Разные точки зрения

     Мама называла их «туфли на микропоре», особенно вкусно, с явным удовольствием рокоча это непонятное и не всякому доступное слово. Бабушка называла проще: «ботинки, на высоком клабуке». Я никак не называла. Во-первых, потому что звать грубо «ботинками» категорически  не хотела, а затейливую «микропору» выговорить не могла.  А, главное, потому, что догадывалась – лучше молчать, чтобы не насторожить  чрезмерно бдительных взрослых.

     Называть не называла, но думала  часто. Они  жили в прочной коробке из толстого картона. Коричневые, блестящие, на пружинистой каучуковой подошве с аккуратным устойчивым каблучком, изумительно пахнущие – единственные выходные мамины туфли.

     Впервые их увидев, я обомлела, долго ходила вокруг да около: гладила, нюхала, даже пробовала на вкус. Наконец решилась примерить. И теперь уже обомлела от собственной неотразимости. Ну, и, конечно, с проста ума, поспешила продемонстрировать эту неотразимость  родным.  Ни мама, ни бабушка моих восторгов разделить не захотели (вот никак нельзя открывать взрослым своё сердце!), и даже совсем наоборот стали меня всячески от туфель отвращать. Мол, те  большие, тяжёлые, у тебя в них ножка подвернётся, и ты упадёшь. В ответ я подумала: «То я без туфлей-то не падала. И ходить можно осторожно».

     Стала выгуливать туфли  без свидетелей. Мама застукала. Давай с другого боку обрабатывать: « Почему все люди носят обувь по своему размеру? Потому что в этом случае вес человека распределяется равномерно по всей подошве, а значит и человеку удобно и обуви хорошо. А твоя нога занимает шестую часть туфли, вес давит в одно узенькое маленькое место и подошва от этого может поломаться, поэтому  носить  их тебе  нельзя». Я внимательно слушала, представляла тот вес, ту подошву и понимала, что мама чего-то мудрит. Весу-то во мне почти совсем не было, а туфли – вон какие прочные, попробуй, поломай. Наверное, даже  если бы я сдуру начала их ломать специально, они и тогда ни за что бы не поломались.

     Но, хоть сильны были сомнения в маминой искренности, оспорить её ясно выраженную волю, а тем более переступить через неё, я, конечно, не смела – в нашем семействе царил реальный, полный и привычный абсолютизм материнской власти. Носить туфли я перестала, однако, утроив осторожность,  мерила их регулярно. Проверяла –  не подросла ли у меня нога, ну и, естественно, удовольствие получала. Мама,  видимо, как-то догадалась, что мы контактируем,  и стала прятать  туфли в разные труднодоступные и неожиданные места. А я находила. Нюхом  чуяла, где они могут быть и практически никогда не ошибалась. Как будто между мной и этой обувью существовала какая-то мистическая связь. А может и существовала, кто знает.

     Опять застигнув меня в момент священнодействия, мама резко вышла из себя и схватилась за ремень. Я прижала туфли к груди, потупилась и раздумчиво выговорила: «Лупить будешь, а я ведь у тебя дочь-то одинсвенна». Моя неожиданно изречённая  мудрость застала маму врасплох. Она  рассмеялась, отбросила ремень и, забрав у меня туфли, вскарабкалась на первый этаж мебельного сооружения, именуемого посудной горкой, осторожно распрямилась, приподнялась на цыпочки и затолкала ненаглядную коробку на крышу второго этажа горки, под самый потолок, да ещё и подальше от края. Потом лихо спрыгнула на пол, щёлкнула меня по носу и удовлетворённо объявила: «Ну вот, одинсвенна дочь, теперь всё». Я и сама поняла, что «всё» и, тяжко вздохнув, подумала: «Лучше бы отлупила».

     Прошло, наверное, не меньше года, прежде чем туфли маме понадобились - сходить на какой-то юбилей. Дождаться её возвращения у меня не получилось – задрыхла. Зато встав рано утром, я сразу же обнаружила моих красавцев стоящими возле порога. Забыв об утренних гигиенических процедурах и запретах грозной родительницы, я принялась их мерить. И (о, чудо!) большие пальцы ног смогли нащупать твёрдую стенку носка туфли, раньше-то я волочила любимцев исключительно на верхней части стопы; возликовала и коньковым ходом  кинулась хвастаться: «Ма-а-ма, они мне как раз!»

     В кухонной половине дома хрустко пахло свежесорванными огурцами. Я любила этот запах, любила огурцы, но больше всего любила смотреть, как мама их готовит. У нас не делали огуречных салатов, мама просто резала  тёмно-зелёные глянцевые цилиндры на сочные пятаки, складывала в ёмкую миску, посыпала солью и для равномерного просола какое-то время энергично подбрасывала содержимое в посудине. Вот этот цирковой номер с подбрасыванием мне как раз больше всего и нравился: огурцов было много, взлетали они достаточно высоко, но все до единого чётко возвращались на место. В тот момент огурцы аккурат парили над миской; от моего неожиданного вопля мама дёрнулась, и добрая половина влажных  ломтей пустилась смачно целовать половицы. Я догадалась, что мои восторги активно поддержаны не будут.
 – Ты зачем их надела? – в мамином голосе звучало ржавое железо.
 – Посмотри, они мне как раз – по инерции я всё ещё светилась.
 – Чего ты выдумываешь! Как раз! В них ещё четыре твоих ноги войдёт!
 – Правда, как раз, мама!
 – Ты что, издеваешься надо мной?! – громыхнула  она – Сколько после пятки пустого  места, ты что, не видишь?!   
     Причём тут пятка недоумевала я (то, что когда-нибудь моя пятка дорастёт до задника туфли, мне и в голову не приходило), пальцы-то ведь вот доросли, значит – туфли как раз.  Я снова и снова пыталась втолковать это маме. А та уже  молча, смотрела на меня непривычно круглыми глазами, шумно дышала и в очередной  раз меняла цвет лица.
 – Мама, ну ты посмотри…
 – Замолче-е!  – не своим голосом вскричала она, цапнула  меня за шиворот и, выдернув  из туфель, швырнула на кровать.

     Мы обе наревелись, отдышались, помирились, но понять друг друга так и не смогли. Туфли исчезли, и впредь мне их видеть доводилось только на маминых ногах.