Письмо из детства

...Сообщение было из детства. О смерти, случившейся много лет назад. Этот бог весть откуда сорвавшийся камешек стронул с места лавину памяти и увлек туда, куда невозможно вернуться. В мое привокзальное детство.

«Иринку убили, знаю, что был март, а год не помню, то ли 1993-й, то ли 1992-й. Она же торговала в каком-то ларьке. Какие-то долги, чей-то «наезд». Забрали прямо из дома. Мужа и детей только связали, а ее нашли через день на северном кладбище. Про других знаю мало. Показали мне как-то бабульку, спросили, узнаю, или нет. Оказалось, Людка. Почти наша ровесница и реально бабулька. А шьет все так же хорошо. От нее я узнала, что Томка спилась и умерла. С Ленкой такая же история. И с Витькой. Вот и получается, как у классика, «иных уж нет, а те далече».

Далече была я, уехавшая в заморские дали. В детстве мы жили с Веркой в одном подъезде. Потом она вышла замуж по «залету» за солдатика. Однако, прожила с ним без малого сорок лет, обзаведясь, кроме сына, родившегося «по залету», еще и дочкой. Верка  дослужилась до большой начальницы. Только седину закрашивала с 36 лет, с того самого дня, как ее новобранца-сына отправили в Чечню. И вот мы нашлись с ней в Сети спустя много лет. И я узнала о смерти Иринки..

***
.
...Наше детство было отгорожено от вокзала длинным пятиэтажным блоком в форме буквы «г» с девятью подъездами, а самый ближний выход из двора был перекрыт каменной стеной, в которой имелась запертая калитка, сваренная из толстых железных прутьев, меж которыми свободно пролезали наши маленькие головы, и мы все равно просачивались в людской муравейник. Нас тянуло на привокзальную площадь, где тетки в грязных белых халатах продавали пирожки с повидлом по пять копеек и фруктовое мороженое по семь. Там кипела настоящая жизнь, все было в непрестанном движении, и мы устремлялись туда от своих мирных, скучных песочниц, качелей и клумб.

Иногда вокзальный мир проникал и на нашу территорию. Однажды откуда-то возник старик в лохмотьях, уселся посреди песочницы и начал справлять большую нужду. Его прогнала дворничиха, отходив метлой по тощему горбу.

Запомнилось еще, как страшный дядька, спустив штаны, показывал нам сквозь прутья решетки что-то непонятное, подзывая гнусавым голосом мою толстую подружку, ту самую Иринку, которую потом убили в 1990-х: «Девочка, не бойся, иди сюда, я тебе конфетку дам…» Позабыв про кукол, мы бросились от страшного дядьки врассыпную. И только много лет спустя, когда я перелистывала цветной медицинский атлас, мне неожиданно открылся смысл увиденного в детстве: то, что показывал нам дядька, называлось «мягкий шанкр».

С противоположной стороны от вокзала к нашему двору примыкал довольно большой и запущенный сквер, в котором с наступлением осени появлялся цыганский табор с шатрами. Милиция почему-то не гоняла этот бродяжий люд. И хотя родители строго-настрого запрещали нам приближаться к цыганам, запугивая, что те крадут детей и заставляют их потом воровать, мы все равно устремлялись туда – конечно, не в сам табор, а всего лишь побродить поблизости и поглазеть на женщин в ярких цветастых юбках (в нашем запыленном промышленном городе они производили впечатление случайно залетевших сюда диковинных птиц) и на их чумазых горластых детей. Однажды нам посчастливилось увидеть и хозяина табора – седобородого цыгана в красной рубашке, черной жилетке и высоких сапогах.
.
…Людка тогда еще совсем не выглядела бабулькой. Она была чуть старше и считала нас мелюзгой. Ее умственно-отсталая сестра - Томка-толстая - все дни просиживала с бабками во дворе. Людка, в отличие от сестры, была красивая, шила на раздолбанной машинке фирменные мини-юбки, красилась, как кинозвезда, и приклеивала длинные ресницы.

Однажды Людка зазвала нас к себе, чтобы показать материн фарфоровый сервиз. Она вертела в руке хрупкие чашечки и мечтательно говорила: «Вот помрет мать – сервиз мой будет. А Томку сразу в «дурку» сдам и буду к себе парней водить».

…Чем мы занимались в свободное от шныряния по вокзалу время? Зимой – сооружали из снега лабиринт, ползая по нему часами, а когда замерзали, отправлялись в ближайший гастроном, где тетка продавщица взвешивала нам на три копейки сто грамм кильки пряного посола и заворачивала его в обрывок газеты. В жарко натопленном подъезде мы отрывали килькам головы, вытягивая из рыбешек кишки, а туловища ели прямо с хвостами. Тогда нам казалось, что нет ничего вкуснее!

Весной мы отправлялись в привокзальный сквер за ветками пушистой вербы и бродили там по лужам в резиновых сапогах. Летом делали  «секретики», выкапывая за домом неглубокие ямки для фантиков, прижимая их стеклышками и присыпая землёй, а мальчишки играли в «ножички» или жгли вонючий карбид.

Осенью мы снова шли в сквер - поглазеть на цыганский табор, полакомиться подмерзшими мелкими яблочками или собрать букет разноцветных листьев.

Страшилки рассказывались нами в любое время года -  про гроб на семи винтах и черную руку, после чего все тряслись от страха и боялись зайти в темный подъезд.

***

...«Пожалуйста, будьте осторожны в районе вокзала, - предупреждала нашу группу экскурсовод в Италии, - берегите сумки, будьте начеку». Впоследствии я слышала подобное еще не раз, но уже в других странах, где вокзал считался злачным местом. Почему я не ощущала этого в детстве, когда жила в доме на привокзальной площади?

***

“…Чаще других вспоминала тебя. Надеюсь, ты помнишь наш двор? Я бываю там редко.  Все, что связано с детством, постепенно исчезает. Ты уехала в 1990-м, и весь тот бардак, который царил у нас, не видела. Как- то очень уж быстро жизнь пролетела”.
 
…Мы жили с Веркой в одном подъезде, я на третьем, она - на пятом. Дворовые девчонки то ссорились, то мирились, или сплетничали и “делили” мальчиков. Она никогда.  Может, потому что была самой старшей в своей многодетной семье? Или из-за своей любви к книжкам? Они нас с ней, кстати, и подружили.
 
Ну а жизнь вокруг была разная. Окна нашей угловой квартиры выходили на вокзал и привокзальную площадь. Мы слышали объявления о прибытии поездов, мат пьяных мужиков и ругань проституток, гуляли по перронам и залам ожидания, и никто из нас не знал тогда, как сложится его судьба.
 
…Наш двор был для нас целым миром. Гораздо позже я поняла, что дом, где мы жили, был населен семьями тех, кто работал на железной дороге, или имел к ней отношение. Моя мама учила детей в железнодорожной школе, мать Верки была проводницей, а мать Иринки - официанткой в вагон-ресторане. И когда старшее поколение умерло, а мы выросли и разъехались, дом стал частью вокзала - квартиры превратились в суточные гостиницы для транзитных пассажиров и пристанище для гастербайтеров, работающих в забегаловках на площади, а нижние этажи - в склады привокзальных магазинчиков.

***

“А я тебе рассказывала тебе, что у меня был дядька, который умер еще до моего рождения? - продолжала писать мне Верка. - Бабуля отдала мне его награды - боевые ордена. А ведь ему было в начале войны 18 лет. Разыскала его могилу, ухаживаю теперь за ней. А в прокуратуре, где я работаю в последние годы, сейчас такое пошло… Помнишь у Грибоедова? "Служить бы рад. Прислуживаться тошно". Буду оформлять пенсию.”

Потом в нашей переписке наступила пауза - Верка оформляла пенсию, у меня было много поездок.

И вдруг - как гром среди ясного неба:

“Поделюсь с тобой своим горем, а то вдруг исчезну из интернета, - писала Вера. - Мне поставили диагноз: рак. Пока вроде все под контролем, но… Так что если долго не будет ответа, то…”

Я тут же написала ей большое письмо, и теперь мы снова общались почти каждый день.
“Знаешь, я давно всех простила, - делилась со мной Вера. - Самая большая обида была на маму: она забеременела от случайного “залета”, не хотела рожать, из-за этого ненавидела меня всю жизнь и даже не скрывала. Так моему мужу и заявила: “Что я тогда только не делала, чтобы от нее избавиться…” Муж потом при ссорах это всегда мне припоминал: “Ты даже матери своей не нужна!” Пока отец был жив, никто не вспоминал, что я ему не родная, а на его похоронах мать бросила мне это в лицо: "Мол, а ты чего сюда пришла?". Мол, ты же ему не родная.

“Не могу себе представить, как ТЕБЯ можно ненавидеть? - удивлялась я. - Помню, какая ты была в детстве добрая, светлая, открытая… А ты знаешь что-то о своем родном отце?”

“Я его никогда не видела и ничего о нем не знаю, - отвечала она. - Так, какие-то обрывки из разговора с бабулей. Ехал из Ленинграда поездом, мама была в его вагоне проводницей, так они познакомились, потом нежелательная беременность, аборты были запрещены, мама ходила по бабкам, чтобы от меня избавиться, но у нее не вышло.”

“Знаешь, а я вот подумала, что могло бы быть и хуже, если бы она тебя оставила в доме ребенка, оттуда отправили бы в детдом, неизвестно, как бы тогда сложилась твоя жизнь, - писала я. - Все-таки мама от тебя не отказалась, вырастила. И твоего отчима я хорошо помню - добрый, улыбчивый…ты его папой звала, никому бы и в голову не пришло, что он тебе не родной”.

“Да, ты права, батя у меня был замечательный, - соглашалась Вера, - не все родные отцы так детей любят, как он меня любил. После его смерти я год не могла о нем говорить, слезы мешали. Мне и сейчас бати не хватает. Он был очень простым, иногда и строгим, но справедливым. И я всегда старалась быть такой, как он - честной и справедливой, ничего не говорить за спиной, все - в глаза”.

“Помню, что твой отец всегда носил брюки клёш. Он раньше на флоте служил?” - спрашивала я.

“Да, на Дальнем Востоке. И всю жизнь вспоминал службу, наверное это было самое лучшее время в его жизни. После его смерти мне достались в наследство от бати его флотские клеши, и я их до сих пор храню. Знаешь, у нас в семье особых нежностей никогда не было. Может, время такое было… Я это позже поняла, и своим детям старалась дать то, чего мне так не хватало в детстве. Тоже своего рода урок…”.

“Знаешь, я и в детстве тебя любила, а сейчас, когда столько узнала о твоей жизни, ты мне стала еще ближе, - писала я ей. - Как ты себя чувствуешь? Что врачи говорят?”

“Вчера ездила в онкодиспансер, там очереди, причем, много молодых. Эта болезнь никого не щадит. Но меня больше поразило отношение медперсонала: с какой-то брезгливостью и раздражением они со всеми разговаривают. И вот я думаю: “Если вы устали от такой работы, от тяжелобольных людей, лучше займитесь чем-то другим, но зачем же так…” Пока ждала своей очереди, пыталась кого-то успокоить, обнадежить, что-то посоветовать… скоро у меня самой операция, - сообщила Вера.”

“Ты справишься, ты сильная. Диагноз - еще не приговор”, - тут же написала я ей.

“Спасибо тебе за поддержку. Еще раз убедилась, что мы говорим с тобой на одном языке. Как в детстве. Не волнуйся. Пока жива. Надеюсь, что еще поживу. Прогноз не очень, но я не сдаюсь.”

…И вдруг она пропала.

“Пожалуйста, отзовись, как ты?” - меня одолевали плохие предчувствия.

На сей раз мне ответил ее сын: “У нас большое горе. Мамы больше нет”.