиданно взорвалась она. - Ты сам на себя  посмотри. Как ты себя ведешь? Что люди вокруг говорят? Это ж один срам!
   
    - Да в чем дело-то, Авдотья Семеновна? - пытался я возразить.
   
    - А то ты не понимаешь, в чем дело. Ох, ох, - передразнила она, меня.
 
    - Экий несмышленыш! Коли не понимаешь, так я тебе объясню. Когда молодой  человек ходит к молодой и приличной барышне с приличной репутацией и  просиживает у нее целыми днями более года подряд, то, естественно, разные  люди делают одни и те же предположения, ну и в общем... ты сам понимаешь...
 
    Мы с Иваном Пантелеевичем противу этого не возражали, хотя, не скрою от  тебя, Лиза имела и другие предложения. Полковник Зарецкий предлагал ей руку  и сердце, однако мы ему отказали. Иван Пантелеевич сказал, что, хотя,  конечно, ты и не обладаешь серьезным достатком, дело не в этом, а в том,  что ты нравишься нашей дочери. Ты знаешь, Иван Пантелеевич для себя никогда  ничего не сделает, все для других. Это, конечно, черта хорошая,  благородная, но в нем она развита уж слишком сильно.

    Я слушал с открытым ртом и пытался понять, про кого это все говорится. Про эту продувную бестию Ивана Пантелеевича, который только о том, кажется, и думает, где бы чего урвать? И жена его хорошо это знает. Так что же, притворяется она или верит в это? Вероятно, и то и другое. Ей действительно муж кажется наивным  мальчиком, который ничего не может в жизни, потому что некоторые могут  больше чем он. Эти люди готовы обмануть кого угодно, но искренне огорчаются, когда кто-то обманывает их. И тогда начинаются разговоры о  человеческом неблагородстве.
   
    - Мы почитали тебя за порядочного человека, однако, твоя выходка на  балу и дальнейшее поведение кажутся нам, не скрою, весьма странными. Это  как-то не увязывается в нас с твоим обликом.
   
    - А в чем все-таки дело? - спросил я, понимая, конечно, всю подоплеку.
   
    - Алексей Викторович, - перешла она вдруг на "вы", - вы хорошо  понимаете, о чем я говорю. Ваше поведение в течение последнего времени  давало нам основание полагать, что у вас складываются вполне серьезные отношения с нашей дочерью. Не скрою, что я даже ожидала вашего предложения.
 
    И вдруг появляется эта девица - вы знаете, о ком я говорю, - и вы...
 
    Послушайте, да что вы в ней такого нашли?
   
    - Я вас не понимаю, - сказал я на всякий случай.
   
    - Понимаете. Очень даже хорошо понимаете. А я вас не понимаю.
 
    Обыкновенная провинциальная девушка с дурными манерами. Это же не серьезно.
 
    К тому же родители ее, я слышала, не так богаты, как кажется некоторым.
   
    - Если вы имеете в виду Веру Николаевну Фигнер, - сказал я довольно  резко, - то могу сказать вам совершенно определенно, что ее богатство меня  совершенно не интересует. И вообще, я не понимаю, к чему вы ведете весь  этот разговор.

    Разумеется, я не считаю себя обязанным отчитываться перед  вами, но, если вам все же угодно вдаваться в такие подробности, могу  сказать, что Вера Николаевна - моя гостья и никаких иных отношений, кроме  тех, какие бывают между гостеприимным хозяином и гостьей, у меня с ней нет.
 
    То же могу сказать и о своем поведении на балу, которое кажется вам столь  возмутительным. Оно было продиктовано исключительно правилами  гостеприимства.
   
    Разумеется, то, что я говорил, было не совсем правдой. И все же в своем возмущении я был почти искренен и сам верил тому, что говорил.
   
    - Ну, если так, - вздохнула она с наигранным облегчением, - тогда  совсем другое дело. Ты, Алеша, уж извини меня, старую дуру, что лезу в твои  дела, но я все-таки мать, и судьба дочери меня очень волнует. Впрочем, и твоя судьба тоже. Мы с Иваном Пантелеевичем к тебе привыкли, полюбили, и ты нам теперь как сын. А коли все так обстоит, как ты говоришь, то нечего  тянуть. Делай предложение, сыграем свадьбу, да такую, чтоб все знали. А насчет приданого не волнуйся, уж мы свою единственную дочь никак не обидим.
   
    - Авдотья Семеновна!
   
    - Что, my dear {Дорогой (англ.)}?
   
    - Я не могу сейчас делать предложение вашей дочери, - разом выпалил я.
   
    - Почему?

    - Кажется, она была искренне удивлена.
   
    - Ну, потому, что я еще не считаю себя для этого подготовленным.
   
    - Да, неужто, для этого нужно как-то особенно готовиться?
   
    - Нет, не в этом дело. Я очень хорошо отношусь к вашей дочери, к вам и к Ивану Пантелеевичу (тут, конечно, я явно покривил душой), но я еще молод, мне надобно оглядеться.
   
    - Man will be man {Мужчина остается мужчиной (англ.)}, - вздохнула  она. - Ничего себе молод. Двадцать шесть лет. Когда Иван Пантелеевич на мне  женился, ему было двадцать один.
   
    - Это, может быть, и так, но скажу вам по правде, хотя я и привык к вашей дочери и отношусь к ней как к своему самому близкому другу, однако я не могу сказать, что мое отношение к ней является тем самым чувством, в котором уверен, что это твердо и навсегда.
   
    - О-о, это старая песня. Если эдак-то примериваться, то никогда и не  примеришься и все тебе будут чем-то нехороши. Скажу тебе правду: все познается потом. И какой бы человек ни был, а поживешь с ним, попритрешься, и он тебе будет хорош. А наша дочь не урод какой-нибудь, и правила поведения знает, и умна, и музыкальна, так что мой тебе добрый совет - женись.
   
    Я стал опять что-то мямлить о том, что не могу, что мне еще рано, что я еще не все обдумал. Она нахмурилась. С лица ее сползло выражение благодушия.
   
    - Не понимаю, - сказала она серьезно. - Не понимаю, и все. Уж кажется, мы не подсовываем вам, что попало. Наша дочь красивая, воспитанная и образованная. Мы даем за ней одного приданного больше чем на двадцать тысяч. Каковы, однако ж, будут ваши условия?
   
    И я вдруг понял: никакие лирические соображения ей недоступны.
   
    - Шестьдесят тысяч, - выпалил я и посмотрел ей прямо в глаза.
   
    - Что? - опешила она с застывающим выражением лица.
   
    - Я прошу за вашей дочерью шестьдесят тысяч приданого.
   
    "Сейчас она позовет швейцара и прикажет спустить меня с лестницы", - подумал я. Но этого не произошло. Она не возмутилась. Вернее, возмутилась, но совсем не тем:
   
    - Но мы не сможем дать вам больше тридцати. Ну, тридцать пять в крайнем  случае.
   
    - Шестьдесят, и ни копейки меньше.
   
    - Милый мой, да ты эдак-то нас совсем хочешь разорить. Да ежели б мы продали оба дома, то и тогда не набрали, пожалуй, шестидесяти тысяч.
   
    - А на меньшее я не согласен, - сказал я твердо. Я чувствовал, что она меня ненавидит, хотя и не считает мои требования безнравственными.
   
    Признаюсь, во мне пробудилось ужасное, граничащее со страстью  любопытство: что она будет делать? Ну, возмутись же! Ну, плюнь мне в лицо!
   
    Она отложила вязанье в сторону и внимательно посмотрела на меня сквозь очки.
   
    - Ты болен, мой друг, - сказала она печально. - Тебе надо обратиться к  доктору. Где мы возьмем такие деньги? Ладно, иди. Я поговорю с Иваном  Пантелеевичем.
   
    Я поднялся.
   
    - Алексей Викторович, - остановила она меня уже у порога. - А что, неужели Фигнер дает за своей дочерью шестьдесят тысяч?
   
    - Он дает восемьдесят, - сказал я. - Однако мое отношение к вашей дочери таково, что я готов терпеть убыток в двадцать тысяч.
   
    На этом я раскланялся.