В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство

Часть 1. Вальпургиева ночь
Глава 1. Платон
         – Смотри, вишня расцвела… – сказала Катя, приподнявшись на цыпочки возле окна, чтобы открыть форточку, недовольно скрипнувшую от её прикосновения.
        – Значит, май будет тёплым, – сказал я, подойдя.
       Теперь я могу подойти вот так близко и не думать, что не могу себе этого позволять. Потому что я так близко, как никто ещё с нею не был. Как никто не был со мной. И Катя даже не знает, какая долгая мечта исполнилась у меня сегодня. Она исполнила мою мечту.
       Действительно, за стеклом, уже по-летнему вымытым, кривовато-волнистым в нижней части рамы, на которой немного облупилась белая краска, был виден двор, трава едва-едва начала проклёвываться из не так давно оттаявшей черноватой, ещё влажной земли, островками покрывать её, взбегая на приподнятый круглый холм клумбы, отливая сочной юной зеленью, какая бывает только весной. Из форточки потёк прохладный и влажный воздух, заполненный запахами вот этой самой оттаявшей, ожившей земли, юной, растущей травы, пробуждённых почек, и нежных, белых, с розоватыми сердцевинками цветков на тонких кривеньких ветках, где листья ещё не вполне распустились, но вот эти нежные пятиконечные цветочки в полной своей силе и господстве.
       Катя засмеялась над моими словами:
        – Ничего не значит, может и холод быть. И даже снег…
        – Может, конечно… у нас тут снег в любое время года – обычное дело.
        – Мне-то не рассказывай, я здесь выросла, – засмеялась Катя, поворачиваясь ко мне. – Хотя родилась, если верить маме и бабушке в раю, полном солнца, сладких и сочных фруктов. Даже не верится.
        – Ты никогда не была там?
        – Никогда. С годовалого возраста.
       Вообще-то это странно, что она росла здесь. У неё экзотичная южная внешность, которая выделяла её из всех, когда я впервые увидел её пять лет назад на улице, в моей голове пронеслось: «Шемаханская царица». Вот именно такое действие она и произвела на меня в тот первый раз. Это было на третий день после переезда сюда, в этот Кировск…
       Мы переехали сюда из Ленинграда. Да-да, в Кировск из Ленинграда… вот, спрашивается, куда можно вообще переехать из Ленинграда?! Тем более в этот забытый Богом Кировск, на берегу небольшой медленной сонной, почти как Лимпопо реки, только без мартышек, зато с галками и воронами, осенью устраивающих гвалт и шабаши… Но так случилось, что я, шестиклассник, моя сестра, после первого класса, и наша мать, которая была известной, даже знаменитой на весь Ленинград журналисткой, и даже писательницей, уволилась и уехала сюда, в Кировск, который, по-моему, существовал где-то за пределами вселенной… Потому что в Ленинграде были улицы, дома, каналы, красота, дворцы и театры, прекрасная полноводная черноглазая северянка Нева, Финский залив с ветрами и штормами, наводнениями, сам простор и воздух имперской столицы…
       А в этом Кировске… бывали только белые ночи, как и в городе, где я родился. Это теперь я знаю, что мама переехала сюда не из непонятных мне амбиций, но потому что просто иначе невозможно было поступить. Теперь я знал, что, оказывается, скандал снёс карьеру матери в пропасть и всё, что оставалось, это уехать куда-нибудь, скрыться…
      Теперь знаю, последний год знаю: оказалось, что у нашей матери случился скандальный роман, как результат – развод и необходимость бежать и прятаться. Отец, кстати, переехал с нами, хотя и жил отдельно после того переезда. С нами троими, с матерью, со мной, и сестрой, которую, как оказалось, мать родила от другого… я не знал, кто это, и моя сестра до сих пор не знала, что она не  дочь нашего отца. Я знал, что он вепс, а раньше я не знал и что это значит, но и не более, ни имени, ни кто он, ни откуда взялся на нашу голову. И это мне сказал кто-то, я даже не помнил кто, кажется, кто-то посторонний.
       А ведь, когда Танюшка только родилась, родители стали очень близки, до того всё время ссорились, я не понимал из-за чего, теперь, вспоминая, знаю, что всему виной была ревность, мать всё время подозревала отца, возможно, заставала, доподлинно я не знаю, но это представляется мне возможным, иначе, отчего ей было так уж бесноваться? И вдруг появилась Танюшка…
        Именно так мне и показалось, что Танюшка появилась вдруг. Я не помню, ни как её ждали, хотя покупали, наверное, какие-нибудь кроватки-коляски, распашонки, всю эту ерунду, что стояла и висела после в нашей большой квартире, во дворах Фонтанки. Я тогда не ценил этого и не думал, не знал других городов, ну, кроме ещё Ялты летом. Я думал, все живут, как я, в большой пятикомнатной квартире, с бабушкой и дедом, домработницей Асей, котом и толстой, одышливой рыжей собакой.
       И столько досадной суеты вызвало появление моей сестры в жизни нашей семьи, что меня это злило и заставляло чувствовать себя брошенным и одиноким, потому что все занимались только ею и говорили только о ней. Даже мои отличные оценки, похвальный лист за первый класс, потом за второй и третий были вроде чем-то обычным, будто от меня ничего иного и не ждали. Иногда мне хотелось наполучать двоек, и перетянуть их внимание к себе, но… Из этого ничего не выходило, я успел привыкнуть быть лучшим в классе.
       А моя сестра болела, её возили к профессорам в Военно-медицинскую академию, в Павловский мединститут, потом в Москву. Обнаруженный порок сердца оперировали, потом были санатории, наблюдение врачей, с тех пор она выправилась, но по привычке все смотрели на неё, как на ту, кому необходима особенная забота и внимание.
       И единственное, что было хорошо в появлении Танюшки на свет, это то, что родители перестали ссориться, она скрепила их, всю нашу семью, объединила и стала своеобразным голубем мира.
       И так было почти восемь лет, пока вдруг не грянул гром. Началось, правда, всё с того, что умер дедушка Валентин Александрович, носивший пенсне на чёрном шёлковом шнурке, и куривший папиросы в длинном мундштуке, он был депутат Ленсовета. Дома он всегда надевал шёлковую куртку с пояском-шнурком, потому что так было «положено», а на ботинки на улицу надевал галоши. Не успели мы его похоронить возле множества могил наших родных, о которых я только слышал рассказы и видел фотографии, тёти-дяди, прабабушки, почти у всех даты на могилах оканчивались 1941-42-м годами, и я знал, что здесь на памятниках только их имена и эти даты, но похоронены они были в братских могилах на Пискарёвском.
      И как-то очень быстро за ним умерла и бабушка Вероника Георгиевна, малюсенькая, носившая крошечные туфельки с пряжками, мне казалось они впору какой-нибудь кукле, но не настоящей женщине. Она не курила, как дед, не вынимавший мундштука изо рта, пахла загадочными густыми духами и розовой пудрой, всегда красила губы помадой цвета «пепел розы», даже дома и укладывала короткие седенькие волосы идеальными волнами.
       Она не любила вспоминать о войне и, тем более о блокаде, на все мои вопросы отвечала коротко, хмурясь и отворачиваясь, и чаще уклонялась, бледнея. Дед воевал, а бабушка оставалась в городе. Она похоронила двоих детей, сестёр, брата и мать, отец, то есть мой прадед, погиб ещё при первой бомбёжке. Бабушка выжила единственная из всей когда-то большой семьи. Моя мама родилась в первый послеблокадный год, потому что раненый дед на фронт уже не вернулся, нога у него не гнулась, но он хромал как-то с достоинством, а левая рука, изуродованная ранением, тоже плохо действовала.
       А вот родителей моего отца, я не застал, они умерли ещё до моего рождения. Дед вскоре после войны, а бабушка, когда отец только окончил второй курс университета. В университете они и познакомились с моей матерью. Она училась на журналистском, а отец на истфаке. После университета он остался на научной работе, очень быстро защитился, а мама старательно пробивалась как журналистка, ездила во всевозможные командировки, писала о колхозниках, строителях, о геологах, о врачах, лётчиках, доярках… О чём только она не писала и где только она не бывала. Пока мамы не было, мною занимались бабушка и дед, отца я видел так же редко, как и после их развода. Я не знаю, любили мои родители друг друга или поженились, потому что должен был родиться я, но вот когда родилась Танюшка, всё изменилось, мама перестала отсутствовать дома, и я после первых припадков ревности к сестре, стал считать её благословением, объединившим родителей. Танюшка выправилась к трём или четырём годам, начала ходить в тот же детский сад Эрмитажа, в который перед тем ходил я, а потом и в ту же школу на набережной Фонтанки, и, хотя, все всё равно постоянно волновались о ней, она росла вполне обычной девчонкой.
       Когда Танюшка была в первом классе, один за другим умерли дед и бабушка, и, будто этого было мало, как гром, окончательно разрушивший нашу прежнюю жизнь, вот этот скандал, когда родители развелись и мать уволили из «Ленинградской правды». Мама вынуждена была уехать, будто бежать, вот в этот крошечный, потерянный в жидких лесах, мглистый Кировск. И отец переехал за нами, но отдельно от нас, хотя мы виделись очень часто.
       После Ленинграда оказаться в крошечном городке, который, как мне казалось, весь, с прилегающими деревнями, туманами, озёрами и болотами, окружающими его, уместится на Дворцовой площади или на Марсовом поле, это, по меньшей мере, потрясение. Особенно для самолюбивого мальчишки-отличника, привыкшего посещать Эрмитаж, в котором работала бабушка и не смотрительницей или билетёром, а научным сотрудником, которого уважали все и приветствовали неизменно с небольшим поклоном головы: «Добрый день, Вероника Георгиевна!», а мне так даже пожимали руку, как взрослому, потому что все здесь меня знали, и я знал всех по имени-отчеству. Я знал и все эти коридоры и кабинеты. Мы с бабушкой любили прохаживаться по залам музея после работы, останавливаться у картин, и она спрашивала:
       – Платоша, что ты чувствуешь?
      Я смотрел на полотно и, стараясь не вдумываться, не читать имён и названий, говорил, что я чувствую. И с каждым годом я чувствовал всё больше и всё богаче.
      И вот, не успел я подрасти толком, только окончил шестой класс, как лишился не только своей замечательной семьи, но и лучшего города на Земле.
       Я возненавидел Кировск. И свою сестру тоже. Ту самую, которая, как я думал, спасла своим появлением союз матери и отца, но на деле послужила бомбой с часовым механизмом, которая разнесла всё в пух и прах, когда стало известно о том, что она вовсе не дочь моего отца. Всё рассыпалось, вся наша жизнь, а глупая восьмилетняя Танюшка продолжала быть весёлой и беззаботной, будто и не замечала, что вместо огромной и красивой квартиры в центре Ленинграда, с идеальным порядком и антикварной мебелью, мы оказались в двухэтажном деревянном доме, похожим с виду на барак, с деревянной скрипучей лестницей. Нет, квартира здесь была очень недурна: всё же четыре комнаты, на нас троих, по любым меркам – отлично. Пусть полы скрипели, и приходилось топить печь-голландку, а на веранду ставить обогреватель, потому что Танюшка ни в кое случае не соглашалась закрывать её на зиму, превратив свою комнату, прилегающую к веранде в принцессину спальню. Лестница к нам на второй этаж тоже нещадно скрипела, возвещая о каждом, кто проходил по ней, и вскоре я стал узнавать всех соседей по шагам и этому скрипу. Но к счастью, тут у нас во втором этаже жили только старушки интеллигентного вида, хотя и очень вредные старые девы. Как и внизу, но в первой квартире жила целая семья алкашей, торговавших самогоном. Раньше я не видел таких людей, таких женщин, таких детей, я не слышал, чтобы так разговаривали, я и мата не слышал прежде…
      И всё, чего мне хотелось после переезда, это сбежать обратно. Я не знаю, возможно, я так и сделал бы, но однажды на улице я увидел её, Катю. То есть тогда я ещё не знал, как зовут эту чудесную девушку. Но она поразила меня с первого взгляда. Вначале я заметил царственную осанку, и именно это, сразу напомнившее мне балетных девочек, с которыми я был знаком, и которые жили в нашем дворе, и бегали на занятия в хореографическое училище, с их летящими ножками, высокими шейками и щебетанием, заставило меня вглядеться в эту девушку, которая, как мне казалось, не могла идти по этому противному городишке. Она, тонкая и гибкая, шла стремительной походкой, тонкие каблучки её босоножек, как мне кажется, даже не касались асфальта в змеистых трещинах и выбоинах, не удостаивая их серость этой чести. Синее платье колыхалось вокруг колен и локтей, чёрные блестящие волосы, высоко завязанные в хвост, красиво ударялись по её плечам при каждом её шаге.
      Я не видел её лица, а очень хотелось посмотреть, поэтому я побежал вперёд, чтобы взглянуть и, разочаровавшись, успокоиться или… О, получилось «или»… Девушка оказалась настолько красивой, что я, признаться, остолбенел. Совсем необычная для северных наших мест красота: тонкая абрикосовая кожа, длинная шея и немного удлинённое лицо, тонкий, немного с горбинкой нос, огромные чёрные глаза, длинные брови, спокойный рот, сложившийся в невесомую усмешку, не высокомерную, как могло бы показаться, она улыбалась не кому-то и не чему-то, а самой себе, своим мыслям, собственной юной красоте, лету и солнцу, не такому частому гостю здесь у нас, на севере. Это значительно позже я узнал о её манере так вот улыбаться, а в тот момент мне показалось, что она улыбается мне. Хотя, что ей было мне улыбаться? Она и не заметила меня, замершего у стены какой-то парикмахерской, мимо которой она проходила, взглянув на себя в громадные стёкла. Но с этого дня я перестал ненавидеть этот город, дом, соседей… 
       Теперь я бродил по кривоватым улицам города в надежде встретить ту самую девушку, всякий раз удивляясь, что она делает здесь, такая чудесная красавица. И как вообще могла родиться здесь со всей своей нездешней красотой и прелестью. И я полюбил Кировск за то, что он маленький. А  потому здесь все были на виду, и я быстро понял, где живёт моя Шемаханская царица, куда она ходит, где можно спрятаться в кустах или в телефонной будке, в магазине, чтобы увидеть её. Чтобы видеть её каждый день.
       Довольно скоро я узнал и её имя: Катя, ну, то есть Екатерина, конечно, Соболева, она оказалась на три года старше меня, когда я увидел её в первый раз, ей было пятнадцать, а мне двенадцать лет. Но будь она старше и на тридцать три года, она не стала бы для меня менее привлекательной. Я узнал, что она уезжала из Кировска учиться в балетном училище в моём родном Ленинграде, но заболела, и пришлось вернуться, это было за полгода до того, как в Кировск переехали мы. Мне показалось, что это судьба, ведь если бы и она и мы остались в Ленинграде, мы могли бы не встретиться… Или наоборот, и в Ленинграде встретились бы, то есть в любом случае, как я считал и считаю, но мы должны были встретиться.
      Я не знал, замечает ли она меня, я надеялся, что нет, и прятался, я не хотел, чтобы она считала меня дурачком, глазеющим на неё, таких, облоухих, было полно, кто провожал её взглядами. Она не обращала внимания, привыкла, должно быть. А я должен был выждать, пока я вырасту хотя бы, чтобы осмелиться подойти к ней. В своих стараниях подрасти, я занялся всеми доступными видами спорта, от бокса до самбо, очень хотелось заниматься каратэ, но его вдруг запретили и наш тренер по самбо под большим секретом показывал нам иногда приёмы.
        Когда же я узнал, что она взяла вести кружок бальных танцев, то промучился целый год, между желанием немедленно записаться туда и стеснением, что надо мной станут насмехаться, тем более что я уже заслужил себе среди сверстников репутацию авторитетного парня. Но подвернулся неожиданный и удачный случай: Света Морозова, комсорг нашего 9 «а» класса, с которой мы сидели за одной партой уже года три, и даже, можно сказать, дружили, попросила меня пойти с ней, составить ей пару, и организовать других парней тоже.
       Я обрадовался, пошёл сам и привёл парней, надавив своим авторитетом, который заслуживал в драках и интригах, а они сделали меня настоящим стратегом. Это понять может только тот, кто бывал новичком в маленьком сплочённом и душном коллективе, какой представлял вначале мой класс, потом наша улица, а после и половина города, потому что второй половиной управляли или пытались управлять вчерашние выходцы из деревень. И вот мы пришли на первое занятие, все, кроме меня, шпана шпаной. Это я, ленинградский мальчик, знал, что нужно на такие занятия надеть, какую футболку, гольфы, тренировочные штаны, балетки я бы тоже надел, но в Кировске их купить было негде, не купить было даже чешки не то, что моего 44-го размера, но и детских, за ними ездили в область, так что я надел кеды, а под них белые носки, чтобы возможно было снять и быть как в балетках. Но я напрасно беспокоился, мне выдали старые туфли, что переносило до меня не одно поколение клубных танцоров, и эти казённые башмаки были мягкими, уже давно растоптанными, а потому очень удобными.
      Наша компания парней была, конечно, комична, но прекраснейшая Екатерина Сергеевна и бровью не повела. Оглядела нас, охламонов, и грациозно кивнув, сказала:
       – Что же, молодые люди, очень рада пополнению наших рядов. Прошу к станку…
         Для всех, кроме меня это было неожиданностью, я в отличие от всех, отлично знал, что прежде чем встать в пары, танцоры очень долго учатся правильно владеть своими телом, разминаются, и всё это называется «станок». Словом, к третьему занятию в кружке осталось двое парней, я и ещё один Илюшка Фролкин, тощий чудик, у которого кадык был больше носа, но голос при этом хлипкий и тихий, как это ни странно, и на что ему был в таком случае этот огромный кадык, непонятно.
        Немного позже я, правда, уговорил одного из своих приятелей Валеру Вьюгина, которого все называли Лётчик, не только потому, что он был полным тёзкой Валерия Палыча Чкалова, но и потому что в детстве бегал в лётном шлеме и мечтал стать лётчиком. Мечты его давно поменялись, а прозвище осталось, потому что почти у всех они были, кроме меня. Но незачем придумывать прозвище человеку по имени Платон Олейник. Я своего имени не стеснялся, в ленинградской школе никто и не думал меня дразнить, здесь же, в Кировске, первому же шутнику я без предупреждений расквасил нос, за что был вызван к директору, но зато своё гордое имя отстоял.
      Так что благодаря мне и Лётчику, и совсем немного Илюшке, кружок танцев стал процветать, мы даже выступали на городских праздниках, посвящённых дню 7-го Ноября, 1-го Мая, на Новый год, горожанам очень нравился наш ансамбль «Семицвет», а вскоре в него стали вливаться мальчики и девочки помладше, в том числе и моя сестра Таня, её подружки и даже, кажется, какие-то мальчишки из их класса. А саму Екатерину Сергеевну стали расхваливать, присуждать грамоты, и даже писать о ней в местной прессе. Наша же мама и писала. Так что благодаря мне отчасти, Катя стала неплохо зарабатывать, а поначалу этот кружок был ей навязан деканатом пединститута, в котором она училась заочно. Так я стал для Кати, или пока ещё Екатерины Сергеевны, нечужим человеком, хотя она этого ещё не знала.
       А потом начался десятый класс, когда я с ужасом думал, что вот я поступлю и уеду, и когда же увижу её снова? Только будущим летом? Но, счастье, судьба благоволила мне и моей любви: Катя пришла к нам в школу на практику. И вела уроки истории целую третью четверть…
       Что можно сказать? Я был счастлив. Но я боялся даже думать о будущем. Я был круглым отличником с первого класса, и история была профилирующим предметом на журфаке, поэтому я знал её лучше самой Кати, потому что она, как я понял, училась с ленцой, после того, как карьера балерины не задалась, она утратила вдохновение овладевать какой-либо профессией. И пединститут, и заочное обучение и были выбраны только ради диплома.
        – И куда ты с ним после? – спросил я её уже, когда мы стали вести эти разговоры. – В школу же не пойдёшь?
        – Конечно, нет. В секретарши пойду, к какому-нибудь директору, или в райком.
        – А если приставать будет?
        – Не будет, – уверенно отвечала она. – Не захочу, никто не пристанет.
      Но это позже, уже намного позже. А пока я, пользуясь знакомством, явился проводить её из клуба домой. Я знал, что за ней увивался какой-то парень, я много раз видел его, на синей «копейке», он подъезжал к дворцу пионеров, но, к счастью, далеко не каждый вечер. Вот я и воспользовался таким свободным вечером.
      Это был уже апрель 1985 года, двадцатое число. Мне почти исполнилось семнадцать, и теперь я был парень хоть куда: ростом никого из нас природа не обидела, помню, бабушка Вероника посмеивалась над моей матерью, которой сама не доставала даже до плеча:
        – Вот гетерозис, какой с тобой получился, Лариса, – и, обернувшись к деду, добавляла: – А, что скажешь, Валентин, Ларочка выше тебя скоро станет.
        – Скажу, что хорошо мы кормили нашу девочку, – с усмешкой отвечал дедушка и снова углублялся в газету.
       Он всё время был с газетами, не представляю, что он там читал… Но мне кажется, мама потому и стала журналистом, что её отец считал прессу четвёртой властью. И вот теперь я намеревался примкнуть к журналистской братии.
       Да, и я, и отец, и мама, были рослыми и крупными, с крепкими северными костяками. Только Танюшка получалась какая-то тонкорукая, да прозрачная. Но, теперь ей всего двенадцать, может быть подрастёт ещё. А может быть, всё потому, что она все же родилась слабой? Или потому что таким был её настоящий отец, из-за которого катастрофа с нами и случилась? Но эту тему мама подняла однажды, сухо рассказала всё, и больше мы никогда не обсуждали, и сама Танюшка, по-моему, не знала, что она не дочь моего отца, тем более что он относился к ней с большой любовью и нежностью, как это ни странно.
        – А что тут странного, Платон? Я растил ребёнка, болел душой о нём семь лет, и что как по выключателю вдруг разлюблю? Это так не происходит, что бы тебе кто ни сказал… – ответил он мне на мой недоуменный вопрос. Да, с отцом мы были гораздо ближе и откровеннее.
       Здесь, в Кировске, он заведовал краеведческим музеем и архивом, и, продолжая изучать любимый предмет, писал научные статьи в журналы, чем очень хорошо зарабатывал. Я часто навещал его, и я знаю, что Таня тоже часто у него бывает. Он не был женат теперь, но у него было две женщины по чёткому расписанию навещавшие его несколько раз в неделю, наводившие идеальный порядок в его довольно большой квартире, в одном из немногочисленных старинных домов здесь. Это наш дом был таким как почти все здесь, похожим на барак, хотя и на высоком цоколе.
        И вот я, уверенный в своей привлекательности, наконец, приступил к решительным действиям. Я дождался Катю у выхода из дворца пионеров и подошёл к ней.
        – Катерина Сергеевна, позволите вас проводить?
        – Платон?! – она обернулась, вздрогнув от неожиданности. – Напугал… Проводи, конечно.
        И улыбнулась. Я перестал ходить на занятия танцами, пару недель назад, а её практика в нашей школе закончилась ещё месяц тому, так что теперь мы не были учитель-ученик, мы были просто юноша и девушка.
        – Ты что-то на занятия не приходишь, впервые пропустил… бросить решил? Что, времени нет? В институт, наверное, готовишься?
        – Нет, я решил бросить, чтобы можно было провожать вас до дома, – улыбнулся я. И подумал, что из её слов выходит, она заметила, что я ни разу не пропускал занятий нашего танцевального кружка.
       Она тоже улыбнулась и кивнула, и мы пошли рядом вдоль улицы. В окнах начинали зажигаться огни, от этого оживали кухни и комнаты, там появлялись люди, ставили чайники, жарили котлеты, поливали алоэ на подоконниках... Можно было заглядывать, не все задёргивают занавески.
        – Ты тоже любишь заглядывать в окна? – усмехнулась Катя, заметив это.
        – Да не особенно, – немного смутился я, подумает ещё, что я любитель шпионить. – Вот сестра у меня, так прямо как будто ей телевизор там. Сколько родители одёргивали, а она знаете, что говорила? Умора: «Это же, как путешествие в иные миры, представляешь себя каким-то другим человеком… Так здорово!»
       Катя расхохоталась тому, как я изобразил Танюшку.
        – Любишь сестрёнку? – спросила она.
       Вообще-то, я никогда не думал словами, люблю или не люблю мою сестру. Впрочем, признаться сейчас в этом я не хотел, чтобы Катя не подумала, что я какой-то чёрствый болван.
        – Она хорошая девчушка, весёлая, – сказала Катя. – В классе всегда, будто солнечный свет при ней.
       Но мне вовсе не хотелось говорить о Танюшке, поэтому я заговорил о погоде, о том, что в этом году на удивление тёплая весна. А весна, действительно, в этом году началась как никогда дружно: очень быстро растаял снег, обычно лежит до первомайской демонстрации, и земля, оттаяв, наполняла потеплевший воздух возбуждающими ароматами. От Кати никогда не пахло духами, я позднее узнал, что это вовсе не потому, что она их не любит, а потому, что пользоваться теми, что могла достать, не хотела, а настоящих, французских здесь, в нашем Кировске было не отыскать…
       Мы дошли до её дома за этими разговорами о весне, о предстоящем лете и планах на него.
        – Смело ты наметил, – сказала Катя на мой рассказ о том, куда я намерен поступать. – Журфак МГИМО это я вам доложу… Почему не в МГУ?
        – Хочу международником работать. Как Михаил Таратута, или Александр Бовин, – засмеялся я, хотя вообще-то я не шутил, но одно дело мысли и совсем другое, когда вслух говоришь, о чём мечтаешь, сразу, будто какая-то наивная глупость.
        – Вот как ты задумал, значит? На международника идеальная характеристика нужна.
        – Я знаю, – сказал я, думая совершенно о другом.
        – Знаешь, а со шпаной местной якшаешься, – Катя покачала головой, будто вспомнив свою роль учительницы, а я смотрел, как замечательно блестят её чудесные волосы в свете вечерних фонарей, от ресниц падает густая тень, скрывая глаза, зато зубы в усмешке белые, как ни у кого в этом городе…
       …а губы тёмные, и оказались мягкие, и сладкие как сливовые карамельки…
       Она отпрянула от неожиданности, оттолкнув меня в грудь.
        – Олейник! Да ты… ты… вы, что себе позволяете?! – задыхаясь и роняя сумочку, воскликнула, почти взвизгнула она. И бросилась от меня прочь к своему подъезду.
       А я, стоя на ватных ногах, и радостно задыхаясь, поднял сумочку, вот и отлично, теперь железный повод снова увидеть её…
Глава 2. Разбившиеся мечты
       Я вбежала в подъезд, и, задыхаясь, прижалась спиной к двери, словно боялась, что он последует за мной. Вокруг большой лампочки висящей под потолком, казавшейся мне сейчас какой-то слишком яркой, жужжа, кружилась большущая муха, то стукаясь о стекло, то снова взлетая и продолжая басовито жужжать. Вдруг я увидела густую пыль на паутине под потолком, давно не красили подъезд, весна, к Первомаю придут, и скамейки во дворе покрасят, и качели, и кирпичи, что огораживают клумбу, цветы посадят, вырастут к осени длинные, бледно-розовые и белые, никогда не знала названия…
       Я стояла и думала, вот хожу тут каждый день и не вижу, ни паутины этой не замечала, ни того, какая большая тут у нас, оказывается, лампочка, и муха, откуда, спрашивается, взялась, только три дня, как последний сугроб дотаял, дворник раскидал его по асфальту, и даже луж от него уже не было. Да, тепло стало, вот и мухи проснулись…
       Тепло… и губы у него такие оказались тёплые, тёплые… и мягкие… такие мягкие… и прижал он их к моим так мягко…
       И пахнут славно, не то, что у Олега, жёсткие, сухие, горькие от табака, и целоваться он совсем не умеет. А этот, мальчишка, сопляк-десятиклассник, но от его прикосновения, продлившегося всего-то миг, наверное, меньше двух секунд, сердце до сих пор не может выровнять бег…
       Я его знаю уже два года, когда пришёл ко мне в кружок заниматься танцами, целую ватагу приятелей привёл, неуклюжих и дурных, но они очень быстро исчезли, а Платон остался. Я понимала, что он влюбился, как всегда влюблялись все. Но что мне был какой-то мальчик? Пусть и рослый, как этот, с яркими голубыми глазами, очень светлыми, северными, как у всех в этом туманном городе. Дожди и туманы здесь с мая по октябрь, а с октября по май – снег…
       Я и не заметила, как он за два прошедших года вырос и превратился в какого-то редкостного красавца. И поняла это только сейчас, вот в эти минуты, когда стояла и не могла заставить себя двинуться вверх по лестнице. Что это со мной? Влюбилась я, что ли? Как это глупо. Совсем это некстати, и как глупо, ужасно глупо! Олег сделал мне предложение всего два дня назад…
       Два дня назад… Я пришла домой, мама, вопреки обыкновению, была дома, сегодня не было дежурства, а так она вечно пропадала в роддоме, который я ненавидела с детства, когда это слово в моей голове превращалось в жуткое чудовище, смесь медведя, почему-то с чёрной шерстью, и змея или дракона. И этот «роддом» похищал у меня маму каждый день с утра и до вечера, и два, а то и три раза в неделю ещё и на всю ночь. Так что я не могла не ненавидеть его… Может быть, если бы мама взяла меня на работу хотя бы раз, я изменила бы своё мнение…
       Мы с мамой жили здесь, в Кировске одни, бабушка Юлдуз, мамина мама, умерла, когда я училась в шестом классе, и с тех пор в нашем доме, пропахшем старыми книгами, мы с мамой остались вдвоём. Она не приводила мужчин, и, думаю, их у неё и не было, настолько пренебрежительно она говорила о них всех, весь её мир был миром женщин: женские болезни, рождения детей, мужчинам там не было места. Так считала мама. Понять её было легко, отец бросил нас, вскоре после свадьбы, думаю, жениться его вынудили, потому что должна была появиться я, но долго это продлиться не могло… Я никогда не видела его, алименты приходили исправно и мама откладывала мне «на книжку», все откладывали «на книжку», а бабушка ещё и собирала на страховку, по шесть рублей в месяц, к моему совершеннолетию собралось бы 500 рублей, но этому случиться было не суждено, бабушка умерла, страховка так и не была выплачена, а скопившиеся таким образом деньги, наверное, пропали.
       Мы переехали сюда из Ташкента, после землетрясения, в котором погиб мой дед, разрушилась квартира, в которой мы жили, и было потеряно всё имущество, осталось только то, в чём выскочили. Сначала мы приехали в Москву, но там ютились в одной комнате коммуналки у родственников, и, когда представилась возможность поехать в этот городок в Псковской области, где маме как акушеру-гинекологу пообещали место заведующей роддомом в районной больнице, и прилагающуюся квартиру, мы тут же переехали. Я этого, конечно, не знала и не помнила, потому что в 1968 году, когда мы оказались здесь, мне было три года…
      И хотя я не помнила своей родины, и Кировск должен был стать мне родным, но, почему-то я этого так и не чувствовала, потому ли, что я была непохожа на всех остальных детей в детском саду, а потом в школе, или потому что мама и бабушка почти каждый день вспоминали Ташкент, Узбекистан, который я никогда не видела, потому что там у нас никого не осталось. И у меня всё время было чувство, что мы здесь временно.
     С раннего детства я была влюблена в балет, после того, как впервые увидела фильм-балет «Ромео и Джульетта», с Улановой. Мне было года четыре, мы смотрели его в кинотеатре, и я вся наполнилась чудом, увиденным на экране, лёгкостью, волшебством танца. И решила, что ничего больше не может быть в моей жизни, кроме танца. И потому я заставила бабушку водить меня в хореографический кружок.
       Его вела пара балетных Анна Кузьминична и Сергей Владимирович, она стройная и очень строгая с жёсткими белыми волосами, была с нами непримирима и очень требовательна. А Сергей Владимирович, очень мягкий и добрый человек. Но я готова была терпеть придирки Анны Кузьминичны, считая, что без строгости и жертв в виде растянутых мышц, и вывернутых суставов не обойтись. И, когда мне исполнилось десять, сбылась моя мечта, мама отвезла меня в хореографическое училище в Ленинград.
      Я очень волновалась, я очень боялась, что меня не примут, сочтут недостаточно способной, не спала всю ночь накануне. Но меня не только взяли, но и восторгались моими «данными», музыкальностью, чувством ритма и прочим. Я сразу стала лучшей в классе, лучшей с большим отрывом. Девочки вскоре стали считать меня задавакой, возможно, я такой и была. Я не так скучала по дому, как другие, потому что маму я дома почти не видела, а бабушка умерла к этому времени, так что стремиться домой, чтобы быть там совершенно одной почти всё время, было бы странно.
      Я думала только об одном, танцевать в Кировском театре. И мы, ученики, много раз участвовали в постановках, вначале в детских спектаклях, потом в ролях детей или карликов. Но к четырнадцати годам некоторых из нас стали брать и в кордебалет. И я была среди первых. И дальше моя карьера должна была развиваться исключительно успешно, об этом говорили все преподаватели, об этом говорили мои подружки, которые были скорее при мне своеобразными фрейлинами, причём не я так назвала их, меня стали называть «принцессой». Я думала, ничья зависть меня не достанет, потому что я уже парила высоко над всеми. Но достала меня судьба или что-то ещё, сказать трудно, но я была жестоко наказана за большие амбиции и чрезмерную уверенность.
     Однажды ранней весной, я ехала в трамвае и случилась авария: кто-то перебегал трамвайные пути, трамвай резко затормозил, люди попадали, в том числе и я. Но я хорошо владела своим телом, и даже не ударилась бы, но на меня налетел какой-то грузный мужчина и придавил собой…
      Я очнулась уже в больнице, даже мама уже успела приехать. Я почти ничего не чувствовала. Кроме одного: моя жизнь закончилась. Сотрясение мозга, перелом трёх рёбер с ранением правого лёгкого, ушиб позвоночника и сложный вывих колена, навсегда поставили крест на моей карьере балерины. Не говоря о том, что я провела в больницах и после в санаториях целый год, мне пришлось вернуться домой. И вот, с пятнадцати лет, я не могла придумать, куда же мне двинуться дальше, какую теперь определить цель для себя.
      Я могла надумать только одно пока, переехать в Москву. Не в Ленинград, представить, что я вернусь в город моей мечты, город, где я была так счастлива, и где теперь для меня ничего не осталось, я не хотела даже думать. Но как мне это сделать, как переехать… Поступить на очное отделение в институт мне не удалось, потому что я не могла достаточно хорошо подготовиться, вот и пришлось вести этот несчастный хореографический кружок.
      Поначалу я ненавидела его, а потом… неожиданно мне стало нравиться, аккомпаниатор играла так хорошо, что во мне стало рождаться вдохновение, девочки были старательны, прилежны и у нас стало получаться. Чтобы не терять своего настроя, я всё время включала дома пластинки с классическими композициями, целыми днями и вечерами вместо того, чтобы сидеть перед телевизором, как делали все, я слушала музыку и читала книги. В этом смысле нам удивительно повезло: от предыдущего хозяина, одинокого учителя, который жил в этой квартире до нас, нам досталась замечательная библиотека с сотнями книг. Телевизор у нас показывал плохо, настроить его и наладить было некому, поэтому я смотрела его редко, лучшим развлечением  было чтение. Так и проходили мои дни и вечера – занятия с ребятами танцами и книги под музыку.
      За мной всегда увивалось много парней. Но я сама не влюблялась. И вообще, все эти глупости меня не интересовали, хотя наша соседка снизу тётя Зарема, настоящая цыганка, между прочим, которая в шестнадцать лет оторвалась от своих и уехала сюда за любимым мужем, который был русским, и не побоялся увести её с собой без паспорта и прочих документов, считала иначе, так и говорила:
        – Вот влюбишься, и всё это престанет быть глупостями.
        Но муж умер уже и довольно давно, а Зарема осталась здесь, и теперь уже была на пенсии, работала в газетном киоске. Детей у неё не было. И она никогда не сидела во дворе с другими бабусями, и притом знала все новости города раньше других. К ней часто приходили погадать, и однажды я попросила о том же вскоре после возвращения в Кировск. Но она усмехнулась и пробасила, покачав головой:
        – Нет, Като, судьба не любит прогнозов, как и погода. Вспугнёшь удачу или притянешь несчастье. 
       Я засмеялась:
        – А как же ты гадаешь, тётя Зарема?
       Засмеялась и она, собирая в крупные коричневатые складки своё носатое лицо, и я, в который раз, удивилась, как она похожа и не похожа на саму себя на старых фотографиях.
        – Я рассказываю им то, что они хотят услышать или, наоборот, боятся.
        – Но это же обман.
        – Им после этого лучше, легче не душе, так какая беда от моего обмана?
       Так вот, сейчас, пока я стояла тут и как последняя глупая простушка разглядывала паутину и слушала мух, Зарема выглянула из своей квартиры сюда, на лестницу, и сказала:
        – Ну, что стоишь тут? Заходи, – сказала она своим тяжёлым голосом, которому позавидовал бы любой бас из Большого театра.
       Я поднялась на четыре ступеньки и вошла к ней. Уже очень много лет Зарема как наша родственница, нередко она даже кормила меня обедом, втайне от мамы, потому что мама немного ревновала меня к старой цыганке, хотя доверяла приглядывать за мной и даже запасной ключ от дома. Вот в надежде на этот ключ я и зашла, потому что болтать сейчас я была не в силах, я хотела побыть одна и подумать, что за смятение чувств со мной вдруг приключилось.
        – Садись-садись, чаю выпей, есть-то уж поздно, скоро спать ложиться.
        Я со вздохом уселась на скрипнувший табурет. Вся мебель у Заремы была очень старая, она поскрипывала, подрагивая, похрястывала, и позвякивала, каждый предмет на свой манер. Чайник уже стоял на плите, она стала доставать чашки.
        – Что, кавалер-то, не понравился?
        – Что? Да какой это кавалер, мальчишка-школьник.
        – Ну, не знаю, мальчишка ли… Моему Лёнечке тоже семнадцать было, когда мы в поезд вдвоём прыгнули и улепетнули. Так что самый возраст, так-то Катюша. По мне так этот очень даже видный, симпатичный как сейчас говорят, твой Олег Иваныч сморчок против него.
        – Вот ещё! – фыркнула я.
        Но Зарема только посмеивалась, хотя вопросов больше не задавала. Достала чашки с большими золотыми петухами и стала разливать заварку, себе покрепче, мне послабее.
        – Ты, Катюша, не размышляй сейчас, теперь сердечко в смятении, мысли затуманились. Твой Олег парень с будущим, конечно, серьёзный, целеустремлённый, но любишь ты его?
        – Конечно, люблю! – выпалила я.
       Зарема посмотрела на меня и покачала головой.
        – Ну, вот и люби. Только помни, девочка, мужчины такой народ, их терпеть возможно, если только любишь, иначе небо с овчинку покажется.
        – Так я и люблю, – опять поспешила я.
        – Ну и хорошо. А то подумай… годка два-три ещё не спеши замуж-то, небось, дождётся, – лукаво поблескивая чёрными глазами, проговорила Зарема.
       Дождётся… если бы, потому Олег и сделал предложение, что ждёт назначения в Москву, вернее, надеется. Так и говорит: «Мне бы дельце, какое подвернулось посерьёзнее, точно не обошли бы тогда меня». Когда я сказала об этом маме, она подняла на меня удивлённый взгляд: «Это, что получается, должны кого-то убить или ограбить, чтобы твой Олег мог получить повышение?!», её это так возмутило, что я напрасно пыталась убедить её в том, что это не так. В довершении она добавила: «И с чего это он взял, что его переведут сразу в Москву? В лучшем случае для начала в область». Но Олег считал иначе, обещали ему или он ещё по какой-то причине был уверен, что в ближайшее время его ждёт перевод в Москву, но мне он говорил об этом без сомнений.
        Но сейчас я не думала об этом, сейчас я думала только, как унять волнение и перестать думать о мальчишке Олейнике…

       А я тем временем дошёл до дома, хотя больше бы подошло сказать: долетел, потому что во мне не было веса, а за моей спиной широко раскрылись крылья. Не заметив как, я дошёл до дома. Взлетел на второй этаж, дверь у нас редко бывала закрыта днём. Танюшка не услышала, как я вошёл, у неё играла мягкая голубая пластинка из «кругозора» с песенками, кажется, из «Танцора диско», любят люди всю эту индийскую романтику. Я заглянул в её комнату, дверь у неё всегда распахнута, даже ночью, как и на веранду, любит простор. А сама она сидела на полу среди листков бумаги, всегда любила рисовать, и мне кажется, она рисует постоянно, всегда при ней блокнот и угольный карандаш, ну, или простой. Или просто ручка, и что-то чирикает на всём, что ни попадётся, хоть на газете. Даже пошла в художественную школу прошлой осенью. Причём сама записалась. Пришла и сказала маме:
       – Я в художественную школу записалась, они сказали, чтобы ты пришла, там… заявление какое-то надо или… что-то…
       Вот и сейчас, сидит в носках и трикошках, в моей старой футболке, коса заплетена небрежно, заколка съехала, всё время такая смешная, лохматая, одежда висит на тощей фигурке.
       Проигрыватель рядом, чтобы можно было заводить музыку снова и снова. Что-то увлечённо рисует, что-то, что лежит перед ней, а мне не видно. Я прикрыл двери, чтобы не слушать зажигательных ритмов диско, и пошёл к себе. Всё же хорошо, что у нас здесь большая квартира, что маме как писателю полагалась ещё одна комната, поэтому у нас всех по комнате, и к тому же большой зал со скрипучим полом, двумя большими тоже скрипучими диванами и телевизором.
      Я зашёл к себе, и тоже закрыл дверь. Переодевшись в старые домашние джинсы, я посмотрел на Катину сумочку. Так хотелось заглянуть внутрь!
      Я спрятал её в шкаф, чтобы не видеть и не испытывать искушения открыть маленький замочек, и посмотреть, что внутри. Едва удержался, старался изо всех сил.
       А на следующий день я пошёл встречать Катю утром к её дому. Протоптался минут сорок, опоздал, конечно, в школу, но зато проводил её до Дворца пионеров.
       Когда она увидела меня у подъезда, остановилась на мгновение.
        – Олейник… ты…
        – Я твою сумочку принёс.
        – Принёс он… – хмыкнула она, забирая сумочку из моих рук.
       Я обрадовался, что она не заметила слова «твою», и не сердится всерьёз, это могло значить только одно...
       …Напрасно он думал, что для меня это значит «не заметила», я отлично заметила, но всё во мне противилось тому, чтобы поставить его на место. Мне было приятно, что он идёт рядом, я чувствовала его запах: свежий запах юности и какого-то хорошего крема для бритья, и губы его пахли замечательно, это я отлично помню… Вот надо же, думаю об этом! Похоже, желается мне продолжение.
       Мы болтали с ним о кино, «Айвенго» и «Африканца» с Катрин Денёв, которые шли в кинотеатрах с прошлой недели.
        – Может быть, сходим?
        – Ты же был?
        – Так с понедельника в «Космосе» новый французский фильм. Пойдём?
       Он смотрел такими сияющими глазами и так улыбался, что отказать я, конечно, н смогла. И только после, уже вечером, когда он снова проводил меня из Дворца пионеров до дома, и я поднималась по лестнице на дрожащих ногах, улыбаясь сама себе, как дурочка. Мама была дома, выглянула из кухни.
      – Катя, ты? Мой руки, как раз котлет пожарила.
     Котлеты, несомненно, из кулинарии, что была на театральной площади, сама мама никогда не лепила котлет. Меня научила Зарема, потому что бабушка «этих русских» котлет не признавала, готовила то, димламу, нарын, манты и, конечно, плов. Но для всего этого нужно было хорошее мясо, ну, хотя бы не очень хорошее, но говяжью вырезку, а тем более баранину достать было почти невозможно. Правда, когда мама освоилась на новом месте, то появились у неё знакомства и связи, и приносили нам сумки домой со всевозможными деликатесами, как приносили и дефицитные сапоги, модные платья, косметику, конечно же, духи. Так что всего этого, как и прекрасной мебели, ковров и прочего у нас в доме было, как мама выражается, quantum satis.
      Вот и котлеты эти, ей конечно, заведующая кулинарией прислала, не сомневаюсь. Но и как иначе, если последние девятнадцать лет почти все женщины рожали у моей мамы.
       Но сейчас я думала не об этом, и не об аппетитном запахе котлет, что распространялся по квартире, а о том, что мне надеть завтра, когда мы пойдём с Платоном в кино. И вдруг мама вернула меня из высот моего мечтательного парения на землю одним вопросом:
       – Олег тебя встретил? Звонил раза три.
     Батюшки… Олег… я и думать забыла о нём. А ведь я согласилась выйти за него, он мой жених. И ведь была рада… Как же так? Это значит, что я плохой человек? Нет, не человек, я дурная, ветреная женщина…
      Я села на кровать. Дурная женщина… а ведь я и женщиной ещё не была.
     Словом, ни в какое кино я не пошла. Поэтому с этого дня я стала прятаться от Платона. Во-первых: мне было стыдно за то, что я обманула его, во-вторых: я решила быть правильной невестой, а в-третьих: я вдруг вспомнила, что Платон мой ученик, и если кто-нибудь увидит меня с ним, то могут уволить из Дворца пионеров и, что ещё хуже, выгнать из института. Я пряталась всеми возможными способами: выходила раньше, вызывала Олега, чтобы проводил меня. Я не знаю, видел ли нас Платон, я не вертела головой на улицах, а на глаза мне он ни разу не попался. Наверное, обиделся, и решил больше не связываться с такой обманщицей.
      Меж тем снег окончательно растаял, асфальт просох, просохли и выбоины в нём, кое-где начали набухать почки, появлялась трава, мать-и-мачеха на припёках, а в воздухе пахло весной, жизнью. Солнцем. Самое лучшее время в году. И вот, когда прошла уже неделя с нашей с Платоном последней встречи, Олег вдруг закатил мне гадкую сцену. Это было впервые за весь год, что мы встречались.
       – Я слышал, ты не скучала?
       – Когда это?
       – Этот школьник Платон, говорят, дежурит у Дворца.
       – Что?! – я даже остановилась, а мы шли с ним как раз из кино, того самого, на которое приглашал меня Платон, с фильма «Банзай», смешная французская комедия, почему-то детям «до шестнадцати».
        – Следишь за мной, что ли?!
        – А что следить? Одни мы в городе? Его на этот фильм и не пустили бы, а ты с ним по городу ходишь. Ты что, Кать? Он же тут лидер неформальной группировки, вся эта шпана, бандиты настоящие, драться выходят с цепями и нунчаками самодельными. Они же через пару лет окажутся все в колонии. И этот кавалер твой малолетний… – он всплеснул руками. Руки у него длинные и сам он весь длинный, вроде и складный, и недурён, но куда ему, рыжеватому, до Платона…
        – Ты… что городишь-то, Олег?! Что ты городишь?! – разозлилась я.
        Мы стояли уже у нашего подъезда, я пригласила бы его наверх, чай пить и целоваться, но после этих слов… ну, Олег…
        – Ты… знаешь, что… ты не ходи за мной.
        – Что?!
        – Да ничего! И не звони больше!
        И дёрнув расхлябанную дверь в подъезд, я побежала вверх по лестнице, стуча каблучками по деревянным ступеням. И, вбежав в квартиру, сразу заперлась, чтобы Олег не вздумал войти за мной следом. И ведь что он придумал! Это же надо…
      Но с другой стороны… Если такое себе придумал, будет ему именно так…

      …Совершенно невозможно, но Катя позвонила сама. После девяти дней, когда она всеми способами демонстрировала, что я ей безразличен. Этот её прокурорский всё время оказывался рядом с ней, я даже пройти около не мог, не то, что подойти. И дело не в том, что он даже явился к нам в школу и заставил завуча вызвать меня «для беседы», долго говорил и умничал на тему: «Неформальные молодёжные объединения и вред, который они приносят обществу, формируя будущую криминальную прослойку».
        – Да просто секций надо не две на весь город, куда не попадёшь! – заявил я, прямо глядя в его противные зелёные глаза, говорят, жениться на Кате собирается, противная морда, тоже вепс, наверное... – Бассейн всего один на город, только по блату можно попасть, на самбо не записаться, каратэ вовсе запретили. И художественна школа или станция юных техников только одна. Куда деваться-то подросткам? Куда энергию расходовать? Вот и собираются в группировки, болтают. Да музыку слушают.
        – Да конечно, музыку! Ты сказки-то не рассказывай, Олейник, – усмехнулся он, дёрнув длинным носом.
       – Я не пойму, чего вы от меня хотите?!
        – Я чего хочу?! – он даже навис надо мной, сидевшим в кресле, куда я нагло пристроил свой зад, едва вошёл, я не собирался, как мальчик на краешке стула перед ним жаться. Вот я и сел сразу возле входа в кабинет директора, одно дерматиновое кресло справа, второе – слева. А рыжий засверкал глазами ещё злее. И прошипел: – Я хочу, чтобы ты за учительницами не бегал!
      Я вдохнул поглубже, думая, не сдуть ли мне его, как Гулливеру…
        – Я, Олег Иванович, ни за кем не бегаю. Один раз проводил Екатерину Сергеевну до дома, потому что время было позднее, а её жених… говорят, у неё жених есть, так вот, этот самый жених, не встречал её. А в городе, как вы только что заметили, полно хулиганов.
       Он покраснел и надулся, думаю, ему хотелось вытрясти из меня душу. Но он сдержался, выпрямился и, раздувая ноздри, отошёл. И только совладав с гневом, сказал:
        – Ну вот что, Олейник, ты вредные иллюзии свои забудь. Собрался в Москву учиться ехать, вот и езжай. Не то поедешь совсем в другую сторону, учиться лес валить.
       Я поднялся, и сказал:
        – У меня, Олег Иванович, даже в дневнике поведение никогда удовлетворительным не было, всегда отличное, за что же вы меня намереваетесь отправить лес валить?
        Он довольно усмехнулся:
         – Ну… был бы человек, а дело найдётся.
       Я взялся за ручку двери и сказал, обернувшись:
        – Да нет, Олег Иванович, вы человек неподлый и даже честный, и ни в чем, ни повинного подростка вы ни в какую тюрьму или колонию не отправите. Всего хорошего.
       Думаю, он от удивления открыл рот, но я этого не видел.
       Но этот разговор заставил меня действовать смелее, и вот потому накануне Первомая и исполнилась моя многолетняя мечта…
Глава 3. Расцвела под окошком белоснежная вишня, или Очень длинная Вальпургиева ночь…
      Это был вечер тридцатого апреля, мне позвонила Катя. Мне позвонила Катя! Вы только вдумайтесь! Нет, никто не может этого представить, если сам не пережил: чтобы девушка, о которой ты грезил пять лет, сама позвонила. Да-да, я готовил доклад по истории, люблю делать всё загодя, поэтому принёс домой книги из библиотеки. Потому что в нашей обширной библиотеке были исключительно художественные произведения. Доклад ко дню Победы, и я поискал не только в библиотеке подшивки старых газет, военного времени и прошерстил их в читальном зале, но и всё, что нашёл о событиях тех лет. Нашёл немного, удивительно, насколько мало было написано, я задумался, где же искать сведения об интересующих меня темах: какие и когда именно проходили бои в здешних местах, сколько человек погибло с обеих сторон, кто, какие части участвовали, без этого моё представление оказывалось неполным, и доклад приобретал какие-то общие черты, а мне это не нравилось. На мои вопросы учительница сказала только, улыбнувшись: «Сразу вижу будущего журналиста. Вот поедешь в Москву, получишь доступ к архивам, если повезёт, конечно, тогда и прочтёшь всё, что тебя так заинтересовало. А пока, Платон Андреич, довольствуйся тем, что нашёл».
      И вот сидел я над своими заметками и уже начисто печатал на маминой старой машинке, у неё была электрическая, быстрая, а эта, с красивыми старинными клавишами и стуком на весь дом, стояла уже почти как украшение интерьера. Таня заглянула ко мне, предварительно постучав, а я дверь, в отличие от неё, всегда держал закрытой, как-то она застала меня в неглиже, смущению с обеих сторон не было предела, с тех пор она всегда стучит.
        – Платошка, тебе звонит какая-то девчонка, – сказала Таня, приоткрыв дверь и тут же ушла. Девчонки мне звонили часто, и никого это не удивило. В том числе и меня. Я подумал, кто-то из наших в кино организовался на выходные или на пикник на речку, вот и звонят.
       Я не испытывал ни капли волнения, когда взял трубку нашего старого эбонитового ещё аппарата.
        – Добрый вечер, Платон! Что делаешь? – спросила Катя, как ни в чём, ни бывало, будто нам с ней болтать по телефону – это обычное дело.
       Меня обдало жаром, даже слабость хлынула в ноги и закружилась голова.
        – Д-да… ничего, так… – не рассказывать же ей сейчас о моём докладе и затруднениях с ним. Если захочет, расскажу, но при встрече. При встрече… неужели это возможно?
        – И с друзьями или там с девушками никуда не планируешь идти?
        – И не думал.
        – Ну… если не занят… может быть, придёшь?
       Ну тут я уже сел, потому что ноги подкосились.
        – Я… к-конечно! Я сейчас! Я сейчас!
       Я сорвался с места. И только у двери опомнился, что не оделся и денег не взял, надо же купить что-то, не с пустыми руками к девушке. Да и… душ принять. Всё это заняло у меня минут десять не больше, но мне казалось, вечность. Одеваясь на бегу, я зашёл к Тане. Она не обернулась от стола, за которым сидела.
       – Я ухожу, Тань, закройся, праздник завтра, Митрофановы внизу опять гостей своих назовут, чтобы не полезли сюда, – сказал я, застёгивая на ходу рубашку.
       Подойдя к столу, я увидел её рисунки: это были подробно вырисованные царские империалы… Я взял лист и посмотрел, невозможно так нарисовать, если видела мельком. Я почувствовал тревогу.
        – Таня… это… где ты видела?
       Она пожала плечиками:
        – Да так… А что?
        – Ничего. Ты рисунки лучше никому не показывай, – сказал я.
        – Почему? – Таня удивилась, подняв на меня глаза. Глаза у неё странные, не как у нас с мамой, у нас голубые светлые, у отца большие светло-серые, но у Тани очень большие, как-то вроде больше нормы, и притом яркие, тёмно-синие, зрачки всегда расширены, будто она всматривается сильнее, чем все остальные, или больше видит, ресницы и брови тёмные, а волосы белёсые, как у мамы. Впрочем, что я про отца, может быть, она и похожа на своего, потому что на маму не похожа совсем… Как всегда при мысли об этом мне стало неприятно, какое-то отчуждение от неё. Всё же очень горько узнавать постыдные тайны твоей семьи, никогда не приду в себя от этого.
        – Ну, я потом тебе скажу… А пока ты их прибери куда-нибудь, а лучше вообще порви.
        – Почему?! – ещё больше удивилась Таня.
        – Тань, за золотые империалы сажают, незаконно их иметь. Увидит кто-нибудь, начнут вызывать вопросы задавать. Ты же большая уже, понимаешь.
       Таня кивнула с сомнением. Взяла в руки листы и порвала, отдала мне.
        – Выбросишь в мусор?
        – Лучше в печку, – сказал я.
        – Ты уходишь? – спросила Таня, заметив, что я оделся. – Куда?
        – На кудыкины горы, Тань, – пробормотал я, обуваясь. – Ты ведьм каких-то нарисовала, не боишься, со стен смотрят по ночам… – я кивнул на ватманы, которые украшали стены, с них смотрели на нас зеленолицые зубастые черноволосые красавицы с окровавленными губами.
       Таня засмеялась:
        – Нет, они добрые, ты тоже не бойся, они на злых страх наводят. А своих не трогают.
       Но я уже не слушал, я бежал на свидание. Первое настоящее свидание в моей жизни. Я купил цветов у бабусек, которые сидели в центре возле универмага, к счастью, ещё не разошлись, хорошо, что завтра выходной и сейчас весна, а то, где было бы взять, и как на свидание без цветов? Хоть стреляйся…
       …Он примчался, кажется, через несколько минут после моего звонка. Я позвонила со злости на Олега, и тут же пожалела, испугалась, вот придёт сейчас, и что я буду делать? Мамы нет до завтра, то есть…
      Я пошла на кухню, поставить чайник, огляделась, нет ли пыли и беспорядка, а то человек впервые в доме, а у меня… Да нет, я убиралась накануне, и окна мыла, всё же весна, так что было довольно чисто. Убрала только несколько случайных вещей, мамины тапки, что лежали не на месте, её халат. У нас с ней две комнаты, наши спальни, а большая кухня, почти шестнадцать метров служит и гостиной, и столовой. Я достала самые красивые наши чашки, чайник. И вдруг подумала, что если он не придёт? И только возникла эта мысль, как раздался звонок. Я вздрогнула и едва не выронила пачку чая. Выдохнула и пошла в прихожую. Что ж, Олег, если бы ты не был таким грубияном, ревнивцем и не сверкал бы так зло своими глазами, я заставила бы себя не думать о Платоне и не вспоминать его поцелуй, но теперь я приняла решение, которое, может быть, многое изменит. Не знаю даже, пойду ли я за тебя… Но сегодня, в последний день апреля я буду не с тобой.
       Платон вошёл такой красивый, яркоглазый, сверкающий улыбкой и пахнущий юностью и чистотой, и своим замечательным лосьоном, в руках у него были розы, белые, садовые, неужели уже выросли розы у кого-то? Оранжереи, видимо, есть у людей…
        – Добрый вечер, – радостно сияя, сказал он, входя.
       Едва я взяла букет, как на кухне засвистел чайник.
        – Проходи, Платон, не разувайся.
        – Можно за тобой? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
       Что ж, он впервые у нас, конечно, любопытно. У нас есть на что посмотреть. Старинная мебель, не антикварная, конечно, но старинная, лет сто ей, я помню, как мы с бабушкой покупали у овдовевшего доктора, который распродавал имущество и уезжал из нашего города к детям в Харьков. Поэтому эта красивая мебель из золотистого полированного дерева с плавными изгибами спинок и подлокотников, теперь жила у нас. Мама вслед за бабушкой не признавала ДСП, и предпочитала вот это старьё, всем новым мебелям, пахнущим едким химическим лаком. Портьеры на двери и окна шила бабушка, когда я приехала на каникулы они уже висели, и получилось очень уютно и в духе девятнадцатого века, только кринолины нам троим надеть. Ничего в нашем доме не напоминало о Ташкенте, у нас не было ничего оттуда, потому что из дому успели выскочить, в чём были, только со мной на руках…
      Об этом я и рассказала Платону, пока заваривался чай. Он слушал внимательно, но, может быть, больше смотрел, чем внимал. Наверное, я казалась ему очень красивой, с таким восторгом он не сводил с меня глаз, впрочем, так смотрели многие. Хотя нет, не так… Платон смотрел всё же как-то по-другому, или мне хотелось так думать, потому что сегодня я в первый раз подумала, что и я восхищаюсь им. Конечно, не осмелься он в прошлый раз поцеловать меня, я никогда не стала бы думать о нём, о том, что он самый одарённый из моих учеников по истории, я уверена, он знает куда больше меня, потому что интересуется с детства и отец у него историк. Но даже в танцах он делал успехи, что при его крупной, атлетической фигуре было удивительно, но если бы он захотел, мог бы сделать карьеру. Его сестра тонкая и лёгкая, изящная, все данные при ней, и гибкость, и выворотность, но она слишком в себе, никогда не старается, ходит, по-моему, просто для удовольствия заниматься, да ради компании, там их несколько человек из класса ходят. А вообще все они довольно дружные, мои ученики, вот и Фролкин Илюша не гнушается шестиклассников, хохочет с ними наравне, и уходят всегда группками вместе. Но Илюша очень общительный, всегда в компании. Здесь в Кировске почти ничего не происходит, кроме подростковых драк, ну алкоголики ещё, бывает, мутузят друг друга, или своих жён, а в целом город очень мирный и тихий, пятнадцать тысяч население – маленький, но если учесть окрестные деревни и районы, то получается все двадцать шесть. Преступлений тут за всю мою жизнь ни разу не было. Так что можно по одному ходить не бояться, и ребята ходят вместе не из опасения, а просто, потому что вместе им хорошо.
       И вот сейчас я смотрела на Платона и думала, что, наверное, ничего не происходит напрасно, он встретился мне именно для этого сегодняшнего дня… И он словно бы чувствовал это… не спешил, не набрасывался, не пугал меня своим напором, как всегда делает Олег. Потому, наверное, Олегу я так и не позволила приступить достаточно близко. А может быть… я просто его не люблю? Вот ужас… как же так?..
       Не знаю, я не поняла, не разобралась в себе, не поняла своих чувств, и даже желаний, кроме одного, я не против, я даже хочу, чтобы Платон теперь сделался смелее…
     …Мне кажется, я прочёл её мысли. Вот просто почувствовал её мысли, её желания, они текли ко мне от неё, как электроны по проводам, создавая ток. Мы сидели за столом напротив друг друга, в чашках ещё недопитый душистый чай, конфеты в хрустальной вазочке на серебряной ножке, печенье в такой же, и ещё варенье в розетках, вишневое и клубничное. Но какой чай, какое варенье, когда вот она, рядом при свете абажура в этой большой и очень странной комнате и столовой, и кухне одновременно, такая необычно красивая, какая-то по-новому красивая, свитерок на ней синий...
     Я протянул руку через стол и коснулся её руки, моя большая ладонь после зимы слишком белая, а её красивого, немного медового оттенка, она, должно быть вся такая, как мёд под одеждой… как мёд…
       И я потянулся за этим мёдом.
       Она не отпрянула как в тот первый раз, потому что сегодня ожидала этого и даже хотела, похоже… Какая она оказалась гибкая, упругая, обняла меня, немного лениво или нехотя, подняв руки мне на плечи, и подставила большие тёмно-красные губы, прохладные поначалу, но быстро разогревшиеся в моих…
       И позволила целовать свою шею, и касаться так, как мне мечталось с двенадцати моих лет…
       Я не раз целовался, мне нравилось, и девчонкам тоже, и обниматься в темных закоулках нашей старой школы, иногда после уроков или факультативов, иногда после огоньков или рисования стенгазеты. Мало было девочек из нашей параллели или на год и два младше, с кем я ни разу не поцеловался бы. Но чтобы получить такое удовольствие, как сейчас, такое сильное возбуждение… Ни с кем у меня не заходило дальше объятий и поцелуев, я даже касаться достаточно смело не позволял себе, не хотелось или настоящего желания не испытывал, или боялся, ведь они все маленькие девочки ещё пятнадцать-семнадцать лет. Но сейчас меня несло будто морской волной. Подняло и несло на Катю, как на скалу, с которой мне светил маяк уже много лет.
       Я поднял её на руки и понёс отсюда, из этой красивой комнаты то ли кухни, то ли гостиной. Я не знаю расположения комнат здесь, поэтому, не разбирая, толкнул первую же дверь. Здесь тахта вроде моей, на неё мы и легли, целуясь и всё больше обнажаясь
        – Подожди… погоди, Платон… Платон… – она вдруг отстранилась.
        – Куда ты? – выдохнул я, пугаясь, что она сейчас уйдёт или прогонит меня, потому что то, что я здесь, то, что происходит, не могло, конечно, происходить, невозможно, чтобы она, Катя, и правда снизошла до меня. Но факт оставался фактом: мы были почти обнажены, мы только что обнимались на этой тахте, и, ещё несколько мгновений, и произошло бы то, что мне снилось столько раз, и чего ещё ни разу не было в моей жизни. И вдруг она ускользает? Неужели на этом всё и прервётся, когда я уже без рубашки и даже верхняя пуговица на джинсах расстёгнута?..
       Но нет, она не ушла. Она уже была без свитера, и теперь в полумраке я хорошо видел её мерцающее гладкой смуглой кожей тело, замечательно стройное. Отойдя от меня на шаг, она улыбнулась, расстегнула молнию и стянула юбку вместе с колготками, ей удалось сделать это очень изящно, никто, я уверен, не смог бы сделать так. Она осталась в черном лифчике и трусиках и подошла ко мне, сидевшему на краю тахты.
       – Платон… – прошептала она, коснувшись меня.
       Ночь на удивление светлая, в окна лился свет облаков и уличных фонарей, редкие машины проезжали по улице, скользя фарами по комнате, в которой мы не задёргивали штор.
      Она завела руки за спину и расстегнула лифчик… Боже мой… я увидел её груди, ничего красивее я не видел никогда в своей жизни. Я потянулся было к ней, но она покачала головой и кивнула на мои джинсы. Тогда и я снял с себя остатки одежды, уже не так изящно, конечно, как она. И увидев меня обнажённым, она будто испугалась в первое мгновение, словно не ожидала, будто думала увидеть что-то другое…
      …Ну ещё бы, Платон! Я впервые в жизни видела обнажённого мужчину, и, конечно, я представляла всё немного иначе, ведь я видела скульптуры, картины в Эрмитаже, и художественных альбомах, и там никогда не было ничего похожего не это… великолепие. Пугающее, надо сказать…
      …Теперь, когда мы оба были обнажены, я притянул её к себе снова, целуя и скользя ладонями по её замечательно гладкой коже, пахнущей, почему-то морем. Почему она пахнет морем?..
     …Я хотела всё сделать сама, теперь, когда я увидела, что это такое – мужчина, мне стало понятно, что надо делать… Платон снова сел на край тахты, думая увлечь меня за собой, но я почувствовала, что не хочу так, как хочет он. Сейчас в эти мгновения, что мы оказались так близко, когда я была так близко с мужчиной, возбуждавшим во мне такие сильные чувства и даже сильное желание, да вообще я впервые в жизни чувствовала желание, и мне хотелось, чтобы всё произошло по-моему… Поэтому я сама села к нему на колени, будто он мой скакун…
      …Но едва Катя нерешительно приступила к делу, очевидно, имея в голове какой-то внутренний план действий или образ, как я не смог уже справляться с тем, что я чувствовал, что распирало меня изнутри, угрожая взорвать, как я не дал ей робко ускользать, и, обхватив её, тонкую, ставшую скользкой от пота… опрокинул спиной на постель и овладел по-настоящему. Она вскрикнула, пугаясь, но мной управляли уже инстинкты, живущие в нас миллионы лет, и потому остановить меня было уже нельзя…
      Мой восторг и наслаждение, огромное, неожиданно большое, заполнило не только меня всего, но захлестнуло всю комнату, всю вселенную, растворив во мне и моём огне без остатка…
       Плед немного колол кожу, но было так приятно уснуть под ним. Я проснулся оттого, что Катя встала и, как была обнажённой, подошла к окну, и потянулась к форточке. Услышав, что я проснулся, она обернулась с улыбкой и сказала:
        – Смотри, вишня расцвела, ещё вчера не было цветов…

      Мама пришла поздно, почти в полночь. И заглянула в большую комнату, где я смотрела кино, старый фильм «Испытание верности», длиннющий, уютный, какие я обожаю.
        – А что, Платона нет? – спросила она удивлённо.
        – Нет, по-моему, он на свидание пошёл, – сказала я.
        – На свидание?! Почему?
        – Что почему? – удивилась я странному вопросу, окончательно отвлекаясь от фильма, видимо, мне не узнать, вернётся ли блудный муж в семью. – Мам? Разве он не может пойти на свидание? Девчонки звонят по сто раз в день, давно пора. За ним толпами бегают.
        – Ещё не хватало! – отмахнулась мама. – Глупости болтаешь.
       И пошла по коридору к кухне, сейчас кофе сварит, и не будет спать до самого утра со своей трескучей машинкой. Платошке, очевидно, этот стрёкот не мешает, а вот меня часто будит по ночам. Но я ни разу не жаловалась, я понимаю маму, когда она одержима своими книгами, я бываю так же, когда разглядываю что-то и думаю, как это изобразить, как это выглядит на самом деле, не только моими глазами, а глазами, например, муравья, заползшего на цветок… 
        – Ничего не глупости! – крикнула я вслед и услышала, как мама чиркает спичками, чтобы зажечь плиту.
       Я повернулась к экрану, но там как раз зажёгся «конец» на красном занавесе, ну, конечно...
        – С чего ты взяла, что Платон отправился на свидание? – спросила мама, когда я зашла на кухню.
        – Как с чего? Позвонила какая-то девушка, он…
        Меня прервал звонок в дверь. Мама посмотрела на меня.
        – Иди, открой, ключи, небось, забыл. Или свидание кончилось…
      Я отправилась в прихожую, по дороге чуть не упала, потеряла тапок, не люблю я эти тапки, меня все время заставляют их надевать, они только теряются и скользят. Я открыла, не спрашивая, уверенная, что это наш жених, но оказалось, нет. Это был один из его многочисленных приятелей, кажется, Валера Вьюгин, но все звали его Лётчик, в лицо я его хорошо знаю, он учился в нашей школе, на год моложе Платоши, толстоватый бесцветный парень, у него вечно лоснился его длинный нос. Но сейчас у него оказался здоровенный фингал во всё лицо, и губы раздуты так, будто кто-то догадался сунуть его лицом в пчелиный улей.
        – П-Платон д-до-ома? – с трудом произнёс Валера, у него довольно высокий голос, так и не сломался, как бывает у всех мальчиков, у наших начали ломаться голоса...
        – Нет… – удивлённо проблеяла я, я никогда не видела никого так жестоко избитым, тем более не видела таким этого Валерика, который, как я считала, был безобидным, как корова.
        – Н-ну… ладно… я, тогда…. – проговорил он, собираясь уйти.
        Но на улицу просвистала милицейская сирена, и голос из мегафона, прокричал что-то неразборчивое, я заметила, как обомлел от этих звуков Валера. Тогда я взяла его за руку и втянула внутрь.
        – Идём, раны обработаю. Я, знаешь, в школе, санитарка, как в стишке: «Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой санитары», – сказала я, проводя его в ванну. – Ты пока умойся, кровь, вон, смой, а я маму отвлеку.
      …И она ушла. Малюсенькая, тонюсенькая девчонка, сестра Платона, я хорошо её знаю, как и все, во-первых, потому что мы знаем всех родственников своих ребят, а во-вторых: у неё довольно яркая внешность, один раз увидишь, и запоминается: глазища, большие красные губы и всё это на маленьком личике, длинные белокурые волосы у неё всегда в беспорядке, всегда коса полураспущена или просто небрежно заплетена, заколки вечно теряет, только при мне в школе у неё два раза соскакивала, но она на ножках-спичках, прыг-прыг, по ступенькам и поймала. Она всегда казалась мне смешной, на танцах тех же, мы ходили туда с её братом, и она тоже занимается, всегда или ногу подвернёт, или от юбчонки подбой оторвётся, или чешки соскакивают с узких ножек, забавные случаи происходили, впрочем, вместе мы занимались редко, Екатерина Сергеевна обычно не смешивает разные группы, но иногда всё же приходилось.
       И потому я никак не ожидал, что эта самая Таня, маленькая сестра Платона, буквально спасёт меня сейчас, ведь останься я на улице или даже в подъезде, меня обязательно бы сцапали «фараоны», и не видать мне  тогда поступления. А я изо всех сил готовлюсь в медицинский. И надеюсь поступить, обидно будет усилия нескольких лет пустить коту под хвост из-за того, что случилось сегодня.
       А случилось нечто очень странное. В нашем городе существуют не то чтобы группировки, но он разделён примерно напополам, потомки пришельцев из деревень, с одной стороны, и рабочих местного Бумажного комбината, к которым примыкали и городские интеллигенты, с другой. Мы враждовали не яростно, дрались весьма редко, это носило характер каких-нибудь пасхальных кулачных боёв, так, ради порядка, все драки были до первой крови, дрались только кулаками, никакого оружия, вопреки мнению некоторых особо любящих фантазировать горожан. То есть у нас были и нунчаки, и ножи, и кастеты, но это для понтов и игр, мы устраивали соревнования и поединки между собой. Те, у кого были видеомагнитофоны, смотрели и приглашали других смотреть фильмы с Брюсом Ли, Чаком Норрисом, Сталлоне, а потом подражали этим поединкам, уходя в развалины, каких было много в нашем старинном городе, постоянно то прираставшем, то убывавшем населением.
       Но сегодня вечером случилось нечто странное и экстраординарное. Эти самые «деревенские» пришли на нашу территорию обозлённые, вооружённые и ножами, и «розочками» от откуда-то взявшихся пивных «чебурашек», у нас бутылочное пиво появлялось крайне редко, а тут все они были изрядно подогреты алкоголем, и явились, выкрикивая наши имена, вернее прозвища, как моё за Валерия Павловича, полного тёзку Чкалова, меня звали Лётчиком, и особенно выкликали Платона. Они вопили, что кто-то из наших едва ли не изнасиловал сестру кого-то из «деревенских», вот они и пришли поквитаться. Ничего подобного на самом деле быть не могло, никогда и никто из наших парней такого сделать не мог, да и никто этого в городе не делал, никогда я не слышал о таких вещах, но убедить этих распалённых молодчиков было невозможно, и пришлось просто защищаться.
      Они застали нас в старых развалинах фабрики, той самой, которая стала теперь Бумажным комбинатом, их «резиденция» была в разрушенном монастыре на другой окраине города. Второй монастырь в нашем городе был через реку, немного более сохранный в нём были какие-то складские помещения. Ни «деревенские» к нам, на нашу территорию, ни мы к ним никогда не совались, все драки свершались на нейтральной земле, на рыночной площади, например. А сегодня…
      Когда драка разгорелась, послышались визги сирен со всех сторон, получалась настоящая облава. Вот тут мы и побежали. От моего дома, что через два от дома Платона, пути мне были отрезаны, вот я и забежал сюда, надеясь увидеть и предупредить Платона о каком-то странном заговоре, каким мне показалось происходящее сегодня. Вот только понять, кто вдруг решил вот такой облавой избавить город от неформальной молодёжи… ведь скольких сегодня успели похватать, сколько похватают ещё завтра, кого обнаружат с побитыми рожами? Что за акция? Кто-то выслуживается перед начальством?
       Вот о чем я думал, пока умывался. Смывал кровь с разбитых костяшек,  с лица, всё же получил я порядочно, лицо и так не блещет мужественной красотой: ни красивых скул, или там подбородка, профиля римского, одни щёки, ни бровей, ни ресниц, ни глаз, будто меня в хлорке мыли, волосы серыми мышастыми прядями прилипли ко лбу. Как ещё нос мой, утиный, цел, губы расквасили в мешанину, но зубы не шатались, слава Богу.
        – Я ложусь, мам, ложусь, сейчас помоюсь только! – услышал я рядом с дверью Танин голос.
      Она вошла, оглядела меня, маленькая, и голосок тоненький, а смотрит, как большая, серьёзно и хмурясь.
        – Н-да, Лётчик, ненамного лучше… – сказала она с сомнением. – Тебе, как я понимаю, на улицу нельзя, так?
        – Да добегу я, – сказал я.
        – Не добежишь, я в окно выглядывала, целая эскадра этих «бобиков» по городу носится. Вы что натворили? Никого не убили хоть?
        – Да ты что! – я развернулся к ней.
        – Ох, да не смотри на меня, Валер! – отмахнулась Таня. – Ты и так не Ален Делон, а сейчас вообще… котлета. Жуткая…
        – А где Платон-то, всё же? – сказал я, опять отвернувшись к крану.
        – Я думаю, у девушки. Впервые в жизни его ночью дома нет… Ты вот что… я смотрю, ты весь грязный. Раздевайся, и залезай в ванну, мойся, я сейчас принесу тебе что-нибудь Платошкино одеться. И до утра спрячу. А утром… ну потом расскажу…
       – Тань,  ты книжек про индейцев перечитала? Или про партизан?
       – Я, Лётчик, про индейцев вообще не люблю, – сказала Таня, такая несуразная и смешная, такая вблизи маленькая, меньше, чем издали, и такая сейчас замечательная. – Мальчик я тебе, что ли, про индейцев читать. И не умничай, куда там… хихикает ещё, подумаешь… Мойся и одевайся, а потом тихо-тихо прямо через коридор. Мама не услышит, за машинку села, она за своей работой не видит и не слышит ничего, хоть тут партизанский отряд спрячется.
       Она разожгла титан, и пустила воду в ванну, и через пару минут принесла полотенце, а ещё футболку и треники своего брата.
      – Не стесняйся, закрывайся, – сказала она, оглядываясь, пожала плечами. – Вроде всё…
       Мыться было больно, рёбра помяли мне, надеюсь, не сломаны, в травмпункт бы, но это всё равно, что сразу в милицию пойти сдаться…
      Мыло у них славное, мягкое и пахнет хорошо… я мылил его в ладонях и оно бралось тонкой густой пеной. Моя мама покупает «земляничное» или «банное», и где люди такую прелесть достают? И вообще ванная какая-то необычная: на стенах белый кафель, но старинный, наверное, со времён постройки дома, а у них дом один из самых старых, дореволюционных, тут раньше чиновники жили, потом стали на коммунальные делить, но их квартира как раз из неразделённых, в отличие от нашей. Их с Платоном мать – писатель, журналистка, её не только в городе, в области знают, потому и квартира такая. Тут, в ванной, обширной, как и все помещения в квартире, кроме титана, что сейчас славно гудел пламенем, плетёное кресло, шкаф-комод, Таня оттуда доставала полотенце для меня и мыло, и над комодом картина, какой-то полуголый спортсмен, и горшок с плющом, он по потолку вьётся, тянется к окну за шторкой. И зеркала тоже большие, целых три, в полный рост, не то, что у всех – как мутные бойнички.
       Я закрыл воду, вытерся и повесил полотенце, как делал дома – на верёвку для белья, стал одеваться, треники Платона мне длинны, он намного выше меня, а фланелевая рубашка впору, он как Геркулес, а я толстый, потому и подошла, рукава даже подворачивать сильно не пришлось. В окно слышны визги сирен, то приближаются, то отдаляются. Надо же, всё не угомонятся, настоящий рейд сегодня, будто готовились…
       Я всё сделал так, как сказала Таня, проскользнул через коридор к ней в комнату, она закрыла дверь за мной, действительно, был слышен стрёкот машинки где-то справа. Таня взялась мазать меня зелёнкой, я сопротивлялся, но она сказала с укоризной:
        – Ну ты чего, Лётчик, ты же в мед собрался, должен понимать, попадёт в рану грязь, а тем более земля… Ты что, умереть хочешь? Подумаешь три дня зелёненьким походишь… Слушай, ты, наверное, маме позвони, а то волнуется, наверное. Я сейчас аппарат принесу.
       Вот точно! Как это я… ведь думал, пока мылся, и вот – забыл. Таня принесла красный аппарат с длинным шнуром, и я, стараясь говорить потише, позвонил маме. Она обрадовалась, в голосе зазвучали слёзы:
        – Сыночек, так ты… все хорошо с тобой? Всё хорошо? Ты где? Ты не в больнице? Тут такое, говорят… напугали меня, я уж… Ты где?
        – Я? Я тут… у девушки я, – сказал я, посмотрел на Таню, она усмехнулась и подмигнула мне, хорошая девчушка и не высокомерная…
        – У девушки?.. – у мамы изменился голос, из слабого и испуганного, став сразу строгим: – Лерка, я тебе говорила, ты гляди! Ежли чего, если что наделаешь, я тебя… ох… Ты, когда домой придёшь?
        – Мама, я приду, ты не волнуйся, ты спать ложись.
        – Спать… все нервы… Ладно, Лера, домой всё же поспеши.
        – Хорошо-хорошо, я сразу же.
       Я положил трубку на рычажки.
        – Не ругалась?
        – Да нет, она не ругается обычно.
        – Это ты просто хороший мальчик, вот и не ругается. В первый раз, небось, с такой физиономией?
        – Ну, вообще – да, – подумав, сказал я.
        – Слушай, Лётчик, рёбра, по-моему… как-то, не очень… смотри, тут синяк какой.
       Я подошёл к большому, до пола зеркалу. Да, синяк нехороший. Но… даже, если и так, дышу нормально, значит, внутри всё в порядке, а трещина сама заживёт, перетянуть только надо, будет меньше болеть.
       Так мы с Таней и сделали.
        – Теперь спать ложись, я тебе на веранде постелила, там диван, правда довольно жесткий.
        – Не замёрзну я? Снег только сошёл… – с сомнением сказал я, посмотрев на неё.
        – Там обогреватель. У нас веранда тёплая. И не волнуйся, я, хоть и «твоя девушка», но приставать не буду.
       Я расслабленно засмеялся:
        – Хулиганка! – хорошо всё-таки оказаться под защитой, хоть и такой, кажется, хилой.
       Едва я отправился на широкую, почти, как комната, веранду, как в дверь позвонили и застучали требовательно, как стучит только милиция. Мы с Таней посмотрели друг на друга, она побледнела на мгновение, я, наверное, тоже, а потом открыла большой платяной шкаф с овальным зеркалом во всю широкую дверцу, и кивнула мне.
        – Полезай, только не чихай, гляди, там нафталином сильно пахнет.
        – Как подпольщики… – пробормотал я, забираясь в большой, как домик, шкаф.
        – Ты точно никого не убил? – забавно прищурила Таня свои тёмные ресницы, расправляя платья и пальто за мной. – А то может я как дура, а не как геройская девочка?
       Я опять засмеялся, надо же, такая ночь ужасная, а я только и смеюсь тут с ней…
Глава 4. А поутру они проснулись…
       Мама уже успела открыть дверь, когда я выходила из своей комнаты. В переднюю вошли два милиционера, спрашивали маму о Платоне, у меня на душа было спокойно, ведь если он не в милиции и не с Валерой, значит, всё ещё у той девушки, которая звонила ему. Только сидел бы там до завтрашнего дня хотя бы, завтра праздник, демонстрация, людей на улице будет много, весь город, потому что погода хорошая, а значит, никаких милицейских рейдов уже не будет, и он спокойно вернётся домой. Я волновалась за брата, он очень серьёзный, готовится в институт и, конечно, поступит, чтобы такой выдающийся отличник не поступил, не может быть. Я и то почти отличница, когда ворон за окном не считаю в буквальном смысле… ну а что, штор-то в школе на окнах нет, только в кабинете физики затемнение – там учебные фильмы, бывает, показывают, а вокруг школы сад, и на ветвях эти самые вороны, болтают, переговариваются, чёрными глазами моргают на окна, будто затевают что-то. А то ещё галки прилетят и глакают, а то воробьишки… интересно бывает. А теперь вот почки набухают, каждый день по-новому выглядят.
       Но сейчас на меня чёрными глазами смотрел милиционер и подозвал ближе.
        – Ты – Таня?
       Но мама возмущённо воскликнула, вытягиваясь перед ними, а ростом она была выше их, приземистых и толстоногих.
        – Вы что, ребёнка будете допрашивать?! Тане двенадцать лет…
       Строго говоря, двенадцать мне ещё не исполнилось, как и Платону семнадцать, мы с ним летние дети. Но они мне ещё прибавили:
        – Скоро тринадцать, самый возраст, когда они начинают тайно от родителей сбегать на улицу.
        Ну, мама сейчас им врежет, мы с Платоном, вообще-то идеальные дети, ничего без спросу не делали, учились, ни грубили, ни дерзили, всю работу по дому делали без напоминаний, на родительских собраниях мама слышала только похвалы… Так и вышло:
        – Не говорите глупостей, ни на какую улицу мои дети не бегают! – возмутилась мама.
        – Вы, гражданка Олейник, не кипятитесь, вы не знаете ничего, как и другие родители, которые утверждают, что у них самые примерные дети, а те в это время палатки громят.
        – Какие ещё палатки?! – воскликнула мама. – Таня палатки громит?!
       Мама сделала упор на слове «Таня», это получилось трагикомично, потому что я около них стояла как одуванчик под дубами и вообще делала вид, что мне невдомёк, что здесь происходит.
       Тут вступил второй:
        – Мы для примера.
        – Не надо таких примеров.
        – Хорошо, Лариса Валентиновна, мы не будем приводить примеров, а вы спокойно позволите нам задать Тане несколько вопросов, и осмотреть квартиру.
        – Для чего вам осматривать нашу квартиру? Что это такое? Обыск?!
        – Ну что вы, Лариса Валентиновна, какой обыск.
       Тем временем я уже подошла ближе, поэтому милиционер обратился ко мне:
        – Таня, скажи, твой брат дома? Когда он пришёл?
        – Нет его дома, он пошёл готовить доклад ко дню Победы. У него задание, он на золотую медаль идёт, и доклад, если удастся, напечатают в газете. Правда, мама?
        – И куда он пошёл готовить доклад? Уже ночь, – немного растерялся милиционер.
        – В читальный зал, он работает до одиннадцати, а оттуда, может быть, они к Морозовой зашли, она ему помогала, вот и засиделись, бывало уж. Они дружат. Хотите, спросите у неё.
       Морозова была не только комсоргом у Платона, но и дочкой директора школы, который был и членом обкома, это я знала от мамы, так что к ним в дом они точно не сунутся.
        – Какой доклад?! – разозлился милиционер, почувствовав, что проверить не удастся.
        – А вы посмотрите сами, у него вся комната завалена книгами, – сказала я.
       Ох, лишь бы Валера не чихнул в шкафу, пока они ходят здесь. Понятно, если на улице такая драка, что даже Валера, парень не из уличных, хотя, как и Платоша, конечно, среди этих, «центровых», но он, девятиклассник, я знаю, готовится в мединститут, и если даже он, накануне праздника оказался где-то вместе с остальными ребятами, там у них почти вся школа, начиная от моих одноклассников, и заканчивая такими вот, как Платон, десятиклассниками. Студентов из техникумов тоже хватает. А со стороны вечных их ненавистников, «деревенских», люмпены и, в основном, учащиеся ПТУ. И почему они так жестоко подрались сегодня, ещё надо разобраться, потому что они дерутся, конечно, временами, но никогда ещё не было такого, чтобы рёбра сломать, или вот так лицо изуродовать, как бедному Валере Вьюгину. И уже тем более к нам не приходила милиция.
       Проходя мимо моей комнаты, милиционер заглянул внутрь, оглядел с порога, взглянул на меня удивлённо и пошёл к комнате Платона. Я посмотрела на мою комнату его глазами, конечно, она у меня просторная и светлая, где есть место и большим книжным шкафам, книги у нас тут вообще повсюду, и пианино, на котором я играю очень плохо, на стенах приятные туманные пейзажи, и при этом большие ватманы со страшными, наверное, на взгляд неподготовленного человека картинами: моими дорогими ведьмочками и вампирами.
       Милиционеры осмотрели всё своими цепкими взглядами, снова посмотрели на меня, и тут я похолодела, думая, спрятала или не спрятала Валерину испорченную одежду, хотела ведь от мамы прибрать, чтобы почистить потом и зашить, как ему домой-то идти? Если уже взялась спасать, так надо по-настоящему…
       В ванную они тоже открыли дверь, будто думали, что там кто-то прячется. Но, ничего там не заметили, значит, прибрала я всё же Валерины вещи…
      Милиционеры разочарованно вышли в переднюю.
        – Что ж, Лариса Валентиновна, рады, что ваш сын не бегает сегодня по улице.
        – А что случилось всё же? – спросила, наконец, мама.
        – Большая хулиганская драка, целое побоище, тридцать человек задержали, пятеро в больнице с травмами, так что ничего хорошего. В нашем городе такого ещё не было.
       Мама сложила руки на груди и сказала:
        – То ли ещё будет.
        – Что вы хотите сказать? – нахмурился милиционер, тот, что оглядывался на меня с удивлением.
         – Ничего, – мама высокомерно пожала широкими плечами. – Перестройку объявили на днях, так что… Время покажет.
        Когда они ушли, мама обернулась ко мне, сверкая глазами, и спросила очень строго:
        – Таня, где Платон?
       Я вздохнула, ну почему она мне не верит, я никогда никого не обманывала.
        – Мама, Платон на свидании – сказала я. – И это точно. Намылся, побрился на ночь глядя, надушился, всё новое надел, и полетел, весь сияя, где ещё он может быть?!
        Мама, бледная и взволнованная, вздохнула, обнимая себя за локти.
        – Точно… если так, то… конечно. Что, с Морозовой?
       Я пожала плечами, думая, что вряд ли Платошка так сиял бы, отправляясь к этой здоровенной Морозовой с челюстью, как у жуткого боксёра, все находили её красивой, но мне она казалась самкой слонопотама. Но мама оказалась неожиданно довольна этой мыслью:
        – Морозова – это хорошо… Ладно, детка, ложись, второй час…
       Я кивнула и отправилась к себе в комнату, закрыла двери. Заглянула в шкаф.
        – Живой?
        – Да вроде… – прокряхтел Валера и неуклюже вылез наружу, свалив пару вешалок. – Ушли?
        – Ушли. Всё это странно, ты не находишь? – сказала я, возвращая вешалки на место.
        – Это так странно, что я не знаю, что и подумать. А где Платон, правда?
        – Господи, как вы надоели. У девушки он.
        – Неужели, правда, у Морозовой?
        – Не думаю, что он с такой сияющей улыбкой полетел бы к вашей Морозовой, похожей на заместителя Деда Мороза.
       …Я захохотал, чего другого, а юмору ей не занимать, весёлая девчонка, вроде маленькая ещё, как былинка, и ростиком мне и до плеча не достаёт, хотя я тоже не дядя Стёпа, а мне кажется мы ровесники.
        – Тише ты! Вот хохочет на весь дом… – она замахала на меня руками. – Ты это… есть-то хочешь, Лётчик?
        – Есть? Хо…-ачу…. – стесняясь, сказал я, мне кажется, я всегда хочу есть...
     Таня кивнула:
        – Сейчас чаю принесу.
       Пока её не было, я разглядывал её комнату. Вообще у них необычный красивый дом, то есть квартира, конечно, дом-то как наш, только в нашем доме такая квартира разделена на несколько хозяев, коммунальная. И мебель у них необычная, из старинных, Таня сказала потом, что это от прежнего хозяина, как и книги, потому что из Ленинграда они почти ничего с собой не привезли. Я рассмотрел её рисунки, странные для девчонки её возраста и вида, какие-то жутковатые рожи, но потом я пригляделся и понял, что ничего в них пугающего нет, и надо быть очень жизнерадостным человеком, чтобы такие страшненькие картины рисовать. Такой Таня и была. Удивительно как можно узнать человека за какой-нибудь час.
       Таня принесла поднос с чаем, бутербродами с колбасой и сыром, печеньем.
        – Извини, горячего ничего нет, греть при маме не буду, заподозрит, что я не одна тут, – сказала она, поставив поднос передо мной. – Могу холодную котлету дать, будешь?
        Я только поднял глаза на неё, только собравшись отказаться, как она прочла в моих глазах согласие и, кивнув, снова убежала. И через минуту принесла две котлетины на тарелочке.
        – Ты ешь, не смущайся, я пока обогреватель включу посильнее, – она вышла на веранду, прилегающую к её комнате, что делало помещение больше, чем всё наше с мамой жильё. У неё тут и мебели немного, просторно всё, не так, как у нас, всё довольно тесно заставлено в небольшой комнате, разделённой на две перегородкой, когда-то с нами жила бабушка, но она умерла в прошлом году, но места от этого не прибавилось, наоборот, было теперь как-то грустно, по-моему, мама скучала по бабушке.
       Я съел котлету очень быстро, Таня подошла, увидела, что я не решаюсь съесть и вторую и сказала:
        – Ты дурака не валяй, я что, обратно в сковородку её понесу? Ешь. И расскажи, наконец, что там за побоище у вас?
        И я, с удовольствием взял вторую котлету, и рассказал всё, что сам видел. Таня слушала внимательно, покручивая в пальцах конец своей светло-русой косы, волосы у неё вроде моих, светлые да гладкие, только мои прилизанно на голове лежат, будто я шапку только что снял, а её вон, из косы выбиваются на висках, на шее, скользкие и блестят. Дослушав до конца, Таня сказала:
        – Это похоже на какой-то странный заговор, тебе не кажется?
        – Я подумал о том же. Но кто и против кого у нас тут заговоры может устроить? Кому мы помешали? Никаких бесчинств сроду не творили. «Деревенские» ещё хулиганят по пьяному делу, стёкла, бывает, побьют, или матом на всю улицу орут. Наши вообще все непьющие.
       Таня покачала головой.
        – Слушай, Валер… А… Платон… Он был бы с вами, если бы не ушёл сегодня?
        – Наверное. Даже наверняка… Ему звонили вообще-то, сказал, что придёт, тогда часов семь было. Но не пришёл, а где-то в десять «деревенские» и навалились…
       Она посмотрела мне в лицо своими странными глазами, такими большими, тёмными, сейчас они казались чёрными, и смотрит так, словно пронизывает до самой глубины души. В первый раз кто-то так смотрел на меня.
        – Получается… получается, его с вами не было случайно… Ты ничего не знаешь? Кто мог бы желать ему зла?
        – Да никто, все уважают Платона, даже «деревенские».
        – Да?.. Ну и хорошо... Тогда давай ложиться. Я там тебе плед положила, второй на стуле, если замёрзнешь. И подушка, уж извини, диванная, запасных у нас как-то не водится.
       Она унесла поднос на кухню, я тем временем улёгся, не раздеваясь, как был в трениках и футболке. Таня пришла, выключила свет тоже легла, скрипнув кроватью. Я подумал вдруг, что в первый раз сплю с девушкой в одной комнате, правда, Таня не девушка, а девчонка, но всё же. Будь нам на десять лет больше, двадцать два и двадцать шесть, это уже было бы невозможно, а теперь, подумаешь, двое детей спят в одной комнате. К тому же я отдельно, всё же на веранде. А веранда славная, просторная, и солнца тут, наверное, много, и красками Таниными пахнет…
       Я заснул так быстро на их крахмальных простынях, думал, не усну, что когда проснулся, не сразу понял, как я мог так провалиться, и сразу вынырнуть уже посреди солнца. Я посмотрел на часы, было почти одиннадцать. Поднявшись, прислушался, кажется, в квартире все спят. Тогда я, чувствуя изрядную боль в боку и в лице, которое, особенно губы, Таня мне вчера намазала зелёнкой, что я стал вообще не похож не то, что на себя, а вообще на приличного человека, вышел в коридор. Тихо, никого. Тогда я шмыгнул в ванную. Да, в зеркале отразилось удручающее зрелище. Но я умылся, огляделся, в поисках своей одежды. Как же мне теперь на улицу-то с такой физиономией?.. До темноты надо подождать, а там быстренько до дома, здесь совсем рядом…
       Я вернулся в Танину комнату, снова плотно прикрыв за собой двери. Посмотрел на кровать. Таня спала тихо и спокойно, как спят дети, положив ладошку под щёку. Теперь, при свете дня, особенно таком ярком, а солнце, действительно заливало всю веранду и эту комнату, я хорошо всё разглядел. Вот, где её краски, на большом столе, хотя ещё и на веранде стол и там тоже листы и краски. Я взялся разглядывать их. Много рисунков. Больше всего людей с натуры. Срисованных тоже немало. Кошки, вороны, воробьи… вид из окон. Вид на стол со всеми предметами, листами, карандашами. Она отлично рисует, надо сказать. И легко как-то, я не видел раньше, чтобы кто-то так рисовал, я не говорю, конечно, о музейных. Не знаю, можно ли Таню сравнивать с художниками, но она, похоже, натура одарённая. И вообще, необычная какая-то девочка. Вот глаза у неё необычные, и сама такая. Вчера повела себя как взрослый человек, какая шестиклассница на её месте так смогла бы?.. или она ещё в пятом классе? Учебный год-то ещё не закончился…
       И тут вдруг среди прочих рисунков отыскался один странный: монеты с профилем Николая Второго, стопки таких монет, россыпь, и по одной, нарисованы очень подробно с буковками, тенями, годом выпуска 1897, аверс и реверс, герб с орлом и «15 рублей»… где она видела их? Да ещё так много? 
       Таня меж тем проснулась.
        – Ты… что? – спросила она, остановившись на пороге между спальней и верандой. Почти такая же, как вчера, только в пижамке детской и совсем лохматая и бледная со сна.
       Она подошла ближе, босыми ногами ступая по дощатому полу.
        – Где ты видела столько царских монет? – спросил я, опасаясь, как бы она не попала в какую-нибудь неприятную переделку. Она посмотрела на меня, взяла листок их моих рук.
        – Больше не было там? Рисунков?
       Я покачал головой. Таня смяла лист, и сказав:
        – Щас я…
       Она вернулась уже умытая и причёсанная, с мокрыми длинными ресницами и бровями, даже носки успела надеть.
        – Так расскажешь о монетах?
        – Расскажу… – кивнула она. – Я расскажу тебе, ты же мне рассказал…

        – Утро уже, Платон, – сказала Катя.
       Окончательно просыпаясь, я услышал шум чайника с кухни.
        – Ты хочешь, чтобы я ушёл? – спросил я, спуская ноги с кровати и чувствуя себя куда более обнажённым, чем был.
       Если она скажет: «Да, уходи, сейчас мама придёт, что ей скажем…», как я буду при свете дня вот такой, голый, лохматый, при ней одеваться? Будто… использованный. Но Катя, немного  бледная после ночи, в которую мы мало спали, потому что, просыпаясь, целовались снова и… мне хотелось повторять и повторять всё ещё и ещё раз, но Катя позволила только однажды, уступив уже совсем утром, и, мне кажется, ей было больно. Но сейчас она сказала, чуть-чуть улыбнувшись:
      – Нет, я не хочу, чтобы ты уходил, но… тебя дома ждут, наверное.
      И мне сразу стало тепло, и я взрослый, и уверенный. Я посмотрел на часы, была половина десятого. В выходные мама встаёт поздно, засиживаясь до утра со своей машинкой, так что, возможно, ещё спит. Тем более Таня. Но сегодня 1-е мая, демонстрация через полчаса, мама обязательно пойдёт. Позвонить надо было вечером, но разве до того мне было?
      – Пойдём, я там чай заварила. А если хочешь, кофе сварю. Что хочешь съесть? Яичницу или может, сосиски?
       Признаться, я и сосисок и яичниц съел бы за пятерых. Катя вышла, а я обернулся, в поисках одежды. И заметил кровь на простынях. Вначале я растерялся, потому что не думал об этом прежде, а сейчас вначале мелькнула мысль о месячных, но, признаться, однажды я натолкнулся на это явление, и там всё было куда страшнее, девица хохотала до упада, что я так напугался, решив откровеннее потрогать её, так и сказала, хохоча: «Сюрприз!», какая-то дура. Нет… это…
      Я пришёл на кухню, Катя, будто прочитала мои мысли и поставила передо мной на стол яичницу с колбасой. На круглом столе был и хлеб, масло, на плите закипал кофе, распространяя тёплый аромат. Конечно, сам себе я бы пожарил четыре яйца, а не два, но как я понял, у Кати просто не было опыта, в их с мамой доме никогда не было мужчин.
        – Катя, ты девственница? – спросил я то, что взволновало меня.
        – Уже нет, – усмехнулась Катя.
        – Почему ты не сказала?
        – А что было бы? Ты бы тогда вначале на мне женился?
        – И женился бы! – воскликнул я горячо.
        – Ох, не болтай! – она отмахнулась.
        – Почему ты отмахиваешься?! – почти обиделся я.
        – Наверное, потому что тебе семнадцать, а мне двадцать лет, потому что ты едешь поступать в Москву, и тебе обуза в виде жены сейчас совсем ни к чему. И давай не будем об этом говорить.
        – Ну почему не говорить?! Ну, пусть не сейчас, через пару лет вполне можно пожениться.
        – Давай поговорим об этом в другой раз, ладно, Платон? А сейчас мне на демонстрацию пора, я же во Дворце пионеров на хорошем счету, благодаря тебе в том числе, ты мне помог кружок сохранить, мальчишек привлёк. Так что, если хочу быть и дальше на высоте, надо уже одеваться. 
       Я понял, что она выпроваживает меня, но я не хотел уходить. Я подошёл к ней и обнял, притянув к себе.
        – Катя… я… тоже был девственник, – прошептал я, и сейчас мне было приятно признаться в этом.
       Она обняла меня, притулившись головой, погладила по спине.
        – Ты прости, что гоню сейчас… мне… правда, надо идти. Но… даже не в том дело, надо подумать. Обо всём… Понимаешь?
       Ничего я не понимал, я как-то глупо растерялся впервые в жизни, я почувствовал, что то, что я планировал, совершилось как-то совсем не так, как-то неожиданно глубоко проникло в меня, как если бы я взял игрушечный меч, а он оказался настоящим и пронзил меня до самого дна. Но самое главное, сейчас я почувствовал ответственность за неё, ведь если она выбрала меня, значит, я много значу для неё, и не могу просто быть влюблённым, теперь я должен защищать её, быть её стеной, если я её мужчина…
    …Я ничего такого не думала. Я тоже была растеряна, и утомлена, ошеломлена произошедшим, я хотела того, что сделала, но как с этим быть дальше, я не знала. Вот как с этим быть дальше? Почему-то вчера вечером я не думала, что стану делать с утра, я просто хотела быть с ним, но ведь быть и остаться это не одно и то же. А остаться вместе нам было невозможно… Он уедет через четыре месяца, потому что в том, что он поступит в этот свой МГИМО, я не сомневалась.
     Четыре месяца… А что потом? Выйду за Олега? Это как, с точки зрения порядочности?.. Ох, никак… Бабушка Юлдуз в гробу перевернулась, должно быть, из-за меня, недостойной. Она всегда говорила: один муж, один мужчина навсегда… Сказала бы теперь, наверное, что это отцовская кровь во мне порчей…
       Но я никак не могу быть женой Платона. Да и не женится он на мне, едва остынет, поймёт…
      Я стала одеваться. Что там, на улице, тепло? Я выглянула в окно, чтобы посмотреть, как все одеты. И увидела цветущую вишню…
      И заплакала, опустившись на смятые, запятнанные простыни…
Глава 5. Заговор
       Придя домой, я с удивлением заметил, что двери в Танину комнату плотно закрыты, это в первый раз. Вот странно. Будь она постарше, я подумал бы, что у неё тоже кавалер, такая ночь была, я мог думать только о любви. Мне даже захотелось подслушать у двери, или заглянуть, но я остановил себя. Мамы уже не было, она успела уйти на демонстрацию, вообще-то Морозова мне тоже говорила, что я должен…
      Я вздохнул, наверное, действительно, надо идти, мне же нужна идеальная характеристика. А потому я не стал даже переодеваться, мне было приятно, что на моей коже остался Катин запах, её отпечаток, и все мои мечты и надежды сбылись и теперь останутся при мне. К тому же, на демонстрации я могу снова увидеть Катю.
     Так что, я вышел из дома, и поспешил к школе, где собирались наши. Морозова помахала мне издали в модном клетчатом платье, торчащем из-под плаща, который был ей короток из-за её роста. Она и туфель на каблуках не носила по этой же причине, а ещё, потому, что на её ногу найти их было сложно. Танюшка так и сказала как-то: «Ну да, как в кино «Джентльмены удачи», туфли женские, размер 42, 43, 45»…
   
       Таня посвятила меня в удивительную историю. Сначала она достала из-под того самого дивана, на котором я так сладко спал, немаленький мешочек, который славно позвякивал, и развязав, высыпала на стол целую гору золотых монет, засверкавших на солнце.
        – Вот это да… мешок золота, Таня…Тоже скажешь, от прежнего хозяина остался, – сказал я, поворошив монеты, это приятно, вот так запустить ладонь в золото.
       Она села на стул, подперев щёку кулаком.
        – Да если бы, Валер… Пойдём, позавтракаем, я и расскажу.
        – Так убрать надо.
        – Уберём потом, нет никого, все на демонстрации. Пусть… посияют.
        Придя на кухню, она спросила, ставя чайник на плиту:
        – Ты как себя чувствуешь-то, а то я не спросила. Выглядишь, честно говоря, сегодня ещё хуже…. – она покачала головой. – Просто страх какой-то.
       Я сел за стол. Ох и есть охота, но ещё больше охота была узнать, откуда у неё под диваном мешок золота… Пока непринуждённо накрывала на стол, варила яйца, делала сырники, Таня рассказала…
     …Это было на восьмое марта. Мы были у Илюшки Фролкина, мы, это я, Кира Бадмаева, Леночка Сидоренко, Катя Федотова, Оля Голикова и Володя Книжник, он и Кира мои одноклассники, остальные девочки с хореографии. Были ещё какие-то ребята и девочки. Всего человек пятнадцать, но остальных я плохо знала. Илюшка с родителями получили третью комнату после смерти соседа, и теперь у них была отдельная квартира вместо коммунальной. Они только успели выбросить какие-то вещи соседа, его звали Егор Волкогонов, он был нестарый, нелюдимый, высушенный как вобла человек, который ни с кем не здоровался. Когда он умер, на похороны некого было и позвать.
       И вот, мы веселились, празднуя 8-е Марта, и пользуясь отсутствием родителей Илюшки. В комнату соседа, где оставался только старинный платяной шкаф и красивое антикварное бюро, мы забегали прятаться, когда играли в прятки. Вот тут-то сидя вместе с Володей, который мне очень нравился, в темноте и под бюро, мы шёпотом переговаривались с ним, я думала, похоже, я нравлюсь ему тоже, и вдруг он разогнулся и ткнулся макушкой в «брюхо» бюро. В нём что-то тренькнуло и сверху открылось, звякая. Переглянувшись, мы с Володей вылезли из-под него, и увидели, что раскрылся какой-то ящичек, вероятно, потайной, и на стол выпал и рассыпался мешочек с монетами.
       – Во, гляди, Волкогонов пятаков насобирал. На паперти, что ли... – шёпотом проговорил Володя, потрогав монеты.
       Они не были похожи на пятаки, но в темноте было не разобрать. В это время к двери подошли, и Володя поспешно собрав монетки в мешочек, засунул его себе под свитер, прижав палец к губам.
        – Т-с-с! Не говори никому, потом разыграем кого-нибудь, – захихикал он.
        Мы снова хотели залезть под бюро, но тут дверь открылась и нас «нашли».
        – Ну, а недели через две я нашла этот дурацкий мешок у себя под диваном, – договорила Таня.
        – Выходит, он тебя разыграл, Книжник? – усмехнулся я.
        – Выходит, – грустно кивнула Таня. – Они у меня часто бывают. Вот, наверное, и подсунул. Я думаю, он внутрь так и не заглянул.
        – Вот балбес… – проговорил я, подставил Книжник Таню. Если кто-нибудь узнает о кладе, она ни за что не докажет, что не воровала.
        – Нет, он не балбес, – вступилась она, смущаясь. – Он хороший мальчик, музыкой занимается серьёзно...
        Я усмехнулся, заметив, как она покраснела.
        – Нравится тебе?
       Таня только фыркнула, дёрнув плечиками:
        – Вот ещё! – ну, значит, нравится точно.
       Но я не стал больше смущать славную девочку, мою спасительницу.
        – Кто-нибудь знает, что у тебя тут золото?
       Она покачала головой.
        – Валер, ты вот умный, что делать-то с ним? В милицию нести страшно. Станут спрашивать, откуда, что я скажу? Украла у Фролкина?
        – Не думаю, что это Фролкина. Это может быть даже не их соседа Волкогонова, а прежних хозяев этого самого бюро. Старинное, говоришь?
       Таня кивнула.
        – Я не разбираюсь, но… такое… ампир.
        – Говоришь, не разбираешься.
        – Бабушка была искусствовед и отец у нас историк. Но я не разбираюсь, так, слышала кое-что, альбомы листала – она кивнула на шкафы. – Вон их, целых три полки. Так ты не сказал, что делать.
        Мы давно уже покончили с завтраком, проглотил почти все вкуснейшие сырники, Таня съела только один, смазав сметаной. Чай она тоже хорошо умела заваривать.
        – Что делать… дома оставлять нельзя. Выбросить тоже… всё же золото. Спрятать надо.
        – Куда? В землю закопать?
        – В землю – не найдёшь потом. Надо…
       И тут я вспомнил красивый давно заброшенный дом на окраине города у реки, там была когда-то усадьба, потом туберкулёзная больница, а потом больница переехала, усадьбу передали городу, вот она и разваливалась никому не нужная. Мне нравилось там бродить. Когда я был маленьким, это было страшно и возбуждало опасностью. А теперь я водил туда целоваться Альбину… Альбина Ветренко, можно сказать, моя невеста, мы встречались, или как это называли, ходили, с ней уже год, и я надеялся, что она дождётся, пока я окончу институт и приеду, чтобы жениться на ней. Она, темноволосая и зеленоглазая красавица, нравилась мне с первого класса, и вот, год назад я решился позвать её в кино, а потом в кафе-мороженое, потом снова в кино, потом поцеловал у подъезда… словом, всё как у всех. Ох, не о том я взялся думать…
        – Тань, есть одно место, сходим туда вместе, там есть, где спрятать.
        – Когда пойдём? – воодушевилась Таня, похоже, ей не терпелось избавиться от чужого золота.
        – Пока я с такой рожей, мне на улицу нельзя.
        – Ну и пережди у меня тут до темноты. А в темноте мы то место найдём?
        – В темноте?.. – я задумался. – Фонарики нужны.
        – Найдутся фонарики… Ты, Валер, пока на веранде побудь, ко мне обычно если и заходят мои, то на веранду не выходят. Не заметят. Я одежду твою выстирала и зашила. Сохнет на печной трубе, на веранде. А то в Платошкиных тебе не слишком хорошо, всё длинное…

       – Я смотрю, ты без фингалов, – радостно приветствовала меня Света.
        – С чего это мне быть с фингалами? – удивился я.
        – А ты не слышал ничего?
        – Что я должен был слышать? – и что она, загадками говорит?
        – Что ты! Всю ночь милиция хулиганов по городу ловила, драку устроили, представь. Вон, видишь, наших мальчиков никого нет, девчонки одни...
        – Какую драку? – я напрягся.
        – Откуда я знаю?! Я не разбираюсь, «Центровые», «Деревенские», кто, как и с чего, не знаю. Отцу звонили ночью, говорили ЧП, массовая драка… Трое в больнице с переломами, в область двоих увезли травмы, человек двадцать в милицию забрали. Ты молодец, что с этими бандитами не водишься. А то болтают разное…
      Тут подошла учительница, и нам с Морозовой, за неимением парней поручили нести эмблему школы…
      И вот шёл я в радостной толпе, кричал со всеми вместе «Ура! Слава КПСС!» и тому подобное. А сам думал, кого бы мне спросить о том, что же было этой ночью… К Валерке Вьюгину зайти! Но я никого дома не застал, ни Лётчика, ни его мамы. Придётся до завтра погодить, надеюсь, он на огороды ни на какие не отправиться, грядки копать, а то тут все на майские праздники грядки копают, какой-то народный спорт…
       После демонстрации Света позвала к себе на торт, мы, то есть я, и ещё восемь девчонок, пошли, из парней с нами был только Костя Коробкин, который ни в каких драках никогда не участвовал, потому что зрение у него было – 8, и он до сих пор весил тридцать семь килограмм, как в шестом классе. Светланины родители с удовольствие встретили нас, отца не было дома, он как партийный бонза, всегда отсутствовал, а мама тоже высокая полная блондинка, только гораздо более красивая, чем Света, улыбалась нам, угощая тортом, и разглядывала меня, будто Света ей что-то обо мне говорила особенное. Впрочем, со Светкой мы тоже как-то целовались и тискались, так что, может, и говорила.
      Так что домой я попал только к вечеру. Мамы не было, у Тани опять была закрыта дверь. Здорова она? Вдруг померла там, а мы так и не заглянули. Я постучался и сунул нос в дверь. Таня как раз вошла с веранды, какая-то возбуждённая, вроде румяная даже.
       – Привет! Ты чего весь день с закрытой дверью? Мама не приходила?
       – Нет, мама не приходила. Отец приходил с какой-то мымрой.
      Я вошёл. Вот это уже интересно, чтобы отец сюда зашёл с какой-то женщиной, как это может быть? Он отлично знает, что мама до сих пор его любит и то, что они вместе не живут, для неё ничего не меняет. Он знает, его это устраивает, но ранить её нарочно он не станет…
        – Да нет, мымра не заходила, конечно, – досадливо объясняла Таня. – Она на улице стояла. Я выглянула, стоит рыжая выдра с ассиметричной стрижкой, волосы как солома. Ветер треплет, и лак дешевый её медную каску не спасает.
      Я засмеялся:
       – Тебе на язык лучше не попадаться.
        – Не волнуйся, к тебе я бережно отнесусь, герой-любовник – улыбнулась Танюшка. – Иди, позвони ненаглядной, уже звонила.
       Я радостно вздрогнул, чувствуя, как жар пробежал по моей коже. Катя… я весь день запрещал себе думать о ней и только высматривал среди прохожих. Но так и не увидел.
       Я позвонил, надеясь, что она сразу же позовёт меня. Но она сказала в трубку строго:
        – Да? А… Аглая Степанна, да-да. Нет, нет.
        – Катя, это я... – прошептал я, понимая, что она не могла перепутать мой басок с писклявой заведующей Дворцом пионеров, низенькой усатой армянкой в золотых очках по моде 60-х.
       – Нет, сегодня не получится. А завтра я позвоню, обещаю. Утром.
       Не хочет, чтобы мать знала?..

       Но если бы мама… Она спала после дежурства, когда явился Олег, под шафе, какой-то растрёпанный, и злой, каким я не видела его никогда. Я только пришла с демонстрации, потому что после сразу мы пошли с коллективом нашего Дворца к той самой Аглае отпраздновать. И хотя я еле сидела от усталости и мечтала только о горячей ванне и десяти часах сна, пришлось улыбаться, смеяться над плоскими шутками, есть противный жирный торт, какие я ненавижу, с этими масляными розочками, и ещё расхваливать, а в душе проклинать всех этих тёток. По-моему меня понимала только моя аккомпаниатор Нина Ивановна, она и вышла вместе со мной на улицу, когда мы вырвались, наконец, из лап Аглаи.
        – Устали, Катерина Сергеевна?
        – Да, Нина Ивановна, плохо ночь спала…
        – Да… ночь… Ночь сегодня Вальпургиева была, весь город плохо спал. Хулиганы подрались, потом их ловили по всему городу… Вам, Катенька, отсюда уезжать надо. Вы молодая, не губите свою жизнь. Уезжайте в Москву учитесь, а там видно будет. Уезжайте…
        Я не стала спорить, и, наверное, поэтому не прогнала с порога явившегося Олега. Он вначале долго и противно рассуждал о какой-то своей значимости, что он накрыл тут целую подростковую банду, что их всех поймали, что теперь-то его карьера пойдёт в гору. А я сидела и думала о том, что хорошо, что поставила розы, которые принёс Платон, в свою спальню, и Олег их не видит, иначе стал бы задавать вопросы, и я точно сказала бы ему о Платоне, но слушая его теперь, я не уверена, что не навредила бы этой откровенностью самому Платону. Что-то очень подозрительно всё складывалось не в очень благородную картину, когда спровоцированные милицией подростковые банды устроили массовую драку, многие пострадали, многие могут теперь оказаться за решёткой или в колонии для малолетних. Об этом без стеснения рассказывал Олег, явно гордясь странным хитроумием. И не было ли всё это организованно и совершено с целью именно Платона изловить, и объявить организатором всего этого хулиганского разгула. И не на это ли намекал теперь пьяный Олег. И…
      Тут и позвонил Платон, будто нарочно посреди этого душного разговора. Но сейчас мне было так тоскливо и тошно, и даже страшно, потому что было ясно, что если всё так, как мне кажется, то виновата я. Но Платон не попался тоже благодаря мне, то есть тому, что был у меня. Вот так получалось, что я с одной стороны всему виной, а с другой, я и спасла Платона от капкана, который поставили на него. Зато в тот капкан попали другие… Грустно это, и значит, Олег не так прост, и что мирно с ним расстаться вряд ли получится, а стало быть, как с другими мирными поклонниками с ним обойтись не удастся. Цугцванг какой-то. То есть и быть с ним теперь нечестно, да и неправильно, потому что есть Платон. И не быть тоже нельзя, именно потому, что есть Платон. Если я откажу Олегу, пострадаю не я, пострадает Платон…
      Это таким тяжёлым туманом разлилось в моей голове, что даже самого Платона я не хотела сейчас видеть. И старалась не думать о нём и о том, что говорил Олег, иначе, наверное, сказала бы жениху: «Не люблю тебя, никогда не полюблю, убирайся!»
       Хуже всего, что Олег полез целоваться, едва отбилась, напирая на то, что он пьяный, и я не хочу целоваться с ним таким.
        – Ладно, Катя. Хорошо… Я… Завтра на ночь приду.
        – Ну нет! – рассердилась я. – Вот женишься, тогда и придёшь на ночь, ишь, придумал.
       Как ни странно, он обрадовался.
        – Так пойдёшь замуж?!
        – Согласилась уж, – вздохнула я. – Только вот что: ещё таким пьяным увижу, не подходи. И ещё… В Москву, Олег, переведись, всё же…
        – Непременно. Ты только…
       Он опять потянулся ко мне, но я отпрянула. К счастью он был пьян, и можно было этим оправдать моё отвращение. А ведь прежде никакого отвращения не было, мне были приятны его прикосновения и поцелуи, и я всерьёз думала, что люблю его. Как всё изменилось…
      Я позвонила Платону, едва Олег ушёл. И сказала, что хочу, чтобы он приходил ко мне на ночь каждый день. Вот так и сказала, потому что это была правда. И ещё потому, что изо всех сил я хотела действовать наперекор Олегову напору, тому, что он, как я вижу, решил, что распоряжается и владеет мной. Или думает, если моя прабабка в парандже ходила, то это мне понравится? Так бабка была комсомолка и как раз из тех, кто первой вышел с открытым лицом.
      …Так и было. Катя позвонила мне через час после моего неудачного звонка и сказала:
        – Платон, ты… занят? Если хочешь, приходи? Попозже, где-нибудь к часу ночи, ладно? Только так, чтобы тебя никто не видел. За тобой могут следить, и… В общем, я хочу тебя увидеть. Я хочу тебя видеть каждую ночь…
      Если девушка, в которую вы влюблены всю жизнь, когда-нибудь говорила вам что-то подобное, вы поймёте меня. Во мне разлилось счастье полноводное и безбрежное. Я не услышал и не хотел думать о её словах, что за мной могут следить, и что она хочет видеть меня тайно, а не встречаться открыто, и не стыдясь взглядов горожан. К часу ночи…

       Когда как следует, стемнело, а у нас тут, на северах, в мае темнеет уже очень поздно, мы с Таней собрались в нашу экспедицию, одевшись во всё тёмное. Она дала мне старую куртку Платона, она была черная, остальное на мне было уже моё, чистое и залатанное, причём мастерски – ни одной дырки не отыщешь. На мою восторженную похвалу, Таня ответила: «Чепуха, все умеют штопать», может и все умеют, но вопрос, как. Моя мама так не умела, всё делала крепко, но всегда заметно, я даже сам научился штопке, и получалось даже лучше маминой работы.
       Фонариков мы взяли целых три, потому что не были уверены в батарейках, новых купить днём было негде – выходной, все магазины закрыты. Поэтому Таня взяла ещё свечи и спички.
      – Куда хоть идём-то, Лётчик? – спросила она, перед тем, как мы вышли из квартиры, мы почти весь день провели дома. Платон пришёл незадолго до того как мы отправились. Он зашёл к Тане ненадолго, спросил пару слов, а я пока сидел в кресле в углу веранды, где меня не было видно. После разговора он отправился звонить, потом звонили ему, после чего он ушёл в свою комнату в дальнем конце квартиры, и закрылся там. А мы с Таней стали собираться, потому что уже стемнело.
        – В старую дворянскую усадьбу.
        – Это что выше по реке?
       Я кивнул. А Таня вышла в коридор и, обернувшись ко мне, поманила за собой, прижав палец к губам. Мы вышли на лестницу, и она оставила дверь незапертой, когда я спросил, почему, она сказала, что так никто не заметит, что её не было.
       – Войдём тихонько, а так замком греметь…
       На одной стороне улицы горели фонари, вторая оставалась в темноте, я направился к светлой стороне, но Таня остановила меня, удержав за локоть.
        – Куда ты?!.. Ты себя в зеркале видел? Пойдём по темноте, мы всех видим, а нас никто, – сказала она. – Хорошо ещё не белые ночи.
        – Соображаешь, – усмехнулся я.
        – Ещё бы! Свяжешься с бандитом…
       Я засмеялся, стараясь не хохотать в голос, не соскучишься с нею…
       Идти было не слишком далеко, ночной холод у реки был сильнее, совсем не было похоже на май, хорошо, что в куртках идём. Оказавшись за пределами улиц, я хотел зажечь фонарь, но Таня не дала.
       – Не видишь? В темноте отлично видно.
       – А ты видишь? – удивился я.
       – Конечно. Сейчас и ты привыкнешь. Луна сегодня.
       Сказала и тут же оступилась в ямке, зашипела, подпрыгивая.
        – Ну вот, а говоришь, видишь.
        – Да вижу, ох… на тебя загляделась, вот и...
        – Загляделась, – засмеялся я. – Смотри, не влюбись.
        – Так уже влюбилась, а как же! Если я тебя спасла, так и влюбиться обязана, а ты как думал? Непременно, – Таня, покряхтев немного, пошла дальше. И добавила, засмеявшись: – Да не бойся, шучу я, ишь, примолк. Я же знаю, что у тебя дама сердца есть, не нам чета.
       Странно, но мне стало жаль, что она вот так легко взяла своё обещание влюбиться в меня обратно, хотя до этой минуты, я вообще не думал о ней в таком смысле, потому что она всего лишь ребёнок только женского пола.
       – Дошли, похоже, а, Валер? – Таня остановилась глядя на что-то громоздящееся в темноте.
       Да, это должна быть усадьба, наш город из конца в конец за полчаса пройдёшь, усадьба на самом краю. Дальше сады, огороды начинаются. Вокруг самой усадьбы раньше тоже был большой сад, ворота до сих пор скрипят в ветреную погоду, но теперь сад одичал и зарос.
        – Слушай, а страшно здесь ночью… – прошептала моя подружка.
        – Давай руку, – сказал я и взял её маленькую холодную ручку в свою, толстую и горячую...
      …Поговорили мы с Валерой про любовь, хотя и шуточно, и хотя вообще-то Валера не герой моего романа: плотные, даже толстые мальчишки, да ещё такие сероватые, почти безбровые, мне никогда не нравились, а я влюблялась перманентно, иначе мне было скучно. Но про Валеру, хоть и спасала его и, правда, со вчерашнего дня, я ни разу не подумала в этом смысле, наверное, поэтому мне было с ним так легко и приятно. И вдруг прикосновение его руки в темноте, да ещё в этом страшноватом месте, наверное, полном привидений, взволновало меня, как ничто другое до сих пор. Но это со страху, должно быть…И потом, теперь он меня спасает от этого чёртова золота…
       И рука у него такая плотная горячая, славная, и держит надёжно, обняв и ладонью и всей пятернёй, я сразу вся согрелась, будто он всю меня, а не только руку в ладонь свою завернул. Мы двинулись вперёд, теперь уже зажгли фонарики. Дом казался небольшим снаружи и очень красивым, я сто раз видела его издали, но близко никогда не подходила, а Валера, оказалось, знает его очень хорошо.
        – Здесь днём красиво, – сказал он. – Танюша, ты не бойся. Свети во все стороны, если боишься. Привидений точно нет.
        – А ты бывал здесь ночью?
        – А то! Сто раз! Я это место застолбил, можно сказать. Тут и жить можно, если придумать, как греться. Если печи прочистить, да грязь разгрести, штукатурку обвалившуюся…
        – Придумал, «жить», и писать-какать куда, в ведро будешь?
        – Канализация работает, и водопровод, просто перекрыли воду и всё. Может, сломаются скоро, но строился-то дом, когда ещё все на совесть делали, – сказала Валера.
       Мы вошли в вестибюль, удивительно высокий, красивый, налево от входа была выгнутая дугой лестница на галерею. На полу, возможно, паркетном когда-то, теперь были обломки штукатурки, камни. Но я сразу представила, каким дом был прежде…
      – Валера… как красиво! Чудо…
     …Я обрадовался, что хоть кто-то увидел красоту этого замечательного дома, потому что Альбина морщила прелестный носик, и презрительно тут фукала на каждом шагу. И спрашивала, что, неужели нельзя в какое-нибудь приличное место пойти, а не на эту «помойку»?..
        – А можно я тоже сюда буду приходить, рисовать?
        – Одна не ходи. Мало ли… – сказал я.
        Она посмотрела на меня и кивнула. Мы поднялись на галерею, отсюда шли коридоры анфиладой комнат вдоль всего здания и лестница на второй этаж.
         – Где прятать будем? В печке? – проговорила Таня, дрожа, замёрзла, заболеет ещё.
        – Нет. Здесь тайник есть. Я случайно нашёл.
        – А что ты вообще тут делал?
       Я пожал плечами.
        – Да играли как-то в казаки-разбойники классе в седьмом, вот и забрели сюда. Я стал потом один приходить. Тут мечтать хорошо.
        – О чём? О чём ты мечтаешь? – заинтересовалась Таня.
        – А я представлял будто я в прошлом, вот живу на сто лет раньше. Или на двести. В таких местах, ну, старинных, очень легко так мечтать…
       Она неожиданно обрадовалась, глядя на меня:
        – Ты тоже так делаешь?! Вот здорово! А я думала, только я так путешествую во времени… Вот мы в Киево-Печерской лавре были, так в этих пещерах я будто даже в платье той поры оказалась, бегу от кого-то, вроде спасаюсь… И в Кремле такое было в этих соборах… А в Эрмитаже вообще…в париках и корсетах…
       Да, вот так вдруг найдёшь человека так похожего на тебя самого, я слушал, как она рассказывала, куда уносит её фантазия в самых разных музейных местах, или вот в таких развалинах. Я потому и люблю музеи, я всегда будто перемещаюсь во времени, когда вижу предметы, которым сто, пятьсот лет. Да даже пятьдесят или тридцать… и вот, оказывается, я не один такой.
       Меж тем мы вошли в комнату, которая была, возможно, кабинетом, или библиотекой, здесь-то я и обнаружил тайник, то есть он сам открылся, я оступился на камне, и со злости стукнул кулаком в стену, обитую деревянными панелями, он и открылся… Почти как Жорж Милославский. Я заглянул внутрь, надеясь найти там какие-нибудь документы или письма, но тайник – короб, со стороной сантиметров тридцать, был пуст. Дверца была частью деревянной панели, которой были обшиты стены, и отскакивала на пружине. Но при закрытии становилась совершенно незаметной.
        – Прячем? – спросил я, поглядев на Таню.
        – Да. Скорей избавимся уже… – прошептала Таня.
       Я засунул мешочек в короб, он занял его почти полностью.
        – Не забудешь место? – спросил я, захлопывая дверцу. – Смотри, это пятая комната по коридору слева…
       – Да Бог с ней, с комнатой, и с золотом этим! – отмахнулась Таня. – Без тебя я за ним всё равно не пойду. А скорее всего, вообще не пойду. Пусть теперь, само тут себе живёт… Может, покажешь, что тут ещ-щё есть?
       – Покажу, днём. И в другой раз, Тань. Ты уж замёрзла, простынешь. И мне домой пора, мама волнуется.
Глава 6. Осень
      Я смотрел на часы, мучительно дожидаясь времени, когда мне можно было выйти из дома, чтобы пойти к Кате, как было назначено. Вот без четверти полночь, вот полночь, вот…
      Что это такое? Кто там открывает входную дверь? Мама пришла с полчаса назад, усталая и напряжённая, после праздничного банкета в райкомовской столовой, где она присутствовала с главным редактором, всеми парторгами города, всегда такая приходит с этих мероприятий, она не пьёт, и устаёт от разговоров и общения со всеми этими людьми как ни от чего другого. Мой отец тоже всегда бывает приглашён на такие мероприятия, потому что он директор библиотеки, краеведческого музея и городского архива. Небось, был там с той самой своей «рыжей мымрой», которую видела Таня, поэтому мама пришла не только усталая, но и расстроенная, только приняла душ и сразу легла, даже не заглядывая ко мне.
      Тогда кто это входит? Танюшка… я думал, спит или полуночничает опять за закрытой вторые сутки дверью. Я вышел в коридор и в его дальнем конце, в передней увидел… я увидел Лётчика в моей куртке и с сильно покорёженным, окривевшим лицом с синяками и в зелёнке, а рядом с ним Таню, бледную и почему-то с красными губами… как это странно. И комнату она раньше не закрывала, что это значит? Это… нет, это совсем уж дико.
        – Лётчик… ты...
      Он замер на месте.
        – Ты как здесь? И вообще, что ты делаешь у нас ночью? Или… Подожди, так ты второй день здесь?.. Таня… почему он у тебя ночует? Ты, что… с ума сошла? Лётчик, ей двенадцати нет…
        – Да ты чего, Платон?! – Лётчик рот раскрыл от удивления. – Я… Да я…
       Но тут Таня встала перед ним, будто собираясь защищать от меня, это до чего же у них дошло? Лётчик, скотина, у меня за спиной...
        – Платон, ты сам-то в уме? – очень смело сказала моя сестра, маленькая пигалица, дочь неизвестного вепса. – У тебя, наверное, Эрот в крови разыгрался, вот ты везде только его и видишь? Валера вчера…
       У меня потемнело в глазах.
        – Валера?.. Уже Валера?! Ты как посмел к моей сестре подкатить, Валера?! – воскликнул я, совсем забыв, что хотел поговорить с ним, и следы боя на его лице тоже воспринял едва ли не как следы любовной борьбы.
        – Платон! Ты дурак, что ли? – с отвращением проговорила Таня. – Ты не видишь, он в передрягу попал, милиция по пятам, вот и спрятался у нас, потому что до дома не успел... Это тебя пронесло, Ангел-хранитель уберёг, наверное… Ты лучше, чем какую-то ерунду тут орать, поговори с человеком нормально. Я, конечно, ничего не понимаю, но… нечисто что-то с этой дракой… А я спать пошла.
       Она ушла в свою комнату, но вышла через мгновение, подала Лётчику его куртку, синюю, с ярко-жёлтыми полосами. Зачем он мою надевал? Да ещё старую… куда они ходили?..
       Лётчик смотрел на меня вопросительно, будто хотел узнать, станем говорить или ему убираться. Я кивнул в сторону кухни, ещё сердясь на него, и на самого себя, что оказался не в силах справиться с мгновенным гневом. И не хотел проводить его по коридору к себе, потому что тогда мы пройдём мимо комнаты Тани, где всегда открыты двери. Но она, сердясь, громко эту дверь закрыла.
        – Не шуми, весь дом перебудишь – сказал я, рассчитывая, что она услышит. 
        – Сам не шуми! – ответила из-за двери Таня. И пробормотала: – Сам набрасывается, и ещё я «не шуми». Одурел со своей любовью…
        – Я всё слышу! – громко сказал я.
        – Очень рада!
       Когда я вошёл на кухню, застал Лётчика сидящим на табурете у окна. Он обернулся на меня.
        – Чай будешь? – смущаясь, спросил я.
        – Буду, – так же смущённо ответил Лётчик.
       Я поставил чайник, достал колбасу, хлеб.
        – Закурим, может? – предложил я.
        – Трубку мира? – усмехнулся Лётчик.
        – Я не ссорился с тобой, – сказал я, протягивая ему пачку сигарет.
        – Я так и подумал.
        – А что бы ты подумал на моём месте?! – снова разозлился я.
        – Если бы Тане было лет шестнадцать, я понимаю, что тебе могло прийти это в голову, но...
         – Ладно… – поморщился я, мне было неловко вспоминать об этом. – У тебя нет сестры, вот ты и не понимаешь.
        – Это верно, сестры у меня нет, – сказал Лётчик, выдыхая дым, что у него всегда получалось на удивление элегантно, при его не слишком элегантной внешности, да ещё изрядно подпорченной сегодня, а вернее, вчера.
        В следующие полчаса Лётчик подробно рассказал мне о событиях вчерашнего дня, тех, чему сам был свидетель. И картина, действительно, получалась любопытная.
        – И что ты сам думаешь? – спросил я.
        – Я не сомневаюсь, что «деревенских» кто-то нарочно завёл. Действительно ли обидели чью-то сестру, или это был только ложный повод, но они сразу пришли всем своим кагалом и сразу серьёзно драться. Вооружились. Кастеты, ножи, кто-то и нунчаками махал, всё позорное, самодельное, но убойной силы это не уменьшает.
        – Даже вооружились? – удивился я.
        – Да, Платон. Нас нарочно столкнули, чтобы посадить кого-то, или наши группировки напугать последовавшей облавой, не знаю, но спланировали это не подростки. Тем более не «деревенские», придурки.
       – Не надо недооценивать врагов, – сказал я.
       Лётчик, стряхнул пепел, снова выдыхая дым не хуже какого-нибудь киношного красавца, учился он так курить, что ли?
       – А я не думаю, что нашими врагами вчера были «деревенские», – сказал он, щурясь немного от дыма, у него очень светлые глаза, и ресницы светлые, как и у меня, мы все тут на севере как белёный лён. Катя только другая…
       Катя…
       Я глянул на часы, что тикали своим кварцевым механизмом на стене. Идти тут всего четверть часа, я не опоздаю…
        – Понимаешь, драка разгорелась сразу, как пожар, который полили бензином. Это первое. И минут через десять не больше, вокруг нас было уже шесть или семь «бобиков» с сиренами. Их всего, думаю, в городе семь. Получается, что вся ментура не спала в Вальпургиеву ночь? На шабаш слетелись?..
       Он затянулся тоже красиво, может, мне у него уроки брать? Просто какой-то мастер…руки ободранные, все костяшки в хлам, густо смазанные той же зелёнкой, что и разбитые губы.
        – Они всё спланировали, запалили костёр, а когда занялось, всех и накрыли. Я не знаю точно, что было целью. Но...
        Облачко дыма из губ и ноздрей, и он продолжил:
        – Может быть, не «что», а «кто»? Целью, возможно, была не показательная акция, а конкретный человек? – он посмотрел мне в глаза снова. – Потому что тебя, Платон, искали прицельно.
       – Это ты решил, потому что сюда приходили?
       – Да. Ко мне не приходили. И замели бы с прочими случайными дураками. А тебя искали. И если бы нашли… особенно хоть с одним синяком. Не знаю, может, ты уже в СИЗО был бы, как организатор массовой драки. И хорошо, если жертв нет.
        – Есть, – сказал я, откидываясь на стену спиной. Я знал уже, что один из тех, кого повезли в область, по дороге умер. У Морозовой новости города были раньше всех.
        – Ну и вот… – Лётчик затушил сигарету. – Сколько бы тебе дали?
        Мне стало холодно в животе. Ай да Олег Иванович, стало быть, не такой уж ты честный и чистоплотный человек... Но с чего ты вообще решил, что имеешь права на Катю? Что ты можешь бороться за неё таким способом?
        – Вот только с чего кому-то так сильно хотеть тебя плотно посадить? Может, у твоих родителей враги завелись среди милицейских?
        Я посмотрел на него.
        – Нет, Валер, это у меня враги завелись… – сказал я, впервые назвав его по имени без всякой издёвки.
        Вся мозаика сложилась, все несуразности, всё, что мне казалось таким странным, и вот почему Катя попросила меня приходить тайно. Хорошо, Олег Иваныч, я отомщу тебе больнее. Это надо обдумать ещё… И не теперь. Теперь я пойду на свидание, которое мне может стоить свободы. Но тем волнительнее…
       Мы с Лётчиком вышли из дома. Его дом через два от нашего, такой же двухэтажный и похожий на бревенчатый барак. Я пожал ему руку.
        – Валер, ты… прости меня, что…
        – Проехали, – сказал Лётчик, улыбаясь, улыбка у него приятная всё же. Он всегда был хорошим парнем…
        – Что? – переспросил я странное слово.
        – Да ничего, забыто, – он продолжал улыбаться, как улыбаются очень счастливые и влюблённые люди. От этой улыбки даже его заурядное, а сегодня вовсе изуродованное лицо, стало очень красивым. Я впервые смог разглядеть такое в живом человеке, а не в картине, когда бабушка подводила меня к полотну и спрашивала: «Что ты чувствуешь, Платоша?»…
       И Лётчик, которого я увидел сегодня совсем иным, будто вообще впервые узнал его, сказал на прощание:
        – Ты побереги себя, Платон. Не для того ты самый умный в школе, чтобы попасться в чей-то капкан накануне поступления. Целое лето впереди, не давай врагам победы.

       Целое лето мы тайно встречались с Катей каждую ночь. К часу ночи, когда весь наш маленький городок спал, несмотря на белые ночи, которые, хотя и были неполными, как в Ленинграде, темнота всё же овладевала небом на час-другой, в это время засыпали даже дворняги и коты, а я тайными кружными тропами пробирался к Катиному дому, и не входил через подъезд, а забирался в окно. Это, между прочим, мне подсказала Катина соседка, тетя Зарема, похожая на хитрую ведьму из сказки, скорее добрую, чем злую. Когда я уходил от Кати на рассвете ещё в мае, она выглянула в подъезд и поманила меня к себе.
        – Иди-тко сюда молодец.
       Я приготовился к тому, что меня будут журить сейчас за шашни или за то, что я хорошую девушку испортил, но она сказала совсем иное:
         – Тебя ведь Платон зовут?
        Я кивнул.
        – Ты, Платон, осторожней должен быть. Тебе выслеживают.
        Услышав это, я напряг слух, так у тётки совсем не то, что я подумал на уме.
        – Думаю, сам знаешь, кому дорогу перешёл, – она сделала «выразительные» глаза, на её коричневатом от старости лице это выглядело жутковато. – Так вот, он ещё точно не знает, что тут произошло и происходит, а узнает… совсем плохо будет. Так что ты… Ты прямо к Катюшке не ходи, не дразни волков. Наш дом, вишь, к рощице прилежит, вот через неё и приходи. Вон, деревья под окнами… на второй этаж заберёшься, небось, ты парень длинноногий, тебе это ничего не стоит… А там до её окна даже я допрыгну. Понял, что ли?
       Я кивнул. Надо же, так очевидно для всех, что на меня ведётся охота, один я не чувствую никакой тревоги. Я чувствовал только лёгкость, радость во всю грудь и сладкий горячий угар, будто я напился шампанского.
        – Понял, спасибо, – кивнул я.
        – Ну и хорошо. Переживёшь это лето, сто лет будешь жить. Так что, бывай! – с этими словами Зарема открыла дверь и выпустила меня.
       Так я и стал делать, когда Катя узнала о нашем с Заремой разговоре, удивилась:
        – Так сказала тебе? Про сто лет?
        – Ну да.
        – Значит, так и будет. Ей верить можно, она цыганка, зря не говорит.
       Я засмеялся:
        – Ну да, цыгане-то и не говорят зря! – рассмеялся я.
        – Это они дуракам врут, и когда надо им.
        – Ты давно её знаешь?
        – Да всю жизнь…
       Так что я выполнял пожелания Заремы, и старался не попадаться никому на глаза. Я старался, чтобы вообще никто не знал, что я отсутствую каждую ночь, даже мама, только Танюшка догадалась, но ничего не говорила мне, просто я по глазам видел, что она знает, что я сбегаю по ночам. Она, кстати, проболела весь май, после того, их с Лётчиком, ночного похода, куда бы они ни ходили, потому сидела дома и ночами ей не спалось.
       Странно или нет, но я будто нарочно выбрал для своего обходного пути дорогу через улицу и двор, где жила Морозова, недалеко за их двором начиналось кладбище, старое и заросшее, и тёмное даже днём, как лес, там легко было затеряться, вот туда я и проходил, путая следы. А уже оттуда через пролом в стене выходил на кривенькую улицу, а оттуда в рощицу, что была позади Катиного дома. На дорогу у меня уходило не меньше сорока минут, но зато если кому-то пришло бы следить за мной, то скорее подумали бы, что я к Морозовой таскаюсь…
       С Катей мы провели вместе всё лето. Днём я сдавал выпускные экзамены, потом поехал с документами в Москву, мама хотела ехать со мной, но я упросил её остаться и не позорить меня:
       – Что я, мальчик, который в первый класс идёт, мам!
      Мама попыталась возражать, но тут неожиданно Таня поддержала меня:
       – Мамочка, ты же не поедешь с ним учиться? Придётся самому. Пусть попробует, самому себе докажет, что он не школьник уже, а взрослый.
       Я улыбнулся ей и подмигнул. После тех приключений с Лётчиком, я всё же приглядывался к ней, когда вспоминал, и думал, не влюбилась ли моя маленькая сестра во взрослого уже парня. Это, правда, могло быть опасным, потому что его улыбку той ночью я хорошо помнил, и она мне теперь не нравилась, ведь, если они влюбились друг в друга, к чему это может привести через какие-нибудь пару лет? И поэтому, уезжая в конце августа в Москву учиться, я сказал маме:
        – Мам, будь внимательнее с Таней. Лётчика… ну, Валерку Вьюгина к ней не подпускай.
        – Вьюгин? Это который? – спросила мама, хмурясь.
       Я только вздохнул, за кем она может уследить, если Лётчик у нас ночь, а может и сутки провёл, причём в выходной день, а она и не заметила… впрочем, и я не заметил…
       Я, конечно, поступил на журфак МГИМО. У меня была «золотая медаль», на Выпускном я нёс эмблему школы, всевозможные похвальные листы и грамоты я тоже прилагал к документам, как и результаты олимпиад, характеристику, и даже рекомендацию райкома комсомола, с упоминанием о том, что мой доклад, а вернее, статья ко Дню Победы, была опубликована не только в районной, но и в областной газете. В приёмной комиссии это всё отложили, посмотрели на меня, кажется, оценив внешность, надеюсь, не хуже моих прочих достоинств и документы приняли.
       На устных экзаменах я неизменно получал отличные оценки всю школу, и вообще любил выступать на публике, чувствуя себя уверенным и привлекательным, поэтому на истории, английском я получил восторженное «отлично», а за сочинение просто «отлично».
       Абитуриентам предоставляли временное общежитие, в котором мы жили все эти две недели до зачисления. Но до этого самого зачисления со всего весёлого этажа, когда все знакомились, братались даже, пили и в обнимку ходили на улицу пугать прохожих, уже чувствуя себя студентами, «дожили» только пятеро. Никто, кроме меня из «выживших», не участвовал в этих весёлых вечеринках. А я только что алкоголь не употреблял, зная по соседям, как наутро разит из-за него, и, понимая, что прийти в таком виде на экзамен невообразимо.
       Но я веселился, потому что чувствовал свою силу, потому что здесь замечательно огромный город, полным пульсом бьющиеся улицы, толпа и никто ни на кого не смотрит, ты невидимка, как я, прячущийся от слежки в Кировске, мог не радоваться? Будто вырвался на свободу…
       И к тому же, я знал, что в Кировске меня ждёт Катя. Только осознание того, что нам предстоит разлука, немного омрачало мою постоянную почти восторженную радость. Но я думал, что буду приезжать на каникулы, на праздники, а первый выходной уже в октябре…
       Катя… она плакала, когда я говорил ей всё это. Плакала и говорила при этом:
       – Ты не думай, Платон, я не… не хочу, чтобы ту тут оставался и прокис в такой дыре… Я…
       Но я не дослушал и увлёк её в постель. Поэтому договорила она уже под утро.
       – Мы с Олегом подали заявление.
       – Какое заявление? – спросил я как дурак.
      Она только посмотрела на меня.
       – Платон, мы подали его ещё в июне… иначе… иначе, ты… даже не экзамен не уехал бы.
       – Что?!.. Так он знает о нас? зачем ты выходишь за него? Выйди за меня, Катя! И уедем в Москву! – горячо воскликнул я.– Будем учиться и… Господи... Стипендии хватит, а там, я придумаю что-нибудь. Проживём. Только не выходи за него…
      Она заплакала ещё горше.
      – Плато-он… как ты не понимаешь… мне пришлось пообещать, и… не могу я сейчас в Москву на пустое место… ребёнок будет…
     Я сел с нею рядом. Она какая-то горячая была сейчас, кожа, губы, даже, кажется, волосы. Я пытался думать, пытался сообразить, как и куда мне сейчас вместить ребёнка, но ничего не получалось.
        – А… когда?
        – В марте.
        – Подожди… как в марте, сейчас август… и… а… я понял, девять месяцев…
       Я как-то совсем опустел и умом и сердцем в это мгновение. Ребёнок, это то, о чём  совершенно не думал… как глупо. Жениться надо по-честному, а теперь женится этот… но ничего, я уже начал ему мстить. Катя навсегда останется моей, потому что у неё будет мой ребёнок… С тем я и уехал в конце августа за пять дней до Катиной свадьбы. И с намерением приехать на седьмое октября, хотя как мы будем видеться теперь, было неясно. Она прислала мне письмо через месяц, в котором просила не приезжать пока. «Пусть он успокоится», и если я хочу отвечать, то должен писать на свой адрес, а «Таня передаст мне на занятиях»…
     Я тосковал всё время ужасно, хотелось броситься назад и вырвать её из рук этого хитрого и злобного ржавого гада, но я держался только потому, что помнил Катины слёзы и просьбы этого не делать. Однако едва приехал в Москву, тоска вылетела из моего сердца, мои дни были так плотно заняты сначала устройством в общежитие, потом учёбой, что захватила с первых дней в свой круговорот, знакомствами, встречами. Поэтому, только укладываясь в узкую холодную постель с плоской подушкой и под вытертое одеяло, я думал о Кате, видел её во сне каждую ночь, изнывая от тоски по её ласкам и неутолённого желания…
     А потом писал Тане, чтобы непременно отнесла Кате письмо и тайно передала на занятиях. Однако месяца через три, к Новому году, Таня написала, что Катя скоро не будет вести у них занятия, кружок на этом распадается до будущей осени, когда она планирует выйти из декретного. «Так что, Платоша, ходить к Кате тайно я не смогу, все знают, что я твоя сестра. Но ты пока лучше не приезжай. Хотя бы до лета…»

       Да, любовные дела Платона, которые были так хороши летом, совсем разладились к сбору урожая. Когда я заметила, что Екатерина Сергеевна в положении, первое, о чём я подумала, что это у неё ребёнок Платона, значит мой племянник, или племянница. Но что это значит, мне было неясно, у меня самой не было ни дяди, ни тёти.
      Однако я больше думала о том, какая она красивая, и как её красит даже беременность, которая всех других женщин, что я видела, делала конопатыми, бледными и печальными каракатицами, с сальными волосами, одетыми в клетчатые мешки с кокетками. Но Екатерина Сергеевна не носила таких страшных платьев, и не становилась блёклой, напротив, она становилась только красивее с каждым днём, её замечательные чёрные волосы блестели, тело не утратило стройной лёгкости, глаза искрились, и было видно, что она счастлива. Незадолго до Нового года на одном из последних занятий, я принесла ей письмо от Платона, и пока она прятала его, сказала:
       – Катерина Сергеевна, вы такая красивая, я не видела никого красивее вас. Жаль, что я только учусь и пока плохо умею рисовать, иначе я… нарисовала бы ваш портрет. Особенно вот такой… – я кивнула на её округлившуюся талию, которую она подчеркнуто обтягивала трикотажным платьем крупной вязки с красивыми вывязанными воланами по подолу.
        Она посмотрела на меня светящимися глазами, и спросила с улыбкой:
        – А хочешь, я попозирую тебе? Вот буду сюда приходить, а ты рисуй. Хочешь?
        – А можно? Ваш муж… не будет возражать?
       Она, прекрасная, как южная заря, покраснела немного и ответила:
        – В тебе он угрозы не видит.
       Так я и получила свою первую настоящую модель…
       …Общение с этой девочкой, тощенькой и маленькой, на которой вечной болтались все её одёжки, потому что на таких худых, наверное, не шьют, стало необыкновенно приятным для меня. Во-первых: она оказалась на удивление интересной и весёлой, я без удержу хохотала на её шутками, во-вторых: она рисовала очень талантливо, несколько первых же набросков оказались удивительно живыми, какие я не ожидала увидеть у маленькой ученицы. А в-третьих, и самых главных: она была сестрой Платона и, хотя, на первый взгляд совсем не была на него похожа, всё же неуловимо напоминала его. А всё, что имело к нему отношение, было мне очень дорого. Очень дорого. Я не знаю, когда мы теперь увидимся и увидимся ли вообще, но то, что у меня под сердцем его ребёнок, будто бы держало и его самого рядом со мной.
      Когда я поняла, что беременна, то буквально на следующий день уступила уговорам Олега, мы подали заявление в ЗАГС и, как логичное продолжение этого, я оставила его на ночь. Не могу сказать, что он был мне до безумия противен, ведь понравился же он мне когда-то, но оказаться в первый раз с другим после Платона, стало потрясением для меня. Я расплакалась, и даже показалась кровь, что страшно испугало меня, и обрадовало Олега… вот такой получился невольный обман, после чего он был уверен, что Платон никогда не касался меня, и когда через месяц я объявила, что беременна, он был счастлив. И Платону теперь ничто не угрожало. Но рисковать, я, разумеется, не хотела и потому попросила его пока в Кировск не ездить. Ну, хотя бы до лета…
    …Я и не подозревал, в какую опасную и сложную игру пришлось играть Платону, когда мы с ним прощались вечером Первого мая. Я думал и о его внезапных подозрениях и собственных чувствах, которые так неожиданно и непрошено оказались взбудоражены во мне. Я не смог бы их даже определись, это волнение было так странно и так ново, что и определения ему не было. О том, что я влюбился в Таню, я даже не думал, но все выходные, а они у меня из-за синяков оказались длинными, захватив и день Победы, я всё время вспоминал, как провёл с Таней целые сутки рядом, как неожиданно близка она оказалась, и как всё это странно и ново для меня.
       И когда я пошёл, наконец, в школу, впервые в жизни, думая, как жаль, что от учебного года почти ничего не осталось, потому что теперь только там я мог увидеть Таню и понять, что же так волнует меня и не даёт покоя все эти дни. Но я её не увидел, Таня простыла всё же в ту ночь и проболела весь май, о том, чтобы навестить её не было и речи, это не понравилось бы Платону, и их матери я не смог бы объяснить, что у нас может быть общего с её дочерью. А потом её отправили в санаторий. Так что я не видел её до самой осени, когда все мы вернулись в школу, вернулась и Таня. Но к тому времени я совершенно успокоился и даже забыл, что столько дней к ряду думал о ней, этой совсем ещё маленькой девочке с тонкими ножками, и крылышками на школьном фартучке. Я даже не мог понять, и вспомнить, что именно я думал? Вспоминал, как мы ходили в усадьбу, как она мазала меня зелёнкой, как кормила котлетами или что? За лето как всегда всё изменилось. И только то, что Таня теперь здоровалась со мной, и напоминало, что в Вальпургиеву ночь происходило в Кировске много интересных и странных событий…
Часть 2. Разрыв ткани реальности
Глава 1. Ненависть и любовь, или как легко всё меняется…
       Я ненавидела её. Я ненавидела Таню Олейник, как не ненавидела никого и ничто в моей жизни.
      Я жила совершенной счастливой жизнью, окончила первый класс самой популярной девочкой в классе, меня отличали учителя, считали лидером одноклассники, все хотели со мной дружить, копировали причёски, мечтали иметь такие же фломастеры, зелёные атласные тетрадки и пенал, все мальчики были влюблены, смотрели томно, звонили и молчали... Я была счастлива и спокойна, и уверена, что дальше будет только больше и лучше.
        И вдруг во второй класс к нам пришла эта тощая блондинка. Ненавижу я таких вот, белокожих, и таких тощих, будто её в пещере держали, не кормили и не выпускали на солнце. А глазища при том у неё были на пол-лица, и казалось, она видит не только тебя, и то, что ты думаешь, но и то, что ты думала вчера и подумаешь завтра. Впрочем, это оказалась иллюзия. Просто большие как плошки глаза на маленьком личике. И должна была такая Маруся из «Детей подземелья» быть слабой и печальной, с тишайшим бесцветным голосом, глупой и несчастной горькой троечницей, которой и «тройки» ставят только из жалости. Но нет! Эта дрянь оказалась весёлой шутницей, а тому же смешливой и хохотала она так, что все вокруг тоже начинали смеяться. И шутила так, что всегда смеялись все вокруг. И училась она хорошо, была почти отличницей, и было не сказать, какие предметы ей даются лучше, потому что она училась очень легко, по-моему, вообще не морочась, как я, зубрёжкой.
      Я, будучи спокойной и рассудительной, долго обдумывала, как же мне перетянуть внимание одноклассников снова на себя. Потому что то, что она была «новенькой», никак не помешало ей очень быстро стать самой желанной для всех подружкой, все мальчишки влюбились и даже не скрывали этого, хотя я не могла понять, что они находят в ней красивого, ну, кроме разве что этих необычных глаз. То ли дело я, я всегда была рослой, с тёмными кудрявыми волосами в маму, и лицо у меня было не в пример красивее, и волосы из причёски не выбивались, как у этой, и бретельки фартука не спадали вечно с плеч так, что кому-то всё время хотелось их вернуть на место. Но я не стала больше размышлять, почему, я решила приблизиться к ней и стать её подругой, чтобы понять, что же в ней так всем нравится.
        Я ходила на музыку, ходила и Таня. Но мне приходилось заниматься на школьном инструменте в самой школе почти два года, пока родители не купили мне пианино, а у неё оно было сразу, причём старинное с костяными, пожелтевшими клавишами, орнаментом на передней крышке и даже с подсвечниками. И вообще квартира у её разведённой мамы была замечательной, и её им дали ей просто так, потому что она какая-то там писательница, хотя кто её читал?.. Больше того, у неё был старший брат, герой школы, лучший ученик и лидер всех мальчишек и парней. А у меня только двоюродный, который и бывал-то в Кировске раз в два-три года.
      Я ходила в художественную школу и была там лучшей. Меня отличали преподаватели, и я гордилась собой, гордились и мои родители, я участвовала в детских выставках нашего города, а потом и в области. Но… в пятом классе вдруг эту Олейник разобрало тоже пойти в художественную школу, а она у нас одна на весь город. И что? С первого дня, едва наш Егор Михайлович увидел её проклятый эскиз яблок и винограда, что он нам принёс, а после занятия разрешил съесть, восторгу его не было предела. И тут тебе «талант», и «безусловное дарование», и «принеси рисунки из дома» и тому подобное. Словом и здесь я оказалась смещена с первых мест.
       Вот в танцах она успехов не делала, а кружок у нас был замечательный, в него постепенно стали ходить все, даже много мальчиков, и мы после любили весёлой компанией собраться у кого-нибудь на чай с каким-нибудь печеньем или булками, купленными в кулинарии, играли и веселились. Так мы сдружились в небольшую компанию. Но Екатерина Сергеевна, наша руководительница по танцам ушла в декрет и когда вернулась, уже того кружка не было. Потому ли, что многие мальчишки всё же бросили, да и девочки охладели. Екатерина Сергеевна набрала малышей и с ними проводила больше времени, чувствуя, что от нас отдачи прежней нет. Но она, как это ни странно, тоже общалась с Таней, едва ли не дружила, хотя, что ей, замужней женщине, матери, дружить с какой-то соплячкой? Но Таня даже гуляла иногда, я видела, с её сыном. То есть не сама, они просто гуляли втроем. Мальчик, кажется, его звали Иван, возился в песочнице, а Таня и Екатерина Сергеевна разговаривали и смеялись. Но я недолго ревновала учительницу к Тане…
        Потому что всё это чепуха по сравнению с тем, что, похоже, в неё влюбился Володя Книжник, в которого я была влюблена с детского сада. Вот этого я перенести было уже нельзя. Вот спрашивается, сколько человек может вытерпеть? Из-за неё меня всюду изгнали из лучших, но когда и Володя, который, конечно, пока ещё не знал, что я выбрала его для себя, но я готовилась к тому, что как-нибудь ненароком приглашу его к себе в гости без всех, или на день рождения, и когда все уже объедятся и станут танцевать, разбившись на парочки под «Hotel California», или «Белые розы», я приглашу его и… ну а там будет видно. Не может быть, чтобы он отказался встречаться со мной, потому что к девятому классу я стала уже совсем девушкой, носила модную причёску-начёс, с моими кудрями это было проще всего, у меня были джинсы-варёнка, я по-прежнему была отличницей, и перспективы впереди у меня были самые радужные. А Володя, мало того, что был лучшим мальчиком, теперь уже парнем на земле, он был единственным сыном директора нашего бумажного комбината, одного из крупнейших в этой части страны, так сказал папа. Почти все жители нашего города работали на этом самом комбинате, так что получалось, что отец Володи Никита Васильевич Книжник был едва ли не главным человеком в городе. А это тоже добавляло Володе очков в моих глазах. И жил он не просто в хорошей квартире как Таня Олейник, а в отдельном особняке. Пусть это был небольшой и даже довольно старый дом с виду, но внутри там было всё по последнему слову техники и моды. Был у Володи и магнитофон, и два телевизора, и кнопочный телефон, и даже видик. Смотреть видеофильм он и позвал нас как-то в мае в этом году.
       Через два дня мой день рождения, когда я и собираюсь приблизиться к Володе. Мы здесь были своим обычным составом: Лена, Катя, и Оля, что ходили с нами на танцы, приятели Володи, и Илюшка Фролкин, он по-прежнему был нашим другом тоже, хотя был уже взрослым, работал на том же комбинате и оканчивал техникум в этом году, но нашей компанией не гнушался. Ну, и, конечно, Володя. Обычно, мы ходили друг к другу в гости гораздо большей компанией, но основная группа это были всё же перечисленные. Володя предупредил, что поставит «эротику» «Голубую лагуну», никто сильно не возражал, все уже успели насмотреться всех этих «смоковниц» и «эммануэлей» в видеосалонах, что были рассованы по всему городу, во всех самых странных местах: в бывшей прачечной, перекрытой части вестибюля автовокзала, бывшей часовой мастерской, заброшенном, но ради этого возрождённом хлебном магазине. Но были и чуднее места, это самые приличные в центре города, в каких-то отдалённых я и не бывала.
      Но прежде чем усесться смотреть эту несчастную «эротику», Володя показал свой дом. Он, надо сказать, элегантен, но удивляться не приходилось: мама у Володи, очень красивая женщина, она работала технологом на том же комбинате, но одевалась как столичная дама. У него были и бабушка с дедом, да непростым, дед был генерал, правда уже очень старый, так что по всем показателям, будь Володя даже вроде Илюшки Фролкина внешне, и то был бы завидный жених.
      Однако сам Володя был против всего этого благополучия и называл свой дом «мещанским гнездом», отрастил длинные волосы, играл на гитаре, сколотил группу, и они играли на дискотеках в клубах. Мы ходили на все эти выступления, чтобы повеселится и поддержать восторгом наших ребят. А Таня на Володины слова о мещанстве сказала, усмехнувшись:
       – Ты революционер, что ли, Володька? Ты это кончай, щас немодно.
      Все захохотали, как и всегда, и, по-моему, с этого мгновения Володя и влюбился в неё, в эту Таню, чтобы она провалилась. Потому что после наших посиделок, он пошёл её провожать, хотя она отлично дошла бы и сама… Меня тоже увязался провожать один из Володиных друзей, и я даже позволила ему целоваться с собой, потому что хотела отомстить Володе. Пусть его друг ему расскажет, и он поймёт, кого он променял на эту Олейник…

      …Нет, друг Серёга мне ничего не рассказал, а сам я ничего не заметил. Мне вовсе не было дела до Бадмаевой, которая что-то там себе насчёт меня себе надумала. То есть Кира, конечно, красивая девушка, но никогда не нравилась мне, слишком строгая, слишком прямая и правильная, как неживая. Даже пробор у неё в густых волосах, похожих на пугающую тёмную чащу, был идеально ровным, будто его прорезали скребком. И влюбился я в Таню не в этот день, а значительно раньше. Вот, когда все. Во втором классе, тогда и я. Увидел её, глазастую, с синими огромными бантами, и всё, тут и конец мне. Особенно, когда она улыбнулась и кивнула мне, садясь за парту.
      Потом я пошёл за ней на танцы, и даже в музыкальную школу. Сначала думал так, как на танцы только, чтобы быть там, где она, а получилось, что в музыке я открыл для себя целый мир и именно в этом мире хотел теперь существовать. Родители, разумеется, были против, и настаивали на поступлении в институт: «Ты можешь заниматься музыкой сколько угодно, но получи профессию, с которой ты гарантированно заработаешь на хлеб». Возражений никто не слушал, а дед обещал отправить служить на флот, если я не «брошу дурь». Словом, я пообещал, что поеду поступать в политех, но про себя решил, что только мне уехать в Москву или Ленинград, а там я уже найду, как мне исполнить свою месту. Лучше было бы, конечно, в Питер податься, там был самый центр рока, но питерский или свердловский рок, это было не совсем то, что влекло меня. Мне нравились жёсткие быстрые рифы, как у «Металлики», «Пантеры» или «Мегадет», но надо было ещё найти своих единомышленников, чтобы создать группу. То, что мы делали здесь, в Кировске не выдерживало никакой критики. Только барабанщик был готов всерьёз заниматься музыкой дальше, тот самый Серёга Смирнов. С ним-то мы и уговорились, что, после того, как приедем учиться в политех, и станем дальше вместе двигаться в выбранном направлении.
      Это была моя программа-максимум, а минимум – это Таня. Минимум не потому, что это мало, а потому что сейчас. В Ленинград я хочу поехать вместе с ней. Я знаю, что она собирается в Репинскую академию, и хотя та же Кира хихикала тайком, мол, «только Таньку там и ждут, пигалицу кировскую», я не сомневался, что Таню примут, в этом никто не сомневался. Я знаю, скольким парням нравится Таня и если за ней они не бегают толпами, то только потому, что побаиваются её брата Платона, которого знают все и не сомневаются, что за каждый Танин поцелуй от него получат по зубам. Хотя Платон учится в Москве уже четвёртый год и в городе бывает только наездами летом. Но я Платона не боялся, я не собирался Таню ничем обижать, так что ему на меня злиться?
      Так что мы пошли сегодня до Таниного дома, уже вечерело, но до темноты было далеко, близятся белые ночи, и день всё длиннее. Я впервые пожалел, что никакой темноты сегодня не дождаться, будь темно, я поцеловал бы Таню у подъезда. А так…
    …Я почувствовала сегодня в Володе что-то странное и новое. Поэтому, когда мы подошли к моему дому, и мне показалось, что он хочет поцеловать меня, но не решается, потому  что совсем ещё светло и на скамейке у подъезда сидят бабуси.
        – Пошли, поднимемся? – сказала я. 
      Володя мне всегда нравился больше всех, и если ему правда хочется целоваться, я очень рада… неужели, правда, поцелует меня? У меня радостно замерло и заколотилось сердце, всё ускоряясь, заставляя подрагивать пальцы...
     …Мы вошли в просторную прихожую. Мне очень нравилась их квартира со старинной мебелью, не антикварной, как любит моя мама, на которой сидеть-то нельзя, даже пыль смахивать надо специальной метёлкой, домработница регулярно полирует, и мне кажется, что она крепостная, от этого ещё больше хочется бунтовать, как ни глупо. А чтобы есть за столом из карельской берёзы или уроки делать – забудь. Я жил как музейный кот, говорят, в Эрмитаже их целый штат, а не как сын в доме своих родителей. А у Тани она на этой самой карельской берёзе и сидит, и чай пьёт, и краски свои разливает, бывает.
      Появилось много набросков, ребёнок, хорошенький, разного возраста, от младенца, до трёх-четырёхлетнего, голубоглазый и черноволосый. Это, кажется, Екатерины Сергеевны, ну да, они вроде бы дружат…
       Самой Екатерины тут тоже много, с разными причёсками, беременная…
        – Тань… а меня нарисуешь? – спросил я.
        – Нарисую. Прям щас?
        – А завтра? Завтра воскресенье.
       Она улыбнулась, подойдя ближе и кивнула.
        – Приходи пораньше. Я люблю подолгу работать, соскучишься.
        – С тобой-то?.. нет…
        – Правда, придёшь?
        Вот тут я и поцеловал её. Притянул одной рукой, обхватив оказавшуюся такой легкой и тонкой и… губы у неё полные и мягкие… тёплые… пальцами, касаясь кожи, такой тонкой и нежной, какой не бывает и шёлк, я отвёл с её лица волосы, выбившиеся из косы, всё так косу и носит, ей идёт…и волосы такие мягкие, шёлковые, солнце в них на просвет рассыпается в золотистые искры…
       Она тоже обняла меня и прошептала, глядя мне в глаза так близко, что я весь оказался в её больших зрачках:
        – Как же я теперь… рисовать тебя буду?..
        – Ну… как… с удовольствием…– задыхаясь и пьянея от её близости, прошептал я.
        – Нет… теперь буду хотеть целоваться…
       От этих её слов, от её губ, от которых я не мог оторваться, от их аромата и вкуса у меня так кружилась голова, что я едва мог стоять, и потому мы склонились на какой-то диван. Я обнимал её, прижимая к себе, а она касалась пальцами моей кожи на шее, под волосами, обнимала мои плечи, и я сам себе казался таким большим и сильным в её объятиях…
      Далеко в прихожей щёлкнул замок, должно быть, пришла её мама. Они почему-то не жили с отцом, моя мама всё время упоминала об этом при случае, а отец ничего не отвечал. Но мама любила обсуждать горожан, считая себя выше остальных, потому что у неё идеальная семья, идеальный дом, идеальный муж и сын. И то, что это сын отпустил волосы и наставил в своей комнате гитар, груды журналов, которые отец привозил мне из-за границы, носит сомнительные обтягивающие джинсы, увлекаясь такой непонятной, но очень модной музыкой, придавало всему идеальному маминому миру пикантности, служило этакой остренькой приправой, можно было козырять мной, отличником, хотя я не был достоин всех своих «пятёрок», мне их ставили как сыну Никиты Васильевича Книжника, директора завода, главного человека в городе. Ведь, кроме того, что отец был директором главного предприятия города, он был ещё и депутатом Верховного совета СССР, а это делало его даже выше секретаря райкома. Так что я был «золотой» мальчик, я это знал, но меня это не радовало, потому что никто не воспринимал меня как отдельного человека, а только как сына…
       Только не мои школьные товарищи, потому что мы все знали друг друга с самого раннего детства и нос мне расквашивали, как любому другому не один раз и в саду, и в школе, совершенно на общих основаниях. А Таня особенно надо мной она подшучивала чаще, чем над остальными, и мне это нравилось, заводило и заставляло думать, что я ей нравлюсь… надеяться на это.
       Если бы не Танина мама, я не знаю, сколько бы мы ещё так целовались. Но она, остановившись в дверях, кашлянула, и мы, оторвавшись друг от друга, подскочили на ноги.
        – З-здравствуйте, Лариса Валентиновна, – сказала я, заикаясь.
       Она улыбнулась, будто была очень довольна увиденным, и сказала:
        – Здравствуй, Володя, очень рада. Чай пить будете, ребята?
        – Нет, мамочка, спасибо, – сказала Таня. – Мы сыты.
        – Ну, если захотите, чайник горячий.
        – Спасибо, Лариса Валентиновна, – сказал я, чувствуя, что превратился в варёную морковь, потому что румянец у меня был оранжевым, а не багровым.
       Лариса Валентиновна улыбнулась сладчайшей в мире улыбкой и ушла, прикрыв за собой двери.
        – Похоже, я нравлюсь твоей маме, – сказал Володя.
      Я только улыбнулась, я подозреваю, что маме нравится не Володя сам по себе, а то, чей он сын, такое одобрение было в её взгляде. Потому что, когда четыре года назад я заболела и не выходила из дома и спрашивала её о Валере, не видела ли она его, она фыркала и говорила, что Валера её не интересует и не должен интересовать меня.
        – Кто такой Валера, Таня? – говорила она, презрительно дёргая губой.
        – Ну как, кто? Валера Вьюгин, сын тёти Кати, Катерины Михалны из пятого дома.
        – Я его не знаю, я не знаю его маму, и не хочу знать, – хотя она отлично знала их обоих, и я не сразу поняла, почему она так говорит.
       Но зато, заметив, что Володя вместе с другими бывает у нас, мама сказала как-то, что очень рада, что мы дружны с ним.
        – Почему? – удивилась я, потому что из всех она заметила только Володю, остальных будто и не было.
        – Ну… он из хорошей семьи.
        Честно говоря, я не знала, какая у Володи семья, называется это хорошая, или нет. Отец всё время был на работе, а мама даже дома на каблуках и с накрашенными губами, из-за чего казалась мне экономкой в богатом доме, я ни разу не видела её расслабленной и спокойной, она всё время будто что-то изображала, словно за ней всё время кто-то следит, и я думала, она родилась такой или такой стала, когда Никита Васильевич стал начальником. Но притом мне не нравилось, когда Володя брался критиковать родителей ровно за это. Я так и говорила ему:
        – Не наше дело осуждать родителей. Неизвестно, какими станем мы. Может ещё хуже.
        – Значит, признаёшь, что они не очень нравятся тебе.
        – Это от глупости, – сказала я, а Володя захохотал. Он всегда радостно смеялся над моими шутками, это, надо сказать, вдохновляло.
        Сейчас я посмотрела на него и сказала:
        – Ты нравишься моей маме.
        – А тебе?
        – Ну и вопросики, Володь… – усмехнулась я. – А на что это похоже?
        – Правда? – он шагнул ближе. – А я тебя люблю… слышишь?
       Последние слова он прошептал мне прямо на губы, прежде чем снова захватить их своими. Я целовалась впервые в жизни и сейчас, это оказалось потрясающе и необыкновенно, намного приятнее, чем я думала, и намного более волнительно, и я чувствовала, что это меняет меня, что до того, как он коснулся меня, я была одним человеком, а теперь я другая…
        – Это что значит… Володя… что, ты теперь мой парень? – спросила я, чуть отодвинувшись, чтобы увидеть его лицо.
       Он улыбнулся и снова потянулся ко мне:
        – А на что это похоже?.. – и снова прижал губы к моим.
       У него такие мягкие волосы, золотистыми волнами завивающиеся у лица и по шее, уже достаточно длинные, чтобы мотать головой, как настоящие рокеры, что они и делают, когда выступают, мы ходим на все их концерты. И горячая гладкая кожа, которая пахнет так славно, а футболка – чистотой и утюгом. Он не нахальничал и не пытался коснуться чего-то кроме губ и волос, я смелее обнимала его плечи и шею, и его грудь, всё это было таким тугим и горячим под футболкой. У меня кружилась голова, он немного придавил меня, наклонив на диван, но и это было приятно, то, что его живот и бёдра касаются моих…
       И только, когда мама из-за двери сказала:
        – Таня, скоро час ночи, вам завтра в школу…
      Мы вдохнули и выпрямились, разгорячённые и помятые, с какими-то пьяными глазами.
        – Я зайду за тобой завтра, в школу идти.
       Я засмеялась:
        – Тебе до школы пять минут, а мне пятнадцать, крюк делать будешь?
        – Подумаешь крюк. На Северный полюс, что ли? Хотя, думаю, за тобой я и дальше согласился бы отправиться…
       Он снова обнял меня, прижимаясь весь, и я почувствовала его всего, и даже то, что я почувствовать была не готова и, когда он уже ушёл, мне всё ещё было не по себе от того, что я почувствовала его возбуждение. Нет, теперь я стала совсем не та, что была ещё утром…
      Я вошла на кухню сама не знаю, зачем. Я потрогала чайник, он уже остыл. Да и не хотела я есть. Отправилась в ванную, потрогав землю в горшке с монстерой, полила её. И листочки зачем-то протёрла, поглаживая…
       Я почему-то боялась посмотреть на себя в зеркало, будто могу увидеть там что-то новое и незнакомое, потому что я сама себе сейчас была не знакома. Я не могу сказать, что не волновалась прежде подобным образом, но это как рябь на луже в сравнении со штормом на море. И близость Володи, о котором я думала так много и так давно…
       Когда-то я влюбилась в него, после того, как он треснул кого-то из мальчишек, кто дёрнул меня за косу и сбросил бретельку фартука с плеча, а если учесть, что они у меня и так вечно спадали, получилось, что упали обе и я оказалась будто бы обнажена… и Володя погнался за шалуном и отвесил, кажется, пендель, отчего сразу стал героем для меня. Это было в пятом классе, в третьей четверти.
      А потом случился Валера и всё, что тогда было. Он был первым человеком, и единственным, кто оказался не только во многом похож на меня, как ни странно, но и кто оказался очень близко ко мне, потому что, хотя я и дружила со многими, со всем классом и с кружком по танцам, и с художественной школой, но по-настоящему близким никто из этих людей не был. Как не был и Платон, хотя я его очень люблю, но он всегда парил где-то далеко от меня, соплячки, и, опять же только в связи с Валерой спустился, что называется, обратил на меня внимание. Да ещё после я стала его связью с Катей и их сыном. Потому что и он, и Катя, и вот я  знали, что Катин сын это сын Платона, а не ее мужа. Я посылала Платону портреты Кати и Ванюшки, он неизменно благодарил, но своими чувствами не делился.
       И вот вдруг оказалось, что есть кто-то, кого я понимаю лучше, чем себя, кто чувствует мир и видит его как я, и даже во мне понимает больше меня самой. Валера будто открыл мне окно в какой-то другой мир, где я не одна, а я всё время оказывалась одна, привыкла к этому в больницах, и среди взрослых, которые были заняты только собой. А Валера показался совсем другим. Но он ушёл к себе домой, и мы не виделись всё лето. Не заходил больше ни разу и даже не звонил.
      А дальше был санаторий, где я тоже, как и всегда была одна, и только и могла, что вспоминать все те приключения, что нам с ним пришлось пережить за сутки. А когда я вернулась, он стал тем же Валерой Вьюгиным, каким был всегда – взрослым и недоступным, как и Платон в вершинах своего великолепия. Через год он поступил в институт и уехал и я его не видела. Он, наверное, приезжал к матери, но мне не встречался почему-то. И надежды на то, что когда-нибудь Валера вернётся в Кировск, не было, так что и вспоминать и размышлять о том, кем стал Валера для меня, другом или я влюбилась в него, как это ни глупо я перестала. Но вспоминала время от времени те странные сутки, как какое-то необычное и замечательное приключение.
      А Володя был рядом, и становился всё прекраснее с каждым годом. И музыка, и отросшие волосы, и, наверное, главное, то, что я ему нравилась, снова притянуло меня к нему.
       И теперь… вот, что это произошло теперь? Это у нас с ним любовь или… или что это? А на что ещё это похоже… как глупо сейчас размышлять и почему я в смятении?
       Я посмотрела, наконец, в зеркало. В нём была я и не я. Всё те же глаза, шея, волосы, ноги-руки, но лицо… то же? Те же губы? Теперь я не была так чиста как прежде… теперь, после того, как случайно прижавшись, Володя обнаружил своё возбуждение, и я поняла, что это, теперь я не могла называться прежней девственно-чистой. Как то прикосновение Валериной руки в ночной темноте в жутковатом месте заброшенной усадьбы сразу изменило всё, так и то, что теперь произошло между нами с Володей, всё это было так серьёзно, так ново, и закрывало путь в прежнюю меня, словно возникла стена…
      Он мой парень. И что это значит? Что мы будем целоваться впредь? А если он захочет чего-то большего?.. Нет, этого я, наверное, не переживу. А как он может не захотеть, когда у него надувается такая штука?..
      Меня затошнило и захотелось плакать от счастья и какого-то несовпадения с самой собой. Я долго умывалась холодной водой. Почему вместе с радостью я испытывала вот это странное чувство страха, или отторжения, отвращения к себе за то, что во мне сейчас столько всего смешалось и получается не толковый суп, а непонятное месиво.
       Валерьянки, что ли, выпить?..
Глава 2. Монолит и вдохновение
        Все в классе уже на следующий день были оповещены, что Володя и Таня теперь парочка. Он носил её сумку, закидывая со своей вместе, себе на плечо, смотрел на неё с таким счастливым видом, будто с ним происходит что-то необыкновенно прекрасное. Они вместе шли из школы, вместе делали уроки, ходили в кино, я видела их и в наших кооперативных кафе, где было страшно дорого, и я со злорадством думала, что за то там совсем не вкусно. Они всегда и всюду стали появляться вместе с вечно красными шелушащимися губами. Я много раз видела Володю и с цветами. Мой день рождения прошёл незаметно, ничем меня не порадовав и не обнадёжив, напротив, когда начались танцы, Володя не отлипал от Тани, так что мне только и оставалось, что благосклонно танцевать с другими. Не порадовали ни подарки, ни наступившая весна. Даже подаренный родителями двухкассетник не доставил ожидаемого счастья.
        Мы закончили четверть, сдали экзамен, в этом году по реформе образования мы тоже сдавали экзамены, всего два, но всё же это означало подготовку и продление учебного года. Но эти двое, вроде вовсе не готовились.
        А после последнего экзамена был уже день рождения Тани, где мы ели пироги, приготовленные ею собственноручно, пили чай и болтали о том, куда кто собирается поступать. Володя и Таня сидели вместе, обнимались, то есть он обнимал её за плечи, поворачивал лицо к её волосам, даже прижимался к ним, а она позволяла всё это с удовольствием, привалившись к нему. А я, не в силах смотреть на это, думала, может, ей отравы подсыпать? Ну вот умерла бы она, и всё стало бы хорошо, Володя стал бы моим парнем и со мной бы планировал ехать в Ленинград и о моих, а не о её длинных ногах сейчас рассуждали бы мальчишки. И что хорошего в её длинных, тощих, белых ногах? И в том, что она, как они говорят, похожа на манекенщицу? Что она тощая и длинная и из-за этого даже старая футболка её брата смотрится на ней как модное платье? Губастая и бледная, со своими проклятыми марсианскими глазами, и белая коса до задницы, хоть бы остригла уже, тоже мне, Снегурка, никто так не ходит сто лет...
       Но она, эта наивная красавица, никогда бы не догадалась, что её лучшая подруга так её ненавидит. Но на то красавицы и дуры, ведь верно? Пусть у меня нет такой идеальной кожи, и у меня не блестят так волосы, и я не умею, как она ходить, будто и правда иду по подиуму или как там этот помост у них называется, и оттого, что я накрашу красной помадой губы, моё лицо не преображается и не кажется накрашенным изысканными макияжем. Зато я умная и терпеливая, а не слепая, и не считаю, что все меня обожают и должны любить за то, что я такая прекрасная, красивая, весёлая и такая добрая. И я улучу момент, я поймаю его, как птицеловы ловят скворцов или кого там они ловят, вот так и я не упущу момент, чтобы разлучить их с моим Володей…
     …Я и подумать не мог, что Бадмаева так много думает обо мне, и уж тем более не знал, что она так ненавидит Таню. Все мы считали их подругами. Действительно, мы с Таней проводили всё время, расставаясь только на несколько ночных часов. Потому что иначе было невозможно, я люблю её и знаю, что и она любит меня, и мы так счастливы, как же мы можем расставаться?
      Теперь начинались каникулы, мы с Серёгой и другими ребятами нашей группы хотели поездить по близлежащим городам и посёлкам, и повыступать в клубах. У нас было несколько собственных песен, но мы неплохо пели и «Deep Purple», и «Nazareth», и «Led Zeppelin», мечтали и «Металлику» освоить, но их быстрые мощные рифы удавались нам пока только на репетициях, а репетировали мы до посинения, так, что пальцы в кровь, но на другой день снова брались и снова репетировали. Я был главным вдохновителем и сочинителем, и к тому же вокалистом с гитарой, а Серёга, брал на себя барабаны и все организаторские тяготы. Ещё двое ребят были просто неплохими гитаристами. Инструменты нам помог достать отец ещё в прошлом году. Он не хотел, это мама настояла, сказав:
        – Никита, позволь эту игрушку, не то взбесится в тридцать, начнёт свою жизнь крушить, зачем нам это?
        – То есть пока пускай крушит мою? У меня сын – неформал? Какой-то рокер-металлист?! Может как они «sex, drugs, Rock-n-roll»?!
        – Ну, не преувеличивай, Ники, – мама миленько сморщила нос. У неё был хорошенький курносый маленький носик, и ей очень шли эти гримаски, я был похож на неё и этим носом, и припухшими веками и светлыми глазами и волосами, но вовсе не такой хорошенький.
       Я не ожидал от неё такой мудрости. Когда я рассказывал об этом Тане, она сказала:
        – Отчего же не ожидал? Эта мудрость – это жизненная опытность. Твоя мама продумывает на несколько ходов вперёд. И правильно делает. Защищает своё гнездо.
        – Я думал, для неё главное внешняя респектабельность.
        – Одно другому не мешает, и ты ничем эту респектабельность не портишь. Отличник, талантливый красивый мальчик, куда лучше?
        Я посмотрел на неё:
         – Ты, правда, так думаешь?
         – О ком? О твоей маме?
         – Нет, обо мне.
       Таня улыбнулась и обняла меня.
         – Конечно. Ты самый красивый и самый талантливый мальчик из всех.
         – И давно ты так думаешь?
       Она наклонила голову к плечу, блестя глазами.
        – Ну… минуты три… – и засмеялась.
        – Ах ты! – я понял, что она играет и решил отомстить шутливой щекоткой, а после лаской и поцелуями.
       Так мы и веселились и целовались всё время, что проводили вместе. Я любил позировать ей, но долго это не длилось, и она дорисовывала после по памяти, у меня дома появилось несколько моих портретов, нарисованных карандашом, пастелью, даже тушью. А у неё дома набросков были десятки. Ей нравилось рисовать мои руки. Собственные руки она тоже рисовала много раз, я спросил, почему руки? Она сказала:
       – Это сложно объяснить… Но… в руках характер, обрати внимание, руки говорят больше лиц иногда. И не врут никогда, бывают спокойные, нервные, музыкальные как вот у тебя, удивительно красивые… Властные, озабоченные, беспокойные, чувственные. Сам человек о себе не скажет столько, сколько говорят руки.
       Вообще, она открывала мне столько удивительных вещей, о которых я не подозревал, вот как с этими руками, например. А уж об изобразительном искусстве, которым она была так же увлечена, как я музыкой, тем более. Я не мог понять, откуда она столько знает и понимает.
        – Моя бабушка была искусствоведом и работала в Эрмитаже. Мы с Платоном провели там много часов детства. Он, конечно, больше. На целых пять лет. Так что он знает и понимает больше и лучше меня. Это он потом учил меня воспринимать искусство не умом, а чувствами, открывал альбом с картинами и говорил: «Не спеши листать, рассмотри всё. И тогда подумай, что ты чувствуешь?»…
       – Почему он не пошёл по этой стезе?
       – Он практик. Он очень земной человек, все эти парения он наблюдает, даже понимает, потому что он очень умный и восприимчивый, но не участвует. Для него искусство вообще это не слишком значимая вещь, что-то вроде приложения, развлечения к настоящим делам, о которых он пишет. Политике, экологии, истории, что там ещё… В этом смысле мы полные противоположности.
        – Странно. Он ведь сам скоро будет журналистом.
        – Журналистом, а не писателем – заметила Таня. – Большая разница. Журналист исследует имеющуюся вселенную, писатель создаёт свою. Вместе с читателем, это совместный труд. Поэтому чтение так полезно и так развивает – оно учит мозг создавать вселенные, делает человека равным Богу, тому самому «Образу и подобию», каждый человек становится творцом, когда читает. Или слушает музыку. Или смотрит на картины. Ведь каждый видит своё. Миллиард человек, миллиард вселенных… Платон относится к этому иначе. Поэтому он никогда не понимал маму, так увлечённую своим делом. Она другая. Для неё журналистика – это способ исследовать человеческие души, ну и… найти сюжеты.
        – Почему отец не живёт с вами? – спросил я, потому что слышал, как много раз мама говорила об этом в нелицеприятном смысле.
      Таня не смутилась, было видно, что она сама давно и много размышляла об этом.
        – Он хотел свободы, мама ему её дала. Надо давать людям то, чего они хотят.
         – Она… так его любит? – вдруг понял я.
        – Да, очень. Поэтому не может быть с ним. Он не любит её так, как она его. И уехала из Ленинграда, чтобы не видеть его и забыть об этом. О том, как он её не любит. А он приехал за ней.
        – Зачем? Если он хотел свободы.
        – Как зачем? За её любовью. Я не знаю, что там было, какая-то некрасивая история. Но мне кажется, мама нарочно её разыграла, чтобы не выглядеть жалкой, брошенной, нелюбимой женой, женщиной, которой пренебрегают ради многих других, чтобы остаться гордой.
        – Может, правильнее было простить и жить дальше с тем, кого любишь? Разве не так поступают все женщины?
        – Правильнее – да. Но когда любишь всей полнотой души, это невозможно. И потом, я не знаю, кто так поступает.
        – Ну, моя мама на многое закрывает глаза.
       На это Таня лишь пожала плечами.
        – Каждый живёт так, как умеет. Нет золотого правила для всех душ.
       Мы помолчали несколько секунд, я вспомнил, что говорили на днях на нашей репетиции.
        – К Бадмаевой скоро кузен приезжает.
        – Марат? – рассеянно спросила Таня. – Это… баскетболист? Или штангист?
        – Футболист, в высшую лигу пригласили играть, чуть ли не в «Спартак», – уточнил я, было приятно, что она не помнит.
       – В высшую лигу? А сколько ему лет? Хотя, он какой-то взрослый…
        – Да не такой и взрослый, тогда семнадцать было, теперь, значит, девятнадцать. Помнишь, когда он два года назад был, после школы, все девчонки как с ума сошли, бегали за ним, я сам видел.
       Таня посмотрела удивленно.
        – Да? Почему?
        – Ну, вам, девчонками виднее.
        – Гам? Я не бегала, – пожала плечами Таня. – Я  и не помню, как он выглядит…
        – Ты! Ты не за кем не бегаешь.
        – Почему это… в тебя в пятом классе ещё влюбилась.
        – Чё, правда?! – удивился и обрадовался я.
        – А что ты удивляешься? Ещё, когда под столом у Фролкина сидели, знаешь, как влюблена была. У-у, что ты…
        – А тот мешочек с мелочью, помнишь?! – засмеялся я. – Я же его тебе потом подложил. Думал, спросишь. А ты молчала. Или не нашла до сих пор?
        – Нашла, давно на мороженое потратила.
        – А я надеялся в кино вместе на те богатства походим.
        – Видишь, какое разочарование, я пропила-прогуляла их!
       Мы засмеялись, и я решил, что хватит нам хохотать, пора и поцеловаться, приступил к делу. Вообще-то мы продвинулись довольно далеко в этом. Я уже видел её обнажённую грудь, оказавшуюся не такой маленькой, как мне казалось до того, как я впервые коснулся её ладонью, а на коже посередине груди оказался тонкий белый шрам.
        – Что это? – спросил я.
        – Ну это… я… по деревьям лазать любила, вот и ободралась, – она смутилась, хотела его спрятать, но я притянул её к себе, целуя в этот шрам и груди со светло-коричневыми сосками, похожими на медные трёхкопеечные монетки. Кожа у неё была такой тонкой, скользкой, как атлас на идеальных дорогущих покрывалах у нас дома, на которые не разрешалось даже садиться. И очень белой, на запястьях, на веках просвечивали тонкие сиреневатые вены, она легко краснела, стоило сжать её или легонько прикусить. Мне нравилось видеть следы своих поцелуев на ней, а Таня сердилась, шутя: «Ну что за хулиган, меток наставил!».
       Но самого главного не происходило. Она не позволяла мне даже слишком вольно касаться себя, уж тем более, полностью обнажать. Я знал уже, чего я хочу и что надо делать. Я знал это с прошлого года, когда мы с родителями ездили в Варну в ведомственный санаторий. Где я изнывал с ними от скуки, а всевозможные горничные и официантки все были готовы поразвлечься… Но тем опытом я вовсе не гордился, как и тем, что было потом уже в Кировске с несколькими случайными девчонками с дискотек ещё той осенью, и потом зимой. Я занёс себе всё это в актив, что называется, и забыл и имена, и лица, и даже, сколько их было.
       Но Таня для меня была совсем другое: я любил её и хотел, чтобы она была моей вполне, чтобы и она и все знали и чувствовали это. И потом, я просто хотел её. Очень. Так, что уже физически мучился. А она будто не понимала, она даже соглашалась трогать меня, и я хотел, чтобы она трогала меня, думая, что, возможно, это возбудит её и заставит забыть свои предрассудки и строгости. Но нет…
        – Я противен тебе, да?.. Тебе противно, что… я… – задыхаясь, спрашивал я, когда она в очередной раз отводила мои слишком осмелевшие руки. 
        – Да нет, ну что ты… говоришь…
        – Тогда почему?
        – Ну как ты не понимаешь…
        – Не понимаю, что вы все так держитесь за свою девственность…
        – Кто все? – вспыхнула она, уж вовсе отодвигаясь от меня, сразу прикрывая обнажённые груди ладонью, а у неё самой пальцы были на удивление длинные и очень тонкие. – Если тебе это так не нравится, Володь, могу отпустить к тем, кто не держится.
        – Ну что ты сразу…
       Я придвинулся, целуя её плечо, притягивая к себе.
        – Я так люблю тебя, а ты? – её волосы пахли замечательно, прохладой почему-то лимоном, и шёлком скользили по моему лицу. – Ты меня любишь?
       – Зачем ты спрашиваешь? Разве ты не знаешь?
       – Не знаю… – выдохнул я, зарываясь лицом в её волосы. – Почему ты не хочешь сделать меня счастливым.
        – Володя… а я? – она развернулась ко мне, накрыв груди волосами и скрывшись за ними. – Что будет со мной? Почему ты не думаешь об этом?
        – А что с тобой будет? Я стану любить тебя ещё больше.
        – А если будет ребёнок?
        – Да не будет, что я…
        – Ну конечно… – она встала со вздохом, мгновенно оделась, что ей было сделать это: сарафанчик надела и всё, только пояс резиновый на талию, и стала нарядной, будто из «берёзки»… как-то она удивительно умеет одеваться всё же, кажется, просто, а всё с какой-то замечательной изюминкой, никто не умеет выглядеть как она. Даже кеды носит с этим сарафаном и выглядит это так будто она сорванец-пацанка и в то же время нескучная и женственная.
        – Тань… Таня, ну не уходи, не обижайся…
       Я был обнажён, к тому же со стояком, мне было неловко вскакивать с дивана. Она смягчилась, села рядом со мной. Я отвёл волосы с её плеча рукой, заглядывая в лицо.
        – Я украл бы тебя, положил на чёрный бархат под стекло и любовался, – прошептал я.
        – Я тебе портрет свой подарю, – хмыкнула она.
        Но всё же улыбнулась, и протянула руку, лаская моё лицо и волосы.
        – Ты можешь просто любить меня? Без… этого… ну хотя бы пока?
        – «Пока» – это сколько?
        – Давай поступим в институты.
        – Ну-у… – разочарованно протянул я, откидываясь на спину.
        – Не «ну», ты в свой политех точно пройдёшь, а вот я… Знаешь, какой конкурс в Репинскую!
        – А ты в несколько подай сразу, теперь можно, точно куда-нибудь пройдёшь. – Где ещё такие институты есть?
        – В Ленинграде и Москве, где...
        – Ну вот. Тем более, твой родной город… А без тебя я вообще никуда не поеду.
        – Ну да! Тогда твоя мама меня возненавидит, – засмеялась Таня. – И так она не в восторге.
        – Ничего подобного, ты ей очень нравишься, – это я врал, я видел, что Таня это знает. Действительно, моя мама вовсе не была в восторге от моего выбора. Я слышал, как она говорила отцу: «это странная девчонка, мамаша странная, писатели, они что, нормальными бывают? Мужа выгнала зачем-то, а он… Ну, в общем, мне такие родственники не слишком подходят»...
       – Анюта, ну какие родственники?! – хмыкал отец, отвлекаясь от газеты. – Кто жениться тут собирается?
        – Собирается… он влюбился.
        – Подумаешь. Мало ли кто во что влюбился. Шестнадцать лет, поматросит и бросит, – отмахнулся он и взял стакан в подстаканнике, и чего он в этих подстаканниках пьёт? Думает, он на Ленина похож? Так сейчас это совсем уже не в моде, вон, со съезда приехал сам не свой, похудевший даже, не разговаривал несколько дней. Мы все смотрели этот съезд по телевизору, не хуже многосерийного фильма.
       Невольно подслушав этот разговор, я громко хлопнул дверью, чтобы они поняли, что я всё слышу и всё понимаю про них. Так, что Таня была права в своём сопротивлении.
       Но, несмотря на разумность её доводов, слушать их я был способен ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не разочаровать её. Поэтому подобные приступы с моей стороны не прекращались, но и её сопротивление тоже не снижалось. Ни ревность мне в ней вызвать не удавалось, когда я упоминал, скольким девчонкам, особенно на этих выступлениях, мы и, особенно, я, так нравлюсь, что они готовы на всё, и так склонить к отступлению, она тут же говорила:
        – Ну да, воображаю этих твоих фанаток, с дойки идут, или с огорода с вёдрами огурцов, а тут: ба! «звездун» в цепях и коже, прям «Europe». Вот и думают: авось, рожу от такого красавчика, он меня в свои Европы и заберёт! – и тут же добавляла с улыбкой, чувствуя, что я готов обидеться: – Вов, ну, че ты? Если ты хочешь, я же не остановлю тебя. Особенно, если ты влюбишься в кого-то другого.
        – Ох, «влюбишься»… я уж так плотно влюбился, куда бежать… И… не зови меня Вовой, ещё скажи «Вовочка»... мама и её слащавые подружки всё детство мне сюсюкали этим Вовиком.
       Таня засмеялась.
        – Да нет, какой ты Вовик… – прыснула она. – Щас умру, «Вовик»!
        Но кроме поцелуев и любовной возни, смеха, шуток, музыки, что всё время была с нами, я брал Таню на репетиции, она сама просилась послушать и посмотреть, садилась тихо в уголке клубного зала и рисовала нас. Ребята поначалу фыркали, что я «бабу таскаю за собой», а потом им стали так нравится её наброски, она рисовала всех нас за гитарами, барабанами, спорящих, сидящих, свесив волосы, перебирающих струны… И всё это было так живо, словно это кадры фильма. Однажды она встряла в наш спор, разгоравшийся всё больше, мы едва не разругались из-за того вставлять два гитарных соло или одно, Таня неожиданно сказала:
        – Записали бы на кассету и послушали. Это очень помогает через технику послушать... – не понимая головы от блокнота. – Как если издали посмотреть.
      Мы замолчали и посмотрели на неё, а потом переглянулись, сразу перестав злиться друг на друга. А ведь это была идея! Все огрехи и услышим, а как ещё? И как раньше мы не догадались до такого простого хода. Так мы и поступили, прослушали. И всё встало на свои места. Мы прослушали все песни, и смешали два соло в той, о которой спорили, получилось замечательно, как перекличка, разговор. И в остальных стало ясно, где не греметь, где не орать, а где, наоборот, всё это делать и погромче. После этого случая ребята приняли Таню не просто как свою, а с любовью, как принимают милых сестёр, становящихся настоящими товарищами. Так сказал Серёга, потому что я никогда не знал, что такое сестры.
       И ещё Таня научила меня вдохновению. Да-да, не удивляйтесь. Она научила меня, где его брать. Раньше оно находило на меня то во сне, то на уроке, когда я смотрел на Таню,  то есть совсем некстати, в голове начинала звучать музыка, когда я мог потерять её и не запомнить, как и стихи. А ещё я слушал великие группы современности, и прошлого, и хотел написать что-то подобное, но своё, и писал.
        – Так ты неизбежно будешь подражать, а это тупик для творца. Тебе надо вдохновляться чем-то другим, не музыкой. То есть и музыкой тоже, конечно, но увидеть всё остальное… Весь мир, понимаешь? Он полон энергии вдохновения. Просто переполнен, – сказала Таня, глядя на меня своими удивительными глазами. – Например, погода, времена года, лица прохожих, или близких. Не звуки даже, а картинки, ветер на коже или капли дождя… в книгах замечательные сюжеты не только для текстов, потому что из идеи текста тебе придёт и музыка. Или картины. Вот, смотри…
      Она открыла альбом да Винчи.
       – Взгляни, «Джиневра Бенчи» звучит совсем не так как «Джоконда».
      Я посмотрел на неё. Она шутит, что ли? Таня кивнула, улыбнувшись, мысленно говоря: не шучу, посмотри сам, послушай их музыку. Я никогда не был тупым упрямцем, я был умным упрямцем.  Взял книгу и всмотрелся в лица двух женщин. Что вы думаете? Музыка полилась не в мои уши, но прямо в моё сердце,…
      Так  я написал балладу о двух женщинах…
Одна была красива и горда,
Другая – некрасива, но богата,
И кто счастливее стал, когда
В наш город прибрели солдаты?..
Нет, не было им счастья ни той, и ни другой,
Остались только горе и мрачность сожалений.
Ушли солдаты, люльки под рукой, и печь холодная, и двор пустой,
И осень гонит листья вслед мужьям куда-то…
      Всё, что я мог сказать Тане, только: «Танька, ты – гений!»,  тех пор вдохновение было со мной повсюду и отовсюду я слышал музыку: из солнечного света, хмурых туч, из голосов людей, новостей, теней веток, мечущихся ночью по стене моей спальни. Всё наигрывало и напевало мне…
       Я спросил её, она так же получает своё вдохновение? Она улыбнулась:
        – Оно всегда со мной, кроме моментов, когда мне кажется, что я тупая, никому не нужная бездарность. Но… такие моменты, думаю, бывают у всех людей, чем бы они ни занимались.
       Я так не думал, уверен, что большинство людей перманентно собой довольны, и если им что-то не удаётся, то всегда виноваты окружающие, соседи, кошки во дворе или прогноз погоды, но только не они сами.
        – Ты очень одарённая, ты должна быть в этом уверена всегда. Слышишь? – сказал я.
        – Ты так думаешь, потому что я тебе нравлюсь, – улыбнулась Таня, погладив меня по волосам.
        – Конечно, я не критик и не искусствовед, и конечно, ты мне нравишься, но… Твои рисунки и картины, они… мне вдохновения дарят больше всего остального, они не просто красивые картинки, они живые: дышат, говорят, светят или затягивают, даже пахнут…
      Таня засмеялась и обняла меня за шею, глядя в глаза искрящимся взглядом:
        – Ну да, краской! Как и я. И скипидаром!
        – Ерунда, ты пахнешь как сиреневый сад или куст жасмина… Или как лес весной…– проговорил я, притягивая её к себе, собираясь поцеловать.
        – Правда так меня любишь? – улыбаясь, спросила она, немного отстранившись.
        – Ужасно…. – прошептал я, и снова потянулся к ней.
        – Тогда пообещай мне, можешь? – спросила она. Ох, неужели опять попросит не приставать…
        – Не знаю, смотря что?
        – Это не про нас, не думай. Это только о тебе. Пообещай.
       Уже легче, подумал я, и сказал:
        – Ну, обещаю.
        – Обещай, не бросать музыку и не отступать от своей мечты. Стань настоящим музыкантом и не верь никому, кто скажет тебе, что это невозможно. Всё возможно, если хочешь. Обещаешь?
      Я улыбнулся, отводя распустившиеся волосы, они у неё такие шелковистые, никогда не убирал бы рук.
        – Я обещаю. Но тогда и ты мне пообещай, никогда не сомневаться, что ты талантливая. И что ты настоящая художница. Обещаешь?
       Она улыбнулась.
        – Что ж, обещаю.
        – А я ещё обещаю всегда любить тебя, – сказал я.
        – Ох, не обещай, а то это похоже на Шекспира, становится страшно. Просто люби, да и всё.
       И я притянул её целоваться. Пусть думает, что обещать любить плохая примета, я могу не обещать, я просто знаю, что так и будет, потому что, таких как она нет.
       И всё же мы ссорились. И поводом было, конечно, всё то же. Иногда мне казалось, что она хочет ждать до Москвы именно потому, что там намерена найти себе кого-то получше, перспективнее, москвича, к примеру. Таня обижалась на это. 
        – Какой ты… остолоп! Просто… Шизик… придумал…
        – Да, шизик! А ты… хитренькая проныра!
        – Что?! Я? Ах так?! – и швырь в меня своим блокнотом. И ушла, махнув косой.
       Я видел, как они вышли из клуба с Бадмаевой. Вот нашла тоже подругу себе, со злостью подумал я…
     …Да-да, я была Таниной лучшей подругой, потому что врагов надо держать как можно ближе, и я держалась возле неё и знала, в чём их единственный конфликт. Таня не говорила, но по обрывкам фраз я поняла сама. А когда сегодня случайно, ну, или почти случайно, подслушала их ссору, когда Володя ревниво обвинил её в расчётливом поиске более выгодной партии для себя. Как бы дико это ни звучало, куда уж больше выгоды, чем он?! Но ревность ослепляет не хуже трахомы.  И я… Я не зря считала себя самой умной девочкой в школе. Я сразу уцепилась за эту идею. И начала думать. А ведь это трещинка, и в неё можно вставить клин, который разорвёт монолит, которым представлялись их отношения всем…
Глава 3. Какая глупость… или я не твой отец!
       Я сдавал сессию в нетерпении от предвкушения встречи с Катей. Это уже третье лето, с того, когда всё началось. И ничего не заканчивалось все эти годы. Тем более что Катя родила моего сына, хотя будь малыш Ванюшка даже сыном этого Никитского, для меня это ничего не изменило бы. Мне была нужна она все эти годы, а я по-прежнему был нужен ей, любим и желанен. А она оставалась для меня не только первой, но и самой дорогой и желанной женщиной на земле. И разлуки только усиливали это. Может быть, потому, что все прочие, кто бывал со мной все эти годы в Москве ни в какое сравнение не шли с Катей, или потому, что я оказался удивительным однолюбом, или потому, что знал, что она любит меня, как никто больше не мог бы любить. Или потому, что между нами были целые Гималаи препятствий, и это усиливало желание их преодолевать, чтобы все время быть снова вместе. Я не знаю. Я не разбираюсь в этом, в природе чувств и законах, по которым они развиваются и существуют. Я вообще ничего не знаю о чувствах, я чувствую только Катю. Даже на расстоянии.
      За эти четыре года мы приспособились держать связь на расстоянии. Мы заранее договаривались о времени, когда я звонил, и не Кате, а Зареме, а Катя в это время ждала у неё. Я писал Кате на наш адрес все эти годы, и Танюшка передавала письма Кате, а мне в свою очередь присылала портреты Кати и Ванюшки. И теперь их у меня был целый альбом. Я очень благодарен сестре за это, благодаря Танюшкиным замечательным рисункам, таким живым, словно они даже не киноролики, а фрагмент, вырезанный из существования и неизменным переданный на бумагу. Я видел, как рос Катин живот, каким был Ванюшка, когда родился, потому что я сам увидел его впервые в три месяца. Когда пришёл первый рисунок, я едва не выронил его из рук, развернув письмо, мне показалось, на меня пахнул запах цветущей вишни и прохлады, текущей из окна в комнату на наши разгорячённые тела…
      Все эти годы неудачнику Олегу Никитскому никак не удавалось перевестись в Москву, его кормили «завтраками», а он то же делал с Катей. Город наш был по-прежнему тихим болотцем, но всё же те, что были при мне «подростковыми бандами», теперь становились бандами вполне настоящими. Тем более что все повзрослели, и делили город, кооперативные палатки, магазины, кафе и даже платные туалеты уже вполне серьёзно. Это тебе уже не соперничество, по каким улицам ходить, это уже было от кого кормиться. У нас в Кировске всё было как везде, а я уже начинал понимать, как у нас становилось везде: на четвёртом курсе, меня, как одного их лучших студентов, а может быть, и лучшего, уже посылали с вполне реальными редакционными заданиями несколько изданий, куда меня взяли как внештатного корреспондента. Это был и опыт и заработок.
      Следующий курс был самым важным. Во-первых: я должен был сохранять репутацию и уровень лучшего на курсе, потому что ни полезных знакомств, ни высокопоставленных или хотя бы «своих» в Москве, родителей или родственников у меня не было. Конечно, мои родители прекрасные талантливые люди, но ни мама, ни папа не знаменитость, ни лауреат каких-либо премий, ни член президиума Союза писателей, или хотя бы член-корреспондент Академии наук, кем, несомненно был бы отец, если бы не уехал из Ленинграда… Так что мне приходилось цепляться и карабкаться самому, учитывая, сколько вокруг меня было «сынков» и «дочек», это вызывало во мне зависть и, как следствие злость. А злость ковала характер. Характер у меня был всегда, но теперь он превратился в стальной трос, гибкий и не ломающийся.
       А ещё я стал ловким, научился лицемерить и «дружить» с теми, кто мог позволить себе не иметь ни характера, ни таланта, как у меня и всё получать задаром. И парней, и, особенно, девушек. Обнаружилось, что я очень нравлюсь женскому полу, и это стало одним из способов пробраться туда, куда я мечтал попасть: не просто за границу, в какую-нибудь Верхнюю Вольту, а в Америку или Британию. Когда на новогоднем сэйшне у одного из моих однокурсников, который мы проводили в квартире его родителей в высотке на 1905-года, танцевали под наимоднейшие записи, покуривали травку, кое-кто имел и кокаин, кстати, одну дорожку всегда можно было получить за так. А ещё с умным видом деланно восторгались новым альбомом каверов «Металлики», а также «Gun’s & Rouses», или «Bon Jovi», ничего не понимали в этом, но с умным видом рассуждали. А так же наши вроде «Аквариума» или «Кино» и «Наутилуса», но наши обсуждались слегка через губу. Вообще все советское обсуждалось именно так, и не просто дурным тоном, но прямым показателем совковой ограниченности и бескультурья считалось говорить хоть что-то хорошее о Советском Союзе. Я, кто сам всегда думал, что мы тут живём во мраке и духоте без свободы, слушая всех этих сытеньких деток, с детства привыкших отдыхать за границами и говорящих на нескольких языках именно потому, что росли там, и даже ходили в тамошние школы, начинал любить свой «совок». Но и под страхом смерти я не сознался бы в этом, потому что это означало бы мгновенно быть изгнанным из избранного круга. Пока я не мог позволить себе быть самим собой и самому выбирать, с кем мне дружить. Пока я должен был мимикрировать, чтобы добраться до вершин профессии. И жизни.
       Когда я рассказывал об этом Кате, она качала головой неодобрительно:
        – Это опасно. Можно потерять то, что в тебе есть теперь, именно то, что ты так тщательно скрываешь.
        – Так я и скрываю, чтобы не потерять. Чтобы это не отняли у меня.
        – Нельзя отнять убеждений, если они искренни. Как нельзя отнять любовь. И даже свободу. Тело можно запереть в тюрьму или болезнь, но не душу. Человек или свободен душой или раб. Это природа, сейчас ты заставляешь себя жить как раб. Это опасно, это может сделать тебя рабом по привычке.
       Я вспыхнул, и разозлился, чувствуя, как сразу загорелась под сердцем ревность, которую я старательно и успешно подавляю все эти года.
        – Очень миленькое заявление! – воскликнул я. – Я, значит, раб, а твой Никитский – свободный человек, альбатрос, раскинувший крылья!
        – Ну-ну, сравнил тоже... – усмехнулась Катя, покачав головой и её чудесные волосы блестящей волной качнулись, стекая с плеча. – Где ты и где он. Во всех смыслах.
       Вот так легко и просто она гасила любые мои вспышки. Это было прошлым летом. Летом мы придумали великолепнейший способ встречаться. Когда я приезжал в Кировск, мы встречались у моего отца, куда Катя приходила тайно, мне пришлось провести целую серию разговоров с отцом, прежде чем он позволил мне использовать его квартиру для свиданий.
       – Мы будем там, пока ты будешь на работе. И ничем тебя не стесним.
       – Пока я на работе… Станете валяться в моей постели.
       – И очень интенсивно, можешь не сомневаться, – сказал я. – Не волнуйся, бельё сменим, твоя Сабина, или как там зовут твою курицу, в прачечную снесёт.
        – Как я объясню ей, почему у меня грязное постельное бельё? Что я скажу?
        – Да так и скажи, что твой сын, жеребец, развлекается.
        – А почему этот жеребец не ведёт свою пассию к себе домой?
        – Наверное, потому что дома мама и несовершеннолетняя сестра, – сказал я, задирая подбородок, думаю, он поймёт, что я прав.
        – Ладно, чёрт с тобой… Но учти, если что, сам будешь оправдываться перед Сабиной, – смирился отец.
        – А как ты оправдываешься перед ней за Марью Львовну? – хмыкнул я, о его романе с главным врачом нашей районной больницы не знали только слепые и глухие, или слабоумные. – И ещё сорок штук прочих…
       – Ты… не умничай, – рассердился отец. – Сам просишь и тут же нагличаешь, не смей.
       Внутренне я согласился, что меня немного занесло, московские замашки проникали во всё, я теперь не хотел признавать, что я из Кировска, только Москва и Питер могли быть моим городами, но не эта наша северная дыра. Это было не очень красиво, всё же здесь живёт моя семья, даже две семьи, и я отлично осознавал, что это недостойное поведение настоящего провинциала, и это было противно мне самому, это было именно то, о чём говорила Катя – рабство. Гордые хозяева жизни не стыдятся ничего. Пока я не был хозяином. Или уже?.. Ведь когда я поехал поступать, я ничего не стыдился…
       Но кроме встреч в Кировске, которые были сопряжены с опасностью, что нас всё же выследят, я не боялся за себя, я боялся за Катю, что, если Никитский поймёт, что она неверна ему, тогда ему не составит труда сложить два и два и понять, что Ванюшка мой сын. Я вообще не понимаю, как он не видит сходства, он же вылитый я, только черноволосый, в Катю. И если он поймёт, что Катя родила не от него, что он сделает? Если в своё время он столкнул две наши группировки, чтобы только поймать меня, из-за едва возникшего подозрения, то, что он сделает, когда поймёт, что происходит в течение стольких лет?
      Поэтому мы встречались не только и не столько в Кировске. Мы вместе ездили на юг. В Крым, Сочи, Пицунду и в Гагру, как в этом году. Её мать Наргиза Анваровна брала путёвки, и они ехали втроём, она, Катя, и Ванюшка, ну, а я присоединялся к ним в Москве. Мать Кати не одобряла это всё, но покрывала Катю перед мужем, понимая, что если не станет покровительствовать нам, мы всё равно найдём способ встречаться, и он может оказаться куда менее безопасным, чем теперешний.
        – Но ваш сын растёт и скоро начнёт понимать, что происходит, – сказала она как-то. – Сейчас ему два, и он уже может что-то рассказать Олегу о дяде, который почему-то привычно оказывается возле его матери каждое лето и тетёшкает его.
        – Они не так близки с Олегом, чтобы он мог что-то ему рассказать. Ты же знаешь, Олег всё время на работе, даже если он дома, – сказала Катя. – Но ты права, скоро сам Ванюшка станет спрашивать…
       Она посмотрела на меня. Это было в прошлом году. И теперь мы планировали в прежнем порядке поехать в Гагру. Но кроме этого я должен был сказать Кате о том, что скоро женюсь. Да-да, в тот самый прошлый Новый год и выяснилось, что я очень нравлюсь сестре моего одногруппника Игоря Чернорая Вике, что она буквально влюблена в меня. Эту бесцветную дробную девушку я даже не замечал, но вот она подошла и пригласила меня танцевать. Эстетствуя, Игорь поставил нам Леграна из «Мужчины и женщины» Клода Лелуша, не так давно вышедший второй серией «20 лет спустя», и потому вновь обретший популярность, шестидесятые сейчас были в моде.
       И вот эта Вика со своими прилизанными серыми волосами, забранными в тощеватый хвост высоко на макушке, улыбнулась, смущаясь, и положила мне руки на плечи. А я подумал, она понюхала или курнула, прежде чем сделать это. Но мне было всё равно, пока я не заметил с каким восторгом она на меня смотрит, и, прижав к себе плотнее, не почувствовал, как бьётся её сердце. И тут я вспомнил, кто такой Игорь, хозяин этой квартиры, то есть сын хозяев, а она, стало быть, дочь. Дочь пресс-атташе в Лондоне, вот и нет их, родителей, здесь, только домработница, вот эта Вика, которая закончила медицинский в том году и теперь учится на косметолога, должно быть, надеется изменить свою бесцветную внешность.
       Ну что… она переспала со мной через две недели, оказавшись девственницей в свои двадцать три года, пискнув, ойкнув и едва не потеряв сознание то ли от восторга, то ли от ужаса. А чуть позже, когда угощала меня кофе на кухне, заявила:
       – Ты только не подумай ничего такого, чисто деловой предложение: давай поженимся, – она посмотрела на меня своими бесцветными глазами, немного навыкате, изображая деловитую серьёзность. – Я не питаю иллюзий, что ты, одержимый жгучей страстью, оказался в моей постели, но и я выбрала тебя не случайно. Ты и я станем отличной парой, без глупых сказочек про любовь, надежд на верность до гроба и прочей чепухи. Я хочу выйти замуж за того, кто даст мне здоровых и красивых детей, когда придёт время, и не опозорит меня перед людьми глупыми фразами неуча и невежи. Ты достаточно умён, чтобы понимать выгоды нашего брака для себя. И к тому же ты не из наших гнилых мальчиков, способных только прожирать родительское, утопая в дерьме своих пороков. Так что… Платон, – Вика сложила хорошо наманикюренные пальцы, на пальчике посверкивал антикварный бриллиант, в этом я разбирался. У нас в семье не было, всё было «проедено» в блокаду, а после войны бабушкам и дедушкам было не до того. Но я разбирался, потому что разбирались в моей семье, у нас были альбомы, у некоторых бабушкиных и маминых подруг были такие украшения. Так что я знал, что такое кольцо стоит как «жигули». – Так что, отвечай. Времени на раздумье не даю, ты не девушка. Так сотрудничаем дальше по жизни?
       Она смотрела на меня водянистыми голубоватыми глазами со своего безбрового лица. Ротик хорошенький, ровные зубки, и талия у неё тонкая, у пупка две родинки, как капли чернил, упавших с пера… Что ж…она не противная. И умная. Я люблю умных людей.
        – А если я скажу тебе, что я женат?
        – Ерунда. Ты не женат, я это узнала. К тому же, если ты здесь, со мной, значит, я в чём-то лучше твоей жены, ведь так?
       Я усмехнулся, покачав головой. Я хотел бы жениться только на одной женщине, единственной для меня на всей земле, но пока она для меня недоступна. Я взбираюсь наверх, и Вика может стать лестницей, по которой я спокойно поднимусь, правда довольно противно то, что она это понимает. И всё же я сказал:
        – Что ж, Виктория Борисовна, одно условие: никакой ревности и сцен, сотрудничество на общее благо, это всегда надежнее, чем любые глупости с заведомо лживыми обещаниями. Я не стану позорить тебя, и тебя прошу о том же. Но сцен друг другу не устраивать и венерические болезни в нашу постель не тащить.
       Вика захохотала:
        – Полагаешь, я способна притащить тебе триппер? Я, не ты?
        – Заметь, я предохраняюсь, – сказал я. – А у женщин тоже, бывает, сносит крышу. Надеюсь, тебе меня хватит.
        – Если не станешь пренебрегать супружеским долгом.
        – Нет, не стану, я не холодный мужчина и воздержаний не терплю.
       Вика счастливо улыбнулась, показывая превосходные виниры, не в Союзе делала зубы, это точно… И протянула мне руку через стол, кухня, кстати, позорно маленькая для такой квартиры, наша в Кировске раза в четыре больше...
       Я пожал её руку, чувствуя подъём внутри себя, и в то же время, как я полетел куда-то в пропасть, потому что прежде я никогда не заключал подобных договоров.
       В этом мае мы познакомились с её родителями. Они ненадолго приезжали в Москву нарочно с этой целью. Её отец, Николай Николаевич, и мать, Марта Ивановна, приняли меня очень радушно, думается, из любви к дочери они бы приняли любой её выбор. Но я был вариантом из лучших. Так и сказала Марта Ивановна.
        – Что ж, идеальный мальчик, Виктоша, на два года старше, это чепуха, ещё лучше, мужчины стареют хуже женщин, начинают болеть и ныть, не знаешь, куда деть его…
        – Ну спасибо! – засмеялся Николай Николаевич.
       Но Марта Ивановна, невозмутимо заметила:
        – Я вовсе не о тебе, милый, ты тоже моложе меня, и к тому нам обоим же до старости далеко. А вот у моих подруг у всех мужья лет на восемь, а то и пятнадцать старше. Не приведи Господь, слушать и смотреть на этих сморчков, брюзжат и болеют, ни в гостиной, ни в постели давно толку нет… одни грибковые ногти и гипертония. Так что, детка, правильно, что берёшь мальчика моложе себя. Можно и на пять лет, но это ещё слишком долго ждать… А этот… репутация идеальная, семья, всё идеально. Кстати, Николай Николаич, знаешь, кто твоя будущая сватья? Помнишь тут книгу, «Полёт сокола»?
        – Ну, помню, конечно, отличная книга. Я даже перечитывал.
        – Так вот, автор Лариса Олейник, мать нашего жениха.
       Вот тут заинтересовался и Николай Иванович, оживился прямо, как выразилась Вика. Одним словом, они одобрили выбор своей дочери, посчитав меня идеальным. Всё это были слова Вики. Думая об этом, особенно о том, что её отец Николай Чернорай так ценит книги моей матери, которые я, между прочим, не читал, что я подумал, не поможет ли он ей перебраться в Москву… То есть я смотрел с дальним прицелом.
     Я познакомился с ними, сразу понял, что Вика похожа на отца, такого же мелковатого и бесцветного, мать, Марта Ивановна довольно красивая, стройная блондинка с пышными волосами до плеч, уложенных в стиле 40-х, что сейчас было модно. Она окинула меня оценивающим взглядом, который способен был взволновать и не такого молокососа как я, если бы я не настроился заранее на то, что она мать моей невесты.
      Меня приняли радушно, и я попросил руки их дочери в самом что ни на есть традиционном стиле, рассчитывая доставить им удовольствие.
      И всё складывалось так хорошо, так гладко, что мне опять стало не по себе, будто я совершаю что-то дурное, как убийство. Или ещё хуже, изнасилование… Почему? Ну почему? Какая глупость…
      В первых числах августа я, Катя, её мать Наргиза Анваровна, и малыш Ванюшка садились на поезд в Гагру. Признаться, не люблю поездов, но выбирать не приходилось, любые билеты ещё надо было достать. И Наргиза Анваровна достала. Как и путёвки в пансионат. Это надо было постараться, чтобы в разгар сезона получить такие путёвки. То есть путёвок было две, для неё и Ванюшки, а мы с Катей жили по соседству на частной квартире. Брали Ванюшку днём, чтобы проводить время вместе, но в самую жару бабушка уводила его с пляжа спать. Уходили и мы, отдыхать и спать, а после гулять по чудесному, почти тропическому саду. Ходили в рестораны и кафе, вечером в кино. А наутро всё начиналось сначала. Замечательная курортная рутина.
       И вот, пасмурным днём, когда на море поднялся шторм, за день до отъезда, это было двадцать девятое августа, я сказал Кате, что скоро женюсь.
        – Господи, как в кино… – вдохнула Катя, бледнея, даже под загаром нельзя было этого не заметить.
        – Кать, это не по любви, это сделка, – страдая, сказал я. И рассказал, как всё было и будет между мной и Викой.
        – Тем хуже.
        – Но ведь и ты…
        – Нет не «и я», – она посмотрела на меня, покачав головой. – Я совсем иначе. Если верить тебе и твоя невеста тебя не любит, это одно, а Олег… он другое.
        – Может, ты его полюбила за это время?! – запальчиво проговорил я.
      Катя взглянула с укоризной и снова покачала головой, сегодня она надела косынку, чтобы волосы не трепал ветер, и они лежали теперь по спине широкой полосой чёрного шёлка.
       – Может быть… Что говорить теперь. Ты… И день нарочно последний выбрал, да? Эх, Платон… это то, о чём я говорила: ты сам делаешь себя рабом.
         – Ну каким рабом, Катя! Я всё это делаю для нас! чтобы сделать карьеру и забрать вас с Ванюшкой.
         – «Забрать», – она качнула головой. – Мы не вещи, Платон.
         – Ну не цепляйся к словам, ты понимаешь, о чём я говорю! – воскликнул я, сердясь.
      Катя вздохнула, помолчала, глядя в бушующее море, оно набегало, злыми сегодня волнами размывая весь пляж, грохоча галькой, и рассеиваясь пеной почти у бетонного ограждения, на котором мы стояли, и казалось, что мы на корабле.
        – Что ж, милый… всему приходит конец, видимо и нашей истории…
        – Что?! Ты что говоришь?! Как ты можешь произносить такое?! «Истории», для меня это не история, это моя жизнь.
        – Жизнь у тебя только начинается. И мне в ней нет места.
        – Да ты что?! Как ты можешь? – я схватил её за плечи, дёрнул к себе. – Не смей!
       Но в этот же момент услышал рядом:
        – Э-э, джигит, дэушка не хочет, што хватаишь?!
        Я вынужден был выпустить её.
        – Катя, что ты молчишь? Не смей даже думать, что мы расстанемся.
        – Это должно было произойти, мы совсем не пара…
        – Что это за выдумки?! Только мы и пара! Только мы, ты и я!
       Она опять покачала головой, взглянув на меня.
        – Так нельзя, Платон, нельзя, нечестно. Мы и так напутали много уже. Олег… теперь твою жену в эту ложь втравим. Не надо. Расстанемся.
        – Нет, Катя! Нет и нет! Ну дай мне пять лет, ну хоть три года… только не бросай меня.
        – Платон, подумай не о нас, о Ване. Он растёт с одним отцом, а «на каникулах» у него другой папа… А дальше? Что у него будет в голове, в душе? С чем он вырастет? Что всё ложь? Его мать лгунья, а тот, кого он считал своим отцом, насильно женился на ней? Как с этим жить мальчику?
        – С правдой всегда легче, чем с ложью, – глухо проговорил я.
        – Правда хорошо, а счастье лучше.
        – Счастье?! Какое счастье?! Тебе с этим, долговязым лучше?
        – Не о нас теперь речь… мы должны были раньше подумать, когда ты в окно ко мне лазал…
        – Ох, какие правильные речи! – рассердился я. – И ведь не твои! Наргиза Анваровна обработала-таки дочь!
        – А если и так?! Что в них неправильного?
        – Катя, опомнись! Я не твой отец! Я виноват только в том, что всё сложилось помимо нашей воли, что мы должны были лавировать между камней, загромождающих наше русло. Неужели ты хочешь пересушить эту реку?
       – Нету больше реки, Платон. Её так старательно упаковывали под асфальт, что она уже исчезла. Слишком много препятствий. Надо понять и жить дальше так, чтобы был счастлив Ваня. А своё счастье мы… пережили…. – болезненная судорога пробежала по её лицу и она отвернулась.
     …Платон пытался ещё возражать, горячо, по-мальчишески спорить, но я знала, что это конец. С тех пор как Ванюшка спросил: «А Платон мой папа?», я поняла, что пора разорвать или с Олегом, или с Платоном. Но Платон это сделал сам. Сам принял решение. Он не этого хотел, конечно, но он просто не может представить себе, каково это лгать каждый день своего существования. И я не хочу, чтобы он узнал это.
       Олег был хорошим мужем и отцом, только что вечно был занят на работе, это ещё город у нас тихий, а в остальном… Никаких попрёков, ревности, придирок или капризов. Он был ласков, и смотрел всегда с улыбкой. Он любил меня, а я его предавала… Что ж, пришло время отплатить ему вполне. Стану любить его как он заслуживает. Ведь пока я не виделась с Платоном, все эти долгие месяцы я жила рядом с Олегом разве несчастливо? Мама твердила об этом всё время и о том, что пора расставаться, иначе до плохого может дойти.
        – Ну до чего до плохого?! – запальчиво вопрошала я. – До развода?
     Мама качала головой:
       – Что развод… ты сама говорила, сама же рассказывала, как Олег едва не засадил Платона в тюрьму. Такой человек как Олег на многое способен. Подумай. А потом, Ваня вам что, игрушка? Нет, растёт с одним отцом, с ним и вырастет, и жить будет. Я вам не дам ребёнком играть, душу ему ломать. Забудь! Забудь о Платоне. Первая любовь на то и первая…
      Я плакала каждый раз после этих разговоров. А теперь, когда мы ехали домой почти раздельно, и потом, дома, плакать уже не могла. Я чувствовала себя и не рекой, и не под камнями, и не под асфальтом, я сама стала камнем…
      До этого моего сердца хватало и на Олега с лихвой, а теперь его не было вовсе…
     …И я возвратился в Москву камнем, горящим внутри. Но я не сдамся. Нет и нет. Ты, Никитский, стал Кате таким хорошим мужем, что она отказалась от меня? Я покажу ей ещё, кто ты. И я сделаю всё, чтобы вернуть её. Вернуть полностью, до конца, а не так, как было, наполовину. Ничего… я придумаю.
Глава 4. Коварство и любовь…
           – Помнишь, ты в позапрошлом году расспрашивал про девчонку из нашего класса?
        – Я расспрашивал? – удивился Марат.
       Меня сейчас страшно бесило, что он прикидывается таким бывалым ловеласом, который потерял счёт девчонкам. А два года назад в свой прошлый приезд он, действительно, интересовался Таней Олейник. И тогда я сделала всё, чтобы он свой интерес оставил при себе, потому что понимала, как поднимет Танину популярность его внимание, если все его заметят, потому что Володя был прав, когда говорил, что два года назад за Маратом бегали все девчонки в городе. Тогда он, действительно всколыхнул своим появлением наш скучающий городок. Потому что до того он был здесь ещё четырнадцатилетним, а тут приехал плечистый двухметровый черноволосый и зеленоглазый, смуглокожий красавец, в моднейших джинсах и футболках с никем, думаю, не расшифрованными надписями. И конечно, нашим девочкам и даже молодым женщинам было интересно, все смотрели на него на улицах.
       Но если тогда он был таким интересным, то теперь он приехал вообще как заграничный герой, и всего-то на две недели, и то говорил, что это много, что ему скоро на сборы. Теперь он был уже совсем взрослым в моих глазах, и стал ещё лучше: ещё раздался в плечах, отрастил волосы, которые красиво вились до плеч, и вообще выглядел так экзотично, словно родился не в Краснодаре, а в каком-нибудь Рио-де-Жанейро. Так что теперь Марат стал неотразим.
        Вообще он был сыном папиного брата и тёти Лены, папин брат, дядя Альберт, отец Марата, умер уже довольно давно от внезапно развившегося рака, и тётя Лена, которой очень трудно было одной воспитывать строптивого мальчика не нашла ничего лучше, как отдать его в футбольную секцию. Вот тут он нашёл себя в самом лучшем смысле этого слова. Он так увлёкся, что все глупости вроде бегания по улицам с такими же охламонами сразу улетучились из его головы. Больше того, он оказался таким талантливым, что быстро стал играть среди юниоров, или как там, у футболистов называется, за краевую команду, а там его заметили и пригласили в юношескую сборную.
       А теперь вот, в высшую лигу, действительно в «Спартак», причём бились ещё за него, как он рассказывал, целых три клуба «ЦСК», «Динамо» и вот, «Спартак». Мне это мало о чём говорило, очень это круто или так себе, но все эти названия были на слуху с детства и теперь он жил в Москве, ему даже дали квартиру, пока малогабаритную однокомнатную, где-то в Крылатском или на Планерной, что тоже мне, очень плохо знавшей Москву, мало о чём говорит. Но он уже был москвичом, что водружало на его голову настоящий золотой венец, скажите, что он не завидный жених для любой девушки, а тем более в нашей провинции, летом и вовсе погружающейся в огородно-садовую возню и закрывание банок. Даже моих родителей это не обошло, у нас был участок за городом, недалеко от заброшенной усадьбы, где мы пытались возделывать урожай, как и все прочие горожане. Получалось у нас плохо, потому что ни родители, ни бабушка, ни я не имели ни малейшей склонности к сельхозработам. И даже Марата привлекли к этому, что он воспринял, впрочем, не без удовольствия, приняв это за тренировку. И ходил за отцом по участку, выполняя всё, что тот ему поручал: пилил какие-то доски, наколол дров, весьма ловко, натаскал воды и заполнил бочки, полил огород, хотя, что его было поливать, помидоры в теплице явно никогда не вызреют, а огурцы начали желтеть, ещё не достигнув и пальца величиной. Солнца у нас много, но тепла мало…
       Потом мы вместе с ним собирали смородину и малину. И на мой вопрос, где это он научился так ловко пилить и колоть сказал:
        – Так у бабушки в Краснодаре. Раньше на всё лето мама отправляла, в лагерь и к бабушке. Это потом сборы начались, а до этого я всё как крестьянин. Лишь бы по улицам не бегал, но я всё равно бегал, даже в Детской комнате милиции состоял, ты же знаешь... ради футбола только всё и бросил. Только у нас всё растёт, не то, что тут на вашем севере…
        – Да дело не в севере, Маратик – сказала я. – У других не то, что огурцы или картошка, даже дыни какие-то в теплицах и виноград поспевают, у нас тут солнце-то летом почти не садится, много чего успеть можно. Это мы такие безрукие.
      – Да нет, почему безрукие, просто каждому овощу своё время. Если бы твои родители занялись дачей не потому, что им дали участок и все так делают, а потому что им захотелось бы вырастить те же дыни, всё бы получилось.
        – Ты такой правильный, я смотрю, и не как все, да? – усмехнулась я.
        – Ну, в чём-то, может и не как все… Я мяч могу в ворота с любой точки поля забить. Ни разу не промазал. Только если защита хорошая.
        – Так ты этот… голкипер?
        – Да нет! Голкипер – это вратарь, а я форвард, нападающий, – засмеялся Марат, а я подумала: ну, красавец, неужто Таня, со своей цыплячьей шеей и синими коленками, как у тех же покупных цыплят, устоит перед таким?
        – У тебя девушка-то есть? – спросила я, думая, что будь у него девушка в Краснодаре или в Москве, он не приехал бы к нам на целых две недели.
       Он только мотнул волосами, собирая большой ладонью сразу несколько кистей смородины в бидончик. Они казались похожими на капельки крови на его смуглой коже.
        – Есть, конечно, и не одна. Времени только на них нет. А что?
      Тут я и напомнила ему о Тане, и мне было приятно, что он её забыл.
        – Ну, такая, светленькая, с косой.
      Он захохотал:
        – Как жена Новосельцева?! «Светленькая, с косой»?!
      Я тоже засмеялась, действительно забавно вышло…
      …Конечно, я вспомнил Таню, больше того, я думал, как она изменилась за два года, что я её не видел. Тогда, два года назад, она один или два раза при мне была у Киры в гостях, потом мы большой ребячьей компанией ходили купаться на реку. Она сначала не хотела, потому что зябла в холодной воде, но потом когда зашла, оказалось, что она отлично плавает, уплыла от нас куда-то и вернулась с кувшинками, из которых сплела тут же красивый венок и надела на Киру.
       – К твоим чудесным волосам очень красиво жёлтый, – сказала она тогда, с удовольствием глядя на мою двоюродную сестру. И это была правда, на тёмно-каштановых Кириных кудрях жёлтые цветы смотрелись замечательно красиво, загорелись яркими солнечными брызгами, а цвет Кирины тёмных волос стал ещё глубже и многограннее. Она вообще красивая, Кира, похожая на спелый и сочный персик, яркая и чернобровая, наша смуглая порода.
       А вот Таня совсем другая. И то, что она надела венок не на себя, а на подругу тоже показалось мне таким странным, до сих пор я не встречал. Чтобы девочки украшали подружек в присутствии такого количества мальчиков – это было так необычно, что я невольно пригляделся. Я даже подошёл ближе и спросил её:
        – А почему себе не сплела такой же?
        – Мне? – она улыбнулась, продолжая любоваться Кирой. – Да не-ет, мне не пойдёт оранжевый, стану похожа на Офелию, которую нашли на дне.
      Я удивился её ответу и тому, что она даже не посмотрела на меня, продолжа любоваться красивой Кирой, в то время как остальные девчонки не сводили глаз, всё время перешёптываясь. И тут я разглядел её, она показалась мне такой утончённо красивой, нежной и притягательной, как вьюнок с нежными белыми цветочками, ромашка или василёк, от них невозможно оторвать взгляд… Вот так и я не мог оторвать взгляд от неё весь оставшийся день, можно сказать, влюбился, а она была весёлая и какая-то свободная, много смеялась, бегала, не пытаясь изображать взрослую девушку передо мной, как остальные. И спросил у Киры на следующий день о ней. Но Кира сказала:
       – Да ты что, Маратик, она же с тараканами, – и Кира покрутила у виска. – И потом, у неё другой парень есть. Она у нас девушка нарасхват.
       Какой парень? Им тогда было по четырнадцать… И я только в кино бы пригасил, ну там, мороженое съесть. Потом, может быть, письма писал бы. И считал, что у меня есть девушка, а она пока подрастала бы. Но нет, так нет…Тогда я быстро уехал, и, конечно, сразу забыл за всеми своими заботами, отбором, играми и тренировками до семи потов. Какая Таня, что  мог помнить, я себя-то едва вспоминал. И вот тут Кира вдруг напомнила. С чего это вдруг?
       – Она спрашивала про тебя сто раз. А что я скажу? Откуда ж мне было знать, что она на тебя запала тогда. Даже… ну, по рукам пошла одно время.
       – Что?! – удивился я. Таня не была похожа на такую девочку. Хотя… как раз такие, кто непохож, и становятся записными шлюхами. Правда… что я понимал в девушках? У меня и верно, их было много, но всё какие-то несерьёзные, случайные, а так, чтобы я с кем-то всерьёз встречался, нет. Мне было не до этого. Если бы только какая-то тренировалась поблизости, вот мы и могли бы познакомиться.
       На моё удивление Кира только пожала плечами со вздохом.
        – Ты… я приглашу всех как-нибудь, окажи ей внимание, тебе же не сложно, может у неё мозги не место встанут, перестанет парней менять.
        – Ты ей завидуешь, что ли? – усмехнулся я, догадываясь, отчего она так зла на язык. Казалось бы, Кире вообще никому не стоит завидовать – всё при ней, но, видимо человек всегда отыщет у другого что-то, чего ему недостаёт, и станет мучиться.
      Кира сделала вид, что помрачнела:
       – Нет, такому не завидуют.
      
      Я сам пришёл к Тане с цветами и даже трубочками с кремом, хотя она и не любит пирожные, но как было ещё заглаживать вину за глупую свою ревность. Она была дома не одна, вопреки обыкновению, мне открыла её мама, и мне стало неловко, что я принёс только один букет, женщин две… Впрочем, я же не предложение пришёл делать. Хотя, почему бы и нет…Ох, только на смех поднимут, с грустью подумал я. Вот раньше, лет сто назад, женились в моём возрасте и прекрасно жили всю жизнь, счастливо. Теперь же, учиться сначала, «на ноги вставать»…Встал бы я на ноги вместе с Таней… Хотя она и сама не захочет, хохотать ещё примется.
        – Здравствуйте, Лариса Валентиновна.
        – Здравствуй, Володя. Проходи, у себя она, на веранде. Давай пирожные, я поставлю чайник, пейте чай, а сама уезжаю.
        – Куда? – спросил я, собираясь разуться.
        – В командировку на неделю, а может и на две, как пойдёт, сейчас машина придёт, областной редакции задание. Не пойму только, они фельетон от меня хотят или очерк. Буду разбираться на месте, – всё это она проговорила скорее для себя самой. Но тут же добавила для меня, заметив мои манипуляции. – Не вздумай разуваться, проходи.
      Таня, и верно, была на веранде, вопреки обыкновению не рисовала, а смотрела в окно, став на колени на диван, в её окна хорошо видна река и противоположный берег с заброшенным монастырём, там пролётом бывали журавли, а зимой чёрными тучами мотались галки, оглашая противными криками всё небо и затмевая его собой, но не сейчас, конечно...
       Услышав мои шаги, она обернулась.
        – Ты… пришёл… а я думала, показалось… Володька…
       И быстро подошла обнять меня.
        – Прости меня? – я обнимал её, прижав лицо к её волосам, распущенным сегодня.
        – Да ладно, прощение какое-то... – проговорила она, поглаживая меня по плечам, по спине. – Ты только не думай такого. Ничего я не ищу.
       А потом выпрямилась, глядя мне в лицо.
        – Как хорошо, что ты пришёл…
       И мы опять целовались, я положил свой букет на стол, много позже Таня поставила его в воду, в фарфоровую вазу с пасторальными рисунками.
        – Я люблю тебя, я так люблю тебя! – шептал я, пьянея от её кожи, губ, волос, скользящих по моему лицу, между моих пальцев. – Я люблю тебя, ты веришь?..
       – Конечно… – ответно задыхаясь,  шептала Таня. – И я люблю тебя… милый…мой милый…
       Я быстро стянул с неё рубашку, в которой она была, и шорты, все, наверное, её брата ещё, небось, классе в шестом носил. А трусики она всё не давала снять, хорошенькие такие трусики, розовые с сердечками спереди… как же мне хотелось под эти сердечки, но она даже их трогать не позволяла, прям как замок навесила...
       Её мать постучала в дверь, открывать не стала.
        – Таня, проводи меня!
       Я, разгорячённый и почти пьяный от солнца, которым заливало Танину веранду, но больше всего от самой Тани, от желания, слепящего меня, отпустил её, надеть халатик и выйти в коридор.
      Лариса Валентиновна говорила приглушенным голосом. Но всё же мне всё было слышно.
        – Таня, я надолго, недели на две. Платон в Гагру уехал, к нам не заедет уже. Так что ты одна остаёшься. Продукты я кое-какие в морозилке оставила порционно, что-то в кулинарии можно взять. Деньги ты знаешь, где, там много, должно хватить. Если что, отец в городе, звони, он поможет. Смотри, не болей. И… вообще… будь осмотрительна… Ты… вы с Володей… ну, хоть бы… словом, будь осмотрительна. И… осторожна.
      Хлопнула входная дверь, и Таня вернулась ко мне, уже не закрывая двери в комнату. Вот даже Лариса Валентиновна понимает, что между нами должно происходить то, чего я так хочу, а Таня всё упрямится. Я думал, вот неожиданная удача, что она осталась одна, теперь-то…
       Не тут-то было… ни сегодня, ни завтра, ни через три дня. Почему?! Вот, что у неё в голове?! Почему она артачится, не могу понять…
        – Можно, я хотя бы спать останусь до утра. Ну просто спать, чтобы домой не идти? – взмолился я, чувствуя, что у меня в джинсах налит свинец. Если так пойдёт, яйца просто отвалятся по дороге и отобьют пальцы...
       Мы все дни проводили вместе, иногда ходили в кино, в видеосалонах по кругу опять шли боевики с Брюсом Ли, «Эммануэль» и много того, что я уже смотрел не по одному разу. Теперь даже уличные хулиганы, даже из тех самых «деревенских» обучились приёмчикам и крушили друг друга уже не кулаками, а каким-то топорным подобием кунг-фу, звёздочек а-ля ниндзя наделали, нунчаков из эбонита, опасных кастетов с шипами. Теперь в драках не довольствовались первой кровью, как когда-то. Бились всерьёз, если надо и не за мальчишескую честь.
       Сам я никогда по улицам особенно не болтался, всегда был занят, всегда не до того было и дружба всех этих «крутых» парней меня тоже не прельщала, поэтому я был в стороне. Но, думаю, больше всего потому, что я был сыном директора комбината, и меня просто никто не трогал. Будь иначе, мне пришлось бы подробно ознакомиться с их иерархией и побороться за своё место. Но «золотой мальчик» Володя Книжник был вне и выше всего этого уличного разгула. Я знал, что меня никто не тронет, даже если я среди ночи стану ходить, задирать меня никто не станет. Но к Таниному милосердию всё же взывал, чтобы не выгоняла меня на ночь.
        – Даже твоя мама уезжала, знала, что у нас тут будет. Даже она считает, что это нормально.
        – Володь, ты… глупости какие-то говоришь. И вообще, у тебя, чем дальше, тем больше, скоро ни о чём другом, ни думать, ни говорить не сможешь? – проговорила она, выпроваживая меня в который раз. – Мы даже не разговариваем почти, только и…
        – Тебя бы на моё место, – пробурчал я. – Ты не представляешь, что это такое – терпеть.
        – Ну, давай не будем целоваться, будет легче?
        – Ну, давай не будем встречаться! – вспылил я.
       Мы стояли в передней, Таня посмотрела на меня.
         – Ты… так хочешь? То есть, или мы переспим… или не встречаемся? – и побледнела, она впервые произнесла при мне это слово.
        И только я хотел сказать, что нет, конечно, что я не то имел в виду, что просто я зол и не понимаю, почему она так упорствует, ведь если мы станем ближе, это только усилит нашу любовь, сделает её совершенной. Но тут же разозлился снова, почему я должен объяснять и уговаривать всё время?! Я хочу, а она не хочет, значит?.. Значит, и не любит меня?! Вцепилась в свою девственность, как в знамя полка, тоже мне… 
        – Ну… это ты сказала, не я! – сквозь зубы произнёс я.
       Таня вздёрнула подбородок.
         – Отлично, гуляй тогда! – и, подойдя к двери, распахнула её, так, что звякнул замок.
        Я выпрямился, словно она стеганула меня плетью, хотя, спрашивается, откуда мне знать, каково это, когда тебя бьют плетью. Но теперь я понял…
        – Вот так? – спросил я.
        – Гуляй-гуляй, Книжник! – сказала она, уже с какой-то бравадой. – Поболтать захочешь, приходи!
       И захлопнула за мной дверь махом, так, что у меня волосы вихрем мотнуло, хорошо, что дверью под зад не поддала. Ну, почти… Вот так, выперла меня.
       А ведь это первая девочка, которая мне отказала…
       А я её люблю со второго класса…
       И пристал, как ко всем остальным приставал всегда и получал сразу же. Господи, ну, почему я не потерпел немного? Ну почему я такой дурак?..
       Но почему она такая упрямая?! Ведь если бы она любила меня, никогда не стала бы так мучить! Нарочно мучает! Чего она добивается? Чего, не понимаю? Чтобы я женился на ней, так я готов…ну, не сейчас, так через два года, восемнадцать будет…
      И ведь выгнала, а если мне кто-нибудь голову проломит? Белые ночи уж позади, стемнело, пусть ненадолго, но всё же… А ей плевать. Значит, врёт, что любит… голову только морочит, мучает…
      А наутро, вернее, уже в полдень, потому что я не мог заснуть, а когда провалился, продрых полдня, наутро позвонила Бадмаева и позвала к себе на дачу повеселиться, сказала, у её двоюродного брата много записей хороших, будто мы тут записей не имеем.
        – Приходите, я всех наших позвала на дачу, повеселимся с ночёвкой. К Марату друзья ещё приехали на два дня, приходите с Таней?
         – Мы поссорились с Таней… – сказал я. – Кир, может, ты поговоришь с ней? Помиришь нас?
         – Опять поссорились? А чего?.. ладно, щас позвоню ей. Так в восемь сегодня ко мне на дачу подгребай. А я Таню приведу.
        Ну, уже хорошо…
        К восьми, может быть в начале девятого, я пошёл к Бадмаевой на дачу. С расчётом опоздал, думая, что приду, когда Таня прождёт меня некоторое время, будет думать обо мне и обрадуется, как тогда…

     …Мы пришли с Таней не в восемь, как я сказала Володе, а в семь. Я всё рассчитала заранее. Я привела Таню в компанию футболистов, что приехали к Марату и самого Марата, конечно. То есть, пришли и остальные девчонки, и Фролкин, только он сказал, что уйдёт рано, к ним вроде должны приехать какие-то родственники, а Володи всё не было, интересно, с Серёгой своим коротконогим придёт? Пусть, чем больше сегодня будет людей, тем лучше.
      Спортсмены не пили, только пепси-колу и фанту, которую привезли из Москвы, угощать местную молодёжь, целую спортивную сумку, каких-то соков в жестяных баночках. Фролкин же, и другие наши мальчишки, принесли портвейна, берёзового сока в больших трёхлитровых банках, ну, а мы с девчонками сварили сарделек, картошки, сделали капусты, салатов, в общем, угощаться было чем. Но у меня в планах была вовсе не обычная вечеринка. Наливая всем кока-колы, я тайно влила Тане и Марату водки, для неё у меня были приготовлены и кое-какие таблетки, всё же я готовлюсь поступать в мед, знаю, с чем алкоголь мешать хуже всего…
      У Марата загорелись глаза сразу при виде Тани. Конечно, я понимаю, она изменилась за два года, мы все изменились. И врал ещё, что не помнил её. Ну, тем лучше…
       Когда мы пришли, и Володи не было, я сказала Тане тихо:
        – Вот же… а я говорила, пораньше приходи, пока никого не будет. «Да-да», вот тебе и «да»… все они так… Но ничего, может, он цветы добывает, щас охапку принесёт?
       Таня улыбнулась слабо, её уязвило моё отлично просчитанное коварство.
       И я ввела её в дом, у нас было три комнаты внизу, веранда, и наверху чердак, сделанный как подобие мансарды, там стояла большая кровать, застеленная цветным бельём, мама нарочно для дачи выделила такое – немаркое, чтобы не застирывалось. Мы спали обычно внизу, здесь было четыре дивана, есть, где развернуться. Наверху ложилась бабушка, которая мучилась бессонницей.
       – Марат, вот Таня, ты помнишь? – сказала я, он поднялся с дивана навстречу нам.
       …Помнишь. Ну… я помнил её совершенно не такой. Она была меньше ростом, и не такая… красивая. То есть красивая была тоже, но сейчас… Таня оказалась теперь высокой, очень стройной, скорее тонкой, чем худой, какой-то возбуждающе тонкой, хотелось сжать её, узнать, податливая она или твёрдая, тугая… одета она была по-летнему в джинсы и футболку, красиво облегавшую её грудь. Кеды на ножках, светлые волосы распущенные, гладкие, не в пример Кириным и вообще всем теперешним, с этой модой на взбеленившиеся кудри и начёсы, сколько раз мои пальцы прилипали к тоннам лака, которым заливались эти все парикмахерские шедевры… Ни капли косметики ещё… она это нарочно?..
       Мне стало не по себе. Что там говорила Кира? Что она по рукам пошла… значит, она… значит, можно?..
        – Таня, здравствуй. Познакомься, мои друзья, мы вместе в команде, – сказал я от растерянности, хотя они и не так чтобы мне большие друзья, так нечего было делать, вот и прикатили на один день.
        – Очень приятно, – сказала Таня, улыбнувшись всем. – Я помогу Кире на кухне…
        – Да не надо, Тань, мы с девчонками там почти управились, что будем толкаться. Развлеки лучше ребят разговором, ты это можешь, как никто. Про наш Кировск расскажи.
       – Господи, что ж про него расскажешь… – улыбнулась Таня, но ломаться не стала, села к нам на диван.
       Рот у неё такой большой, аппетитный, мягкий… целовать такой вот, наверное, радость… шея тонкая, высокая, тонкие ключицы… очень белая кожа, и волосы так блестят… очень светлые, на редкость, а вот ресницы и брови тёмные, как это может быть? Она красит их, наверное… или волосы или брови… И глаза… глаза вообще – с ума сойти… глаза тоже красит? Господи, я совсем дураком стал. Таня, какого чёрта ты такая… «По рукам пошла», так я… тогда… ты малолетка, конечно, но ведь ты…
      Я почти заставил себя слушать, что она говорит, кое-как участвовать в разговоре.
       – Монастырь у нас, можно сказать, древний, царевнин ещё называли, – между тем, рассказывала Таня. – Дочерям царя не разрешалось замуж, потому что равных им среди подданных не могло быть, а за царя не выйти. Иноземцы – тоже не могли составить партию всё по той же причине. Поэтому сидели девицы, дочери и сёстры царей в девичьем тереме, шили, да сказки слушали. Но, конечно, случались с ними грехопадения. Любовь вездесуща…
        – И что ж тогда? Весёлым пирком да за свадебку? – усмехнулся один из моих товарищей, как раз голкипер, тоже новобранец, только из Куйбышева.
        – Не-ет… – Таня рассмеялась, покачав головой. – Вчерашнюю девицу в монастырь, а полюбовника – на кол. И хорошо, если до этого пытать не станут… ну, чего вы приуныли-то? Времена такие… Футбола-то не было, развлекались люди, как могли.
      Мы на мгновение замерли и грохнули хохотом. Ай да Таня…

     …Да уж… ай да Таня. Я вошёл, как раз когда все эти мужики хохотали, глядя на Таню, сидевшую среди них и непринуждённо смеющуюся. Она рассказывала им что-то, или смеялась над их рассказами, я не знаю, но она отлично чувствовала себя здесь без меня.
        – Ну, не обижайся, сам пойми, столичные футбольные звёзды, высшая лига, – Бадмаева стояла за моим плечом. – Не обижайся. Кто тут устоит, он вишь, глазами её пожирают, манекенщицу нашу… не злись.
       Я посмотрел на Бадмаеву, похоже, она насмехается надо мной. Но хуже было другое, что то же видел и Серёга, сжал мне плечо:
        – Ты только… ты… ну что тут… бабы все таковы, льнут к богатым и знаменитым.
        – Ты не расстраивайся, Володь, – продолжила Бадмаева. – Я сейчас скажу ей. Она выйдет к тебе, поговорите, не при всех же вам выяснять отношения. Постой во дворе. Я сейчас…
      Я повернулся к выходу, Серёга проводил меня взглядом, очевидно, не зная, куда ему самому податься. Но тут в комнате появился Фролкин с двумя открытыми бутылками портвейна, а за ним девчонки с подносами. Вот так, девчонки на кухне, а Таня как какая-нибудь гетера развлекает этих заезжих молодцов. Неужели ей так нравится этот Бадмаевский брат? Ну, вот сейчас и узнаю…
       Внутри у меня всё дрожало и клокотало. Я был зол, встревожен не на шутку, оскорблён в глазах друзей. И ещё я был явно обманут, она потому и бережётся, что…
      Тут ко мне вышла Бадмаева с немного растерянным бледным лицом, уже темнело, солнце село, сумерки всё больше набирали силу.
       – Книжник, она… сказала, что ей и там хорошо… не выйдет, в общем, – мучаясь, сказала она. – Вов, ты… не расстраивайся. Они уедут через пару дней, куда она тогда денется? Помиритесь…
      Я пошёл от дома прочь, едва не сломал калитку, а за забором пустился бежать, потому что мне хотелось плакать и хотелось, чтобы никто этого не видел и не слышал…
    …Я проводила его взглядом. А Тане я сказала перед этим на ухо, что Серёга передал, что Володя задерживается, но скоро придёт и просит дождаться.
      – На, пока пепси-колы выпей. Или фанты, может, хочешь?
      Вот так легко и незамысловато я разлучила на сегодня наших влюблённых. Но я отлично понимала, что, несмотря на обиду, они, самое большое, через неделю помирятся. А потому надо было использовать ядерное оружие в виде Марата по полной программе. Когда все стали рассаживаться, я шепнула ему на ухо:
        – Таню недавно очередной парень бросил, так что она может, взгрустнёт немного, ты утешь её? И… – я сделал ему «глаза». – Не теряйся. Ты ей нравишься. Сегодня сто раз переодевалась, перед тем как выйти. Уж я её тяну, а она то платье, то юбку, то, вот джинсы и опять по кругу. Да, у неё ещё манера есть, все наши знают: вроде не хочет… Её так возбуждает, похоже, чтобы немножко с насилием. Такие тонкокожие с виду, они любят изощрения всякие… Не замечал? Что ты!..
       Фролкин изрядно выпил и вскоре ушёл, с ним ушли и девчонки, он взял под руки Олю и Лену, а с Катей ушёл Серёга ещё раньше. Так что вскоре на даче танцевали уже я с одним из Маратовых приятелей, с нами и второй. А Марат с Таней сидели на диване, и он придвигался всё ближе… А чуть позже, я видела, как они целовались. Да-да, Таня запрокинула голову на спинку дивана, а Марат большой, тёмный, навис над ней, его распущенные волосы скрыли от нас их лица. Отлично.
        – О, ребят, смотрите-ка, влюблённые, похоже, хотят остаться наедине…. – сказала я. – До дома меня проводите?
        – А ночевать нам где?
        – Тут три комнаты внизу, и одна наверху. Небось, хватит места.
        – Оставайся, – потянул меня один из них за руку несильно.
        – Нет-нет, вы что, мне предки и так голову оторвут. Уж час ночи. Это Таня – птица свободного полёта, может позволить себе…
Глава 5. Разрыв ткани реальности
        …Я чувствовал, что совершенно пьян, непонятно почему, потому что я вообще не пил, мне и не доводилось, даже родственники никогда не предлагали, а в компаниях я бывал в основном со своими, спортсменами, такими же, непьющими. А сегодня тем более хотел быть трезвым, потому что чувствовал расположение ко мне этой чудесной девушки. Вот я её совсем не знаю, узнаю только сегодня понемногу, но она мне так нравится, как ни одна ещё не нравилась… и я…
     …Марат смело положил большущую горячую ладонь мне на колено и сам он такой большой человек, какой-то тёмный, как грозовая туча, заполненная дождём и электричеством, а он… силой и… чем ещё… что я чувствую в нём? Что-то… что… почему так вяло текут мои мысли и сопротивляться этой его ладони на моём колене совсем нет сил?
       И Володя не пришёл… так и не пришёл. Получается, как в этих пошлых рассказах: не хочешь ложиться в постель, вообще не нужна… а я думала он другой… я даже была уверена, что он другой.
      А Марат всё ближе, он такой горячий сквозь свою футболку, что мне жарко, и пахнет приятно… и я уже в самом углу дивана… сколько времени, похоже, стемнело, значит, совсем ночь. Музыка как сквозь шлем проникает в мой ум… и ум стал таким… как не мой.
       Что я здесь делаю?..
       И что делает Марат?..
       Почему я везде чувствую его? Его руки… о, Боже мой, он целует меня… как же так… сейчас я умру…
       …Я не ошибся, когда думал, что у неё мягкие вкусные губы, и горячие, сухие немного… Они раскрылись навстречу моему поцелую, и я окончательно опьянев от своего вожделения, которое оказалось сильнее благоразумия, потому что даже если она сто раз прошла «по рукам», она всё равно несовершеннолетняя, и я не должен её трогать… Куда там, я забыл об этом думать…
       После рассказа о монастыре последовал другой, о здешней усадьбе с привидениями.
        – …Там целый клад золота. Да-да… Весь город об этом знает, – сверкая улыбкой, громадными тёмно-синими глазами, рассказывала Таня, явно выдуманную историю, поражая нас, приезжих олухов. – Так вот, там золота целый мешок спрятан где-то. Даже больницу когда-то закрыли, потому что стали искать, стены ломать, полы поднимать. А как приближаются к кладу, так появляется привидение… вжи-ик косой! И неудачнику конец! – и смеётся.
       А потом о русалках в реке…
       А после, как со старого уже закрытого кладбища на старый Новый год приходят к родственникам мертвецы.
       – Слушай, твоя-то клад! И людям показать – на зависть и болтает – заслушаешься! – подмигнул мне Игорёк, тот самый голкипер из Куйбышева.
       Потом они все куда-то пропали, а Таня заметно привяла. То есть не совсем уж, но даже не заметила, что никого нет.
        – Таня… потанцуем? – спросил я, в намерении «утанцевать» её на второй этаж, там бабушкина спальня... 
       Играли  «Dire Straits», значит, кассета скоро кончится, Таня как-то не очень твёрдо стояла на ногах, но зато позволила прижать себя плотнее к себе. У неё упругие хорошенькие грудки, уперлись мне под грудь, а талия такая, что я мог взять её одной рукой и удержать, я сдвинул ладонь ниже… она не была против, и когда я прижал её за ягодицы к себе, притиснув повыше к вставшему члену, и продолжая целовать…
       Я помню, где тут есть спальня на втором этаже… Надеюсь, там не забыли бабусю с позапрошлого года?..
       …Таня не сопротивлялась, когда я стянул с неё футболку, под которой на ней не оказалось никакого лифчика, но красивые округлые груди, красивее я и не видел никогда, да я вообще никого красивее не видел никогда, она какое-то совершенство, я предполагал и раньше, а теперь видел и осязал. Я стянул и джинсы, и голубенькие трусики, обшитые кружевом. Удивительно, у неё тёмные брови и такой же тёмненький треугольничек на лобке…
      Она вскрикнула почему-то, может быть, я был слишком поспешен, но конечно, сэкономил на прелюдии, слишком велико было моё нетерпение, что ж, простительно, оно продолжается два года, теперь я могу признаться в этом. Или она слишком маленькая и узкая в своём интимном месте, поэтому ей больно? Очень узкая и маленькая… если и было у неё много мужчин, то давно… Но что размышлять, я собрал её вскрик в поцелуй, продолжая наступать всё решительнее. И кончил не сразу, действительно, будто пьян… как странно. У Тани текли слёзы, и я целовал её чудесное маленькое лицо. Если она и ходила «по рукам», то, вероятно, очень мало, вопреки Кириному убеждению, потому что явно была неопытная и лишь замерла, всхлипывая, в моих руках…
       Мы сразу уснули после, я прижал её к себе, словно боялся, что она исчезнет. Но скорый рассвет разбудил меня, и я захотел ещё… Теперь уже в рассветных лучах наслаждаясь её красотой, я ласкал и гладил её тело, тонкое и узкое, с длинными тонкими мышцами, очень белой нежной кожей, которая легко краснела от шерсти на моём животе… тонкий белый шрам в середине груди… и когда я устремился снова, она испугалась будто, и вскрикнула, отодвигаясь, будто ей снова больно, как странно…
        Как это странно… с этой мыслью я провалился в сон, кончив во второй раз сильнее и выше…как же хорошо… вот хорошо-то, как никогда ещё…
        Но когда я проснулся снова, я не нашёл её рядом, не зря боялся, как чувствовал, что убежит... И день был уже в разгаре, послеполуденное время точно, солнечный свет перешёл из восточного окна на запад… Я сел, всё ещё чувствуя какой-то дурман в голове, это от Тани у меня такое опьянение. Но я и, правда, влюблён. Несмотря на то, что она была какой-то напуганной и почти безучастной, мне почему-то было необыкновенно приятно спать с ней. Это потому, что я влюблён. Потому что она замечательно пахнет, у неё такие губы, что за них можно убить, а кожа как самый нежный атлас и лежать на нём – уже наслаждение…
       Оглядевшись, я понял, что её одежды нет, значит, она ушла… Жаль… как жаль. Но, наверное, родители ждут, и так задержалась… Не беда, найти её не будет сложно, Кира ведь знает, где она живёт.
       Я спустился вниз, мои товарищи спали вповалку, тоже колобродили, значит, полночи, но, может быть, они хотя бы видели Таню, или как она уходила…
       Пока я умывался во дворе, проснулся Игорёк, Куйбышевский голкипер.
        – Что, сбежала невеста? – осклабился он, почесываясь, сидя на диване. – Ты бумажник проверь, а то они такие, потаскушки, ноги раздвигают, а сами в карман лезут тем временем, пока ты зазевался. А твоя вообще, чика зачётная. Как надоест, уступи мне.
      Я схватил его за футболку, подняв на ноги.
        – Ладно-ладно, чё ты… жениться что ль, надумал? Ну… извини-и!
        – Закрой хлебало! – я отбросил его на диван.
        – Да закрыл-закрыл… – пробормотал он, разглядывая свою фирменную футболку, не порвал ли я её. – Только эти сучки провинциальные, знаешь, какие ушлые. Она вот залетит щас от тебя и предъявит…будешь за собой таскать.
        Но этот раз я не предупреждал его, поднял за грудки и вмазал, как в боксёрскую грушу. На том проснулся наш второй товарищ, потому что Куйбышевец налетел на него…
        – Да вы чего?! Драку… вас же… из команды…попрут. Во придурки… – он поспешил разнимать нас.
       Впрочем, продолжения у драки не было…

      Считается, что все знают, чего хотят девушки – выйти замуж. Я никогда не хотела замуж, то есть, я мало думала об этом, мне казалось, это какая-то очень далёкая перспектива, потому что у меня было ещё слишком много дел, которые надо было сделать до замужества. Так что я не уверена, что все девушки мечтают о свадьбе. Но зато я точно знаю, чего бояться все без исключения девушки, все без исключения до ужаса бояться изнасилования. И со мной это случилось…
       Едва Марат снова заснул на рассвете, я, всё ещё чувствуя какое-то странную и тошнотворную слабость и туман не только в голове, но во всём теле, поднялась с постели и, чувствуя боль при каждом шаге, боясь шуметь, чтобы он только не проснулся снова и не продолжил, потому что он сделал так уже несколько раз, а я засыпала тоже, проваливаясь как в бездну в забытье, не в силах не только встать с постели, но даже сдвинуть его тяжёлые руки с себя…
       Боясь разбудить его, посекундно поглядывая на кровать, я торопливо и как-то неловко оделась, потому что спуститься вниз голой было невозможно, а бежать хотелось немедленно… к счастью внизу все спали, потому что, не знаю, как бы я выдержала их взгляды после того, что произошло… от мысли об этом, меня затошнило, и я выбежала, так и не успев обуться, на двор, где меня и вырвало несколькими плевками вчерашней пепси-колы, буду ненавидеть её всю жизнь…
        Отдышавшись немного, я надела кеды на босу ногу, потому что носки где-то потерялись, и пустилась бежать. Опрометью, словно гонятся за мной. Никто не гнался, кроме стыда, который хотел меня задушить. По дороге я несколько раз падала, и меня снова выворачивало. Словом, до дома я добралась вся грязная и окончательно обессиленная. Я заставляла себя не думать, не вспоминать произошедшее, просто забыть немедленно, как будто этого никогда не было. Потому что я не винила Марата, очевидно, что произошло недоразумение: очевидно, он понял как заигрывание мою болтовню, и смешочки… а как ещё он должен был думать? Я же видела, что нравлюсь ему… и мне было приятно, что у него горят глаза…
       Ещё бы не приятно, он старше, почти взрослый и красавец… столичный красавец, это так щекотало моё тщеславие, льстило моему самолюбию: столичный спортсмен, высшая лига, он уж красивых девушек насмотрелся, и тут на меня запал… очень льстило, возбуждало, я шутила и хихикала всё вдохновеннее… но думала о другом… в моей голове было, что сейчас придёт Володя, и мы с ним помиримся. Вот сейчас… вот-вот… А он всё не шёл, в голове сгущался туман…и Марат оказывался всё ближе… но почему я не смогла сказать «нет», когда он стал целовать и трогать меня? И тем более, потом? Могла же… и уйти могла, никто не держал… хотя как не держал? Держал, не уйдёшь…
       Так что, кто тут виноват? Только я… Только я…
       Дома, запершись, зачем-то в ванной, хотя никого не было, я пустила воду, хотелось не просто вымыться, а соскоблить всю кожу. В зеркале я видела себя обнажённой, и впервые мне не нравилось то, что я вижу… на мне не было ни одного синяка, ни царапин, Володя, бывало, глупые засосы свои, как печати ставил, а сейчас – нет…
       Только Там… только Там всё стало иначе… я заплакала ещё горше. Да, я рассматривала себя в зеркале всегда во всех подробностях, всё своё тело и отлично знаю, как выглядело то, что у меня между ног… Теперь там… всё иначе…
       Я долго мылась, сидя под душем, и чувствуя как мне больно, как больно не только моему телу, это было бы можно пережить, но моему сердцу. Ведь получается, Володя во всём был прав: я искала кого-то другого…
       Хорошо, что ничего не было с Володей, так ему будет проще пережить отвращение, которое он теперь будет неизбежно испытывать ко мне, общедоступной девице…
       Меня опять вырвало… сколько же ещё будет рвать, я уже чувствовала запах и вкус крови в глотке. И опять бессильно заплакала. Никому нельзя рассказать. Ни в коем случае… Надеюсь, Марат проснётся и не вспомнит, кто с ним был этой ночью, что вообще что-то было, таких ночей, думаю, у него было немало… Марат… только не помни… ничего не помни…
      Обессиленная, разломанная, как кукла, попавшая под машину, я кое-как оделась и легла в постель поверх покрывала, закрыв не только ночные шторы, как делаю в белые ночи, а теперь уже белый день, но я закрыла и саму веранду, чего не делала вообще никогда в жизни. Я закрыла всё будто я в склепе, и приготовилась умереть. Вот сейчас самое время…
       Я не знаю, сколько прошло времени, сутки, двое, трое или полсуток, когда мама разбудила меня.
        – Таня… Таня, детка, ты что, заболела? – тихо проговорила мама, присев ко мне на постель.
        – Мамочка… – вскинулась я, бросаясь ей на шею со слезами. – Мамочка…
       Как я рада, что мама вернулась. Я, конечно, не скажу, что было, она ведь предупреждала… да и… просто потому что маме рассказать тем более нельзя этот стыд. Никому нельзя, маме тем более, маму никогда не касалась такая грязь, в которой вывозилась я, дрянь…
        – Нет-нет… я отравилась, похоже… но я здорова, – плача проговорила я, спеша её успокоить, они все всю мою жизнь очень беспокоятся о моём здоровье, а я просто дрянь... как это называется? А, да – шлюха…
        – Ты… – мама с тревогой всматривалась в меня, убирая спутанные волосы. – Ты… что случилось, Танюша? Тебя… Володя обидел? Да? Скажи… не бойся. Вот чувствовало моё сердце, так не хотелось уезжать…
        – Нет-нет… Володя – нет, ну что ты… никто меня не обидел.
        – Тогда почему ты плачешь?
        – Соскучилась… меня тошнило, а дома никого нет… и я… – я опять заплакала. Только бы она не догадалась. Только бы не догадалась, ей будет больно, что я такая… отец, наверное, вообще от отвращения умрёт…
       Мама всматривалась в меня, вытирая мои слёзы.
        – Деточка моя, прости, что я уехала…
        – Ну что ты, мама! – ещё не хватало, чтобы мама чувствовала себя виноватой.
       Тут раздался телефонный звонок, будто ножом разрезая тишину. Мама поцеловала меня ещё раз, и подошла к телефону.
        – Да. Да, Илья Иваныч, я помню… я не была дома почти две недели, у меня дочь заболела, могу я хотя бы час уделить ребёнку, а уже потом поехать в прокуратуру? Всё равно сейчас говорить не будут… Да… в течение часа обещаю…
       Я опустила ноги на пол.
        – Мама… зачем тебе в прокуратуру? – спросила я, когда мама положила трубку.
        – Убийство, Танюша… – выдохнула мама. – У нас в городе… никогда такого на моей памяти не было, кроме пьяной поножовщины и то за все годы один раз, а тут…
     Я отшатнулась, я думала со мной горе, а такое…
        – И кого убили?
        – Я не знаю, детка. Только сообщили, целая семья на Красной горке… надо туда. Сейчас покормлю тебя и поеду, райисполком хочет контролировать ход расследования и чтобы лишнее не просочилось, никаких слухов, всё строго дозировать в прессу. Я стану писать, а они вычёркивать…
       Всё это мама говорила уже на кухне, пока ставила чайник. Неправдоподобно, но мне до сих пор было так больно сидеть, что я никак не могла пристроиться на стуле…

       Наша драка с куйбышевским Игорьком, действительно, не продолжилась по той причине, что вдруг в дом вошли милиционеры. Двери были открыты, они даже не стучали, вот так и застали нас, готовыми броситься друг на друга. Нас всех троих тут же скрутили и вывели. У распахнутой калитки стояли милицейские «бобики» и целая толпа зевак. Что же могло случиться, в самом деле? И почему нас так ведут, завернув руки за спину. Не за нашу же стычку. Куйбышевский кричал и брыкался, высказываясь, что он ни при чём, что это я виноват. Но я понимал, что нас ведут не поэтому. Подумаешь, по морде получил…
       Но окончательная ясность не наступила даже, когда через несколько часов, в кабинет следователя передо мной выложили какие-то жуткие окровавленные и очень грязные кухонные ножи в заклеенных пакетах и спросили:
        – Узнаёшь?
       Я посмотрел в зеленоватые глаза следователя. Как он сказал, его зовут… кажется, Олег Иванович… да-да, Никитский Олег Иванович.
        – Узнаю? Почему я должен узнавать? Что это вообще? – невольно содрогнулся от отвращения, даже подкатила тошнота.
        – Это орудие убийства, Бадмаев. Как ты можешь не узнавать, если ты со своими гастролёрами залезли в дом и убили целую семью, четверых человек…
        – Что?.. – я окончательно перестал что-либо понимать. – Да мы спортсмены.
        – Понятно…
       Следователь встал, прошёл  от одного окна к другому, закурил. И проговорил пренебрежительно:
        – Знаешь, сколько таких «спортсменов» я видел? И все всегда «ни при чём»… вы, ты и твои приятели, залезли в квартиру Фролкиных, убили мать с отцом, бабку и сына, который на свою беду пришёл домой, потому что с утра ему на работу. Скажешь, не знаешь Фролкина?
      Он посмотрел на меня.
        – Илюшку!?.. – изумился я. Так убили его семью? Вчера он был с нами, как это может быть…
        – Ну вот, не отрицаешь знакомства. Он пришёл домой и буквально за ним вы вломились и убили всех, вскрыли полы, даже стены, покрошили мебель. Что вы искали, Бадмаев?
         – Что?
         – Он рассказал вам, что в доме есть ценности? Поэтому вы пошли за ним и…?
         – Ценности? Какие? – изумился я, Илюшка меньше всего ассоциировался у меня с какими-либо ценностями.
        Никитский посмотрел на меня так, будто у него болит голова, а я создаю ему шум, который терзает его из-за этого.
          – Которые теперь спрятали вы с дружками. Потому и подрались? Не могли поделить награбленное, или ты припрятал и попытался обмануть своих подельников? Или как ещё было дело? Учти, Бадмаев, скажешь сам, пойдёшь прицепом. А станешь запираться, так ты тут знаешь многих, стало быть, ты и зачинщик, и организатор.
        – Да вы что?!
      Он поморщился. У него была чистая выглаженная рубашка и на брюках ровные «стрелки», и пахло от него одеколоном и не «Шипром», каким-то хорошим. Вполне приятный человек с виду, тогда почему он говорит такие вещи мне? Я – убийца?! Да ещё Илюшка – милейший безобидный человек, я его лет с десяти своих помню, нет, с двенадцати, Кира на танцы уже ходила...
        – Ладно, иди в камеру, подумай, – сказал Никитский. – Если выдашь ценности и скажешь, кто предложил пойти за Фролкиным, может, из-под «вышки» уйдёшь на «пятнашку». А нет… так ещё изнасилование вменим.
        – Что? Изна… что?! – похолодел я.
        – Ага! – обрадовался следователь. – Вспомнил, значит?
        – Что вспомнил?!
       Меня затрясло. Что  же… Таня заявила на меня? Не понравился секс, и она донесла в милицию, что я изнасиловал её? Конечно, она несовершеннолетняя, уже одно это… конечно… я ведь думал… но она же… она хотела, целовалась со мной и… вообще была не против… что  же это такое?..
       Меня отвели в камеру. И там, в духоте и вони я проторчал ещё сутки, испытывая чёткое ощущение, что или я сошёл с ума, или попал в какой-то другой мир. Может, я умер и теперь в аду? Чего я только не передумал, прежде чем меня снова не вывели на допрос.
        – Ну так что? Вспомнил? Где ценности?
        – Господи, да какие ценности-то?
        – Я не знаю, Бадмаев, ты мне скажи, что там у них было.
       Он снова давил, показал несколько фотографий, на одной из которых был Илюшка Фролкин, которого я хоть и плохо, но давно знал, ещё позавчера мы с ним вместе…
        Меня вырвало, и вообще, я едва не потерял сознание от зрелища на этой фотографии, где у Илюшки была почти отрезана голова…
       Меня водили и водили на допросы, пока следователь не сел напротив меня с усталым видом и не сказал:
        – Так, Марат… Я сейчас расскажу, как было, а ты скажешь, так или нет. Идёт? – он взглянул на меня и, не спеша, достал сигареты из тёмно-синей пачки «Космос». – Значит так: вы собрались на даче твоей двоюродной сестры и ничего подобного, конечно, не планировали и раньше, я думаю, не совершали. Потому что вы, действительно спортсмены. А тут, подвыпив….
        – Я не пил! – вставил я.
        – В твоей крови обнаружен алкоголь, – он полистал дело, шурша листками, а мне казалось, это крылья демонов шуршат в аду, куда я попал. – Если хочешь, найду, сколько… та-ак… 0,5 промилле, это поллитра водки. Для такого как ты, бугая, конечно, немного, но и немало.
       Алкоголь? Так вот почему я был такой… пьяный. Но кто подлил мне водки в мои пепси-колу и сок? Таня? Зачем? Чтобы лечь со мной в постель, так с ней я лег бы и мёртвый, зачем таким способом меня соблазнять?
      А следователь продолжил:
        – Так вот… все вы выпили, и Фролкин не от большого ума проговорился вам, может, девочкам хотел понравиться, а может ещё зачем-нибудь, но он сказал, что дома у него есть… Вот, что это было, Марат? Самородок? Или алмаз? Что-то не слишком большое? Скажешь?
       Я смотрел на него как баран. Какие самородки и алмазы?..
        – Ну хорошо… Фролкин напился и ушёл. А вы трое пошли за ним. Ворвались в квартиру, связали всех, пытали, искали…
        – Как пытали? Что, соседи не слышали? – произнёс я.
        – Так не было никого, – усмехнулся Никитский. – Соседи с площадки уехали отдыхать на юг, снизу на огороде ночевали, время отпусков, Марат, и ты это тоже знал…Вы нашли ценности, и вернулись на дачу. А там ты, спортсмен, на радостях развлёкся с местными девочками. Кто был с тобой наверху? Все? Мы нашли на постельном белье твою сперму, и чью-то кровь.
        – Кровь?
        – Кровь, Марат, – кивнул Никитский. – Одна из девчонок была девственницей. Но ты поимел всех, ведь так? За этим и зазвал их на дачу? Там столько семени, на одну – перебор… Ты кому-то из девчонок отдал то, что взяли у Фролкиных? Поэтому вы подрались с Игорем... – он опять заглянул в дело. – Игорем Марчуком? Кто был из девочек?
        – Я не знаю имён… не помню.
        – Шлюх вызвали что ли? У нас развелось их…
        – Да…
      В моей голове будто работал миксер. Таня была девственницей… вот что, теперь всё ясно… так я… и много раз… «перебор»… Господи, откуда же я знал?! Не будь я пьяным, я бы сразу понял, конечно… Но всё остальное… мой мозг отказывался работать.
        – Мы не убивали никого, – проговорил я, думая, как же мне выпутаться теперь. – Девки были, да, но и всё… Кира и её подружки ушли, с Фролкиным и ещё какой-то был парень… я не помню точно. А мы… да, позвонили шлюхам, и… и всё… я пьяный был. Не было никаких девственниц, расквасил нос одной случайно… Но с дачи мы не выходили.
      Никитский усмехнулся.
        – Ну про девок, может и правда. Кира с подружками ушла домой, они, действительно все дома были к полуночи. Но Фролкиных убили вы. Не стоит запираться, Марат. Вас видели.
       Я поднял глаза на него.
        – Кто мог нас видеть? Вы же говорите, никого не было.
       Никитский торжествовал.
        – Вот видишь… Дом напротив, там немало любопытных живут. Дома-то рядом. Вот и видели. Вы, столичные, думаете, если в самом подъезде никого, то никто вас не видит?
       Господи, опять наваждение… кто нас мог видеть? Мы пытали и убили Илюшку Фролкина? Нет, в какой-то момент на даче, действительно никого не было, но я не думаю, что Игорёк и второй наш товарищ могли кого-то пытать и зарезать, как свиней. Да и не отрежешь голову кухонным ножом… неужели следователь этого не понимает?!..
       Но ничего этого я не сказал. Я не знаю, не понимаю, как и что произошло. И я совсем растерялся. Столько событий, Таня, теперь то, что наваливает мне на голову этот Никитский, как камни.
       – Марчук сказал, это ты руководил. Я склонен верить. Что скажешь?
      Я сжал голову руками. Во что верить? Что я изнасиловал девушку… вот в это я верю… хотя я думал, она хочет быть со мной… Но убийство… а то что я сделал с Таней… увидеть бы её, посмотреть в глаза, что она скажет? Что ненавидит меня?
        – Так что, Марат? Если в зоне узнают, что ты ещё и насильник… думаешь, что будет? У них там понятия… Не запирайся, расскажи всё. Марчук сказал, ты спрятал свёрток с самородком.
        – С самородком? – я поднял голову. Какой самородок опять?.. может, это я самородок? Меня называли так… я потерял сознание…

       Город потрясла новость об убийстве Фролкиных. И ещё больше меня потрясло, что обвинили Марата и его друзей. Конечно, всем было ясно, что это сделали какие-то приезжие, никто из наших не мог быть способен на такое. У нас никогда ничего подобного в городе не бывало. Но чтобы мой брат…
       Папа сразу пошёл в прокуратуру, в райисполком, но ребят уже увезли в область, и это никак не влияло. Приехала тётя Лена, мама Марата, плакала каждый день. Вообще всё было похоже на кошмар. Вызвали меня на допрос, но я решила не говорить ничего о Тане, а вдруг Марат спьяну и правда пошёл и убил Фролкиных, откуда мне знать,  ведь я-то ушла, так что я сказала, что мы вместе со всеми девочками ушли, чтобы никого больше не вызывали, ту же Таню, чёрт её возьми, наговорит ещё о Марате…
       А если друзья его убили?.. Проводили меня и на Красную горку, пока Марат там с Таней были на даче… Но зачем им убивать Фролкиных? Они скромно жили всегда, работали, нечего у них брать. Если только тайные миллионеры, как сказал папа.
        – Ты что? Какие миллионеры? Рабочие люди, – покачала головой мама. – Хорошая семья, не выдумывай. Тут ошибка какая-то.
        – Отец Валентины, матери Илюшки, был завмаг, ты не помнишь? Может, наворовал…
        – Да что наворовал-то? В овощном сто лет назад, инвалид войны безрукий? – отмахнулась мама. – Нет, отец, тут ошибка. Со всех сторон ошибка на ошибке. Марат… кто мог видеть, как они вошли к Фролкиным? Кира?
      Я пожимала плечами, мне вообще всё это казалось бредом. Мы, все ребята, собирались после и говорили об этом. Только Володи и Тани не было. Потому и её обсуждали тоже.
        – Так они переспали? – удивилась пухленькая Лена, которая, между прочим, танцевала лучше всех нас, стройных девчонок, Екатерина Сергеевна говорила ей, что надо заниматься дальше. Но куда Ленка пойдёт дальше, родители пьют, её тянет одна бабушка… – Тогда, что она молчит, пусть скажет, что он был с ней.
        – Господи, «был с ней», – закатил глаза Серёга. – Трахнул, да пошёл, много времени что ли нужно?
        – Она, может, и ушла ещё до всего…
        – Кто теперь знает… с Таней кто-то говорил?
        – Я ходила к ней. Она сказала, ничего не помнит, – сказала я, хмурясь, что мне признаваться, что я отравила брата и подругу, чтобы они переспали?
       Таня, действительно так и говорила, я допытывалась даже, было что-то или нет. Но Таня лишь пожимала плечами, а я видела по ней, что было, она не переживала бы так, если бы не было. И с Володей встречаться отказывалась наотрез, это я тоже знаю. Так что в этом Марат не оплошал, оправдал все мои надежды… вот только всё остальное… какая-то мистификация.
      – Но вообще ни Марат, ни его друзья не похожи на бандюг, – сказала Оля.
       Серёга посмотрел на неё.
        – А ты видела бандюг? – хмыкнул он. Но потом и он покачал головой с сомнением: – Хотя, конечно, высшая лига… чего им лезть убивать кого-то… я понял бы, морды друг другу набили за что-то спьяну, например. Но пойти и зарезать Фролкиных… Кто хоронил-то?
        – Кто? Город, комбинат… никого же не осталось. Четыре закрытых гроба. Кто опознавать ходил, говорят, там вообще… – Света закатила глаза.
        – А что Володька? – спросила Оля, посмотрев на Серёгу.
        – А что Володька? Когда твоя девушка тебе изменяет, что может Володька? На шалавах меток-то нет.
        – Ну ладно, сразу шалава, – прокряхтела я, пытаясь хоть немного защитить Таню, всё же на такое я не рассчитывала. К счастью другие девочки меня поддержали, всё же Таню все любили.
         – Может, у них и не было ничего…
         – Да ладно, «не было», лапал её весь вечер… – снова разозлился Серёга, ему-то что за дело, будто ревнует.
        Словом, мы обсуждали всё снова и снова, пока не начался учебный год, пошумели ещё в школе, а потом рутина и будни стёрли своими катками наши эмоции, тем более что следствие шло теперь в области, потом московские приезжали, снова с нами беседовали, осматривали опечатанную квартиру, где, как говорили, все было перемешано кровь с обломками и осколками.
      В школу вернулись и Володя, который, кстати, остаток лета не выступал больше со своей группой. Сам он похудел и побледнел, но держался браво и весело, ничем не выказывая своего разочарования.  И  Таня, конечно, вернулась. Но она, как раз не была так весела как прежде. Во-первых, она немного подрезала волосы и носила теперь не косу, а распущенные по плечам с ободком, она похудела сильно, от этого казалась взрослее, но и удивительно, красивее. А во-вторых: то, как на неё посмотрел Володя, когда она пришла первого сентября… резануло меня по сердцу болью. И я решительно пошла в наступление. Слава Богу, что Володя настроен на весёлый лад. Я взяла его под руку, когда мы шли на линейку, и он улыбнулся мне. А Таня этого даже не заметила, хотя, думаю, он хотел, чтобы она видела и ревновала.
      …Я видела. Но я не ревновала. Кто я, чтобы ревновать? Я не достойна Володи, теперь я знаю, и хорошо, что Кира решила поддержать его, я вовсе не злилась на неё, хотя и было больно, что она так сразу заняла моё место, будто ждала. Но как я могу осуждать её, после того, что натворила я. Поэтому я и дружбу нашу с ней не прекратила. Но я не была прежней и никак не могла найти себя теперь, понять, кто я и что. Раньше всё было ясно, теперь… кто я и что теперь, я всё не могла понять.
       Я скучала по тем временам, когда мы были одной компанией и Илюшка Фролкин был её неотъемлемо её частью, а теперь… я, вроде была жива, но разве это была всё та же я? Я не могла смотреть на Володю, потому что мне было стыдно до ужаса, и я хотела снова быть с ним вместе, чтобы она мягко обнимал меня за плечи, а его золотистые волосы щекотали бы мне щёку… Но этого никогда теперь не будет.
       Мне снился Марат и всё, что происходило в ту ночь, снилось больше, чем я помнила, и это было мучительно стыдно… от стыда меня рвало каждый день, я не могла даже нормально есть, скоро с меня начали сваливаться джинсы и юбки, я стала носить только платья.
      Володя тоже не смотрел на меня, он похудел с лета, казался ещё выше ростом и ещё стройнее, и теперь везде появлялся с Кирой. Кира, как ни в чём, ни бывало, приходила ко мне, мы встречались и на занятиях в художественной школе, но о Володе она почти ничего не говорила, как не говорила и о Марате, мы все знали только, что они все ждут суда в Москве. Всё же их обвиняли, так и не найдя других подозреваемых.
        Меня допрашивали тоже несколько раз, как и других девочек, но я, действительно, плохо помнила, ведь я столько раз проваливалась в то странное забытьё, и не могла сказать ничего о времени. Но, кроме того, я не хотела, чтобы Марата обвинили ещё и в изнасиловании. Потому что в какой-то момент меня спросили напрямую об этом. Я напугалась и решительно отказалась. Решив придерживаться того, что говорили все, что мы ушли ещё до полуночи. Помогло это как-то Марату или нет, думаю, нет… но изнасилование, говорят, статья ещё хуже, чем убийство. А я не считала, что он виноват…
      Словом, осень наступала на меня не только дождями и холодами, но потерями.
     …Не знаю, о каких там потерях сожалела Таня, я был так зол и разочарован, что не с чем и сравнить. Наверное, если бы я мать застал с любовником и то не так бы расстроился.
       Я ненавидел Таню. Я так её ненавидел, что мне снилось, как я душу её. И поэтому я сразу же стал встречаться с Кирой, которая, похоже, давно этого хотела. И, кстати, отдалась, как только я захотел, не ломаясь. Я боялся, признаться, что она залетит,  и стал предохраняться, каждый раз, думая, что с Таней не захотел бы этого делать, мне хотелось Таней владеть вполне, вот честно это? Впрочем, Кира говорила, что принимает таблетки, и я могу не беспокоиться, но я, почему-то не доверял ей. Я не хотел на ней жениться, я хотел дожить до конца учебного года и уехать навсегда из проклятого Кировска в Ленинград и там забыть своё разочарование и свою боль. И своё унижение. Никто не унижал меня сильнее, чем Таня. Я не мог её видеть, мне всё время хотелось ей убить. И не мог не смотреть на неё. Потому что она, кажется, стала ещё красивее… Такой красивой, что хотелось её изломать, всю изломать, искусать ей её наглые губы, изнасиловать и убить… от этого желания меня трясло как в лихорадке, и я только и мог, что считать дни до выпускных экзаменов...
Часть 3. Скольжение в темноту
Глава 1. Сомнения в себе и не только…
        Я вернулся в Кировск в конце августа. Всё лето я сомневался, поэтому прошёл практику, как положено после третьего курса. Но с каждым днём я становился всё убеждённее в том, что не могу, не должен быть врачом. Пока всё было в теории, пока только в микроскопе или на столе анатомички я видел то, что называлось болезнями, это было интересно и это было именно то, чего я хотел. Но оказавшись лицом к лицу с настоящими больными, с их страданиями, я начал страдать сам. Я впускал боль каждого внутрь себя, и это становилось невыносимо.
       Мои товарищи, заметив это, говорили:
       – Да ты что, Вьюгин, с каждым больным умирать нельзя, иначе толку от нас не будет. Ты броню наращивай. Ты им должен помогать, а не страдать вместе с ними. Или вон, в монастырь иди, молись и страдай. Сейчас это модно.
        В монастырь я даже сходил, да-да, посмотрел, провёл там целый день в чаду ладана и свеч, окончательно приуныл, потому что даже здесь всё было настолько не моё во всех отношениях, что об этом и думать не стоило.
       Альбина Ветренко поступила, в Педагогический, и теперь мы встречались уже в Москве, ходили гулять, в кафе и кино, хотя со всей учёбой у меня было немного на это времени, в основном по выходным, бывали мы и у неё в общаге, когда не было её соседок по комнате, или у меня при тех же обстоятельствах. Когда я рассказал о своих мучительных сомнениях ей, что мне стало невыносимо приближаться к страданиям больных, Альбина сказала едва ли не с раздражением:
        – Дуришь ты что-то, Валер. Ну все так. Анатомички бояться, потом больных жалеют, потом привыкают и работают. Что ты как кисейный, брось, мужик ты или тряпка слюнявая.
        – Анатомички я никогда не боялся, – заметил я.
        – Ну вот и больных бояться перестанешь.
        – Да я не боюсь. Я не могу их страданий осознавать, я сам заболеваю, будто во мне всё тоже. И аппендициты, и язвы, и раки… Пропедевтика – вообще пытка…
       Альбина настолько же красивая, насколько и жёсткая, отказывалась дальше это слушать. Так и сказала:
        – Ну брось институт, в дворники иди. Только учти, дворник мне на хрен не нужен.
       Наверное, она думала так образумить меня, а на деле только отталкивала от себя, я не чувствовал никакой близости с ней. Она даже сексом занималась как-то расчётливо, никакой спонтанности, это очень охлаждало. Я не искал замены, я просто грустил и думал, что как с профессией я ошибся, похоже, так и с выбором невесты. Невесты, да, ведь я сделал предложение Альбине, ещё на первом курсе. И мать её Наталья Ивановна, и отец Кирилл Алексеевич принимали меня уже почти как сына. Они сдружились даже с моей  мамой и всерьёз обсуждали, когда устроить свадьбу, после третьего курса или подождать окончания института. По крайней мере, водку на свадебное застолье уже стали собирать, а Альбина показывала мне фотографии свадебных платьев в «Бурде» и спрашивала, какое мне нравится.
        – Жених же не должен видеть, – уклонялся я, тоскуя.
       А в душе думал, что я, наверное, сошёл с ума, потому что меня берёт тоска, когда я думаю, что проживу рядом с Альбиной всю жизнь. Получалось, я не люблю её? Но как это могло быть, если я был влюблён в неё класса с шестого? И ни о ком другом в это смысле никогда не думал?
      Я даже изменил ей пару раз, получилось ещё хуже. Альбина хотя бы была хорошо знакома и своим телом, длинным, тягучим, будто оно из резины, и прохладной кожей, спокойными губами, глазами с желтинкой внутри, которые она сразу закрывала, едва я прикасался к ней, то ли от удовольствия, то ли, чтобы не видеть меня, неказистого… потому что сама она была очень красивая, конечно, и могла бы получить любого москвича, если бы захотела, так она говорила не раз, а она продолжала быть со мной и даже соглашалась выйти за меня. А я мечусь, не понимая, что со мной, чего я хочу, и почему мне кажется, что все повороты в моей жизни я сделал не туда… Наверное, мне нужна была именно Альбина, которая будет жёстко направлять меня… Но почему так тошно думать об этом?
       Маме я вовсе говорить не хотел о своих сомнениях, и, тем более что подумываю, бросить институт, что ошибся с профессией. Она столько положила на то, чтобы я поступил, и теперь помогает. Я даже на «скорую» подрабатывать не могу пойти по той же причине, многие мои одногруппники с 4-го курса собирались. А я, когда думал, что приеду на инфаркт, увижу скорченного от боли человека, и сам рядом в обморок упаду…
       Альбину это злило, она так и сказала:
        – Слушай, подрабатывать надо, Валерочка, жить вместе будем, кто нас кормить-то должен? Нет, ты так скорее и обломаешься, привыкнешь. Если дурака строить не будешь, Валер, следующим летом и поженимся.
       Она до сих пор думала, что её благосклонность – это счастье и благо для меня. Но почему тогда я перестал это чувствовать?
        И я снова изменил ей. И даже поддавать стал, радостно найдя себе компанию для этого. И девчонок, готовых провести ночь-другую у нас в общежитии было достаточно, ни им обязательства не были нужны, ни мне. Они считали, что всё надо испытать, пока не вышли замуж и не завели детей. Я был рад, что могу с ними найти отдушину от капкана под названием «Альбина» и не хотел лишаться этой возможности дышать. И предложил Альбине погодить со свадьбой до окончания института. Она подозрительно посмотрела на меня.
        – Пил что ли опять? Ты это брось, – нахмурилась Альбина. – Бабу, может, какую завёл? Учти, узнаю, что изменяешь мне… всё тогда.
        Но перенести свадьбу на несколько лет согласилась, похоже, ей и самой хотелось немного погулять.
        Я учился отлично, за всё время, за три пройденных курса я не получил ни одного «трояка», но для меня сущим мучением становилось изучение клинических дисциплин, тех, что у постели больного. За третий курс я измучился. И решил всё же взять академотпуск. Конечно, меня восстановят, через год, если я захочу.
       Хуже всего было сообщать о моем решении маме. Она столько положила, чтобы я поступил, и теперь содержала меня, студента, а я… Пришлось вынести тяжёлый разговор, мамины слёзы и разочарование, впрочем, надежды вернуться в институт, я не гасил, и просить маму взять мне справку от врачей, хотя ничего липового в ней не было, мы пришли к невропатологу и он, хмурясь, долго слушал меня и сказал:
        – Что ж, Валерий Палыч, на лицо нервное истощение. Ничего странного, напряженная учёба, ещё и отличник, наверное? – он посмотрел поверх очков пронзительными тёмно-серыми глазами.
       Я только кивнул.
        – Вы немного отпустите, Валерий Палыч, отдохнуть надо. Для академа справку я вам дам. Сам таким был, всё понимаю…Но вот что я вам скажу… на будущее: возвращайтесь, только если чувствуете, что не можете без этой профессии жить, что это ваше призвание, потребность – помогать людям. Это высокое служение, требующее жертв, если вы хотите именно этого – это ваше. Если нет – измучаетесь и станете всех ненавидеть.
       Альбина рвала и метала, крича, что и так она на год меньше учится, а теперь на два? И что я всё буду студент, а она станет меня обеспечивать?
        – Или ты считаешь, должны мои родители?
        – Аля… дай мне немного собраться с мыслями. Буду я тебя обеспечивать, не волнуйся, – сказал я. – А пока поеду в Кировск к маме.
        – На шею Катерине Михалне, отлично придумал.
       Я ещё долго слушал, как она сбрасывала на меня весь свой гнев и разочарование.
        – Учти, за год другого найду.
       Я посмотрел на неё, конечно, может найти, она такая хорошенькая… хоть бы нашла…
        А Кировск встречал ужасными новостями, убийство Илюшки Фролкина и всей их семьи потрясло меня. Он был моим одноклассником, я знал его и всех его родных с детства, ещё в садик ходили вместе. Его дед, геройский фронтовик умер, когда мы были в третьем классе, я помню, как мы были на похоронах, несли по городу его гроб, а сзади мы, пионеры с красными подушечками с фронтовыми наградами и Орденом Трудового Красного знамени тоже. Так что герой был дед во всех отношениях, знатный рабочий. И человек был симпатичный, делал нам свистки из обрезков жести у себя в сарае в их дворе…
       А теперь на кладбище рядом с его ещё не слишком старой могилой, вся семья… Илюшка, добрейший, весёлый парень, никто его иначе не звал, только «Илюшка»… я положил восемь гвоздик на его могилу. Неужели, действительно какие-то московские мажоры перепились и убили. В городе говорили много об этом. Что они не только Фролкиных убили, но и изнасиловали в ту же ночь кого-то. И считали, что они там наркотиков обкурились, вот и понесло их на такое. И вообще говорили очень много об этом нехорошего. Даже, если бы я никогда не знал Илюшку, и то наслушался бы ужасов, а тут…
        – Да, Лерка, хорошо тебя и близко не было здесь, а то ведь… Там, говорят, с мажорами этими, школьницы были. Да ты знаешь, из компании, куда Илюшка ходил ещё, – рассказывала мне мама несколько вечеров подряд.
        – Погоди, это какая компания?
        – Кира Бадмаева, ну ты должен помнить, с танцев. Её же брат и оказался этот… 
        – Погоди, какой брат Киры? – я знал, что у Киры нет никакого брата, кроме двоюродного. – Марат? Его-то что занесло к нам? Он же спортом серьёзно занимался, когда ещё… помню я его, чернявого, к бабушке приезжал…
       – Ну вот и приехал к бабушке в очередной раз, – вздохнула мама, накладывая мне вторую порцию котлет с макаронами. – И натворил дел…
        – Да ты что, Марат?! – изумился я. Все говорят «мажоры», какой Марат мажор? Мать одна растила его, как и меня. – Да не мог Марат… он хороший парень, добрый.
        – Под наркотиками чего только с людьми не происходит, – сказала мама. – Говорят, изнасиловали в ту же ночь кого-то из девчонок. В-общем, бедлам устроили. Напились, накурились, и понесло их на развлечения… Да… тут, знаешь, нехорошо стало. Теперь драки часто, палатки жгут, магазинчики коммерческие, говорят, тем, кто платить не хочет.
       – Кому платить?
      Мама пожала плечами.
        – Откуда мне знать? Это ваши всё, вот, что были дружками твоими. Кто учиться поуехали, те толковые ребята, а те, что здесь… видишь, свободу объявили, ну и… перестраиваются все.
        И я вспомнил невольно ту ночь, когда избитый и загнанный, я прятался у Тани Олейник в шкафу, и слышал, как её мать сказала: «То ли ещё будет… перестройка»… А ведь то была первая такая жестокая драка. И такая странная, не спонтанная мальчишеская потасовка, а кем-то срежиссированное побоище. А теперь… что, рэкет?
      От мысли об этом мне стало не по себе. Получалось, тихий Кировск был вполне в русле всех нехороших перемен, происходивших повсюду. А я-то думал, у нас тут тихо, островок прошлого, спокойствие, сонное царство. Н-да, вот так уедешь из родного города, а он за три года превращается во что-то совсем иное…
       Вспомнив о той драке и той ночи, я вспомнил Таню. Тоже, наверное, совсем другая стала, ёжась, подумал я. Такая была она девочка… необыкновенная. Что с ней теперь?.. наверное, учится… какой, десятый должен быть класс, или нет, у них теперь одиннадцать.
       Это удивительно, но едва я вспомнил о ней, боясь думать подробнее, тем более вспоминать, как целое лето странное чувство владело мной, как увидел её на улице. Правда издали, через дорогу, она выходила из хлебного магазина, в руках авоська с молочными бутылками, я видел, как они пропечатываются сквозь болоньевую ткань, а в руках она несла булку за 16 копеек и жадно кусала с горбушки, роняя крошки.
       Эта сценка, такая обычная и живая, поразила меня. Таня очень изменилась. Теперь она была совсем не ребёнок, высокая, ножки тонкие в джинсах из-под куртки, она болтается на ней, будто велика, волосы светлые, без модного начёса, под платком спускаются по спине за плечи, ей это удивительно идёт, вот так носить платок, обычный синий шёлковый платок без рисунка, но как красиво это на ней... Она не суетилась, просто шла со своей авоськой, не видела меня, и ела свою булку. Но мне казалось, она совсем рядом, хотя до неё было шагов сто, она шла, как ходят только очень красивые уверенные люди, прямо, не заглядывая в лица, так всегда ходил её брат. Красивая стала… Она и была красивая девочка, но теперь в ней появилась какая-то… я не смог объяснить самому себе, что так сильно взволновало меня в ней снова, когда я даже, как следует, не разглядел её за те минуты, что она шла до угла, пока её не перекрыли прохожие. Но на том я и перестал думать о ней…

       А я даже не знала, что Валера вернулся в Кировск, не то стыда во мне ещё прибавилось бы, наверное. Ходила бы оглядывалась по улицам, чтобы на глаза ему не попасться. Потому что несчастья мои не закончились.
        С того самого дня как всё случилось, я всё время чувствовала себя плохо. И была уверена, что это из-за нервов. Мама волновалась, хотела отвести меня к врачу, но я воспротивилась. Что мне там говорить, что я от переживаний не могу есть? Потому что никакой иной причины я не предполагала. Но время шло, а мне не становилось лучше, даже хуже, меня рвало не только от еды, но и от запахов и вообще от всего. Стал болеть живот, прошло почти четыре месяца, а мне делалось всё хуже.
      – Нет, Танюша, больше так продолжаться не может. Ты худеешь, уже скоро обратно на то, что в шестом классе носила, перейдём, только что рост не подойдёт… – сказала мама.
      И мы пошли в поликлинику. У меня взяли кровь, сказали, что малокровие, которого раньше не было, и стали обследовать. Мама очень боялась, что у меня какой-нибудь рак, потому я так потеряла силы. Но всё оказалось ещё хуже рака…

       Мама позвонила мне в конце октября.
        – Платоша… ты… можешь приехать в Кировск ненадолго? – такого взволнованного голоса я никогда у неё не слышал. Она звонила Вике, нельзя сказать, что я переехал к моей невесте, но фактически так и было. И вот мама вдруг просит приехать таким голосом, что мне стало не по себе.
        – Что-то случилось, мама?
        – Случилось.
        – Танюшка заболела? – это первое, о чём мы все в семье думали, когда оказывалось, что что-то «случилось», так натерпелись в ранние Танины годы, что это стало семейной привычкой.
        – А… да, в этом роде, но… не совсем.
       Если Таня заболела, чем я могу помочь? Удивился я. Но поехать надо, мама зря просить не будет. Потому что на вопрос о том, что именно произошло, она сказала только:
         – Это не телефонный разговор, Платон.
       Когда я стал собираться, Вика спросила только:
         – На сколько дней ты едешь?
         – Я не знаю, Вика, я ничего не понял. И часто мама так вот?..
         – Впервые в жизни.
         – Что ж, тогда, действительно надо ехать. Звони.
       Я приехал через два дня, мама вопреки обыкновению, была дома. А вот Тани не было.
        – Танюшка в школе, – сказала мама, когда я спросил, что она, в больнице?
       Я сел. Мы были на кухне, грелось жаркое, шумел чайник, и я не мог понять, как это понимать, всё так серьёзно, что я должен был договариваться, что срочно уезжаю, потому что дома беда, а Таня в школе, значит, не так уж и больна…
        – Она беременная, Платон… – обречённо сказала мама. – И я не знаю, что с этим делать.
       Я онемел на несколько мгновений, Таня… маленькая Танюшка… ей же шестнадцать…
        – Мам… как ты не досмотрела?
        – Не досмотрела, что теперь? Что, хочешь высказать мне своё недовольство, свою досаду, давай… хуже, чем я сама себе говорю, ты всё равно не скажешь.
        – Мама… я женюсь. Я женюсь на девушке из хорошей семьи, а у меня сестра, что, шалашовка малолетняя? Я что невесте скажу, тестю? Какие гены у меня, какие родители, какая мораль, какой я сам, если у нас в семье… такое…
        Я не мог сидеть, я заходил по большой нашей кухне, куда более уютной, чем в Викиной великолепной высотке, где холлы и лестницы были куда шикарнее немного тесноватых квартир. Мама смиренно слушала все, что я сбрасывал ей на голову оттого, что она не досмотрела за дочерью, до того, что сама родила её неизвестно от кого. Она всё это слушала смиренно несколько минут, пока  не выдохся и не сел снова.
       Мама встала и сняла чайник с плиты.
        – Мам, мне предстоит стажировка в Англии, узнают, что у меня в семье… не попаду я никуда… Понимаешь? Всё может рухнуть оттого, что Таня… Вы с отцом в разводе, Таня… вот так. А начнут копаться, скажут, я неблагонадёжный, если у меня такая семья.
        – Ты очувствуйся немного, 70-й год, что ли на дворе тебе мерещится? Или вовсе 37-й? Кому сейчас важна благонадёжность, Платон?!
      Я заходил по кухне и мама права, но и я прав, она не знает, насколько, в действительности, мало изменилось с тех лет, о которых она говорит. Кого выберут, если встанет вопрос, мальчика из идеальной семьи, или такого как я, у которого странности с родителями, с тёмными пятнами в прошлом, и сестра…
      Мне не хотелось называть Таню шлюхой снова, с каждым разом это словно впечатывалось в реальность. Всегда ненавидел её… эту девчонку. От неё только беды с самого начала. И теперь… Может, убить её?..
        В дверь позвонили.
        – Это Таня, – сказала мама, без сил.
        – У неё что, ключа нет? – сказал я  и пошёл открывать, щас и убью…
        – Я закрыла на крючок автоматически…
       Я открыл дверь, Таня, очень худая и бледная в синь, увидев меня, вдруг бросилась мне на шею, плача.
        – Платоша…
         Вот те раз… жалкая маленькая девочка с мягкими волосами… как же ты могла? Как ты могла быть такой…
        Я долго успокаивал, снимали пальто, поили чаем. Потом Таня ушла к себе, а мама заговорила снова:
        – В школе пока никто не знает, нигде никто ничего не знает.
        – Мам, почему ты не отвезла её в область на аборт?
        – Срок большой уже. Уже никто не возьмётся делать.
        – И что у нас теперь… тут скоро пеленки повиснут? – я передёрнулся от отвращения. Счастье, что меня не было рядом с Катей, пока Ванюшка был грудной, я всегда ненавидел детей, орущих, рыгающих, слюнявых, с бессмысленным взглядом, диатезом и соплями, воняющих вечной отрыжкой, ссулями и какашками…
        – Ох… не надо, не говори… – так же как и я, передёрнулась мама.
        – А почему раньше не опомнились?
        – Платон, я узнала пять дней назад!
        – А эта… сучка… что молчала? Или рожать собирается? Или она у нас щас замуж выйдет? Что-то непохоже…
        – Да и сучка не знала, Платон! Всё не так, как положено. И она, дурёха неопытная. А я… ох, Платон… везде соломки не подстелить.
        – Отец-то кто счастливый? Может, женится, правда? Хотя тоже как-то это… пованивает. Ну, хоть брак…
       Мама пожала плечами.
        – То есть как? Или их много тут у вас было?! – заорал я.
        – У кого, у нас? Ты соображай хоть, что говоришь, – строго сказала мама. – Я, по-твоему, позволяла прямо сюда приходить и… Я думала, Книжник, они тут встречались, целовались, и вообще казались влюблёнными… Но она утверждает, что с ним ничего не было, плачет.
        – Да пусть она хоть как плачет, делать что?
        – «Пусть хоть как»... – передразнила мама. – Вот иди и поговори, если ты каменный. Толку всё равно нет. Говорит, не помнит. Я думаю, изнасиловать могли. Тут у нас такое, Платон, было…
       И мама рассказала о трагедии, произошедшей, пока я был в Москве и после в Гагре с Катей, пока я разваливал своё счастье, Таня ломает мою предстоящую карьеру.
       То, что мама рассказала, не укладывалось в голове, для нашего Кировска такое преступление впервые, наверное, за всё время его существования.
       – Понимаешь, Платоша, я уверена, что всё произошло в одну ночь. И события эти связаны.
        – То есть этот… как его… Марат Бадмаев убил всех Фролкиных и ещё успел изнасиловать Таню?
        – Её напоили, скорее всего, а может ещё что-то какой-нибудь наркотик…
        – Ох, не оправдывай, небось, сама с ним… Я футболом интересуюсь, мама, Бадмаев очень перспективный был игрок. Его взяли в «Спартак» той весной, так что… можно сказать, знаменитость. Девчонки вешаются на них сами. К тому же он красавец, что ему насиловать каких-то кировских дур несовершеннолетних. Ты видела его?
        – Не видела, на что он мне…
        – На что… внуков от него скоро нянчить будешь, и я к вам приеду, коровам хвосты крутить, да яйца от куриц собирать… Другого места такому не найдётся.
        – А может, не узнают ничего?
        – Не узнают… ты смеёшься… Ты из Ленинграда, где родилась и выросла, вылетела пробкой за свои грехи. Так как могут не узнать обо мне? О том, что у нас в семье природные все шлюхи?!
       За это я получил такую пощёчину, и не одну, а две, причем мама сказала, глядя в моё ошеломлённое и оглушённое лицо, потому что я думал, моя голова вылетит в окно от ударов её больших ладоней:
        – Одна за меня, другая за мою дочь! Твою сестру. В другой раз думай, прежде чем открыть рот.
        И мама вышла вон, хлопнув дверью. Да, распоясался я… с досады, от разочарования, и почти отчаяния, меня занесло.
       Немного погодя я зашёл к маме.
        – Мам, прости меня? – сказал я, садясь возле её стола на второй стул. Она перестала печатать.
        – Простила уже. Всё?
        – Нет, не всё… Я должен подумать, поговорить кое с кем… Словом, я придумаю, что делать…
       Мама посмотрела на меня.
        – Ты только… На девочку не бросайся, Платон. Даже если окажется, что она виновата, что сама… что… Она нездорова сейчас, просто пожалей.
        – Она не нездорова, она беременна. Лучше бы умерла.
        – Не говори так… не смей никогда так говорить.
        – Я рад бы не говорить и не думать так… Но хотя бы дома я могу не притворяться?..
       Я вышел от мамы и, проходя мимо Таниной комнаты, отметил, что дверь закрыта вопреки обыкновению. И что она впервые была закрыта, когда… Лётчик был там с ней. Вот, когда это началось! Мама ещё обижается, а она… ещё с тех времён, совсем была соплячка, а уже… Конечно, сколько верёвочке не виться, вот и имеем результаты. Если девочка занимается такими вещами, куда это приводит, ясно… Ах, Лётчик, ещё глазами хлопал тогда…
        Моя решимость только окрепла. Да, теперь я понимаю, что ненавидел мою сестру всегда, словно ожидал, что она подкинет мне что-то подобное…
        Сейчас мне надо остыть и подумать. Почти всё можно исправить и обратить на пользу себе. Только надо подумать. А чтобы ясно мыслить, надо остыть. Поэтому я не зашёл к моей сестре. Я не хотел её видеть, мне слишком хотелось её убить. В самом деле: я потерял Катю, я уверен, что на время, но потерял, я должен жениться на той, что выбрала меня, как жеребца, я подпеваю тем, кого презираю, я каждый день ломаю себя, я сам иду на всё это, чтобы добраться туда, куда мне желается, на вершины моей профессии, я не хочу прозябать как мои родители в заштатном городишке на мелкой, незначительной работе. Я хочу сам задавать тон и навязывать свою точку зрения и своё мнение. Тем более что теперь вообще наступил золотой век журналистики, даже не так, как было, когда я только думал выбрать эту профессию. И сейчас заграница остаётся желанной, но и дома можно прославиться и стать звездой пера. И что все мои духовные мучения будут напрасны, потому что моя сестра не могла держать нераспечатанным свой конверт до времени?!
       Нет-нет, из-за тебя я должен был когда-то уехать из родного Ленинграда, оставив друзей и любимую школу, и теперь я ещё потеряю Вику и карьеру? Как почти потерял Катю и сына?! Ну нет… паршивую овцу в стаде не стригут…
Глава 2. Злость и Водочник
       Я не спал ночь, я не хуже мамы сидел на кофе и складывал всё, что я знал. Потом я встретился со своими бывшими приятелями, что оставались в Кировске и были здесь в курсе всех дел. У них было своё мнение по поводу произошедшего с Фролкиными.
       – Да ладно, Платон, что эти футболисты могли сделать? Конечно, их взяли за невозможностью найти настоящих убийц. Это профессионалы работали, – говорил мне мой бывший одноклассник, Никита Водочник, так его звали ещё класса с четвёртого. Отец у него запойный алкоголик, когда-то терроризировал не только жену и троих сыновей, из которых Никита был младшим, но и весь свой двор. Пока не умер, просто замёрзнув в сугробе у водочного магазина. Братья Водочника оба сидели в тюрьме, одного поймали, когда он, сбежав из армии, воровал телевизоры из вагонов с таким же, как он сам бедолагой, второй пьяным за рулём снёс сарай с курами и после дрался с хозяином, нанёс ему травмы. Водочник же, крепкий троечник и в школе привлекал меня несгибаемым характером, он рос на свалке, которой была его семья, поддерживая мать, забитую мужем и беспросветной жизнью.
       Ещё когда мы вместе сколачивали своих сторонников по городу, Водочник с остальными считал меня выше себя. Я не был сильнее их, или умнее, я был образованнее, я видел другую жизнь, другой город, я учился лучше всех, но главное, я имел перспективу, это и делало меня выше, а не достоинства ума или характера, которые у того же Водочника были куда больше: он, думаю, никогда не связался бы с Викой, не позволил бы Кате выйти за другого и растить с ним своего сына, и тем более не желал бы смерти своей сестре, потому что из-за её испорченной репутации его не пустили бы за границу и не взяли бы в хорошее издание. Так, что кто из нас был выше, я не был уверен, как он.
       И вот, Водочник, предводитель наших «Центровых» теперь, который был куда больше в курсе всего происходящего, чем любой другой его житель, потому что понимал суть событий и вообще знал обо всём, что происходит. На этом и основывалась теперь его сила, сила «Центровых», на информированности, а не на тупых бойцах с толстыми ляжками, обтянутыми «варёнками», как у «деревенских», готовых тупо биться постоянно. Но Водочник был достаточно умён, чтобы не воевать с «деревенскими», а разделить город на зоны влияния и стричь купоны с успехом. Для вида он работал водителем на «скорой».
       И вот он и открывал мне сейчас то, что знал сам.
        – То есть Марат Бадмаев сидит, потому что Никитский не нашёл настоящих убийц? – сказал я.
       Водочник закурил, предложил мне, закурил и я его дрянной «Оpal», надо привезти ему хороших сигарет, хотя в коммерческих магазинах можно купить, что угодно, а теперь, когда он сам «курирует» их, тем более…
        – Не переживай так уж сильно, Платон, не бывает наказаний без вины.
        – Что ты хочешь сказать? – напрягся я.
       Водочник выразительно посмотрел на меня. Неужели, он знает, о Тане?.. Я не хотел спрашивать. Я хотел понимать, что же было в ту ночь.
       – Полагаю, у Фролкиных было что-то действительно ценное в доме. Вот знали они сами об этом или нет, неизвестно. Возможно, когда Волкогонов умер, в тех вещах, что остались от него. Волкогонов сюда переехал, знаешь, откуда? И вообще, кто он? – Водочник выразительно посмотрел на меня.
       Я, конечно, не знал.
       – Он когда-то держал общак. Потом сел, но общак не нашли… Потом вышел, чтобы умереть на воле и под чужой фамилией. И те, кто знал, об этом, и пришли за кладом в ту ночь. Они искали. Они изрешетили всю квартиру Фролкиных, просеяли. Искали что-то не слишком объёмистое, тут менты не ошибаются. Не думаю, что это были деньги. Бумажки, всё это… нет. Золото или ценности. И пришли за ними профи. Стоило увидеть, как были убиты все четверо, чтобы понимать, что никакой Бадмаев такого сделать не мог. Пришли, поискали, возможно, нашли и утекли.
        – А как же свидетели? Ведь видели именно Бадмаева и остальных, кто был с ним.
      Водочник покачал головой, смеясь с дымом вместе.
        – Да прекрати ты, Платон, «свидетели»! Один свидетель – Тараканиха, ей лишь бы какого-нибудь «патлатого» засадить, а второго сами менты и подобрали, он указал бы, что инопланетяне или Рейган Фролкиных убили. Им надо закрыть это дело. Никитский в Москву уже несколько лет не может перевестись, а это его шанс.
        – Но почему они пришли именно в ту ночь? Волкогонов умер за несколько лет до этого. Почему ждали?
        – Амнистия, Платон. К семидесятилетию Октября.
        – Семидесятилетие когда было, – усомнился я.
        – А ты думаешь, там ровно день в день, бах, ворота открыли и все вышли? Это, во-первых, а во-вторых: тоже, небось, следы своего клада искали. Ну вот и нашли… – Водочник выпустил дым, да, он курил как обычный человек, так как Лётчик элегантно никто больше курить не умеет… почему снова вспомнил его сегодня, соскучился, похоже, давно дома не был… но он сам теперь в Москве, учится…
        – Нет, Лётчик как раз здесь, приехал в сентябре. Бросил институт, – сказал Водочник.
        Хорошо, что в сентябре, если бы Лётчик приехал в июле, я к нему пошёл бы и придушил его, потому что не поверил бы, что кто-то другой испортил мою сестру. Но об этом я вслух не сказал, достаточно того, что Водочник, похоже, отлично знает о том, о чём догадывается мама. Тогда я спросил его, потому что сам хотел понимать:
       – Бадмаев… один изнасиловал мою сестру? Только он или вся эта… футбольная компания?
       Водочник долго смотрел на меня. Лицо его изменилось, он опустил глаза, смущаясь.
        – Она… Таня беременная? – сказал он. Вот откуда, спрашивается, он знает?
        Я не стал отвечать, что подтверждать лишний раз этот кошмар…
        – Я не уверен, что вообще отец – Бадмаев, возможно, это сынок директора, Книжник. Они всё лето встречались с Таней. А потом пацан слился. Так что… – Водочник развёл руками. – Платон, как говориться, возможны варианты. Хотя, не знаю, легче ли от этого… А что Таня говорит? Выясни, Платон, если те трое её изнасиловали, их жизнь в тюрьме станет адом. Выясни. 
       Что ж, месть сладка. Но мне нужно было не только это. Мне нужно всё исправить и для этого мне был нужен Никитский…
       А пока я зашёл к Тане, пришедшей из художественной школы, и раскладывавшей свои наброски по темам или как я не знаю, у неё какая-то своя система. И тут, глядя на её рисунки, я вдруг вспомнил, что видел у Тани рисунки золотых монет. Когда это было… года четыре назад, меня передёрнуло.
        – Танюшка… а… те монеты, помнишь… царские империалы, ты рисовала? Я сказал тогда ещё выбросить рисунки…
        – Какие монеты? – Таня посмотрела на меня, недоумевая. Но пока смотрела, в те несколько мгновений, что наши глаза пересеклись, я увидел, что она вспомнила, больше того, что-то поняла.
        – Что это были за монеты, Таня? И где они теперь?
       Я был в ужасе, ведь, если монеты до сих пор у неё, то придут и за нашими головами. Но, кажется, и Таня это поняла.
        – Так я… – она поморщилась и взялась за живот внизу, хотя и живота не было видно, но на ней мешковатый большой свитер, ничего не разглядеть… Что это? Почему она хватается за живот? У неё живот болит… так, может быть… может быть, ещё произойдет выкидыш? Она же никогда не отличалась богатырским здоровьем, и ей только исполнилось шестнадцать, у неё месячные-то всего год… может быть, она не выносит ребёнка…
       Но эта мысль вильнула хвостом и оставила пока только след на воде. А Таня между тем, продолжала:
        – Так… Илюшку из-за этих монет? Их из-за этих проклятых монет убили, Платоша? – и заплакала. Ох… жди теперь, пока отплачется…
        – Так, Таня, где монеты? Как они попали к тебе?
        – Никак… ничего у меня нет, мы… я давно их выбросила. Тогда же… как ты сказал, что нельзя их, выбросила с моста. Целый мешочек…
       Я сел рядом.
        – Ты понимаешь, что это такое?.. – я посмотрел ей в лицо снова. Как она похудела, щёчки ввалились, и синяки вокруг глаз… нет-нет, не поддаваться жалости... – Кто-нибудь знает, что те монеты были у тебя?
      Она покачала головой.
        – Я нашла их и принесла домой… я не думала, что… а потом ты сказал, и я выбросила. Сразу.
         – Точно?
        Таня кивнула. И, выдохнув, откинулась на спинку дивана. Точно ей больно… от боли она даже покраснела, выдохнула и снова задышала как перед этим. Я тоже откинулся на спинку, и даже приобнял её, она соскользнула мне к плечу, прижавшись доверчиво, плечики худенькие. Она никогда не была мелкой и дробной, но всегда очень тонкой, стройной, а теперь очень исхудала…
       Теперь надо узнать то, о чём спрашивал Водочник. Странно, если бы он не сказал, пряча в глазах гневный огонь, я не догадался бы сам спросить Таню. Я во всём винил её… Правильно? Вот сейчас и узнаю…
       – Танюша… поговорим о тебе? Что делать будем?
       Она сжалась сразу под моей рукой, выдохнув, наклонилась вперёд.
        – Что… я не знаю, Платоша… что можно сделать? Уже ничего…
        – Хотя бы, кто отец, Таня?
        – Зачем тебе? Какая разница?
        – Мне не было бы разницы, если бы ты была мне чужая девочка, но ты моего племянника под сердцем носишь. Моя кровь. Кто он? Или… Тань, скажи, не бойся, тебя изнасиловали? Я понимаю, что ты маме не хочешь говорить, она, конечно, начнёт суетиться, ещё заявление в милицию напишет на совратителя, шум на весь город, ты несовершеннолетняя. Но… Может, так и надо сделать, а? Наказать злодея.
        – Да ты что?.. Нет, Платоша…. – она села так, чтобы я не видел её лица, только щека покраснела и шея. – Никто не… в общем, стыд и всё… Пьяные были, вот и… Ничего я не поняла, как… я виновата, и всё. Не надо никого… искать. Я его не знаю. Случайный человек…
        – Ты кого пытаешься выгородить, Книжника?
       Таня выдохнула, снова откинулась на спинку дивана.
        – Нет… Володя вовсе ни при чём, он даже там не был. Давай больше ты больше не будешь меня спрашивать… Ты лучше скажи, меня же из школы скоро исключат… меня в вечернюю примут? Закончить одиннадцатый класс? Или… как мне? Экстерном сдавать?
        – А с ребёнком ты, что делать собралась?
        – А что можно делать с ребёнком? Любить…
        – Какой-то случайный мужик тебя отымел как подзаборную, а ты будешь любить его ребёнка? – рассердился я, какое-то детское благодушие.
        – При чём тут ребёнок-то? Он же не виноват, что родители такие… мерзкие твари… подзаборные. Придётся стать идеальной.
        – Ты была идеальной, Таня! – по-настоящему разозлился я и заходил по веранде, где мы сидели. – Пока…
        – Что «пока», Платон? – вдруг спросила она, совсем другим голосом, сверкнув глазами. – Пока не выросла? Ну, так дети вырастают, идеальные девочки становятся женщинами, которых иногда посещают мужчины и даже иногда делают им детей. А ты до сих пор этого не знал, да? Бедненький Платоша, вот разочарование…
        – Да ты всю жизнь разочарование! Из-за тебя, вернее, из-за твоего отца мы уехали из Ленинграда! Из Ленинграда в Кировск! 
       Таня выпрямилась.
        – Что это значит? – спросила она. – Что значит, из-за моего отца? Как это, моего? А твой отец кто?
        – Это кто  твой отец я не знаю. Мой отец Андрей Олейник.
        – Ничего не понимаю… – проговорила Таня.
        – Я тоже не понимаю. Но факт остаётся фактом… из-за того, что у нашей матери образовался роман с каким-то проходимцем, твоим отцом, который вскрылся в 81-м году, нам и пришлось уехать из Питера.
       Таня встала с дивана, обошла меня и пошла к двери.
        – Может быть, поэтому ты так склонна к распутству, – договорил я ей в спину.
        Таня остановилась и обернулась на меня.
         – Может быть… а почему ты так склонен к распутству?
         – Что?! – вспыхнул я.
         – Да ничего, – Таня пожала плечами и вышла из комнаты.
       Через полчаса ко мне вошла мама с бледным строгим лицом и спросила, приглушив голос:
        – Ты… зачем болтаешь? Ты зачем наговорил Тане то, что предназначалось для только твоих ушей?
        – Выбесила она меня, эта паршивка, – сквозь зубы проговорил я.
        – Знаешь, что сыночек… я попросила тебя помочь мне решить проблему, а не создавать новые, – клокоча от злости, даже разлохматившись, проговорила мама.
       – Я создаю проблемы?! – взорвался я. – Так это я готовлюсь в подоле принести?! Ты, мама… ты за собой когда-то не уследила, а теперь за своей чудесной дочкой!
        – Не сметь! Один раз ты уже получил пощёчину от меня, сейчас ты заслужил ещё две. Да, ошибки совершают все, но плата бывает не на равных. И тебе ли не знать об этом? И не ты ли в подоле уже принёс три года назад, только твой грех не мы, а другие люди расхлёбывают, как всегда женщины за мужчин!
        – Грех?! – я подскочил. – Никакого греха я не совершил! Я любил и люблю, а не из зуда в оном месте контроль теряю…
       Я вышел, хлопнув дверью. И так же шарахнул и входную дверь, что наш деревянный дом весь пошёл дрожью. Ну ничего, девочки, я сомневался, теперь сомнений во мне  уже нет. Я знал, что мне делать, и кто мне нужен, чтобы осуществить мною задуманную многоходовку. Я одним махом решу сразу несколько своих проблем…
Глава 3. Валера, это я…
      В этот вечер я шёл с работы так же как обычно. Работы было немного, я работал грузчиком сразу в нескольких магазинах, получалось по деньгам очень неплохо, врачом или даже на «скорой» чтобы столько заработать надо было уломаться. Не могу сказать, что я ничего не делал, но чисто физический труд сравнительно легок. А поскольку я был непьющий, я был самый желанный грузчик в городе. Я был официально устроен только в двух магазинах, а работал в четырёх. С самого утра я шёл в хлебный, что был на углу нашей улицы, туда раньше всех привозили товар – большие деревянные щиты с горячим ароматными батонами и буханками, мешки с крупами или сахарным песком, бидоны с постным маслом. Потом я отправлялся через улицу в молочный, и там таскал металлические ящики с бутылками, бидоны со сметаной и молоком. После в мясной. И самым последним был мебельный. Время от времени меня просили поучаствовать в переезде за «трояк» или «десятку». Догадайтесь, сколько я зарабатывал в месяц? Уже в сентябре я принёс домой четыреста рублей. Мама не видела столько денег даже с тринадцатой зарплатой.
        – Мам, я ещё на станцию буду на вагоны ходить, там оплачивают хорошо. Этот год проживём.
        – Этот проживём, а дальше, Лерик? – мама смотрела на веером разложенные перед ней на скатерти новые желтенькие сторублёвки с профилем Ленина, такие красивые купюры…вот интересно получается, чем больше стоит вещь, тем она кажется красивее…
        – Ты что же… в этих грузчиках так и хочешь остаться?
        – Мам… не торопи меня. Дай мне понять, что я и кто. Пока я этого не знаю, – сказал я и пошёл мыться в нашу коммунальную ванную.
        Потом поставил на кухне чайник и закурил там, в форточку, вышел наш сосед, алкаш дядя Витя, его жена тётя Зина тоже попивала с ним, но больше оттого, что когда он бывал пьян, её охватывала тоска, вот с той тоски и прикладывалась за компанию. Жили они относительно мирно, как ни странно. Только иногда дядя Витя, которого впрочем, все, кроме меня, звали Витькой, допивался до чёртиков, которые лезли на него отовсюду, из щелей в полу, из окон, выскакивали из рисунка на ковре, он начинал орать и на этих «чертей» бросаться. Тогда мы вызывали ему психиатрическую. Его забирали, лечили, наступал светлый промежуток различной длительности. Один раз он не пил целый год, тётя Зина была счастлива весь этот год, помолодела и посветлела лицом. Но потом Витьку кто-то снова соблазнил и… словом, это была обыкновенная скучная, и пронизанная смертельной тоской жизнь. Мой собственный отец умер от водки, лёг спать пьяный и не проснулся. Ему было двадцать семь. А мне три года…  Как сейчас я помню, как, подвывая, плакала мама, упав на колени у кровати, и трясла его за голое костистое плечо в веснушках, а я сидел в углу, дрожал от растерянности и страха и ковырял дырку в колготках, чтобы не смотреть на мёртвого отца, я почему-то сразу понял, что мёртв, я не хотел смотреть, а всё равно навсегда это запомнил…
        – Ну чё, Валерка, как жизня? – спросил дядя Витя, почёсывая дряблую подмышку, майка на нём была какая-то серая, линялые треники пузырями, разные носки и старые босоножки его матери-покойницы, которая которые цокали по деревянному полу сбитыми плоскими каблуками.
        – Да отлично, дядь Вить, – сказал я.
        – Можт эта… выпьем? – подмигнул он, с надеждой посмотрев на меня мутноватыми карими глазами в белых козюльках.
        – Не-е, дядь Вить… я ж непьющий.
        – Непьющий… – сник дядя Витя разочарованно. – Один мужик в доме и тот непьющий… Непьющий, а куришь. Это ж вред, Валерка!
        – Это точно, – сказал я, выдыхая дым в форточку, затушил и выбросил окурок в мусор.
       В такой вот интенсивной работе, без выходных, я существовал уже скоро три месяца, когда тёмным вечером шёл по нашим улицам, освещённым теперь не слишком хорошо, то ли экономили, то ли перестали следить за лампочками и фонарями, но горели теперь из двадцати хорошо, если семь. Было темно, потому что снега не было, несмотря на то, что в это время у нас уже зима, но осень выдалась на удивление тёплая, кроме беспросветно хмурого неба ни холода, ни снег ещё не приступили к нашему городу.
       И вдруг я увидел, как бежит группа парней и довольно большая, в клетчатых штанах на крепких задах и ляжках, это «деревенские» точно, наши принципиально не носили этот ужас, ходили в обычных синих джинсах, кто побогаче, или «варёнках», варили их иногда из самых дешёвых тверских, или покупали в коммерческих такие же самодельные.
       Во мне сработал сигнал тревоги, когда я увидел их, так устремлённо бегущих, даже не раздумывая, что я один, бросился туда. Сигнал бы нашим, но как?.. эх, чёрт…
       Кого они гонят? Я видел, что кто-то метнулся перед тем, как появились эти бегуны. Все на одного?..
       И где же наши? Если как обычно, то это через пять кварталов, не дождаться...
       Я догадался, куда гонят: там несколько заброшенных домов расселённых и приготовленных к сносу ещё во времена моей учёбы в школе, забор там давно упал. Туда и гонят, окружая, настоящая свора, лучшее место для шпаны, целый двор пустых домов. Надо опередить их, зайти с противоположной стороны, так я смогу встать рядом с ним. Кто бы он ни был их враг, он – мой друг. Студентик какой-то, длинненький, но тощий. Сволочам всё равно, что он один…
       Прикрою, а там, может и наши подоспеют. А нет, так он сбежит, пока я их отвлеку на себя. Иначе и прибьют, с некоторыми травмами лучше в живых не оставаться…
       Об этом я думал, пока бежал, бросив свою авоську, что нёс домой и, прихватив с собой только бутылку молока как оружие. Похоже, пора кастетом каким-то обзавестись…
      Вот эти дома под снос, подъезды без дверей, обрушенные лестницы, давно выбитые окна, того бедолагу загнали куда-то сюда, я сейчас пролезу через окно сквозь дом, и окажусь как раз рядом с ним.
       Так и вышло, я верно рассчитал, уже забираясь в дом, я слышал ревущее дыхание «деревенских», пригнавших свою жертву к месту расправы, топот их ног. Под моими ногами хрустели битые стёкла, я спешил, как мог, ведь один удар и парня не будет…
       Только успеть, пока не тронули его…
       Я выпрыгнул из окна прямо рядом с длинненькой фигуркой гонимого, он отскочил со страху к стене, а я выступил вперёд, разбив бутылку, смех и грех, конечно, в битву с молочной бутылкой. Я выставил вперёд получившуюся «розочку», полуторамесячная физическая работа подкачала моё с детства крепкое, но покрытое изрядным слоем жирка от хорошего аппетита тело, так что теперь я был сильнее и ловчее чем когда-либо. Я толстый, но не слабый это все всегда знали.
        – Ну что смотрите? Кто полезет? Ну! – крикнул я.
        – Лётчик, ты не лезь, не твоего тут ума…
       Узнали, конечно, моё лицо хорошо им видно в свете единственного и слишком яркого фонаря у них за спинами, а я их лиц не вижу. Но по голосу… это один из так называемых «бригадиров», Гусь.
        – Отваливайте, – отозвался я. – Не удалось вам сегодня. Щас наши подоспеют…
        – Отвали, Лётчик!
        – Захлопнись, Гусь, не тебе указывать! – крикнул я.
        – Тут месть, дело чести!
        – Какая у тебя честь, Гусь, дерьмо! Честью вас двадцать на одного... Пацан, в дом давай, с той стороны наши! – крикнул я парнишке у меня за спиной.
        Кто-то бросил кусок кирпича, он пролетел мимо, треснулся в стену.
        – Кому говорю, в дом беги! – прикрикнул я мальчишке.
        Тот прыснул в дом у меня за спиной, в этот же момент, действительно, откуда-то из-за спин «деревенских» налетели наши, круша спины тех, кто уже двинулся было на меня и за парнишкой, которого я даже не разглядел,  кинулся было тоже, но я навесил ударов в несколько морд, сам не получил ни одного, говорю же – натренировался с тяжестями недурно. Драка расширилась, уже кто-то полетел со стонами, крики и мат, глухие и тяжкие звуки ударов, я волновался, чтобы не достали парня, если сообразил – вылез из окна на противоположную сторону и убежал, а нет, надо вывести его. Незнакомый какой-то шкет, тощий. Что им от него? Совсем скатились «деревенские», если стали мелких подростков такой толпой гнать. Впрочем, всегда были мразью, наши противники, пьянство и токсикомания процветала среди них, матерщина и прочие свинства, потому мы и были всегда непримиримы с ними, потому с ними и бились...
       Я молотил руками и ногами, держа оборону дома, чтобы никто не вбежал в подъезд, для чего взбежал на ступеньки, благодаря чему и увидел мигалки, приближающиеся вдоль улицы и выворачивающие из-за углов, они со всех сторон, сирены стали слышны и из-за дома, вот это да, настоящая облава. Пора сваливать, схватят со всеми, тогда на моём возвращении в институт можно будет забыть.
       Вмазав очередному «соискателю» со здоровенным ножом наперевес, отчего он свалился с крыльца, я вбежал в подъезд с обвалившейся лестницей наверх. Сирены со всех сторон, я услышал уже изнутри дома.
        – Парень! – крикнул я на весь подъезд, теперь надеюсь, он не вылез с той стороны, что мы окружены, значит, можно только здесь, в подвале спрятаться, в темноте не найдут, не до нас им, там наверху полно народу кого хватать. – Где ты?
        – Я… з-здесь…. – дрожащий голосок, это… не парень…
       Фигурка отделилась от стены, со света, которым слепил меня фонарь, я не разглядел сразу, не веря своим ушам, а потом и глазам, что… это Таня… голос только и узнал сразу.
        – В-ва-алер-ра… эт-то я… – проговорила она, вся дрожа, и делая шаг ко мне, и стала видна в проёме входа от света фонаря.
       Некогда было рассуждать, и говорить сейчас, я дёрнул её за руку за собой в подвал, она едва не упала на стёртой лестнице, замусоренной и вонючей от мочи и испражнений: брошенный дом, что вы хотите, в подъездах взялись мочиться в последнее время, а уж здесь…
      Я хорошо видел в темноте, тем более что в окошки светил всё тот же фонарь. Мы забрались в чей-то отсек и тут присели.
       – Тсс! – скомандовал я. И прошептал: – Нам нельзя попасться. Если заметут сейчас со всеми, мы с тобой паровозами пойдём. Срок дадут… Ты – сестра Платона, я… ну тоже не последний… даром, что давно отошёл от всех наших… так что… надо дождаться, пока всё стихнет…
      Я прислушался к её дыханию, как ни странно, я слышал его тут, хотя с улицы летел самый безобразный шум голосов и возни, покрываемый сиренами.
       – Испугалась?
       Таня молча кивнула, я не видел в темноте, только почувствовал, как чувствовал выражение её лица, когда мы четыре с лишним года назад так же в полной темноте шли в усадьбу… надо же, сразу вспомнил, а казалось, забыл. Она опустилась на пол, к счастью он тут застелен досками, картошку хранили, наверное, когда-то.
       На улице не стихал шум голосов, сирены, теперь и мегафон взялся орать, за кем-то поехали вдоль улицы в погоню, удаляясь отсюда. Но всё же через полчаса примерно, всё стихло, мы решили посидеть здесь ещё какое-то время на тот случай, если милиция оставила посты, хотя что им тут охранять, засранные развалины?..
       – Ты цела хоть? – спросил я, не видя её, только чувствуя запах её шампуня. Наверное, «зелёное яблоко», кажется, знакомый аромат, а всё же не такой как обычно…
       Таня только кивнула, я не видел, но как-то почувствовал это.
        – Почему они гнали тебя? Не понимаю… Девчонок никогда не трогали раньше…
       Я думал, она пожмёт плечами и скажет: «не знаю», но она только простонала неясно.
        – Ты что? – обеспокоился я, и протянул руку к ней, сам не знаю зачем, и… наткнулся на живот, точнее животик, выпирающий как мяч, небольшой ещё детский мячик, какими играют на пляже, или как дыня «колхозница». – Господи… Та-ня… что… это?
       Она снова тихо простонала с выдохом, взяла мою руку своими, холоднющими сейчас, и прижала плашмя к животу. Он был совсем маленький, но довольно отчётливый, я мог ладонью хорошо ощупать его весь.
        – Объелась, наверное, Лётчик... Что ты… как маленький… – прошептала Таня, отпуская мою руку.
        – Ты… так ты…
       У меня не укладывалось в голове: Таня… Таня, она же... она… как бы ребёнок… сама ещё ребёнок… ещё маленькая… или…
        – Беременная ты… как ты…
        – Что, разочарован? – вздохнула она. – Все разочарованы… я – первая.
       Я оказался смущён и растерян как никогда до сих пор, не видеться такую бездну времени и встретить её такой… нет, я не могу этого представить. Вот даже наощупь очевидно, а в голове не укладывается…
        – Да нет… Это… какое мне дело… Но… они что же… тебя, беременную, гнали?.. – я постарался переключиться с неё самой на события вокруг. Но происходившее тоже было за гранью понимания. – Что тут происходит у вас?
        – У нас, однако… Лётчик, ты же вернулся. Наверное, чтобы меня спасти… опять.
      Она, кажется, выпрямилась немного, откидываясь на стену.
        – Тебе плохо?
        – Щас… пройдёт… бывало уже… Бегать, знаешь… не очень-то полезно, – простонала она снова.
        – Слушай, тебе в больницу надо, – сказал я, чувствуя слабость и даже страх, ублюдков «деревенских» не боялся, а сейчас...
        – Валер, ты что-то не в форме сегодня, что ни скажешь, как в лужу пёрнешь…
       Я бы засмеялся, если бы не был так растерян и напуган за неё.
        – Ну какая больница? Сам подумай, мне шестнадцать, а я… сам видишь. Как думаешь, что будет? Во-первых, узнает весь город, что я… а потом начнут в милицию таскать родителей, всех… кому это надо? Выспрашивать, кто да как, когда…
        – И кто? – не удержался я, я хотел знать, кого мне ненавидеть. Или убить.
        – Какая разница, Лётчик? – сказала Таня, выдыхая, и задышала ровнее. – Главное, что не ты, ведь так?
        – Да лучше бы я, Тань, – с сердцем сказал я, вставая.
       Она засмеялась, тоже поднимаясь:
        – Ну давай, помечтаем вместе. А пока мне не так повезло… Может, пойдём, а? По-моему, тут крысы, лапы… шуршат, слышишь? В темноте… я боюсь…
        – Щас я поднимусь, погляжу, если крикну, что нормально, выходи, – сказал я и пошёл к лестнице.
        Всё было тихо, никаких следов происходившего здесь, впотьмах не разглядеть, может, кровь или чьи-нибудь зубы валяются, но не видно, ночь скрывает всё...         
        – Я провожу тебя, – сказал я.
        – Я надеюсь. Только… я домой не пойду. Пойдём к папе. Он уехал с новой деушкой в Сочи, бархатный сезон.
        – Почему не домой?
       Она остановилась, постояла, наклонившись, даже согнувшись вперёд.
        – Если хочешь, расскажу, – выдохнув, сказала снова.
        – Хочу… Может, в больницу всё же?
        – Ох… Валер, ну ты нарочно?..
       Мы дошли до дома её отца, это было недалеко, всего-то четыре квартала, но мы шли их не меньше двадцати минут. А когда пришли, Таня совсем была без сил. Еле шевелясь, стянула куртку.
       – Слушай… я хочу… помыться, подождёшь? Ты только не уходи… я скоро. А то я… одна боюсь… – Таня посмотрела на меня, под глазами огромные синяки, губы бледные… Подождёшь, хорошо?
        – Подожду, – обещал я.
       Она ушла в ванную, а я позвонил маме, что не приду ночевать. Мама подумала, что я опять по вагонам, и посетовала мне, что я совсем загонял себя, будто наказываю.
      Я разглядывал холостяцкую берлогу Андрея Андреевича Олейника. Квартира была, кажется, небольшая, двухкомнатная, но комнаты просторные с высокими потолками, и всюду, в спальне, которая была и кабинетом, и в гостиной были книжные полки, даже в передней и в коридоре на кухню стояли заполненные стеллажи. Телевизор был только на кухне и то небольшой. На письменном столе аккуратно сложены папки, пыли нет, под стеклом на столе фотографии Тани, Платона, их матери, а ещё… красивого маленького мальчика с яркими голубыми глазами и иссиня-чёрными, но нежными волосами. На стенах вокруг стола тоже фото и портреты, сделанные Таниной рукой, без рамок, просто листы, прикреплённые к стенам.
        – Отец это называет мудборды. Доски настроения. Меняет их время от времени, – сказала Таня, бесшумно подойдя ко мне.
        – Что это за ребёнок? – спросил я. – Его?
        – Его внук. Это сын Платона.
      Ну и день: открытие за открытием.
        – У Платона есть сын?! – изумился я.
        – У Платона много чего есть, – нахмурилась Таня, отвернувшись. – Это мне с его точки зрения нельзя ничего. Я порчу ему карьеру и всю его жизнь одним своим существованием. Недавно, знаешь, что выдумал? Что у нас разные отцы, поэтому родители разошлись и поэтому мы уехали из Ленинграда сюда. Но оказалось, всё не так… Я пришла к отцу, к тому, кого всю жизнь считаю отцом, и поговорила напрямую.
      Я обернулся, Таня в толстом халате своего отца, махровом, тёмно-синем, этот цвет слишком резок для ей нежной красоты, бледнит её ещё больше, и сам халат такой большой, что на её фигурке кажется, халата больше, чем Тани. Она очень вытянулась за прошедшие четыре года, но, кажется, её тянули за макушку, и в ширину так ничего и не выросло? Личико изменилось тоже, стало… даже не знаю, словом не детское теперь, но сейчас оно ещё и очень бледное и тени эти вокруг глаз, совсем её это не красит, как не красит никого, а всё равно притягивает, хочется смотреть и смотреть и на эту бледную кожу, от этого глаза и брови кажутся ещё темнее, резче, как и ввалившиеся щёки, из-за этого выступили скулы, тонкий прямой нос, чуть-чуть приподнятый над побледневшими полными губами, полными даже сейчас, когда она так худа… Волосы теперь короче, она распустила их по плечам, стянув резинку, и села на диван, поджав ноги. В этой просторной спальне было место и для большой кровати, и для письменного стола, и для этого дивана по-старинному обтянутого парусиной поверх обивки.
       Запахнув халат глуше, Таня продолжила говорить:
        – Отец изменил маме, и это было не в первый раз, более того, как говорит отец, об этом узнали, возможно, именно это и взбесило маму настолько, что она сказала не ему даже, а всем, всем знакомым, сослуживцам, всему Ленинграду, что у неё самой многолетняя связь с известным вепсским писателем, и что даже я родилась от него… По-моему, очень глупо, в порыве ревности сносить всю свою жизнь… но не мне судить, конечно, – она вздохнула.
        И продолжила, помолчав несколько мгновений:
        – Ну вот и разразилась настоящая буря, не думаю, что мама на это рассчитывала или хотя бы предполагала… Вынула чеку из гранаты, а бросить забыла… Писатель, кстати, к его чести, не возражал, он был намного старше, вдовец, и тушеваться ему причин не было. Словом, обернулось всё разбирательством в парткомах, потому что мама была парторгом в своей газете, как и отец в своём музее. Вот и пришлось срочно сниматься с места и уезжать, ей исключение  из партии грозило... Будь они людьми понезаметнее или… – Таня вздохнула. – Ну… а Платон решил, что я сестра ему только наполовину… А всё проще и сложнее. Отец никогда не считал меня чужой. Так и сказал. И когда узнал о моей беременности, огорчился тоже, едва не до слёз… но сказал всё же, что поможет… хотя, чем он может помочь…
       Таня вздохнула, провела по шее зябко, и я почувствовал сейчас, какая с ней беда, очень большая беда, и она ещё не разразилась даже, она грядёт, и Таня это чувствует. Не распущенность или нестрогость поведения привели к тому, что она стала беременной в девятом классе. Ох, Таня… как помочь тебе? Невозможно…
        – Может, чаю выпьем? А то меня мутит от голода. Надеюсь, хоть варенье у папы есть…
       Мы пошли на кухню, тоже идеально убранную и чистую, здесь и речи не могло быть о тараканах, что захватили всю Москву и начали кое-где появляться и в Кировске.
        – Тань, ты очень худая, это нехорошо, – заметил я.
        – Что, не нравлюсь?
        – Да нравишься, но только… это уже какое-то нездоровье.
       Таня вздохнула:
        – Да какое там здоровье, милый Лётчик. Здоровье нам только снится… Не всем быть хорошенькими пухляшками.
       Она чиркнула спичкой и поставила чайник на огонь, он, никелированный, сразу волнисто запотел снизу. А сама полезла по ящикам и холодильнику.
        – Есть варенье, – обрадовалась Таня, достала банку, розетки. – Сабинка хорошо дом содержит, даром, что не хозяйка.
       И достала на стол несколько банок с вареньем, наложила понемногу в розетки.
        – Вот только хлеба нет, они уехали уже неделю назад…
        – У меня есть! – опомнился я.
       Авоську-то я бросил, но булка за шестнадцать копеек, такая как раз, какую она ела, когда я видел её две недели назад, лежала у меня в кармане, не съеденная в обед.
        – Ну! Пир! – обрадовалась Таня. – А ты что в Кировске-то? Я думала, ты в Москве давно.
        – Так чтобы тебя спасать нарочно и примчался.
        – Это понятно. А всё же?
        – Расскажу, если захочешь, а пока ты расскажи, что всё это значит? Что сегодня было и почему тебе нельзя домой? – сказал я, передавая ей пачку чая, чтобы она насыпала в чайник, который взяла в руку.
         – Ты помнишь, что было, когда тебе сломали рёбра и ты прятался у меня в шкафу? Ту ночь?
        – Ну ещё бы! – улыбнулся я, почему-то чувствуя смущение.
        – Так вот… я думаю, сценарий очень похожий. И даже цели схожи. Только тогда было их две – посадить Платона и выслужиться перед начальством, накрыв подростковые группировки. А теперь так же спровоцировать массовую драку, взять главарей и выслужиться, но, кроме того, заодно, чтобы со мной что-нибудь произошло, чтобы ребёнка у меня не было. Только руководит теперь сам Платон.
        – Что?! Платон в городе? – удивился я.
     Таня покачала головой:
        – Нет, он умный, он уехал вчера. Он сказал организатору, что сделать и свалил. Но кто же знал, что тут супермен явится с молочной розочкой…
      Но я не дал себя сбить этой шуткой, смешанной с комплиментом.
        – Погоди… Ты… что… ты думаешь, что… да нет, этого не может быть.
        – Валер… – выдохнула она, опустив ресницы. – Я не думала бы так, я не параноик, это последнее, что я могла подумать, когда меня погнали. Но я  услышала за мгновение до этого. Понимаешь, я вырулила из-за угла и успела услышать, что они говорят, осколок разговора: «…приказано не калечить, бить легонько и только в живот. Насиловать нельзя, но инсценировать попытку… главное, загнать, напугать до полусмерти». Они поджидали меня у сквера, наш, собачий, что между школой и домом, но я зашла в палатку за булочками, потому и появилась с другой стороны, неожиданно. Не это, они, может, меня там бы и побили, сквер, уже темно... А так остолбенели, а я, сообразив, что разговор обо мне, дала стрекача. Они за мной, кричат, и пути по нормальным улица отрезают, кричат… перегавкиваются, как собаки гончие, такой ужас… в этот заброшенный двор я сроду бы не побежала… Сначала-то бежала хорошо, со страху быстро… – Таня вздохнула. – Как ты думаешь, Лётчик, многие из «деревенских» знают слово «инсценировать»?
        – Не надо недооценивать своих врагов, – сказал я. – Но ты права, сами «деревенские» никогда не стали бы тебя трогать…
        – Вот именно. Никто в нашем городе никогда бы меня не тронул, никто, кто знает Платона. А кто его не знает?.. Нет, Лётчик, они получили инструкцию. Не от Платона, но от того, кому инструкцию дал сам Платон, – сказала Таня, глядя на меня через стол горящими огромными глазами. Теперь у неё на лице только эти глаза, потому что даже рот, всегда такой красивый, полный, сейчас бледен. Она вообще очень бледна.
       Я смотрел на неё и видел, до чего она нездорова. Упрямится, а ей и правда, надо в больницу, прокапать глюкозы, магнезии обязательно, потому что с нервами явный непорядок.
        – И кто их натравил? Если Платон все это организовал?
        – Нет-нет, Лётчик, Платон не организовывал, он заказал, его не парило, как именно всё будет сделано, ему нужен результат.
        – Хорошо, допустим, хотя я не могу представить, чтобы Платон….
       Я поймал её взгляд и осёкся, похоже, она всё же абсолютно уверена в том, что говорит сейчас. Да, думаю, не стала бы обвинять брата, будь  иначе.
        – Ладно, всё… И кто тогда все это организовал, то есть, кому Платон заказал эту замечательную акцию?
        – Тот же, что и в прошлый раз. Никитский. Только тогда он пытался устранить соперника, а теперь этот самый соперник стал союзником. Чтобы перевестись, наконец, в Москву.
        – И зачем Платону Никитский в Москве?
        – Ты опять, Валер? – Таня посмотрела на меня. – Он теперь управляет самим Никитским. Вот-вот оперится наш ястреб, и как тогда сложится судьба того самого Никитского, вопрос. Сейчас он ослеплён одной идеей – попасть в Москву. И не думает, куда его эта Москва затянет… Ты о деле Фролкиных слыхал? До сих пор не ещё рассмотрено в суде. Снова доследуют, уже московские. Потому что, хотя все доказательства, кажется, есть, все улики, но… не всё так просто…
         – Там статья расстрельная, Таня, – сказал я. – Потому и… доследуют, чтобы…
        Она вдруг побелела в зелень, наверное, её замутило, и она поспешила в ванную. Долго плескала водой. А оттуда в постель. Так и не поела. Надо чаю принести ей…
Глава 4. Преступление или спасение?..
         Всё так и было, как догадывалась девчонка Олейник. Всё в подробностях было именно так, как она предполагала. Она неплохо знает своего брата, всё же... Платон Олейник, повзрослевший за эти годы, что я его не видел, хотя он появлялся летом в городе, навестить мать и отца, я об этом знал, но не встречал. А потом опять пропадал на весь год. И вот он явился ко мне в кабинет. Когда мне позвонили с проходной, я не поверил.
       Я был уверен, что он явился по тому же делу, что его сестра, которая была у меня вскоре после того, как Бадмаева с компанией отправили сначала в область, а потом в Москву. Видимо, поняла, что дело серьёзное, вот и явилась. А может быть, ещё какие-то соображения у неё были, влюбилась или ещё что, девчонок разве поймёшь? За её жизнью, в отличие от жизни её брата я не следил и соприкоснулся только сегодня. Я даже не видел её до этого. Свидетельниц, всех этих школьниц, опрашивали мои помощники, возиться с мелюзгой мне было недосуг.
       – Зачем вы, Татьяна Андреевна пришли ко мне, не понимаю? Ведь раньше вы показывали, что ушли с другими девочками ещё около полуночи. А убийство произошло между двумя и четырьмя часами ночи.
      Она, очень бледная, с огромными синими глазами во всё лицо, светловолосая и странно, как-то завораживающе красивая, сразу даже не поймёшь. Совсем не в моём вкусе, но что-то в её внешности есть особенное, что притягивает взгляд. Она смутилась немного, отведя глаза. Вот и, слава Богу, что отвернулась, а то смотришь в эти глаза и всё, где-то ты уже на другой планете… соплячка.
        – Нет, я… не ушла. Я была с Маратом до утра, – сказала она, наконец.
        – Вы что хотите сказать, что участвовали в преступлении? – я решил покуражиться, не удалось над её братом когда-то, так хоть над ней. Пришла, понимаешь, смущать, цаца малолетняя.
       Она вздрогнула, ещё бледнея:
        – Нет! Он никакого преступления не совершал.
        – Ничего не понимаю… Что же вы делали тогда до утра?
       Я наслаждался смущением девушки, которая вынуждена рассказывать незнакомому и неприятному мужчине такие вещи, в каком-то смысле все мы и мазохисты, и садисты. Её мне приятно было мучить, потому что она была сестрой моего главного врага, значит, его частью. Хоть он и оказался ложным, но успел сильно в сердце накипеть.
        – Мы спали с ним вместе, – ответила девочка, краснея из белокожей в тёмно-красную.
       Вот эта девчушка, пигалица, и Марат Бадмаев, здоровенный взрослый парень, и она признаётся мне в том, что она, думаю, вообще не рассказала никому. Мне, мужчине вдвое старше неё, невозможно вообразить, что она должна испытывать сейчас скромная девочка из хорошей семьи, не потаскушка, привычная к таким делам и разговорам.
        – Ну… спали! – хмыкнул я. – Пока вы спали, они втроём успели совершить одно из страшнейших преступлений не только нашего города, но и страны! На весь союз прославили Кировск.
       – Нет… мы не в этом смысле… мы… мы с ним… мы занимались с ним сексом… – наконец-то выпалила она. – Мы занимались с ним сексом всю ночь до утра.
       Я и так это знал. Я не знал только, кто именно была та девочка. Потому что и сам Марат так и не сказал. Теперь знаю, вот она. Так что это правда. И я могу испытать ещё одну волну мстительного наслаждения, что с сестрой Платона Олейника поступили таким образом. Ясно, что она и была той самой «шлюхами», одной из которых Марат Бадмаев «разбил нос». Но, что куда важнее этого – для него это железное алиби, подтверждённое экспертизой, потому что в ней сказано: «на постельном белье, на полу, на ступенях на второй этаж, а также на теле подозреваемого М.Б. обнаружены следы вагинальных выделений и крови, принадлежащие одной и той же женщине. Кровь выделилась в результате дефлорации, следы семенной жидкости в смеси с этой кровью и вагинальной слизью свидетельствуют о неоднократных половых актах», там не сказано только одно, что они были совершены с девчонкой насильно. Но она этого знать не может…
        – Что ж… прекрасно. Заявление, значит, напишем?
       Я достал лист и дал ей ручку. И когда она взяла ручку, наклонившись над листком, то, задумавшись, спросила:
         – А… как писать?
         – Там в приёмной образцы, – сказал я.
        Но едва она подошла к двери, стройная, ноги длинные, приятно было следить за ней взглядом… Едва она взялась за ручку двери, я сказал:
       – Значит, вместе с обвинениями в убийстве четырёх человек, совершенном с особой жестокостью, вы хотите, чтобы мы обвинили Бадмаева в изнасиловании? Я правильно понял, Татьяна Андреевна? – смакуя каждое слово, сказал я.
        – Нет! Нет-нет! Я хотела… его должны отпустить! Он… Он не совершал никакого убийства, потому что он… он никуда не выходил той ночью.
        – В это время совершал изнасилование несовершеннолетней. Или между изнасилованиями, пока вы там «спали», он успел сходить с дружками и убить Фролкиных, так? – докончил я фразу за неё. – Превосходно. Идите, пишите. Пишите-пишите, Марату это очень поможет. Он уже в СИЗО получит всё, чего заслужил.
        – Никакого не было изнасилования…вообще… никаких преступлений Марат не совершал.
        – То есть вы познакомились в тот вечер и сразу занялись с ним сексом?
        – Мы были знакомы раньше... – беспомощно пролепетала девочка Олейник, опуская так и не заполненный листок.
        – Отлично. А мама об этом знает? О том, что вы и раньше занимались этим.
         – Не…я не…
         И сестра Платона Олейника заплакала, поняв свою ошибку и бесполезность любых попыток вытащить своего любовника. Потому что он увяз в зыбучем песке, чем больше трепыхается он или близкие ему, тем вернее утонет. Это дело было моим крюком, на котором я должен был, наконец, выбраться в Москву. И что? Я позволю ей его порушить?!
        Господи, конечно, я знал, что никакой Бадмаев и иже с ним, не трогали несчастных Фролкиных. С первого взгляда на место преступления стало ясно, что работали матёрые мясники. И орудия убийства они унесли с собой, не этими глупыми кухонными ножами они резали Фролкиных, а закалёнными и мощными клинками, а кухонные ножи подбросили нарочно, изображая спонтанность преступления. Вопрос только, нашли, что искали или нет… но пока это меня не интересовало.
       В то утро я стоял посреди кровавого месива, в которое была превращена небогатая квартира, и думал, какой страшный висяк сейчас образовывается на моей шее. И вдруг кто-то шепнул, что на даче у Бадмаева был шум этой ночью, громкая музыка, разгул. Вот наряд и поехал взглянуть, а там… там дерутся эти трое приезжих футболистов, что устроили натуральный бардак на даче, с несовершеннолетними девочками и выпивкой. Такое совпадение. Не веселись Марат с друзьями именно в эту ночь, никогда в поле моего зрения и не попали бы. Это и решило всё. Превосходно вписались все трое заезжих молодцов, идеально. Ну, а с опознанием я, конечно, немножко подхимичил. Так что теперь, сколько бы московские не сомневались, а троице футболистов сидеть. Может и не расстреляют, а если и да – туда и дорога, ишь, приезжают и лучших наших девушек портят…
       Так что я сказал в довершение разговора:
       – Так что иди, девочка, домой и никому об этом не рассказывай, если не хочешь, чтобы Марата в зоне насиловали все подряд, за то, как он с тобой поразвлёкся. А то, если хочешь, я к делу пришью?..
      Вот так я и запугал, и заткнул ключевую свидетельницу, которая могла развалить моё самое удачное расследование…
       И вот, проходит чуть меньше трёх месяцев, как является человек, которого я не только хотел бы засадить, но своими руками прикончить, человек, который едва не отнял у меня Катю. Пока он поднимался и шёл по коридорам прокуратуры, я был готов говорить, как и с его сестрой, потому что не сомневался, что он пришёл говорить об этом, проговорилась, небось, братцу, летом-то его не было в городе.
       Но выяснилось, что я ошибся: судьба Бадмаева абсолютно не интересовала Олейника. Он всегда думал только о себе, вот и сейчас пришёл ко мне с целью, которая мне не сразу оказалась ясна. Вошёл в кабинет высокий, великолепный, вальяжный, одет превосходно, в Кировске так почти никто не одевается, в магазинах никогда ничего приличного не было, теперь вообще почти ничего нет, разве что в коммерческих, но и там такие отменные вещи, как на нём, найти сложно. Так что сразу виден столичный житель и по превосходному серому плащу и мягкому джемперу, всё в тон, ботинки на мягком ходу, ступает неслышно, подкрался как смерть…
        – Добрый вечер, Олег Иванович, давно не виделись, – сказал мой незваный гость.
        – Вечер добрый. Чем обязан? В прокуратуру, кажется, просто так не ходят. Особенно в такой час, – сказал я ему в тон.
        Действительно, время было уже восьмой час вечера, прокуратура почти пустая, я засиделся что-то…
       – Как поживаете? Как служба? – проговорил Платон, небрежно, даже пренебрежительно коснувшись многочисленных стопок у меня на столе. – Повышение скоро? Перспективный следователь, такое дело недавно раскрыли по горячим следам, даже в столичной прессе освещается, теперь, гласность, громкие дела все под прицелом журналистов.
       Я похолодел. Ясно, что паршивая его сестра всё рассказала ему, стоит ему в какой-нибудь газетёнке тиснуть статью о зарвавшемся следователе, и всё… какая Москва, не то, что слечу с этого стула, на нары бы не присесть вместо футболистов. Они – узники проклятых держиморд, героями станут ещё…
       Теперь он, наслаждаясь произведённым эффектом, с ухмылкой смотрел на меня. Сколько ему лет? Двадцать, кажется, нет, двадцать один… да-да, далеко пойдёт…
        – А у меня к вам предложение, Олег Иванович. Вы ведь, мало того, что держите руку на пульсе проклятого преступного мира, так ещё и контролируете и даже в последнее время управляете массами молодёжи нашего замечательного города.
       – Что… вы хотите сказать? – я не мог понять, куда он клонит. – Ваши амбассадоры и среди «деревенских» и среди моих друзей, так ведь?
       Я молчал. Не знаю, он такой умный, что сам догадывается до всего, или кто-то ему стучит, но факт остаётся фактом: сопляк, мало того, что взял меня за жабры, он ещё вскрывает брюхо на живую. Чего он хочет, не могу понять, к чему это всё?
        – Мне прямо досадно, что начальство, несмотря даже на такой выдающийся успех с делом Фролкиных по-прежнему отказывается признавать ваши достоинства, – продолжил изгаляться Олейник.
        Хорошо всё же, что я помучил летом его сестру, жаль мало.… И жаль, что он не видел тех её страданий, её стыда и слёз.
        – Я хочу помочь вам, если вы поможете мне.
        – Помочь вам? В чём же? Хотите устроиться в областной Дом Печати? – усмехнулся я. – У меня там тоже связи.
        Олейник покивал:
        – Заманчиво, конечно… – усмехаясь, проговорил Олейник и почесал подбородок. – Я надеялся на родной Кировск, но если в самом Пскове, это, конечно… Непременно попрошу вашей протекции. А пока хотел бы решить пару насущных вопросов. Сегодняшнего дня, так сказать.
        – Очень любопытно, Платон Андреич, признаться, заинтригован.
        – Ведь теперь ваш перевод в Москву, что называется, повис между вашим знакомством с генеральным прокурором и его неприятностями, вот он и позабыл, как вы выручили некогда его невестку. Наверное, дело Фролкиных напомнит ему о вас. Но я предложил бы подкрепить позиции ещё и победой над мелкой местной преступностью, подростковым разгулом и прочими уличными безобразиями, когда наш мирный городок стал настолько неспокойным и неприятно опасным, что кооператоры боятся открывать свои заведения, и по городу нельзя пройти в тёмное время суток. Особенно юным девушкам. Особенно несовершеннолетним, оказавшимся беременным в результате того же разгула насилия и разврата.
       Признаться, я вылупил глаза. Так его сестра… Н-да, я не знал этого. Думаю, когда она приходила, и сама ещё не знала, что беременна, иначе, может быть, была бы решительнее… И в городе ещё никто не знает. Что ж, осень, куртки, мода эта мешковатая, тут и в роддом повезут, а живота не заметят… Так чего он хочет?
        – Вам надо показать наверх, как рьяно вы боретесь с хулиганами, наводняющими город. Пострадала некая девушка, потеряла ребёнка, потому что её напугали юные мерзавцы. Не изнасиловали, не трогали, может быть, они заставили её бежать, она упала, или ударилась случайно, но… ребёнка нет и виноваты кто? Правильно, вот эти самые, с начёсами и цепями. Есть за что, и посадить, и сами группировки из района навсегда рассеять. Тем более две банды могут опять сцепиться, ведь снова обидели кое-чью сестру, как было уже четыре года назад, вы помните? Конечно, помните. Тогда присмирели надолго. Только тогда никакой сестры не было, а теперь будет.
       Я не верил ушам.
        – Вы это серьёзно?
       Платон помрачнел, бледнея:
        – Я так серьёзно, Олег Иванович, что если моему племяннику дадут родиться, я не оставлю его ни в чём ни повинного отца в тюрьме.
       Он сделал паузу, а потом ухмыльнулся, глядя наглыми глазами в моё лицо.
         – Малышу надо расти в полной семье. Вы же понимаете, – он поднялся, запахивая свой великолепный плащ. – Всего доброго.
       И ушёл.
       Так что девчонка Олейник была абсолютно права в своих выводах, о которых я и догадываться, конечно, не мог, откуда мне знать, что она вообще способна рассуждать, кроме её хорошенького личика и длинных ног я вообще ничего о ней не думал, она была для меня не человеком, а средством достижения цели. И вот теперь для меня было важно, достиг ли я её, потому что боялся её брата. Могу самому себе в этом признаться, боялся. Как положено бояться любой огласки преступления…
       В ту ночь я не знал, что с ней и где она. В отделения везли ободранных молодчиков с обеих сторон, они продолжали драться и по дороге и в машинах, узнав, что «деревенские» коснулись пыли с кроссовок сестры Платона «центровые» готовы были их рвать на части. Так что расчёт её брата был абсолютным.
      Наутро по больницам около десятка пострадавших. Но Тани Олейник утром там не было. Но ведь могло и не быть, что, все с выкидышами в больницу идут? Я писал отчёт о произошедшем, о тридцати задержаниях. Совсем сопливых отпустили, передав родителям и в детские комнаты милиции, остальные, а это значительные фигуры в обеих группировках, остались в СИЗО, некоторых повезли и в область. Руки отсохнут обвинительные строчить, помощников засажу за работу. Но после Фролкиных мы ещё и этих целую партию. Да, Платон гений, даже страшно…
       Областной прокурор был очень доволен:
        – Ну, ты, Олег Иваныч, у меня прямо слов нет. В отрыв, какой пошёл. Сначала таких кровожадных убийц взял по горячим следам, а теперь и всю эту шушеру подростковую подобрал, очистил свой район.
       И готовил рапорт в Москву.
       Я вернулся в Кировск. Но всё же предстояло выяснить ещё, что с Таней Олейник, удалась ли наша акция, не то не в Москву, а в иную сторону придётся мне направлять свои стопы, её брат устроит… Так что я даже Кате не стал рассказывать о том, что, возможно, наш переезд в Москву не за горами, боялся сглазить…
    …Я знала всё. Платон нахально пришёл ко мне в клуб, уверенный в том, что никто уже не следит за мной, и тем более за ним, он дождался, пока окончатся занятия с последней старшей группой. Ребята уже побежали в раздевалку, щебеча по дороге, я осталась одна, пока собирала ноты, почему-то сегодня аккомпаниатор оставила, открывала все форточки, выключала свет, оглянулась на шум и увидела его, моего милого Платона.
       Жар обдал меня изнутри, Платон шагнул ко мне. Я  отступила, боясь не совладать с собой и опять броситься ему на шею. Потому что я люблю его, не могу не любить, не желать, не мечтать быть с ним каждый день и каждую ночь…
      Я привыкаю к Олегу, пока не вижу Платона, я даже люблю моего мужа за то, как он любит меня. И мы счастливая семья, куда лучшая, чем любая другая, чем все семьи, которые я знаю. И ещё я знаю, что ради меня, ради Ванюшки он готов на всё, это ценно. Но это и пугает, потому что на «всё», может стать настоящим на «всё». Когда это касается вещей, которыми он заваливает меня: всё самое новомодное и дефицитное, как могут не понравиться молодой женщине настоящие духи «opium», фирменные джинсы, платья, кожаный плащ и куртка, умопомрачительная обувь, чулки и колготки, бельё, которого вообще было не достать.
        Но как можно сравнивать любовь-благодарность с тем, что я испытывала к Платону. С самого первого дня, с первого свидания, с первого поцелуя… Осуждайте меня те, кто не знает этого – неспособности противостоять зову сердца, кто может заткнуть рот своим чувствам, выколоть глаза своим мечтам, ощипать и сжечь свои крылья. Потому что тот, кто знает, понимает, о чем я: у меня подкосились ноги, когда я увидела Платона, от счастья дёрнулось и подскочило в горло сердце. И пусть он совершает ошибку за ошибкой, предавая себя самого, пусть превращается в тех, кого сам ненавидит, фальшивого и продажного мерзавца, но со мной он всегда снова он…
       Платон… как я скучала! Как хотела забыть тебя, но ты со мной, ты есть и будешь, даже если разлюбишь меня. А если нет… если нет, я никогда не смогу отказаться от тебя. Даже если буду говорить тебе это…
        – П-Платон… – прошептала я.
       Он сделал несколько шагов ко мне, потому что я не могла пошевелиться, и обнял меня, целуя, вдыхая, зажмурившись, словно вынырнул из-под воды.
       – Катя… Катюша… ты… Катя…
       А потом потянул отсюда, из зеркального зала с окнами, светящими всему городу, куда-то прочь, в темноту коридоров, кулис и… он всегда мог заняться любовью в любом месте, в любой позе, в любое время…
       Это всегда как фейерверк… лучше, как безбрежное бурное море, захватывающее полностью в свою власть, и нет сил сопротивляться, и не тонуть, в нём, как лето, это воплощённое, втиснутое в горячие секунды счастье…
       А после мы сидели рядом на каком-то сундуке, вероятно со старым реквизитом или костюмами, таких здесь было очень много, забытых вещей от самодеятельных выступлений и спектаклей, дышали потревоженной пылью и ощущали, что мы одно, были и будем, как бы ни расставались… Платон обернулся ко мне.
        – Обними меня, Катя…
       Он такой большой, я маленькая против него, но сейчас маленьким казался мне он, как Ванюшка, только большого размера.
        – Что с тобой? Милый, что случилось? – сказала я, притянув к себе его голову, горящий как в лихорадке лоб, всего его.
        – Я… Ты… не бросишь меня? Пообещай меня не бросать, Катя… никогда. Как этим летом, не делай так… Не делай, а? без тебя я… становлюсь… я не знаю, что это такое… но мне нельзя без тебя… если ты не хочешь, чтобы в мире появился какой-нибудь …Гитлер, не бросай меня больше! Обещай!
        – Я обещаю, обещаю, успокойся! – сказала я, пугаясь не на шутку, таким я его ещё не видела. С ним, действительно творилось что-то. Он едва не плакал в отчаянии. – Что ты сделал?
       Он отклонился, чтобы посмотреть в моё лицо, я же держала его в своих ладонях, касаясь щёк и лба, убирая от лица волосы, он весь стал горячий, бледный.
        – А ты… ты не будешь ненавидеть меня? Катя? Не скажешь: «прочь, ты мерзавец и злодей»?
        – Платон, мне страшно, что случилось? – я сжала его плечи.
       Он выпустил меня и отвернулся, наклонившись вперёд.
        – Катя… я… я такое натворил… Такое… настоящее… злодейство. Подлое, низкое и… непростительное.
        – Господи, что?! Ты убил кого-то? – похолодела я, убил Олега?
       Платон обернулся на меня и кивнул:
        – Почти…
       И вдруг соскочил с сундука и заходил туда-сюда, говоря, в таком волнении я его ещё не видела.
        – Понимаешь, если бы… Я мог бы спасти его. Мог бы… я бы его освободил, если бы она его любила. Вот… сказала бы: «Платон, сделай, что-нибудь, спаси его, я его люблю, помоги мне». И я помог бы, я бы смог помочь! Я мог бы, Катя! Ужасно трудно и… там уж пан или пропал, но я бы не пропал, я победитель, я никогда не проиграю! Но она… ты, понимаешь, она не сказала. Значит, она его не любит. Потому ей и тошно так… А он… Он изнасиловал её, девочку… ребёнка сделал, сволочь! И… вот… и всё… а теперь я… теперь она и… И наговорил ещё ей… Ох!.. – он потёр лицо ладонью и опять сел возле меня.
        – Кто это? Платон, о ком ты говоришь? – я обняла его плечо.
        – Кто… в том-то всё и дело, Кать, кто! В том и дело!.. мама по морде дала… за дело, я как… Господи, как мерзавец. Да не «как», а мерзавец… даже не знал, что я такой…
       Он обернулся ко мне.
        – Катя, что бы ни было… не отказывайся от меня, а? ну, пожалуйста? Только не ты. Она уже не простит… поймёт всё, она умная, и… не простит…
       Я чувствовала, что он говорит не о своей невесте, и не о какой-то ещё женщине, я не сомневалась, что в его сердце только я. Но кто она? Кто так дорога ему, что он не ожидал и теперь удивлялся самому себе.
       – А… исправить можно? – спросила я.
      Он кивнул. И очень тихо сказал:
       – Но я не стану. Потому что… она сама этого хочет. Понимаешь? Это настолько глубокое и настолько страшное желание, что его нельзя даже позволить себе осознать, так это страшно...
Глава 5. У любой медали два лица, или разбившееся сердце…
       Платон не был так уж неправ относительно меня. То есть до сегодняшнего дня, да, я даже самой себе не хотела признаться, насколько мне страшно. Не просто страшно, а я была в отчаянии, особенно, когда оказалось, что время упущено и ребёнку быть…
       А когда поняла, что за мной объявлена охота, чтобы как раз избавиться от ребёнка, мне стало ещё страшнее, потому что оказалось, что у меня нет не только будущего, которое ребёнок этот, незваный и непрошенный отбирает, но и настоящего, в котором у меня были брат и мама, моя семья, которая как дом, как земля, на которой ты стоишь, а теперь оказалось, что этой тверди вовсе нет, она исчезла, и я оказалась в пустоте и совсем одна.
       Более того, потеряно не только будущее и настоящее, но и прошлое, потому что Платон сказал мне, что того, что я считала незыблемым, вовсе не существовало, мой отец мне не отец, мама какая-то развратница, а настоящий отец мне не знаком и никогда мною узнан не будет. Как, спрашивается, я должна продолжить теперь жить со всем этим?! Хорошо, что папа опроверг все Платоновы слова и объяснил эту историю помешательством ревнивой женщины. Ревнивой, а не распущенной. Хотя, признаться, теперь я не знала, легче ли от того, что мама возвела напраслину на себя и на меня заодно. Тем более что потеряла она в результате той катастрофы всё, включая работу и город за жизнь в котором, как я понимаю, многие глотки перегрызут.
       Но даже после папиных разъяснений, сделанных, кстати, уверенно и без тени волнения или смущения, я всё равно не была уверена ни в чём. Потому что он мог обманывать меня, чтобы просто успокоить. А мог обманывать и самого себя. Был ли роман у мамы, не было его, никто, кроме самой мамы не знал, а её спрашивать об этом у меня не повернётся язык, это было так стыдно. Почти так же как рассказать ей о том, что случилось со мной…
       И вот только я начала забывать то непоправимое и пугающее происшествие, только перестала всё время винить себя и считать то развратной и грязной, то жертвой, которую использовали, как салфетку и вышвырнули. Потому что я не знала, как мне примириться с произошедшим. Я хотела забыть, и старалась, заставляла себя не думать, и меня перестали, наконец, терзать пугающие в своей откровенности картины той ночи, с нашими обнажёнными телами, прикосновениями, поцелуями, жаром дыхания и прочим.
       Только я, наконец, заставила себя просто не думать об этом не только каждую минуту, но и ночами, когда ложилась спать и когда просыпалась утром. Только я почти простила себя за это происшествие, только начала спокойно ходить по улицам, не думая о том, что каждый встречный человек, особенно мужчина, вне зависимости от возраста, понимает, что и как со мною было. Ещё немного и я полностью закрыла бы эту страницу моей жизни и стала бы жить дальше, может быть, подумала бы и о том, что и Володя простит меня, хотя как это можно простить? Но я бы ему простила, хотя он юноша, с ним в принципе подобное произойти не может, но пусть не такое, но похожее, что-то, что можно сравнить с моим грехом. И всё стало бы как раньше… Только-только я начала думать, что всё может стать как раньше, как…
       Выяснилось, что это невозможно… Что я не только то, что я говорила себе много раз, что я не просто грязная девчонка, но об этом хотя бы мог никто не узнать, но теперь узнают все. И кто станет относиться ко мне по-прежнему, когда даже у мамы на лице возникло брезгливое выражение, когда выяснилось, что я, оказывается, не больна, а беременна. Возникло ни на миг, не в первые мгновения этого открытия, но так и не исчезло. Я теперь вызываю в ней отвращение. И в этом опять виновата я? Почему я оказалась виновата во всём просто из-за того, что в тот вечер я вместо пепси-колы выпила чего-то другого? Как я могла этого не заметить? И как вообще всё, что произошло, могло случиться… Я снова начала спрашивать себя, это потому что я такая невезучая или потому что от природы распутная? Мне надо было как-то вместить это в мой ум и начать жить с этим…
       Но ребёнок, как человек, а не позор, в котором я теперь должна была утонуть, ребёнок не возникал в моей голове. Я просто погрузилась в отчаяние. И в куда большее, чем до сих пор, пока я не знала о беременности. Мне казалось, что я как-то омертвела и перестала чувствовать вообще что-либо. Я вообще всегда была довольно жизнерадостной и весёлой, и мир мне представлялся солнечным и ясным даже в самую хмурую погоду. Я научилась этому ещё в детстве, когда длительные пребывания в разнообразных больницах и санаториях заставили меня взрослеть быстрее, чем обычно взрослеют дети. Тогда же, кстати, я приобрела нелюбовь к маленьким детям, которые на руках у мамаш вечно капризничали, шмыгали сопливыми носами и пахли кислятиной. То ли своей отрыжкой, то ли плохо отмытыми какашками. А может быть, я, что проводила в больничных стенах время в одиночестве, просто завидовала им, не разлучённым со своими мамами. Но отчасти поэтому я не испытывала ни малейшего желания становиться матерью в ближайшие годы, как некоторые мои одноклассницы, мечтавшие выйти замуж поскорее и, кажется не видевшие вообще никаких больше дел для себя, кроме этого.
      Я же мечтала о другом с самого детства. Была краткая и несбыточная мечта о балете, которую перечеркнуло здоровье, а потом и отсутствие у меня необходимой работоспособности. Но зато передо мной ясно поднялась другая – живопись, и засияла для меня путеводной звездой. В этом открылся и талант, и как говорили все мои учителя в художественной школе. Я обязательно должна идти по этому пути и не сметь зарывать талант. И один из них, так и говорил:
      – Танечка, не вздумай замуж выскочить, ты должна идти другим путём. Не спеши, поверь, ты всё успеешь. Вначале развивай свой талант. Вспомни художниц и Зинаиду Серебрякову, и Артемизию Джентилески, и других, успеешь и семью создать и материнством насладиться, но вначале стань той, к чему ты предназначена. Ты слышишь, девочка?
       Я убеждённо говорила, что иных планов у меня и нет. Володя, тоже преданный своей мечте и не планирующий чего-либо другого, кроме творческого развития, стал моим избранником, в том числе и поэтому, мы с ним были похожи, нам легко было понимать друг друга, даже некоторую оторванность от земли и полное отсутствие мечтаний о семье и доме, мы никогда об этом не говорили, только о музыке и живописи и как мы будем счастливы вместе, занимаясь каждый  своим делом, не мешая и не ревнуя.
      И вот в меня попала разрывная пуля. Но то, что влетело в меня, в мою душу, и в мою жизнь с перспективой грядущего всего через четыре с половиной месяца материнства просто не оставляло камня на камне от всех моих мечтаний, чаяний, надежд и планов. Это катастрофа как настоящий апокалипсис. Конец света, конец моей жизни, потому что с появлением ребёнка моя жизнь закончится, начнётся его жизнь, и моя будет полностью подчинена ему. Вот это я отлично понимала всегда, сколько помнила себя. И поэтому дети в моём понимании должны были появиться тогда, когда я сама уже кем-то стану, когда я смогу им что-то дать, рассказать и любить с полной полнотой взрослого сердца.
         Но я… я не успела даже вырасти. Я не успела даже вполне ощутить себя девушкой, как должна стать матерью. Как я это смогу? Что я буду делать с ребёнком? Как учиться? Как можно соединить ребёнка, который теперь точно родиться и то, о чём я мечтала, так ясно представляя себе. С той минуты, как мне сказали, что я беременна, я всё думала, что это не реально, этого не может быть, это так ужасно, так несправедливо, что не может быть правдой. И каждый день я надеялась, что проснусь, а всё сон и ничего нет, ничего не было, и ничего не будет. Я прежняя, лёгкая, чистая и свободная девушка, изумительно талантливая и многообещающая. А не презираемая всеми маленькая потаскушка, неспособная даже школу окончить…
       Были и раньше у нас в школе девочки, которые рожали и в десятом, и в девятом и даже в восьмом классе. И я, как и все остальные, испытывала к ним жалость, смешанную с отвращением. И теперь я получу то же, и заслуженно.
        Заслуженно? Но почему я виновата во всём? Почему всё это свалилось на меня? Почему я должна так дорого платить? Потому что я презирала тех девчонок?
        Я не могла даже плакать. Кажется, я выплакала всё слёзы в то утро, когда проснулась с Маратом в постели. Теперь я просто омертвела. И если бы не вчерашнее нападение и спасительная встреча с Валерой, которого я помнила, как самого понимающего и доброго друга, хотя и дружили мы всего сутки, но сегодня именно он оказался рядом, чтобы помочь мне. Потому что хотя я и боялась того, что росло теперь во мне, неумолимо приближая мой конец, но страх от того, что могли сделать молодчики, погнавшиеся за мной, был ещё больше. Будь иначе, я, наверное, позволила бы всему этому произойти, потому что страх и отчаяние, полное отторжение происходящего были во мне всеобъемлющи.
       Но уже не сегодня, не в это утро…
       …До этого утра ещё надо было дожить, между прочим, «утро»…
       Я дал Тане горячего сладкого чаю, который она пила медленно, но с удовольствием, убрал на кухне и вошёл в спальню, посмотреть, как она там и сказать, что ухожу. Но Таня приподнялась, она, съёжившись, лежала поверх покрывала.
        – Валера… Валер, не уходи пожалуйста… Ты и так, конечно, но… Останься, а, Валер… Вале-ерочка? – проговорила она, умоляющим голосом, слабым и таким просительным, какого у неё не было ещё никогда. Да ещё назвала «Валерочка», я что-то не помню, чтобы меня хоть кто-нибудь так называл. Даже мама, она почему-то считала, что с мальчиком не надо сюсюкать.
      Я, конечно, остался. Собирался лечь на диване в гостиной, но Таня попросила ещё жалобнее:
        – Нет, ты здесь, ты со мной ложись… Ты не думай, я… не буду приставать.
        Как всегда шуточки, голосок еле пищит, а она всё шутит. На диван и в спальне лечь не дала, упросила с собой, на кровать.
         – Холодно, Валерочка… Ты… обними меня, как будто… ну, как будто я твоя сестра и ты меня любишь.
        Я накрыл нас обоих тёплым и мохнатым индийским пледом и даже обнял её, как просила. Настольную лампу мы не выключили, накрыли только, чтобы свет не бил в глаза. Потихоньку она перестала дрожать, и, размякнув, лежала теперь спокойно, прижимая к себе мои руки. А я обнимал её, оказавшуюся в моих объятиях такой маленькой, какой была, когда мы скрывались в ту памятную майскую ночь, хотя… разве я касался её тогда? За руку только взял, чтобы не упала. А ручонка была малюсенькая, и холодная тогда в ту ночь накануне Первомая…
        – Валера… а в том доме, в усадьбе, помнишь, ходили? Как ты думаешь, там можно жить?
        – Я не был давно, но тогда было можно. Вполне. Но там только, ну, ты помнишь, всё раскидано, разломано. Но даже не все стёкла выбиты.
        – Ты говорил и вода есть.
        – Была. Теперь уж, наверное, и трубы проржавели окончательно и забились. Ты это к чему спрашиваешь?
        – Не знаю пока…
        – Таня, кто… ну… словом, если ты… почему не с ним? Он тебя бросил?
        – Я… расскажу тебе, всё расскажу, и не только об этом, а… важнее…такое, что ты… только… давай не сейчас, а? поспим? Только ты никуда не уходи, обещай. Обещаешь? – она приподнялась от подушки.
        – Обещаю, спи, малахольная, – тихо засмеялся я, наклоняя её голову к подушке.
        – Я не малахольная, Валера… просто… понимаешь, какое-то… горе случилось… – засыпая, проговорила Таня очень тихо и будто сама с собой…
      Она заснула, потому что обессилела, думаю, это был даже не сон, а спасительное забытьё, а я не мог впасть в такое, и заснуть не мог. Столько потрясений за несколько часов, столько мыслей, новостей, тем для размышления и, к тому же, её близость сейчас, тело к телу, можно ли уснуть? Конечно, я не испытывал какого-либо сексуального возбуждения, обнимая её, потому что она была и некрасива сейчас, и больна, и слаба, и беременная к тому же, и это вызывало слишком много вопросов во мне… Или я уговаривал себя, что меня вовсе не возбуждает мысль о том, что она теперь не только не ребёнок, но и знает уже всё о том, что не даёт мне спать сейчас…
       Но я всё же заснул как-то неожиданно, и кончилось это плохо, то есть вскоре я проснулся оттого, что в жару, задыхаясь, и зарывшись лицом в душистые тёплые волосы у неё на затылке, сжимаю её в руках, шаря по грудям и между её ног, прижавшись к ней животом и членом, жадно и остро устремлённым в неё. Она ведь уже не ребёнок, она уже знает, что это такое… звенело во мне. Она порочная девочка, которая всё это уже испытала и не раз, и ещё неизвестно, о чём она говорит «горе», о том, что спала с кем-то, а может и со многими, или о беременности. И всё это вместе так возбуждало меня, мысль о том, что с нею теперь можно. Можно… она женщина и с нею можно… Ещё мгновение и я забрался бы под её одежду…
      Но я очнулся, и, в ужасе от себя самого, от того, что я бесчувственное озабоченное чудовище, отпрянул…
      Я поспешно сел, отвернувшись, чтобы она не заметила эрекции, чтобы не видела моего лица, не услышала, как бешено стучало моё сердце и сбилось дыхание. Господи, надеюсь, она ничего не поняла сквозь сон… я поспешил спастись в ванной.
      И уже в ванной, куда я сбежал от своего возбуждения, я осознал, что она не была против, не отталкивала меня, мои руки, подавшись затылком к моему лицу и выгнув шею, то ли во сне, то ли и, правда, желая… И смесь восторга, отвращения, новой волны вожделения, такой сильной, каких я не испытывал до сих пор, заставили меня долго и старательно пытаться остудить себе лицо и грудь холодной водой, что не очень помогало. Тогда я разделся и влез под холодный душ, боясь, что иначе я брошусь обратно в комнату и доделаю всё то, от чего сбежал, прячась. Я встал под ледяную воду, но я не чувствовал холода, я не чувствовал ничего, кроме огня в голове и жара в животе и в паху. Я взялся за член и кончил мгновенно со стоном, как от боли, ударяя кулаком в стену… Через несколько мгновений стало легче, и холод потёк по мне, унося злые и жаркие грёзы. Это тело, только тело, говорил я себе, сколько времени я не был с женщинами, как уехал из Москвы, Альбина приезжала в последний раз три недели назад, но была так холодна и недовольна, так нехотя и безучастно позволила увлечь себя в постель, что то соитие оставило разочарование и грусть во мне, и полное ощущение, что она меня совсем не любит...
       Так что всё объяснимо, всё просто, нормальная физиология, вот и всё… чёрт меня возьми. Из ванной выходить было стыдно, вдруг встретит меня напуганным взглядом, и так похожа на узницу концлагеря, а я её на жирного мучителя…
        Но ничего такого не было, Таня спала, повернувшись теперь на другой бок. Хотелось сбежать от своего позора, и я, наверное, так и сделал бы, если бы это была любая другая девушка, не Таня, потому что после этого бегства уже нельзя было бы вернуться. А я… я не хотел не вернуться… больше того, я не хотел расстаться с ней снова, как в прошлый раз, когда я остался в растерянности и непонимании.
      Я и теперь не понимал, что я чувствую и что она для меня, кроме того, что она будит во мне целый ураган желания, и это пугало меня, потому что ему нельзя отдаться. Нельзя, потому что я позвал Альбину замуж, нельзя потому что Таня юная девочка, школьница, к тому же сестра Платона, который хоть и не был мне другом, но всё же мы были довольно близки некогда, хотя о нём самом и его поступках мне ещё предстояло хорошенько подумать. Нельзя, потому что она беременна, а я даже не знаю, как это произошло и почему тот не с нею сейчас, а я. Нельзя потому что она сейчас оказалась в известной степени зависима от меня, а это низко – воспользоваться этим. И вообще, просто нельзя, мы не созданы друг для друга, надо это запомнить, просто выжечь себе на душе, на члене, где ещё?..
       Я долго курил на кухне, пил крепкий чай, снова курил и снова пил чай, пока голова не отяжелела, и я заснул здесь, здесь она и застала меня утром, улыбающаяся и ясная, совсем не такая как вечером. И так мне виделось, потому что окна заливало красно-золотое осеннее солнце, или потому что она и правда была иной в это утро…
       …Иной, это правда, потому что… потому что я проснулась от прикосновений солнечных лучей к векам, они нежно гладили и скользили по моему лицу, и проникали в мою душу, расцвечивая её искорками, и мигом растворили всю темноту и грязь, которая, как мне казалось, скопилась там. А это случилось потому, что я вдруг почувствовала, как у меня в животе шевельнулся мой ребёнок.
      Это было так удивительно, необыкновенно, что разом стёрло всё страшное, нанесённые странными, необъяснимыми и несправедливыми обстоятельствами в моё сердце. И вот он шевельнулся, словно послал мне привет, словно сказал: «Ты не бойся, я маленький, но я тебя люблю!», и я неожиданно переполнилась радостью и огромной любовью, нежностью к нему, такому маленькому, беззащитному, которому никто был не рад, никто, включая меня.
      И я заплакала от жалости к нему, и оттого, что была такой ужасной и не хотела, ненавидела его. Теперь исчезли все сомнения, все мысли о том, как бы мне избавиться от этого ужаса и позора, от того, что полностью изменило и разрушило мою жизнь, как правильно чувствовал Платон. Бедный, маленький, незваный, если ты зародился во мне, значит, так должно было случиться, значит, я должна вот так узнать материнство. Не дождавшись правильного возраста, правильного мужа, который ждал бы его вместе со мной и радовался, благоприятного времени, обстоятельств, которые сделали бы это всё счастьем. Я не успела ничего достичь, кем-нибудь стать, чтобы что-то подарить ему, свой опыт, знания, моё сердце, всю душу, помочь во всём. А что сейчас во мне? Почти ничего нет.
       Я никогда не планировала раньше, когда же мне родить детей, я думала, это желание придёт само, когда придёт время. Я хотела стать живописцем, я мечтала и думала только об этом, чтобы люди увидели, что я могу, что я способна сделать мир ещё живее, чем он есть, ещё красивее, раскрыть всем его красоту и силу. Но, наверное, всё это можно сделать уже вместе с ним, всё то, что я хотела, не одной, а с моим малышом. Или малышкой… А я вместо опыта и ума стану дарить ему мою любовь, вот эту самую, которая сейчас заполняет меня до краёв. Теперь я знаю, что она во мне есть… И всё стало сразу по-новому хорошо, ясно и счастливо. Я поняла, что я справлюсь со всем, если буду слышать его, своего ребёнка…
       Я умылась и пришла на кухню, где и застала милого моего друга Валеру. Какое чудо всё же, что он вчера спас нас с малышом. Он спал, опустив голову на сложенные руки. И так это было так мило и прекрасно сейчас, что я пошла к папе в кабинет и взяла там бумагу и карандаш, обычные бумагу и карандаш, не специальные как у меня дома, и села напротив Валеры, набрасывая его портрет, надеюсь, не рассердится, что я подглядела его спящего…
       Негромко шумел чайник, конечно, завтракать нечем, но я перед этим сходила в гастроном, что располагался в первом этаже папиного дома, одного из лучших в центре Кировска, из тех, что назывались «сталинками», купила там молока, яиц, хлеба, масла и даже сыра. Колбасы, к сожалению, не было как обычно, но можно теперь приготовить приличный завтрак, насчёт обеда поразмыслю немного позднее.
      Валера спал так глубоко, что мне пришлось коснуться его плеча, чтобы разбудить…
        – Лётчик! Вставай! Лётчик… – услышал я, вместе с мягким прикосновением. – Ты омлет хочешь или глазунью?
        У меня затекла шея и даже кружилась голова от странной позы, в которой я, оказывается, проспал до утра. Я даже не сразу сообразил, где я и почему Таня такая красивая, сияющая, вся в солнечном свете смотрит на меня, улыбаясь розовыми прекрасными губами и яркими глазами…
       Утро было ничем не похоже на вечер и ночь, настолько, что казалась теперь неправдоподобным сном. Я умылся и наелся, напился кофе, у Таниного отца был запас зёрен, я только в Москве в Елисеевском покупал, варил в общежитии в маленьком ковшике. Словом, завтрак и вообще  утро удалось.
        – Таня, ты хотела мне рассказать много всего.
        – Надеюсь, тебе на работу не надо? – улыбнулась Таня.
       Удивительно, насколько она не похожа на себя вчерашнюю сейчас, будто у неё в душе взошло солнце. Она сейчас такая красивая, светящаяся, несмотря на всю худобу и бледность, просто воплощение красоты, совершенство, я не видел никого красивее неё. Я смотрел на неё завороженно, не в силах оторвать взгляд и не любоваться, не купаться в лучах её чудесных глаз, не смотреть на её замечательное прозрачное лицо, не любоваться движениями утончённого гибкого тела, вроде скрытого от меня большущим свитером, но его грацию не спрятать ничем.
       Как ты изменилась Таня, ты стала настоящим чудом, центром притяжения, я даже думать не мог, что ты станешь такой… Увидев тебя, издали на улице, я почувствовал, как во мне зазвенела взволнованная струна, но я не хотел верить в то, что я слышу её, что она вообще существует. Таня…
       Что ты сказала?.. что сказала, на работу?..
        – Чё-орт! Танюшка… вот я…. – он вскочил и бросился собираться.
       Я вышла в переднюю, проводить его, пока он надевал куртку и обувался.
        – Валер, только ты теперь уж не оставляй меня, приходи вечером. Договорить-то надо.
        – Я приду-приду, я даже еды принесу. В четыре, потом уйду ещё. Ну а… – мне кажется, он хотел сказать «вечером», но почему-то не решился.
        – Я из школы приду в два, – сказала я, улыбаясь. – Дверь закрывать не буду, если засну вдруг, сплю теперь всё время…
       Он взглянул на меня, уже взявшись за дверь, и снова мне показалось, что он что-то хочет мне сказать, и он снова не решился.
        – Ну, пока.
       Я слышала, как он спускается по лестнице, сбегая быстро-быстро. А сама я отправилась в школу. Конечно, одета я была не по форме, если бы хотя бы юбка была на мне, а так, пришлось выслушивать на каждом уроке замечания от учителей…

     …Таня пришла сегодня в джинсах и сером свитере, что само по себе уже было вызовом, хотя этот толстый свитер она надевала и раньше, но главное не это, а то, как смотрели на неё сегодня все, и, особенно, Володя. Конечно, Володя… Впрочем, он всё время смотрел на неё так, словно ждал, что она позовёт его. Вот как бездомные псы поднимаются на лапы, чтобы стать заметнее и, с надеждой навострив уши, взирают на тех, кто может дать сладкую косточку. Хотя бы косточку…
      Как это бесило меня! Поначалу он ещё сильно злился, я это чувствовала даже в том, как он целовался со мной, плотно зажмуриваясь, будто пил горькое лекарство, и как, вскоре после первого поцелуя наступил с тем, чтобы отдаться друг другу в полной мере. Вначале я отказалась, но испугалась, что из-за этого он тем вернее бросит меня. Я знала, что его разочарование и даже унижение навсегда отрезали ему путь к Тане, я тогда отлично разыграла свой спектакль, все исполнили свои роли именно так, как я задумала. Никто, конечно, не мог предположить, что  ту же ночь произойдёт убийство и… В городе так много и уверенно говорили об этом, все «знали», что наркоманы-футболисты обкололись и пошли, перерезали Фролкиных. И все так уверенно говорили об этом, что какие-то моменты я даже верила в то, что Марат с друзьями сделали это, вот до чего дошло…
       Но ведь я сама доподлинно не знаю, что происходило в тот день, вернее, ночь. Когда ушла Таня, сразу за нами или Марат позже проводил её? Я не знала даже, насколько далеко зашли их с Маратом поцелуи, потому что под действием тех таблеток, что я намешала ей, она могла и уснуть там где-нибудь, или уйти домой, это уж как Марату захотелось бы. Я не хотела верить, конечно, что Марат с ребятами, действительно, приняли какие-то наркотики и пошли убивать, но судя по всему так и было. Перед тем, как Марата отправили в Москву, ему дали короткое свидание с матерью, тётей Леной и она, приехав к нам, отозвала меня в сторону и спросила:
        – Кто такая Таня, Кирюш?
        – Таня?.. – я замерла. – А что?
        – Что, Марат встречался с ней?
        – Да нет… а что такое?
        – Может, ещё какая-то Таня? Он… мне кажется… словом, он просил передать Тане, что ему очень жаль, что он не знал, и что он очень хочет увидеть её, когда всё выяснится и он выйдет. Да, и чтобы она его простила. За что, Кира? – тётя Лена смотрела на меня испытующе.
        – Я, правда, не знаю, тёть Лен.
        – Но ты узнай, и скажи тогда мне, хорошо? мне показалось, он что-то серьёзное думает о ней.
       Я спросила бы у самой Тани, что же все-таки было у них с Маратом, и действительно ли «было» или всё закончилось тем, что я видела, что видели все. Но с тех пор как мы встречались и уже спали с Володей, я перестала быть так близка с Таней как прежде. Жаль, что теперь я не могла продолжить держать её так же близко как прежде, и не потому, что Таня не хотела дружить со мной, а потому что я опасалась, что её близость ко мне вновь станет близостью с Володей.
       Она худела и бледнела, и мне хотелось бы сказать, что она стала совсем некрасивой, но это было не так, худоба придавала ей особенную утончённую изнеженность и очарование. Даже это, будто она дама с камелиями какая-нибудь… Переживала она из-за разрыва с Володей или влюбилась в Марата и переживала из-за него, как мне было это узнать? Пока я могла только радоваться, что она побледнела и погрустнела, потому что даже свои всеми любимые шутки она как-то позабыла в последние месяцы.
       И вот сегодня она вдруг пришла совсем другая, опять сияющая и очень красивая. Волосы завязала в хвост высоко на затылке, от этого стала видна шея, и даже этот грубый серый свитер удивительно украшал её, что говорить о джинсах, при её идеальных двухметровых ногах, которые, кажется, росли нарочно на зависть мне, будто нечему было завидовать до сих пор. И вот такая, она пришла в школу, чтобы все опять замирали в восхищении, глядя на неё.
      За один Володин взгляд, которым он встретил её, за каждый, каким сопровождалось каждое обращение к ней учителей, я снова хотела как-нибудь насолить ей. Ведь я отобрала Володю, но стоит ей вот сейчас повернуть свою чудесную головку с этими замечательно блестящими светлыми волосами, изящными ушками и улыбнуться ему, разве он не забудет все свои обиды и не ринется к ней? К счастью, она этого не делала, с самого лета она ни разу на Володю не посмотрела…
    …Да, я смотрел. Я сам смотрел на неё. Я смотрел на неё, когда видел, и видел перед мысленным взором, когда не видел. Я лежал ночью в постели и видел её. Я думал о том, что не произошло ничего особенного тогда летом, подумаешь, смеялась с этим Кириным кузеном, ну и что? Подумаешь, не захотела выйти ко мне… Обидно, конечно, особенно, оттого, что Серёга там был и всё это видел. Но что мне Серёга, плевать на его мнение, хоть он и самый мне близкий друг. За эти месяцы я измучился. Мне всё было не так, не так светило солнце, не так наступала осень, не таким голосом и не так говорила Кира, ничего не выходило с музыкой, не то, что не было вдохновения, меня самого будто не было теперь без Тани…
       Вот я и решил сегодня после школы пойти за ней, и… я не знаю, что я сделаю, верну её, или пойму, что мне теперь всегда придётся общаться с теми, кто нравится мне не так как она. А это… всё равно, что отказаться от той же музыки навсегда, от того, что по-настоящему ведёт, радует и наполняет меня до краёв. Потому что теперь, без Тани и того, что она давала мне всегда, я чувствую себя пустым.
        Вот я и догнал её у сквера, что вёл от школы до её дома. Окликнул. Она обернулась, вздрогнула, увидев, что это я.
         – Володя…
         – Привет, – сказал я.
         – Да виделись, вроде бы, – улыбнулась Таня.
       Я поравнялся с ней.
         – Это… как сказать, – сказал я, имя в виду, что мы не разговаривали до сих пор с самого лета, она даже не смотрела на меня с того времени. – Ты домой?
        – Вообще-то нет. Я к папе.
        – Можно я… провожу?
       Я был уверен, что она скажет: «Проводи» или хот бы «Как хочешь», но она не сказала так. Она остановилась, перестав улыбаться и сказала:
        – Володя, ты ведь… встречаешься теперь с Кирой.
        – Это ничего не значит! – воскликнул я.
        – Это значит очень много. Во-первых: Кира – моя подруга. А во-вторых: я не могу с тобой встречаться, даже если бы не было Киры.
        – Подожди, Таня, – я взял её за руку. – Я люблю тебя, я… мне тебя так не хватает, что я… как и не живу. Таня… ну давай, забудем всю ту глупую ссору. Я виноват…
        – Володя, – она остановила мои речи, сделав шаг ко мне. – Подожди…
       И выдохнула, опустив голову.
        – Ты… не надо, не говори больше ничего. Я… совсем не стою тебя. Оказалось, что… в общем… что бы ты обо мне ни думал хорошего, это не так. Я… перед тобой очень виновата. Или нет, я не знаю, но… из-за меня тебе плохо и больно. Потому что… ты, прости меня. Вот прости меня и не вспоминай больше. Кроме одного, я тебя люблю… Ну… то есть любила. Правда. Но я…
        Я воспрял духом и заговорил, перебивая её:
        – Ну, тогда тем более… Таня… Я думал, ты влюбилась в этого… Марата. А если… так, то плевать на всё! И...
        – Я беременная, Володь, – сказала она вдруг, будто кувалду опустив на мою голову.
       Я смотрел на неё, не понимая, как это может быть, ведь мы так ни разу и… то есть, что это получается, что она, что… со мной не стала, но зато стала с этим…
       Какая страшная катастрофа. Какая страшная… выходит, она любит кого-то другого. Не меня, потому что…
        – Боже мой… – потерянно произнёс Володя, отступив в ужасе. Даже отшатнувшись.
       Как страшно мне было произнести эти слова, если бы он знал. Если бы он знал, что мне в этот момент, может быть, даже больнее, чем ему. Потому что видеть того, кто тебе так мил и дорог вот с таким лицом – нет ничего страшнее. Ничего нет страшнее…
Глава 6. Неожиданное разочарование
       Таня выдохнула, сказав мне то, что, кажется ледяной сосулькой с острыми и тупыми выступами воткнулась мне в сердце, отпустила мою руку и двинулась, обогнув сквер по улице...
      Я всё равно не мог поверить, вместить в реальность то, что она сказала, потому что этого не могло быть. Она… и вдруг она… мы в одиннадцатом классе и… до выпускного она уже родит? Или успеет сдать экзамены? Успеет поступить? Сейчас, что… да, со вчерашнего дня ноябрь… как там считается у них? Может всё же она поедет в Москву со мной? Ну пусть ребёнок растёт тут с бабушкой… и с дедушкой, а ей надо учиться, она талантливая, она необыкновенная, она не может быть этой… как их называют… домохозяйкой и…
       А тогда, кто муж?..
       Так я и стоял, глядя, как она идёт по улице, центральной нашей улице Кирова, идёт, похоже, не к дому. Я стоял, ничего не понимая, ничего не чувствуя, кроме пустоты. Потому что вначале я злился, и мстил, но, кажется, самому себе тем, что стал встречаться с  Кирой, затащил её в постель, будто хотел доказать самому себе, что меня можно любить настолько, что захотеть полностью отдаться мне. Но получилось ещё хуже…
       А теперь, когда я полностью осознал, что без Тани на моём небе не восходит солнце, выясняется, что и небо у меня отняли? Таня…
       С кем же встречается Таня? И когда выходит замуж? А если она ни за кого не выходит замуж, то почему ей не быть моей? Теперь она уже… теперь она не будет бояться и не даваться… теперь…
       Я опять посмотрел ей вслед, её ещё видно впереди… И я бросился за ней, расталкивая прохожих немногочисленных и неторопливых.
        – Таня! Таня!..
       …Я видела всё это, я за ним следила. Когда, выходя из школы, он рассеянно вытянул свою руку из моей, устремив взгляд туда, где, я не сомневалась, была Таня, и сказав:
        – Да-да, я сейчас…
       …быстро пошёл со школьного двора, я не сомневалась, что он даже не заметит, что я иду за ним. Я видела, как они остановились у сквера, и Таня сказала ему что-то такое, что обратило его в соляной столб. И пошла дальше, лёгкая и невесомая как стрекоза, какой была всегда, и которая лето красное в этом году точно пропела. А он стоял, бледный, с развеваемыми ветром длинными светлыми волосами и не мог шевельнуться. И только я двинулась к нему, чтобы освободить его от этого оцепенения, как он сорвался с места, как сумасшедший и побежал за ней…
       И я видела, как он нагнал её в конце улицы и говорил ей что-то очень горячо, убеждая, вернее, пытаясь убедить, а она смотрела в его лицо, сначала завороженно, а потом… я думаю, она заплакала… мерзавка… хитрая мерзавка! И на шею бросилась… может мне убить её? А что? Угнать машину и… водить я умею, папа учил всё лето, нет ничего сложного…
      Господи, я совсем сошла с ума из-за этой Таньки!..
     …Да, я догнал Таню и сказал ей всё, что смог собрать в речь, дурацкую, запутанную и глупую.
        – Таня! Не бросай меня! Не бросай, я без тебя не могу… Ты же… ты же не выходишь замуж? Не выходишь же? Ну и… поедем в Ленинград, ты будешь учиться… как собирались. Пусть растёт ребёнок, ну и что… твой ребёнок, на тебя похож… разве ребёнок – это горе, Тань!?
       У неё задрожало лицо, и она заплакала.
        – Володя… милый…
       И бросилась мне на шею. Обняла и мочила слезами мне шею несколько мгновений, а потом отодвинулась, убирая руки от меня.
        – Прости… я совсем не так хотела… Я думала мы… а я оказалась… Прости, Володенька…
       И развернувшись, мотнув свои шелковистым хвостом, скрылась за углом дома. Кажется, здесь живёт её отец. Пойти за ней было теперь сложнее, с её отцом я почти не знаком, и тут примчусь за Таней… Но, наверное, можно, ну и что?!
       Я вбежал во двор. Нет, Тани уже не было, она вошла в подъезд, но в который? Я обернулся кругом, может, увижу в окне на лестничной площадке…

      Я добежала до папиной квартиры. Володя… какой же ты… я думала, ты, директорский сынок, эгоистичный и избалованный, а ты… впрочем, и сейчас ты, конечно, думаешь о себе, о себе только и говоришь: «не могу, люблю», что будет хотя бы через полгода нашего с тобой совместного существования втроём с ребёнком? Я себя-то не могу ещё представить, что говорить о тебе…
       Нет, Володя, милый, я не стану портить тебе жизнь, вешая тебе на шею свою судьбу. Это моя и Марата. Пусть я почти не знаю его и не знаю, что теперь будет с ним, и увидимся мы вообще когда-нибудь, только бы разобрались, только бы отпустили его… Не для того, чтобы быть с ним, уверена, он обо мне и не вспоминает, особенно теперь, когда с ним случилась такая страшная несправедливость. Я не могу себе представить и с ним жизнь, потому что я вообще не могу себе представить своё замужество, я теперь могу представить только себя и ребёнка. Вот это я с сегодняшнего утра представляю вполне отчётливо. Но не мужчин возле себя…
       Вот только Валеру, он пришёл, как и обещал в четыре, принёс целую авоську снеди.
        – Ты поешь, – сказала я, увидев, что он собирается снова уйти.
        – Нет, я скоро приду, опоздаю, потеряю деньги. Разгрузим гарнитур и приду. Всё, Танюшка, я скоро, ты не волнуйся.
       Вот такой, некрасивый, безбровый, со смешным утиным носом, толстый и гладкий, похожий на тётеньку, и ростом я едва ли не выше его, но настоящий, надёжный, настоящий друг. К его приходу я приготовила варёную картошку, потому что в его авоське была селёдка. Я почистила её, посыпала луком и полила маслом, она запахла божественно, не удержавшись, я съела чуть ли не половину, обопьюсь теперь... Думая об этом, я сварила компот из сухофруктов, что нашлись тут у отца. Объедим его…
       Закутав картошку в старое пальто, я позвонила маме, она была ещё на работе, как я и предполагала, и сказала, что я у отца.
        – Почему? Что случилось, Таня?
        – Ничего. Я приду через пару дней.
        – Таня, что за выходки, что ты вытворяешь? Мало уже наделала дел? Немедленно иди домой. Ты с кем там? Ты…
        – Мамочка, я приду. Ты не волнуйся, я жива и здорова, – с этими словами я повесила трубку.
        Мама растеряна, это понятно, и Платона вызвала от растерянности, но я не уверена теперь, что она не в курсе Платоновых планов относительно меня. Вернее, относительно моего ребёнка. И я не хочу помогать им осуществить их. С сегодняшнего утра все изменилось во мне. Теперь я чувствовала себя совсем другой, иным человеком, теперь я отвечала не только за себя, но и за малыша, доверчиво и нежно шевельнувшегося во мне. Для него я – весь мир. И что я стану враждебной для него? Я? Единственная, на кого он может рассчитывать. Мне не оставлен другой путь, только этот, и я должна его пройти. Если я хотя бы чего-то стою.
       Это я сказала Валере, когда он пришёл, и мы сидели друг напротив друга за  столом и ужинали. Он внимательно слушал всё, что я говорила, а потом посмотрел на меня и спросил:
        – Ты рассуждаешь, как ребёнок.
        – Ну, я и есть ребёнок, – возразила я.
       Но Валера покачал головой:
        – Как наивный и глупый ребёнок, не понимающий, что в действительности его ждёт. Как ты можешь быть уверена, что справишься, Тань? Ты одна, тебе шестнадцать. Конечно, помогут родители, это ясно, но как ты справишься?
       Он смотрел на меня своими удивительно светлыми глазами без недоверия, или злости как Платон, или тех искр, что летели из глаз Володи, когда он сегодня догнал меня. Я пока не могла понять, что именно я там вижу, в Валериных глазах.
        – Когда рожать-то? В апреле? – и ведь определил точно.
        – В апреле.
        – Ты даже школу не успеешь окончить. А как же дальше учиться? Или уже не собираешься, всё, раздумала? Продавщицей в «комок» пойдёшь?
        – Какой «комок»? – не поняла я.
        – Ну, в какой, в коммерческий… Муж-то кто у нас будет? Или скажешь, не знаешь? Не ври только, я знаю, что ты… что ты не могла так, бездумно и с кем попало.
        – Да нет, Лётчик, именно так и было: бездумно и с кем попало...
        – Я слышал, ты с директорским сынком встречалась, с Книжником, что ж он, мажор, отказался, значит, от тебя?
        – Нет, всё куда хуже. Он думает, что может быть со мной, то есть с нами, со мной и малышом. Ему кажется, это как пёсика завести, какие там щас модные, «колли»?.. Ему кажется, что главное, это любовь.
       – Открою тебе секрет, Танюшка, так и есть. Это и есть самое главное. Без любви вместе жить вообще невозможно, – деловито сказал Валера, спокойно и с удовольствием уплетая сдобренную топлёным маслом картошку, и закусывая селёдкой, похрустывал луковыми кольцами.
       И я подумала, глядя на него, на то, как он ест, глядя на его лицо, щекастое и милое, увлечённое процессом так, что у самой разыгрался аппетит, я подумала, вот его никогда бы не смогла полюбить, до того он какой-то несуразный и некрасивый, толстый, а вот жить с ним очень даже смогла бы и это, по-моему, была бы лёгкость и большое удовольствие. Вот только он со мной жить не собирается, потому что в отличие от Володи, для которого всё игра, Валера стоит на ногах и понимает, сколько стоит булка хлеба и что такое сокровище как я и мой ребёнок – это испытание, а не удовольствие… 
        К тому же у него эта его противная невеста, эта Альбина, мнящая себя красавицей высокомерная лахудра, глядя на которую я думала, что она своих волос, похожих на овечью шерсть, сроду не расчёсывала, и от вечного выражения брезгливости на лице, у неё под носом скоро бородавка вырастет, а может и не одна, чтобы соответствовать выражению… Но… Валере нравится, а я не нравлюсь, а так было бы славно, если бы он меня полюбил…
       Я даже одёрнула себя, так далеко меня занесло. Никогда в жизни о таком я прежде не думала и не мечтала, это меня, должно быть, беременность в такую вот самку барсука превращает: начала думать, как обустроить своё гнездо, надо же, вот никогда не подумала бы… Но теперь, думай не думай, а гнездо устраивать надо, потому что ребёнок, вот он существует, а значит надо всё приготовить. Хотя бы в своей голове понять, что с этим делать. Понять, чем теперь будет мой мир.
       Разозлившись на себя за глупые мысли и несбыточные мечты, я вспомнила, что Альбина недавно приезжала, его навещала не иначе…
        – Лётчик, а ты что институт-то бросил? – спросила я. – Альбинка точно не станет с грузчиком дружиться.
       Он вздохнул, посмотрел на меня.
        – Я не бросил, я взял паузу, – сказал он.
        – Паузу? Почему? «Двоек» нахватал? Ты же всегда отличником был.
        – Это у тебя «двойки», у меня «академические задолженности», – сказал Валера.
        – Нет у меня «двоек», – фыркнула я, подумаешь, студент, «академические задолженности» у него, те же «двойки»!
        Но оказалось, и у него нет тех самых «задолженностей».
        – Ну да, «двоек» нет… – хмыкнул Валера, имея в виду, наверное, что «двоек» у меня нет, зато из школы меня скоро выгонят, я думала, было, обидеться и даже нагрубить, но он закончил с едой и поднялся мыть тарелку, я не успела даже сказать, что вымою, как он толково помыл её и поставил на полку стекать. – Нет, Танюша, не в задолженностях дело. Просто я…
       Он нервно заходил по кухне, взял в руки спички, доставая сигареты из кармана джинсов, засунул одну из них между губ, вдруг став удивительно красивым, прямо как Ален Делон с открытки, но вдруг спохватился, глянув на меня.
       – Ох, что это я, ты же… я потом на балконе покурю…
        – Да кури, Валер, открой форточку вон, и кури, чего ты, – сказала я, завороженная его преображением, хотелось увидеть до конца это действо с сигаретой.
         – Да? – с сомнением проговорил он и открыл форточку, прикуривая. Ресницы сразу откуда-то взялись, изящные пальцы, профиль… ну и ну…
        Но он рассказал мне то, что заставило меня забыть мелкую обиду и ревность и желание ткнуть его какой-нибудь «шпилькой»…
      …Да, я рассказал всё, как ещё на первом курсе мне были невыносимы опыты над лягушками, которых полагалось зверским образом прикончить. А после, как только начались клинические дисциплины с курированием настоящих пациентов с их настоящими страданиями, лицами, полными боли и надежды.
        – И ведь эту надежду я должен оправдывать…И дело даже не в том, что я чувствую бессилие, хотя большинство болезней мы лечить пока не научились, но в том, что я не могу холодно думать, что чувствуют эти люди. Как им больно, как их тошнит, какая слабость и немощь их обуревает, как они бояться… Каждый… каждому плохо, пусть это временно, но я будто становлюсь каждым из них, вот всё, что с ними – это со мной. И я не могу ясно мыслить из-за этого, эмоции захлёстывают меня. Мне говорят, это пройдёт, ты научишься абстрагироваться, ты не будешь чувствовать, вырастет броня, толстая кожа, а я думаю при этом: как же я тогда смогу помогать, если я стану равнодушен. Ты понимаешь?
        – Понимаю… – неожиданно сказала Таня.
        И я посмотрел на неё, почти уверенный, что она рисуется или прикидывается, что понимает или говорит просто так, чтобы поддержать разговор. Потому что остальные, с кем я поделился своим горем, говорили по-разному, но всегда в одном смысле. Мама ужаснулась, едва ли не хватаясь за сердце, ведь столько сил, времени и даже денег, потому что репетитора по химии никто не отменял, столько всего было потрачено на поступление, столько с этим связано надежд, что она просто не восприняла мои сомнения. О товарищах и Альбине я уже упоминал. Даже, если кто-то из них и говорил: «да-да я понимаю, но это пройдёт», большинство отказывалось даже «понимать».
       – Ты знаешь, я всегда удивлялась, как врачи могут делать то, что они делают. Я всегда воспринимала их как каких-то богов, не зря они в белых одеждах. А иначе, по-моему, и нельзя, если ты обычный человек, а? – она смотрела мне в лицо. – Вот обычный? Ну, как я. Мне бывает муху противную жаль прихлопнуть, вдруг она не убьётся сразу и будет корчиться… а тут такой же как ты человек страдает, и… Нет, а если хуже – ребёнок? Вот как если ребёнок? Это какая броня должна быть? А если не выздоровел, а если умер?.. Нет, это невозможно…
      Я сел на стул рядом с ней, почему-то хотелось сесть поближе, не через довольно большой стол, что был в этой уютной кухне, вовсе не похожей на холостяцкую. Вот впервые у меня разговор об этом с человеком, который по-настоящему до конца понимает, о чём я говорю. Поэтому я спросил её, действительно ожидая ответа:
        – И что же мне делать?
        – Делать… Н-да… Я думала это врождённое что-то. Если бы знать рецепт, как стать вот этим белокрылым спасателем… – она вздохнула, посмотрела на меня. – А ты, Валер, представлял себя кем-нибудь ещё? Ну, там… инженером, или учителем, я не знаю, космонавтом?
        – Нет, – уверенно сказал я, затушив сигарету в пепельнице, что стояла на окне и, загнав остатки дыма в отверстие большой форточки, закрыл её. Всё же не надо курить при ней... – Сколько помню себя, думал: вот вырасту и буду знать обо всех людях то, что никто не знает.
       На Танином лице вспыхнуло удивление:
        – Как ты сказал?
        – Ну… мне всегда представлялось, что врач же будто маг в чём-то, больной говорит ему, как у него болит живот, а доктор уже по его рассказу и на ощупь знает, что это у него не аппендицит или язва, а сердечный приступ…
      Таня смотрела на меня некоторое время. 
       – Вот именно, Лётчик! Вот в чём дело! Ты совсем другой. Ты не за властью, не из жертвенности, от тебя самого ничего не останется… Для тебя важна загадка. Понимаешь? Отгадка их загадок, а не возможность помогать. То есть ты не тот, кто может с наращенной бронёй или просто с холодным от рождения сердцем подойти и помочь. Ты как Шерлок Холмс, понимаешь? Ты не можешь с живыми страданиями иметь дело, тебе надо стать исследователем, учёным. Вызнавать, открывать тайны, не пытаться облегчить страдания. Работать с теми, кто уже не страдает.
       Ну и поворотик… Я об этом не думал никогда. Чтобы я и… Нет, она права в том, что в патанатомии я был лучшим на курсе, но я думал это, потому что я лучше других разобрался с гистологией и анатомией… Это… Нет, это как-то слишком. Как-то дико вообразить себя не хирургом, как мне мечталось с детства, а кем? Гистологом тем же? Не видеть больного человека… Но помогать… Это я должен подумать…
       А пока… Она обещала мне кое-что рассказать тоже.
        – Таня, почему ты всё же домой не пошла? Ты обещала объяснить, помнишь?
        – Да ничего такого, Лётчик, никакой тут тайны. Просто я думаю, что мама с Платоном заодно в том, что случилось вчера, и ещё  я боюсь, что на этом всё не кончится. Будут делать всё, чтобы не было ребёнка.
        – А ты так хочешь, чтобы он был? – высказал я вслух мысль, которая была со мной с момента, как я узнал, что она в положении. – Ты так любишь его отца? Он ведь тебя бросил, а ты…
        – Бросил, конечно… то есть… я думаю, я и не была для него чем-то важным, он, скорее всего, и не вспомнит меня и всего, что было. Полагаю у него таких, как я вагон и маленькая тележка. Даже две тележки. Такие парни, они, знаешь, особенно не парятся… Но не в нём уже дело, Лётчик. Всё это… я говорила уже, это горе… какое-то горе со мной, то, что произошло. Всё сломалось, всё пошло прахом, и я не знаю, как мне теперь строить, как представлять свою дальнейшую жизнь, потому что дети в планы ближайших лет десяти-пятнадцати вообще не входили…
        – Погоди, тогда не понимаю… чего ж ты аборт не сделала? Если вот так всё, какая-то постыдная связь и… гадко, конечно, но всё же лучше, чем как ты говоришь – вся жизнь под откос.
        – Сделала бы, конечно, если бы поняла раньше. Я ведь знаю об этом всего две недели. Но теперь… ты знаешь, всё изменилось. Всё так изменилось, что думать о том, чтобы… я… что убила бы его невозможно. Потому что он… он настоящий… Он… он шевелится…
        – Что?! – изумился я.
        – Да, – Таня улыбнулась и посмотрела на свой живот, которого вовсе не было видно, и положила ладошки под пупок. – Сегодня утром было. Я проснулась и… И, знаешь, я сразу перестала думать о том, что теперь будет со мной, потому что появился он. Настоящий. Вот он есть теперь и надо придумать, как мне подстроить мою жизнь и исполнение моих планов под него, под его жизнь. Ведь выходит, что я уже не принадлежу сама себе. Понимаешь? И как же я могу быть с теми людьми, которые хотят его убить? Ведь я сама уже другая теперь. Ты понимаешь меня?
        – Не понимаю, конечно, в том, что касается вот этого «шевелится» и как ты себя чувствуешь в связи с этим. И не понимаю, что заставило тебя ложиться в постель к парню, который, как ты сама сказала, и не заметил, что случилось, я никогда не понимал, почему девчонки это делают. Ладно шлёндры, у них мозг по-другому устроен, но ты?! – он сверкнул глазами на меня и мне очень польстило даже не его мнение обо мне, а то, что он вообще обо мне думал. Но Валера продолжил: – А вот что касается остального, что ж непонятного? Малыш, и правда, ни в чём не виноват. Кстати говоря, на таком сроке он уже настоящий человечек: ручки-ножки, личико, писюлька, только всё очень маленькое.
        – Правда? – Таня улыбнулась так, что я подумал, если моя жена, будучи беременной, будет улыбаться так же, я буду счастливее всех на свете. И я кивнул счастливой Тане. Счастливой, несмотря ни на что, на то, что отлично осознаёт катастрофу, которая произошла с ней и масштабы которой ещё предстоит оценить.
        – Да, – я кивнул, чувствуя, что не могу не улыбаться в ответ. – Даже на УЗИ можно пол определить.
      …Таня заулыбалась моим словам так чудесно, что я замолчал, невольно любуясь ею.
        – Лётчик… а… потрогать хочешь? – почему-то шёпотом спросила она.
      Это предложение взволновало меня, признаться, после ночного урагана желания, я опасался прикасаться к ней, хорошо, что она не поняла сквозь сон, ничего не почувствовала…
      …Вообще-то я почувствовала. Только это было такое краткое мгновение, что пока я вполне пробудилась, он со вздохом ужаса уже сбежал в ванную. Я даже не смогла оценить, он, действительно прижал меня к себе, обжигая дыханием, или мне этого хотелось и поэтому приснилось. Но… как мне могло этого хотеться? Какая глупость…
       А сейчас Валера протянул руку и я, взяв её, небольшую и плотную, с выпуклыми горячими подушечками, прижала к округляющемуся под пупком животу.
        – Впечатляет, конечно, – сказал Валера, выдыхая смущённо и очень густо покраснел, не смея шевельнуть рукой. – Значит, если родиться в апреле, то… Что ты намерена делать со школой, или, что вообще?
        – Я экстерном сдам. Я не знаю, как дальше организовать всё… наверное, этот год придётся поступление отложить, а там… с собой возьму. Ясли же везде есть.
        – Ясли… не знаю… – Лётчик убрал ладонь. – Куда ты поступать-то надумала? В Пед?
        – Что это в Пед? В Педе пусть твоя прекрасная Альбиночка учится, посмотрю я, как она учительницей работать будет. И пошла-то, небось, только ради диплома, а потом в какую-нибудь контору подастся.
       Я удивился, именно так и планировала Альбина: окончить институт, устроиться кем-то вроде секретаря и после этого уйти в декрет, планы у неё всегда были с дальними прицелом. Сто раз мне это говорила. Я напоминал, что мне учиться дольше, чем ей, что ещё минимум интернатура, и кто в это время станет кормить нас всех? Тем более что она всё время подчёркивала, что не считает нормальным, чтобы нас кормили её родители. Я бы погодил и с женитьбой и тем более с рождением детей ещё лет семь, чтобы, действительно, встать на ноги и начать нормально зарабатывать, чтобы она могла спокойно этой секретаршей за копейки работать, и в декрете сидеть тоже спокойно. Но Альбине казалось, что я пытаюсь увильнуть от свадьбы, «нагуляться», как она выражалась и неизменно прибавляла при этом:
       – Ты, Валерун, учти, пока мы не женаты, чёрт с тобой, шарься с бабами своими, но после, смотри! – показывала мне свой костистый кулачок. Мне это даже нравилось, особенно поначалу, когда казалось, что это такая любовная ревность, но, когда она стала повторять это из раза в раз, мне стало надоедать слышать это. Я был совсем не против оказаться у неё под каблуком, потому что, воспитанный матерью, привык к женской власти надо собой, но мама относилась с полными уважением к моей мальчиковой, а потом мужской свободе и индивидуальности, отличными от её, женской. Альбина этого не признавала, считая, что мужчины и женщины по большому счёту не отличаются ничем: работают наравне, учатся, зарабатывают, всё одно и тоже и не собиралась своё мнение менять. Даже домашние обязанности, намереваясь делить по какому-то ей одной понятному принципу. Но ведь я любил её, поэтому, несмотря на то, что всё это не слишком нравилось мне, я думал, что место мужчины всё же не дома, так что, чем больше я буду работать, а значит и зарабатывать, тем более довольной будет моя жена и спокойным я, не сталкиваясь с её деспотизмом. Так что в отличие от Тани, весьма смутно пока ещё представляющей своё будущее, я, внесённый в планы Альбины на меня, точно знал, что и как будет происходить, потому что, несмотря на мои мысли и желания, Альбина, конечно, поступит так, как считает правильным, и никакие семь лет мы выжидать не будем. Надеюсь, погодит хотя бы до окончания института.
        – Так куда же ты наметилась тогда? Ведь, как я понимаю, и не в медицинский, – спросил я.
        – Нет, в Художественную академию. В Ленинград.
        Что ж, я ничего в живописи и искусстве вообще не понимаю, но то, что она талантливая, это точно, я помню до сих пор её работы четырёхлетней давности, так что, может быть, и права, что это её путь, и поступит. Но вот, что мне было неясно:
         – А дальше? Когда закончишь?
         – Там видно будет, – Таня вздохнула, пожав плечами. – Планировать далеко, видишь ли, как-то не удаётся… Так что, поступить вначале надо – это и есть мой план-максимум, а минимум, надо сообразить, что вообще теперь мне делать. А то ведь я только сегодня утром и осознала, что всё на самом деле…
        – Ну а вообще, кем выпускники эти становятся? Вот раньше, я понимаю, отучился Леонардо у Верроккьо и стал Леонардо. А ты? На завод пойдёшь для плошек рисунки выдумывать?
        – И это не последнее дело, что б ты знал, один из древнейших видов искусств. Русские конструктивисты 20-30-х расписывали множество плошек, как ты говоришь. Теперь считается очень дорогим антиквариатом. Кстати и Леонардо тоже не стал Леонардо в одночасье. И работал на заказ всю жизнь и не только и не столько как живописец. И как инженер и даже врач… Конечно, во Флоренцию бы съездить, вот… мечта. У тебя есть такая? – Таня посмотрела на меня.
        Сегодня и особенно вот так, вблизи, она была вообще необыкновенно, неправдоподобно красивая, вся вчерашняя пугающая голубоватая бледность стала прозрачной белизной, и глаза мерцают, а не лихорадочно блестят, и губы спокойно улыбаются, хотя бледные, конечно…
       А мечта… о такой, вроде поездки во Флоренцию, я не задумывался, признаться. Хотя Флоренция, несомненно, это такая от нас дальняя мечта, как полёт в космос…
        Вблизи Таня и пахнет как-то замечательно, теплом, белой атласной кожей, я чувствую её, как если бы прижал к лицу яблоко, например… белый налив. Да-да и кожа у неё такая, светится изнутри…
        – Пока нет. Но… если поедешь, позови с собой, если тебе ещё нужен будет такой вот друг-увалень.
      Она засмеялась. И сказала, что я никакой не увалень, а настоящий богатырь и рыцарь, как какой-нибудь Зорро, что явился в самый нужный момент и спас её. «Прям мечта любой девушки!», были её настоящие слова, сказанные, между прочим, с самой замечательной улыбкой, какую только можно представить. Такой, что мне стало жарко.
       Я бормотал что-то в том смысле, что вовсе я не рыцарь никакой, а увидел издали «деревенских» и подумал, что надо помочь любому, кого бы они ни гнали.
         – А оказалась ты, – договорил я.
         – Да уж… – Таня смущённо кивнула, опустив голову.
        И вдруг, будто вспомнила, сказала:
         – А знаешь, что ещё я узнала тут на днях, тоже, между прочим, благодаря Платону?
       Таня поднялась, убирая всё, что осталось, со стола.
        – И что же?
        – Я думаю, я знаю, из-за чего убили Илюшку, и всех Фролкиных. Кстати, задержись он на даче в тот день, остался бы жив… – Таня вздохнула, хмурясь. Было очевидно, что она много думала о произошедшем и, похоже, действительно, кое-что об этом знает.
       – На даче? На какой ещё даче? Разве у них была дача? – спросил я, мы с Илюшкой были хорошо знакомы, и я не помню, чтобы у них была дача.
        – Нет, он с нами был у Киры Бадмаевой.
        – Что-то, Бадмаевой? Так это её брат…
       – Ни в чём Марат не виноват, – вдруг сильно побледнев, сказала Таня.
       – Ну… откуда это знать?
       – Я знаю, – твёрдо сказала Таня, не глядя на меня. – Я тебе расскажу кое-что, Лётчик, а ты мне скажешь, могли ребята, которые приехали погостить к родным на несколько дней, вдруг ни с того ни с сего пойти и сделать… даже повторять этого не хочу, что все талдычат, про наркотики и остальное. Они даже портвейна не пили, какие там наркотики, болтали-танцевали, вместе с тем же Илюшкой, а после что, пошли за ним и расправились со всеми хуже диких зверей, Марь Степанну, и бабушку его, глухую зарезали кухонными ножами?.. Ну ерунда же…
       – Ты была там, что ли? – удивился я, я знаю, что там были девчонки, но я предположить даже не мог, что там была Таня.
       – Была, что же… Кира – моя подруга, – она ещё побледнела.
      Тут что-то ещё, подумалось мне, странно это, что она так рассказывает, переживая.
        – В общем, Лётчик… ты помнишь, мы с тобой ходили в усадьбу ночью?
        – Ну конечно, – с готовностью ответил я.
        – И помнишь, что я тебе говорила, откуда взялись у меня те монеты?
       Я выпрямился. Я всё вспомнил, казалось, и забыл, будто запечатал, а вот сейчас тут же и вспомнил всё, что она рассказала о тех монетах, я помню, целая гора золота. Мы тогда по-детски не испытывали даже тени алчных мыслей, которые сейчас мелькнули у меня в голове, когда передо мной рисовалась перспектива женитьбы, и так же Таниного теперешнего положения…
        – Погоди… ты говорила, у Фролкина были, играли в какую-то глупость и… Так… Эти… убийцы, ты думаешь, искали те монеты? – обомлел я.
        – Платон так думает, – сказала Таня.
       Наше тогдашнее с ней приключение, оказалось, имеет прямое отношение к этому страшному делу.
        – Я-то, садовая голова, никогда не дотумкала бы, я вообще о том золоте забыла, как и не было его. А Платон… он очень умный.
        – Так Платон знает о том кладе?
        – Нет… Но он, как и ты видел у меня рисунки тех монет. Ещё тогда. И мне сразу сказал, все рисунки выбросить, ещё тогда, сам в титане и сжёг, я думала всё, а тут ты нашёл… Только тогда он значения не придал и забыл до срока. А когда всё это произошло… Сложил, что называется, мозаику.
        – Ты сказала ему, где клад?
        – Нет, конечно. По-моему, от этого золота лучше держаться подальше. Я сказала, что выбросила.
        – Он поверил?
       Таня пожала плечами. А я думал, взять это золото, открыть на него… что? Коммерческий? Чтобы пришли эти, наши или «деревенские» за купонами. Нет, какой я предприниматель-кооператор, Господи… Пришьют скорее Фролкиных. Ведь если те, кто приходил за ними, ушли ни с чем, так что, они не понимают, что клад мог остаться где-то поблизости? И может всплыть. Тщательно следят, надо полагать…
       Но дело было даже не в том, что я не предприниматель, что я опасаюсь этих людей, в конце концов, уехать с золотом можно куда угодно, хоть в Сочи, хоть за границу, сейчас это уже не так сложно, правда придётся придумать, как провезти, но думаю и это можно, и жить там припеваючи в раю изобилия и демократии. Но я подумал о том, сколько крови на этом золоте, и сколько ещё прольётся, если этих футболистов приговорят… нет, Бог с ним, пусть лежит себе в безвестности.
        – Что же вы не сказали, что Марат и остальные не виноваты? – сказал я.
      Таня вздохнула и села напротив, не глядя на меня, оперлась спиной о стену, стол стоял боком к окну, а приставленные с двух сторон по два стулья боками прилегали к стене, вот на неё-то Таня и опиралась. Теперь мне стал виден её прелестный тонкий профиль, таких не увидишь даже у Пушкина, и на камеях, там всегда грубее, проще, а её был такой правильный и при этом заставляющий разглядывать и форму скул, носика, вырезку ноздрей, линию больших тяжёлых век и полных, сейчас сухих каких-то губ, красивого изящной формы подбородка и бесконечной шеи, утекающей в широкий ворот свитера. Я помню этот свитер, его носил Платон в шестом классе и он тогда был ему впритык, а на Тане болтается как парус…
        – Сказали. То есть, я сказала… Понимаешь, сначала, я была уверена, что это недоразумение, что вот-вот поймут и отпустят его, ну… то есть их всех… А потом, когда заговорили тут у нас, что их всерьёз обвиняют и повезли из области в Москву… – она покраснела вдруг, опуская лицо. – В общем, я пошла к Никитскому и рассказала, что Марат… что он не мог. А Никитский сказал, что тогда его обвинят в изнасиловании, а это ещё хуже… Но главное, он сказал, что одно преступление вовсе не отменяет другого, что он мог отлично успеть сходить и убить Фролкиных…
        – Стой, остановись… Так это Марат Бадмаев… это он… он с тобой это сделал?
        Таня нахмурилась, отворачиваясь, будто ей больно и проговорила тихо:
        – Сделал… Но я сама тут… виновата. Понимаешь, я думаю, я случайно вместо пепси-колы всё же портвейна выпила, ну и… – она покачала головой. А потом посмотрела на меня и произнесла уже совсем другим голосом: – Только я прошу тебя, Лётчик, милый, не говори никому, иначе… Ну в общем, я не хочу, чтобы ему было ещё хуже.
        – Ты его любишь?! – воскликнул я. – Он убил Илюшку, а ты…
        – Не убивал он! И они ещё разберутся, не могут не разобраться, потому что… это чудовищно, так ошибаться, так его обвинять!
        – Что ты его защищаешь?! Он подпоил тебя и… воспользовался, а ты его защищаешь?! Любишь его!
        – Да никого я не люблю! – рассердилась Таня. – «Любишь»-голубишь… какая любовь, Валера? Ну, при чём тут?.. любовь…  Но что уж так карать за то, что случилось?! Вот так?!
       Тут я подумал, что покарал бы его и похуже, своими руками бы ему… Ох, попался бы мне, ишь ты, удумал какую подлость! Ну вот и сиди за это! Девочку… и не кого-то, Таню! Любую было бы жалко, но Таню! Таню! Мою Таню!
        Вдруг я осёкся внутри себя, поймав на этом «мою», что это я? Куда это меня понесло? «Мою»… как я быстро привыкаю к ней. Ну, это понять-то легко, она сестра Платона, я помню её совсем маленькой с капроновыми бантиками, и мы знаем друг друга с детства, конечно, у меня особенное отношение. Но влюбиться? Да нет, ничего похожего, что я испытываю к Альбине, я к Тане не чувствую. И вообще, это совсем уже извращенцем быть, она скоро родит, и девчонка распутная, к тому же. Вон, защищает этого Марата… конечно, влюбилась и спала с ним, а он поматросил, что называется… И мне опять захотелось его убить каким-нибудь жестоким способом, куда более жестоким, чем его ждёт теперь. Ей, небось, и шестнадцать-то не исполнилось, когда…
       – Ты уверена, что он отец-то? – спросил я. – Поэтому и любишь его теперь? Думаешь, он вернётся и женится на тебе?
       Я думал, она взорвётся от такого моего вопроса, потому что на это я рассчитывал, точнее не рассчитывал, а просто почему-то хотел задеть, обидеть её. Но Таня только взглянула странно и сказала ещё страннее:
        – Ты, Валер, как говориться, «фильтруй базар-то».
       О, это ещё подзадорило меня.
        – Ты, я смотрю, на тюремном арго заговорила. Привыкаешь, как зеки разговаривать, чтобы с мужем молодым на одном языке?
       Таня прищурилась, всматриваясь в меня.
        – Валер, ты чего? Ты… ревнуешь, что ли?
       Я отвернулся, ещё рассмеётся, это совсем уж было бы невыносимо. Действительно, чего это я? Так зло и грубо я не говорил ещё ни с кем, никогда, ни разу, и так зол ни на кого не был. Почему сейчас с ней?! Но мне хотелось не только нагрубить, мне хотелось схватить её и трясти, какого чёрта она вдруг оказалась беременной?! Какого чёрта она спала чёрт-те с кем, с каким-то уголовником?!  Какого чёрта она его защищает! И вообще, какого чёрта я должен испытывать разочарование?! Почему?!
      Я не придумал ничего лучшего, как уйти. Поэтому, махнув рукой, направился в прихожую, но Таня поспешила за мной.
      – Валер, Валера!.. Ты не уходи… Не уходи, пожалуйста… Не уходи же! Валера! – она не посмела тронуть меня за локоть, хотя уже и руку потянула, но убрала, замерев так. – Ну, я… я не буду больше, не уходи, а? я… я боюсь одна.
        – «Я» да «я»! Всё о себе только… – пробурчал я.
        – Что? – переспросила Таня, не расслышав.
Глава 7. Раскрытый круг
       Я позвонила Володе на другой день. Не стала спешить, хотя весь вечер порывалась пойти к телефону и даже бралась за трубку, но всё же остановила себя, желая быть мудрой и не трогать его сегодня, когда он гонялся за Таней. И что, если потом, когда он всё же вышел из двора, куда она вошла ни с чем, они всё же встретились снова и поладили? Поэтому я не стала звонить в этот вечер. Я дождалась до следующего дня, потому что была суббота, и мы не учились.
       Как ни в чём, ни бывало, будто я не заметила, что он бросил меня, чтобы помчаться за Таней, я спросила его как дела и что он делает. Он ответил, что всё как всегда делает. Это значило только одно: занимается на гитаре. С тех пор как он окончил музыкальную школу, он учился на вечернем в музыкальном училище и ещё специально занимался с преподавателем дополнительно три раза в неделю. Так, что на пальцах у него нарастали мозоли. Это уже обнадёживало, и то, что он дома, и то, что он невесел, и погружён в своё привычное дело, что со вчерашнего дня ничего не произошло. Значит, Таня не стала возобновлять их дружбы. Почему? Из-за меня? Или правда так на Марата запала? Поэтому так переживает из-за того, что с ним теперь?..
      Впрочем, на Танины чувства и мысли мне было наплевать, главное, что они не соединились снова с Володей. А потому я осторожно предложила встретиться. И мы встретились.
      Кажется, ничего не изменилось, мы так же, как и всегда, сходили в кино и даже какое-то новое «молодёжное» кафе, с мороженым, коктейлями и дискоболами под потолком, что отбрасывали светящихся «зайчиков» на всю окружающую обстановку: под космическое небо покрашенные стены и потолки и даже столики. И на лицо Володи. Но я ни разу не поймала его взгляда на себе. Вообще,  было похоже, что он сегодня мучился рядом со мной.
      Когда я подумала об этом, мне захотелось спросить его напрямую, но я вовремя остановила себя, ведь он мог ответить, что так и есть. И что бы я тогда делала? Что бы я тогда делала? Убежала со слезами? Что толку, он за мной не погонится, потому что я не Таня. А значит, я его сразу потеряю.
       Нет-нет, он поймёт, что эта паршивка его не достойна, не стоит даже ногтя на его мизинце, не то, что целого мизинца и станет ценить меня по достоинству.
     А потому я спросила разумно:
      – Мне завтра к репетитору в два. Проводишь меня?
       Володя кивнул. Он много раз провожал меня к репетиторам, потому что редкий день я не ходила никуда, поступление в медицинский – дело нешуточное, это некоторым в их художественные училища ничего готовить не надо их, паршивок, и так возьмут. А я хотела поступить в Ленинградский институт, чтобы поехать вместе с Володей.
       Но на следующий день Володя вовсе не вспомнил о том, что мы договорились, и не пришёл. Больше того, вечером он не подошёл к телефону. Я слышала в трубке, как он сказал своей маме, чтобы она ответила, что его нет…
       Неужели произошла катастрофа, и я потеряла его? Нет-нет, я этого не допущу! Никакая Таня его не получит. Я сделаю всё, чтобы ему ничего не осталось, как только быть со мной. Поэтому я сделала вид, что ничего не замечаю, в конце концов, я догадывалась, что Володе захочется заниматься сексом и за этим он обязательно придёт ко мне, потому что другие пути ему отрезаны…
     Между тем время шло, тётя Лена сообщила, что Марата с остальными отправляют на психиатрическую экспертизу в институт имени Сербского, потому что в случаях подобных этому это обязательная процедура. А я всё надеялась, что, наконец, настоящих убийц найдут и всё на этом закончится. И убеждала в этом тётю Лену, снова навестившую нас, ей не сиделось в одиночестве в Краснодаре. И тётя Лена в очередной раз удивила меня. Вернее это Марат меня удивил через неё.
      – Кирочка, – спросила тётя Лена, внимательно глядя на меня. – Марат сказал, что Таня твоя подруга. Ты можешь попросить её встретиться со мной.
       Вот вам здрасьте… И чего Марату в Таньке?! Что она так запала ему в душу? Или потому что была последней девчонкой, с которой он целовался перед тем, как случилось всё это? Или ему от неё нужно что-то, например алиби?
        Ну, ради этого я, пожалуй, и позову Таню к себе. Тем более может быть, это поможет вполне восстановить нашу дружбу, чего мне очень бы хотелось по многим причинам. В частности, чтобы узнать, какие у неё планы на Володю, и было ли что-то с Маратом.
      Так что в ближайший понедельник я пропустила репетитора по химии и привела Таню к нам после уроков. Тётя Лена удивлённо и с большим интересом разглядывала Таню, а потом, сто само по себе вообще удивительно, попросила меня оставить их с Таней вдвоём. Мне так хотелось подслушать, о чём они говорили, но я решила спросить об этом Таню после…
     …Я никак не ожидала такой встречи. Я была уверена, что Марата я никогда не увижу, но встретиться с его матерью было совсем уж неожиданно. Я начала новое мироощущение, начала строить в своём сознании новый мир, в котором существую я и мой ребёнок, этот мир пока был нарисован пунктиром, пока моему мозгу только была дана команда обдумать, какие первые шаги предпринять.
      Для начала, конечно, вернуться домой, потому что отец через два дня приедет из Сочи, а оставаться у него было неудобно, да никто меня и не приглашал к себе жить. Он не жил даже со своими любовницами никогда, сразу чётко определив границы их отношений: приходить, даже готовить и убирать, оставаться на ночь, но не сметь оставлять своих вещей и оставаться самой тем более. Во-первых: любовница у него была не одна и не две, при том, что имелись более-менее постоянные, а потому не должны были мешать друг другу и портить ему жизнь. Он так и говорил: «Вы мне даны для радостей, а не для проблем», а во-вторых, и это он говорил прямо: «я получил свободу слишком дорого и снова терять её не хочу».
      Так что на третий день, мы с Валерой убрали всё, в чём успели нарушить порядок, и убрались сами. Три ночи и два дня мы провели вместе. Две оставшиеся Валера спал в гостиной, сказав:
        – Тань, ты меня прости, но я не деревянный и не из папье-маше манекен, неспособен на такие жертвы. Так что, если хочешь, пусть двери открыты, испугаешься чего – кричи, а так – уволь…
       Конечно, это было огорчительно, вот так оставаться в одиночестве, но всё же даже сознание того, что он всё же рядом, вселяло в меня спокойствие и уверенность, что всё будет хорошо.
       Он проводил меня до дома и сказал:
        – Ты… звони в любое время, если что, хорошо? У соседей телефон, они всегда позовут, и маму я предупрежу, чтобы не удивлялась и звала меня, если ты позвонишь. Так что не волнуйся, я через два дома от тебя. Ты поняла?
      Пришлось кивнуть и снова поблагодарить. А потом, когда он уже почти ушёл сказать:
        – Валер, а может, зайдёшь как-нибудь ко мне в гости? Или… ну там, подскажешь, где коляски и кроватки покупают. Ты толковый какой-то…
       Он пожал плечами:
        – С кроватками-колясками я тебе помогу, так и быть, – и улыбнулся, улыбка у него чудесная, смешная, щекастая, и мне перестало казаться, что он рад, что избавился от меня, наконец...
        И вот я вернулась домой под строгий взгляд мамы, которая спросила только:
        – Танюша, ты как чувствуешь себя?
        – Превосходно, – сказала я и это была правда, впервые за почти пять месяцев с июля.
       Мама покивала, и мне кажется, как-то успокоено. Или только хочется так думать, чтобы не бояться мамы, как я теперь боялась Платона.
        – Я очень рада. И всё же, Танюша, постарайся больше таких загулов не делать. Ты не очень здорова.
       Вот привыкли все… а я давным-давно здорова, может быть, небольшая слабость ещё со мной, но ведь это нормально, я думаю, в моём положении.
        – Мам, я здорова – сказала я, хотела сказать: «просто я беременна», но не стала, ясно, что мама не забыла об этом.
        – Ты не понимаешь… – мама покачала головой, будто  с совсем несмышлёной говорила.
        И вот, всё, кажется, стало успокаиваться, как мне пришлось увидеть маму Марата…
        Вообще-то Кира могла и предупредить, зачем мы идём к ней домой. А так, «пойдём, у нас «Наполеон» отменный получился», ни звука, как будто в западню какую-то. Зашли и тут обухом по голове, едва разулись:
        – Познакомьтесь, это Елена Артуровна, мама Марата. Тётя Лена, это Таня.
        И смотрит на меня высокая, не меньше меня ростом, а я вытянулась самой длинной в классе, правда, худой и ногастой, как кузнечик, а эта Елена Артуровна не только высокая, но даже довольно крупная, смотрит на меня тёмными, то ли зелёными, то ли карими глазами так, что мне не по себе, словно она хочет не только рассмотреть меня, но понять, о чём я думаю, и что чувствую. Глаза у Марата, точно как у неё, южные, оливковые, в богатых ресницах и бровях. Мне стало не по себе от этого…
        – Здравствуйте, – промямлила я, боясь, что меня сейчас встряхнул за загривок, строго спрашивая: «Как ты посмела прикасаться к моему сыну?!», в этот момент мне казалось, что всё, что происходит с Маратом – это моя вина. Не то, что со мной, а то, что с ним.
        – Таня? – кажется Елена Артуровна или удивлена или разочарована.
       Будто для некоего подтверждения, она взглянула на Киру, и та кивнула у меня за спиной. У них тут заговор, похоже, только я не пойму, какова его цель. Тогда Елена Артуровна протянула мне руку, большую, с широким запястьем, очевидно для пожатия, мне ещё ни разу никто руки не пожимал. Я вложила в её серьёзную ладонь свою худышку, ставшую холодной к тому же от волнения, и Елена Артуровна пожала мне руку твёрдо и ладонь у неё такая же твёрдая, будто и не женская, горячая.
        – Познакомимся, Таня? – сказала она и голос у неё под стать, низковатый, раскатистый. – Я мама Марата, он сказал мне, ты его девушка.
        Вот это да… это… неожиданно, по меньшей мере. И когда ему там, где он, думать о какой-то там девушке, тем более обо мне, случайной соплячке, оказавшейся такой доступной, что и вспоминать стыдно… Так стыдно, что я залилась краской, мне захотелось спрятаться куда-нибудь, потому что под проницательным взглядом Елены Артуровны было не скрыть ничего, мне казалось, она не только меня насквозь видит, но всё, что происходило в ту злополучную ночь.
        – Кира, ты оставишь нас на минутку? – спросила Елена Артуровна, затягивая меня в зал, куда вели двустворчатые двери с коричневатыми волнистыми стёклами.
        – Я пока чайник поставлю, – сказала Кира, кивнув.
     Я не знаю, сколько раз успел вскипеть Кирин чайник, потому что проговорили мы долго, вернее, Елена Артуровна говорила, а я в основном кивала или отвечала «да» или «нет». Хотя меня почти ни о чём не спрашивали. Несчастная мать рассказала мне всё о Марате, о том, каким он был маленьким, каким рос, то, чего я не знала, и мне неоткуда было узнать, потому что и его самого я почти не знаю. Вот так, я скоро рожу человеку ребёнка и я не знаю, кто он и что…
       – Он задирой рос ужасным, дрался со всеми, отстаивая какую-то свою независимость, или что там мальчонки доказывают друг другу, откуда знать? – говорила она. – Мы-то женщины по другим законам существуем, нас принимают или нет, а они на каждом шаги что-то доказывают. И ладно бы только в детсаду, сколько раз с разбитым носом забирала, потом наоборот, воспитатели стали жаловаться, что дубасит других мальчишек, видимо драться научился… В школе продолжилось, я думала, привыкнет, перестанет. Нет, ещё и по улицам взялся бегать… вот, и пришлось в футбольную секцию отвести. Командная игра, мощная, дисциплина там. Всяк не за себя, а за общее дело…
       Она говорила необычно, немного протяжно, певуче, не так как у нас здесь говорят, мягче, будто в их тёплом климате и губы мягче, и речь теплее.
        – И знаешь, как-то мгновенно всё изменилось. Тренер ли в него поверил, нужные слова и подход нашел к его мальчишеской душе, отца-то не было уже… Словом, с того времени идеальный стал парень. Даже учиться стал едва ли не на одни пятёрки, даром, что на сборах большую часть времени, но сдавал как-то, а может учителя помогали, верили, что талантливый спортсмен... Прямо гордость матери. Школу окончил, в физкультурный поступил у нас в Краснодаре, чемпионаты, да прочие соревнования по стольку раз в год, что я и не видела его почти, гордость города стал, не то, что только моей. И вот в Москву, в «Спартак» взяли, его мечта… И вдруг такое горе…
       Её голос вдруг дрогнул, она замолчала, было видно, давно отвыкла плакать, а может и не умела никогда, не то что я, плакса, чуть-что в слёзы, вот и теперь мне хочется заплакать, потому что от её горя и мне больно, хоть я и никто и ей, и Марату, но не понять несчастную мать сможет только какой-нибудь совсем уже мёртвый человек. Поэтому я не нашла ничего другого, как приобнять её сзади за мощные мосластые притом плечи, потому что мы вместе сидели на диване, и она, рассказывая, подалась немного вперёд. И сказала:
        – Елена Артуровна, не надо, не убивайтесь, Марат ни в чём не виноват. И там тоже разберутся, поймут, что он не мог... Потому что не может быть, чтобы… – я не хотела вообще думать о Марате, тем более о том, что грозило ему, это было слишком страшно и несправедливо, даже чудовищно, поэтому этого не могло быть. Тем более теперь в нашей стране, когда у нас гласность и перестройка, когда со всеми несправедливостями покончено, и такого, что происходило некогда, когда осуждали невиновных, просто не может больше случиться.
       Она обернулась ко мне.
        – Танечка… Танюша, Марат сказал мне, что обидел тебя.
        – Нет-нет… – поспешила сказать я.
       Она упрямо покачала головой, убеждённая в своих словах.
        – Он сказал: «Я очень обидел Таню. Я так поступать не должен был. Ты ей передай, чтобы простила меня. И ещё, что я её люблю», вот такие его точные слова. Что у вас произошло, Танечка? Ничего не скрывай, я – мать мне нужно всё знать о сыне. Он… что-то сказал? Или, может, изменил тебе?
      Она всматривалась в меня, надеясь по моему лицу понять, в чём таком винится Марат. Господи, я не могла и подумать, что он вообще вспоминает меня, а он мучается там какой-то виной. Слова о любви я вовсе не приняла всерьёз. Как он может меня любить? Ведь всё, что он обо мне знает, что я… как говорят неприличные люди, «слаба на передок», тьфу!..
        – Нет-нет, Елена Артуровна, ну что вы…
       Но она уверенно покачала головой:
        – Да девчонки-то всегда липли, телефон обрывали, прямо горе. Но ты не думай, всерьёз у него ни с кем не было, так, какие-то мимолетные подружки…
       В это я охотно верю, я сама такая же мимолётная подружка, чего бы он маме ни наговорил.
        – Ты прости его, Танюша, хорошо? он… в таком теперь отчаянии.
        – Не надо! – горячо вскликнула я, я теперь сама знала, что это такое впадать в отчаяние. – Елена Артуровна! Нельзя поддаваться отчаянию, как бы тяжело, как бы ни казалось всё безысходно! Потому что всё равно всё решится хорошо и правильно и он не должен думать по-другому. Вы так ему и передайте.
        – Ты… правда, веришь, что он не виноват?
        – Мне незачем верить, я знаю, что он не виноват, – уверенно сказала я, ещё твёрже, чем перед этим говорила она. Но я, действительно, знаю, о чём говорю. Это я Марата совсем не знаю, кроме его телесных достоинств мне неизвестно о нём ничего, а вот то, что он никого не убивал, я убеждена.
       Вот тут Елена Артуровна заплакала, не выдержав напряжения и тяжести горя, и мне ничего не оставалось, как обнять её, и, успокаивая, поглаживать по спине с приговорами: «Всё будет хорошо, всё обязательно решится хорошо». Она проплакала несколько минут, а потом разогнулась, сморкаясь и вздыхая, похлопала меня по руке ласково.
        – Спасибо… Спасибо, Танечка. Так хорошо, что такая славная девушка как ты, поддерживает его.
       Господи, да с чего она взяла, что я поддерживаю?.. Я просто не хочу ему зла, потому что я вообще никому не хочу зла, а Марату особенно, ведь он отец моего будущего малыша, как бы там ни случилось, но его кровь. И только я подумала об этом, как Елена Артуровна, словно прочитала мои мысли, или ещё как-то догадавшись, но снова всмотрелась в меня, отнимая платок от покрасневшего лица.
        – Танечка-а… – она смотрела мне ниже талии, хотя в моём спасительном большом свитере никакой талии и тем более живота видно не было. – Да ты… в положении?
       Ну что мне оставалось? Я провалилась бы сквозь землю со стыда, но не призналась, но теперь деваться было некуда, и я кивнула.
       Она опять посмотрела мне в лицо.
        – Танюша… ты… когда школу закончила?
        – Я не закончила ещё, мы с Кирой в одном классе.
       Елена Артуровна в ужасе и тоске покачала головой:
        – Так вот в чём виноват… А мне не сказал, постыдился, конечно… Ах, девочка… Но ты не бойся. Я тебя не оставлю, я помогу.  Во всём помогу!.. А хочешь, если родители или… вообще, осуждения боишься, поедем со мной в Краснодар? У нас там дом хороший, сад, тепло, солнце, не  то, что у вас тут… малышу хорошо будет расти. А, поедем, Танюша?
       Вот вам, пожалуйте… совершенно чужая женщина зовёт меня куда-то к себе… конечно, у меня под сердцем её родной внук или внучка, но я-то ей совсем чужая, и она мне чужая, и... Или что же, не чужая теперь? Но ведь и Марат мне чужой. Я не знаю его. Всё, что произошло тогда, было, я не знаю… как краткое, всего на несколько часов, на одну почти белую ночь, путешествие за пределы реальности. Но почему после мир стал для меня намного реальнее, теснее и страшнее, чем был, когда я была свободна. Да-да, вот что я чувствую теперь в связи со всем происходящим: удушающую несвободу… Будто меня выдали замуж «в чужую деревню»… Что же это такое… как дорого мне приходится платить за то, что я оказалась какой-то слабой или пьяной… как дорого. Наверное, ни один шаг не стоит так дорого, как мне стоило то, что я не заметила, как ушли мои подружки, что позволила Марату сесть ко мне на диван и… ох, как дорого теперь обходится то, чему я не придавала значения, пока оно не разразилось надо мной…
       Елена Артуровна говорила ещё что-то возбуждённо и радостно, её окрылило это открытие, но откуда ей знать, что я никакая не девушка Марата, а очередная подстилка, просто оказавшаяся последней в череде множества, и то, что со мной теперь, не моя заслуга, не счастье, каким оно представляется ей. Но я могу сейчас её понять. Теперь у неё есть настоящая надежда на то, что теперь, что бы ни было с её сыном, что бы ни ждало его, часть останется на земле… Я теперь могу понять её, как мать. Хотя я только будущая мать, но своего малыша я теперь ощущаю вполне отчётливо…
       В общем, кончилось тем, что Елена Артуровна взяла с меня обещание звонить ей, в любое время дня и ночи, и сама намеревалась звонить, а главное, познакомиться с моими родителями. Вот тут я воспротивилась.
       – Елена Артуровна, я сначала подготовлю их, хорошо? Не надо так сразу… Они… обескуражены всем происходящим. Давайте в следующий ваш приезд? – как я могла сказать ей, что то, что для неё счастье и благо, для моих близких кошмар и катастрофа. Тем более они даже не подозревают, что отец их будущего внука в тюрьме. А узнают? Что с ними будет? Подождите, Елена Артуровна окончательно добивать моих родителей…
       А вообще я очень хорошо понимала, будь сейчас с Маратом всё хорошо, будь он «звездой» советского футбола, бомбардиром «Спартака», я всё-таки запомнила, как это называется, захотела бы тогда Елена Артуровна вообще знать меня, какую-то кировскую девчонку, залетевшую от её сына. Даже если бы я пришла на порог её чудесного дома с садом, что она сказала бы мне? Да мало ли таких, как я у него, только остальные, вероятно, умнее или опытнее, и вовремя приняли меры, а вот я... теперь её надежда и опора.
       Как лукаво поступает с нами судьба. Зачем мне все эти испытания? Мало того, что я должна срочно повзрослеть, по-новому распланировать и настроить свою жизнь, отложить исполнение мечты, так ещё и быть близкой с этой женщиной. Вот чем я ей обязана? Почему я должна, страдая от жалости, сочувствия и бессилия, сейчас выслушивать её и обещать, что мы будем общаться? Мои мама и папа, которые довольно нелюдимы, тоже вынуждены будут знать её. Почему? Вот как дорого может стоить мгновение слабости…
      Сейчас, страдая оттого, что я ничего не могу исправить и вернуть назад, что я стала заложницей обстоятельств и виновницей многих бед и разочарований для моих близких, я впервые поняла Платона, его злость, разочарование и желание покончить со всем этим ужасом, во что бы то ни стало. И даже перестала считать его чудовищем. Конечно, метод он выбрал чудовищный, но тоже, думаю от отчаяния. И как я сама поступила бы на его месте, я не знаю. Представить, что как его сейчас, моя карьера, которую я бы выстраивала с детства, не позволяя себе иметь ни одной четвёрки, участвуя во всём, что может благоприятно прозвучать в школьной характеристике, зарабатывая грамоты и похвальные листы, работая внештатником в местных газетах и всё потерять из-за того, что сестра оказалась такой… такой безмозглой, недальновидной маленькой потаскушкой. Ведь как ни крути, а Марат был первым встречным, заезжим молодцом, тем самым, что из поговорки… Что бы там он своей маме ни наговорил о какой-то несусветной любви. Ему, вероятно, просто кажется сейчас так, потому что он не в самом лучшем месте на земле…
       Потом пили чай с Кириным «Наполеоном», потом и родители её пришли, а я, наконец, ушла, утомлённая этим бесконечным днём и кошмаром взвалившейся на меня ответственности не только за ребёнка, но и теперь вот за маму Марата…
      …А я многое поняла из того, как тётя Лена стала вести себя после разговора с Таней. Мне стало очевидно, что между Таней и Маратом действительно «было», больше того, это оставило последствие в Тане... Тётя Лена не говорила прямо, но несколько раз намекнула, что Таня приедет к ней летом познакомиться с родными местами Марата и тому подобное. Я пригляделась повнимательнее, и заметила, да не просто заметила, стало очевидно, что Таня беременна, под свитером можно было угадать, что исчезла хвалёная Танина талия и даже будто обозначается маленький животик, и не замечал я его раньше только потому, что не думала об этом. Вот Володя-то узнает! Обрадовалась я…
      …Домой я попала уже к вечеру, усталая донельзя, с невыученными уроками и головной болью. Всё, что я могла, это лечь на диван в моей комнате и включить телевизор. Но там шло что-то непонятное или я отупела сегодня… Поэтому я не нашла ничего лучше, как позвонить Валере, моему единственному настоящему другу… К счастью, соседка позвала его сразу без лишних расспросов, наверное, это было обычное дело у них.
        – Таня? Что-то случилось или ты так?
        – Так… – сказала я, немного смутившись, и подумала, что если он устал, а тут я со своими глупостями. – Валерочка, ты… а ты не можешь прийти? Просто прийти поболтать? Я тебя чаем угощу…
        – Да я сыт. Но… ладно, приду. Оденусь только…
       Он пришёл очень скоро, и удивительно, заваленный снегом, очевидно, что тщательно отряхивался в подъезде, но всё же снега осталось изрядно на плечах, и на шапке, да и лицо было мокрое.
        – Батюшки… дед Мороз! – воскликнула я, отступая. – Что там, метель? Вроде только что ничего не было…
        – Представляешь, вышел, не было ни снежинки, только из-за дома вывернул, как повалил, будто кто-то за шнурок дёрнул и перину госпожи Метелицы мне на голову вывалил, – возбуждённо смеясь, проговорил Валера, стягивая куртку. – Вернуться бы, но тебе пообещал.
       – Давай, я на батарею повешу, – сказала я, улыбаясь, как я благодарна, что он пришёл, с кем мне ещё поделиться своими мучениями... Ещё бы обнял, так хотелось, чтобы обнял и прижал к себе легонько. Но не просить же и об этом ещё, в конце концов, он мне не брат и не обязан, спасибо, что пришёл, не отказался, не испугался и метели. – Вообще ноябрь, пора уже и зиме, конечно…
        – Да, в этом году задержалась в наши края, обычно в это время уж на санках можно было, – сказал Валера. – С утра красота будет.
        – Ты работаешь завтра? – спросила я.
        – Я всегда работаю, но для тебя могу выделить время. А что?
        – Пошли в усадьбу сходим? Там, красиво, наверное, в такую погоду?
        – Ну, пойдём. Я зайду тогда, где-нибудь в двенадцать, – улыбнулся Валера, входя на кухню за мной. – Ты одна, что ли? А мама где?
       Я пожала плечами, когда я пришла, мама говорила по телефону, а договорив, оделась и ушла. Так что я не знаю, где мама. Чайник закипел, и я залила заварку, а пока выставляла всё, чем была богата: колбасу, сыр, свежий сегодняшний хлеб, печенье.
        – Икры хочешь?
        – Нет. Я вообще есть не хочу, ужинал недавно.
        – Смотри, отощаешь так, – усмехнулась я.
        – Боюсь, это мне не грозит! – засмеялся я, хотя похудеть – это было одно из моих самых заветных желаний, всю жизнь завидовал стройным и поджарым, которые, к тому же могли позволить себе есть, сколько хотят…
      …Мы сели за стол, и я рассказала ему, какой тяжёлый у меня сегодня выдался день. Выслушав всё, вкупе с моими комментариями и сетованиями на то, что я теперь опутана множеством отношений, которых не искала и не желала, Валера помолчал некоторое время, болтая ложкой в чашке, хотя я не видела, чтобы он сыпал сахар. Правда, сахар теперь по талонам, появились даже анекдоты на эту тему:
       «– Ты руки мыл с мылом?
        – Да.
        – Значит, чай пить будешь без сахара».
       Не слишком смешной и оригинальный, но очень популярный, люди по многу раз повторяли эту туповатую репризу друг другу, и каждый раз хохотали.
        – Дилемма у тебя, Татьяна, – сказал Валера, положив, наконец, ложку. – С одной стороны, тебе не очень-то хочется общаться с новыми, незнакомыми до сих пор людьми, тем более думать о каком-то Краснодаре, хотя этот город, думаю, куда приятнее, чем наш сумрачный и холодный Кировск, а с другой, твоя мама, конечно, не восторге от перспективы стать бабкой.
        – Она уже ею стала, хотя и не знает об этом.
        – Вот как… отец знает, а мама – нет?
        – Это решения Платона, его дела, – сказала я, я понимала, почему Платон ничего не говорил маме: он не был уверен, что мама будет рада. Думаю даже, он был уверен в обратном. Для отца это всего лишь предмет для гордости – его внук, продолжение рода, а мама может воспринимать как покушение на свою территорию и свободу тоже, вот как со мной.
        – Ну, тем более, ты неожиданно обременилась настолько, что это ложится, прежде всего, на неё, пугает и ограничивает куда больше, чем, если бы Платон ещё пятерых детей имел бы. Ты же понимаешь?
        – Валер, я понимаю, что виновата, что всё, что я натворила теперь при мне навсегда и, справедливо или нет, но на женщинах ответственности оказывается больше, чем на вас, мужчинах…
        – Ну, как я понял, со стороны твоего мужчины наступает помощь и поддержка. Так что же ты жалуешься и недовольна?
        – Да я довольна, Лётчик! И благодарна… Куда там, какую-то шалавистую малолетку принимают как желанную невестку, конечно, должна быть благодарна… Просто…
        – За всё приходится платить, Танюша… А твоя «свекровь» в результате обстоятельств готова ради тебя и ребёнка на всё. Даже не сомневается, что твой ребёнок – это её внук.
        – Валер, ты как будто меня не слышишь… Я очень благодарна, и я понимаю, что не стою такого отношения. И даже понимаю, что Елена Артуровна будет счастлива принять внука и заниматься им, пока я буду учиться, и для меня это выход. Я разве об этом говорю? – я посмотрела ему в глаза, мне так хотелось, чтобы он понял, чтобы он понимал меня. И что сейчас так меня тяготит, что не даёт покоя, несмотря ни на что. – Всё было бы иначе, всё это… если б я… если бы знала и любила Марата… это было бы счастье – узнать и его маму. А так… они для меня чужие люди, ты понимаешь? Поэтому мне в тягость всё то, прекрасное, что в связи с её приятием, входит в мою жизнь.
       Валера сверкнул глазами на меня, и стал пить чай, больше ничего не говоря. А я уже почувствовала облегчение оттого, что поделилась с ним. Удивительно, что с ним, не с мамой, не с Кирой, не с любой другой подругой я поделиться не могу, девочки живут совсем в другом мире и не смогут понять масштабы моей  катастрофы, а они всё ширятся с каждым днём. Для них всё это теория, какие-то рассказы классиков о том, как девушке не следует себя вести и как дорого обходится каждый неосторожный шаг.
        – Ты за этим меня звала? – спросил он, наконец.
       Уйти захочет, а мне так не хотелось его отпускать сейчас.
        – Ну почему, чаем угостить, – улыбнулась я.
       Он распознал мою маленькую шутку и, усмехнувшись, кивнул:
        – Ну да, очень вкусно.
        – Пойдём, – сказала я, мне есть, что показать ему. И он такого больше нигде не увидит.
         – Далече? – хмыкнул Валера.
         – Нет, рядом.
        Я повела его в свою комнату, не включая свет, мы вышли на веранду. И вот теперь он увидел то, что я наблюдаю зимой: река и противоположный берег, засыпаемые снегом, сквозь который светят фонари дальнего, за монастырём, шоссе, пронизывая светом деревья и развалины монастыря, превращают их в декорации к какому-нибудь фильму с мрачной и неправдоподобной историей.
       – Вот это да… – выдохнул Валера, восхищённо, значит, я не ошиблась. Когда я показала то же Платону несколько лет назад, он ничего не увидел, смотрел некоторое время, потом перевёл взгляд на меня и пожал плечами, для него это была ночь и ночь, ничего более. А Валера видит то же, что вижу я: свечение снега, мрачное, низко нависшее небо, окрашенное огнями города, снег, соединяющий небо и землю, будто небо протянуло руки к земле, а земля отвечает на объятия светом…
Глава 8. Мечты и свет в конце коридора…
       Я не знал и не думал о сомнениях, обуревающих Таню. Я много думал о ней, потому что она была самым приятным воспоминанием, самым лучшим, что я помнил, потому что помнить то, как я всю жизнь играл в футбол и какое это счастье, сейчас было невыносимо. Этому была посвящена моя жизнь, все мои мечты, планы, надежды, мои успехи. Всё. Остальное, что не касалось игры, было не только второстепенным, а будто бы и не существующим. А теперь я понимал, что даже если я выйду отсюда, даже если случится такое чудо и мне поверят, услышат, что я говорю, увидят так же ясно, как вижу я, что я не только не совершал всего ужаса, что мне «вменяют», как тут выражаются, но и не мог этого сделать, даже если меня выпустят, извинившись, то в команду меня уже не возьмут.
      Если бы я успел бы стать заслуженным игроком, нужным клубу, если бы тренер и все, кто над ним, а их немало, понимали, что я – ценность, тогда всё могло бы вернуться. И то сомнительно, но бывало. А так… Кто я? Только подающий надежды, ещё не сыгравший ни одной игры новичок. Так что о высшей лиге и конкретно о «Спартаке» можно было забыть, никто не станет связываться со вчерашним уголовником, даже если будет доказана ошибка.
       Но и о возвращении в прежнюю команду нечего было и мечтать. Ведь даже если на время отбросить обвинения в кровавой расправе над ни в чем, ни повинными людьми, но нас представили распутниками, алкоголиками и наркоманами. Правда алкоголь в крови нашли только у меня, что уже было необъяснимо ничем, ведь мы все вместе не пили, но кроме алкоголя во мне оказались и какие-то транквилизаторы, названий я так и не мог запомнить.
       Так что о спортивной карьере приходилось больше не мечтать. А это ломка. Полный слом всего мировоззрения, да что там зрения, мира. Потому что мой мир принадлежал спорту, остальное не имело значения. Теперь же я должен был найти какую-то опору, какой-то крючок, уцепившись за который я смогу выбраться из отчаяния, которое овладевало мной временами.
       Вот поэтому я и думал о Тане так много. Пока она была единственным лучом во всём этом зловонном мраке, в который я провалился и не знал, барахтаться мне или, сложив лапы, утонуть. Я вспоминал её лицо, инопланетянские глаза, её милый смех и улыбки, я во всех подробностях помнил всё, что она рассказывала, всё эти занимательные и смешные истории, и чувствовал, как улыбка начинает танцевать по моему лицу. И я люблю её уже за это. Правда, люблю. Не только как девушку, это само собой, потому что ни с кем и никогда мне не было так хорошо. Я думаю, это потому, что она идеальная, она идеально мне подходит. Идеально…
       Не зря я запал на неё ещё два года назад. Мне казалось, я не помнил, не думал о ней, не думал – верно, я вообще ни о чём не думал. Но, когда вернулся и увидел, то уже и вспоминать не надо было, с её появления в комнате, с первого взгляда, её слова, просто звука её голоса, я пропал. Всё прочее в этот момент куда-то исчезло, и сознание того, что она слишком молода, и я не должен даже воображать её с собой, и то, что я в этом городе всего лишь на несколько дней и дальше наши отношения, скорее всего, не пойдут. Что будет дальше, меня вообще не волновало, не интересовало, было только – она и моё ослепление. И если бы не случилось вот этого ужаса, неправдоподобного кошмара с арестом, этим чудовищным обвинением, продлились бы наши отношения? Сейчас я был уверен, что да. Конечно, я уехал бы, но я бы писал и мы встречались всё равно, я бы приезжал или она приехала бы ко мне, но она стала бы моей девушкой. Потому что до сих пор все девушки что у меня уже были, не вызывали во мне ни разу желания найти их и быть с ними дальше. То есть я думал о том, что надо, чтобы у меня была девушка, что у всех есть, и это правильно, но ни одна прежняя моя подружка не вызывала во мне желание быть с ней постоянно. Была Таня лучше других? Я не знаю, может быть, и нет, как можно это знать. Но…
       Но теперь я мог думать только о ней. Только мысли о ней, воспоминания о ней, о том, как целовать её, какая она в моих руках, как всё, что у нас было, отрывали меня от реальности, которая была настолько ужасна, что пребывать в ней было невозможно. Поэтому Таня стала для меня единственной лампочкой, которая освещала мою теперешнюю жизнь, не позволяя сойти с ума.
       Давно закончилось лето, уже и осень скатилась к зиме, а допросы продолжались, всё новые люди приходили, чтобы снова и снова говорить со мной. Снова и снова я повторял, что знал, не признавая, что меня сотни раз уже заставляли признать. Они, возбуждая сами себя, иногда начинали злиться, орали, даже били по голове какими-то большими томами, оглушая, после чего голова, будто заполняясь ватой, долго гудела, а потом к ночи стала болеть. Но я держался за то, что знал, что не убивал никого. Никто не мог меня сдвинуть с этого. И о меня обламывались их злые зубы, которыми они пытались меня раскусывать. Обзывали такими словами, каких я и не знал, приписывали злодеяния, какие не могли и прийти мне в голову, но я отключался, вспоминая Таню и, не слышал ничего, все их слова соскальзывали с меня, не застревая ни в голове, ни в памяти.
      Я бы потерял счёт времени, если бы мои сокамерники не считали его, обсуждая каждый день, сколько времени провели здесь. Так вот, я бы давно не помнил, что закончилось лето, если бы однажды утром не увидел, что выпал снег. Он светил в камеру неправдоподобно белым светом, какого не бывает больше ни от чего, и я почувствовал внутри себя, что сегодня будет что-то новое, что-то, чего ещё не было до сих пор. Это было странное чувство, потому что я приучал и приучил себя ничего хорошего не ждать, за прошедшие пять месяцев не произошло ничего, что могло бы настроить меня на иное. Я мог только сопротивляться надвинувшемуся на меня горю и сопротивлялся. Потому что всё происходившее я мог воспринимать только так – как горе, случившееся со мной.
       Но я не ошибся, когда отогнал предчувствие приближающихся перемен. На сегодняшнем допросе мне сказали, что Игорёк признался и рассказал «всё, как было».
        – Было?.. Что было? – спросил я, недоумевая, я даже не сразу понял, о чём речь.
        – Ты, Бадмаев, не придуривайся. Марчук рассказал всё. Как выпивали, как вы отправились к Фролкиным, кто какой нож взял. Он сказал, и кто предложил пойти, и как вы в квартиру попали за Ильёй Фролкиным, который был с вами на вечеринке. Или как там у вас это называется, сэйшн?
        – А у вас? – не выдержал я, хотя знал уже: за любую дерзость я могу получить по почкам и получал уже не раз, потому что вначале я много дерзил, возмущённый несправедливостью и уверенный, что правда вот-вот восторжествует.
       Ну и получил, конечно. Я научился группироваться, да и слабаком вообще никогда не был, правда, я не привык к тому, чтобы меня били… Теперь появилась такая привычка. И не только, слышать всё и всех и делать вид при том, что не слышу, чувствовать спиной все взгляды и читать мысли окружающих, предугадывая их поступки. Это с одной стороны позволило мне предупредить пару выпадов в мою сторону от сокамерников, а с другой подняться в их глазах, как это ни странно. Хотя, что тут странного: оказалось, многим известно моё имя, футбольных болельщиков хватает везде, а когда я повёл себя независимо и спокойно, то аванс уважения оплатился сторицей.
        Но то, что казалось достоинством тем, кто был со мной в камере, играло против меня, когда я оказывался за допросным столом и следователь смотрел на меня, как на чудовище, не верил ни одному моему слову и считал наглым и заржавшимся мажором, способным под наркотой убить четверых человек самым изуверским способом. Я никогда не был ни наглым, ни тем более мажором, драчуном и задирой, да, но это вовсе иное, я никогда не обижал слабых. О зверствах я вообще не говорю, я в своей жизни даже на кота не крикнул, не то, что убивать, тем более Илюшку и его родных. Но никто меня не слушал.
       Поначалу мне это казалось дурным сном, продолжением ощущения опьянения, которое овладело мной в ту ночь, но, увы, сон не кончался, кошмар лишь раскручивался, и чем дальше, тем безнадёжнее. В этом смысле хуже всего было то, что происходило с мамой, я ничем не мог её успокоить, кроме одного, убеждать от раза к разу, что я невиновен ни в чём. Она мне верила, потому что знала меня, но от этого нам обоим не становилось легче, к сожалению, и меня больше всего теперь мучило именно это: то, что я сделал несчастной маму.
       Поэтому, наверное, я и рассказал ей о Тане, чтобы поделиться своим лучиком света, что так помогал мне и отвлечь от себя и безысходного горя, что навалилось на неё. И что вы думаете, случилось? Когда через несколько недель маме дали свидание со мной, она сообщила такое, что всё кошмарное сразу растворилось. Таня была беременная от меня. Она не сделала аборт, хотя я загремел за решётку и, кажется, было бы естественно на её месте так поступить, другие мои подружки делали так, мне пришлось пережить это. Одна сообщила, когда только намеревалась отправиться на эту процедуру, она была замужем и муж-дальнобойщик, не смог бы «не заметить», что ребёнок не его, а вторая с бравадой сообщила после, мол, знай наших. Но те девушки ничего не значили для меня, как и я для них, случайные одноразовые связи. А то, что Таня поступила иначе… значит, и я ей небезразличен. Я боялся даже подумать об этом. Даже не мечтал. А теперь… Я посчитал, получалось, что наш ребёнок родится весной, мне будет двадцать… Но мне казалось, за эти месяцы я прожил несколько лет…
       Но эту радость я испытал позднее, а сегодня произошёл некий перелом в том, что происходило со мной, со всеми нами, подозреваемыми в этом деле. Марчук, оказывается, «всё вспомнил»… А я за своё «А у вас?», получил ощутимый удар по почкам. Синяков не будет, но мочиться кровью – наверняка, дня два, не меньше… Поэтому я решил молчать, как делал до сих пор.
       Но сегодня это разозлило их, сегодня они хотели другого от меня, хотели признаний. А потому меня промучили перекрёстными вопросами, такого допроса не выдержит никто, кто хоть на каплю виноват, а я виноват не был. Меня отвели в камеру, а наутро должна была состояться очная ставка с Игорьком. И, отправляясь в камеру, я думал, как он будет смотреть мне в глаза, и говорить весь этот бред? Я понимаю, что он просто сломался, не выдержал того, что я выдержал потому, что я не думал о будущем, а думал о Тане. А у него не было Тани…
      Я не винил его и не злился, что злиться на тех, кто не ровня тебе? Он просто несчастный бедняга, кто потерял всё, не только веру в себя, но и какую-либо надежду. Он хочет смерти, чтобы избавиться от всего этого или надеется на помилование? Ведь в том, что нам «светит вышка» никто не сомневался. Если только в психушке запрут до конца дней – это единственная надежда избежать «расстрельного» коридора, я тут всё уже знал об этом… Но стоит ли эта надежда того, чтобы её всерьёз испытывать? Я не хотел и не думал мириться с тем, что я преступник и меня станут считать убийцей…
      Но ночевать меня отвели не в мою камеру… А туда, где сидели не просто матёрые рецидивисты, а настоящие головорезы. И они встретили меня соответственно, не успел я войти и осмотреться в полумраке камеры после светлого коридора, как получил удар под дых, а из-за того, что не ожидал этого, согнулся, задохнувшись, и тут же мне влетело по скуле, ударом отбросив на угол, и я сильно ударился бровью, на глаз потекла кровь. Но теперь меня это только разозлило и я, не видя и не чувствуя ударов, молотил кулаками куда попало. Скоро кто-то, задыхаясь, повалился, кто с руганью отлетел к стене, кто-то кинулся к двери, дубася. И вот конвоир открыл, и притворно удивляясь, сказал:
      – Это што тут ещё?! В карцер захотели? Бадмаев… Кто его сюда завёл? Он из шестой, это девятая!
      В карцере было очень холодно. Нарочно не топили, или из-за того, что в худые стёкла окна под потолком затекал ледяной воздух, но и снега намело, снежинки слетали оттуда вниз, к полу, кружась и танцуя в луче ледяного света, лившегося от фонаря снаружи, был он на улице, тот фонарь или во дворе тюрьмы, я не знаю и не узнаю никогда, но этот луч этой ночью стал мне как путеводитель. Глядя на него, мне казалось, это свет из Неба, и он мне говорит, чтобы я не сдавался, чтобы я боролся, чтобы не смел даже думать, о том, что мне конец…
      Чтобы не околеть, я всю ночь делал отжимания, приседания, махи, прыжки и другие упражнения, превозмогая боль в повреждённых боках, глаз под подбитой бровью видел плохо, там налился здоровенный желвак, покрытый сверху толстой коркой. Хорошо, что зубы не выбили и нос не сломали…
       А к утру с немного мутной головой после бессонной ночи, меня отвели на очную ставку. Игорёк выглядел плохо, однако, не думаю, что я выгляжу намного лучше. Он сильно похудел и побледнел, он был налитой «бычок» с моднейшей причёской «площадкой», а теперь стал бледно-серым и каким-то отёчным, на голове прилипшие сивоватые волосы, прыщи на лбу… У меня волосы тоже свалялись немного, слишком отросли, но я даже не похудел, одежда не болталась на мне, как на нём. Но главное, мои глаза не погасли, как его…
        – Итак, Марчук Игорь Владиславович, 1969-го года рождения, и Бадмаев Марат Альбертович, 1970-го года рождения, между вами двумя проводится очная ставка. Игорь Владиславович, что вы имеете сообщить следствию?
       Игорёк беспомощно обернулся на следователя и тот, кивая, продолжил:
        – В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июля 1989 года вы, в компании друзей проводили время на даче двоюродной сестры Марата Бадмаева. Так?
        – Д-да…
        – Ну… Игорь Владиславович, вы ведь уже всё рассказали, повторите это для вашего друга Марата Альбертовича, ведь он считает, что во всём виноваты вы, что вы, услышав от Ильи Фролкина рассказ о ценностях, имеющихся у него дома, предложили остальным ограбить его. Так?
        – Что?! Это ложь! – воскликнул я.
       Но одновременно со мной и Игорёк подскочил на месте, бледнея и вскричал:
        – Он говорит, что я?.. Да это он! Он всё! Всё Марат! Он сказал, что у Фролкиных деньги спрятаны, что Илья ему сказал… Это он всё, всё Марат! Он и дорогу знал, я-то в городишке этом в первый раз, а Марат там вырос, там его родичи, и…
        – Да ты что… – в ужасе выдохнул я, отхлынув от стола.
       А дальше из Игоря будто картошка из гнилого мешка посыпались слова, и он стал рассказывать о событиях той ночи, которую я помню, как лучшую ночь моей жизни, а Игорь теперь рассказывал что-то невозможное, о том, как «мы убивали Фролкиных», как вначале пытали, связав по рукам и ногам, разломали всю мебель, топорами порубили полы, а после того, как не нашли деньги, убили всех, одного за другим, перерезав им горла.
        – Это Марат всех убил. А мы только держали, пока связывали…
       Это только вначале кажется, что безумие конечно, но нет, оно может становиться только глубже, и дна ему нет. Они стали смотреть на меня, говорить, что запираться больше нет смысла, что следствие подошло к концу, что теперь нам всем троим, предстоит психиатрическая экспертиза и «Моли Бога, чтобы тебя признали невменяемым!».
      И вдруг меня будто кольнуло: «троим»! Конечно, а где же третий?! Я так и спросил. Если очная ставка, то где третий? И тут я заметил смущение на лицах милиционеров. Странно. Но они оказались не готовы к моим вопросам, переглядывались, а потом один из них, что был старше и молчаливее остальных, сказал хрипловатым голосом:
       – Марат Альбертович, вы обо всём узнаете в своё время, не надо пытаться опережать события и думать, что вы здесь умнее остальных.
       В этот момент я догадался, что его, скорее всего, больше нет в живых. Как его звали? Я не помнил точно, а за эти месяцы и вовсе забыл, хотя мне каждый день напоминали на допросах имена моих «подельников», но я так старательно не слушал, что забыл. Почему же умер наш третий «подельник»? Может быть, его так же «поучили», как меня этой ночью и он не выдержал? Много позже я узнаю, что он покончил с собой, удивительным образом, сплетя шнурок из обрывков рубашки…
       А сегодня оказался последний день следствия. Далее нам предстояло отправиться в институт Сербского на психиатрическую экспертизу. А перед этим разрешили свидание с родными, последнее перед судом. Вот тогда я и узнал, что Таня беременна. Вот так худшие события обернулись самыми прекрасными и неожиданными новостями.
        – Она чудесная девушка, Марат, мне очень понравилась. Скромная, молчаливая. Я так боялась, что ты среди этих ваших нашёл себе…
        – Мама, ну среди каких «наших»? – сказал я с укоризной, ей всё время казалось, что вокруг спортсменов вьются толпы девиц, как будто мы были звёздами эстрады.
        – Ну-ну, рассказывай, знаю я… – отмахнулась мама, оставаясь при своём мнении. – Я позвала Таню к нам в Краснодар, её родители, знаешь… не в восторге, что… ну, словом, что мы породнимся.
        – Мам… конечно, они не в восторге, – сказал я. – Если бы я сейчас не был под следствием, да ещё в таком деле…
       – Ну-ну, ты не виновен, это главное, значит, разберутся и оправдают – сказала мама. – И Таня так думает.
      А вот это обрадовало меня.
        – Таня так сказала тебе?!
        – Да, сама и сказала. Она сказала, что ей незачем верить в твою невиновность, потому что она знает, что ты невиновен. Думаю, она любит тебя.
        Если бы это было так, если бы только это было так, какое бы это было счастье. Но ради того, чтобы это стало правдой, я должен вырваться на свободу. Вот, что я решил после встречи с мамой. Как мне это сделать, ещё предстояло обдумать. А пока нас с Марчуком отправили в психиатрическую лечебницу, где вместо допросов нами занялись доктора-мозгоправы. Они были улыбчивы, благожелательны, и разговаривали со мной не так как говорят с людьми обычно, а как если бы считали меня опасным безумцем. Так продолжалось несколько недель, до самого Нового года.
       И в один из темных вечеров, когда за окнами клиники, не такими слепыми, как в камере, но тоже забранными густой решёткой, вьюжило, и ветер завывал то жалобно, то злобно, доктор, который занимался мной, сказал мне вполголоса и так, что мне казалось, что он говорит с самими собой, впрочем, в этом месте, куда более ужасном, чем тюрьма, многие только и делали, что говорили сами с собой или с кем-то, кого воображали в своих больных головах:
        – Послушайте, Марат, я провёл ваше обследование, вы обследованы и коллегиально, вы знаете, что несколько комиссий также занимались вами и мой вердикт – вы абсолютно здоровы. Более того, никаких признаков социопатии, свойственной убийцам в вас тоже нет. И, хотя вам пришлось очень нелегко в последние месяцы, думаю, не всякий человек вышел бы из этого испытания без признаков хотя бы невроза. Я ознакомился с материалами дела, не мне судить об уликах и прочих доказательствах, но я уверен, что вы не могли совершить этого преступления. И ваш психологический профиль, и тип личности и способ взаимодействия с миром не предполагают насилия. То есть я не говорю о самозащите, я говорю о спонтанной агрессии и жестокости. С моей точки зрения вы не могли совершить того, что вам вменяют, хотя об этом меня никто не спрашивал… Только о вашей вменяемости… Ваш товарищ пытался изображать помешательство столь же старательно, сколь и бездарно, не убедив в этом никого. Вы же не пытались ничего подобного делать…
       Он откинулся на стул на несколько секунд, глядя на меня, а я всё не мог взять в толк, с чего затеял он этот разговор. Однако, Пётр Петрович Преображенский, кандидат медицинских наук, красивый тридцатипятилетний мужчина, отец троих детей, последнее мне «по секрету» рассказал кто-то здесь, все всё знают откуда-то, не был из тех людей, кто тратит слова напрасно. После долгого многозначительного взгляда, а теперь он рассматривал меня, как всё время до сих пор, а смотрел, как смотрят на собеседника, если хотят, чтобы до него дошёл смысл каждого сказанного слова, он снова придвинулся к столу и снова сделал вид, что увлечён бумагами, лежащими на нём.
        – Я вот к чему говорю всё это, Марат… – продолжил он всё тем же ровным, но напряжённым голосом. – После того, как я подпишу моё заключение, полагаю, вердикт суда будет для вас неутешителен. Но и написать, что вы невменяемы и недееспособны, не отвечаете за свои поступки и тому подобное, я не могу, потому что это будет прямой подлог и все, кто помимо меня участвовал в обследовании, это понимают и не подпишут этот вывод. Вы понимаете?
        – Я понимаю. Вы выполняете вашу работу, – сказал я, вообще-то совсем не понимая, к чему он говорит.
        – Да-да… – немного нетерпеливо сказал он, всё так же не глядя на меня, а будто бы углубившись в заполнение истории болезни. Я даже не уверен, что моей. – Но даже, если бы я мог каким-то образом сделать это: объявить вас невменяемым, это значило бы запереть вас в стенах подобных этому заведений на всю жизнь. Что тоже не представляется мне более или менее правильным, или справедливым. Вы правильно сказали, это моя работа и я выполняю её блестяще всегда. Иначе я не умею. Но моя работа, Марат, не только в том, чтобы оценить психический статус подозреваемого. Кроме того, что я эксперт, я ещё и врач. Знаете, какое главное правило врача? Главный и единственный настоящий закон?
       Я пожал плечами:
        – Клятва Гиппократа?
        – Конечно. Но вы не знаете, что самое важное в этой клятве? Первейшее и не сравнимое ни с чем. Это звучит как: «Не навреди», – он взглянул на меня коротко и опять опустил глаза. – Я же своим вердиктом не только наврежу вам, я обрекаю вас на самый тяжкий приговор. И я не хочу брать это на свою душу. Теперь понимаете?
        – Н-не-ет… – боясь даже предположить, что он хочет сказать, проговорил я.
        Неужели тот луч, что светил мне через окно карцера, и казался мне лучом надежды, действительно светит мне и выведет из ада, в который я попал? Невозможно… От этого сухого и строгого человека, который, как мне всё это время казалось, смотрел куда-то мимо меня, не считая ни равным себе, ни достойным хотя бы прямого взгляда в глаза, я не только не мог ожидать ничего подобного, я никогда не мог бы предположить, что он думает обо мне как о человеке, а не предмете изучения. Неожиданности происходят каждый день.
        – Понимаете, – сказал он, кивнув, и по-прежнему не глядя на меня. – Вы должны понять и запомнить. Срок давности по вашему делу – пятнадцать лет. В течение этого времени вы должны скрываться так, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, где вы. Я дам вам для этого всё: документы, немного денег. Ваша задача уехать куда-нибудь подальше от Москвы, но только не ходите ни на вокзалы, ни автостанции, тем более аэропорты, убирайтесь на попутках. Придумайте себе историю жизни, простую и правдоподобную и ни в коем случае не оказываться в поле зрения правоохранителей. Ведь если поймают и разоблачат вас, то и мне придётся туго, вы понимаете?
        – Да… да-да! Пётр Петрович, я…
        – Ш-ш-ш, тихо, не сверкайте глазами. Никто не должен ни о чём догадаться. Захотите отблагодарить, свечку в церкви за моё здравие поставьте… хотя, вы комсомолец, конечно, не представляете, что и как… Ладно, Марат. С вашей помощью я не только сниму грех с души, но избавлю институт от нескольких бессовестных людей, торгующих наркотиками, и даже пациентами… Так что вы тем, что спасётесь, послужите ещё и торжеству справедливости, не только для себя, но и для нескольких негодяев, которые должны, наконец, за свои преступления ответить.
       Он перевернул страницу истории болезни и продолжил что-то в ней писать.
        – Слушайте внимательно, Марат. Паспорт, деньги и универсальный ключ я оставлю за батареей, под первым у входа окном. Ровно в час ночи, после того как санитар сделает обход и уйдёт к себе, вы выйдете из палаты и… Только действуйте бесшумно и быстро, за собой заприте все двери. Под скамейкой у входа в сугробе возьмёте пакет с одеждой, его хорошо припорошило, но вы легко его обнаружите. Далее  идёте к выходу. У вас среди документов будет пропуск, таким пользуются здесь все посетители вроде аспирантов и прочих. Если спросят, почему так задержались, скажете, что Преображенский задержал, паспорт у вас будет на имя моего брата, с той же фамилией... Никто не знает, что Иван умер вчера, а паспорт он считал потерянным, и не озаботился даже восстановить… – Пётр Петрович перевёл дыхание, хмурясь. – Не удивляйтесь моему хладнокровию, Марат, Ваня был наркоманом, кололся с пятнадцати лет, только родители пребывали в иллюзии, что он странный и оригинальный, на деле он просто был неизлечимо болен, и его судьба была предрешена задолго до сегодняшнего дня... Я так и не смог помочь ему. Так и не смог… Ему было двадцать четыре… – его голос дрогнул, кадык на шее заходил вверх-вниз, но он справился с собой, и продолжил глуше: – Фото в паспорте я переклеил, не сам, конечно, не вздрагивайте, специалистов для этого хватает, как и фотографий в вашем деле…
        – Так что… идите, Бадмаев к себе в палату. Завтра ваше дело я отправлю к следователю, – сказал он уже немного громче и, главное, совершенно иным, прежним досегодняшним тоном, отодвигаясь от стола и глядя снова, будто мимо меня, из-под полуприкрытых век. – Так что на том прощаемся. Могу пожелать удачи и снисхождения от суда.
       Я понял, что на этом разговор окончен. И я, по-настоящему преображённый, отправился в палату, где кроме меня было ещё двое таких же преступников. Но один был здесь в связи с извращёнными сексуальными связями, вполне мирный и спокойный, по крайней мере, внешне, даже интеллигентный, я не вдавался, что значит «извращёнными», а сам он, конечно, не рассказывал, а второй – напротив, полудегенерат, который зарубил собственную тёщу и даже не топором, а тяпкой, а теперь утверждал. Что она была инопланетянином, который намеревался его похитить… Когда я подумал, что с сегодняшней ночи, я никогда больше не буду оказываться в компании тех, кто мне не только не близок, но противен, моё сердце взыграло радостью.
       – Ты чей-то, Маратик, радый такой, тебя же завтра-послезавтра назад, в Бутырки. А там уж в суд… Думаешь, хто вспомнит, как ты голы забиваешь? Вспомнят только, как забил как свиней четверых человек. Хорошо, если до Нового года после суда доживёшь, – осклабился мой сосед, дегенерат с тяпкой.
       А второй сказал, хотя обычно был молчалив:
        – Не слушай его, Марат, и суд будет долгим, и уже тем более после никто спешить не будет. Так что, возможно, ещё нас переживёшь.
        – Ага, щас! Если только тебя-спидоноса, тьфу! – разозлился похищенный инопланетянами «тяпочник», похоже, они друг о друге знают больше, чем я о них.
         Но сейчас о них мне думать о них мне не хотелось, было о чём поразмыслить. И самое главное – куда двинуться отсюда. Я не думал о том, как я отсюда выйду, выйду или нет, я думал дальше. Потому что это было важнее. Ведь что обдумывать то, что уже обдумал и распланировал другой, уж точно более умный человек, чем я? Мне либо удастся всё, либо нет. Если нет, я знаю, что будет, нечего и думать. А вот если, да… Куда мне идти?
      Как хотелось броситься в Кировск, снова увидеть Таню, увидеть её  беременной, и чтобы мама приехала туда, взять Таню в жёны, чтобы она надела белое платье из тюля, и оно топорщилось на животе, потому что с июля живот уже, наверное, есть… И вообще, узнать её. Узнать её такой, какой я её ещё не знаю…
      Но я знал, что этого не будет. Поэтому и мечтал, как мечтают обо всём несбыточном – легко и светло. Мне никогда с ней не быть, не видеть, как родится наш ребёнок, не знать, как это – быть женатым на ней. Я вообще никогда не думал прежде, как это – быть женатым, да и с чего бы я стал об этом думать? Тем более что у меня не было отца, вернее я почти его не помнил. Так что нет – я никогда не мечтал о семье. И теперь я погрузился в сладостные мечты только потому, что знал, ими не сбыться…
       Так я и промечтал до часу ночи, когда все угомонились, я слышал, как храпит «тяпочник», и смешно, как бабка, сопит второй. Я всё это слышал, и мне казалось, их дыхание отсчитывает минуты. Наконец, прошёл со своим обходом противный рябой санитар, получается, не зря он мне не нравился, Преображенский хочет его подставить с моей помощью. Что ж… ему виднее, кто тут достоин наказания. Только санитар прошлёпал по старому линолеуму вдоль всего коридора, скрипнул дверью в сестринскую, повернув ключ в замке, значит, пора…
Часть 4. В овраг
Глава 1. Замедление
        Я ждал. Сначала несколько дней, потом недель, но ничего не произошло, мама не звонила, это стало невыносимо, поэтому я позвонил сам. Ничего не произошло, так сказала мама. Стало быть, мой гениальный план не удался. Правда, только наполовину. Потому что Никитский всё же получил назначение в районную прокуратуру в Филях. Ему теперь была положена служебная квартира, но главное, что Катя, наконец, будет в Москве, от этого всё менялось в моей душе, в моей голове, во мне самом…
       А вот с остальным…
        – Что делать, я ума не приложу, Платон… – вздохнула мама по телефону.
       А потом добавила не очень уверенно:
        – Вот возникла, какая, оказия у нас… Мы тут… мы с отцом познакомились с матерью этого… ну, ты понимаешь? Бадмаева… Я не знала бы, что это Бадмаев, оказывается, отец, но…
       Я ахнул, пока мама не знала, всё будто бы для всех оставалось тайной. Ведь могли никогда и не узнать, от кого забеременела Таня, она не говорила ни мне, никому другому. И то, что я догадался, не делало это фактом. А теперь…
        – Мама, ты что? Ты с ума сошла?! Да ещё отца втягиваем в это… зачем? Зачем общаться с этой семьёй? Мама, этот Бадмаев… неужели ты не понимаешь… он теперь не «звезда» футбола, он – преступник! Впрочем, он преступник уже потому, что приблизился к ней!
        – Как бы нам не хотелось, как бы не было противно, Платоша, но эти люди стали частью нашей жизни.
        – Я ничего не желаю слышать об этом, – отрезал я.
        Мама рассердилась:
        – А как я не желаю, ты не можешь даже вообразить! Потому что ты далеко. А я здесь… И должна смотреть на мою дочь, которая то ли сбилась с пути, то ли с ней произошло несчастье, и думать каждый день… каждый день, что же мне с этим делать! – сказала она раздражённо и нервно, так, как обычно не разговаривала. Но разве то, что сейчас с нами всеми происходит, обычно?
       Но мама быстро справилась с собой. Поэтому дальше произнесла уже совсем другим голосом, будто выдыхая:
        – Но я вынуждена думать, как быть, как жить дальше, как… Так вот, она, эта женщина, его мать, Бадмаева… Она живёт в Краснодаре и… Словом, она предложила Таню отправить к ней. Она очень тепло говорит о Тане и вообще, мне кажется, очень рада, что у неё скоро будет внук. Из её слов я поняла, что… Что Таня с ним… Что у них там любовь. Получается, я ничего не видела и не знала… Я ничего теперь не понимаю, кроме того, что в нашей жизни появились новые люди и с этим придётся как-то мириться... И потом, она хочет помочь с ребёнком, ты понимаешь...
        – Ну отлично! – теперь уже я рассердился. – Мама…
        Она не понимает… Конечно, это был бы отличный выход, если бы этот Танин соблазнитель не был бы теперь под следствием. И ладно бы он машину угнал или ещё там с чем-то мелким попался, но ведь он обвиняется в таком преступлении, страшном, кровавом, позорном, о котором без преувеличения знает вся страна…
        – Нет, мама... Пожалуйста, мамочка! Не надо общаться, с ними, с этими людьми. Пусть никто не знает, что… И тем более Таню нельзя к ним отправлять, я понимаю, как ты устала от всего этого, особенно от перспектив скоро стать бабушкой. Но что мы можем теперь сделать… Слава Богу, ничего… – сказал я.
       И я, действительно, радовался, что с моей затеей ничего не вышло, и Таня не пострадала, ведь будь иначе, я не простил бы себя никогда. Я жаждал этого, рассчитывал и надеялся так, что потерял сон, и при этом я боялся. Когда я вернулся в Москву, я всё время вспоминал, как рассказывал Кате обо всём, и как это оказалось ужасно, когда я не представлял в своей голове, а произносил вслух. Всё стало настоящим, материальным, осязаемым и чудовищным. Я будто не только увидел, но и почувствовал всё, как учила меня бабушка у картин Эрмитажа. Я почувствовал, что я приготовил, было пережить Тане по моей вине: и страх, и даже ужас, и отчаяние загнанного человека, больше, чем просто человека, девочки, представить, как страшно не мне, большому и сильному, способному за себя постоять, но девочке как она, тоненькой и юной… И как славно, что этого не сбылось, что ничего с Таней не случилось. И уже не важно, что помешало, я благословлял эти неизвестные мне обстоятельства. Я не получил, но именно этому я рад. Несказанно и даже неожиданно рад. Если бы Таня знала, что я задумал для неё… хорошо, что не знает и даже не догадается никогда, иначе возненавидела бы меня, я уверен… Хорошо, что ничего не вышло. Господи, как хорошо!
        Но как страшно было ей, когда этот… тут я задохнулся от злости… этот Бадмаев сделал то, из-за чего мы все теперь не находим себе места, и, главное, мы не находим места среди нас самой Тане. Готовы отправить подальше, с глаз долой…
        Господи, как же хорошо, что ты не дал мне упасть ещё ниже, чем теперь… А я пал низко… Я понимал это теперь, когда мы с Викой стали жить вместе под одной крышей, пользуясь отсутствием её родителей, молодой, хотя ещё и не официальной семьёй. И вот тут я и понял, какой это грех, и какое мучение жить с человеком, которого ты не любишь и даже не уважаешь, потому что даже этого не было в моей душе. До их пор я был рядом только с теми, кого любил: с мамой и Таней, с Катей, это мои любимые люди и то, что все они женщины, делало их только милее, потому что все их слабости, все женские вещички, как бельё и чулки, косметика, расчёски, бигуди, шампуни, плойки, духи, бритвы, маски, ночнушки и утренний вид с отпечатками подушки на щеке, всё, что не попадает в поле зрения, пока ты не живёшь рядом – всё это умиляет или волнует.
       Но если ты живёшь с той, кто в тебе не вызывает в тебе этих чувств, то даже мокрая зубная щётка подергивает отвращением, что говорить о брошенных колготках, они кажутся змеиной кожей, или дорогие кружевные лифчики, сохнущие в ванной – похожими на заскорузлые струпья нехороших больных… Я даже потрогал один из них, надеясь, что это впечатление исчезнет, потому что кружево окажется мягким… но отдёрнул руку, потому что оказалось, что они не мягкие и нежные, как я думал, а кусачие, как заскорузлые корки. Что уж говорить о месячных, о звуках, которые она издаёт во сне или во время еды, когда мне кажется, что у неё во рту хрустят мои суставы, о запахах, исходящих от неё, даже её духов… Во всём этом нет ничего неприятного, ничего такого и не замечаешь, если ты встречаешься с женщиной время от времени, когда хочешь. Но если ты заставил себя жить с ней… то всё это превращается в пытку и каждая мысль о том, что это пытка, на которую я обрёк себя сам с целью сугубо материальной, заставляла меня себя ненавидеть. И после возвращения из Кировска, где я организовал свой заговор против сестры, стало вообще невыносимо. И насколько легче сделалось, когда я понял, что с Таней ничего не произошло.
       И выходило, что хотя я всё равно остаюсь преступником, как тот, кто выстрелил, но промахнулся, но я рад, что произошло именно так. Что именно произошло, что было, почему, вообще ли Таня не была в тот день на улице, или её не догнали, или ещё какая-то ошибка или случайность, я не мог узнать, не спрашивать же о том саму Таню… Но теперь было уже неважно. Главное то, что говорила мама, а она говорит о том, что матери Бадмаева желается видеть Таню и её ребёнка в Краснодаре…
        – Мама, не стоит заставлять Таню ехать в чужой город и к чужим людям, даже если они показались тебе приятными и заслуживающими доверия. Не стоит этого делать, даже если тебе очень хочется отправить Таню куда-нибудь подальше. И даже если она сама этого хочет.
        – Да Таня и не хочет, – вздохнула мама.
        – Тем более… Отправь лучше в санаторий.
        – В санаторий… Легко сказать… Кто будет держать её там пять месяцев, роды и прочее… Ох, Платоша, и от отца помощи никакой, заладил: «Ну что же делать, воспитаем внука»…
        – Мама, боюсь, ничего иного и не остаётся, – сказал я, скорее себе, чем маме.
       Она помолчала, я думал, что разговор на этом и закончится, но оказалось, я ошибся. Мама, будто вспомнив, словно думала сказать, но едва не забыла:
        – Да, Платон, ты когда-то упоминал этого, Вьюгина, говорил, чтобы я была внимательнее, если он станет ошиваться около Тани.
        – Лётчик? – удивился я. – Так ведь Лётчик в Москве, учится в медицинском…
        – Не знаю я этих ваших кличек… – проговорила мама, ей всегда претило, когда я называл друзей прозвищами, питерская интеллигентка не могла терпеть этих привычек уличной шпаны. – Но Вьюгин в Кировске и он около Тани. Он приходит, они много времени проводят вместе, боюсь даже больше, чем я знаю... Болтают, смеются, она звонит ему всё время, я уверена, раньше она не висела на телефоне даже  с Книжником… Скажи мне, Платон… ты уверен, что она беременна от Бадмаева? Может быть, это Вьюгин?
        – Уверен… – растерялся я, и стал думать, почему я уверен, что именно Бадмаев... так Водочник сказал мне, то есть не сказал, а намекнул, но я правильно его понял. Правильно, из маминого же сегодняшнего разговора и следует это, она ведь сама только что рассказывала мне о матери Бадмаева, или что, все заблуждаются?! Да нет, ерунда…
        – Ерунда? Ну хорошо, – сказала мама. – Честно говоря, голова кругом у меня. На работе Бог знает, что, с этой гласностью и сексуальной революцией. Понимаешь, теперь всем требуются не просто рассказы о событиях, но обязательно пикантные, обязательно «с перчинкой». Как это противно, если бы ты знал! Я должна не просто рассказать об открытии нового клуба в совхозе, но обязательно упомянуть, что теперь юноши и девушки не будут обольщаемы самогоном, наркотиками и распутством там, где они завсегдатаи. Такая глупость…
       Мама ещё рассказывала с досадой о том, что прежде надо было писать обязательно в какой-то приподнято-радостной манере, потому что натурализм, как ей сказали, «В провинциальной газете не будет пользоваться спросом, это не столица и не Ленинград, где дозволены мрачность и вольности». Н-да, а теперь мрачность едва ли не самая главная черта любого повествования. Будто вечная глубокая осень-предзимье опустилась над миром, и никогда не только не было лета, но не будет и весны.
       Но весна будет! Вот от этого сегодняшнего разговора мне стало гораздо легче и я, уже не болея и не мучаясь, слушал, как Вика рассказывает о своих «мучениях» о том, где ей заказать свадебное платье у Юдашкина или Зайцева, или купить готовое за границей.
        – Понимаешь, у этих модельеров совершенно разные стили. Ради платья я могла бы и в Лондон к родителям слетать, но мама сказала, что будет выглядеть не очень хорошо, что я, как «номенклатурная дочка» за каждой мелочью лечу за границу, сейчас на это косо смотрят. Особенно, если нам с тобой предстоит поехать работать туда… Мы должны быть безупречными. Понимаешь? Чем скромнее мы сейчас поведём себя со свадьбой, свадебным  путешествием и прочим, тем благосклоннее к нам будет начальство, ЦК, КГБ и даже ТАСС, куда, как я понимаю, ты планируешь попасть…
        – Викуша, закажи у обоих, – сказал я. – А потом выберешь. С мамой посоветуешься. У моей будущей тёщи безупречный стиль.
       Вообще, я бы лучше на ней женился, на Марте Ивановне, она женщина красивая, остроумная и живая, уверен, с ней не скучно. И Вика недурна, если… если бы я уже не объелся ею. Скорее бы Катя переехала… 
       Вика посмотрела на меня.
        – Ты… серьёзно?
        – А почему бы нет? Или это очень дорого получится?
        – Да нет… – Вика растерянно пожала плечами.
        Подошла к зеркалу, ей нравится всё время смотреть на себя в зеркало, охорашиваться, поправлять волосы, макияж, то и дело занимается этим.
        – Сразу два… А вообще, тоже мысль. Одно для церемонии, второе – на банкет. Скромный будет, но всё же. Ты – гений, Платончик!
       Господи, уже бы сразу «бобиком» назвала…

       Кира «шепнула» мне о Тане, когда мы шли домой из школы, она увязалась за мной и рассказывала с видом человека, сделавшего удивительное и неожиданное открытие:
        – Моя тётя из Краснодара приезжала, тётя Лена, мама Марата... ну… который… – она сделала вид, что смущена и я сейчас очень хорошо вижу её притворство. Странно, но раньше я не обращал внимания, что она всё время врёт и прикидывается. Впрочем, мне кажется, я многого не замечал прежде и не потому, что кто-то хорошо скрывал свои чувства, а потому что во мне будто не работали «датчики», способные различать ложь. Может быть, я просто повзрослел.
      Сегодня Таню вызвали в учительскую, а потом она сразу ушла, не оставшись на последний урок. И вот сейчас Кира рассказывала мне вполголоса о том, что несколько дней назад приезжала её тётя, мать Марата, чьё имя в нашем городе стало известно всем с прошлого лета, хотя мы знали его и раньше, все, кто дружил с Кирой, знали её краснодарского кузена класса с пятого. Но я не думал, что услышу о нём в связи с Таней после лета, когда я, увидел её в компании Марата и его друзей, весёлой и смеющейся, после чего развернулся и ушёл, и больше Таня не хотела встречаться со мной. Я думал, она просто обижается, но теперь, когда она оказалась беременной, а я выброшен из прежнего мира, ни в каком новом мире я не оказался, я потерян. Без Тани мой мир распался, а никакого другого я никак создать не мог. И не уверен, что смогу. А Таня не хочет теперь быть со мной…
       Зато Кира, оживлённо вращая глазами, румяная и даже очень красивая в своём возбуждении, но какой-то неприятной красотой, как бывает прекрасен с виду гнилой персик, рассказывала мне, что её тётя Лена из Краснодара, мать Марата, оказывается, знает о его отношениях с Таней и…
       – Они, получается, уже года два встречались, представляешь?! Ну, вернее, переписывались или как-там… Ещё с тех пор как он тогда, два года назад приезжал. Он мне тогда все уши прожужжал ею, но я не думала, что.… А оказывается, он своей маме сказал, что он Таню любит, и что она его девушка. Вот так… – Кира остановилась, усиленно изображая смущение и замешательство. – И вот ещё, что… Володь, тётя Лена Таню своей невесткой считает… Понимаешь, она… Таня от Марата беременная.
       Она посмотрела на меня своими маслянистыми чёрными глазами, рассчитывая, видимо, на неотразимость их взгляда.
        – Понимаешь теперь, почему она… не встречалась с тобой всерьёз?
       Я остановился, ну что она мнила в наших с Таней отношениях? Что она могла о них знать, даже если предположить, что Таня рассказывала ей всё, как принято у подружек. Но знать, что было в наших душах, Кира не может. Но она сейчас уверена, что знает всё и всё понимает.
       Я смотрел на неё и думал, вот почему она прицепилась ко мне? Как клещ… Она так нравится парням, и многие были бы счастливы оказаться на моём месте, и она знает об этом, почему она из всех выбрала меня? Господи, как меня это достало…
       – Кир, я знаю, что Таня беременна, она сказала мне об этом ещё в ноябре. Но знаешь… для меня это мало что меняет. Потому что… – и я сказал то, что очень хотел сказать: – Совсем не обязательно, что она беременна от твоего дурацкого Марата.
      Этого Кира, очевидно, не ожидала, потому что она побледнела под своей персиковой смуглостью, отступая.
        – Пока, Кир! – сказал я, всем сердцем желая, чтобы она поняла сейчас, что моё «пока!», означает не прощание до завтра, а гораздо более серьёзное и всеобъемлющее прощание.
        Я развернулся и пошёл к своему дому. А придя, сразу позвонил Тане, ещё не успев даже разуться и снять куртку. Прямо из прихожей, где стоял один из аппаратов, расставленных по всему дому. Я хотел сказать Тане, что я надумал: пусть все считают, что это мой ребёнок, и я буду считать так. И мы поженимся. Вот и всё…
       Мама с возмущённым лицом вышла ко мне сюда, сверкая глазами, смотрела на меня, пока я стоял с бестолково гудевшей трубкой в руках. Потом я набрал номер Тани ещё раз. И ещё раз, и ещё… Она не ответила, может быть, ещё не пришла домой или не хотела говорить. Она отделилась от меня и отдалилась. А в то, что они с Маратом тайно общались два года, я не верил. Я верил Тане, когда она сказала, что любила меня. Я это чувствовал тогда и чувствовал её отношение теперь.
      Я не знаю, что произошло между Таней и этим Маратом, что он думает о ней, что очередное Кирино враньё, а что правда, и не произошло ли с Таней несчастье на самом деле, а не новая любовь. Настоящее несчастье в тот вечер, когда я, обиженный мажор, ушёл, а она осталась на той даче, и с теми парнями… Я не мог этого знать, и понять не мог, просто не был способен на это. Вообще не мог или пока не мог, не знаю, я только чувствую, как мало я ещё могу и понимать и чувствовать…
       Вот, к примеру, я думал, зачем Таню сегодня вызвали к завучу, и я волновался, не связано ли это с тем, что Таня… что они узнали, что она беременная и её теперь накажут или… Или вообще исключат из школы? А она не отвечает. Или не пришла до сих пор домой, или просто не хочет меня слышать…
      Я поднял глаза на маму и положил трубку на рычажки. Мама долго смотрела на меня, а потом сказала, разглядывая свой свежий маникюр, я это понял, потому что в прихожую вышла одеваться и уходить мамина маникюрша, с маленьким чемоданчиком. Она поздоровалась со мной, снимавшим кроссовки, хотя эта обувь была уже не по погоде, промокли от снега насквозь, и сказала маме:
        – До свидания, Анна Любомировна.
        – Да-да, Леночка, до свидания.
       Леночка сама открыла входную дверь и ушла, и едва щёлкнули «собачки» на замках, как мама сказала мне, ещё не успевшему уйти из прихожей и запереться в своей комнате с уроками и гитарой.
        – Вова… – сказала мама, будто нарочно называя меня этим противным именем. – Я вот что хотела спросить, ты и Таня Олейник больше… э-э… не встречаетесь?
        – Мам, ты только заметила? – рассердился я.
       Мама покачала головой, удовлетворённо.
        – Да нет, просто до меня дошли слухи, что Таня Олейник… э-э-э… в положении. И рада, что вы не встречаетесь, уж думала, не пора ли мне готовиться к… к чему, Вова? К свадьбе или… Что теперь пелёнки начинать покупать и с этой странной дамочкой Олейник начинать дружить? Но, к счастью, как я понимаю, не ты счастливый будущий отец.
        – Почему же? Как раз я, – сказал я, мне было безразлично, что это не так, препятствия меня не волновали. А вдруг Таня всё же захочет быть со мной, вот поймёт, что я её люблю, что я всё сделаю для неё, и захочет, зачем мне мамино мнение, что Танин ребёнок не мой? Даже, если мне на мамино мнение плевать?..
       Мама побледнела, стягивая насмешку с лица.
         – Но ты ведь… Погоди, Во… Вовик, ты… ты ведь не думаешь жениться?
        Мама растерянно смотрела на меня. Но не получив нужного ей ответа закипела:
        – Ни я, ни отец согласия не дадим, учти! Ты несовершеннолетний, без нашего согласия вас не распишут.
        – Распишут, ведь будет ребёнок, – с удовольствием возразил я, направляясь по комнатам к своей.
        А мама после секундной паузы разразилась грандиозной истерической речью, бросаясь за мной, но я успел нырнуть к себе и закрыть дверь, после чего включил «Led Zeppelin» на всю катушку, и только по содроганию двери можно было понять, что мама яростно стучит в неё.
      Но я на дверь не смотрел, я сел в своё кресло спиной к двери и думал, почему я раньше, как только Таня сказала, что она беременна, почему я не сказал всем, что ребёнок мой? Почему сегодня, когда её вызвали в учительскую, я не пошёл с ней? Ведь догадался же, зачем вызывают? Струсил? Растерялся? Просто вовремя не подумал? Придумал только, когда Кира сообщила свою «потрясающую» новость… Только в ответ на Кирино радостное сообщение и сообразил…
       И как жаль, что я просто так, напрасно злю маму сейчас, без причин, из глупого мальчишеского озорства. Какое счастье было бы, если бы сейчас она сердилась по делу. И вечером они распекали бы меня на пару с отцом тоже по делу. А так я чувствовал себя только ещё более несчастным. Одиноким и незрелым, вовсе не достойным настоящей любви и настоящих испытаний. Нет, теперь я понимаю, что Таня отказалась от меня как раз, потому что она меня любит, чтобы я не слушал вот этих родительских воплей, чтобы я был свободен. Таня-Таня… зачем ты решила избавить меня от хлопот и страданий? Разве ты любишь того, кто… этого Марата? Ты любишь меня… надо найти её, найти и сказать, что и я её люблю и не оставлю, и не отдам никакому Марату…
 
        Верно догадался Володя, меня вызвали не просто в учительскую, но, оказалось, на педсовет, где присутствовал и директор, и даже кто-то незнакомый, какие-нибудь из РОНО… Я вошла в учительскую и остановилась в растерянности. Хотя я давно предполагала, что это произойдёт, что меня заставят уйти из школы, потому что не может в школе учиться беременная. Потому что беременной может быть только замужняя, а замужняя школьница – это уже чересчур. Я надеялась дотянуть до Нового года, закончить полугодие. А в январе-феврале подготовиться и экстерном сдать за второе полугодие. Ну не в вечернюю же мне идти… И вот, всего за две недели до конца полугодия меня вызвали распекать.
       – Проходи, Олейник, присаживайся, – сказала мне завуч, злобно сверкая глазами, похожими на смородину, подёрнутую «мучнистой росой», такая зараза нападала на дачные кусты смородины, Кира рассказывала и показывала даже, поэтому сейчас это сравнение и пришло мне в голову.
       Татьяна Юрьевна, наша замечательная классная, бросила на неё недовольный взгляд и сказала мягко:
        – Иди сюда, Таня, сядь рядом со мной.
       Татьяна Юрьевна не напрасно была заслуженным учителем, она и человеком была замечательным, болела душой за каждого из нас, и сейчас я почувствовала, что она приготовилась защищать меня.
        – Ну хорошо, Татьяна Юрьевна, я вижу, вы взяли на себя роль некоего защитника, хотя никто тут никого ни в чём обвинять не собирается, – дёргая бледными ноздрями блестящего острого носа, проговорила завуч. Вот она этим клювом и приготовилась меня клевать… Впрочем, оказалось не только меня. – Тогда, может быть, вы нам ответите, что с вашими учениками происходит?
        – Я не понимаю, для чего устроено это судилище, товарищи, – сказала Татьяна Юрьевна, оглядывая всех. – Для чего вы позвали девочку? Вы Таню Олейник знаете с какого?.. С третьего класса? Или со второго? Я – с четвёртого. И она из моих лучших учениц, моя гордость. А то, о чем вы намерены теперь тут говорить… Я вам не позволю, вот что!
      Она вдруг повернулась ко мне и сказала:
        – Иди-ка, домой, Танюша. Я вечером сама позвоню твоей маме или тебе.
       Я поднялась нерешительно. Но Татьяна Юрьевна повторила:
        – Иди.
        – Татьяна Юрьевна, что за самоуправство?! Неуважение к дирекции, представителям РОНО и райкома комсомола?! Кто позволил вам вольничать и отпускать ученицу?
      Я испугалась, что из-за меня мою любимую учительницу накажут или будут распекать, и проговорила снова:
        – Татьяна Юрьевна… – я хотела спросить, может, лучше я останусь.
       Но она повернулась ко мне, сердясь:
        – Ты ещё здесь?! Я сказала тебе, Таня, иди! Сейчас же иди домой!
       И пока я дошла до двери, успела услышать от неё, поднявшейся со своего стула:
        – Вольничать мне позволило звание заслуженного учительства, это, во-первых. Во-вторых: то, что я сама женщина и мать, а в-третьих: мучить девочку я не позволю. Не те, знаете ли, времена!
       Вслед за её словами зашумели, перебивая друг друга, крича о вседозволенности и «сексуальной революции», но я уже не слышала, спеша по пустым и гулким коридорам школы за своей сумкой, чтобы поскорее уйти домой. Похоже, школу я закончила…
       Я спешила домой. Мне казалось, что меня догоняют, что вот-вот вернуть обратно в школу и всё же высекут или не знаю, что ещё они там сделать хотели…
       А прибежав, я скорее позвонила Валере, слава Богу, он оказался дома. Мне хотелось ему первому рассказать о том, что случилось и чего не случилось. Как хорошо, что он вернулся в Кировск, не представляю, что бы я делала без него, без моего самого большого друга…
Глава 2. Спасение непрошенное и необходимое
      Это правда, что мы с Таней встречались очень часто, она звала, я приходил, объясняя себе, что нельзя отказывать человеку, когда он в таком положении, в каком находится Таня. Я не только беременность имею в виду. Потому что она рассказала, что об этом знают уже её друзья, а значит, вскоре будет знать вся школа, весь город… Так что я из сочувствия откликался, иначе не пошёл бы, шастать туда-сюда к блудливой девчонке, у которой начал потихоньку появляться живот, было не очень безопасно, дойдёт до Альбины, сделает мне нахлобучку. Это я говорил себе всякий раз, когда Таня звонила, или с вечера просила: «Приходи завтра после работы, ладно?», и смотрела громадными своими глазищами. Тогда я себе и повторял то, что выучил для оправдания наших встреч.
       Я не хотел самому себе сознаваться, что мне просто хочется видеть её каждый день. Что мне с ней интересно и весело, и я вовсе забывал, что она девчонка-школьница, которая находится в двусмысленном положении. За эти недели, что прошли с начала ноября до Нового года, я так привык видеть её каждый день, что ждал уже её звонка каждый вечер, и был готов к выходу. Мама даже спросила как-то:
        – Это что за краля у тебя завелась новая? Что, с Альбиночкой всё?
        – Да ты что, мам? Ну какая краля? Это Таня Олейник, сестра Платона, помнишь, может?
        – Таня? Она же… школьница ещё, – нахмурилась мама ещё больше.        – И вообще… не пара тебе. Совсем. Ты и… Таня эта. Она не для тебя…
        – Это почему же? – обиделся я.
        – Она… Слишком красивая, Лер.
        – Ну да… Мам, да ты что, она просто друг… друг и всё.
       Мама покачала головой.
        – Что?! – возмутился я.
       Ни разу я рядом с Таней не чувствовал себя ни некрасивым, ни неловким, ни глупым, вообще каким-то ей не подходящим, наоборот, у неё радостно блестели глаза, когда она смотрела на меня и ей приятно со мной и интересно. Непонятно, с чего это мама считает, что Таня мне как-то там не подходит. Я же не жениться на ней собираюсь или ещё что-то в том роде…
        – Ну и что? Что, с красивыми дружить нельзя?
       Мама пожала плечами, собирая тарелки в стопку, чтобы унести на кухню, и посмотрев на меня, сказала:
        – Ты скажи мне, Лер.
        – Глупости это всё, так бабки на лавках только рассуждают, но не ты же, мам!
        – Ну, нет и нет. Тебе виднее, – сказала мама. – Только гляди, невеста узнает, тоже поверит, как я, что вы дружите?
        – Поверит, это же правда, – сказал я и забрал у неё стопку с тарелками, сам отнесу и помою, там сосед-алкаш опять сидел в голубой драной майке, нечего маме на кухню ходить, его пьяные бредни слушать. К тому же кухня как раз от прихожей, куда заглянет соседка, если Таня позвонит…
        Позвонила как раз, когда я убирал последнюю тарелку в шкаф. Заглянула тетя Рая:
         – Иди, давай, Валер, невеста там звонит опять.
        Всё время так Таню называет, видимо, путает с Альбиной, а я и не думал разубеждать, зачем? Пусть так все и думают, тем более что мама права в одном: Альбине может не понравиться, что мы общаемся с Таней, это правда. Она не будет вдаваться в то, что мне с Таней легко говорить обо всём, что с ней мне вообще легко, и я могу рассказывать всё и обо всём, не стесняясь. Ну, о самой Альбине не рассказываю, конечно, и то только потому, что Таня ни разу не спросила о ней.
      Дядя Витя почесал блёклую тощую грудь с какой-то дряблой кожей, казалось, она тянется за его корявыми пальцами, как старая жвачка, и, подняв синее лицо на меня, сказал:
        – Счастливый ты, жёних, ишь, кажный день звонит…
       А я почему-то представил в этот момент, взглянув в его синеватое и одутловатое лицо, что он лежит на секционном столе в морге… От этой мысли меня пробрал неприятный мороз, потому что возникло точное видение и даже с подробностями, как у него случился инфаркт... Вот гадость, придёт же в голову, думал я, сбегая вниз по лестнице, чтобы ответить Тане.
       Мы сходили с ней в усадьбу, как собирались, и не один раз, там действительно было очень красиво, когда всё было засыпано снегом и покрыто инеем.
       – Как владения Снежной Королевы, а, Валер? – сказала Таня, выдыхая парок в восхищении.
       – Ты похожа, – засмеялся я, имея в виду, что у неё на белой шапочке и на шарфе и воротнике тоже осел иней от дыхания, и на ресницах. И сама она такая же красивая, как героиня из мультфильма, но та была взрослая женщина, а Таня нет, не взрослая женщина, всё ещё девочка, девочка в первом расцвете юности…
        – А на Герду не похожа, значит? – спросила Таня, шутливо «обидевшись».
        – Тебе Герда нравится?
      Таня пожала плечами.
        – Наверное, должна нравиться. Она ведь настоящая положительная героиня: добрая, преданная. Вот только… Кай ведь не звал её, он выбрал другую, вот эту самую, Снежную Королеву, сам к её саням прицепился и уехал. А Герда зачем-то за ним подалась, спасать… Может он и не хотел быть спасённым?
        – Ты забыла, у него же в глазу и в сердце были осколки от колдовского зеркала, он не хотел того, что делал, – сказал я.
        – Это мы так думаем, что не хотел, потому что принимаем решение Герды за истину, – возразила Таня, глядя мне в глаза. – Потому что считается, что это правильно. А это правильно, спасать против воли?
        – И всё же то не была его воля. Его заколдовали.
        – Ну хорошо, осколки, отношения у него испортились якобы из-за осколков, а по-моему, он просто повзрослел, начал превращаться в мужчину и эта приторная положительная Герда ему так осточертела, что он на край света от неё убежал. И то не удалось скрыться, она настигла! И Снежную Королеву погубила, и непонятно теперь, то ли вечная весна настанет в связи с этим, что тоже нехорошо, потому что в мире нужен баланс тепла и холода, добра и зла… Нет?
      Я захохотал, такой трактовки я ещё не слыхал, и сам не думал, что можно так думать, глядя на жертвенную любовь Герды. Хотя сейчас я понял, что пассивная позиция Кая, сидевшего и ждавшего, пока его девушка, голая-босая, явится и спасёт от окончательного погружения в Вечность, мне самому всегда казалась какой-то слабой и не мужской.
       – Да и к саням Снежной Королевы он сам привязался, она его не похищала, даже не знала, что он там, позади, едет. Так что… кому нужны были подвиги Герды, кроме неё самой… неясно.
        – Да ладно тебе, главное же, что Добро победило, разве нет?
      Таня пожала плечами:
       – Наверное, – она качнула головой, оглядывая белизну окружающего – стен и ступеней на лестнице. – Только мне не представляется, что Снежная Королева такое уж зло. Она такая, какая есть и никто не просил к ней соваться. И потом, по миру полетели тысячи осколков того злополучного зеркала, но почему они воткнулись только в Кая, а не в Герду, или там, в бабусю? Значит, он был предназначен или готов к этому?
        – Он дерзил Королеве. Обещал посадить её на горячую печку, вот она и наказала.
        – Ну, если только… Ладно, Лётчик, будь по-твоему, пусть ты прав, а не я. Хотя… я бы так не сделала, как Герда: не стала бы насильно возвращать того, кто меня не любит. Или разлюбил.
        – Кто это тебя разлюбил? – засмеялся я.
        – Да ну тебя! – засмеялась и Таня и, собрав снег с перил, слепила снежок и бросила в меня.
       И побежала от меня вверх по лестнице, тут уже снега не было, только иней, красиво, и бежать легко, не как по снегу. Только задохнулась вскоре, и я нагнал её со смехом, чуть не сбил с ног, когда она остановилась, держась за притолоку в проёме двери. Обернулась на меня, улыбаясь, но побледнела всё же, хотя румянец от морозца и свежего воздуха полностью не стёрлись, но губы побелели. Анемия, наверное, вот и задыхается, подумал я.
        – Устала, небось, Танюша? – спросил я. – Пошли домой?
       Она кивнула, улыбаясь смущённо:
        – Слабая какая-то стала…
       До дома дошли без приключений, я по дороге сказал всё же:
       – А вообще, ты знаешь, я в чём-то согласен с тобой. Если Кай не по своей воле там, в плену был у Снежной Королевы, так что сбежать не пытался? Дома дерзкий, а тут… как раб… Так что стоило ли Герде за этого Кая биться ещё не ясно…
       Таня посмотрела на меня.
        – Правда, так думаешь? Или подлизываешься, потому что я такая квашня стала жалкая?
       Я засмеялся.
        – Какая же ты квашня? Да ещё жалкая!
       Мы дошли до её дома. Таня позвала с собой, обедать.
        – И у меня ещё дело к тебе есть, Валер. Твоя помощь нужна, никак без тебя... Понимаешь, мне надо постельное бельё поменять, а оно на антресолях в шкафу, высоко, я боюсь одна лезть. Маме некогда, это всегда была моя работа. А теперь голова на ровном месте кружится, а с табуретки и вовсе свалюсь ещё… Поможешь? Я только достану, а дальше, не волнуйся, с тряпьём возиться не заставлю, сама застелю, я люблю, и мне несложно.
       Поэтому, мы разделись в передней, Таня поставила суп греться на маленький огонь и повела меня с собой.
        – Поставь стул вот сюда, Валер, – сказала она, подойдя к большому старинному шкафу из темного дерева с резьбой и даже какими-то вензелями на дверце. – Ну вот, я сейчас заберусь, а ты просто рядом стой, если начну качаться, ты уж поймай, ладно?
        – Может, лучше я достану, – спросил я.
        – Ну ты что, Лётчик, как ты поймёшь, что именно надо достать?
       Таня бодро встала на венский стул, не разувалась, потому что вообще не носила тапок, ходила в носках. Я бы держал сразу, чтобы наверняка, но она не просила держать, она просила страховать, а я стану её хватать за ноги и зад?
       Она открыла дверцы наверху, и потянулась, встав на цыпочки. Высоко, действительно, даже с её ростом, а он едва ли меньше моего, и то приходится вот так тянуться, кто такой высоченный шкаф сделал?..
        – Так… – проговорила Таня, перебирая между аккуратными стопками своими удивительно длинными пальцами. – Валер, я тебе сейчас дам одну стопку, ты её на стол положи.
        – А ты?
        – Ты пока отвернёшься, обещаю не двигаться.
       И Таня опустилась на пятки и подала мне стопку дорогого сатинового белья, накрахмаленного, и пахнущего утюгом. Я знаю, что такое бельё стоит дорого. Мы с Альбиной ходили в магазины в Москве, где она выбирала. Что хотела бы на свадьбу. И вот на Ленинском проспекте был такой большой магазин. Где продавались ткани и такое вот постельное бельё, но Альбина повертела в руках свёрток, и отдала продавщице со словами:
        – Красиво, конечно, но чересчур дорого.
       А продавщица ответила:
        – Дорого, но прослужит долго. И не выцветет от стирки.
       Альбина только отмахнулась, как всегда уверенная, что знает лучше. От этой уверенности мне всегда казалось, что я под защитой, хотя, кажется, это я должен был её защищать.
        – Во дворце, что ли, на таком спать… Бязь есть или перкаль? – спросила Альбина, и мы ещё долго разглядывали свёртки с бельём, а я мучился от жары в тёплой куртке и шарфе в хорошо натопленном магазине…
       Я положил на стол бельё, какое никогда не купила бы рачительная Альбина, и поспешил повернуться, а Таня только этого и ждала, чтобы развернуться и снова опасно подняться на мысочки. Вообще-то со стула свалиться нехорошо и не будь она беременная, можно и сломаться и убиться даже…
      Только я подумал, она качнулась, роняя крахмальную стопку мне на голову, а я ухватил её поперёк тела, удержав над стулом в последний момент. И оказалась она в моих руках такая маленькая и хрупкая, как я совсем не ожидал, потому что она была высокая, хотя и тонкая, а теперь я держал её всю, ощущая и вполне отчётливо и длинные бёдра с натянувшимися, как струны мышцами, и кругленький, твёрдый как мячик живот, и хорошенькие упругие ягодицы. Таня, охнув, оперлась о мои плечи руками, склонившись к моей голове, отчего я почувствовал прикосновение её мягких волос к моему лицу.
       Я, стараясь не толкать и не дёргать, посадил её на диван и заглянул в лицо, отведя распущенные волосы:
       – Ну ты… как? Как ты, нормально?
       Таня кивнула, прикрытые ресницы кажутся очень длинными, она, выдыхая, провела ладонью по побледневшему лицу.
        – Ты у врача-то была? На учёт встала? Когда кровь сдавала? Что молчишь-то, Тань? Это не шутка, наблюдаться надо.
        – На учёт? – Таня посмотрела на меня, откинув голову на спинку дивана. – Меня что, в Детской комнате милиции поставят на учёт?
        – Ну, Тань! Что ты ерунду-то говоришь! В консультацию надо, к акушерам. Чтобы наблюдали, всё ли хорошо с тобой и ребёнком. УЗИ там и прочее. Ну ты ладно, дикая ещё, а мама твоя должна же знать.
       – Мама… ну да. Да. Она говорила, что надо. Но она, по-моему, боится, что если я вот так на учёт и всё прочее, то всё станет реальностью, а так, вроде пока… ничего и нет…
       Я вздохнул, собирая разбросанное бельё с пола, с кухни потянулся запах рыбного супа.
        – Ох! Суп-то… Лётчик, закипел, небось! – Таня колыхнулась было встать, но я опередил её.
        – Сидит уж, я выключу…
       Через несколько минут мы всё же ели перегретый и оттого ставший мутным суп. А ещё через час Тане стало плохо, её неожиданно затошнило и вырвало, едва добежала до ванной. И там же и упала. Я подскочил, но она была в обмороке. Похлопал по щекам, она медленно очнулась и будто нехотя открыла глаза и посмотрела на меня сквозь ресницы, подняв брови:
       – Ва-алера… Валерочка-ах… Живот… болит… Валера… Валера… – она опять закатила глаза, содрогаясь снова в рвотных позывах и её снова вырвало, уже на пол.
       – Сейчас-сейчас, – заторопился я, холодея. – Щас, Танюша… ты потерпи! Я в «скорую» позвоню…Ты только…
       …Это последние слова, что я запомнила перед тем, как провалилась в какую-то душную темноту. А потом очнулась уже на какой-то жёсткой и холодной поверхности, было уже не так больно, но голова кружилась очень сильно.
       – Очнулась? Хорошо… Ты не проваливайся, держись, – сказал чей-то голос, постепенно из мути проступило незнакомое, но приятное лицо. – Муж волновался, со «скорой» приехал, сидит там теперь в приёмном. Так что ты, давай, держись ради него. И ради ребёнка.
      Муж? Испугалась я, подумав о Марате, но сразу поняла, что фельдшерица имела в виду Валеру, и мне сразу стало спокойнее. Вообще стало хорошо, не буду им говорить, что он не муж.
       – Документов, правда, твоих со страху не нашёл. Олейник ты, правильно? Татьяна Андреевна?
       Я кивнула.
       – Полежи немного. Щас доктор осмотрит, на УЗИ потом поедем…
       Доктор пришла скоро, пока я ждала, разглядывала больничный потолок в переплетении труб. Пришла доктор, небольшого ростика, строгая сосредоточенная, но с тёплыми маленькими руками, осмотрела небольно.
       – Ну не знаю, Наташ… – сказала она медсестре. – Раскрытия, вроде нет, тонус, конечно… Ладно, повезли на УЗИ, посмотрим, что… Тогда яснее будет, что делаем, живой плод или нет.
        Мне стало так страшно от этого деловитого разговора, я замерла, заставляя себя не думать ни о слабости, ни о боли, которая и правда сильно уменьшилась. А на УЗИ водили по животу, который сразу стал казаться таким большим, каким, вроде и не был дома, водили холодным и твёрдым датчиком, от которого опять стало больнее.
       – Плод живой, мальчик… Так двадцать две-двадцать три недели… Так всё в норме, отслойки нет. Измерять сейчас не будем, после, планово пройдёт. Кровь взяли? Бледная больно, анемия, небось…
      Меня отвезли куда-то, в интенсивную, наверное, потому что рядом что-то пикало, и кровати были необычные с решётками по бокам, хотя я заметила это только к утру. Мне наладили капельницу, и вскоре непреодолимо потянуло в сон, всё стало так спокойно и хорошо…
      …Я сидел в коридоре в приёмном, ожидая, что мне скажет сердобольная фельдшерица, что прониклась к нам с Таней симпатией, считая юными супругами, я никого разубеждать не стал, какая сейчас разница… Вот будет с Таней всё нормально, скажем, что мы  только друзья.
       Я прождал, наверное, часа два, не меньше, я мучился, боясь выйти покурить, чтобы не пропустить её, пока та самая фельдшерица всё же спустилась вниз.
        – Спит, – сообщила она радостно. – Мальчик у вас будет… Теперь всё нормально, но… У неё сильная анемия, гемоглобин 75, это очень мало. Поэтому, полежит пока. Утром посмотрят, решат. А пока домой идите. Да, документы принесите утром, не забудьте.
      Я вышел на улицу. Здесь мороз был всё тот же, что и днём, когда мы ходили в усадьбу, всё так же пахнет и посверкивает в свете фонарей искрами на сугробах. День ещё даже не кончился, а сколько всего произошло. Я держал Таню в своих руках сегодня, это было так удивительно и странно, потому что я ещё ни разу не прикасался к ней, а тут… И потом в больницу посчитали, что я муж… Но главное не это всё, всё это глупости, просто вихрь непонятных чувств и обрывков мыслей, а важное было другое, вот эти слова: «мальчик у вас будет». Как Таня сказала, всё становится реальным, когда вот так говорит кто-то со стороны. До сих пор я не представлял, что у Тани и, правда, ребёнок…
       Но теперь самое важное – это Таниной маме всё сказать, напугается, наверное. Она уже была напугана, когда я пришёл. Лариса Валентиновна была бледна и растеряна, и вид у неё был такой, будто она готова была вот-вот броситься искать Таню. Я сказал, что Таня в больнице и тут же успокоил, как успокоили меня, повторив всё, что сказали мне. И только по дороге домой я понял, что Лариса Валентиновна не сказала ни слова, только смотрела на меня молча и подозрительно.
       Дома я понял, почему. Оказалось, она успела позвонить маме и…
        – Ты что с этой девчонкой сделал, Лера? – хмурясь и бледнея от гнева и испуга, спросила мама, едва я переступил порог квартиры. Она выскочила в прихожую, не обращая внимания, что на кухне пьяный Витька невнятным голосом пел «Мороз-мороз» вперемешку с «Белыми розами», от чего последние становились не такими отвратительными, а бедный «Мороз» явно страдал.
        – Сделал? Что?! – удивился я, думая, что, может быть я, когда подхватил её со стула как-то неловко или грубо коснулся её? Или потом, когда переносил из ванной, где она упала на пол, потому что мне пришлось непросто – поднять человека без сознания, лежащего на полу, да ещё с такими длинными конечностями, не так-то просто.
        – Ты скажи, что? Где Таня? И почему её мать думает, что ты что-то с ней сделал?
        – Таня в больнице, но я… ничего плохого не делал, – растерянно проговорил я.
        – Тогда почему она в больнице? Что вообще у вас происходит?! Зачем ты связался с этой девчонкой? Что тебе, Альбины мало?
        – Да что ты говоришь, мам! Что значит, «связался»? какое-то слово… липкое… – скривился я от отвращения, проходя в комнату, но даже за закрытой дверью были слышны Витькины вопли. Он вообще песни никогда не пел, напивается молча и всё…
       Мама прошла за мной в комнату, продолжая строго смотреть на меня.
        – Что между вами, Лера?
        – Мам, сегодня только говорили что, мы дружим.
        – «Дружим»… Тогда почему она беременная? – от последнего слова мама дрогнула всем своим небольшим полным телом.
        – Я не имею к этому отношения, – вздохнул я, стягивая свитер, в комнате у нас душно.
       Я не хотел, чтобы мама знала, чтобы она стала  что-то думать и вообще рассуждать на эту тему, обсуждать и тем более осуждать Таню. И ещё, как ни парадоксально и как ни глупо, но я жалел, что я не имею к этому отношения. Глупость какая-то напала, наверное, из-за того, что меня назвали её мужем в больнице.
        – Не имеешь отношения?! – воскликнула мама, вообще-то она была впервые в таком возбуждении, в таком возмущении мной, до сих пор я её только радовал, а сейчас ей казалось, она не знает и не понимает меня. – Как бы ни так! Рассказывай… вот и таскался к ней поэтому… и из Москвы с учёбы уехал. Она тебя сбила… Какая же девчонка бесстыжая… вот дрянь… Учти, Лера, если ты из-за неё профессию не получишь, если ты… Что… жениться тогда надо, ей шестнадцать, Лер, посадят за такое, она же несовершеннолетняя. Ты слышишь, что ли?!
      – Мам, да это ты меня не слышишь! – я открыл форточку пошире. – Какая женитьба, о чём ты говоришь?! Я женюсь на Альбине, причём тут Таня?
       Мама обомлела, бессильно опускаясь на стул у нашего большого стола, за которым мы обедали, я делал уроки когда-то.
        – То есть как это?.. То есть ты… спишь с одной, а женишься на другой… Это у вас, мужчин, нормально так, да? – в оцепенении от ужаса перед чудовищем, каким ей вдруг представился я, проговорила мама. – А я и смотрю… исхудал даже… Ах, Лерка… как же это ты? Как же так можно? И как девчонка теперь? Даже если такая, что стала с тобой, стервецом до свадьбы… стала с тобой… но разве не жалко? Соплячка совсем… А?
        – Жалко мам, – сказал я, садясь на свою кровать. – Очень мне жалко Таню, поэтому я с ней дружу, от хулиганов уличных защищаю и сегодня в больницу отвёз, потому что ей стало плохо. Но я никогда на неё не смотрел как на свою невесту. И тем более не касался. Я не имею отношения к  Таниной беременности никакого. Что и как, и кто, меня не касается. Я дружу с ней, а не с ним. Она вообще… ни в чём не виновата. Понимаешь? Он взрослее был, ну и… в общем, Таня не виновата. Думаю, он… её изнасиловал. Вот так. Она не говорит, но…
       Я не хотел говорить, что отец Таниного ребёнка – это Бадмаев, которого теперь знает весь город как страшного убийцу, я не хотел, чтобы имя Тани вообще связывали с ним. Но я почти уверен, что не было у них отношений вроде романа, она сама сказала, что не знает его… Но это не отменяло того, что она с ним… Я заставлял себя не думать об этом, не представлять, и мне удавалось до сегодняшнего дня. А теперь мама устроила мне такой допрос, что невольно пришлось…
       – Изнасиловал, ну, конечно, рассказывай… Знаешь, как говорят: «сучка не захочет...»
       – Мама! – воскликнул я в ужасе. – Как ты можешь?!
       – Потому что я знаю таких… прошмандовок. Будет шляться с одним, с другим, а потом такой дурак как ты и женится, грешки её прикрывать. А она всю жизнь так и будет шляться, ты учти! Тебе нужна такая жена? Молчишь… Ты ж влюбился в неё! А раз влюбился, то и женишься. На то они и рассчитывают, такие хитрые сучки! Находят порядочных и морочат всю жизнь! Я понимаю, конечно, она красивая и… семья такая, необычная. Платон этот, да и родители… что, небось, обволакивают…
       Я покачал головой. Это же надо, сколько всего может прийти в голову двум взрослым женщинам, глядя на наши с Таней отношения, одна Бог знает, что в голову себе взяла, и вторую настроила.
        – Мам, ни в кого я не влюблён. Таня вообще… не в моём вкусе, да и… ну что я, совсем? Я люблю Альбину и не думал ни о ком другом.
        – Посмотрим… – мама покачала головой, уверенная в своей правоте.
        – Мам, не будем мы ни на что смотреть. Таня – мой друг, и останется другом, она мне тоже много в чём помогла. И вообще… Давай считать что этого «чудесного» разговора не было?
        – Друг… с чего это ты с девчонками стал дружить? Сказочник… Ладно, – мама встала, расправила скатерть, хотя она и так была идеальна. – Ужинать будем.
        – Я не хочу есть.
        – Что ещё выдумал? Голодом себя морить? Или Таня считает, что ты толстый?
        – Тане всё равно, толстый я или нет, это Альбина так считает, всё время упрекает этим, но при этом кормит, как на убой своими котлетами.
       – Вот-вот… Тане всё равно…
       Вдруг на кухне дурное Витькино пение стихло, и он… кажется, завыл? А через мгновение, вероятно, упал, потому что послушался звук упавшего тела, что-то ещё повалилось, табуретки…
       Мы с мамой переглянулись и бросились на кухню. Так и есть, Витька лежал на полу, скрючившись, и протяжно стонал, прижимая руку к подмышке, ударился или… инфаркт? Господи, что же это такое…
       «Скорая» приехала сюда довольно быстро, и, удивительно или нет, но та же, что забирала Таню. Они посмотрели на меня удивлённо, не сразу, но узнавая. А уходя за носилками, на которых несли бедолагу Витьку, суровый фельдшер обернулся на меня:
      – Ты прям на дежурстве сегодня, парень… Приходи работать, если что.
     Утром я сразу сходил в больницу к Тане, но меня не пустили, сказали, ещё обхода не было, нечего шастать.
       – После одиннадцати приходите.
     Я позвонил её маме, но она не ответила, в обед меня опять не пустили, а вечером я уже к Ларисе Валентиновне зашёл, несмотря на её явное предубеждение. Я застал её только около десяти вечера, когда пришёл уже в третий раз, в больницу после шести уже не пускали и в мою душу начала закрадываться тревога.
      Лариса Валентиновна открыла мне, но не пустила дальше прихожей.
      – Таню отправили в область. Сильное кровотечение… – сказала она, буравя меня небольшими строгими серыми глазами, похожими на металлические свёрла. – Она… в реанимации. Всё очень серьёзно.
      Я онемел на какое-то время, думая, что когда я оставил её в больнице вчера всё было хорошо.
      – А… а ре-****ок? – проговорил я, наконец.
     Лариса Валентиновна покачала головой в том смысле, что уже всё... А потом подняла голову и, буравя ещё сильнее, будто скорость в её дрели увеличилась в несколько раз, спросила:
      – А вы… почему интересуетесь, Валерий? Это… всё же… ваш? То есть вы… отец… э-э… были?
       Я покачал головой. Увы, как сказала как-то Таня, можем помечтать, но нет…
Глава 3. Разящая рука судьбы или маньяка?
         Я узнал, что с Таней беда, через две недели после того замечательного разговора с мамой. Кира мне сообщила об этом перед уроками, в последний учебный день перед Новым годом.
        – Володь, слышал уже, нет?
        – Что?
      Мне стало страшно, что она скажет, что Таню исключили. Таня не ходила в школу с того дня, я насмелился и спросил Татьяну Юрьевну, а она сказала, внимательно глядя на меня:
        – А ты зашёл бы, Володя. Людям необходимы друзья. Особенно в беде. А Таня сейчас в беде.
        – Я заходил, она… я не застал её ни разу.
       Тамара Ивановна покачала головой:
        – Таню не исключили, если ты это хочешь знать, этого я им не позволила. Она будет сдавать экстерном после каникул. Так что… в школу не вернётся. А ты зайди. Таня девочка славная, хорошая, вам не надо расходиться, как бы ни складывалось. Ведь так?
        – Я её люблю! – вдруг выпалил я, наверное, так долго молчал, а мне хотелось говорить, петь об этом, так давно хотел сказать самой Тане, а она будто в крепость спряталась от меня.
       Тамара Ивановна улыбнулась, покачала головой и погладила меня по плечу.
        – Ну, тем более. Не отказывайся тогда…
       А спустя всего несколько дней и моих бесплодных попыток поговорить с Таней, или встретить её перед самыми каникулами, когда, я был уверен, я её найду, Кира заговорщицким тоном проговорила:
        – Таню в больницу отправили Володь, в Областную.
        – Что… почему? – как-то глупо проговорил я.
        – Мне мама её сказала. Положение серьёзное. У Тани же на сердце была операция в детстве… Ты не знал? Ну и вот… чем теперь дело кончится, не известно. А ещё… Марат сбежал.
      Последние слова не сразу дошли до меня. Как-то много сразу сообщений всего в нескольких словах: Таня в больнице, у Тани операция на сердце и ещё Марат…
        – Чего? – проговорил я, чувствуя себя идиотом, и посмотрел на Киру.
        – Я говорю, Марат сбежал из тюрьмы. Ну, то есть не из тюрьмы, он на экспертизе какой-то был, и… Как будто узнал, что с Таней тут неладно. Но как он мог узнать?.. Теперь, наверное, при Тане там засаду устроят, как думаешь? – Кира, по-моему, говорила сама с собой. Мне всё равно, что на её Марата засада, хоть пять, я услышал главное: я знаю, где Таня, и я её увижу.
       Я подхватил сумку и стремглав бросился из школы.
        – Володь! Володя, ты куда?!
       Я  уже не слышал Киру, но она скоро нагнала меня, остановив у перехода, когда я едва не бросился прямо перед самосвалом.
        – Что ты… как сумасшедший… – проговорила Кира, крепко держа меня за локоть. – Чего полетел-то? Автобус до Пскова только через час.
        – На папиной машине поедем. Щас из дома позвоню, нас отвезут. Поедешь? – спросил я.
        – Конечно! – обрадовалась Кира. – Только, Володь, я домой зайду, предупрежу, и к тебе, не уезжай без меня, ладно?
      …Он кивнул, и точно как сумасшедший. А во мне работала мысль ещё со вчерашнего дня, когда я вечером узнала о Таниных злоключениях от мамы. Они с отцом обсуждали это на кухне, но нарочно громко, чтобы я слышала, как мне кажется.
       – Привезли позавчера вечером с угрозой выкидыша, ничего не предвещало, только анемия была и довольно значительная, не понимаю, почему мать не предпринимала никаких мер. Тем более, оказывается, у Тани оперированное сердце, не знаю, можно ли ей вообще было беременеть. А утром стал нарастать ДВС-синдром. То ли всё же аборт начался или ещё какая-то причина, но в тяжелейшем состоянии её увезли в Область. Сейчас уже лучше. Если всё неплохо завтра переведут в палату из реанимации.
        – Может она сама? Приняла что-нибудь? – негромко сказала бабушка. – Что там пьют… какой-нибудь йод…
       Все помолчали, потом мама снова отчётливо сказала и я снова поняла, что это для меня:
         – Возможно…
        – Тогда не сама, это ещё надо знать, что принимать, – снова вполголоса проговорила бабушка, не понимая воспитательной роли этого разговора, при котором я не присутствовала, но должна была всё слышать. А потому ещё добавила: – Лену жалко теперь, она так надеялась, что внук будет… Марат-то сбежал. От-ить, ведь всесоюзный розыск объявили, найдут – расстреляют. И внука теперь ещё не будет, как все сразу-то…
        – Что ребёнка ей было всё равно не выносить, теперь ясно, странно, что раньше выкидыш не случился. С таким анамнезом всю беременность женщины на сохранении проводят. Детей может и не быть больше…
       Вот за все эти новости и, особенно, за последнюю, я очень уцепилась и поспешила домой. Теперь мне надо было предупредить бабушку, которая оказалась очень недовольна, что я «общаюсь с этой девчонкой».
        – Бабушка, когда Таня была дочкой писательницы и журналистки, это было очень хорошее знакомство и полезная дружба, а теперь? – дерзко сказала я.
        – Кто знал, что она такими вещами занимается, эта «дочка»?
        – Бабуля, я просто навещу подругу и всё. К тому же Володя меня отвезёт. Он шофёра своего отца попросит.
        – Володя… И Володе нечего там делать, если он твой кавалер. Или что он, и нашим, и вашим? С вами обеими дружит? А жениться как будет?
      И вечером мне ещё устроят головомойку по этому же вопросу. И тоже будут пытать, зачем ездил Володя, просто чтобы меня отвезти, или тоже хотел навестить Таню. Как я могла им сказать, что это я за ним увязалась? Что это он хотел видеть Таню? И больше того, заявлял, что Танин ребёнок от него? Врал, конечно, я знаю, но это ещё хуже…
       Пока бабушка ворчала, следуя за мной по комнатам, я никак не могла сделать то, ради чего пришла, потому что предупредить, что поеду в Псков, можно было и по телефону. А мне нужно было…
       Наконец, я смогла остаться одна, потому что зазвонил телефон, и бабушка, усевшись поудобнее в кресле, увлеклась разговором со своей подружкой, а они могут болтать сутками, и я взяла то, что собиралась. Тот же транквилизатор, что я уже использовала летом, чтобы с Таней произошло то, что теперь вот так трагично заканчивается. Но я думала, что если Володя, несмотря на то, что я ему наврала о давних отношениях Тани и Марата, несмотря на то, что ребёнок был не его, и Таня ему изменила, несмотря ни на что всё равно рвётся к ней всё больше, и если сообщение о том, что Таня теперь ещё и бесплодна, не произведёт на него впечатления, я сделаю то, что задумала вчера, пока слушала, о чем говорили мои родственники. Потому что теперь, когда ребёнка у Тани не будет, что может помешать Володе, быть с ней? Если до сих пор ему ничто не мешало этого желать?
       Таня только из-за ребёнка, не желая обременять Володю, держала его на расстоянии от себя, куда там, какое благородство! Как я ненавижу её и за это тоже! Любая другая на её месте воспользовалась бы случаем и женила самого завидного жениха на себе. Тем более что он сам только и мечтает об этом. А она… Но теперь незачем даже и благородничать, теперь вон как он летит, чтобы видеть её, конечно, я уже никак этому не помешаю. Если только… не осуществлю задуманное. Или не смогу внушить Тане, что ей, убогой, недостойно морочить голову парню, что его родители никогда и ни за что её не примут. Но на это я не слишком рассчитывала…

       До Пскова ехать минут сорок, но если поторопиться за полчаса можно, дорога хорошая, мой отец и озаботился пару лет назад и поговаривал, что нужно строить ещё. Как он говорит: «Много дорог не бывает!», что ж, я рад, что мы по хорошей дороге едем так быстро, хотя всё равно недостаточно быстро. Кира всю дорогу рассказывала в подробностях, как с Таней нехорошо, что она едва не умерла, а теперь после всего не сможет иметь детей. Это, конечно, прискорбно, но какое это имело значение, если Таня могла умереть? И все из-за братца Киры!
        – А ведь он к ней сбежал, Володь, представь! Из института Сербского, кто сбежит, а он сбежал. Вот какая любовь…
       Это так злило меня, что я не выдержал и повернулся к ней, мы сидели рядом на заднем сиденье и то и дело подскакивали на пружинах от скорости. Я сто раз пожалел, что не сел впереди, на «штурманское» место. Я повернулся и спросил:
        – Твой брат, что, татарин?
        – Поч-чему татарин? – наконец-то растерялась Кира, отодвигаясь. – Прадед бурят был… шаман известный.
        – И что, у них так принято? У бурятских шаманов? Вот так с девушками действовать?
       Кира смешалась и замолчала, мне казалось, она говорила всё это не только для меня, но и для водителя, чтобы как можно больше людей знали о Тане и всём, что происходит с ней.
       Наконец, мы приехали. Чтобы найти нужный корпус на территории Областной больницы тоже пришлось постараться, но Кира тут бывала и вообще девица она бойкая, расспросила и узнала, где Таня, хотя всё же несколько корпусов мы обошли зря. Меня пускать не хотели, всё же гинекология, но Кира, пошепталась с вахтёром, наверное, сказала, что я сын Кировского директора, и нас пустили.
        – Что ты сказала им?
        – Что ты жених и очень о ней беспокоишься после случившегося, – сказала Кира, слава Богу, оставила свои попытки быть моей девушкой.
        – Молодец, – благодарно улыбнулся я и даже потрепал её по плечу. Вот не думала бы ко мне липнуть, вообще отличная девушка была бы.
       Таня была в палате с ещё одной женщиной. Но та вышла, запахивая халат поглубже, едва мы вошли. Таня… наконец-то…
       Я никогда не видел таких бледных людей, какой оказалась она в это утро. Холодный зимний свет, что лился в окно, ещё больше остужал её кожу, придавая ей голубоватый оттенок, ещё эта сероватая больничная наволочка, голубые стены палаты. И личико такое маленькое, словно Таню заколдовали, и она уменьшилась вдвое. Зато глаза оказались такими громадными, что, когда она открыла их, не в силах при этом приподняться повыше на кровати, мне показалось, это две Марианские впадины смотрят на меня, столько в них было тёмной синевы бесконечной и безбрежной. И губы, большие и тоже бледные, приоткрылись и улыбнулись нам.
        – Ребята… ребята, как вы узнали?.. Володя…
       Я не мог больше быть на расстоянии, я быстро дошёл до кровати и обхватил её за плечи в этой чудной, казённой, что ли, ночнушке, приподняв от подушки, и прижал к себе, а потом поцеловал в губы. Не было больше никаких препятствий, которые она выдумала между нами, теперь не было даже ребёнка, который мне совершенно не мешал продолжать любить её и хотеть только её. Губы сейчас у неё были слишком горячие и слишком сухие, а они всегда были влажными и тёплыми для меня, как цветок розы.
        – Таня… Танюшка… ты... – я погладил её по лицу, только сейчас заметив, как строго заплетены в косу её волосы. – Как ты чувствуешь себя?
       – Хорошо, – она улыбнулась и тоже подняла руку к моему лицу. – Совсем хорошо.
       И голос у неё стал сейчас такой тихий.
        – Вы как сами? Полугодие без «троек»?
        – Володька нахватал, – сказала Кира, садясь в ногах Таниной кровати, мне пришлось сесть на стул, чтобы не сидеть спиной к Кире.
        – Были бы смелее, «параш» бы наставили, а так «шефов» боятся разочаровать, – сказал я. – Я вообще мимо полугодие пропустил, ну ты помнишь… наверное.
      Я хотел сказать, что ей теперь можно не уходить из школы, но не стал, наверное, это было бы не к месту, тем более что она, очевидно, было очень больна, я ещё никого не видел таким больным и слабым и только сейчас вспомнил, что Кира сказала, что Тане в детстве сделали операцию на сердце, так вот откуда у неё был шрам на груди, а она отшутилась когда-то...
       Поэтому я не сказал этого, но сказала Кира:
        – У всего есть хорошая сторона, Тань! – улыбаясь румяная и персиковая, даже кажущаяся этим сочным персиком сейчас. – Зато из школы можно не уходить…
       Таня не улыбнулась, но попыталась изобразить улыбку, хотя я увидел, в уголке глаза блеснуло… слеза? Я так растерялся, что спросил совсем уж глупое, просто со страху оттого, что я не понимаю, что она должна переживать сейчас:
        – Тебя когда отпустят?
        – Скоро, думаю, – обрадовалась Таня возможности ответить. – Только кровь хотят перелить пару раз и отпустят. Стану как вампирша, бойтесь! По ночам стану приходить…
         – Ко мне приходи поскорее! – обрадовался я, я не помню ни одной шутки от неё с самого лета.
        – И ко мне, стану сексуальная, как ты, – засмеялась Кира, снова неловко пошутив.
        – Ну да, этого хоть отбавляй, – хмыкнула Таня, оглядев себя, действительно, сейчас, в этой ужасной рубашке, со стянутыми волосами, такая сине-белая, будто сама жертва вампиров, она, как ни странно, была на удивление привлекательной. И даже Кира не могла этого не заметить, а сама Таня, похоже, поверить не могла…
        – Марат-то сбежал, слыхала? – сказала Кира. – К нам приходили, сказали, сообщить, если объявится.
       Она всё сегодня говорит невпопад, со злости что ли? Понимает, что мы с Таней теперь не расстанемся ни за что. Пусть только окрепнет. Только выйдет отсюда…
        – Я думаю, у тебя тут и вовсе засада где-то.
        – Надеюсь, у Марата всё будет хорошо, – только и сказала на это Таня, отведя глаза и невольно хмурясь.
       В этот момент вошла медсестра.
        – О… да тут целое собрание. Вы на выход ребят, щас капельницу принесу уже. Завтра приходите. На-ка, пока таблетки выпей.
       Она протянула стаканчик с таблетками, Кира взяла его.
        – Давайте, я дам, – сказала она, и поднялась, чтобы подойти к Тане, и воды налить, запить.
       Медсестра вышла, а Кира сказала мне от крана:
        – Не работает, Володь, на стакан, принеси из коридора.
        – Да у меня тут… что, компот есть, – услышал я, уже из коридора. Значит, Тане не хотелось, чтобы я уходил. Я так обрадовался… что тут же вернулся, а Таня с помощью Киры уже выпила таблетки, запивая ярко-розовым компотом, из смородины, вероятно.
        – Вымой кружку, Володь, извини, что гоняю тебя, но грязной оставлять нельзя, тараканов ещё разведём…
       Пока я шёл с кружкой, сам не знаю, куда, мыть её, я хотел приплясывать, но при этом не мог не думать, что Кира нарочно отослала меня зачем-то. Но, возможно, им, девчонкам, есть о чём поговорить…
      …Не о чем нам особенно было разговаривать. Едва Володя вышел, как Кира снова заговорила о Марате, и мне кажется, больше половины выдумала. Особенно о том, что он сбежал, чтобы быть со мной.
       Марат сбежал, это само по себе ужасно, потому что считают, если человек бежит, значит виновен. И ещё это значит, что его могут просто убить при задержании как опасного преступника. Если предстоящий суд мог бы ещё вынести какой-то иной приговор, я была уверена, что не могут теперь, когда у нас перестройка и свобода, осудить невинного человека на смертную казнь. Но этот его побег… он пугал меня. Особенно, когда Кира сказала, что Марат сбежал, чтобы быть со мной. Но уже через мгновение я поняла, что это чушь. Марат же не безумец, чтобы так поступить. И ни в какую там громадную любовь с его стороны я не верила. Он хотел немного отвлечь свою маму от себя, вот и рассказал обо мне. Но теперь, если в нем есть хотя бы капля здравомыслия, а он не маньяк, которым его представляют, он спрячется, и никто его не найдёт никогда. Во всяком случае, я очень надеюсь, что будет именно так. Марату я не желала зла, несмотря ни на что, и ни в чём его не винила. В своих бедах я винила только себя.
       Вот и сейчас, кто, если не я, виноват в том, что я оказалась в больнице? Ведь сказали же, что анемия и надо наблюдаться и таблетки пить, а я забывала, и на учёт так и не встала. Из-за меня не будет у Марата сына… Но даже, если бы мой малыш родился, Марат, скорее всего никогда бы его не увидел… Вот где он теперь? Только бы его не нашли…
       У меня начали слипаться глаза. Я почти все время почти от слабости, и зрение сильно ослабло, стало трудно читать, я не сразу поняла, в чём дело, когда открыла книгу и долго не могла пристроить её к глазам. Когда сказала об этом доктору, она пожала плечами:
        – Большая потеря крови была, возможно, повреждение сетчатки. Я вызову к тебе окулиста.
        А сейчас ребята засобирались, потому что их уже гнали из палаты, пришли ко мне с капельницей, кровь там, значит, других сегодня капать не будут…
     …И я с удовлетворением заметила, что принесли только флакон с кровью, значит снотворное, которое я подсунула Тане, не вымоется с растворами. Да, я могла бы на смерть отравить её, и даже хотела это сделать, и уже вылущила десяток таблеток из блистера, но вовремя остановилась, вспомнив о Марате и всём, что с ним, с тётей Леной, да со всеми нами… Убийство, это как-то уж очень серьёзно. И Марат не виноват, а я… что, буду жить с призраком мёртвой Тани? Ну нет… я же не маньяк. Хотя ненавижу её уже с маниакальной страстью. Как и к Володе отношусь с маниакальной страстью. Может, я в Таню влюблена платонически, восторженно и восхищённо, и не могу себе самой признаться в этом, в том, что хочу быть на неё похожей во всём, так же похудеть и даже покрасить волосы в светлый цвет? Может, из-за этого я так ненавижу её?
       Я придумала лучше. Я высыпала все таблетки, кроме трёх в раковину, эти три и дала Тане. Они найдут пустые блистеры в тумбочке, и Таню, спящую беспробудным сном, от трёх таблеток и крупный мужчина свалится как подкошенный… Я очень умная девушка, я отлично знаю, что делают с суицидниками. Не будешь ты, Володечка, со своей прекрасной феей Таней танцевать на Выпускном. И в Ленинград вместе с ней ты не поедешь. Ты со мной поедешь, потому что я буду рядом, а эта чокнутая талантливая художница, эта провинциальная красавица международного класса, проведёт остаток дней в психушке. Потому что только сумасшедшие могут кончать с собой. Это же все знают…
Глава 4. Семья
         На новый год мы с Викой поехали на Домбай. Всего на неделю и она стала бы, конечно, замечательным отдыхом, если бы я был там не с Викой, а с Катей. Катя сказала мне, что в апреле они уже переедут в Москву. Это абсолютно точно, что уже подыскивают место Ванюше в детском саду.
        – Наргизу Анваровну тоже надо перевезти, – сказал я.
     Катя засмеялась:
       – Она ни за что не бросит роддом. Что ты, Платон, она его любит больше, чем меня. Он её детище, её гордость. Это из меня ничего примечательного не получилось, а мамин районный роддом и все её ФАБы лучшие не только в нашей области, но и во всём РСФСР.
        И надо такому случиться, что именно Катя мне сообщила первая, когда мы уже на чемоданах собирались в аэропорт, что у Тани произошёл выкидыш.
        – Мама сказала мне сегодня. Там нехорошо как-то. Ты бы приехал, Платон? – сказала Катя.
       А из прихожей уже поторапливала Вика:
        – Платончик, с кем ты там болтаешь? Скорее… уже опаздываем, впритык времени. Два часа до самолёта… Уже регистрация, а мы из города даже не выехали…
        – Да-да… спасибо, что сказали… – проблеял я.
        – Ты не можешь говорить? – догадалась Катя. – Не говори. Приезжай.
       Я положил трубку. Потому что Вика подошла ко мне с гневным лицом, уже красная от жары под шубой.
        – Идём уже?
        – Да-да…
        – Что там у тебя? – спросила Вика, недовольно хмурясь.
        – Таня заболела, – сказал я.
       Вика посмотрела на себя в зеркало снова, поправляя волосы, которые и так зализаны идеально.
        – Ну и что? Ты врач, что ли?  Позвонишь потом и спросишь, как дела. Или она умирает?
         – Да нет…
         – Ну и всё тогда, всё, Платончик, полетели! – Вика подхватила меня под руку.
        Из Домбая позвонить невозможно, так что позвонил я маме только когда вернулся в Москву. И надеялся, набирая номер, что ответит сама Танюшка, потому что прошла почти неделя с того дня, как звонила Катя. Но мне вообще никто не ответил. Кате позвонить я не мог себе позволить. А всё это уже начало меня пугать. И я позвонил Валере Лётчику. Да. Я помнил его номер ещё со школьных времён, когда редко, но всё же звонил ему. И вот теперь… если он всё время крутился там возле Тани, как говорила мама, может быть, он знает что-нибудь.
        – Платон? – Лётчик удивился только в первое мгновение. – Ты… из-за Тани?..
       Мне стало нехорошо, неужели, действительно произошло что-то нехорошее, по-настоящему.
        – Что с Таней, Валер? – едва в силах вдыхать слова, проговорил я. Неужели, пока я дышал кристальным воздухом Кавказа и катался на лыжах пил глинтвейн и кофе, Таня…
       – Ничего хорошего, – скрипя каким-то особенно высоким сегодня, прямо бабьим голосом, сказал Лётчик. – Она… Понимаешь… она пыталась отравиться. И её… ну ты понимаешь… Это обычно так делается. Ну… если кто-то решается на такое… Я не знаю, что и… почему это произошло…тот-то маньяк, который… ну… понял, нет?
       Он подождал с мгновение, чтобы я догадался, о ком он говорит.
        – Да понял-понял… – пробормотал я, любое упоминание Бадмаева доводит меня до белого каления.
        – Так он сбежал и она… со страху ли… Или с горя, что ребёнка потеряла… А может… тут ещё один парень её к ней в больницу приходил… Может, он сказал ей что-то… Не знаю, твоя мама не знает… не знает никто, но Таня… три пачки таблеток выпила, Платон… И так едва откачали после выкидыша, а она… Твоя мама даже… у отца.
       Лётчик не лез с советами, не говорил, что мне делать и как чувствовать себя сейчас. Но мне казалось, что я виноват, что с Танюшкой такие несчастья одно за другим. Я виноват. Виноват, я хотел, чтобы… я даже сам подстроил всё. Тогда не удалось. Зато теперь… что это теперь? Как это мне понять?
      Мама… мама, почему Танюшка с тобой оказалась беременной, а теперь… мама…
       И сама у отца… и так, что даже Лётчик знает об этом… Он знает потому, что говорил с мамой, как я не догадался сразу, в его словах мамины. Сам Лётчик, если бы рассказывал от себя, говорил бы иначе.
       Я положил трубку. Господи, как страшно. Всё страшно… Вот только чтобы Таня впала в такое отчаяние, что попыталась отравиться, я не верю. Не Таня. Кто угодно и в любых обстоятельствах, но не Таня. Она даже младенцем была стойким. И даже тогда со швом на груди весело хохотала над бабушкиными «ладушками» и «по кочкам», прямо заливалась весёлым смехом. Синела и слабела от него, но веселиться не переставала.
       И чтобы она теперь… когда её сделали беременной, может быть, и изнасиловали, как думала мама, я рвал и метал, злился и обезумел, а она не пала духом, даже картины её, я видел, не утратили солнечных красок. И чтобы она слов какого-то мальчишки испугалась? Или Бадмаева ей бояться? Что мог, он уже сделал… Нет, это ошибка, это ужасная ошибка с этим дурацким отравлением. Что-то не так в этой истории. Я могу поверить, что столичный ловелас соблазнил неопытную девочку, это, как говорится, в рамках обычной жизни, для семьи и для самой Тани, конечно, катастрофа, но история самая банальная, как говориться, не надо было уши развешивать. Но поверить в то, что Таня после выкидыша или какого-то там разговора могла вдруг взять и отравиться?! Да не поверю ни за то!
       Не говоря ни слова Вике, я собрался за пять минут и уехал. Уже на следующий день я говорил с родителями дома у отца, после того как  побывал в областной психиатрической больнице и меня не пустили дальше порога, сказав, что моя сестра на обследовании и пока ей все посещения запрещены.
        – Вы не понимаете, если у человека депрессия, то даже встреча с родными может усугубить положение.
        – Никакой депрессии у моей сестры нет! И быть не может! – горячился я, не в силах сдерживаться в противовес спокойному психиатрскому подходу.
        – Вы не можете знать. Психика подростков очень лабильна. Можно не замечать органического заболевания, даже находясь рядом, а вас не было рядом уже несколько лет.
       Крыть, как говориться, было нечем, и я отправился в Кировск.
       И вот я у отца в его холостяцкой берлоге, которая была весьма уютной, и здесь всегда присутствовали женские руки, а теперь и мама, и я подумал вдруг, не была ли мама одной из тех женщин, что всегда при отце? Тайно, так, что не знал не только я, но для них самих это был какой-то чуть ли не подпольный роман. Вот что они, спрашивается, чудят? Или жить как обычные супруги им невмоготу, а только вот так – тайно встречаться, чтобы будоражить остывающие сердца? Или для мамы, как для писателя, жизнь нормальной семьи представляется удушающей рутиной? Тогда не стоило и заводить эту самую семью… 
        Примерно это я и сказал родителям, наконец, застав их вместе дома у отца, после того, как несколько часов безрезультатно прождал маму дома. Но маму я не дождался. А вот в комнате у Тани все эти часы и пробыл. И что вы думаете? Множество, сотни рисунков, несколько эскизов в масле, сотни акварелей – золотые, туманные, солнечные, в инее, в дожде, первом тающем снеге осенние пейзажи, вид с Таниной веранды в любую погоду, усадьбы, которую знают все, только зачем она туда ходит одна? Но тут я понял, что не одна: в другой стороне, а также на столе всюду, но прикрытые сверху пейзажами и портретами дворовых кошек, были портреты Лётчика. Тут был и Книжник, я отлично его помню, в разном, кстати, возрасте, совсем ещё пацанчик с рыжеватыми вихрами, и уже теперешний, длинноволосый юноша, такие причёски, думаю, в школе позволили ради него, сынка директора комбината, и Танина подруга, кажется, Кира. И наши с мамой портреты, и Катины, и Ванюшкины тоже во множестве, и портреты отца. Но больше всех, больше всех вместе взятых – портреты Лётчика, Валеры Вьюгина. Вот так…
       Это не было потрясающим открытием, и всё же, разглядывая именно его изображения, я подумал, что они самые живые, меняющиеся, она рисовала его при самом разном освещении, с натуры и по памяти, и его лицо, руки, его улыбки точно для неё самые прекрасные на земле. Когда они успели так сблизиться, не понимаю, и почему?
       Но сейчас я спросил родителей, но конкретно маму, как она могла отдать Таню в психбольницу?
       – А как я могла воспротивиться?! – вспыхнула мама, значит, всё же осознаёт свою вину и неправоту.
       – Платон, я не понимаю, что за обвинения? – отец нахмурился. – Всё произошло в больнице, даже не дома, когда мы могли бы всё скрыть. Никто слишком и не спрашивал, можно ли отправить Таню в психиатрическую.
       Это меня возмутило сильнее маминого попустительства во всех смыслах. Да ещё сидит в своё  уютном кресле, такой вальяжный и спокойный, как сытый кот, у него почти всегда такой вид.
         – Я понимаю, отец, тебе Таня чужая, потому и душа не болит.
        Мама вспыхнула, подскочив, а отец повернул лицо к ней:
         – Вот. Вот, Лара, к чему привела твоя дурость по сохранению непонятного  renommee интересной женщины. Будто кто-либо считал иначе. Довольна? Ладно общественное мнение, плевать, но для чего ты сыну внушила эту же дикую идею.
        – Да чтобы и в его глазах не выглядеть жалкой покинутой клушей! – вскричала мама, вскочив с места, я редко видел её в таком волнении. Вообще при отце она другая, её большая фигура кажется сразу куда более изящной и тонкой, движения более женственными, даже голос заучит иначе. Но главное сейчас было не это, получалось, она меня обманула, зачем? Чтобы казаться гордой изменщицей? И ради этого лишиться карьеры, Ленинграда, но главное, и тут отец прав, так затуманить мне голову, чтобы я родную сестру начал считать чужой…
        – Мама… – я поднялся. – Ты… такое натворила, Таня… да нормальнее её я вообще никого не знаю. Нормальнее и сильнее. И талантливее. Ты сама…
       Но и мама тоже вскочила.
        – Я?! я – да! Я ужасная, безрассудная женщина, гордячка, всё потерявшая из-за желания не быть жертвой вечных супружеских измен главного Питерского Казановы! Которой надоело ловить на себе сочувственные взгляды и слышать перешёптывания, что у моего мужа очередная возлюбленная. Да, я захотела отомстить ему и себе за то, что выбрала его, а не кого-то другого, что могу любить только его! Да, никаких оправданий! Хотите – ненавидьте меня! И Таню упустила. Когда, не знаю… может быть и давно, с самого начала. Я никогда не была близка с ней, как бывают близки с дочерьми. Но и моя мать не была близка со мной. Куда ближе с вами, детьми… да, пусть я негодная мать и дурная жена, но ты сам, Платон?! Ты был хорошим братом? Когда узнал о том, что Таня в положении. О чём ты думал? О ней? О том, что её жизнь под откос? А не о том, что это повредит твоей репутации? Не об этом? Что ты сделал? Ты поговорил с сестрой, посочувствовал, погладил по голове? Что ты сделал?! Чужой парень стал ей как брат, приходил каждый день, на каждый её звонок, на любую просьбу отвечая. Не было бы его, неизвестно, может быть, Таня ещё в тот вечер, когда попала в больницу, умерла от кровотечения. Какой-то Валера Вьюгин оказался рядом! Вот так, идеальный брат, и суровый обвинитель. Я виновата. Виновата, конечно, что Таня не ночевала дома, а я и не знала об этом. Сколько это продолжалось, сколько было мужчин, чей ребёнок был у Тани, которого так охотно признали Бадмаевы, я не знаю. И когда она пошла по рукам, я тоже не знаю. Для меня работа всегда была важнее всего остального. И для тебя! Разве не для этого ты живёшь теперь так, что твой взгляд гаснет? И ты прав, и я понимаю тебя и поддерживаю. Не надо обвинять других, пока не посмотришь на себя…
        – Да, я сын своих родителей-чудовищ, – сказал я, направляясь к двери. – Только вы просто чудовища, как дети-эгоисты, а я… куда хуже…
       Я не стал договаривать, потому что понял сейчас, что признаться в том, что я замышлял против Тани, я не могу. Не им. Они мне казались сейчас детьми, которые продолжают играть в игры, ломают игрушки при этом, нас, своих детей…  Мама… если бы мы хотя бы остались в Ленинграде… Ты не можешь себе представить, чего ты лишила меня, когда загнала нас в этот Кировск. Как мне, парню из Кировска трудно среди московских снобов. Но, с другой стороны, то, что ты писатель и небезызвестный, открывает для меня кое-какие двери и сердца. Так что, даже если ты и виновата в чем-то перед нами с Таней, но столько же ты дала нам просто тем, кто ты.
      Я вышел под черное вечернее небо. День начал прибавляться, уже январь. Иней толстыми комьями висел на деревьях. Дышалось удивительно легко. Машин зимой в Кировске почти нет, все ставят свои в гараж. Сейчас и прохожих уже мало, я направился к дому, думая, знать бы, что Катя одна дома, я позвонил бы и позвал её к себе, мама останется, конечно, у моего отца. У нашего отца… ох, мама… обиженная женщина способна разрушить полмира…
       Я почти дошёл до дома, когда увидел знакомую фигуру, вернее, походку, потому что фигура как-то изменилась, я ещё не совсем понял, как именно, но… Лётчик.
        – Лётчик! – крикнул я, бросаясь за ним через дорогу.
        Он обернулся, ёжась и пряча уши в воротник, и шарф, чего он так замёрз-то?
         – О… Платон, приехал, значит, – он достал руку из кармана и снял перчатку, чтобы пожать мою. Твёрдая рука, но ледяная.
         – Ты замерз, что ли? – усмехнулся я, от меня едва ли не пар валил, а он съёжился
         – Да околел не то слово, – засмеялся Лётчик. – Прождал проклятый автобус на станции, лучше бы пешком пошёл.
         – А что ты делал там?
         – Вагоны разгружал, Платон, что ещё? Вот, заработок несу, – он показал две бутылки водки в карманах, верно, сейчас валюта, почище денег.
         – Может, зайдём ко мне? – предложил я.
         – На водку мою покушаешься? – засмеялся Лётчик.
         – У меня своя есть, не переживай. Идём? Я там со скуки, пока родителей ждал, жаркое приготовил, угощу тебя.
         – Вкусное? – спросил Лётчик со смехом.
         – Ага. Мясо отменное было.
         – Ладно, пошли уже скорее, а то щас сдохну. С утра не ел, – махнул головой Лётчик.
         Едва мы разделись и прошли на кухню, я налил Лётчику водки, пока будет разогреваться жаркое, ему надо согреться.
        – Ещё выпей, – сказал я, наливая ещё.
        – Напьюсь же…. – сказал Лётчик, но водки выпил. – В первый раз так вкусно тёплая водка. В серванте держишь?
        – В буфете.
      Лётчик снял, наконец, и шарф. И тут я понял, что в нём изменилось: он немного похудел, всегда бы эдакий налитой колобок, не рыхлый, но сбитый. Сильный, хотя и толстый. А сейчас и не такой толстый, на ляжках джинсы свободно болтаются, всегда крепкие ляжки обтянуты были любыми штанами.
        – У меня тут сосед от водки помер недавно, – сказал Лётчик, садясь за стол, взял нож и хлеб, всё знает, где у нас, и нарезал спокойно, ровными ломтями. Не в первый раз это делает, всё привычно ему здесь всё, я думаю, он лучше меня знает и где какая посуда стоит.
       – Ну, тебе не грозит.
        – Напрасно ты так уверен. У меня отец от водки помер, так что наследственность у меня самая паршивая.
        – Ну да… наследственность… – пробормотал я, думая, какая у меня наследственность? Самая превосходная на первый взгляд, но это тоже, как расценить...
       Жаркое согрелось, распространяя замечательный аромат по всей квартире.
       – М-м-м, пахнет и правда очень вкусно, – сказал Лётчик, берясь за ложку.
      Позволив ему съесть почти всё, и выпив вдвоём уже по три рюмки, я спросил, наконец:
        – Лётчик, вы очень сдружились с Таней?
      Он поднял глаза на меня, немного опьянел, действительно.
        – Или ты… влюблён в неё?
        – Ты ещё спроси, не сплю ли я с ней, – сказал Лётчик, откладывая ложку. – Ваша мать уже спросила. Точнее утверждала, что это так, когда оказалось, что Таня…
        – Мама?! – изумился я.
      Лётчик кивнул, вздыхая, и достал сигареты. И вот вам, поднялся, достал пепельницу, я и не знал, что она у нас есть, появилась, из цветного стекла, не иначе как Таня купила для него, довольно красивая вещица... Лётчик закурил, и снова превратился в голливудского киногероя с этой обыкновенной «Стюардессой» в зубах…
        – Я тоже удивился, когда она влетела к нам в квартиру, с этими обвинениями, – сказал он, выдыхая дым, привычно встав к форточке.
       Вот так можно считать, как живёт человек, просто наблюдая за ним. Он тут у нас свой. А он меж тем продолжил говорить:
        – Хорошо, мамы дома не было, а остальные поминали соседа Витьку и сидели пьяные, ничего не разобрали. Это вы в отдельной квартире живёте, мы – в коммуналке, на другой день весь город говорил бы, что Таня из-за меня… что… – он нахмурился, отворачиваясь.
       Ему больно, только я не мог понять, от обиды за несправедливые обвинения или потому что ему жаль Таню.
        – Только, когда я после размышлял об этом и вспоминал весь разговор, то понял, что произошло, догадался, что с горя Лариса Валентиновна… Сразу предвосхищаю я все твои вопросы на эту тему: я не влюблён в Таню, никогда не смотрел на неё в этом смысле, тем более не касался.
        – Ну… ты может и не влюблён, – сказал я, выдыхая. – Могу и поверить, мне трудно судить о сестре в этом смысле, привлекательная она, как женщина и насколько. Зато её я понять могу, и она точно тебя любит.   
       Лётчик посмотрел на меня и хмыкнул, качнув головой:
        – Ты шутишь, Платон? Ты посмотри на меня. И на неё. Что я ей, пельмень безглазый… – он даже засмеялся, дымя и ноздрями, как дракон. – Не-ет, просто… я оказываюсь там, где надо, чтобы помочь ей. Будто нарочно. Кстати…
        И тут он вдруг переменился в лице, разворачиваясь ко мне. И глаза его, очень светлые, сейчас жгли через те два метра, что разделяли нас.
        – Вот скажи мне, Платон Олейник, преданный и любящий брат, как ты мог натравить на сестру волков? Ты представляешь, что они сделали бы с ней? Ты всерьёз полагал, что стаей, почуявшей кровь, можно управлять? Особенно «деревенскими»? «Попугать, не бить,  не насиловать», ты думаешь, они удержались бы?
       Я отпрянул в ужасе. Теперь, из его уст это прозвучало так страшно и так непоправимо, что я готов был провалиться сквозь землю.
       – Т-ты… откуда знаешь? – прошептал я, потому что голос мгновенно пропал.
        – Я был там. И звериные их рыла видел… – Лётчик раздавил сигарету в пепельнице. – Мне интересно, ты сейчас приехал почему? Надеялся, что она умерла?
        – Да ты что… – беспомощно прошептал я.
        – Да ничего, Платон, я многое могу понять, и как жениться на деньгах и связях, и как под нужных людей подстилаться, хотя сам и не умею… как ни глупо… Но чтобы родную сестру под целую банду «деревенских». Да любую девчонку, но сестру… Свою кровь…
        – Я не…
        – Только не ври, – скривился он с отвращением. – Даже если бы я не знал этого от Тани, я сейчас бы понял, что это так.
      Я взял бутылку и налил нам по целой рюмке, это грамм семьдесят пять примерно…
        – Так Танюшка знает, что… это я? откуда? Кто сказал ей?
      Я выпил, выпил и он, даже не поморщившись.
        – Никто. Незачем говорить тем, кто может сложить в уме два и два. Таня никогда глупой девочкой не была. И слабой не была тоже. От того, что с ней произошло, любая сломалась бы. Но, когда предают самые близкие люди… Когда ты… Ты представь, только на мгновение вообрази себя на её месте: ты оказываешься беременной, не знаю, пьяна она была или влюбилась в Бадмаева этого, теперь не важно, на беременность, не рассчитывала. Тебе шестнадцать, ты мечтаешь о Ленинграде, Академии Художеств, и вдруг всё раздавлено вот этим… А твои близкие не просто возмущены и отвернулись с отвращением, но хотят твоей смерти…
        – Нет… – прошептал я и ещё налил водки.
        – Да да! – махнул Лётчик, и мы снова выпили. – Ты думал, как сестра, родившая в шестнадцать, будет выглядеть в твоей анкете. Мама писательница, журналистка, отец главный учёный-гуманитарий в городе, бабки-дедки герои войны и блокадники, сам ты, как с первомайского плаката, а тут такое… А только я секрет тебе открою, Платон Андреич, теперь времена сильно изменились, а ты, журналист, и не почуял. Теперь трудные подростки на волне событий, «перемен» орут, и главной силой перестройки становятся. Потому что даже номенклатурщики стали вести себя как такие вот подростки и хулиганы…
      Он прав. Это удивительно, как он верно видит всё. Только он не видит всего до дна. Конечно, всё так, как он сказал, но это верхний слой морской воды, а в глубинах как были, так и есть старые свинцовые жопы и ничто их не сдвинет. Они как управляли, так и будут управлять, даже если этих самых горе-подростков в правительство посадят на потеху толпе, наслаждайтесь реформами и демократией. И  пусть плебс пребывает в сладостной иллюзии перемен. Все перемены будут за его счёт, не за их…
       Но насчёт модных тенденций относительно трудного подростка в виде родной сестры, Лётчик прав абсолютно, а я сплоховал, сразу это понял, теперь тем более…
       – Спасибо тебе, Валер, что ты… спас Таню, – сказал я и снова налил водки.
        – Да пошёл ты! – мы выпили снова.
        – Нет, правда, мне жаль, что ты не влюблён в Таню, и что ты… в общем я был бы спокоен, если бы… ты был с ней.
        – Пошёл ещё раз!
        – Нет, правда. Не повезло Тане с братом и вообще с семьёй, но с тобой повезло.
        – Господи… напился, дур-рак… – пробормотал Лётчик, ещё более пьяный, чем я.
       Мы давно допили мою водку, что стояла в буфете в хрустальном штофе сто лет, и допивали уже Лётчиковскую бутылку. А потом прикончили и вторую, съели всё жаркое, которым Лётчика потом выворачивало в туалете, я слышал, но помочь был не в силах, валяясь, налитый хмелем, как свинцом. Но поздним утром я выполз, наконец, в непреодолимой жажде и желании отлить, и, просыпаясь по дороге в ванную, почувствовал запах кофе. У мамы всегда был запас кофе, она любила работать по ночам, когда все спят, присутствуют, но не мешают. Я вышел на кухню, там Лётчик гипнотизировал кофеварку. Поднял больные глаза на меня.
        – Кофе у тебя украл, – хрипло сказал он. – Мы всю водку выпили вчера?
        – А ты похмелиться хотел?
       Лётчик позеленел, морщась:
        – Ох, молчи… я думал, сдохну. Никогда ещё столько не пил… Даже курить не могу, выворачивает…
        – Вот и хорошо, бросай, – прохрипел и я, чувствуя себя ещё пьяным.
        – Ох… молчи, голова щас разорвётся…
       Словом, в эту ночь и это утро мы очень сблизились с Лётчиком, как не были раньше, я всегда знал, что он парень отличный, и только сейчас понял, что настоящих близких друзей у меня нет, а вот в его лице, похоже, всё же  появился.
Часть 5. Кошмар и солнце
Глава 1. Ад и его обитатели
         Любой человек, который хоть раз в жизни был отравлен, представляет, каково это, приходить в себя. Когда вначале появляются запахи, за ними возвращаются звуки, потом начинаешь понимать, как и что с твоим телом, и самым последним приходит зрение. Когда я, наконец, открыла глаза и почти ничего не увидела, я снова их закрыла и стала думать, почему я чувствую не только странную муть в голове, такая была после наркоза в больнице, пересохшие губы, но и то, что мои руки и ноги… привязаны. А ещё, и это было страшнее всего и всего непонятнее, у меня было чёткое ощущение, что… со мной только что было то, что было с Маратом прошедшим летом, потому что между ног было больно и мокро. Что это значит?..
       Я снова открыла глаза и теперь увидела, наконец, темноватое помещение, свет лился только от двери с окошком, там, в коридоре горел неярко. Я повертела головой и увидела светло-коричневые стены, окно без занавесей, но с частыми и двойными решётками, скудная больничная обстановка, я сама всё в той же рубашке, что я помнила, с зеленоватыми клетками, под тощим байковым одеялом, впрочем, тут было тепло, даже душно, воздух застоялый, даже затхлый, пахнущий телами и… нездоровьем. И нездоровьем непростым, не телесным, а каким-то иным… Но всё это было не главное, самое важное состояло в том, что я была привязана к кровати. Буквально. Настоящими ремнями захвачены запястья и лодыжки.
       Почувствовав всё это, я пришла в такой ужас, настоящий животный ужас: меня держат в плену и… насилуют… и в этом самом ужасе, я собралась закричать, даже воздуха уже набрала в грудь, но к счастью вскрик вышел без звука, какой бывает, когда кричишь во сне. С колотящимся сердцем я замерла, поняв вдруг, что на мой крик придёт тот, кто только что... я не хотела произносить этого даже про себя…
       «Подожди… подожди, Таня… подожди… Ш-ш-ш… дыши! Дыши ровно. Ровно, глубоко, вспомни, как в детстве учили в больнице, дышать ровно и глубоко, это успокаивает ход сердца… Дыши. Дыши… Вот так… тише… тише… Так кровь начинает правильно циркулировать и снабжать кислородом мозг.  Ну вот… теперь думай. Надо понять, где ты и что происходит», – сказала я себе, заставляя дышать ровно, чтобы постепенно выровнялся и бег сердца.
       Сначала, где я?
       Это точно больница, хотя и похожа на тюрьму, но что мне делать в тюрьме? Хотя я уже ничему не удивляюсь… Но нет, больница, это и по вони ясно. Но не та, где я была до сих пор. Ничего похожего. И стены, и одеяла и кровать, и запах, там пахло карболкой, хлоркой тоже, а здесь совсем иное, так пахнет там, где люди и не проветривают, а моют без энтузиазма, никакого сходства с хирургией, гинекологией, даже с терапией… есть и запах больничной еды, подмешанный вот к этому. Но всё превозмогает он – тела плохо моющихся или особенно неприятно пахнущих людей… Странно.
      «Что странного, Таня, мозг работает плохо, вот ты и не сообразишь никак. Посмотри на печати на этом постельном белье и всё станет ясно. Ищи печать», – сказал мне мой разум.
       И я стала оглядывать себя и постель. Да, я привязана, но приподняться я могу. Вблизи вижу плохо… как испортилось зрение, вот чёрт. Но вдаль превосходно, только темно тут. Я наклонилась и подтянула зубами пододеяльник за угол… мне стоило применить всю гибкость, на которую я была способна, чтобы выгнутся, чтобы видеть печать так, чтобы прочесть. «Областная психиатрическая больница №1» стояло на подслеповатом штампе…
      Мне казалось, я уже знаю, что такое ад… Вот сейчас ужас ещё больший пробрал меня и я снова чуть не закричала, но сдержалась, если бы я не чувствовала, что кто-то только что насиловал меня, я не боялась бы закричать, а я боялась, что он вернётся, поэтому только заплакала, стараясь не издавать звуков…
       Со слезами пришла головная боль. Но я, наконец, успокоилась, и снова заставила себя соображать.
        Почему я здесь? Вот это вопрос, который я сейчас не разрешу точно.
        И как мне выбраться? Это тоже только утром можно понять. Наверное, какой-то врач со мной поговорит, и я пойму всё…
       Я стала вспоминать, не могло ли произойти что-то, чего я не помню? Но из-за этого я оказалась здесь. Что я могла сделать настолько ненормального, чтобы меня вот так положили в дурдом? От этого слова я опять затрепыхалась, настолько мне становилось страшно. Мне стало казаться, что оттого, что я здесь, я стану сумасшедшей и меня продержат до конца жизни. Потому что из тюрьмы выпускают, когда кончается срок, а из психбольницы не выпускают никогда...
      Утром, Таня, утром. До утра ты всё равно ничего не поймёшь. А теперь дыши ровно и думай… Успокойся! Успокойся, не вспоминай, что тебя насиловали тайно, и что это мог быть не один человек… Всё! Всё, дыши… ровнее. Глубже…
        Я закрыла глаза, чтобы заставить себя дышать ровно, чтобы сердце не перескакивало через удары, не захлёбывалось. Я заставила остановиться слёзы и отвлечься от связывающих ремней. Никогда прежде я не была несвободна, никогда не могла подумать, что окажусь в таком месте. Почему? Что я могла сделать и не помнить. А ведь я не помню… ничего не помню после того, как ушли Кира и Володя. Володя… милый, золотистый, радостная улыбка всё время выскакивала ему в глаза искрами, он был так рад нашей встрече. И я была рада. Очень. Не было и речи, чтобы возобновить наши отношения, я, такая как теперь после всего, что было с Маратом, не могу снова быть девушкой Володи, они чистый, как первый снег, а на мне повалялся весёлый мохнатый пёс… Нет, теперь мы не можем быть парой, я всегда буду стыдиться себя, того, что так поступила с Володей, что изменила ему. Но мы можем снова дружить, теперь мне хотя бы не надо выходить замуж… Прости меня, мой бедный, несчастный нерождённый сыночек, так многим ты мешал в мире, что Бог и не позволил тебе родиться. Мой сыночек…
       Я заплакала, снова заплакала, как заплакала в больнице, когда пришла в себя от наркоза и мне сказали, что ребёнка не будет. Во мне была лёгкость и пустота, звенящая, гулкая пустота, там, где уже поселилась ещё маленькая, но тёплая и осязаемая моим сердцем и моим телом жизнь. Я уже любила его, моего малыша, у него уже было место в моей душе и оно росло с каждым днём, когда я, замирая от неведомого раньше счастья, ощущала его движения и толчки внутри себя, а они становились всё отчётливее и привычнее. Я планировала, как мы будем жить, как мне всё устроить, понятно, что представляла с трудом, потому что вообще плохо представляла, что такое дети, я только хорошо помнила себя маленьким ребёнком, и мне казалось, что я пойму, что надо делать и как. Ведь все справляются. И мама подскажет, так что я почти не волновалась уже об этом. Меня волновала только учёба и то, как мне совместить её и малыша, как сделать так, чтобы не расставаться с ним, вот это я пока вообразить не могла со всей отчётливостью. Но, думаю, и это решилось бы как-то. О мужчинах я не думала вовсе, ни о Володе, ни тем более о Марате, я только не хотела, чтобы с ним была беда и несправедливость. Мама его меня пугала своим напором, я понимала её умом, но я не была готова к тому, что моя жизнь так сильно обогатится новыми людьми. Однако, с появлением малыша, я уверена, и я сама изменилась бы.
       И вот, теперь… теперь ничему этому не бывать. И меняться не придётся. Вот от этой мысли, от этой потери и жалости к моему мальчику, которого я так и не увидела, я заплакала снова. И так, что завыла в голос, вокруг никого не было, и я могла себе это позволить. Но от этого начала опять пухнуть голова и путаться и застывать мысли. Поэтому я снова стала командовать себе, как в детстве: «Дыши! Не плачь, дыши!»…   
        К тому же я слышала, как говорили маме, что детей вообще может больше не быть. Я не могла ни осознать до конца, ни как-то понять этого до сих пор. В гинекологии я была так слаба, и в голове всё время был туман от этой слабости. Теперь туман развеялся. Почему? Сколько прошло времени, сколько я здесь? Моя голова яснее потому, что я стала здоровее или потому что она прояснилась от ужаса, что окружает меня? Я не могла пока этого понять. Хотя бы разобраться с тем, какой сегодня день. Володя с Кирой приходили накануне Нового года, теперь мне казалось, что Новый год прошёл уже давно. Но насколько давно? Своё тело я ощущала совсем иначе, настолько, что его будто вовсе больше нет. Кроме вот этого тошнотворного ощущения между ног теперь. Так нет, об этом тоже думать нельзя. Я подумаю об этом завтра, когда осмотрюсь. Я пойму, кто сделал или делал это, не сомневаюсь, что этот человек захочет посмотреть в моё лицо в сознании. Я пойму это по взгляду. Надеюсь только, что это был один человек…
       Боже мой…
       Я опять запрокинула голову, заставляя себя ровно, спокойно и глубоко дышать, не позволяя сбиваться и сбивать сердце с правильного хода. Я даже заставила себя заснуть, вспоминая, как мы с Валерой гуляли в усадьбу, какие мы обнаружили там замечательные комнаты, промерзшие и холодные, но пронизанные светом. Снега не было внутри, потому что почти все стёкла были целы, только иней выступал на стенах, и Валера даже сказал, что если растопить камины и печи, а дымоходы там просто перекрыты заслонками, но не заложены, то будет и тепло… Мне снова захотелось там жить. И, думая об этом, я заснула…
        Наутро свет солнца сквозь довольно плотные облака проникал очень слабо, но это обычное наше зимнее северное утро, сизое, но радостное, потому что ночь тут у нас зимой так длинна, что кажется, не доживёшь до рассвета. Я открыла глаза, потому что меня трясли за плечо:
      – Таня! Таня! Просыпайся. Слышишь меня?.. Зоя Михална, проснулась.
     Я разлепила веки и увидела сначала просто свет, но силуэты быстро сконцентрировались и собрались в двоих человек: большущую тётку с желтыми от гидроперита дикими кудрями, впрочем, ей пора снова краситься, корни жуткие, изжелта-чёрные… И вторая, маленькая и какая-то жёлтая, с очень спокойным лицом, почти неподвижным взглядом небольших серых глаз, у этой, в отличие от первой, наверное, «очень модной», аккуратная причёска «бабетта», волосок к волоску начёсиком. Эта самая Зоя Михална внимательно смотрела на меня, но когда я, наконец, смогла сконцентрировать свои глаза на её, она немного приподняла свой взгляд куда-то вверх, будто мне на лоб.
        – Таня, как ты себя чувствуешь? Танюша? – спросила она удивительно низким для её дробненькой фигурки голосом с хрипотцой, впрочем, она курит, я чувствую сильный запах табака, пропитавший её, потому и хрипит.
        – Хорошо,  – сказала я, чувствуя, что я уже не привязана к кровати. – А где я?
        Я решила не показывать, что я понимаю, где я, тем более что тут со мной было уже… Я хотела сначала понять, что они думают, обо мне и что ещё мне готовят.
        – Ты в больнице, тебе было очень плохо, но теперь всё будет хорошо. Ты помнишь, почему было плохо?
        – Нет, – сказала я, и в этом не было ни капли притворства.
        – Ничего. Мы поговорим об этом. Ты готова поговорить, Танечка?
        – Да. Конечно.
        – Очень хорошо. Сейчас будет завтрак, тебе обязательно надо есть, а потом тебя проводят ко мне, и мы побеседуем. Хорошо?
        Она обернулась к тётке-громиле и сказала:
        – Елена Евгеньевна, у неё дополнительное питание, не забудьте предупредить Анну Иванну.
         – Конечно-конечно, Зоя Михална, не беспокойтесь, – кивнула громила, а я подумала, ну как у неё может быть такое красивое и интеллигентное имя-отчество? Её должны были какой-нибудь Громилой Косматовной назвать.
        С этими словами доктор поднялась и направилась из палаты, но на пороге обернулась:
        – Постельное поменяйте ей, помойте и новое бельё дайте. Но сначала покормить.
        Она ушла, а громила Евгеньевна по-хозяйски отбросила одеяло.
        – Пфуй! Ну, вставай, давай, мыться пойдём! В столовой все от смрада сдохнут, если сразу пойдёшь. Давай-давай, живее!
       Оттого, что я лежала много дней, у меня потемнело в глазах, едва я села. Качнувшись, я задержалась на кровати. Н-да, смердит от меня изрядно, потом и не только моим, семенем и грязью, кровью даже и просто телом. Слишком…
        – Не прикидывайся, принцессу дома станешь строить, тут не дворец. Давай, накидывай халат, а то кости по дороге растеряешь, скелетина.
       Вытертый байковый халат жуткого какашечного цвета был мне сильно велик, но я уютно завернулась в него. Почти как в одеяло. Громила Евгеньевна взяла меня за руку повыше локтя и потянула за собой к двери, а я ещё не попала в какие-то стоптанные тапки босыми ногами. Пол, покрытый линолеумом очень холодный, будто там под линолеумом лёд. Или могилы… на лодыжках у меня синяки и ссадины, как и на запястьях, хоть ремни и мягкие, но кожу мне сильно повредили, и суставы болят, как будто их выворачивали…
       Мы на первом этаже. Возможно здание вообще одноэтажное, не чувствуется, что над нами кто-то ходит. В коридоре чего-то ожидая, рядком сидели люди, при виде которых мне стало совсем нехорошо, они были одинаково ужасны, лохматые, очень бледные, кто-то обрит, все женщины, все разного возраста и с такими лицами, каких мне не забыть никогда, мне казалось, это существа не из нашего мира. Вот Евгеньевна из нашего, ужасная, но как все, а эти нет, эти как дыры, в которые уходит свет. От них не исходит ничего, даже любопытства, хотя, кажется, я впервые перед ними, неужели не интересно просто рассмотреть нового человека? От вида этих женщин и, особенно от ощущения их отсутствия, и какого-то даже вампиризма, словно через них из меня вытекают силы, мне стало совсем не по себе, тут у меня, похоже, союзников нет...
       Я отвернулась. С этой минуты я всегда сразу чувствовала и не терпела умалишённых. Когда мы дошли до душевых, я увидела здесь кроме синеватого кое-где выщербленного кафеля на стенах, душа без рассекателей, текущего толстой струёй, ещё и зеркало, но пройдя мимо, не сразу узнала себя, я даже дёрнулась, подумав, что там мелькнуло какое-то привидение: белое с громадными чёрными глазами и громадным ртом, всклокоченными белыми волосами. Чего они такие белые? Я блондинка, конечно, но у меня был светло-русый цвет, а не такой… лунный… И худоба… Господи, я похожа на узницу концлагеря, все кости на мне видны…
        – Что, долго любоваться-то будешь, страшилище? На-ка мыло и давай, под душ, быстрее! – Евгеньевна не церемонилась. И прибавила веско, и не приглушая голоса, полагая, что мне безразлично, если я среди здешних пациентов? – И кто обрюхатить тебя мог? Кто пьяный залез, если только, оспади…
       Вода была едва тёплая, я замерзла, но мылась усердно и измылила весь кусок, вначале много раз намыливала волосы, потом этой пеной всю себя много-много раз, смывая всё, чего я не помню и не стану вспоминать, хватит мне той июльской ночи для кошмарных снов…
       Но как ни странно, это мытье, после которого я дрожала, потому что и вытереться было особенно нечем, зато дали свежую рубашку, а халат оставили прежним. Как и мерзкие тапки, грибок ещё подхвачу… Но главное, общение с водой, не только очистили моё тело, но освободило и очистило душу, мне стало намного легче и даже прилило сил.
       – Идём в буфет, пока всё не сожрали, – проговорила Евгеньевна, оглядев меня уже с каким-то другим выражением, будто удивлённо.
        – Нюр! Новенькую покорми, слышь? – крикнула она, на пороге буфета, приведя меня назад. И добавила мне, подтолкнув в дверь: – Иди, Нюрка тебе даст всё. Потом выйдешь и вон в тот кабинет, видишь, белые высокие двери? Всё, иди, лопай, зад хоть отрастишь, может…
       Я вошла в столовую, из-за стойки выглянула пожилая сморщенная женщина со сломанным на бок носом, и быстрыми умными серыми глазами. Вышла ко мне, маленькая в большом халате и фартуке до пола.
       – Новенькая? Олейник? – спросила она, оглядев меня. – И чё ты сюда загремела? Ты ж…
       Она обернулась по сторонам, и спросила, приглушив голос:
        – Или изнасиловали? О-о…. – она махнула рукой. – Ну ниче. Перемелется. У нас тут такие бывают часто. Хотя это я понимаю, после такого любая в петлю полезет. Или травиться…
       Я лишь пожала плечами, улыбнувшись, мне понравилась эта женщина, маленькая, ростом мне до плеча, но сильная, у неё были очень длинные руки, она легко подняла громадную ведёрную кастрюлю с кашей и поставила на раздаточный стол.
        – Как тебя зовут-то?
        – Таня.
       И это понравилось Анне Ивановне, она улыбнулась, одобрительно кивая, налила мне манной каши, положила масла, и дала блюдце с четырьмя кубиками масла и стопкой сыра.
        – Хлеб вон, – он кивнула на поднос. – Белый бери, он сегодня свежий. И приходи, не опаздывай, тебе усиленное питание прописали, а Ленка сегодня всё твоё «усиление» сожрать успела. Так что ты не позднись, я, конечно, припрячу, но она и залезет, не постесняется.
        – Тебе тут… совсем не место. Красивая ты… худая – ужас, но это пройдёт. А и не пройдёт, ты как… фея, али артистка… И волосы. Свои? – продолжая с удовольствием разглядывать меня.
        – Свои, – кивнула я, не совсем понимая, о чём она говорит.
        – Ц-ц-ц… красота-то, откуда и берутся-то такие девки… – мне кажется, она даже рада, что я появилась здесь. – Таких у нас не бывало сроду…  Костька не лез?
      Я отрицательно покачала головой.
        – Ты гляди… – Анна Ивановна вышла из-за своей стойки, мы давно были здесь с ней одни, но она всё же снова обернулась по сторонам. – Он по ночам шастает, может и залезть, лапать. Ты ночные таблетки не пей… а то у нас тут всё бывало. А ему нипочём. Понимаешь? Он заведующей сынок, сам вроде шизофреника, вот она его при себе и держит, чтобы не натворил чего. Если что будет, не говори никому, не то привяжут, заколют аминазином, будешь валяться, ссаться, а он трахать по ночам станет. Так что: тсс! Поняла?
        – Спасибо, – сказала я, понимая, что всё, о чём она говорит сейчас, со мной уже произошло. Но как много я узнала, пока ела очень вкусную и горячую кашу, закусывая хлебом с маслом. Ничего вкуснее не ела ещё…
        – В обед без пяти приходи, Таня, слышишь? И не спорь тут с ними, подержат и отпустят, а станешь доказывать чего, так диагноз поставят, вообще не выйдешь никогда. Так что… кумекай. Глаза умные, сообразишь, небось.
       Я пошлёпала к Зое Михалне, постучала в большую белую дверь, выкрашенную многими слоями масляной краски. Она как раз курила, стоя возле большого окна, обернулась ко мне и на моё: «Можно?», кивнула, затушив сигарету. Форточка была открыта, а волосы у меня ещё не просохли, так что голове стало холодно, но я не стала ничего говорить.
        – Садись, Таня, – проскрипела она своим странным голосом и села за слишком большой для неё стол, я думаю, у неё даже ноги до пола не достают... Я не злилась на эту женщину, позволяющую своему сыну безобразничать здесь, она не выглядела довольной жизнью, по-моему, она отлично осознавала трагизм ситуации, в которой существовала и не могла по слабости поступать иначе, она давно переступила черту, но продолжая лететь вниз, смотрела в небо. Понимая, что разобьётся о дно, но уже не думая об этом. Мне стало её жаль, пленницу слепой материнской любви, сделавшей её соучастницей преступлений… А ведь кандидат наук, между прочим, на двери написано. Мужа нет точно, был и был любимый, но предал её, оставив один на один с больным сыном.
       Я села в предложенное кресло напротив её стола. Оно было скользким и мне казалось, я всё время скатываюсь к ней. Здесь пахло кофе, крепкими духами, должно быть «Красной Москвой» или похожими, мне нравился этот запах с детства, бабушкины подружки, элегантные тётеньки в шляпках и кружевных перчатках на наманикюренных ручках, сама бабушка пользовалась французскими «Climat», но кроме запахов духов тут ещё пахло и сигаретами, а ещё морозом с улицы, Зоя Михайловна, видимо, тоже  не могла выносить здешней вони.
        – Как чувствуешь себя? – спросила Зоя Михайловна. – Кури.
       И подвинула мне сигареты с зажигалкой и пепельницу.
         – Я… я не курю, – удивилась я, мне впервые предлагали сигареты, это немного сбило меня с толку.
         – А насчёт алкоголя? – спросила Зоя Михайловна.
        Я пожала плечами, думая: вот я не пила ни разу в жизни, а была будто пьяной тогда с Маратом, как это объяснить? Я не могла никак…
        – Ну хорошо, может быть. Так что же произошло в тот день, Танюша?
        – Я не знаю, – честно сказать, я не знаю, какой день она имеет в виду. А если тот, в июле?
        – Ты не помнишь, или не знаешь? – она коротко взглянула, опять вопрос-загадка. Чего она хочет от меня?..
        …Чего хочу? Девчонка… я предпочла бы никогда тебя не видеть. Но главное, чтобы Костенька никогда тебя не видел… Мой сын, мой бедный мальчик… бедный мальчик.
       Когда он сделал это в первый раз, я пришла в ужас, я поняла, что он болен, и, несмотря на весь свой природный ум, редкостное прилежание к учёбе, никакой перспективы, кроме, быть маньяком, который дальше будет становиться только всё более страшным чудовищем, у него нет. Откуда это взялось в нём, любимом чаде, в которого и я, и моя мать вкладывали всё лучшее, что было в нас?
       Конечно, его отец не женился на мне, но только потому, что был женат. Я училась в аспирантуре, он был одним из преподавателей и даже не моим, и ничего в отношении меня не предполагалось с его стороны, он даже не замечал меня, это я влюбилась и почти преследовала его, одержимая мыслью родить ребёнка от талантливого учёного, умнейшего интеллигентнейшего человека, из старинной ленинградской профессорской семьи. Мне было тридцать два, и это был мой последний и, признаться, единственный шанс. Потому что все мои мужчины, что были прежде, не стоили того, чтобы даже открывать дверцу его машины. Я искала, я всегда хотела выйти замуж, но всегда влюблялась или в тех, кто любил моих красивых подруг или в тех, кто намеревался каким-то образом использовать меня. А  с Геннадием всё было иначе, он был совсем не таким… Да, мы встретились всего несколько раз, я скрывала беременность, опасаясь, что он и вовсе порвёт со мной, но он порвал всё равно, всего через пару месяцев. И, тем не менее, я получила, что хотела: кандидатскую степень, хотя Геннадий к этому отношения и не имел,  и ребёнка, о котором он так никогда и не узнал, так что выходило, что тоже почти не имел отношения.
        И Костенька рос послушным умным мальчиком. Учился исключительно хорошо и все учителя души не чаяли в нём. И вдруг в девятом классе он пригласил домой девочку, сославшись на то, что он помогает ей с уроками, так и было, вероятно, поначалу, но однажды я пришла домой и застала их…Точнее, его, девчонка была без сознания. Оказалось, он угостил её чаем с одним из транквилизаторов. Он ведь был очень умный мальчик и прекрасно разобрался по моим книгам с тем, что и как надо дать, чтобы девочка незаметно заснула…
       Я должна была тогда уже положить его в стационар. Я ведь всё поняла. Я видела, что он не остановится, что дальше будет только движение вниз, ибо в таких случаях иного не бывает. Но я не захотела верить себе. Я убеждала себя, что он влюбился и то, что сделал, сделал, потому что иного способа соблазнить её не нашёл. Девочка отоспалась, и ушла домой, немного удивлённая. Но больше он с ней не занимался, ни математикой и физикой, ничем иным. Она стала ему неинтересна сразу же. Конечно, я разговаривала с ним, пыталась его увещевать, что такого делать нельзя, что если он попадётся – это тюрьма и позор навсегда. Но, очевидно, моих слов было мало или они уже не могли подействовать, потому что были не теми словами или были сказаны поздно. А может быть просто потому, что он был болен и никакие слова в его случае помочь не могли.
      Но я уговорила себя, что это случайность, подростковая девиация влечения только и всего. Но прошёл год, и он изнасиловал девочку на выпускном. Теперь уже не опаивал таблетками, они все выпили, стали веселы и, когда пошли гулять по белой ночи, что у нас длятся недолго и неполно, не так как в Ленинграде, он и утянул какую-то из одноклассниц в парк, на скамейку. Он был достаточно привлекателен, чтобы нравится ей, и все произошло само собой. Но когда он её оставил, потеряв интерес, и тут же занялся другой, та, первая девица заявила, что ничего не хотела и он её изнасиловал.
       Шум удалось замять, все одноклассники подтвердили, что она отправилась с Костенькой сама, а я снова закрыла глаза, тем более что на этот раз всё произошло вполне обыкновенно. А потом была пьющая соседка по площадке, молодая женщина, и тут мне стало страшно, потому что он опять воспользовался тем, что она была пьяна. Он не тратил времени на ухаживания, когда ему захотелось снова, а соседка стала сопротивляться, он просто придушил её до бессознательного состояния… Мне пришлось заплатить ей, чтобы она не сообщала в милицию… И пользоваться её «услугами» в ближайшие несколько лет, пока Костенька учился в институте. Отпустить его куда-нибудь в Москву или Ленинград я не решалась, потому что уже начала бояться, что там случиться что-то, что я не смогу поправить или замять.
      Но случилось и дома… Однажды меня уже вызвали в милицию, потому что на Костеньку подано заявление об изнасиловании. Я снова пошла с конвертом, и пребольшим, денег, я готовила их на такой черный день. И меня удивило предложение следователя, который деньги взял и сказал мне, беззастенчиво глядя в глаза:
        – Зоя Михална, давайте закроем глаза на то, что сделал Константин, вы возьмёте его в свою больницу, например, санитаром или медбратом, как вам угодно, и будете наблюдать за ним сами, оформите ему инвалидность по психическому расстройству. Вторую группу с правом работать. Он и в безопасности будет, и… – он долго смотрел мне в глаза. А потом добавил: – и в случае необходимости станете помогать мне. Ведь поможете?
        – В чём же? – удивилась я.
        – Бывают, знаете ли, такие случаи, когда нужно признать человека невменяемым, ну вот как вашего сына, чтобы он избежал наказания. Ну… или, чтобы не прислушиваться к его заявлениям и свидетельствам.
        Вот так я и оказалась втянута в настоящее преступное сообщество. С тех пор прошло восемь лет, и я была составной частью того, что правило теневым миром области, который, в действительности, управлял всем, потому что пророс всюду. Это понимаешь только, когда находишься внутри. И бороться с этим невозможно, можно только принять правила игры или погибнуть. Если бы у меня не было Костеньки, я бы и погибла и даже с радостью, потому что жить больше мне было не для чего, а так я стала тем, что ненавидела с пионерско-комсомольской юности. И ненавидела сама себя за то, что делала.
       И за то, что всё время рядом оказывались эти проклятые шлюшонки, которые завлекали моего Костеньку, который по-прежнему, был привлекателен, а после не хотели продолжать, чем провоцировали его. Или желали продолжать, но не так, как желалось ему. Теперь я понимала, что он просто болен, и то, что он никого ещё не убил, а ограничивается только сексуальными забавами с беспомощными и безответными женщинами и девушками тут, в моём отделении, это благодаря мне. Я могла его держать при себе, при этом своеобразном гареме. Ну, в самом деле, не загружать же мне мальчика препаратами и не сажать же на привязь, что я сделала бы с любым другим.
      Вот так мы и жили. И вполне спокойно теперь, уже много лет. Пока в моё отделение не привезли эту девчонку…
Глава 2. В аду всегда смрад
       Эта Таня Олейник вообще не должна была попасть в моё отделение, ей шестнадцать, а значит, её место в детском отделении, хотя в исключительных случаях я беру к себе с пятнадцати лет, когда в детском карантин, как бывает нередко, или как на этот раз, когда мне позвонил сам областной прокурор и не попросил:
        – Зоечка Михална, надо девочку одну взять и подержать немножко. Ну… подольше, как сможешь. Понимаешь, с ней водил шашни сын такого человека, что и произносить всуе не станешь, она забеременела, судя по всему криминальный аборт сделала, а потом отравилась таблетками… И всё бы ничего, но это случилось как раз после того, как он посетил её в больнице. Он ли таблеток принёс или довёл её до самоубийства, ещё как было, не знаю, но факт, что у него рыло в пуху, и тут наши, кировские следаки принципиальные взялись, понимаешь ли, на перестроечной этой волне подкапываться под парня. Был бы он обычный парень, никто бы и не заметил инцидента, а так… ну, ты понимаешь, ищут, как отца, принципиального коммуниста, прижать и карьеру на этом сделать. Один уже на убийстве в Москву перевёлся, уже переехал, так остальным завидно… Ну что, поможешь?
        – Признать шизофрению девице? – спросила я.
        – Да не обязательно, это как сама захочешь. Но подержи, пока шум не уляжется.
        – И где она?
        – Да везут к тебе.
       Вот так, везут и уже не спрашивают...
       Когда её ещё только выгружали на каталке из машины в отделение, Костенька, увидев в окно, уже вытянулся, ноздри завибрировали. Но это понятно: молодая девушка, это не провонявшие безумные тётки, которыми полно моё отделение, и которые изрядно надоели ему. А тут шестнадцатилетняя, конечно, он обрадовался.
        – Зоя Михална, какой-то новый контингент привезли, – сказал он.
       На работе он называл меня исключительно по имени-отчеству. К сожалению, болезнь прогрессировала и забирала его природный интеллект всё больше, он утратил способность вести долгие пространные разговоры на самые разные темы, поскольку был когда-то чрезвычайно эрудирован, теперь же все его знания застаивались где-то в глубинах его сознания, сваливаясь и разрушаясь, как пересохшие саманы, из которых ничего так и не построили, раскисали опять в глину, в которой его мозг увязал всё сильнее. И все более и более растормаживались самые примитивные его устремления. Теперь я могла удерживать его только от убийств, что он неизбежно совершал бы, будь он без присмотра, таково течение болезни, иного не дано. Но я остановила его на стадии только сексуальной разнузданности.
       Я спустилась встретить каталку, Костенька, конечно, последовал за мной. Надо было видеть, как загорелось его лицо, когда он разглядел девчонку, хотя в тот момент она не была так уж хороша, под серым байковым одеялом, иссиня бледная, очень худая, с обозначившимися скулами, подбородком, запавшими громадными глазницами, прямо как смерть. Её положили в отдельную палату под замок, куда кладут всех буйных, зафиксировали, и капали, питательные растворы, витамины, кровь, но держали пока вот так, опасаясь повторных попыток суицида или буйства. Обычная практика.
       Когда девчонку устроили, старшая сестра зашла ко мне сказать:
        – Зоя Михална, девчонка после аборта…
        – И что? – разозлилась я, какое мне дело? – Что, по-твоему, я должна озаботиться здоровьем этой малолетней шлюшки?
        – Да нет… Но… мало ли может быть, чтобы Костенька не заразился чем нехорошим. Может, пока запирать её?
        Но я видела его взгляд, он как зверь, почуявший кровь. Нет-нет, удерживать его нельзя, это к беде приведёт…
        Словом, мне удалось продержать её без сознания девятнадцать дней, дольше было нельзя, она всё же была истощена, начало страдать сердце, терапевт, что осматривает наших больных раз в неделю, предупредила ещё в прошлый раз. Смертей мне только не хватало… Так что пришлось её из комы вывести. Но, надеюсь, она Костеньке уже прискучила.
       И вот она, сегодня, семнадцатого января, она пришла в себя и оказалась совсем не такой, как мне представлялась, пока лежала, привязанная навзничь. Особенно, когда вымытая, и расчёсанная, вошла ко мне в кабинет. Во-первых: она очень высокая, чего было не понять, пока она лежала, во-вторых: удивительно уже то, что она может ровно и даже вполне уверенно ходить после стольких дней лежания в постели, впрочем, в ней почти нет веса, это облегчает задачу её телу. В-третьих: глаза, они оказались какими-то необыкновенными, слишком взрослыми и проникающими, настолько, что мне стало не по себе, и самой захотелось её убить. Лучше бы я позволила ей умереть, сразу же подумалось мне, и меня охватила паника и нехорошее предчувствие из-за неё.
       Да, таких пациенток здесь ещё не было. Она, несомненно, куда более здорова психически, чем, к примеру, я, учитывая, как я живу последние пятнадцать лет. Даже в том положении, что она находится, даже после стольких дней без сознания, даже обнаружив себя в таком месте, эта девушка не потеряла ни присутствия духа, ни способности ясно мыслить. И сейчас в ней ни растерянности, должной, кажется, быть, ни протеста, тоже вполне объяснимого, того самого, который я намерена спровоцировать, чтобы использовать против неё.
        Но это, оказывается, не так-то просто: она только широко открыла глаза и уши и хочет понять, что происходит, почему она оказалась здесь, она затаилась и ждёт. Откуда эта осторожность и способность сохранять самообладание, когда, кажется, сохранить его невозможно? Знала, что после попытки суицида, может попасть с психиатрическую больницу, если это не явилось для неё ошеломляющей неожиданностью? Или как? Или она настолько хладнокровна и умна, что несмотря ни на что, приспосабливается к обстоятельствам? Человек, особенно такой юный и незрелый, в неожиданных обстоятельствах, должен быть подобен оленю в свете фар: растерянным и напуганным, мечущимся. Этот же олень, прикрыв веки, отошёл к обочине и выжидает объяснения странностям, происходящим с ним. Почему этот олень так ведёт себя? Потому что его уже ослепляли фары? Или он выбегал на шоссе и знает, как вести себя? Что метаться и паниковать – это погибнуть, а выжить можно только трезво оценив обстановку. Это было так необычно и так странно для настолько юной девушки, пусть даже она чрезвычайно опытна и давно ведёт взрослую жизнь, что мне пришлось на ходу перестраивать мою тактику в отношении её. Не пришлось бы пересмотреть и стратегию…
       И к тому же она на редкость красива, таких я не только здесь, а вообще нигде не видела. И эта прозрачная кожа, и тонкое лицо, и изящное сложение, которое не скрывает даже весь этот ужас, надетый на неё, и высокий рост, надо думать, она вдвое выше меня, я, должно быть ей до пояса… ненавижу этих дылд, меня под ними, как гриб под деревьями, никто никогда не только не замечал, но и не искал…
       Но ничего, ничего… можешь думать, что ты такая умная и такая красотка, но что ты против меня, хотя и смотришь с высоты своего великолепного роста, будто я блоха. Нет, это ты блоха. И я проведу над тобой столько опытов, сколько понадобится Костеньке до полного насыщения. Потому что я умнее тебя в тысячу раз, во столько же раз сильнее, и потому ты бессловесная подстилка под моего сына, а я полновластная хозяйка над тобой, захочу, останешься тут до конца своих дней. Шизофрения с паранояльным бредом, склонностью к дисфории и суицидальным попыткам – диагноз, который позволит держать тебя здесь вечно. И я вызову в тебе буйство, чтобы опять погрузить в сон,
        – Ты работала проституткой? – неожиданно спросила Зоя Михална, я даже вздрогнула от её вопроса.
        – Н-нет.
        – Нет? Это хорошо. Хорошо, если правда. Ты не запирайся, вот что, расскажи всё, как было, так мне будет легче тебе помочь. Врачу лгать нельзя, – она снова взглянула на меня и, взяв сигареты, сунула одну в рот, листая мою историю болезни, увесистую уже, надо сказать. – Понимаешь, Татьяна, пока ты приходила в себя после того, что натворила, шло следствие, ведь доведение до самоубийства – серьёзное преступление.
       Так вот оно что… самоубийство. Я кого-то довела до самоубийства? Господи, кого?! Но, наверное, скажет. Не самой же спрашивать… Хорошо, что я научилась сдерживаться и не произнесла этого вслух, потому что Зоя Михайловна, надела очки и стала читать в моей истории болезни:
       – «Со слов подруги, Татьяна Олейник могла захотеть свести счёты с жизнью и даже не раз говорила об этом, потому что очень переживала из-за разрыва с Владимиром Книжником. Он отказывался жениться на ней», – Зоя Михална, спустив очки на кончик носа, посмотрела на меня. – Так пока?
        – Нет, – удивилась я.
       Какая подруга могла такое выдумать?!
        – Я вовсе не думала выходить замуж. Мы не окончили школу, какая может быть сейчас женитьба?! И у Володи и у меня были совсем другие планы.
        Зоя Михайловна сняла очки, продолжая дымить сигаретой, держа её маленькими пальцами с жёсткими ногтями, выкрашенными оранжевым перламутром.
        – Как это понимать? Ты забеременела, но не использовала для того, чтобы выйти замуж за сына директора комбината? Это странно, или как, по-твоему? Вероятно, он отказался, потому что у него были планы. Так ведь? Не пытайся выгородить его. Даже милиция утверждает именно это. Разве не это заставило тебя попытаться покончить с собой?
       Может, я и правда покончила с собой и в наказание оказалась вот в этом самом мерзком отделении ада? А Зоя Михална кто, трёхглавый цербер, что рычит сейчас на меня своим прокуренным басом.
        – Я не думала о замужестве вообще. И к тому же… – приходится говорить об этом, вот уж не подумала бы… – Мой ребёнок не имеет… не имел отношения к Володе.
        – А говоришь, не занималась проституцией, – она сбросила пепел в громадную как таз пепельницу, саму Зою Михайловну можно было бы в ней спокойно купать, ещё место поплавать осталось бы.
        – Нет, – сказала я, думая, ну большего бреда и придумать невозможно.
        – Тогда, как это понимать? – и сверлит меня своими мутными желтоватыми глазами, подгнившими от лжи и страшных грехов, я даже боюсь представить, каковы они и сколько их...
       Я пожала плечами. Вообще-то облегчение после мытья довольно быстро прошло, и я чувствовала сейчас сильную слабость, и думать от этой самой слабости было очень тяжело…
      …Девчонка опустила глаза, с этими громадными длинными веками, отягощёнными чёрными ресницами. Вот как у неё могут быть такие тёмные ресницы и брови? А волосы… нет, с волосами что-то, они не были такими белыми, когда её привезли. Что, грязь смылась или… они сплошь поседели?.. Чёрт…
        И вызвать в ней агрессивную реакцию мне не удалось, она скорее, задумалась. Или не задумалась, а просто её ум в тумане и она не способна соображать? Или просто глупа как пробка, вот, что скорее всего… Конечно, она просто тупая малолетняя проститутка, у которых и вовсе никакого мозга нет, вот она и неспособна ни на какой всплеск эмоций, с чего ему взяться, если он прошла Крым-Рим и медные трубы? Вот почему она так спокойна, она не спокойна, а тупа, то не вода океана, готовящая цунами, способное снести всё, то загнившее болото, какое волнение?
        А я-то уж нафантазировала себе, испугалась, что передо мной достойный противник, способный концентрироваться и выжидать. Это её внешность так подействовала на меня, заставив видеть в ней что-то необычное, чего и близко, конечно, не могло быть. Просто всегда до сих пор подобные девочки, попадавшие ко мне в отделение, или те, кого я видела вообще в своей практике с расторможенной сексуальностью, были именно такими: тупыми и холодными, с атрофировавшимися или не развившимися чувствами и тем более мышлением. Тем проще, хотя и скучнее…
       – И всё же нам надо ответить следователям, Танечка, – сказала Зоя Михайловна. – Кто же или что подтолкнуло тебя к этому страшному шагу? Меня не интересует, откуда ты взяла столько таблеток, к счастью, доктора вовремя заметили неладное, поэтому и успели тебя спасти. Но я должна ответить им, и себе, чтобы понимать, смогу ли я считать тебя здоровой и выписать когда-либо. Расскажи, что был за разговор у вас, после чего ты решила свести счёты с жизнью?
        – Хороший был разговор, – сказала я. – Мы были рады видеть друг друга.
        – Он был рад, что произошёл выкидыш?
        – Этого я не знаю. Мы не говорили об этом.
        – Не говорили? Это странно.
        – Вы перестали встречаться, когда ты забеременела? Или как было?
        – Мы учимся в одном классе, конечно, мы встречались.
        Зоя Михайловна снова потянулась за сигаретами. Она отравить меня решила этим дымом? Впрочем, дым мне не мешал, мне куда больше мешала слабость, нарастающая в теле, кажется, даже лихорадка…
       – Я совсем о других встречах говорю, ты же понимаешь. Когда Володя узнал, что ты беременна не от него?
       – Володя вообще не имеет никакого отношения к делу.
       – Тогда почему ты отравилась, Таня? У нормального человека должна быть причина.
       Думаю, нормальный человек вообще не поднимает руку на жизнь человека, другого и тем более на себя, подумала я, но вслух ничего этого не сказала, мне вовсе не казалось, что эта женщина хочет как-то мне помочь. Тем более что я вообще не понимаю, чем мне может помочь психиатр. Может быть, я действительно больна, поэтому я и считаю, что мне не нужна помощь психиатра? Ведь сумасшедшие не осознают своего безумия. Может быть, я действительно напилась таблеток? Вот только почему? Я этого не помню…
        – Я этого не помню, – повторила я вслух.
       Но почему я не помню ни одной своей мысли о том, чтобы умереть? Даже, когда я шла, а вернее, бежала домой утром пятнадцатого июля, даже, когда меня выворачивало от отвращения к произошедшему, и к себе, даже, когда я узнала, что все мои планы разрушены, потому что я беременна, я не думала о том, что хорошо бы умереть. Ни разу, никогда. С детства я так привыкла бороться за жизнь, напрягая все свои силы, и все силы мироздания концентрируя вокруг себя и в себе, что подумать о том, чтобы вдруг взять и отказаться от жизни. Так что… это всё как-то странно. Надо это обдумать. Как и то, что уже сказала эта Зоя Михална, что-то, что удивило меня, но после было сказано столько всего, что меня сбило с той мысли. Столько о Володе, каких-то странных инсинуаций, словно кто-то нарочно хочет обвинить его в преступлении.
        – Я ничего не помню, кроме того, что Володя никак не может быть ни в чём виноват, – твёрдо сказала я.
       Зоя Михайловна откинулась на спинку своего кресла.
       – Та-ак… ты влюблена в него?
       Я пожала плечами. Какое теперь я имею право быть влюблённой в него? После Марата, после того, что тут со мной происходит… Да, я не виновата, но я не та, что влюбилась в него в шестом классе. И вообще, Володя, не хочет видеть и понимать, что я совсем не та, в кого он был влюблён… Но думать о Володе сейчас было так больно, как о солнце, потому что он всегда был солнцем – золотистым и тёплым, а я сейчас в темноте и холоде зимы...
      Сейчас не время думать о Володе и о солнце…
       Я почти поняла, что происходит. Почти. Главное не ясно всё же, что конкретно произошло. Что именно. Зоя Михална сказала, таблетки… а где я взяла их? Да и не пила я никаких таблеток, кроме тех, что мне давали в больнице. Последние Кира дала, я подумала ещё что-то… что я подумала, надо вспомнить. Вспомнить… и что-то ещё, что-то сказала Зоя Михайловна, не могу вспомнить, как ослабел мой ум…
         – Пока ты не вспомнишь, Танюша, я не могу перевести тебя в общую палату, ты должна быть под присмотром, ты понимаешь? Твоя жизнь в опасности и я за ней отвечаю, – сказала Зоя Михална.
       Я не придала значения её словам, сейчас мне хотелось только лечь, потому что силы окончательно оставили меня.
       – Можешь идти пока, завтра снова поговорим. Кстати, уже обед, так что иди в столовую, тебе надо хорошо питаться, чтобы выздороветь.
      Говорит, кажется, правильные вещи, и кажется хорошие слова, но глаза при этом источают яд, тот, что там за ними, в её мыслях, она так ненавидит меня, как никто ещё не ненавидел. За что? Как странно…
       Но мне было о чём подумать, и я, не в силах есть, отправилась сразу в ту палату, откуда меня вывели этим утром. Там убрали, пока меня не было, застелили чистое бельё, что уже было приятно, я, не снимая халата, тем более что замёрзла или меня знобило, неясно, сразу легла и заснула. Было жаль тратить день на сон, но я не выбирала, он просто завладел мной. Я проснулась от укола, который кто-то, по-хозяйски подняв рукав и сильно сдавив, сделал мне в плечо.
        – Что… что это?.. – только и успела спросить я.
       Но медсестра уже ушла и это была не Елена Евгеньевна, а какая-то маленькая, как мелкая собачка, укусила и бежать. Но дальше только сгустился сон…
       Но я чувствовала. На сей раз, я чувствовала… мне было больно, я чувствовала запах, я чувствовала прикосновения очень больших шершавых сухих ладоней, движения, каждый толчок отдавался болью не только в животе, но, кажется, во всём теле… Я даже увидела его… Странно, этот человек не был похож на чудовище, каким я вообразила его, когда поняла, что кто-то делает это со мной. Нет, довольно молодой, высокий, со светлыми волосами и, наверное, светлыми глазами, в полутьме и сквозь толстый слой тумана в моей голове было не разобрать, но он мог бы показаться красивым, если бы не чёрная печать безумия на нём, делающая его мало похожим на человека, молодого мужчину. От  него почти не осталось человека…
       Сделав своё дело молча, он сел рядом, подтянув штаны, перевод дыхание. Потом посмотрел на меня с удовольствием, по-хозяйски потрогал, и опустил рубашку и халат, прикрыв наготу. А, вставая, даже набросил одеяло, ещё раз по-хозяйски, проведя по мне рукой. Было очень больно, я чувствовала себя больной и очень грязной. Я лежала так и думала, не встать ли мне, хотя бы вымыться, но я не дойду сейчас ни до какого душа, сейчас, в том тумане, что во мне и вокруг меня, я не очень помню, где он… да и открыто ли там ночью?
      Оставалось одно: ждать окончания действия лекарства. Или хотя бы ослабления. Я снова заснула… но за эту ночь он приходил ещё раз, а когда в третий раз уже под утро, незадолго до того, как стали шуметь в коридоре, просыпаясь, сдавая смены, громко разговаривая и шлёпая по линолеуму, едва он ушёл, меня вырвало тут же, я едва доскочила до раковины. Тут и упала, соскользнув на холодный пол...
        – Зоя Михална, у этой, Олейник, должно быть аднексит. Надо гинеколога вызвать. Она же после аборта вроде? Может половой жизнью сразу стала жить… Не знаю, я в этих делах не разбираюсь, но там воспаление у неё, – сказала мне терапевт, уходя после очередного осмотра.
        Гинеколог… ну нет, этого допустить нельзя. Осмотрит… Костенька таскается к ней каждую ночь по нескольку раз… Как я стану объяснять гинекологу, с кем живёт половой жизнью эта шлюшка, если она в закрытом стационаре?.. Нет-нет!
        – Лихорадка была бы, да на аминазине нет её. Опасно, Зоя Михална, кровь сегодня снова перелили, но гемоглобин низкий. А если сепсис? Подумай. Вызови гинеколога.
       Я вызвала, мне не хотелось отвечать за смерть этой девки, потому что на вскрытии станет ясно, что тут с ней было, родители были у меня не раз, я им о том, что дочь в состоянии тяжёлой депрессии. Он рассказывали, какая она замечательная у них девочка, талантливая, и подающая надежды, и не могли поверить, что она могла совершить попытку суицида. Мать плакала, отец был внешне спокоен, но ему очень жаль её. И люди, как оказалось, приличные, она, кстати, внешне не похожа на них, только что такая же высокая как они. Так что замылить её возможную смерть не удастся, они вряд ли примут на веру, что она с чего-то умерла от генитального сепсиса… Так что гинеколога я позвала, пришлось обмануть, что девчонка у нас недавно, и поступила вот в таком состоянии.
      Чёртов умник, консультант, хмуро посмотрев на меня, сказал холодно:
        – Половую жизнь запрещаю, по крайней мере, на две недели. Аминазин уменьшите, если отменить нельзя, он ей вреден, влияет на гормональный фон, ухудшает состояние… Антибиотики вводить внутривенно, через неделю осмотрю снова. Но всё очень нехорошо на сегодня. Вы тут хоть следите за ними. Что они у вас, как…
       Хорошо, что считая девицу безумной, он все это сказал мне, а не ей… Но как мне выполнить его назначения?.. Ясно, что удержать Костеньку я не смогу. Поэтому я дала ей не один антибиотик, а два, чередуя. И уменьшила дозу аминазина. У девчонки поднялась температура. Она совсем не ела, и я пришла к ней в палату вместе с Анной Михайловной и столиком с обедом.
        – Послушай, Таня, если ты не будешь есть, мы станем кормить тебя через зонд. Или ешь или Елена Евгеньевна придёт зондировать.
        – Я не могу, меня тошнит, – проговорила нахалка. Как её может тошнить на аминазине?!
        – Я предупредила, у меня просто нет иного выхода. Анна Ивановна, помогите ей. И если есть не будет, скажите Елене Евгеньевне.
       …Едва её мелкие шажки смолкли, удалившись, в коридоре, Анна Ивановна подсела ко мне на кровать.
        – Детка… давай есть, – произнесла она, таким голосом и так тихо, что я не выдержала и заплакала.
       У неё одной тут было человеческое лицо или она одна позволяла своему человеческому проявляться, в том время, как остальные прятались за масками. Или все они наслаждались безраздельной властью над нами, всеми пациентками этого отделения. Но если остальные будто и не замечали этого, пребывая где-то в собственных реальностях, то я не встречала ещё так много садистов в одном месте. Впрочем, я вообще ещё садистов не встречала…
       Добрая женщина, оказавшаяся маленькой и жилистой под форменным халатом и фартуком, обняла меня.
        – Ах ты, дета… ты поплачь. Об чем так убиваисся? Всё никак сердце не успокоиться о том, из-за кого отравилась? Да бог с ими, мужики никогда наше сердце женское не оценят.
        – Я не травилась… – сказала я, разогнувшись, и глядя ей в лицо. – Я никогда не стала бы… Меня подружка сюда… из ревности. Понимаете?
        Да-да, я сложила, наконец, два и два в своей голове. Все обрывки событий, происходивших совсем не так, как они должны были бы происходить, всё, что происходило странного и необъяснимого в последний год, оказалось просто после того, как я вспомнила фразу Зои Михалны, вернее её начало: «со слов подруги…». И если бы в тот момент моя голова была светлее я сразу бы всё поняла. Всё объяснилось: таблетки, что Кира дала мне в больнице, были маленькие и одинаковые, и сладковатые на вкус, а те, что были до сих пор, все были разного размера и одна горькая точно, потом приходилось долго запивать. И все эти слова обо мне и Володе, которые цитировала Зоя Михайловна, сказала Кира. Зачем, ясно, но неужели так можно действовать? Так жестоко? Или она не представляет, что это такое, куда я попала. Я не могу поверить, что Кира может так ненавидеть меня. И за что? За Володю? Просто из девичьего соперничества?.. Но ведь Володя уже и так стал её парнем, а я… какая я уже была соперница к этому времени. Кира-Кира…
       Но ведь и Володю она оговорила, когда сказала, что он мог довести меня до того, что я напилась таблеток. Выходит, мстила ему?..
       Но Анна Ивановна, похоже, не поверила мне, тут у каждой, я думаю, такой вот «заговор» против неё. Тогда я сказала, отодвинувшись и глядя ей в глаза.
        – Поверьте, поверьте мне!.. Я после кровотечения лежала, не могла даже встать, откуда мне было взять каких-то таблеток? Да и не с чего мне было травиться, никогда бы не стала... А Кира… подложила таблетки.
        – Зачем? Парня хотела твоего? – у Анны Ивановны что-то мелькнуло в глазах.
        Я отмахнулась:
        – Да Бог с ней, разве теперь важно? Анна Ивановна, помогите мне!
        – Помогу. Как же… – немного растерянно сказала Анна Ивановна, ещё не зная, верить мне или нет.
        – Ты поешь.
        – Я поем. Непременно. Но… Понимаете… меня рвет, потому что… этот… я не знаю, как его зовут, я не видела его днём… русые волосы, высокий… Он приходит и… Может, я правда уже сошла с ума, и он мерещится мне?..
        Но она побледнела, качая головой.
        – Приходит-таки… конечно, как бы он такую кралечку пропустил…ну ты, не горюй, пришёл раз-другой, да отстанет.
        – Он каждую ночь приходит и не по разу…
       Она побледнела.
        – Оспади… дорвался Костька, ай-яй-яй… ты… От потому и гинеколог тут.
        – Анна Ивановна, помогите мне.
        – Да как помочь-то?
        – Мне бы до телефона добраться, а? Я только позвоню. И… и всё.
        – Как же я… тебе дам-то? У меня в буфете телефона нет. Да и… Ты вот что, ты поешь. Давай, есть надо, иначе помрёшь. Ты же говоришь, что помирать не хочешь, так давай, будем есть. Ладно… А я что-нибудь придумаю.
       Она вздохнула и подала мне тарелку с супом. Суп рыбный, прозрачный и даже довольно вкусный. Я заставила себя проглотить несколько ложек, дальше пошло легче. Главное, не думать о том, что скоро вечер, а за ним ночь…
Глава 3. Солнце всё сильнее
       Я не мог поверить, что Таня отравилась, и не поверил. Из-за чего? Ну, из-за чего ей травиться? Всё было хорошо, всё уже было хорошо, она даже вернулась бы в школу после каникул. Только бы поправилась поскорее. И слова Киры после того, как мы вышли из больницы не показались мне странными и пугающими. Она сказала:
        – И тебе не противно? – и даже приподняла губу, наглядно демонстрируя отвращение.
        – Противно? Что? – я не мог понять, я был счастлив. Таня смотрела на меня сегодня и улыбалась, и губы вытянула навстречу моим, и даже позволила мне немного раздвинуть их, задерживаясь влажным поцелуем. Я так давно не целовался… потому что целовался я только с ней. Все остальные поцелуи в моей жизни были будто и не настоящими. А что должно быт теперь противно? Может я, где в собачье дерьмо наступил в снегу и не заметил?
       Я даже оглядел свои ботинки, как балбес.
        – Ну… Таня, она… спала с кем-то, и не с одним, она рассказывала, как только попробовала, ей понравилось, вот и… думаешь, она вообще знала, от кого была беременна? – меня так удивили эти слова, что я остановился.
       Кира, которая только что разыгрывала добрую подругу, Кира, что поила Таню водой и давала лекарства, улыбалась ей, Кира, только выйдя за порог вдруг стала говорить такое мне. Даже если она всё это и правда знала о Тане, зачем она говорит? Разве не положено хранить в тайне секреты подруг? Но… даже если и так…
       – Даже, если так… – сказал я, щурясь на солнце, вышедшее из-за облаков и расцветившее небо и всю землю, солнце – такая радость среди зимы… И слова Киры лишь злобная ложь, я это не знаю умом, я чувствую это сердцем. Поэтому я сказал: – Я люблю её, и на всё мне плевать. Только бы согласилась быть снова моей девушкой.
        – И ты будешь с этой… падалью… Да с тобой даже общаться никто не будет.
        – А мне плевать, Кир. Если Таня будет со мной общаться, на остальных мне плевать.
         Она не сказала больше ничего. И до дома мы доехали молча. А через день к нам домой пришли милиционеры. Долго расспрашивали меня в присутствии мамы, из-за чего она узнала много такого, чего не знала бы никогда. И эти дикие обвинения, что я издевался над Таней и довёл её до суицида, потому что не хотел жениться на ней. Даже маме это показалось бредом.
        – Да вы что?! Мой сын… он Таню любит. И вообще, он добрый мальчик и никогда никого не обижал! – горячо воскликнула она. – Вот даже поехал в больницу, как только узнал, что Таня больна.
        – Ну да, и таблеток ей привёз, – сказал милиционер.
        – Что?! – в изумлении подскочил я.
        – Каких таблеток?!
        – Тех, которыми она отравилась.
        – Что?!
        – По словам свидетелей, вы бросили ей эти таблетки со словами: «да хоть травись, ни за что на тебе не женился бы, а теперь тем более!», скажете, такого не было?
        – Бред сивой кобылы! – воскликнул я. А потом и вовсе захохотал: – Да хоть что я сказал бы Тане, я или ещё сто таких, как я, она никогда травиться бы не стала. Кто хочешь, но не Таня!
      На этих словах недовольные милиционеры, начали собираться, а мама чуть ли не подтолкнула их в спины.
        Но меня взялась допрашивать сама. Я рассказал всё, как было, в подробностях, как она хотела.
        – Н-да… странная история. Чего же она тогда…
        – Да не могла Таня! Никогда не стала бы. Здесь ошибка какая-то. Кто-нибудь что-нибудь напутал с лекарствами, а теперь сливают на нас.
        – Ты точно ничего такого не говорил? Не обижал её, чтобы кто-то слышал? Ну, может в сердцах, от ревности?
        – И  от ревности не говорил, мам! Ну, какая ревность, я без неё жить не могу и буду ревновать, чтобы она скорее от меня сбежала?
         А вечером я слышал, как они говорили с отцом об этом, мама рассказывала о явившихся к нам «фараонах» и допросе. А папа долго и мрачно слушал, а потом произнёс:
        – Понимаешь, надеются жареных фактов, если не обо мне, то о моей семье нарыть, да так, чтобы погаже. Там, где и нет ничего, пытаются из пальца высосать. Никитский на убийстве Фролкиных в саму Москву укатил, да ещё местную шпану всю успел переловить, вот и в фаворе. Так оставшиеся теперь ищут жертв себе, думают, если сейчас обвинят меня в чём-нибудь мерзком, так тоже сумеют подняться на волне этой теперешней кампанейщины – все борются с номенклатурными преступниками. Только я в жизни ничего против совести не делал, работал честно сутками, вот и все мои преступления.
       Мама обняла его, я даже подглядел сквозь приоткрытую дверь. И в этот момент я их любил как никогда в жизни. Оба ни секунды не усомнились в том, что я не виноват, и сейчас мама обнимала его, а он притянул её к себе нежно, посадил на колени, и зарылся лицом куда-то ей на грудь, мягко обнимая за спину. И не было в них ничего взрослого и притворного, потому что никто их не видел, и всё это происходило, потому что они и правда, оказывается, близкие люди и счастливые супруги.
       С каникул мы все вышли какие-то другие, или мне казалось так, потому что я ждал теперь напряжённо и каждый день, что Таня вернётся домой. Сказали, что всех, кто пытается покончить с собой отвозят в психиатрическую на обследование. Ну, там-то точно мгновенно разберутся, и отпустят Таню. Только бы она выздоровела, наконец, какой бледной она была, какой слабой, когда я видел её в последний раз. Я звонил её маме каждый день и просил, чтобы Таня позвонила мне, как только окажется дома. И ждал звонка и снова звонил…

      …Я не ждал звонка. Я позвонил один раз, когда узнал, что Таню увезли в психиатрическую после отравления таблетками. Я не мог поверить, что Таня сделала это, как Платон не верил в это, так не верил и я. Я хотел спросить, как Таня и можно ли навестить, но не успел представиться, как Лариса Валентиновна набросилась на меня:
        – Валерий?! Почему вы звоните моей дочери? Вам не кажется, что это ваши с ней отношения, для меня непонятные и подозрительные, привели к тому, что случилось?!..
       Памятуя, как она прибежала к нам с мамой и обвиняла в таких вещах, о которых здоровый разум и не подумает, я понимал, что она от горя и жалости набросилась на меня, от растерянности и бессилия. Всегда легче кого-то обвинить, чем подумать, что делать дальше. Поэтому я выслушал снова всё, что она обо мне думает, и услышал главное: к Тане не пускают, потому что «это может повредить её состоянию».
        – Как могут повредить её состоянию родные и друзья?! – не выдержал я.
        – Специалистам виднее, Валерий, – снижая тон, ответила Лариса Валентиновна. – Подождём, пока идёт обследование. И… вот что, не звоните больше.   
        И я не звонил. Я поехал бы, но если не пустили мать с отцом, то с чего пустят меня? Даже Платона не пустили, а он прошёл бы, наверное, в Кремль, так что обо мне и речи не было. Я жалел, что не успел навестить её в больнице, но как же я мог знать, что всё так быстро поменяется, что ей станет хуже, а потом её отправили в область, а потом вот это… Всё свершилось так быстро, как любая катастрофа, очень быстро и непоправимо.
      Поначалу я всё время ждал звонка, надеясь, что её вот-вот выпишут, и она позвонит. Но прошёл Новый год, на который приезжала Альбина, вглядывавшаяся в меня с подозрениями и вопросами, уж не заболел ли. Потом она уехала снова, прошла неделя, две, три, почти месяц, это было уже как-то странно. Ну, поговорили с девочкой, разобрались и выписали, какой суицид?! Ясно, что там произошла какая-то ошибка.
      Потом я перестал ждать, потому что приехала Альбина на каникулы, и мы много времени проводили вместе. Притом она всё время пытала меня насчёт моего будущего, решил ли я восстанавливаться в институте, думаю, в зависимости от этого она строила свои планы на лето: свадьба или нет. Я просто слышал, как в её мозгу щёлкают счёты: две костяшки влево – Валера продолжает учиться – выхожу за него, три костяшки вправо – бросает институт – расстаюсь.
      Я не осуждал её, она правильно строила свою жизнь, просчитывая и продумывая своё будущее и будущее семьи, которую очень разумно намеревалась строить, настоящая жена и мать, просто готовая, надёжная и правильная. Я знал, что вернусь, но не хотел пока говорить ей. Возможно, мне просто хотелось видеть её истинное отношение ко мне, не стать её верным или ошибочным расчётом, а узнать, кто я для неё. Я как мазохист наблюдал за этим, будто со стороны. Я знал, что люблю её, потому что любил с двенадцати лет, и всегда хотел на ней жениться, но любила ли она меня? И почему я теперь стал задаваться этим вопросом?..
       И вот, в первых числах февраля, мы втроём, с мамой были у нас, пили чай с тортом из нашей кондитерской, невкусный, мокрый и с приторным жирным кремом отвратительного розового цвета. Я удивлялся, как он мог мне нравиться раньше, и не хотел его есть, а мама и Альбина смеялись надо мной:
        – Да ты с ума сошёл, отощал уж! – сказала мама. – Аля, я ему штаны уже новые купила, так он и из них выпадает!
         – Да-да! и я не узнала, моего милого поросёночка, такой весёлый был, заводной, а тут какой-то мрачный тип теперь! – подхватила Альбина.
        Вот тут и заглянула в нашу вечно открытую дверь тётя Рая.
         – Валер! Там тебя…. – тётя Рая увидела Альбину и удивлённо договорила: – …э-э… к телефону тебя.
       Я вспыхнул, и дёрнулся было встать, но мама опередила меня, поднявшись:
        – Я отвечу. Альбин, не поверишь, день и ночь звонят и зовут поработать. Прямо грузчик международного класса. Сиди, Лерка, я отвечу.
       Альбина засмеялась. А я с тоской посмотрел вслед маме, я не сомневался, что это Таня…
      …Конечно, это была эта его Таня. И я, сердясь и едва сдерживая себя, спустилась в квартиру к Раисе, с которой мы дружим всю жизнь, даже детей тайком крестили вместе, сначала я её, они постарше моего сына, потом она – Лерку. Ну, сейчас получит от меня эта наглая девица по первое число, это же надо, прицепилась.
       Я не знала подробностей того, что происходило с ней, но мне достало «нападения» её матери как-то влетевшей к нам и с обвинениями напустившейся на Лерика. И как бы он не уверял меня, что не влюблён в неё, она мне не нравилась, слишком уж они сблизились, с чего, спрашивается, ему дружить с ней, соплячкой? У него невеста. А уж когда я узнала, что она лежит в областной гинекологии после выкидыша… это уж совсем отвратило меня от неё, после этого и звонить перестала, ходили какие-то слухи, но брала отгулы после Нового года и не слышала ничего, а потом разговоры утихли и я успокоилась, лишь бы любые сплетни не касались моего сына, остальное меня интересовало мало. И вот вам, только я подумала, что она отстала, как она объявилась, потому что я не сомневалась, что это она опять звонит Лерику.
        – Да? – строго проговорила я, взяв трубку, пластмасса громыхнула по серьге в моём ухе, и мне показалось, что это мы с телефоном вместе клацнули зубами.
        – Тётя Катя? Тётя Катя… К-катерина Михайловна? – голос Тани оказался таким… не просто детским и слабым, но до смерти испуганным и даже будто надломленным и отчаянным, что вся злость из меня разом куда-то испарилась.
        – Я с-слушаю, – сказала я, чувствуя, что и мой голос дрогнул, словно страх девочки, что звонила сюда, передался и мне. И чего она там так испугалась? И где «там»?
       – Тётя Катя, это… Катерина Михайловна, позовите, пожалуйста, Валеру? Пожалуйста… это… очень… важно.
       И всё таки надо быть жёсткой, иначе она втянет Лерку во что-нибудь нехорошее. И так институт вон, бросил и не пойму, собирается ли восстанавливаться или нет, мудрит, а эта девчонка мудрёная, и семья у неё мудрёная нездешняя, совсем эта Таня Лерке не подходит.
        – Валера подойти не может. Кто это говорит? – строго спросила я.
        – Не может… он… он здоров? – выдыхая со страхом, проговорила она.
        – Здоров, кто говорит?
       Она выдохнула с облегчением на том конце провода и сказала:
        – Ох, слава Богу… Это Таня… Тяня Олейник.
        – Таня, очень хорошо, давно хочу поговорить с вами. Вы бы, Таня, не звонили больше. К Лере невеста приехала. Незачем вам с Лерой вообще… говорить и встречаться тем более. Так что…
        – Да-да… невеста, конечно… простите… Я не буду… я больше не буду, конечно… только… Тётя Катя… Я… пожалуйста, тётя Катя, передайте ему… что… что я в Областной психиатрической. В шестом отделении. Пусть он… спросит буфетчицу Анну Иванну… Только… пожалуйста, передайте, очень вас прошу. Очень… очень вас прошу, помогите мне…
       Мне казалось, она сейчас заплачет. Я знаю, какие они бывают профуры такие девчонки, сама в юности знавала таких хитрюг, изображали принцесс и выходили за лучших парней, а потом наставляли им рога направо и налево, и хотела ей сказать, что ничего говорить не стану, как она, только пискнула «Спасибо», кажется и впрямь, задыхаясь от слёз, и отключилась. Я вернулась в нашу комнату, где Лера и Аля сидели за столом так мирно, по телевизору начинался новый фильм, я собиралась смотреть сегодня, кажется «Полёт птицы», вон и титры уже, ребята головы к экрану повернули. Когда я вошла, отвлеклись. И какие разные лица у них притом, Аля просто улыбнулась, а Лерка прямо жжёт глазюками, ишь, догадался, кто звонил. Но ничего, успокойся, кино, вон, посмотри…

       Анна Ивановна смотрела на меня с вопросом в глазах. Я зажала рот, чтобы не плакать в голос.
        – Дета, дета, не плачь… пошли скорей, пока не видали тебя… тс-с-с… услышат, знаешь, что будет… Спасибо, Иринка, всегда разрешает мне заходить звонить, не вредничает…
        Мы вышли из сестринской, отделённой от коридора перегородкой, сначала Анна Ивановна выглянула, потом потянула меня за собой.
       – Идём-идём… Што, не застала его? Хто ответил-то?
       – Мама… его мама.
       – И… передаст? Как думаешь-то? А?
      Я пожала плечами, судя по голосу и словам, что я услышала, нет. Но…
        – Передаст. Катерина Михална, она добрая, – сказала я вслух, потому что надеялась, что моё мнение о Валериной маме верное.
        – Добрая…. – вздохнула анна Ивановна. – Все добрые, пока дело их сыночков не касается, а так, если что – всех под гусеницы, лишь бы свой целый…
        – Какие гусеницы? – я перестала плакать и посмотрела на неё.
       Анна Ивановна смутилась немного.
       – Ну какие… у танков которые, траки. Вон наша Зоя, вишь, чё… сама умом съехала за Костеньку своего. Ведь даже ординаторов не берёт в отделение, потому что Костенька при нём, чтобы не прознал никто, что за медбрат у нас такой… И других стерв немало… У меня свекровь была, знаешь… У-у, што ты… не приведи Бог, змея… Идём, молоком напою тебя горячим, пора тебе… Идём-идём, не кривись, питаться надо, силы нужны, чтобы спасаться, на одном духе-то далеко не уедешь. Наша-то Змейка шизофрению выставила тебе, ничего не боится… сверху прикрывают её давненько, вот и... Но ничего, сколько верёвочке не виться. Идём… И ждать станем твоего Валеру…
       Было почти пять часов вечера, уже смеркалось, по зимнему времени вечер, но день хорошо прибавился, даже за последние недели, когда я могу наблюдать вечера, день много прибрал к себе. У нас тут, на севере, солнце и отступает по осени быстро, но и к весне шагает смелее, чем где бы то ни было. Странно, но почему-то мне кажется, что в южном полушарии нет такого, как у нас, но ведь и земель на таких высоких широтах там нет, только уже Антарктида. Но мне кажется, что даже если бы и были, а всё равно там было бы не то же, что у нас. Ни наших прозрачных лесов, тонкой и нежной травы, какой никогда не бывает южнее, ни мягких мхов и рек с тёмными и прозрачными водами…
      Вот о чём я думала, о чём угодно, только чтобы не думать о том, что скоро ночь. Теперь этот мой мучитель являлся, едва стемнеет, и мать уйдёт из отделения домой. Взялся придушивать, и лизать мне кожу каким-то громадным языком, будто он не человек, а целый дракон, и в последние дни шептал, рыча:
       – Я женюсь на тебе… я скажу об этом матери... ты всегда будешь моей…
      Он повторял это по многу раз, будто забывал и повторял для себя, как повторяют стихотворение. Одно счастье было в этом: он никогда не пытался целовать меня, трогал везде, но только не лицо, смотрел в него и мне кажется, его безумие только усугублялось от этого созерцания. Я думала только, чтобы он не придушил меня совсем своими заскорузлыми ручищами… всё происходящее я в моей голове представляла теперь как болезненную медицинскую манипуляцию, как капельницы или промывание дренажей в детстве, тоже был ужас… иначе я уже, наверное, сошла бы с ума на самом деле или убила его, чтобы отправиться в тюрьму отсюда… Только надежда на то, что я смогу выбраться без этого, и останавливала меня. Но если Валера не придёт за мной… ничего другого мне не останется…
     …Мы смотрели какой-то тягомотный фильм, на остромодную тему, сейчас без Сталина никто не чихнёт, а я не мог уследить за сюжетом, и всё ждал, когда же он окончится, и я провожу Альбину домой и спрошу маму, что сказала Таня. Ожидание становилось невыносимым, фильм оказался ужасно долгим, я раз шесть выходил курить за это время, и мама и Альбина шипели на это, что я курю ужасно много, оттого и похудел.
       Наконец, фильм закончился, началось «Время», но мама с Альбиной решили ещё пообсуждать фильм, хотя, по-моему, в тоскливом повествовании не было ничего интересного, но и они быстро закончили, слава Богу, не решили снова чай пить. Наконец, мы с Альбиной пошли к её дому. На улице подморозило после дневной оттепели, под ногами похрустывало и скользило, и Альбина, чтобы не упасть, взяла меня под руку, она продолжала обсуждать фильм скорее сама с собой, потому что я и фильм не смотрел, можно сказать, и сейчас её не слушал.
       Наконец, мы дошли до Алиного дома, она ждала, что мы будем целоваться, а я, остолоп, чуть не забыл сделать это, и всё же обмануть её не удалось, ни желания, ни вдохновения на это во мне сейчас не было. 
        – Ты что-то сегодня сам не свой, Валер? Я завтра уезжаю, а ты…будто и забыл.
       Признаться, я и правда забыл, но тут же и нашёлся и сказал:
        – Так я потому и сам не свой, что ты уезжаешь, Алюша. Как опять останусь без тебя-то?
        – Так сам же эту дурь придумал: институт бросать. Давай, восстанавливайся, и вообще расставаться не будем, – усмехнулась Альбина как всегда немного свысока. – Хватит, потаскал мешки, подкачал мышцы и хорош, пора возвращаться к интеллектуальному труду. Или тебе нравится среди ханыг?
        – А?.. да-да… – пробормотал я, рассеянно, опять прослушав всё, что она говорила.
         – Что, «да-да»? Ты вообще, где? – скривилась Альбина.
         – Да я здесь, – выдохнул я и снова принялся «доедать» остатки помады на её губах. Хоть бы уже замёрзла и поспешила домой…
         – Ладно, Валерун, чего тут лизаться, – выпросталась от меня Альбина. – Ты завтра приходи, провожать меня на автостанцию. Может, и до области со мной доедешь? На поезд проводишь?
        – Конечно, – я вспомнил, что и верно, мы договаривались с ней, что я провожу её завтра, поезд ночной, она собиралась из дома на трёхчасовом автобусе в область…
    Наконец, Альбина скрылась в подъезде, и, думаю, она ещё не успела подняться на третий этаж своей хрущёвки, а я уже добежал до нашей улицы. Я влетел в квартиру, мама мыла посуду на кухне.
        – Мама… мам, это Таня звонила? – выпалил я.
        – Может, разденешься, что как ненормальный? – ответила мама, глянув из-за плеча. – И не топчи, сними ботинки, только вытерла пол.
         – Мама, не томи!
         – Раздевайся, говорю, или собрался куда? – мама развернулась, взяла полотенце, вытирать тарелки.
         – Ты нарочно? Что Таня сказала? Что…
         – Не знаю я никакой Тани. Ничего никто не говорил. Раздевайся и мойся иди, пока Люська ванну не заняла.
         – Мама, перестань!
       Мама пожала плечами и отвернулась от меня, поставила тарелку на сушилку.
        – Мам, если ты не скажешь, я пойду к её маме, и пусть она милицию вызывает, как обещала.
        – Ты совсем уже? – мама посмотрела не меня, проходя мимо меня в комнату. – Раздевайся, говорю. Ничего такого никто не сказал, чтобы тебе лететь, вылупив глаза.
        – А что сказала?
       Мама дождалась, пока я войду в комнату и закрою дверь.
        – Сказала… – произнесла мама со вздохом, расправляя и так идеально разглаженную скатерть. – Вот знаешь, что, Лер, если бы… вот если бы она не спросила сразу, почему ты не подошёл, здоров ли ты, я… ничего не сказала бы тебе. Она заволновалась об этом… наверное, тебя любит, что ли?.. Не знаю… не пойму… Аля ни разу за столько лет не спросила, здоров ли ты.
        – Мамочка, не тяни ты жилы, что Таня сказала?
        – Она в психбольнице. Сказала, чтобы ты в шестом отделении спросил буфетчицу Анну Ивановну, – сказала мама и посмотрела на меня.
       Сообщение было таким странным, что я растерялся и сел рядом с мамой.
         – И… что это значит?
         – Я не знаю, Лер, – мама пожала плечами. – Но… мне показалось… ей надо помочь. Это я определённо поняла.
        Я посмотрел на маму вопросительно.
         – Да-да… она… плакала.
         – Что?! – задохнулся я. Я не помню, чтобы когда-нибудь видел Танины слёзы. Она такая стойкая девочка…
         – Лер, признайся, что теперь, я никому не скажу, она… от тебя была беременна?
         – Нет.
        – Правда, от директорского сынка, как говорят? И поэтому отравилась…
        – Не травилась она. И сынок Книжника ни причём. Она беременна была от Бадмаева… который летом Фролкиных, помнишь…
        Мама ахнула.
        – Это как же?
        – Бандит, что ты хочешь…
       Я поднялся, начав собираться.
        – Ты чего? Куда собрался-то? Ночь на дворе, самому голову проломят и… Лер, в больницу среди ночи не пустят, и буфетчица самое позднее в семь уходит, угомонись! – воскликнула мама.
       Я посмотрел на неё, она говорит разумно, всё это верно. Но…
        – Во сколько первый автобус в Псков?
        – Не знаю, в семь… или… С ума не сходи, Лерка! – мама всерьёз забеспокоилась, увидев, что я не оставил свои сборы.
        – Мам, я деньги возьму, ладно?
        – Твои деньги… ты ж на свадьбу копишь…
        – Ничего. Заработаю ещё, хватит и на свадьбу.
       Мама покачала головой, глядя на меня.
        – И ты мне будешь говорить, что не влюблён в неё? Да ты…
        – Не говори глупостей, – рассердился я. – Таня спасла меня когда-то от тюрьмы, а может от чего-нибудь и похуже. Так что же я не отплачу тем же?
        – Ну да… да, конечно, – мама смотрела на меня, усмехаясь глазами. – Отплати, а как же…
       Я поспешил с целой пачкой денег в кармане на улицу.
Глава 4. Моё!
         Друзья нужны всем и у меня они были, несмотря на то, что я три с лишним года мало общался с ними, потому что, вернувшись, почти всё время работал, но и они все были уже взрослыми, а кто-то и семейный, а потому прежних тусовок, конечно, не было. Тем более что осенью после памятного инцидента, снова похватали по целому десятку ребят и из наших и «деревенских», что, конечно, не стимулировало сборища снова. Разошлись по «качалкам», что устраивали в подвалах, по домам и квартирам. Сегодня было воскресенье, так что я легко застал нескольких человек у Водочника.
        – Ребят, помощь нужна – сказал я, войдя.
        – Какая помощь, Лётчик, садись, выпей, – усмехнулся мой бывший одноклассник Макс Фонарёв.
       А Водочник, который вообще не пил, сказал, серьёзно глядя на меня:
        – Кому нужна помощь?
        – Тане, – сказал я, не сомневаясь, что они сразу всё поймут.
        – Её… – он осёкся и не договорил. Потому что я боялся думать, и он подумал о том же: Таню держат в психбольнице против воли. Я только кивнул…
 
      Я чувствовала, что лихорадка опять потрясывает меня, в теле застыла тупая боль. «Костенька» ушёл, и уже занималось утро, наверное, не придёт больше. Я поднялась кое-как, добралась до раковины, где меня привычно уже вывернуло. Как только откроют душевые, сразу отправлюсь туда, а пока я вымыла лицо, шею, руки, грудь и живот и там… всё что могла и как могла, вытираясь халатом. Я делала так всякий раз, как он уходил, с тех пор как уменьшили дозу аминазина, я вообще почти не спала, забывалась только днём, потому что чувствовала себя в безопасности в это время. Пациентки иногда о чём-то заговаривали со мной, бывало, смеялись, что-то рассказывали, но у меня была словно вата в ушах от лекарств и нездоровья, и я думала иногда, что было бы, если бы не это состояние полудурмана-полунаркоза?..
       Когда я пришла на завтрак, Анна Ивановна положила мне в рисовую кашу второй кусочек масла.
        – Как ты? – тихо спросила она.
       Я только кивнула, волосы ещё не высохли после душа.
        – Пришёл твой. Я сказала, чтобы до вечера погодили… Как Змейка уйдёт, и Ленка, так я и открою. Поняла? Лишь бы никто из них до темноты не задержался, а то… этот явиться успеет.
       Во мне задрожало сердце. Валера… так скоро… Валерочка, сразу… сразу пришёл… Настоящий… настоящий друг…
       – Ну-ну, не вздумай плакать. Ешь, как следует, и иди на капельницы.
       Весь день меня потрясывало от нетерпения и лихорадки, и я не могла никак заметить бега часов, кажется, стрелки на циферблате в коридоре вообще не двигались. Ожидание всегда мучение, но ожидание в сочетании со страхом тем более.
        Наконец, солнечный день начал закатываться, Анна Ивановна принесла мне полдник.
       – Я носки тебе принесла, мои, не ношенные, принесла, думала, если мёрзнуть буду. В общем, надевай. Надевай, надевай, зима на улице, одёжи-то нет никакой, а ты и так… пока там до дома. Но домой не ходи, дета, найдут и вернут, спрятаться надо. Поняла, что ль? А то ведь на принудку запрут, это пожизненно можно сидеть. Так что… или уезжай куда подальше или… Ну, разберёшься, ты умная, что я тебе своими мозгами чугунными советую?..

       Корпус, где держали Таню, как и все прочие, кроме одного, административного, где располагалась и поликлиника, были одноэтажными, одни старинные, как вот этот, шестой, где Таня, другие страшноватые, кирпичные, недавней постройки. Мы подъехали поближе и встали за корпусом. Заборов никаких тут не было, как ни странно, я, почему-то считал, что психбольницы за заборами. Но Водочник был сведущ, его отец-алкоголик не раз лежал тут, он и сказал:
        – Ей только из корпуса выйти, а там… умчимся и всё.
        – Так просто?
       Водочник усмехнулся:
        – «Просто»? Там каждая дверь на замке, на окнах решётки. Это совсем непросто, даже если у тебя союзник.
        – Почему же заборов-то нет?
        – А на что заборы? Кому можно гулять, сами не сбегут, остальные – вон, взаперти сидят или под такими препаратами, что они как ватные куклы. Так что молись, чтобы она смирная была и ничего ей не вкололи такого. Но, как я понимаю, нам главное, даже не сбежать, а потом не попасться. Так что поиграем в подполье.
      Да, мы все приготовили для этого за ночь, и помогли мне все, кого вызвонил Водочник, а это немало людей. И кое-кто сказал:
       – Я слышал уже нехорошее про психушку нашу, девчонки рассказывали, но кто кому верит после дурдома…
       Послушав это, я посмотрел на Водочника. Он понял без слов и сказал мне:
        – Лётчик, ты Платону позвони. Он птица высокого полёта.
        – Да его даже на порог не пустили.
        – Ничего, у него информации не было, а теперь будет. Журналистика – сила. А я с людьми поговорю, мы этих мозгоправы выведем на чистую воду, времена изменились, о карающей психиатрии только слепой и глухой не слышал. Так что звони Платону.
        Я позвонил прямо от Водочника. Платон сразу включился, будто ждал.
        – Я понял, Лётчик… Я так и думал... Я подниму тут всех, кого смогу, а вы соберите все факты, всё, что сможете. Слышишь, Лётчик, всё, что сможете. И всех, кто хоть что-то знает. Ты понял?
       Я понял и я рад, что Платон сразу включился и тоже ни секунды не верил в Танино безумие. Всё это я сказал Водочнику, он понимающе кивнул.
        – Я уже клич дал.
        И вот мы приехали в психбольницу, Водочник встал поодаль, за пределами территории, за высокими сугробами. Я отправился искать шестой корпус. Нашёл нескоро – площадь большая, корпуса далеко друг от друга, к тому же снег скрывал и дорожки и корпуса.
       Я позвонил от входа, не сразу выглянула какая-то здоровенная тётка.
        – Кого вам?
        – Мне буфетчицу, Анну Ивановну.
        – Ты кто? Племянник какой? – она смерила меня взглядом. – Щас позову, жди вон в комнате для посетителей, замерзнешь.
       Оказалось, тут и правда есть довольно большая комната для посетителей, куда и отвела меня великанша. Здесь стены были обиты деревянными панелями, стояли стулья, какие-то пыльные герани, но тусклые лампочки и запах, сочащийся из отделения, затхлый и угнетающе-тоскливый, сразу настраивали на определённый лад – тоска и безысходность. Маленькая, но жилистая, длиннорукая женщина в белом халате с закатанными рукавами и с вышитыми зелёными буквами на кармашке на груди: АИ, и длинном фартуке. Она посмотрела на меня с прищуром:
        – Валера?
       Я кивнул.
        – Хороший…. – она одобрительно оглядела меня. – В пять будь тут, но не около корпуса, чтобы не приметили, листьев-то нет… Я форточку открою, окно второе слева от входа. Понял?
       Я опять кивнул.
         – А её выпущу вон в ту дверь, за углом, там чёрный ход, с кухни сразу, щас иди, посмотри. И…Спрятать её надо будет. Домой нельзя, с милицией придут и на принудку заберут. Она не двинутая, не думай, всё, что расскажет – всё правда.
        – Спасибо, – сказал я.
        – На здоровье, Валера, – улыбнулась она, сморщив маленькое лицо. – У меня дочка Таня, только взрослая давно, уж внуков двое, так что... Ну всё, иди. Да, ты на машине хоть? А то она раздемши, в тапках. Я бы одела её, да заметят, сразу тревогу поднимут.
       Я вернулся к Водочнику в машину, сказал всё.
       – Ну и хорошо, поедем, поесть купим и… одеяло, что ль?
      Мы оба были напряжены, до вечера далеко, и дождаться как-то надо. Так что мы поели, конечно, каких-то консерв, вроде бычков в томате с хлебом и боржоми. Мы почти не говорили весь день.
        И вот, небо начало темнеть, в половине пятого я уже торчал между корпусов, скрываясь за высокими сугробами, покрытыми осколками серых ледяных корок, сколотых с дорожек. Я видел, как уходили какие-то люди, наверное, врачи и медсёстры с дневной смены, становилось всё темнее, и я чувствовал, что замёрз, но почти не осознавал этого, меня только потрясывало, но скорее от нервов, чем от холода, всё же не каждый день устраиваешь побег из застенков, а именно так мне представлялись все эти корпуса с зарешеченными окнами.
       И вот, форточка, о которую я мозолил глаза, распахнулась, даже парок вырвался изнутри, я махнул Водочнику, и он поспешил ко мне из машины, стоящей «под парами» с включенным двигателем. Во мне дрогнуло и побежало сердце, я весь собрался в горячий сгусток, и мне точно сразу стало жарко. Я слышал не только, как похрустывал ледок под моими подошвами, но и как щёлкает замок в неприметной двери, повернулась ручка, и в распахнутом проёме я увидел Таню, выглядевшую так странно, что я больше почувствовал, что это она, чем узнал её. Она бросилась к нам с низкого крыльца, такая худая и такая бледная, что казалось, она сломается от такого быстрого и резкого движения. Но вдруг за ней вырос высокий серый человек в белом халате и заревел:
        – Куда?!.. Моё!
       И, вытянув длинную руку, схватил Таню, затрещала ткань халатика, что был на ней, с плеч слетел пуховый платок, которым она была накрыта. Я, мне кажется, даже подлетел над землёй и, вытянув кулак, в который вложил всю возможную силу, какая только могла родиться в человеческом теле, вдвинул свой кулак в морду серого, отбросив его внутрь. Он отлетел, вверх ногами буквально, в его руке остался платок, но я больше не смотрел, спеша, боясь, не поднял бы он погони, и приглушённо крикнул:
       – Водочник, помоги! – хотя незачем было призывать, он и так подхватил упавшую с крыльца Таню, обняв за спину и под локти. – Скорей!
      Я поспешил за ними, обернувшись от угла, я боялся, что за нами гонятся, что отнимут её и вернут назад в этот затхлый коридор. Но нет, погони не было, дверь за нами, захлопнулась, и замок щёлкнул снова, закрываясь. Все мои чувства были так обострены, что я видел и слышал и чувствовал всё, что было вокруг нас, пока мы не добежали до машины. Водочник поспешил за руль, мотор, который продолжал работать всё это время, взревел, и «шестёрка», чуть забрав юзом на льду, похожая на кота, скользящего на паркете, рванула к дороге. Нам предстояло пересечь несколько улиц окраины, прежде чем мы выехали на дорогу к Кировску. Мы продолжали мчаться, трясясь от возбуждения.
       Дорога была пустая, и, когда на шоссе стало ясно, что никто за нами, конечно, не гонится, кто мог теперь уже гнаться? Водочник немного снизил скорость. Я посмотрел на Таню, в полумраке сгустившихся сумерек я плохо видел её, только понял, что она дрожит, сжавшись и обхватив себя за плечи.
       – Ох, Танюшка… вот я… балда… – ахнул я, опомнившись, и поспешно стянув с себя куртку, набросил ей на плечи, а потом и свитер, мне было жарко в натопленной машине, я надел на неё свитер, и снова сверху куртку, и притянул к себе, потому что её трясло. – Сейчас согреешься…
       Она была такая холодная, такая маленькая и такая… костлявая, какой не была никогда, я чувствовал скелет даже сквозь куртку. Выпростав холодную ручку из-под куртки, она сжала моё запястье.
        – Спасибо… Валера… Валерочка, я знала…
       И прижала голову к моей шее. Она говорила очень тихо, Водочник обернулся и спросил:
        – Ну как вы там?
       Я посмотрел на него, качнув головой, откуда мне знать, как? Я даже лица её сейчас не вижу, чувствую только, как она дрожит. По-моему, она плохо. Ехать недолго, тем более что Водочник на нервах гнал, несмотря на зимнюю дорогу. Мы приехали с усадьбе, где со вчерашней ночи наши «центровые», под моим руководством устроили для Тани убежище.
        На призыв Водочника откликнулось несколько десятков человек, все были рады помочь сестре Платона. Принесли старую мебель, запрятанные в хозяйствах одеяла, покрывала, подушки, настольные лампы, даже какие-то коврики. Словом несколько комнат, где были целы окна и мы смогли растопить камины, где надо было только вкрутить лампочки, чтобы был свет. Их и  решили оборудовать для Тани. И вот, теперь здесь было убрано, даже пол вымыт, построены перегородки, забраны досками выбитые окна, чтобы не впустить холод и ветер, навешаны снятые двери на петли. Меньше чем за сутки в нескольких комнатах старинной усадьбы мы сделали вполне пригодное для жизни помещение. До туалета, правда, придётся идти длинным холодным коридором, но вдоль него вкрутили лампочки.
       Когда я пришёл к Водочнику вчера вечером и сказал, что Таня в беде, он ответил, что так именно и думал и спросил только, что надо делать. А я, говоря ему, что я задумал, вспомнил, как Таня спрашивала меня, можно ли жить в усадьбе. Как будто чувствовала, что придётся…
       Мы доехали сюда, когда ещё даже не вполне стемнело, вот как мчали. Доехав до ворот с поломанными ржавыми решётками, мы остановились, потому что дальше было не проехать, до крыльца надо добираться пешком. На Тане были только носки, потому что тапки соскочили, когда она скатилась с крыльца, оказалось, ободралась о лёд, но это, как и прочие синяки, я разглядел только утром. А сейчас стало ясно, что идти ей никак невозможно, я взял её на руки, несмотря на протесты:
        – Да ты что, Валер, я дойду, ну что тут…
        – Тань, не городи, как ты с голыми ногами по снегу-то пойдёшь? – сказал я.
       Она даже не весила ничего, я, уже привыкший таскать мебель, огромные бидоны, мешки и ящики с бутылками и овощами, её веса вообще не ощутил, под моей курткой она как-то сложилась, торчали только ножки, длинные и тонкие в больших толстых носках. Нас встречали и проводили туда, где было всё приготовлено.
        – Мы посты выставили, Лётчик, ни одна легавая собака не подойдёт. Даже не догадается никто, кто тут, – сказали ребята, провожая нас взглядами полными ужаса и любопытства.
      Я опустил Таню только внутри, там, где был уже чистый пол и коврики. В камине шипели и потрескивали дрова, вкусно пахло согревшимися стенами и деревянным полом. Таня огляделась. И правда, было замечательно: несколько больших смежных комнат, с огромными окнами, их, кстати, по вечернему времени, занавешенных вытертыми плюшевыми шторами, которые, как позже оказалось, принёс как раз мой одноклассник Генка, у него дед служил пожарным в Клубе Железнодорожников, и эти шторы пылились и мешались у них на чердаке уже много лет, ещё со времени давнего ремонта в клубе. Разномастные, протёртые, но крепкие кресла, стулья, стол, тахта, укрытая мохнатым покрывалом с прожжённым краем, зеркало без рамы, в пятнах от старости, но зато размером в два метра, выцветшие абажуры вокруг лампочек под высоченными потолками, торшером, с погрызенной собакой ножкой, кто-то даже цветы принёс в керамической вазе с отколотым горлышком – семь белых гвоздик.
        – Боже мой… ребята… красота-то… какие же вы… Это же просто дворец какой-то. Это… всё для меня? – она посмотрела на тех, кто был здесь, всего пять человек, включая меня и Водочника, ещё несколько толпились вне пределов видимости, но слышали её отлично.
        – Таня, для тебя мы сделали бы и больше, – сказал Водочник. – И не только из-за Платона.
        Она только опустилась на край тахты, оглядываясь на всех, кого могла видеть.
        – Спасибо вам… спасибо. Вы… – у неё дрогнула шея. – Даже представить не можете… из какого ужаса вы меня… спасли… спасли из такого… кошмара...
       И заплакала, задохнувшись, безудержно и горько, и зажав рот одной рукой, а другую прижав к глазам. Я почувствовал, что она вот-вот завалится, ужасающе худая, руки… на запястьях чёрно-багровые синяки их было видно в рукавах, я не знал в тот момент, что они сплошь и выше – почти до локтей… Волосы только и остались… но и они не прежние, её волосы теперь посверкивали лунной белизной, очень красиво и странно, как странно всегда смотрели тёмные и яркие глаза.
        – Танюша, – я подсел к ней, обняв за плечи. – Не надо, всё кончилось…
        – Может, ей выпить? – сказал кто-то.
        – Да ты чё, сдурел? Марафет с бухлом… ей же там… точно дряни какой-нибудь ширяли. Чаю надо. Давай, подсуетись, вон там электрочайник. Взбодри. Ребята принесли и чаю и сахару, надо сладкий. И спать. Выспится, начнёт выздоравливать.
        – Во как… я думал, такое только в страшных книжках про репрессии бывает…
       Таня не дождалась чая, заснула, будто потеряла сознание, неожиданно и тихо, прильнув ко мне. Я стянул с её плеч свою куртку и уложил, боясь разбудить, укрыв толстым покрывалом, обернулся на ребят.
        – Дежурить надо пока при ней, не только снаружи… – сказал Водочник, поймав мой взгляд. – После психушек, знаешь, как штырит… отходняк, что ни говори. Какие-то витамины капать надо…
        – Надо, – согласился я.
       Всё это надо сделать и скорее, тут Водочник прав, «штырить» как он выразился, может очень серьёзно, кто знает, что именно вводили Тане… Надо маму попросить принести систем для капельниц с работы, лекарства я куплю. Я попросил Водочника посидеть при Тане, а сам поспешил домой, поговорить с мамой. Я конечно, медик, летом сестринскую практику честно прошёл, но мама опытная медсестра, больше того – акушерка, училась на фельдшера, так что куда больше меня и знает и, тем более, умеет.
       Мама не так давно пришла с работы, только и успела, что поесть, и слушала меня, всё больше выкатывая глаза.
        – Сынок… ты в своём уме? Так вы ей… сбежать помогли? Да ты… что?! Она же… А если опять надумает в петлю? Отвечать, кто будет?
        – Мам, человек за жизнь боролся, рвался на свободу, а ты «в петлю». Она из петли скорее.
         – Ты с кем это дрался? – мама заметила, что у меня на правой руке раздулись костяшки. – Вы там, что… с боем её отбили? Ты… соображаешь?! Это ж… уголовщина, Лер! Найдут, её обратно вернут, а вас-то, дураков, под суд! Вы что делаете? Шутки думаете? Всё как дети?
       – Мам, давай посмотрим, чем Тане помочь, а потом ты меня пожуришь, как следует?
       Она посмотрела на меня, посопела, хмурясь и бормоча под нос: «Ну, Лерка! «Пожуришь», засранец… Тебя высечь надо! Так поздно уже… лучше бы промолчала вчера…», потом взяла биксик со шприцами, у неё всегда был дома, просмотрела аптечку, не забыла и пузырёк со спиртом, вату.
       – На, в коробку вон, от туфель сложи, я пока оденусь. Где она есть? Я так понимаю, не дома?
        – В усадьбе. 
        – В усадьбе? – мама выглянула из-за дверцы шифоньера. – Там же… развалины.
        – Да, но они вполне пригодны для жилья, если захотеть. Для временного тайного убежища, по крайней мере.
       Мама вышла из-за дверцы, застёгиваясь на ходу.
        – Как дети вы, мальчишки… вы, что же думаете, шутки вам?
        – Да нет, мам, на шутки всё происходящее вообще не похоже…
        – «Не похоже»… Альбина с утра звонила, раз пять… Как объясняться-то будешь?
        – Она поймёт, неужели можно такое не понять?
       Мама пожала плечами:
        – Не знаю, не знаю… Я вот, как понять тебя не знаю. Ладно, что теперь… веди в своё убежище…
       Мама удивлялась всему виду, что открылся ей внутри старинного особняка, куда я её привёл в наше «убежище». На лестницах и в коридорах лежал снег, а внутри – иней, настоящие сказочные чертоги, и мама удивлялась, где это и как тут можно жить? И наконец, мы дошли до первого коридора, куда были закрыты двери, и из-под них струился свет. Мама остановилась.
        – И свет есть? – удивилась она, я кивнул и погасил свой фонарик, которым освещал ей путь. – А все думают, тут только привидения.
        – Насчёт привидений не знаю, не видел ни разу.
        – А ты много раз бывал тут?
        – Ещё бы, – усмехнулся я.
       Пока мы не дошли до комнаты, где спала Таня, мама оглядывалась по сторонам и удивлялась, до чего тут здорово.
        – И давно вы тут обосновались?
        – Мам, сутки назад.
        – Как сутки?! Как же всё успели?
        – Ребята постарались. Если взяться вместе, многое можно сделать.
        – Ну… это да.
       Наконец, мы вошли в хорошо натопленную комнату, где спала Таня, и сидел Водочник и ещё пара парней и тихо переговаривались. Увидев мою маму, они поднялись, как хорошо воспитанные люди, поздоровались. Мама удивлённо расстегнулась, не сразу разглядев Таню на кровати. А увидев, сказала, сразу меняясь в лице.
       – Руки, где помыть можно?
      Водочник кивнул.
       – Пойдёмте, Екатерина Михална, я отведу.
      Я присел возле Тани, пока они не вернулись, спросил у ребят.
       – Не просыпалась?
       – Даже не шевельнулась, – негромко отозвались ребята. – Водочник даже проверял, дышит ли.
      Ту вернулась мама, и я встал с кровати. Водочник держал её пальто, пуховый платок, который она надевала вместо шарфа.
      – Ну, ребятки, теперь выйдите-ка, я осмотрю её.
       Она посмотрела на меня:
        – Ты тоже, что стоишь?
        – Может, я помогу?
        – Понадобится твоя помощь, я позову, а пока иди со всеми. Двери прикройте.
       Она не выходила долго. Потом позвала меня.
        – Так, Лер, её в больницу надо. Сейчас же.
        – Нельзя в больницу, мам! Это всё равно, что сразу обратно отвезти! – воскликнул я.
        – Она… умереть может.
        – Мам… придумай, что-нибудь?
        Мама посмотрела на меня.
        – Тогда… Наргизу Анваровну надо звать, тут… ей надо взглянуть...
        – Что, мам?
        – Да плохо, Лер, лечить надо… очень всё плохо… И… связывали, что ли… в синяках вся, и на шее…. – мама бормотала себе под нос, надевая пальто. – Я в больницу, она дежурит сегодня.
      Водочник вышел вперёд.
        – Я отвезу, Катерина Михална, всё быстрее. И доктора тоже, туда и обратно…
       Уже через полчаса мы услышали в коридорах их приближающиеся шаги. Я знал Наргизу Анваровну в лицо, потому что она была матерью Екатерины Сергеевны, к которой мы когда-то все, и я, и Платон, и Таня, ходили заниматься танцами, и потому что мама её хорошо знала и отзывалась о ней, как о «докторе от Бога, тебе надо так тоже научиться». И сейчас она, высокая, крупная, строгая узбечка, мельком взглянула на нас, тех, кто ещё оставался здесь, едва кивком отвечая на приветствие, сняла пальто, под ним сразу халат поверх хирургической пижамы.
        – Спирт есть? Руки обработаю.
       Я быстро подал ей пузырёк со спиртом. Она коротко взглянула мне в лицо, узнавая.
        – Ну, полей, что ж, ассистент, – и вымыла руки спиртом. А потом посмотрела на нас всех: – Так, парни, на выход!
       На этот раз всё было намного дольше. Потом они вышли обе, мама подала мне рецепт.
        – Остальное сейчас из больницы привезём. Я подежурю здесь, Наргиза Анваровна.
       Та только кивнула, сверкнув глазами из-под длинных чёрных бровей.
        – Быстро везите в больницу назад, дам всё, что надо. И ты, Валерий, тоже со мной, подбросим до дежурной аптеки. Катерина Михална, на завтра оставайся здесь, я прикрою. А если что, пришли за мной хоть вот, Валеру, всё же будущий коллега.
        К ночи в особняке воцарилась уже сонная тишина, только продолжал потрескивать камин, гудел в трубе, как трубы печей, что мы растопили вчера. Мама поменяла третий флакон с витаминным раствором, перед этим капали антибиотик, второй сделали внутримышечно. Сначала мы переговаривались вполголоса, и мама сказала, что у Тани, как они думают, пневмония, а ещё сильное воспаление в животе.
        – В животе? – не понял я.
        – Аднексит, – недовольно нахмурилась мама, отворачиваясь.
       От этого стало ещё непонятнее, этого термина я ещё не знал.
        – По-женски, – проворчала мама, я не мог понять, почему мне кажется, что она сердится, говоря об этом.
       Я клевал носом, потому что не спал уже вторые сутки. Водочник уснул в соседней комнате в кресле. Больше внутри никого не было.
        – Лер, иди домой. Я послежу, не волнуйся, Таня всё равно спать до завтра будет. В крови ещё нейролептики, такое воспаление, а у неё даже лихорадки нет… Так что, хорошо, если к полудню проснётся.
        – Я останусь, – сказал я.
        Мама покачала головой, назвав меня упрямцем, но настаивать больше не стала. И я заснул на гремящем старыми пружинами диване. Диван этот, кстати, был здешний, мы только перенесли его, да почистили, как смогли.
       Я проснулся поздно, оттого, что рядом говорили приглушённо. Свет пасмурного зимнего дня из двух больших окон заливал комнату, было немного прохладно, камин прогорел и с ним возился Водочник, пытаясь разжечь. Таня сидела, опираясь спиной на высоко поднятые подушки, по-прежнему в моём свитере и обнимая длиннющими пальцами большую кружку с чаем, и счастливо и светло улыбалась, глядя на меня. При свете дня она выглядела ещё более измождённой и бледной, чем накануне вечером, к тому же шея выглядела как-то странно, я разглядел синяки разной степени зрелости, от багрово-чёрных до жёлтых. И она при этом вот так улыбается. Я не понимал, как можно быть такой замученной и так улыбаться, освещая улыбкой комнату ярче, чем могло бы солнце? Какой-то изумительный Таня человек…
       Мама обернулась.
        – Проснулся? Чай поспел как раз.
        – Я щас за хлебом схожу, – сказал Водочник, подняв голову. – Лётчик, ты умеешь с этим, чёртовым камином, вчера разжигал… Разожги, я уж умаялся. В печи-то я дров подкинул, а тут всё не так просто.
       Я разжёг камин, и поспешил до туалета, там умылся, кое-как пригладил отросшие волосы, забыл, когда в парикмахерской был… и вернулся к Тане и маме. Они негромко разговаривали и обернулись на меня, обе улыбаясь. Пока расспрашивал, как Таня чувствует, а она уверяла, что прекрасно, но мама покачала головой:
        – Да плохо, Лер, не слушай её, храбрится ради тебя. В больницу надо, но… раз подполье у вас… так лечить станем.
       Не успел я дождаться чайника, как вернулся Водочник. И уже не один, за ним шёл Платон, бледный и большеглазый сегодня, в первый раз я заметил, как они похожи с Таней.
Глава 5. Умы и души
           Ничего этого я не знал о Тане, и даже не догадывался ни о чём подобном. Да и как я мог догадываться о подобном? О том, что что-то похожее вообще может происходить с людьми, особенно с такими как Таня? Таня – самый замечательный человек на свете, в этом я убеждён, как и в том, что с такими людьми плохого быть не должно. Глупая детская уверенность благополучного сытого мальчика, который не только сам не переживал горя и неприятностей, но даже издали их не наблюдал.
       Но ведь и Таня была такой же благополучной девочкой до прошлой осени. Мы выходцы из одного мира, их семья была, конечно, не такой как наша, но в целом отличия были всего лишь деталями, это прежде они казались важными, а теперь я понимал, что все мы были одинаковыми до этого лета и, особенно, осени. Но не теперь.
      Теперь наш мирок раскололся, и мы, как какие-нибудь Мазаевы зайцы трясёмся на кусках своих льдин. Что раскололо лёд, который мы принимали за земную твердь? Убийство Фролкиных или то, что ещё произошло той же ночью, как я теперь понимаю. Да, всё началось с этого. С этой ночи всё пошло не так, всё расстроилось, Таня перестала общаться со мной, наша ссора стала разрывом, с которым я не могу смириться и не смирюсь. Я Таню верну.
       Ни в какое помешательство я не верю. Я знаю Таню со второго класса, и не просто как одноклассницу, я знаю её как ту, на кого я смотрел, не отрываясь, с первой встречи, к чьему голосу и словам прислушивался, о ком думал всё время, и всё знал, так что я знаю её намного лучше любого другого человека на свете, и я уверен, что она не могла покончить с собой, особенно после того, как мы виделись в больнице. А значит, это за неё сделал кто-то другой…
       Я не подумал бы об этом, если бы  не услышал от милиционеров, что говорила обо всем произошедшем Кира, я никогда не страдал подозрительностью, мне и в голову не пришло бы, что кто-то, тем более Кира, может придумать такое, настоящий заговор. Но с какой целью? Но чтобы понять это, надо отмотать назад, как раз к той ночи…
       И я отмотал. То, что я давно не вижу Таню, и не могу увидеть, заставило яснее и чётче работать мою голову. И я стал размышлять. Конечно, с той ночи. Ведь именно тогда я пришёл на дачу к Кире, а она сказала мне, что Таня не хочет меня видеть, а Таня и не видела, теперь я уверен, что она даже не знала, что я приходил на дачу. Кира встретила меня на крыльце, дальше крыльца так и не пустила, позволила только увидеть, как Таня смеётся с этими москвичами... И я от ревности, из самолюбия, уязвлённого в тот момент ещё больше тем, что мне казалось, я Таню люблю намного больше, чем она меня. Это теперь я понимаю, что в том, как она повела себя после, любви намного больше, чем в том, как вёл себя я, или в том, что делает Кира…
       Кира… заготовить и осуществить такое, как она, такой ум достоин лучшего применения. Убийство Фролкиных замешалось во всю эту нашу любовную кутерьму тоже непостижимым образом. И то, что произошло той ночью между Таней и Маратом Бадмаевым, теперь я сильно сомневаюсь, что это было девичье ослепление и Марат такой уж мастер обольщения. Теперь я сомневаюсь, потому что уверен, под мнимое самоубийство и психбольницу Таню подвела именно Кира. Она нарочно отправила меня из палаты, чтобы я даже не видел, что за таблетки она даёт ей, и сколько их, а сама Таня, в том состоянии вообще была ещё не способна, что-то понимать и оценивать. Да и кто мог заподозрить Киру?  А если она могла так поступить сейчас, не сделала ли она чего-то подобного и прошлым летом? Не подсыпала ли Тане чего-то, что оставило её с Маратом в ту ночь?..
       Под сердцем у меня загорелось, так захотелось отомстить. Но как? Как мне отомстить девушке? Что, сделать с ней то же, что она сделала с Таней и со мной заодно? Неужели так хотела меня, что сделалась способной на преступление? Неужели это так?
       Мне хотелось это понять, неужели я для неё настолько ценный человек, такое сокровище, что ради того, чтобы стать моей девушкой она оказалась не только готова совершить преступление, способны мы, думаю, мы все на многое и не всегда можем оценить насколько. Но Кира переступила черту, хотеть кого-то погубить и сделать это, не просто не одно и то же, это совершенно из разных миров. Вот я сейчас хочу придушить Киру, но я не сделал бы этого, даже окажись она рядом. И потому что она девушка, и потому что она была моей девушкой несколько месяцев, хотя я и не был влюблён в неё, но вполне приятно проводил время. И потому, что она оказывается, так меня любит, что Таню погубила во всех худших смыслах этого слова. Нет, я не стану ни мстить Кире за Таню, ни как-нибудь ещё наказывать её. Я хочу её понять, чтобы самому когда-нибудь не превратиться в такое же чудовище…
       Я позвал Киру на свидание, зная, что мама с папой уезжают в ближайшие выходные в Москву. Мы сходили в кооперативное кафе, где ели мороженое, водянистое и невкусное, но зато пили и коктейли в длинных стаканах, я знаю, что они называются хайбол, потому что это Кира сказала мне, изучавшая вопрос со всеми этими сервировками и правилами. Вот и сидели мы с этими хайболами с трубочками и цедили розоватую жидкость. Кира сетовала мне, что я совсем забросил учёбу, а я смотрел на неё и не мог понять, как она, такая красивая и удачливая во всём, даже в том, что ей весьма повезло с родителями, может вот так сильно влюбиться в меня, что устраняет соперницу такими серьёзными способами, будто борется за трон.
       И когда мы уже были у меня дома, когда я поднялся с дивана, на котором ещё лежала вся красная и растрёпанная мной Кира, я спросил её, даже не застегнув штанов, только натянув их на задницу, и усевшись в кресло, закуривая сигарету, хотя я не курю и сейчас не хотел, просто хотелось занять чем-то руки и принять более взрослый вид.
        – И что? Это стоило того?
        – Что стоило? – Кира, конечно, не поняла, о чём я говорю, только улыбнулась, поворачиваясь ко мне и не пряча свои персиковые груди с большими тёмно-коричневыми сосками, я всё время думал, глядя на них, какими мощными молочными фермами они станут когда-нибудь.
        – Ты отправила Таню в психушку. А перед этим подложила её под своего братца. Это стоило того? Вот это барахтанье со мной?
        Я смотрел на неё, на то, как внезапно изменилось до неузнаваемости её красивое лицо. Будто это вовсе другой человек. Как в фильмах ужасов, что я насмотрелся в последние месяцы до бессонницы и тошноты: только что был нормальный человек, и вдруг в нём оказывается монстр. Так и Кира вдруг стала совсем не той Кирой, которую я знаю много лет, а взрослой, жёсткой и жестокой. Даже лицо её стало старше.
       Она поднялась и села, не спеша застёгиваясь. Она молчала, кажется, так долго, что мне стало не по себе. И, наконец, произнесла, вполне застегнувшись и вернув трусики и колготки, на причитающиеся им места.
        – Неужели ты, Книжник, думаешь, что ты такой бесценный клад, такой необыкновенно прекрасный принц, желанный и безупречный, что я ради этой слюнявой возни с тобой, сделала то, что я сделала?
        Прозвучало, конечно, не просто обидно, а как-то унизительно и мерзко. Хотя и вполне справедливо, получалось, я, и правда, возомнил о себе, Бог знает, что. Но что тогда?
        – И что тогда? Какая цель, не понимаю.
        – Ещё бы! – оскалилась Кира, подошла к столу и тоже взяла сигарету, прикурила сама залихватски, будто курит лет двадцать. – Где тебе, эгоцентрику, которому кажется, что все должны обожать его, понять. Нет, конечно, я была влюблена в тебя. Но… такие вещи, знаешь ли, проходят очень быстро, потому что нет ответного огня, нет топлива, которым можно поддерживать жар. Никакого жара от тебя нет, Книжник. Маменькин и папенькин сынок, золотой жених города. Какого чёрта я должна была уступать тебя этой Тане Олейник? Которая и так во всём лучше, интереснее, талантливее, даже красивее меня? Во всём. Я обладаю всеми возможными достоинствами, которые только можно представить. Но рядом с ней… Она как солнце, которое затмевает электрические фонари, факелы и свечи. Или как звёзды, которые светят всем. Все мои таланты, ум, внешность блекнут и стираются рядом с ней. Будто меня вовсе нет. Будто я не родилась даже. Я могла бы сейчас прикинуться, что не понимаю, о чём ты говоришь. Что я ни при чём. Но я при чем! Я очень даже при чем! Ваша прекрасная Таня благодаря мне, всего нескольким таблеткам и тому, что она такая привлекательная, так нравится мальчикам вроде тебя или Марата, потеряла всё: здоровье, будущее, доброе имя, даже разум, – и Кира вдруг засмеялась страшным смехом. – Как ты думаешь, она долго пробудет нормальной среди психов?!
       И Кира расхохоталась. А мне стало страшно, куда страшнее, чем от фильмов ужасов.
        – Кира… тебе самой лечиться надо… – проговорил я.
        – Что?! – пыхнув страшным черным огнём из черешневых глаз, воскликнула Кира и вдруг швырнула большущую хрустальную пепельницу со столика. – Да пошёл ты! Королевич бумажный!
        Таня иногда в шутку в нашей компании называла меня «бумажный королевич»… Пепельница разлетелась на тысячи осколков, половина из которых, кажется, врезалась мне в босые ноги, и эта боль отрезвила меня окончательно. Кира кинулась в прихожую и через несколько мгновений хлопнула тяжёлая входная дверь…

       Когда Лётчик позвонил мне, я не только не удивился, мне показалось, что именно этого звонка и именно этих слов я и ждал все последние недели, с того дня как узнал, что Таню увезли в психбольницу. Я не сомневался, что ей там плохо. Меня не пустили к ней, а как мог я помешать её выздоровлению? Никак, значит, там происходит что-то неправильное. Я каждый день звонил маме, она рассказывала, что они с отцом несколько раз были в больнице, Тани не видели, но с ними говорила заведующая.
        – Кандидат, между прочим, – уточнила мама. – Она говорит, что мы могли не замечать никаких признаков эндогенного заболевания, это они так шизофрению называют.
        – А отец, что? – сердясь, спросил я.
        – А что отец, Платоша? Отец растерян, как и я, никто из нас с психическими болезнями никогда дела не имел, – мама всхлипнула.
        – И теперь не имеете, – сказал я, убеждённый, что Таня в этом смысле абсолютно здорова.
        – Да как же, Платоша? Они ведь специалисты. А эта заведующая не просто, а целый кандидат и работает много лет. Когда расспрашивала нас о Тане, мы привозили и рисунки, она сказала, что даже Танина одарённость как раз очень вписывается в картину заболевания, как она выразилась…
        – Мама, какие глупости, как ты можешь в это верить? Тогда всю Академию художеств или там, Большой театр, надо в дурдом поместить?!
       На это мама только плакала, прося «не сердится, я же не виновата», но я по-прежнему считал, что виновата, что она не должна была верить в Танину попытку самоубийства, как не верил я. Отец тоже был невнятен, и взывал во мне только раздражение своей нерешительностью и согласием со всеми. Поэтому, когда позвонил Лётчик и сказал:
        – Платон, мне сегодня позвонила Таня… Словом, мы едем её спасать оттуда… Думаю, ты должен знать.
       – Что она сказала? Её там… её там, что… мучают? Мучают, да? – дрогнув, спросил я, чувствуя себя бессильным и слабым.
        – Я не знаю, Платон, с ней говорила моя мама. Я понял только, что надо её вызволять. И всё.
       И всё. Собственно говоря, а что ещё надо было знать? Я хотел было немедленно броситься в Кировск, на помощь. Вики, к счастью, не было дома, она отправились с подругами на косметические процедуры в Институт Красоты. Но пока одевался поспешно, остановил сам себя: был уже вечер, до Кировска я смогу доехать только на попутках и нескоро, могут сутки уйти на это, зима… Но главное было не это. Главное, я, получается, примчусь как оголтелый безумец и что? Что я стану делать?
      Остановись, Платон, надо подумать. Сначала подумать и понять, как помочь Тане по-настоящему. Лётчик сказал, что они с Водочником… а значит и с остальными нашими, значит, из клиники они её вытащат, и об этом голова у меня болеть не должна. Я должен подумать, как не дать вернуть её назад. И ещё, как наказать тех, кто вообще посмел сделать это с ней.
       Я наказал бы всех, начиная с наших родителей. Наших. Они оказались настолько незрелыми и эгоистичными, так заигрались, что потеряли больше, чем всё. Отец – досужий распутник, и мама – истеричная ревнивица, Медея советского образца, та же одержимость и тот же масштаб убийства. Погубила не только свою и его карьеру, но и лишила и нас с Таней и нормальной семьи и города, лучше которого нет. Теперь я стал думать, что и дедушка и бабушка на её совести, это тогда, в детстве, я не был способен оценить и понять, а теперь думаю, что та новость, а вернее, безудержная мамина фантазия-месть в самом начале скосила их.
       И теперь, когда Таня из идеальной девочки вдруг стала девочкой-проблемой, что сделала мама? Мама по-женски сблизилась с ней? Мама поговорила со своей девочкой, объяснила, что не надо бояться, что они вместе со всем справятся? Сказала, что она не виновата? В конце концов, расспросила обо всём, что случилось?! Нет. О чём она думала в это время? Только о себе. Всё как всегда. Она не спросила Таню об отце ребёнка, об обстоятельствах. У неё  были лишь догадки и невозможность решить, как бы то ни было возникшую проблему. Полное бессилие как всегда.
       Таня в свои шестнадцать, да что в шестнадцать, она в два года была взрослее и ответственнее родителей. А в четыре, я это помню, она приехала из больницы домой, я застал её как-то в комнате бледной и задыхающейся, и сказал, что сейчас позову кого-нибудь. Но Таня взяла меня за руку холодной ладошкой и сказала: «Не надя, Платонсик, испугаются… мама пъякать будет. Я не хоцу… сяс пъяйдёт», и прошло. И теперь вот для мамы с папой «пъёшло», а для Тани? Они позволили забрать её в психбольницу. Мало того, что она психически здоровее всех нас вместе взятых, так они насильно держат её там. Они её мучают… Мучают её…
       Но ничего, я камня на камне не оставлю от тех, кто посмел причинить ей зло. Я сам не только позволил случиться этому, я сам натравил на неё волков, как выразился Лётчик. Лётчик, единственный, кто во всём Кировске, во всем этом дурацком городе вообще оказался не просто рядом, но близок моей сестре настолько, что только его она позвала на помощь. Вот какая у нас семья, ни мать с отцом, ни брата, а Лётчика, чужого парня… Хорошо, что не просчиталась с ним, он даже не спросил, не усомнился, бросился на помощь, и всё. И всё.
       Прости, Таня, я ещё оправдаюсь, ещё реабилитируюсь в твоих глазах, я ещё стану твоим братом, больше, чем был, таким, каким должен быть нормальный брат. Я, не Лётчик. Хотя какой Лётчик ей брат, он влюблён в неё сто лет, теперь я ясно вспомнил, как он говорил о ней и как улыбался ещё несколько лет назад. Может и не осознаёт, такое бывает, особенно с цельными чистыми людьми, хорошо знающими как хорошо и как правильно. Но от того, что в душе пустило ростки, никуда не денешься, рано или поздно мощные корни взломают асфальт и прорвутся к свету прекрасным цветком. Это я никогда не боролся со своей любовью, всегда хорошо разбирался в себе и в своих чувствах и мыслях, никакой вот этой вот чистоты во мне никогда не было, плевать мне на то, как правильно и как хорошо: я люблю и нуждаюсь в любви от одной единственной женщины, и никуда её не отпущу, а её муж или моя будущая жена – это всё помехи, которым я просто позволяю пока существовать. Вот с Таней сложнее, она и правда может чувствовать к нему то, что чувствуют к брату, коль скоро настоящий брат так позорно и так низко пал в её глазах.
       Ладно, Танюшка, я реабилитируюсь, как брат, и все получат по полному счёту, я обещаю. Но для этого я должен во всём разобраться, понять, почему ты вообще попала в психиатрическую больницу. Уже само пребывание там – пытка для нормального человека, даже один день, а ты провела там пять недель…Судя по голосу Лётчика, он думал о том же, о чём думал и я, что если ты так отчаянно позвала на помощь, то это, потому что ты и правда в отчаянии. Но моя помощь должна быть другой, из застенка, которым для тебя стала больница, тебя вытащат и Лётчик с Водочником.
       А я займусь местью и предотвращением преследования. А для этого я должен остудить голову, а не бросаться с мечом и на коне один на крепость, полную врагов. Нет, я соберу армию и вооружу её самым современным и самым сильным оружием.
       Я приехал к своему куратору и наставнику, заведующему секцией в «Известиях». Пал Палыч, почти как в «Знатоках», только по фамилии Иконников, был умнейший человек, к тому же ум его был изощрён и гибок, настолько, что он всегда знал, когда и как надо подать информацию, чтобы она «сработала», ударила как топор или как плеть, каким перцем её посыпать, чтобы сильнее, ярче и шире воздействовала. Или же чтобы стала атомной бомбой, не оставляющей камня на камне. Он выслушал меня, внимательно глядя сквозь очки чёрными без зрачков глазами, которые всегда казались мне похожими на отверстия, через которые смотрит кто-то, кто прячется в его голове. 
        – Погоди, Платон Андреич, остановись, слишком много эмоций, – он замахал на меня руками. – Остановись и дай мне сообразить. Я ничего не могу понять. Давай я скажу, что я понял, а ты поправишь, если я ошибся.
       Он сел, раскурил трубку, попыхивая душистым дымом, и хотя ему, маленькому и щуплому с крошечными ручками и лысоватой головой, трубка вообще не подходила, я уже привык и не представлял его без неё.
        – Значит так. Первое – у тебя имеется родная сестра. Это уже для меня неожиданность, я этого не знал.  И ты с ней не слишком близок.
       – Я бы этого не сказал, – сказал я.
       – Значит, всё же близок, несмотря на то, что ты пятый год в Москве, – кивнул Пал Палыч. – И что случилось? Ты считаешь, что её насильно удерживают в психиатрической больнице, при том, что она здорова? Скажи мне, друг Платон, как ты можешь быть уверенным, что твоя сестра психически здорова, если ты в последние годы дома бываешь краткими наездами.
      Он опять просверлил меня чёрными дырками.
        – Я это знаю, Пал Палыч, – спокойно сказал я.
        – То есть ты уверен? Хотя ты не специалист, не психиатр, а твоя сестра, как я понял из твоего бестолкового рассказа, за последние полгода пережила немало потрясений, которые и не подростковую психику могут надломить.
        – Ничего у Тани не надломлено.
        – Опять же ты уверен? – опять спросил Пал Палыч. – Я так противно выспрашиваю тебя, Платон Андреич, потому что если представленные тобой обстоятельства верны, то ты из этого громадную статью-расследование сделаешь. И не одну. Ты понимаешь? Это очень серьёзно, поэтому в обстоятельствах нужно быть уверенным.
        – Я не могу под своим именем действовать, Пал Палыч, вы же понимаете? Сразу обвинят в предвзятости, необъективности. Да и просто это неэтично…
        – Я понимаю, – покивал Пал Палыч. – Ты можешь действовать только под моим. Так что все лавры достанутся мне. А вот если провал, тебе отдуваться придётся за всё, потому что я укажу тебя, как источник неверной информации, – он снова посмотрел мне в глаза, желая убедиться, что я осознаю всё, что он сказал.
        – Это не важно.
        – Не важно? – Пал Палыч поднял несуществующие брови. – Впервые вижу человека, которому не важно, что его карьера может погибнуть не начавшись. И особенно ты мало похож на такого человека, безрассудного и отчаянного.
        – Я вовсе не безрассуден, – невозмутимо сказал я. – Просто я уверен в том, что я прав. Тане нечего делать в психиатрической больнице. И те, кто обследует её там, должны были понять это в первый же день. Но она там второй месяц и её до сих пор не выписали, и она просит о помощи.
        – Тогда копай, Платон Андреич. Наказать преступников через печать, самое престижное сейчас дело. А я, со своей стороны, обеспечу тебе содействие партийных органов. Партия ведь борется не только за чистоту своих рядов, но и пытается изо всех сил спасти остатки хорошей мины при уже проигранной игре... Так что принимается, как ты сам видишь гнать любого, на кого падёт луч прожектора перестройки.
       Вернувшись домой, я позвонил всё тому же Никитскому, да, я стал для него тем, кто спустил ему верёвочную лестницу с Московского олимпа, куда он так стремился, и теперь, уже надёжно уцепившись за него, он был рад помочь и мне. Он сделал несколько звонков и после этого перезвонил мне.
        – Платон Андреевич, новости не самые радужные. Таня, действительно, в закрытом стационаре, и выставлен даже диагноз шизофрения, и там… «опасность для себя и окружающих» и прочая пурга их формулировок. Но главное не это. Главное, это мне шепнули под очень и очень большим секретом, это то, что с отделением этим, действительно нечисто. Что именно там не так, они не знают, потому что прикрывает, можно сказать крышует сам обком, совместно с местными представителями внутренних дел. Ты понимаешь? Почему твоя сестра попала в их жернова… возможно, дело в Книжнике, сыне директора Книжника, с которым она встречалась. Может быть, рыло в пуху у парня, вот и стараются от него отвести удар. Мы-то с тобой знаем, что ревность разрушительное чувство. Что если он мстил или продолжает мстить твоей сестре за Бадмаева… В-общем, думается, здесь стоит покопать. И мои парни тебе помогут.
      Я поблагодарил и сказал, перед тем как проститься:
        – Кстати о ревности: я ничего не знаю об этом, Олег Иванович.
        – Тогда ты счастливый человек, – хмыкнул Никитский.
        – О да, очень, – ответил я.
        – Что ж, удачи, счастливец!
        И удача встала на мою сторону в этот день. Я не спал почти сутки со всеми своими переговорами и изысканиями, к вечеру следующего дня, я уже собирался ехать в аэропорт, чтобы лететь в Псков, когда телефон снова зазвонил. Голос на том конце провода в первые мгновения удивил меня, и даже испугал.
        – Н-наргиза Анваровна? – спросил я, чувствуя, что голос у меня задрожал. – Что-нибудь случилось? Что-то с Катей? Или… с Ванюшкой
       Не хватало ещё, чтобы беда с Таней приросла и бедой с Катей, или нашим сыном, разговор с Никитским, вероятно, навеял мне эту мысль.
        – С Катей?.. А что с Катей?.. – немного растерялась Наргиза Анваровна. – Да нет… с ними всё в порядке. Мы говорили с Катей только что, поэтому… нет, Платон, случилось с Таней. С твоей сестрой…
        – Я знаю, – сказал я, глядя на часы, я боялся опоздать на самолёт. – Я сейчас вылетаю.
        – Ты знаешь… это хорошо. Но я уверена, что ты не всё знаешь. Как только приедешь в Кировск, найди меня. Я в роддоме на дежурстве. И утром тоже буду.
       Её голос и её тон не внушали оптимизма, но я решил не думать об этом, пока не увижу её и не разберусь. А пока, я прилетел в областной центр и встретился с теми, кто, по словам Никитского, мог мне содействовать в моём деле. Когда они узнали, что речь идёт о моей родной сестре, то переглянулись, что мне совсем не понравилось, и один из них сказал:
        – У нас нет доказательств, чтобы хоть что-то предъявлять, понимаете? Только слухи и домыслы. Но если люди заговорят, наконец, то это гнездо можно будет прикрыть. Сколько уже неугодных свидетелей, несогласных и просто неудобных людей прошли через нашу психушку… Не сами, так их близкие. Ведь это легче всего, заподозрить подростка в наркомании, психическом расстройстве. Женщину или мужчину тоже… но если ты сам человек на должности, и вдруг что-то наперекор руководству, а у тебя как на грех сын или дочка лет восемнадцати… Или жена, или брат, или сам ты… Оттуда же можно никогда не выйти, вы понимаете?
        – Ну… конечно, – сказал я, хотя ничего не понимал. А они продолжали: – А это отделение и вовсе… Словом, если хоть кто-то из персонала заговорит, заговорят все, и тогда этому застенку придёт конец. Понимаете, Платон Андреевич? Чего не рассказывают милиции и прокуратуре, журналисту расскажут охотно.
       Однако идти к любому человеку из персонала, надо было с козырями. Мой козырь была Таня, то, что она знает и может рассказать. Вот только, где она? Лётчик ничего не сказал о том, где она будет, если им удастся увезти её из больницы. Ничего не знали об этом и наши родители, а самого Лётчика и его мамы я даже дома не застал, как и Водочника. Где они все? Где их искать? Спасли они Таню? Увезли из психбольницы? Как это узнать?
       Я тут и вспомнил о Наргизе Анваровне. Уже было утро, когда я приехал в наш городской роддом, похоже, меня ждали здесь, едва дежурная акушерка услышала моё имя, кивнула и, попросив ждать, ушла звать Наргизу Анваровну. Моя фактическая тёща вышла ко мне через несколько минут, усталое бледноватое лицо, она кивнула мне и поманила за собой в кабинет.
        – Не спал, я смотрю? – сказала она, вставляя вилку электрочайника в розетку.
        – Не спал, – кивнул я.
        – Ничего, выспишься, я тоже не спала, – улыбнулась Наргиза Анваровна, снимая шапочку. У корней её чёрных волос проступала ранняя седина, но вообще она всегда красила волосы, тщательно следила за этим, вообще за своей красотой, хотя и не интересовалась мужчинами, просто это было в её природе – сохранять красоту, Катя регулярно покупала эту краску «колестон» и меня в Москве просила брать. – Видел Таню?
        – Нет ещё.
       Наргиза Анваровна насыпала чая в большую толстостенную чашку, такие здесь называли бокалами, и накрыла блюдцем. Она покивала.
         – Хорошо. Успеется, как говорят. Она… – она мельком взглянула на меня. – Ты знаешь… с расспросами не наседай. Таня… едва позволила осмотреть себя, даже просила, её не трогать, я думала, вообще не дастся, еле-еле Катерина Михална уговорила. Очень плохо с твоей сестрой, Платон…
       Наргиза Анваровна налила чай в страшноватые, будто копчёные внутри чашки, которые, признаться пугали меня, как какая-то грядущая тьма, и поставила на стол конфетницу с посверкивающими фольгой конфетами «Южная ночь», сама взяла и развернула одну.
        – Плохо? Почему? Вы думаете, она всё же не в себе? – нахмурился я.
        – Не в себе? – удивилась Наргиза Анваровна. – Да нет. Хотя имеет право, любая на её месте была бы не в себе. Но… не Таня. Она о-очень стойкий оловянный солдатик.
        – Это правда, – согласился я, именно так.
        – Даже странно, кажется, такая хрупкая принцесса, а на деле… Но я совсем не об этом, не о её душевном состоянии. Я о том, что с ней делали в этой больнице.
       Наргиза Анваровна посмотрела на меня большими миндалевидными черными глазами, у Кати такие, только Катины карие, не чёрные, но с такими же длинными веками к вискам, большими ресницами, только шёлковыми, блестящими, загибающимися у внешних уголков… Катя, милая, как давно уже не видел тебя… Но ничего, ничего, Катюша, ты теперь рядом со мной, теперь в одном городе, мы придумаем, как видеться каждый день. А потом…
       Я не стал додумывать, я подумаю об этом после, после того, как буду спокоен за Таню.
        – Накачивали наркотиками? – спросил я, возвращаясь к разговору.
       Наргиза Анваровна пожала плечами:
        – Возможно, я не нарколог, мало понимаю в этом. Я гинеколог, Платон, – Наргиза Анваровна выразительно смотрела на меня, кажется, не желая произносить вслух того, что знала.
        Я понял по-своему:
        – Она после выкидыша, там не лечили её?
        – Не лечили… – выдохнула Наргиза Анваровна.
       И, поняв, что я сам не догадаюсь о её намёках, сказала:
         – Хуже Платон. Её насиловали много раз, возможно, всё то время, что она была там. Связывали по рукам и ногам, душили и насиловали. Её здоровье сильно подорвано этим.
       О, Боже… у меня кровь отхлынула от сердца. Об этом я не мог даже подумать. Вот, на что намекали милицейские, все их взгляды и перемигивания, они знают, что там происходит и «ничего не могут сделать», потому что все молчат и всё это покрывается сверху.
       Теперь картина приняла очертания. Страшная, настоящая современная «чернуха». И почему всё это должно было произойти с моей сестрой? С моей семьёй вообще и с Танюшкой, особенно?
       Я вернулся домой, где не застал уже никого, мама ушла на работу, поэтому я, усталый и опустошённый, потому что не позволял себе думать о том, что произошло с Таней, в страхе от того, какой она может оказаться при встрече, я заставил себя не думать, просто отключить на время мозг от вселенной и поспать. Моя голова всегда была хорошо работающей машиной, которой я не позволял буксовать или ржаветь без дела, но её же я и щадил, не позволяя работать вхолостую. И сейчас моему мозгу нужен был отдых, чтобы он смог снова продуктивно работать.
       А вот сердце так отключить не удавалось. То лезвие, что я всадил сам в себя, когда решил натравить на Танюшку «волков», как выразился Лётчик, теперь заржавело и отравляло меня. Я не мог считать, что в том, что происходило после с моей сестрой, я не виноват. Я, кажется, не причастен, но избавиться от вины я не мог.
Глава 6. Добра больше
        – О, все здесь! – улыбнулся Платон.
       Я так давно не видела брата, что сейчас обрадовалась ему, даже такому, немного напуганному. Из-за меня напуган, это точно, все они из-за меня напугались и расстроены теперь, даже Водочник, которого я тоже хорошо помню с детства.
       Вчера, когда я буквально вывалилась на снег и лёд из вонючего коридора, обдирая коленки на крыльце, именно он, Водочник, подхватил меня, помогая подняться. И мы, не оглядываясь, побежали к машине. У меня кружилась голова от свежего воздуха, я не видела ничего, в моих глазах стояло, как Валера замахнулся, чтобы ударить Костеньку и вырвать меня из его цепкой руки, которой тот меня схватил. Хорошо, что на плечах был пуховый платок, который дала мне Анна Ивановна, пальцы Костеньки соскользнули и рык «Моё!» оборвался и остался там, в коридоре шестого отделения. Когда и как его найдут, я не интересовалась. Едва машина сорвалась с места и вырулила, скользя, на дорогу с территории больницы, я поняла, что спаслась…
       И потом этот дом, ставший настоящим сказочным замком, к тому же тёплым, от того, какой добротой встретили меня все эти парни, друзья Платона, с которыми я была знакома лишь «шапочно», а сам Платон даже не особенно коротко сходился, так растрогали меня после всего жестокого и страшного, что я терпела все последние недели, что я буквально потеряла сознание. А потом пришла докторша, я знаю, что это мать Екатерины Сергеевны, мы не были знакомы, и даже когда меня привезли с выкидышем, её не было на дежурстве, но она на другой день и определила, что началось кровотечение после чего меня и перевели в область. Впрочем, этого я не помнила отчётливо, потому что на меня тогда напала такая слабость, а может быть я вообще была без сознания, что не могла даже вспомнить, как именно я попала в областную больницу.
       А теперь, когда небо поднялось пусть и пасмурным, но светлым, всё вообще отодвинулось, будто и не было. Екатерина Михайловна улыбнулась, увидев, что я не сплю, встала с кресла.
         – Ну… как ты?
        Я была прекрасно, не очень даже понимала, почему у неё такое беспокойство в глазах, помню, как хмурилась вчера Наргиза Анваровна, как они переглядывались, и это было неприятно, словно у них заговор. Тем более что меня даже не спрашивали, она попросила поднять рубашку, чтобы ощупать живот вот тут и стала хмуриться, как только увидела все эти синяки на лодыжках и на руках тоже, а я привыкла и уже перестала их замечать, потому что они не проходили, ведь Костенька, если не привязывал меня к кровати, то сдавливал мне руки в своих кулаках… И теперь я понимала, что и они узнают то, что знала до сих пор только я. Ну, и Анна Ивановна. Я не хотела этого, чем больше людей знают, тем реальнее кошмар. А так он будто бы был в моей голове только.
        Именно поэтому, когда появился Платон и, оставшись со мной вдвоём, стал расспрашивать о том, что было в больнице, я сказала ему:
        – Платоша, всё закончилось, ничего я вспоминать не хочу.
        – Их надо наказать, – сказал Платон. – Ты же понимаешь?
        – Наказать? Их Бог накажет.
        – Ну хорошо.
        Платон смотрел мне в глаза, напряжённый и бледный, боялся смотреть на шею, там тоже синяки, я видела в зеркале, я страшная, конечно, вот они все и смотрят на меня, будто в морг пришли.
        – Пусть так. Но тогда скажу по-другому: не хочешь наказывать, пусть так. Но остановить, чтобы больше никто как ты, ни одна женщина или девочка не пострадала. Это ты на Бога ведь не станешь перекладывать?
       – Нет… думаю, Он нас для того и создал и испытывает, чтобы мы не позволяли злу шириться, – сказала я. и тихо добавила, глядя ему в лицо: – Но… Платон, не надо, чтобы кто-то ещё, кроме тебя узнал. Никто. Останови их как-то иначе, без огласки того, что со мной произошло, я вижу, что ты знаешь… Но не говори…
         – Почему? Ты не виновата.
         – Да. Но… я не хочу, чтобы об этом знал кто-то ещё, кроме тебя.
         – Кто? Кого ты стыдишься? Лётчика?
         – Ну хотя бы… всех.
         – Это ложный стыд, Таня. Безнаказанность и рождает новые преступления.
        – Всё верно. Но ты не можешь понять… что это такое. Это бессилие и эта… мерзость. Бездна мерзости… Платон, ты же умный, вот и придумай. Спроси сначала Анну Ивановну, она подскажет, кто ещё даст показания на заведующую и её сына. Я думаю, он сумасшедший, а она покрывает его. И там, я уверена, много таких как я было. И остальных женщин он насиловал, это точно. Всех, кто в этом отделении лежит, всех до одной. Ты понимаешь? Как курятник… Так что не обязательно, чтобы кто-то узнал это обо мне.
        – Чего ты боишься, ты не виновата.
        – Я и летом была не виновата, а ты на меня смотрел как на мерзкую бекаразину, когда узнал…
        – Прости… Господи, Танюшка, прости меня за это! – голос у Платона дрогнул и он, придвинулся и порывисто обнял меня. Он вообще редко меня обнимал, не склонный к проявлениям чувств, мы больше говорили, чем касались друг друга в семье, холодноватые северяне. И вот сейчас он гладил меня по спине и по волосам, прося простить за то, что был несправедлив ко мне.
        – Да я давно простила, Платоша, – сказала я. – И даже… не то чтобы простила, я понимаю… это ужасное было открытие для тебя тогда, я могу представить…
        – Не надо… – Платон отвернулся, отпустив меня. – Не надо меня оправдывать, я виноват и намного больше, чем ты думаешь.
        – Ничего я не думаю, я знаю, кто насколько виноват, и в чём, – сказала я. – Наверное, и мне надо для чего-то выдержать всё это. Как когда-то все те операции, помнишь?
        – Я-то помню, – сказал Платон удивлённо. – Но почему помнишь ты? Ты была совсем маленькая.
        – Ну и что? Зато я знаю, как дорого стоит каждый день здоровья. А теперь и свободы.
       Платон смотрел на меня, как будто видел впервые.
        – Какая ты, Танюшка… удивительная девочка. Мне кажется иногда, что ты старше меня.
      Я засмеялась:
        – Ну а чё? Может, я живу какую-нибудь сто пятую жизнь, а ты вторую или седьмую? Вот я и кажусь тебе старше.
       Платон тоже прыснул:
         – Да ну тебя, фантазёрка!
       Я не думал, что она сможет вообще улыбнуться после того, что я узнал, тем более, когда увидел, как она исхудала, что её волосы из светло-русых стали белыми, когда увидел все эти синяки на её шее, на руках, а она не только как была прежде, но, пожалуй, намного веселее стала и глаза её светились жизнью. Она не сдастся никогда. Действительно надо узнать, что такое горе и ужас, заточение и насилие, чтобы начать по-настоящему ценить свободу, здоровье и силу. «Стойкий оловянный солдатик», да нет, она куда сильнее, тот погиб, Таня не даст никому погубить себя, и других спасёт. Вот как меня, протянула руку прямо в мою душу и приласкала. Не я её, она меня… А они про суицид… если есть на свете человек наименее склонный к этому, это Таня.
       Услышав наш смех, в двери заглянул Лётчик, и беспокойство на его лице тут же сменилось немного недоумённой улыбкой. Вот влюблён, и спас, и теперь возле неё, не отходит и смотрит так, как смотрят только влюблённые, замечая каждый звук, изменения вибраций голоса или дыхания, каждую гримаску, улыбку, реагируя на каждое слово. И он мне будет рассказывать, что никогда в неё влюблён не был, ха! Влюблён ещё с тех пор, как они в её комнате прятались от милиции, отлично я помню, как он тогда улыбался.  Но… его дело, в это вмешиваться я не собираюсь. У меня совсем другая миссия…
       И в этой моей миссии тот самый Лётчик мне главный помощник. И Водочник тоже. Я расспросил их позднее обо всех обстоятельствах их спасательной операции, и попросил поехать со мной в Псков, поговорить с той самой Анной Ивановной, которая помогла Тане. Так мы и сделали. Но это на другой день. А сегодня мы тут вместе пили чай, потом кто-то из наших парней принёс маленькую электрическую плитку, такая была у меня в общежитии, где я не появлялся уже больше года. Водочник приготовил суп из пакета, потому что Екатерина Михайловна ушла, чтобы принести ещё лекарства для Тани. И не только.
        – Кровь нужна, ребят, – сказала она, собираясь. – Ей перелить надо хоть раз, Наргиза Анваровна сказала.
         – Возьмите мою! – обрадовался я, я знал, что у нас с Таней одна группа крови.
       Она посмотрела на меня.
        – Я понимаю, что мы тут будто в девятнадцатый век переместились все, но действовать как в те времена мы не будем. Подождите меня. Заодно и поесть приготовлю и принесу. Котлет и ещё чего-нибудь... Тане хорошо питаться надо. Ну и вам, охрана, поесть.
       Организовано у них тут все было, действительно, замечательно, увидев меня, парни заходили, радостно пожимали руки, гордясь, что помогли моей сестре без моей просьбы. Знали бы они, как я подставил их осенью, когда пришёл к Никитскому со своим заговором против Тани. Прибили бы, наверное? Таня простила, а они? Ведь кое-кто тогда и в тюрьму сел из наших. Никитский не напрасно получил назначение, было за что. Конечно, из «деревенских» в тюрьме оказалось гораздо большее число, но они и были отвязными и дикими, а потому их группировка перестала существовать, а наша – вот, перешла на нелегальное положение. Но стала сплочённее и сильнее.
      Поэтому, когда на другой день мы встретились у меня дома, чтобы не привлекать ничьего даже случайного внимания к усадьбе и нашей конспиративной квартире там, и обсудить, как нам действовать. Они все готовы были, как сжечь проклятую больницу, так и вывести на чистую воду всех её обитателей. Поэтому мы собрались, чтобы выработать план и начать действовать по нему. Узнав, какие у меня теперь возможности, они удивлялись недолго.
        – Ну а что вы хотели? – хмыкнул Водочник. – Если Платон в Кировске был умнее всех, то и в Москве не затерялся.
       Лётчик пришёл с небольшим опозданием, мы знали, что он от Тани, поэтому сразу спросили, как она.
        – Всё ещё температурит, – хмуро сказал Лётчик, проходя из коридора к столу, вокруг которого мы сели. – Наргиза Анваровна сепсиса опасается… Сказала, что если за завтрашний день положение дел не изменится, она плюнет на все наши конспиративные дела и увезёт Таню в больницу на операцию.
       Мы замерли на несколько секунд. Одно дело мстить за обиженную девочку, другое, когда она оказывается на краю гибели. Поэтому мы сразу сосредоточились и не отвлекались больше. Мы решили разделить наши силы, то есть всем управлял я, но несколько человек во главе с Лётчиком пойдут к Анне Ивановне, чтобы она рассказала сама, что знает, и сказала, кто ещё из персонала согласиться дать показания на заведующую и её сына. После мы отправимся в прокуратуру, милицию, обком, и одновременно на радио, телевидение, и в местные газеты с полученной информацией.
       – Конечно, партия контролирует все средства массовой информации, но такую бомбу они сдержать не смогут, потому что страх, что в центральной прессе материал выйдет раньше, чем в местной, и покажет, что местные партийные руководители и органы власти бездействовали и прикрывали преступников, пересилит, можете не сомневаться, – сказал я.
       Так и вышло. У нас ушло около двух недель на всё это разоблачение. Таня была права, не понадобилось называть её имени, и вообще хотя бы намекать, из-за кого всё завертелось. Но, когда мы уже с прокурорскими пришли в отделение, где удерживали Таню столько времени, я показал журналистское удостоверение, и заведующая, Зоя Михайловна, которую за глаза сотрудники называли Змейкой, увидела мою фамилию в нём, она, думаю, всё поняла...

       …О, да! Я ведь помню, что сразу прокляла тот день, когда девчонка Олейник оказалась в моём отделении. Я сразу почувствовала, тогда ещё, ещё до того как увидела её, что это плохо кончится для меня и для Костеньки. А уж когда поговорила с проклятой девчонкой тем более. Ведь знала, чувствовала…И вот оно, дошло до меня в виде этого богатыря с такими пронзительными ярко-голубыми глазами, что мне казалось, они слепят меня…
       Когда в тот вечер мне позвонила дежурная медсестра и, шепча, сообщила, что Олейник сбежала из отделения, я вздохнула с облегчением. Я боялась худшего, что она умрёт из-за Костеньки, и мне придётся отвечать перед её родителями. Ведь к тому и шло. Мы капали ей антибиотики, переливали кровь, но ведь главную причину её состояния, а именно Костеньку, я устранить не могла, поэтому ничего и не помогало.
       А он становился по-настоящему одержимым ею, только и думал о том, когда наступит вечер, чтобы пойти к ней. Он стал проситься приходить в отделение и днём, но я удерживала его, как могла, боясь, что то, что и так давно очевидно всем в наших стенах, станет известно ещё кому-то, ведь днём в отделение приходит немало посторонних людей, и посетители навещают, и доктора из других отделений, и главный врач. Поэтому я уговаривала Костеньку, запрещала.
       Но он дошёл уже до того, что заговорил о женитьбе на этой девчонке, и это свидетельствовало уже о том, что то, что с ним происходит из-за неё, заставило так быстро прогрессировать его болезнь, что он совсем терял связь с реальностью и способность ясно мыслить. Я уговаривала его, беседовала, напоминала, что это невозможно, потому что она несовершеннолетняя, и мною уже признана недееспособной, а значит, в брак вступать… и тому подобное. Он слушал меня, и даже, кажется, понимал, пока был дома, но стоило ему увидеть её, он забывал всё…
       Вот и в тот день, когда мерзавка убежала, он пришёл в отделение раньше обычного, пока я даже ещё не ушла и хотел немедленно пойти к ней. Но я удерживала его у себя в кабинете, чтобы успели уйти «дневные» сёстры. Но потом я ушла, оставив его, и… Кто помог ей сбежать? Меня уверяли, что он и помог, что открыл ей двери сам, поддавшись на её уговоры, якобы «погулять», а она его ударила и была такова. Но ясно, что если это и было так, то всё равно ей должны были помогать какие-то люди вне стен отделения, зима, а она вышла в одном халате… И как эта дрянь организовала свой побег?
       Но я была рада, что она пропала, я была уверена, что теперь мой сын, наконец, очнётся от наваждения. Но нет. Он катался по полу с воплями: «Моё! Отдайте! Моё!», и не хотел ничего слушать. Пока мы не сделали ему укол, после которого он затих. Из-за этой проклятущей девицы я впервые в жизни решилась так воздействовать на моего сына, никогда прежде не давала ему этих ужасных препаратов, вызывающих отупение. Но помогло это мало: он проснулся и снова стал требовать вернуть ему её. Так и кричал: «Моё! Отдайте моё!» и стал буйствовать. Разбросал медсестёр, Елена Евгеньевна даже получила синяк под глаз и разбила ухо, отлетев в стену…
       Кто-то вызвал санитаров из мужского отделения, и его связали и увели в закрытое мужское отделение, куда мне почти не было доступа. Но я пробралась и, кого-то подкупив, кого-то запугав, потому что у всех есть грешки, увезла Костеньку домой. Он уже не помнил, что именно довело его до вегетативного состояния, сидел перед телевизором все дни. Я уходила, он смотрел в экран, возвращалась и заставала его за тем же.
       И вот явились эти наглецы, и особенно этот, двухметровый столичный красавец с той же фамилией, что и у той девчонки. Почему у него та же фамилия? Это, что, перст судьбы или он имеет к ней отношение? Немного присмотревшись к нему, я поняла, что он и верно они очень похожи, должно быть, брат и сестра… Однако, Костенька, очевидно, тоже это понял, потому что когда этот Олейник, в сопровождении ещё двух, как оказалось потом, милиционеров, вошёл в комнату, где Костенька сидел за телевизором, мой мальчик поднял голову и стал смотреть на него, этого Платона Олейника. А потом, оживившись лицом, бросился к нам, говорившим вполголоса, с криком:
        – Моё! Ты привёл?.. Отдай!
       Все оторопели, а я постаралась уговорить:
        – Костя, Костенька… успокойся, её тут нет.
       Костенька посмотрел на меня.
        – Нет? Больше нет её? – растерянно спросил он.
        – Нет, сынок. Забудь, не думай.
       – Нет… не-ет…
      И вдруг Костенька разбежался и с оглушающим грохотом, пробив стеклянную дверь на балкон, вылетел в черноту вечернего неба. Я только услышала, удар там внизу и как кто-то истошно закричал во дворе. И больше ничего…
       Я больше не слышала и не видела ничего. Я больше не отвечала ни на их глупые вопросы, ни на то, что говорили мне, я не слышала и не видела, и не чувствовала больше ничего. Я будто умерла, оставаясь при этом телесно живой.
       Эти все решили, что я сошла с ума, и… представьте, поместили меня в моё же отделение и даже в ту же палату, где лежала та самая Таня Олейник…
      Сколько времени я провела там, я не знаю, прежде чем ко мне пришла Смерть, в виде очень красивой светлолицей девушки и освободила уже навсегда, уводя туда, где уже был мой Костенька, здоровый, с ясным разумом, такой, каким он родился, каким он должен был быть и был в моих мечтах…

       О Зое Михалне и участи, постигшей её, никто из нас не узнал. А вот то, что Костенька выбросился из окна, точнее, с балкона, я Тане рассказал, тем более что это произошло на моих глазах. Я думал, она обрадуется, что её мучитель совершил то, в чём обвиняли её, но Таня нахмурилась, остановив меня, когда я хотел в подробностях рассказать, как этот мерзавец лежал на асфальте с расколотой головой.
        – Не надо, Платон… зачем ты… рассказываешь мне?
        – Ты не хочешь знать, что эта гадина… Может быть, ты… его жалеешь?
        – Он больной человек, – сказала Таня, посмотрев на меня потемневшими глазами. – Несчастный больной человек. Даже не человек, какое там… Платоша, в нём человеческого ничего не было уже… Если бы его мать вместо того, чтобы покрывать его и позволять всё, что он делал, занялась бы его лечением вовремя, если бы любила его сильнее, чем себя, когда не захотела признать, что единственный сын оказался болен… Ничего не было бы. Много есть вполне адаптированных к жизни людей, имеющих психические расстройства. Это не приговор. А Змейка вынесла ему приговор своим покровительством. Она куда большая преступница, чем он. Тем более что она сама психиатр и отлично понимала, с чем имеет дело…
        – Змейка? – усмехнулся я.
        – Так её зовут в её отделении, – кивнула Таня.
        – Ну да… я слышал.
      Мы с Таней гуляли по двору усадьбы, засыпанному снегом. Из-за того, что ей выставили диагноз, и всего того, что Змейка написала в её истории болезни, Тане всё ещё угрожала психлечебница, и мне ещё предстояло оспорить это, основываясь на показаниях сотрудников, которые, кстати, сразу же отреклись от заведующей и тут же сдали со всеми потрохами. И теперь Тане предстояла комиссия психологов и психиатров, которая должна признать её снова дееспособной, но Таня теперь сопротивлялась этому.
       – Я могу сходить амбулаторно куда угодно, Платоша, и то с тобой или с Валерой, если он согласится, но я не останусь больше ни в одной больнице и на час, не то, что не лягу на обследование.
       Поэтому она пока продолжала находиться на нелегальном положении, потому что я вообще намеревался оспорить первоначальную госпитализацию. Но это было непросто. Ведь подозрение в суициде оставалось.
       Однако избавление пришло с совершенно неожиданной стороны: произошло событие, которое вернуло Тане свободу. Тот самый Володя Книжник, которого мама считала Таниным парнем ещё летом, узнав, что происходит, из газет, и сто раз оборвав нам телефон, потому что мы не стремились говорить с ним, наконец, сам явился к нам домой.
        – Мне надо увидеть Таню, – сказал он, бледный и сосредоточенный.
       Я видел его когда-то среди Таниных друзей, но тогда он был совсем сопливый курносый смешливый пацан, а теперь высокий и стройный юноша с длинными золотистыми волосами и блестящим взглядом, которым он пытался заглянуть внутрь квартиры.
        – Тани тут нет.
        – А где она?
        Мама тоже вышла в переднюю.
         – Володя? – удивилась она.
         – Лариса Валентиновна, разрешите мне увидеть Таню? – сказал Книжник, видимо, не рассчитывая смягчить моё сердце.
        Мама взглянула на меня.
        – Тани здесь нет – сказала она. – И, признаться, я и сама не знаю, где она. Но ты проходи… Или…
        – Ну хорошо… – проговорил Книжник и прошлёпал своими мокрыми от тающего снега «адидасами» в нашу гостиную. – Тогда я скажу вам то, что собирался сказать Тане. И даже, может быть, и лучше, что узнаете вы. Потому что Таня… она добрая, она не захочет наказывать никого. А наказать надо, я думаю…
       Он был или смущён или растерян или, правда, соскучился по Тане, но говорил очень горячо и в то же время тихо, будто самому себе.
        – Таня не травилась никакими таблетками. Это подстроила Кира. Она сама призналась мне. Нарочно подстроила, чтобы Таня попала в… в психбольницу. Из зависти.
        – К-кира призналась?! – мама всхлипнула, зажав рот рукой.
        – Я сразу сказал тебе, что Таня не могла этого сделать. И нельзя было позволять отправлять Таню туда… – сказал я.
        Но мама затрясла головой и заплакала.
        – Господи… как много зла в людях…
        – Таня всегда говорит, что добра больше, – негромко сказал Книжник. – И поэтому Добро побеждает.
         Мы с мамой обернулись на него. Я пожал ему руку и предложил бывать у нас, он смущённо поблагодарил и вскоре ушёл.
         Однако доказать то, что рассказал Книжник было не так-то просто. Только когда я сам пришёл к родителям Киры вместе с Володей и пригрозил, что с этим заявлением мы обратимся в прокуратуру и тогда выйдет, что их дочь покушалась на убийство, Кира, рыдая, брызгая соплями, и, то и дело, выскакивая на Книжника, что он мерзавец и предатель, написала официальное заявление, в котором рассказала, как всё было: и про три таблетки, и про пустые блистеры...
       И только тогда Таня вскоре могла стать совершенно свободной и ходить по городу, не боясь. Но не спешила ни вернуться домой, ни ходить по улицам. Я спросил, почему.
        – Слухи, Платоша… – вздохнула Таня. – Мерзкое преступление… Ведь почему изнасилование хуже всех прочих преступлений? Оно топит в грязи, как липкая смола и преступника, и жертву. И даже мысли тех, кто хотя бы думает об этом. Я знаю, что не виновата, но я в грязи всё равно…
         – Ты не права, нет на тебе никакой грязи, – сказал я. – И стыдиться тебе нечего.
        – Нечего… но тело измарали. И… этого мало… детей, скорее всего, у меня уже не будет, – дрогнув лицом, проговорила она и отвернулась. – Понимаешь? А… малыш… мальчик был…
         И тут она разразилась таким потоком слёз, что едва могла держаться на ногах, я обнял её, прижимая к себе мою маленькую сестру…
Часть 6. Весна
Глава 1. Тает снег
       Я уехал в Москву только после того как Таня вернулась домой к матери, когда она уже окрепла достаточно, чтобы готовиться к экзаменам, которые намеревалась сдать экстерном на весенних каникулах. Я спросил её о дальнейших планах.
        – В художественную академию не передумала ещё? – спросил я.
      Таня посмотрела на меня удивлённо.
        – А что ж мне теперь только в санитарки при дурдоме можно, по-твоему?
         – Господи, Таня… ну и шутки.
         – Ну и вопросы, однако, Платоша. Никакого иного пути я не вижу, – усмехнулась Таня, качнув волосами, почему-то очень посветлевшими за время пленения и болезни, они теперь странным образом светились, будто в них запуталась луна вместе со звёздами. Кстати, на мой вопрос об этом, об их теперешнем необыкновенном цвете, Таня посмотрела на меня немного странно, то ли удивляясь, то ли недоумевая: – Это седина, Платоша, а ты не догадался? Удивительно, никто не догадывается...
       Вот так, оказывается, вот так переживания отразились на её внешности: в её всегда очень светлых волосах  рассеялась седина, превратив их в волосы какой-то феи из самых фантастических сказок.
        – Ты… такая красивая! – сказал я абсолютно искренне, это была правда, вообще-то я никогда не думал о Тане в этом смысле, но, выздоравливая, она, действительно, хорошела с каждым днём.
         На мой несмелый комплимент, первый, между прочим, в отношении её, Таня лишь непринуждённо дёрнула плечиком и сказала:
        – Ну, так… Что есть, то есть.
       Только она всегда могла так реагировать на всё, в том числе на комплименты, как оказалось: легко и с юмором. И было видно, что она и сама осознаёт, как переменилась, как хорошеет, но при том это не занимает её настолько, насколько обычно занимает девочек её возраста. И это делало её будто бы взрослее, хотя в последнее время жизнь постаралась на славу с этим. Впрочем, Таня всегда была какой-то взрослой…
         – Седина, Платон, это было не самое большое потрясение, когда я очнулась… Представь только: я оказалась легче на десять килограммов, без живота и без ребёнка в нём, который уже шевелился, и о котором я знала, что это будет мальчик… Я очнулась без этого, но с членом Костеньки внутри, его лапами и дыханием на моей коже. И ещё шёпотом о том, что он женится на мне… – сипло произнесла Таня и вдруг побледнела и убежала в ванную.
        Её стошнило там, и когда она вернулась с мокрыми ресницами и бровями, села на диван, улыбнулась бледно.
        – Извини… шокирую тебя?
        – Нет, – честно сказал я, выдыхая. – Я рад, что ты сказала, я боялся, что ты заперла эту мерзость в себе, и это будет мучить тебя, разъедать изнутри.
        – Внутри… видишь, внутри вообще ничего не держится. Теперь от одной мысли о сексе меня выворачивает. Спасибо, что Костенька хотя бы не пытался целовать меня, только смотрел в лицо. Иначе я убила бы его точно… И тогда мне никогда из дурдома не выйти… – она посмотрела на меня. – Хорошо, что тебя не стошнило от меня.
        – Да что ты, – я обнял её, прижав к себе, и она приложила головку к моему плечу. Мы так сидели, когда она ещё была беременна, и я расспрашивал её о том, кто отец её ребёнка… Но тогда я злился, теперь, хотел согреть, искупая свою вину.
        – Да я сама себя шокирую, не думала, что смогу говорить об этом когда-нибудь. Вначале не могла даже думать… а теперь… даже произнесла вслух. Вырвалось само… Если бы ты не спросил про волосы, я… Прости, что тебе пришлось это услышать…  никому больше не смогла бы этого сказать. Подруг у меня больше нет. Мама… маме нельзя, она такого не вынесет. Не Валерке же…
        – Валерке? – удивился я. – Ты так Лётчика называешь?
        – Ну, он же Валерка. Это потом он Лётчик. Для вас.
        – А для тебя Валерка? – я давно догадывался, что Таня влюбилась в Лётчика, ещё тогда, пять лет назад.
       Она кивнула:
        – Мы дружим… очень. Как не дружат с парнями, конечно.
        – Может, ты влюблена в него? – осторожно спросил я, боясь спугнуть то, что возникло сейчас между нами, эту неожиданную близость, оказалось, я всегда этой близости хотел, понял только вот сейчас, обнимая её плечики.
         – Конечно, – просто ответила Таня. – Он меня спас. Как настоящий принц из сказки: спас от страшного многоголового дракона... Но… Но у него эта… его курица, Альбина… Так что, влюблена я или нет… какая разница? Да и вообще, он на меня, как на девушку никогда не смотрел. Я для него как сестра, как продолжение тебя, например.
        – Не выдумывай, – сказал я, хотя это ровно то, что сам Лётчик говорил когда-то. Но я не я, если и он не влюблён в неё.
       Мы были дома одни, на её веранде, за окнами пушился туман, недвижимый и плотный, на реке ещё стоял лёд, но уже потемнел и, думается, несколько дней, он треснет и сойдёт, уже таял снег, на пригорках появились проталины, и в приоткрытые форточки влетал ещё довольно холодный, но уже влажный, даже пряный аромат наступающей весны. И я решился, наконец, сказать то, что меня жгло и угнетало:
        – Танюша, я… прости меня? – я посмотрел ей в лицо, выпустив из объятий, я хотел увидеть, что она поняла, что я знаю, что она раскрыла моё преступление.
       Таня перевела на меня свои удивительные глаза.
        – Простила давно. Я знаю, что ты от растерянности и страха.
        – Да страх-то позорный, Тань…
        – Не мне судить о позоре, Платон. А потом, ведь ты-то главный спаситель. Вернул мне свободу до конца, а так, скрываться мне до конца своих дней. Как вон, Марату, оказывается, он из тюрьмы сбежал… Вот такие дела… – только и сказала Таня, и привстала на коленях, глядя в окна за спинкой дивана. – А весна совсем, а? Скоро асфальт станет просыхать.
        – Асфальт? – удивился я, смеясь.
        – Что ты хихикаешь? Сапоги дурацкие можно будет снять.
        – Дурацкие? – продолжил хохотать я.
         – Да ну тебя! – она толкнула меня в плечо, прыснув тоже.
         – Я не смеюсь, не смеюсь! – хохотал я. – Я подарю тебе, красивые, тонкие, хочешь?
        – Хочу! А то покатился, ишь! Смеётся над своей провинциальной сестрой.
       А я подумал про себя, чего-чего, а провинциальности в Тане никакой нет. То ли питерское детство давало знать, то ли по своей независимой природе она была не такой, как обычные жительницы маленьких городов, открытой, смелой и независимой. И всё произошедшее не заставило её стать другой, не только не сломало, а сделало ещё смелее.
       Я и правда мог и не спрашивать, все дни, что Таня выздоравливала в усадьбе, она посвящала рисованию, парни каждый день носили ей альбомы, карандаши, краски и ватманы, моя сестра всегда любила большие полотна. И она нарисовала их всех, кто помогал ей в эти недели, защищал, охранял, сохраняя тайну от всего города. Каждому подарила по портрету, сделанному, в основном, пастелью, а себе оставляла только эскизы. И парни радовались:
        – Танюшка, станешь знаменитостью, за эти портреты уйму денег дадут!
         А Таня смеялась, как ни в чём, ни бывало, будто никакой угрозы ещё недавно и не было:
         – Особенно, если знаменитость помрёт! – и смягчала, смеясь: – Главное, дождитесь, а это долго!
        И парни подхватывали и смеялись вместе с ней. К моменту, когда она могла уже вернуться домой, я заметил, что все они по уши влюблены в мою сестру, больше того, влюблены в смеси с восхищением и даже каким-то поклонением, как какой-нибудь Элеоноре Аквитанской. Танюшка из жертвы сил зла превратилась теперь в Прекрасную Даму, которой были рады служить мои товарищи.
       Я смотрел на это и удивлялся, и её силе, с которой она преодолела ужасные испытания, которые выпали ей. А ещё тому, как она действовала на людей. Раньше я не имел возможностей заметить это, у неё было много друзей не потому, что она нуждалась в них, но потому, что все притягивались к ней. Теперь, наблюдая за происходящим, я вспомнил, как у нас дома собирались стайки её приятелей, как они ходили заниматься танцами к Кате, а потом проводили время вместе. В их компании, не в нашей, как ни странно, был и Илюшка Фролкин… А ведь не прошло ещё и года, как страшно погибла их семья, а мне кажется, прошло полжизни за эти несколько месяцев.
       Я вернулся в Москву в начале марта, как раз к празднику, чтобы поздравить невесту, недовольную мои долгим отсутствием с одной стороны, но гордую тем, как зазвучало моё имя с другой. Потому что, хотя Пал Палыч и говорил, что материал он опубликует под своим именем, но позволил мне подписать статьи. Сказав:
        – Это я тебя, как говориться, "на слабо" взял, хотел посмотреть откажешься от идеи или пойдёшь до конца. Ты не испугался. Молодец, настоящий преданный брат и настоящий репортёр. Так держать. Мы потому и четвёртая власть, что не боимся правды, а тащим её на свет.
       Так что статьи мои прогремели на всю страну, не то, что в областном псковском листке вышли. А их вышло четыре. На третьей полосе, это необычайный успех  для молодого журналиста, тем более, стажёра. Пал Палыч был доволен и горд, так и сказал:
        – Ты лучший из всех стажеров, что у меня были. Тебе было вдвойне тяжело, ведь речь о твоей сестре, даже представить не могу, что ты испытывал…
        Последнюю фразу он произнёс, отводя глаза. И я ещё раз убедился, как была права Танюшка, когда говорила, какое отвратительное и грязное преступление было совершено над ней, всех смущает даже упоминание об этом, все стараются спрятать глаза, потому что оно постыдно, оно противоречит человеческому облику, достоинству, всему, что человек хотел бы думать о себе и в себе признавать. Почему мужчины это делают? Просто потому что могут. Могли бы женщины, делали бы и они... всё же женщины, по-моему, к мерзостям менее склонны. Хотя, как посмотреть, когда сила оказывается на стороне слабых, бывает, что и они преобразуются в страшнейших монстров…    
         – Сладость мести, – ответил я на слова Пал Палыча, впервые вслух произнеся эти слова.
        Пал Палыч посмотрел на меня, хотел, кажется, спросить что-то ещё, но промолчал. Поздравил только с удачным окончанием работы.
        В результате нашего журналистского расследования, с Областной психиатрической больницей разобрались самым серьёзным образом: сняли главного врача и завели на него уголовное дело, туда же последовал и начмед. Уволили весь персонал шестого отделения, кроме тех, кто помог нам в нашем расследовании, а это было больше половины. Но ни милицейские, ни партийные покровители, конечно, даже не шелохнулись со своих мест. Потому что Зоя Михайловна, или Змейка, как называли её за глаза все без исключения, и ей удивительно подходило это прозвище. Так вот, Змейка после самоубийства сына никакой информации ни о ком не дала, потому что впала, как выразились её вчерашние коллеги в кататонический ступор, и саму её госпитализировали в то же отделение, где держали Таню. А без её показаний доказать участие в том, что происходило в больнице, каких бы то ни было иных людей, было невозможно, не было ни одной ниточки, которая привела бы меня хоть в один высокий кабинет…
        – И, слава Богу, Платон, подумай, чем бы  это кончилось? – сказал на это Пал Палыч. – Что, если бы эти номенклатурные задницы оказались бы тяжелее, чем мы можем предполагать? Да они раздавили бы тебя как блоху. И не известно ещё, чем бы закончилось дело. Ведь диагноз твоей сестре эта самая Змейка ведь выставила. Валяй, оспаривай…
        – Её подружка призналась, что всё подстроила.
        – Ты прижал её, вот и призналась. А не будь у тебя успеха с тем, что Змея вдруг рехнулась, кто знает… А так всё сложилось самым лучшим образом… Жало вырвано всё же, пока-а они теперь новое нарастят… Так что ты не просто отомстил, ты предотвратил такие истории, как с твоей сестрой теперь надолго.
        – Но они остались на местах. А они преступники! – воскликнул я, не выдержав его мыслей о том, что всё и надо было оставить как есть.
        – Не горячись, – пыхнул Пал Палыч своей неизменной трубкой. – Мальчишка совсем, ишь как взрываешься… Повзрослеешь, поймёшь, о чём я говорю. Своей цели ты достиг и даже более чем. Первое время поостерегутся что-то такое творить, всё же шороху мы навели в их логове, как никто и никогда. Поэтому, дорогой мой Платон, хоть и сидят они при своих чинах и в тех же кабинетах, а трясутся. Так что повторю: цели ты достиг, мой дорогой журналист. У тебя получилось. Времена, конечно, теперь… прежде… не знаю, думаю, их всех по-тихому сняли бы, но ничего никому не рассказали ни за что, ни строчки бы не появилось. Разве в советском дурдоме может быть пытошная? Мы потому и стремились все в международники, думали, там правду можно будет писать. Нет… Да, думаю, правда как она есть, никогда и нигде властями востребована не будет. Так, чтобы её публиковать. А для того, чтобы тайно им докладывать, журналисты не нужны. Нужны совсем иные спецы.
       И всё же я не был уверен, что сделал всё. То есть с публикацией, наверное, Пал Палыч прав. А вот что касается Тани… я по-прежнему, испытывал чувство вины, и понимал, что бы я ни сделал, Тане не вернёшь всего, что она потеряла в этих ужасных испытаниях. Пусть она не признаёт этого, храбрясь, стойкая, смелая, сильная девочка, но такие испытания оставляют раны на душе, которые даже время не способно исцелить. И чем всё это ещё обернётся? А ведь я ведь я мог быть добрее к моей сестре, ведь мог не ненавидеть её за то, что с ней случилось несчастье, за которое ей же ещё пришлось платить так дорого, а хотя бы… Господи, да хотя бы обнять, по волосам погладить. Да, что обнять, мог хотя бы не набрасываться на неё, промолчать. Я уже не говорю о том, что я её против неё своё преступление замыслил. И, слава Богу, что оно не удалось. Спасибо Лётчику и тут оказался в нужном месте в нужное время. А уж в том, что он сделал сейчас… не знаю, смогу ли я когда-нибудь отблагодарить его и как.
     Пал Палыч заговорил о моём будущем. Надо сказать, после этих моих статей я стал желанным кандидатом в любое издание. Но моей мечтой была и оставалась заграница. А в этом смысле я сильно рассчитывал на мою предстоящую женитьбу. И день свадьбы был уже намечен на третье июля, и заказан банкетный зал в центре Москвы, и список гостей то пополнялся, то снова худел. Моя невеста суетилась с предстоящим событием, как, наверное, любая другая невеста. Кроме, может быть, Кати…
        Катя… Теперь, когда она была в Москве, мы видели по нескольку раз в неделю, специально для этих встреч я снял комнату в коммунальной у моего одногруппника, он брал недорого, квартира была старой, со старой скрипящей мебелью и без ремонта, зато в центре, в районе Замоскворечья, там вечно что-то ломалось, то кран начинал протекать, то трубы, то проводка. Всё это я чинил, не жалуясь и даже не пытаясь делить все траты на остальных жильцов. За это они перестали смотреть на меня косо и здоровались уже приветливо. Ванну тут я принимать, честно признаться, брезговал, думая, сколько её нужно скоблить, прежде чем опустить свой зад на дно этого проржавевшего чугунного корыта. Но чайник на кухне, где каждый норовил выключить свет, имел, как и немного дешевой посуды.
       Катя привнесла со своей стороны настоящий уют, и бельё, и скатерти, я уже не говорю о том, что она с моей помощью, конечно, вымыла и вычистила тут всё до блеска и поддерживала эту чистоту. Когда я привёл её сюда в первый раз, после того, как долго извинялся по дороге, едва мы переступили порог душной и тёмной прихожей с застарелой пылью на стенах, и увидев ей побледневшее лицо, испугался, что она вот-вот заплачет и уйдёт, но она после секундного замешательства посмотрела на меня и сказала улыбнувшись мягко:
        – Милый, даже не думай… Ужасно, конечно, кошмарная старая коммуналка, но… – она тихо засмеялась. – Говорят, с милым и в шалаше рай?
       Я постарался исправить впечатление громадным и прекрасным букетом, который благоухал в нашей комнате, странной формы с одним острым углом, потому что дом стоял на пересечении улиц, сходившихся под непрямым углом. Катя обернулась на меня, обняв букет, который своими красками и благоуханием затмевал и убогую обстановку и темноту коридора. Но в комнате было светло. Она выходила окнами на запад, и солнце здесь было всегда, к тому же они выходили на оживлённую улицу и можно было наблюдать за жизнью города, своеобразное развлечение. Вот Катя и подошла сюда, вновь поставив букет в вазу.
      – Хорошо-то, Платон… а? – и посмотрела на меня через плечо.
     Этого её блестящего взгляда и тихих слов мне достало, чтобы почувствовать себя самым счастливым  человеком на земле. Только с ней я чувствовал это. Без неё я вообще не чувствовал ничего. Ни солнца, ни свежих ароматов, ни нежных ветерков, только холодные пронизывающие ветра, ледяные моросящие дожди, изнуряющую жару и слепящее солнце. И ничего не чувствовал в душе. Ничего, будто там даже не ледяная пустыня, а какой-то задний двор крематория…
    …Я не знаю, не могу знать, насколько тяжело Платону давалась жизнь отдельно от меня, я мало думала об этом, всё время предполагая, что он как мужчина о чувствах вообще не думает, или думает значительно меньше. И потому что занят он намного больше своей учёбой и работой, он очень много всегда говорит об том. Я же, привыкла за прошедшие годы видеть его так редко, что привязалась к Олегу. И теперь чувствовала все время вину перед ним за то, что я не могу любить его, как он любит меня.
       И всё же, встречаясь снова с Платоном, я забывала всё на эти краткие мгновения, потому что его во мне было так много, что сравнить можно было только с тем, сколько места в моей душе занимал наш сын. Если бы Ванюша был сыном Олега, я, наверное, разрывалась бы между ними, Ваней и Платоном, а так они были для меня единым миром. Миром моего счастья. Платон, который думал, что он не романтик и мечтатель, тем не менее, мечтал о том, как когда-нибудь мы, наконец, будем жить вместе. Когда он даст сыну своё имя, и семья станет семьёй, как должно было быть с самого начала.
        Но чем больше лет проходило, чем старше становился Ваня, тем труднее это было бы осуществить, ведь для него отцом был Олег, который любил его и баловал, как мог, перенося, кажется, часть любви ко мне на сына. Поэтому я не могу вообразить, как я смогу когда-нибудь сказать моему сыну, что его отец не Олег. Чем больше проходит времени, тем невозможнее это становится…
       …Я обнял её, стоящую у окна, и зарылся лицом в смоляные волосы, пахнущие жасмином. Они были и на ощупь как тёплая смола – плотные густые, стекали вдоль её спины тяжёлой плотной волной, когда я распустил ей пучок.
       – Катя… Катюша… как я люблю тебя, милая…
        Целовать её, не отрываясь от неё никогда, чёрт с ним, пусть и в этой занюханной коммуналке, но её, Катю. Не холодноватые губы Вики и её такое же прохладное будто состоящее из желе тела, ни других и вовсе безликих для меня женщин, а только её, Катю…
        А после мы лежали рядом на кривом диване, в котором умерли от переломов больше половины пружин, и трясущиеся ещё от бешеных скачек наших сердец, влажные и размякшие, смотрели в растрескавшиеся потолки и думали одинаково, я уверен и только одно, то, что сказала Катя: «Как же хорошо…»
       И вот, когда стало приближаться лето, моя свадьба, и, как обещала Вика, наш с ней отъезд сначала в Англию, а затем и в Америку, в Англии нас ожидал её отец, и место одного из репортёров, а вернее, пока только помощника, от телевидения, было для меня уже выговорено в высоких кабинетах. И вот с приближением весны, и теперь лета, отъезд, о котором я так мечтал, стал надвигаться на меня, и перестал казаться таким уж желанным. Теперь он представал мне катком, который раздавит меня собой… Ведь я останусь без Кати…
       Это не Москва и Кировск, туда сюда не поездишь, это… На сколько нам придётся проститься? Как я выдержу это? Занимая себя только работой. Только работой…
        – А ты не езди, – сказала Катя.
         – Как? – проговорил я.
         – Ну… так. Ты теперь вон какой знаменитый журналист, сейчас твой звёздный час здесь, в Москве, не уезжай. Останься?
        Вообще-то, то же мне говорила и мама, первая отметившая, что сейчас у меня в карьере лучший момент, когда я могу на многие годы стать ведущим репортёром отечественных газет.
        – Выберешь любую после диплома. Тебя в любое издание возьмут с радостью, потому что ты уже звезда. А выпустишь ещё пару-тройку подобных, так и укрепишься в этом. Подумай, мой мальчик, что тебе даст эта заграница? Поедешь, когда захочешь.
       Вот что они, с ума сошли обе? Я мечтал об том сколько себя помню: поездить по миру, увидеть своими глазами, через себя пропустить весь это замечательный неизведанный мир, а они мне… Вот что значит женщины, кудахчут как куры, вовсе ничего не разумея.
       Нет, исполнить свою мечту я должен. Ну что ж, пострадаю в разлуке, не в первый раз. Слаще будут встречи.
      …Я не стала спорить с этим, он думает, что исполнение мечты сделает его тем, кем он хочет стать и не замечает, что уже стал таким. Я не стану спорить, тем более что ему может показаться, что я навязываюсь. А я не должна. Всё время повторяю себе, что не должна портить ему жизнь. С самого начала, с самого первого свидания. А потом ещё и Ванюша родился…
      Это Зарема убеждённая, говорит, чтобы я дурость из головы выбросила и любила полным сердцем, не оглядывалась.
      – Он – твой, Катерина, и ты не винить себя должна, потому что ты одариваешь его счастьем, а не опутываешь. Не ты, вовсе ему никогда не любить. Такой структуры человек. Тебя не встретил бы, никогда бы не узнал, что это такое. Он избранник, счастливчик, а ты глупости о себе – обуза. Какая ты обуза? У него и детей-то, может кроме Ванюшки не будет больше, кто знает… Испытания у всякой любви, детка, и у тебя, а как же? Но впереди счастье, это я знаю точнее точного.
        – Это ты мне программу вкладываешь, как говорила, да? – засмеялась я.
       Но Зарема не смеялась.
        – Это я говорю то, что я вижу и чувствую, – серьёзно сказала она. – Если я цыганка, это не значит, что я всё время вру.
       И отвернулась к столу, на котором разделывала цыплёнка с жуткими мертвыми когтями, я всегда боялась их…
       – Да ты что, Зарема? Ох… не обижайся, я и не думала, что ты… Я просто… это так хорошо, то, что ты обещаешь мне, что я… боюсь поверить.
       – А ты не бойся, – сказала Зарема, ещё не смягчаясь, обиделась моим недоверием.
       Тогда я просто обняла её сзади, прижавшись головой в её спине. Вот тогда она и помягчела, погладила мои руки тылом своих испачканных ладоней и сказала:
       – Не бойся. И верь.
      Уезжая в Москву, я больше всего скучала по Зареме, ведь маму я и раньше видела редко. Но обустройство на новом месте, да ещё в таком городе, для меня ещё чужом и негостеприимном, устройство Ванюшки в садик, куда он ходить не хотел и капризничал, но здесь не Кировск, где добрая Зарема всегда была готова посидеть с моими сыном. Ремонт в новой служебной квартире, что дали Олегу, потом обустройство вот в этой кошмарной комнатушке в коммуналке, где воняло щами, старыми тётками, карболкой в туалете и дихлофосом, всё это вместе не давало мне времени скучать по прежнему городу. К тому же с Платоном мы стали видеться теперь так часто, что мне пришлось придумывать, как организовывать это, вставляя в мою жизнь.
    Я начала работать в Доме пионеров недалеко от дома всё тем же руководителем хореографического кружка, потому что прежняя ушла в декрет, и кружок закрылся на неопределённый срок. Но теперь, если она вернётся, мне придётся искать другое место.
     Олег говорил:
       – На что тебе эта дурацкая работа? Ну что ты, Уланову вырастишь? Ведь нет?
        – Улановы в балетных училищах растут, Олег, – сказала я, обидевшись, мне не понравилось, что он так пренебрежительно говорит о моей работе, которую я люблю, и он это знает. – А я ещё подумаю, может быть, ансамбль организую детский. Талантливых детей много.
        Олег только снисходительно покачал головой. Я вообще замечаю, что он относится ко мне как-то несерьезно, будто я просто красивая вещь, которой с гордостью владеет. Или он вообще так относится к женскому полу, не воспринимая всерьёз ничего, что исходит от нас. Как бы есть мир мужчин и там всё по-настоящему, там всё взаправду, и есть какие-то копошащиеся по хозяйству существа, которые ещё возятся с детьми, а всё это так мелко и незначительно и где-то там, на нижних этажах, что обращать на это внимание не стоит.
       Переубедить его в том, во что он верит с детства, потому что был так воспитан отцом и поддержан во всём матерью, которая, к тому же умерла рано, когда Олег был подростком. Отец с тех пор приводил изредка каких-то временных женщин, к которым серьёзно не относился, вот и Олег привык, похоже. И хотя меня он любил, но это было скорее исключение для его души. Я будто и не была из всех женщин для него, а какая-нибудь ценность, не совсем и человек, увы…
       Он не то что очень, а вообще не пытался понять, чем я живу, что у меня в душе, о чём я думаю, о чём мечтаю. Мне кажется, он вовсе не предполагал, что я могу о чём-то мечтать. То, как серьёзно я отношусь, к примеру, к искусству, в частности, к литературе или живописи, собирая художественные альбомы и редкие издания, вообще казалось ему глупой блажью и тратой денег, но убеждать его было невозможно. Сердило меня только то, что он считал лишним, что я и Ваню приучаю к этому, вожу с собой в музеи тут, в Москве, это было первым, куда мы отправились, а вторым – в Большой театр.
        – Ты бы лучше в зоопарк сводила его, – сказал Олег, узнав, что я достала билет на «Петрушку» в Большой. – Что он там поймёт?
        – Всё поймёт. Гениальные произведения на то и существуют, что понятны всем. А вот, что он в зоопарке увидит? Пыльных больных зверей, рассаженных по клеткам на потеху любопытным тупицам? – рассердилась я, и подумала, ну вот сейчас он обидится.
      Но нет, вовсе Олег и не подумал обижаться. Я же говорю, не принимает меня как равную. Засмеялся снисходительно и потрепал по плечам.
        – Ох, идеалистка ты, Катюша! В светлое будущее веришь? Ну-ну… это хорошо, и даже очень. Кто-то должен верить. Хотя бы такие наивные, как ты.
      Я и тут не стала спорить.
        – На простодушных весь мир и держится, – сказала я.
       Вот поэтому Олег и не догадывается о нашей связи с Платоном, потому и не ревнует, он просто не замечает, что во мне есть ещё одна большая и сложная жизнь, о которой он даже не думает, не то, что не догадывается. Не чувствует и не замечает…
        А Платон зря за границу так стремится, жалеть будет. Я теперь это чувствую…
Глава 2. Подонки, свиньи и невкусный салат
       Приближалась весна и очень быстро. Зимой всегда кажется, что ей не будет конца никогда, но стоит подойти к воротам марту и весна ускоряется с каждым днём. Дни становились всё длиннее, солнце всё ярче, а птички, прячущиеся в ещё голых ветвях, всё веселее, а Таня перестала быть такой бледной и ужасающе худой. К ней вернулись краски жизни, и эти теперешние белые волосы были так красивы, так блестели и подсвечивали её белую кожу с уже появившимся, наконец, нежным румянцем на щеках и губах, что я думал всякий раз, когда её видел, чтобы так похорошеть, не стоило, конечно, столько вынести, но это всё же своеобразная награда. И не столько для самой Тани, но для моих глаз, потому что смотреть на неё необыкновенное наслаждение. А смотрел я каждый день, потому что мы встречались ежедневно.
       Таня вернулась домой, конечно, как только угроза миновала, всё выяснилось, и отпала необходимость скрываться. Но берлога в усадьбе осталась за нами, то есть, прежде всего, за Таней, потому что никто не смел предъявить на неё прав. Да и вещей не разбирали, так что со временем, уюта стало только больше. Одна ночевать она не оставалась, с тех пор как все угрозы снялись, караулить стало незачем. Но иногда мы собирались и просиживали допоздна, я, парни и Таня. Она не чувствовала стеснения с нами, воспринимая всех как продолжение Платона, то есть своего брата и для нас она была как сестра. Ребята не смели и думать, чтобы подкатывать к ней, и даже обсуждать в этом смысле, хотя восхищённые взгляды, обращённые на неё, я замечал всё время, и между собой ребята не уставали повторять:
        – Какая необычная Таня девочка, правда? Вот говорят: или умная или красивая, а она и того и другого от природы получила с излишком!
        – И ещё добрая!
        – И весёлая!
       Когда я рассказал об этом Тане, она улыбнулась.
        – Приятно, конечно, что они так считают, но с другой стороны… Вы думаете, там распределитель какой-то сидит? Всем поровну, говна не довешивает, в обмен на какие-то достоинства? И почему никого не удивляет, когда глупость и уродство соседствуют в одном человеке? Да ещё сволочизм какой-нибудь добавляется.
        – Да потому что это обычная вещь, почти все такие.
        – Зато, наверное, более везучие.
       Я открыл было рот, возразить, чтобы смягчить, чтобы она не вспоминала того, что произошло. Но Таня сама усмехнулась и сказала, глядя мне в лицо:
        – Но я-то как раз везучая на зависть всем! Сначала я родилась в самом красивом городе на свете, мне достались лучшие в мире родители, с прибабахом, конечно, но лучшие всё равно. Самый лучший брат, лучший, можешь мне верить… Потом в детстве я не умерла от того, от чего умирают семь детей из десяти. А сейчас вы меня из адского кошмара вытащили, а всё ты, потому что лучше друга ни у кого нет на земле, – она улыбалась так радостно и светло, как вообще никто улыбаться не умеет. – Так что я ещё и редкая… как это говорят в женском роде «везунчик»? «Везушка»?
        – Ну ты придумаешь, везушка! – захохотал я.
       Уже к апрелю я понял, что по уши влюбился в неё. В один миг это понял. Как-то вдруг. Внезапно, как камень на голову упал. Когда в один прекрасный день встречал её из школы, куда она ходила сдавать экзамены экстерном. Её классная руководительница выбила для неё эту возможность. Таня написала уже и сочинение, и контрольную по алгебре, и тот, и другой на «пять», между прочим, и осталось сдать ещё устные экзамены: историю, английский, и химию. Вот сегодня она с этой химии и шла, история послезавтра, и английский в пятницу.
      – Зачем тебе химия, Тань, если ты в художественную академию идёшь? – спросил я, когда узнал это жёсткое расписание.
      – Ну… вероятно, надо. Какой-то третий надо было выбрать, я и выбрала. Была бы анатомия, выбрала бы её, она мне как воздух нужна.
      – Анатомия нужна? А… ну да… Я атлас тебе подарю свой, если хочешь, у меня хороший трёхтомник Синельникова. А захочешь, приедешь ко мне в институт в анатомичку, в натуре покажу, все мышцы, что и как... Трупов не испугаешься?
      Таня посмотрела на меня, покачав головой, и я понял, прочитал в её большущих зрачках, что трупы ей нипочём, есть вещи пострашнее мертвых.
      Она послала уже свои работы в художественные училища в Москву и Питер.
       – Ты же в Ленинград хотела.
       – В Москву хочу тоже. По Ленинграду я скучаю, с детства не была там, а Москва… в Москве – жизнь, Лётчик, ты-то уже понял, наверное.
        Но мы говорили по дороге, когда я уже «понял», прозрел, как говориться, потому что я ждал недалеко от школьных ворот, а были каникулы, и в школе и на школьном дворе было пусто, солнце сегодня светило, как бывает только весной – радостно и беспредельно. Я курил, от нечего делать, и поглядывал на стеклянные двери школьного вестибюля, ловя каждое движение возле них, и вдруг понял, что жду Таню, как никого никогда не ждал, и что её появление должно стать самым лучшим событием не только дня, но чуть ли не всей моей жизни, освещая мне душу, как это весеннее солнце небо. Что я сам пришёл сюда, никто меня не просил и не звал, просто вчера она сказала, что идёт сегодня в школу на очередной экзамен, вот я и примчался, выбрав время отлучиться со своей «прекрасной» работы, где у меня была масса свободного времени. Для чего? Чтобы просто дойти с ней до её дома, ради десяти минут я стою здесь уже минут сорок и чувствую себя при этом таким счастливым как никогда.
      «Да ты втрескался, Лётчик…», – сказал я себе с изумлением. Да ещё как втрескался! И, похоже, давно. Получается, мама была права, когда говорила об этом. Конечно, и тогда, в 85-м, потому я всё лето и выглядывал Таню в каждом встречном, что уже тогда влюбился в неё по уши. Только осознать не мог, что я был сам, сопляк, и она совсем девочка. А вот теперь…
       Потому и с Альбиной мне не мило, как ни крути. Вот с Таней всё хорошо, даже просто по улице пройти, просто увидеть её, а с Альбиной всё будто подделка. Или притворство. И я должен усилия над собой совершать. Неужели с самого начала так было? Интересно, сама Альбина меня любит? Или я просто ей удобен? Она вообще такая, очень ценит удобство…
       Но думать об Альбине мне тут же расхотелось, потому что я увидел Таню, которая вышла из школы, оглянулась почему-то на дверь, будто ожидала, что кто-то выйдет за ней, и с облегчением сбежала с крыльца, отыскивая глазами меня. Знает, что я здесь, я приходил каждый день. Она звала по привычке, потому что осенью я будто бы не пришёл иначе. Как бы я прожил хоть вечер тогда, не видя её? Вот сейчас, вторую неделю мы не виделись по вечерам, потому что она усиленно готовилась к экзаменам. А до этого не было ни одного вечера, который мы не проводили бы вместе. Что мы делали? Болтали обо всём подряд, и ведь темы для разговоров откуда-то всё время находились. Обо всём, о кино, книжках, артистах, о спорте, фигурном катании, она рассказывала мне о художниках очень много, а я ей о том, что знал сам. Она ни разу не спросила намерен ли я вернуться в институт, предоставляя мне самому рассказать, когда надумаю. А я надумал… Вот увидимся по-нормальному, тогда и расскажу…
      Увидев меня, издали, она улыбнулась и подняла руку, помахала мне. На ней серое пальто, какое-то смешное, старомодное, но от этого милое, как и беретка, волосы сегодня в пучок заколола, ей идёт, делает её похожей на портреты этих её, любимых художников, я запомнил их всех, но сейчас, глядя на её, забыл, всё забыл...
        – Привет, давно ждёшь? – поспешая ко мне, она немного разлетелась, волосы выбились из-под беретки.
        – Нет, только пришёл. Сдала?
        – Ага. Пятак! – радостно ответила она. – Ты ещё не обедал? Вот и хорошо. Пошли я тебя накормлю. Не Бог весть, но… суп есть. С клёцками, на курином бульоне. Представляешь, чуть-чуть и провалила бы, почему-то попутала валентность железа и марганца. При чём тут марганец?..
       Она говорила возбуждённо, немного спеша и задыхаясь, раскраснелась от волнения и радости. С тех пор как выздоровела, как оставили её ужасающая худоба и бледность, она стала похожей на куст жасмина, такой же светящейся, белой и душистой. Я всё время об этом думал. Порылась в сумочке, в поисках ключей, там толстая общая тетрадь по химии, свёрнутая трубочкой, я увидел, когда она доставала ключи. Дома у них никого не было, пахло кофе, духами, и Таниными красками, как всегда.
        – Ты мой руки, я сейчас, быстро, – сказала она, сама уже и руки вымыть успела.
      На ней платье под пальто, тёмно-синее, не школьное, но похоже, конечно, а как ещё одеться? Суп оказался ароматный и вкусный, с прозрачным бульоном.
        – Кто готовил-то? – спросил я, когда она поставила передо мной тарелку.
        – Я, кулинар я ещё тот, конечно, но зато из деревенского цыплёнка, мама в каком-то колхозе была, очерк писала, вот и презентовали. Утку ещё, между прочим, попробую приготовить с черносливом, только боюсь «запороть», но если удастся, тебя позову съедать, – Таня улыбнулась. – А хлеб-то я купить забыла, вот чучело…
        – Ничего, стройнее будем, – улыбнулся я. – Мне бы точно не мешало.
        – Вовсе нет, – Таня посмотрела на меня, хлопоча с салфетками, солью и прочим, что положено поставить на стол.
        – Да да, видишь, до чего я толстый… ох, – я покачал головой, глядя в тарелку и чувствуя необыкновенный прилив аппетита.
        – Никакой ты не толстый. Красивый… не кокетничай, напрашиваешься, на комплименты. Может и был когда-то, но не теперь. Так что, ешь кнедлики, и не выдумывай. Сейчас пойдёшь, опять бидоны свои потолкаешь, и всё сгорит в тебе за полчаса. При таком труде питаться надо как следует… Есть чёрствый… порезать?
        Я лишь кивнул со вздохом. Красивый, да уж… и куда, спрашивается, я втюрился в неё, такую, она же, как будто вся из света и аромата соткана, а тут я, бац, как жирная клякса, докторскую колбасу заворачивали… даже любительскую, с сальцем…
       Таня рассказывала что-то ещё про экзамен, но в это время раздался телефонный звонок, и пока я доедал её прекрасный суп, она встала из-за стола, чтобы ответить. Я не сразу сообразил, с кем она говорит…
        – Да, сдала на «пятёрку», – ответила она неизвестному собеседнику. – Сегодня? Нет… У меня вся эта неделя – сплошной экзамен… До пятницы…да… Хорошо…Хорошо… Пока, Володь.
       И положила трубку. А ведь я совсем забыл о Книжнике, а он… Уколы ревности, впервые в моей жизни обеспокоили меня, но я тут же и забыл о них, потому что Таня вернулась за стол, перед этим поставив чайник…
     …Валера заспешил на работу, сегодня и завтра не увидимся больше, только послезавтра снова придёт на экзамен, вернее после, я старалась не звонить в эти дни, зная, что будем болтать снова, ему это неудобно, а мне всё же надо готовиться. Но так грустно не видеть и не слышать его…
      Володя вот позвонил, не в первый раз звонит, хочет встретиться. Чего звонит, взял бы, да пришёл, если так хочет. Но я не хотела с ним видеться, всё, что было между нами, теперь так далеко, так чисто и прекрасно, что я, такая как теперь, после всего, не могла представить, чтобы он даже смотрел на меня. Это мне было стыдно так, что снова затошнило, и будто Костенька начинал маячить передо мной. Володя напоминал, жирно подчёркивал, обводил, высвечивал, что была жизнь «до» и как она была ясна и прекрасна. А теперь мне приходилось учиться жить снова.
       Валера – другое дело. Он всё знает, он видел, и не отвернулся от меня, потому что он друг, а не мой парень, и я ни в чём не виновата перед ним. А перед Володей виновата, и ещё как. Не смеялась бы я тем летом с Маратом, не произошло бы и всего остального… так что виновата, и мне тяжело даже думать о том, чтобы встретиться с ним. И как люди живут, изменяя друг другу? Я не могу так. Как врать?..
      Но Володя всё же пришёл в пятницу, будто мои мысли услышал. После всех сданных экзаменов на меня навалилась даже не усталость, а какое-то опустошение. Вот так идёшь-идёшь в гору, поднялась и думаешь: ну забралась, и что? А, правда, знала, что. У меня была совершенно определённая цель, и даже конкретный план, я хотела заниматься живописью всерьёз, всерьёз научиться, и кроме того, уехать из Кировска, потому что хотя на меня и не показывали пальцами на улице, но я-то знала, что со мной тут было… А потому я хотела сбежать. Из Кировска как от прошлого года. Будто с отъездом всё это сотрётся и забудется. Впрочем, Платон в этом со мной соглашался. Так и говорил: «Перемены после таких переживаний – лучшее лечение».
        И всё же Володя пришёл. Такой весенний, золотистый, глаза блестят… Свитер белый на нём, надо же, как рокер он всё чёрное предпочитал, а тут вдруг в белом. Но он ему так к лицу, на удивление. И похудел что ли? Или повзрослел? В росте прибавилось, точно и… весь он будто больше. Мы давно не виделись… очень давно…
         – Привет, – сказал Володя, глядя на меня так, будто хотел глазами съесть. А я смутилась, я не могу смотреть ему прямо в лицо. Как подумаю, что он целовал меня, такую… грязную… и как хотел и просил того, что досталось кому угодно, но не ему. Вот получалось, я его обманула, нарочно береглась, чтобы… Господи, как мерзко. Зачем ты пришёл, Володя… мучить меня? Чтобы я опять вспомнила, в какую зловонную грязь меня втоптали?..
     …Нет, конечно, я пришёл, потому что не мог уже не видеть её. Я звонил не сто, а, наверное, тысячу раз, но она всё время придумывала отговорки, чтобы не встречаться. Сначала болела, конечно, да и домой-то вернулась всего пару недель назад, а до этого пряталась где-то, даже её мама не знала, где. И вот, я узнал, что она будет сдавать экзамены. Не сам, мне позвонила Татьяна Юрьевна, представьте, и сказала:
        – Володя, если тебе интересно, Таня будет в школе через день с двадцать пятого апреля.
       И я прибежал тогда же, двадцать пятого, но опоздал, она уже успела уйти, оказывается. Почему я не догадался спросить у Татьяны Юрьевны, во сколько это будет. Двадцать седьмого я её видел уже уходящей, и шла она не одна, а со знакомым мне парнем, он тоже был из нашей школы, только старше, из компании её брата. И сегодня, в пятницу, он ждал её возле школы, этот Лётчик. Поэтому я не подошёл. Не хотел при нём. Но получалось, что он её парень теперь, что ли? Он так ей улыбался, что я за сто метров видел, так что парень, конечно… неужели мне полная отставка? Таня, ну, почему?
       Но на мой вопрос Таня удивлённо взглянула на меня, отбросил за плечо небрежно заплетённые волосы. Они стали такими светящимися, словно весеннее солнце, что светило каждый день последнюю неделю, приканчивая остатки снега, влилось и растворилось в них. И блестят, переливаясь оттенками золота от белого до ярко-розоватого. Как и чудесная Танина кожа.
        – Володь, ну ты что? Как Лётчик может быть моим парнем? У него девушка. И вообще, он просто мой друг. Он мне очень помог, когда…
        – Я тоже помог! Это же я вывел Киру на чистую воду! – воскликнул я. Неужели она ещё не знает об этом?!
        – Я знаю, Володь… – Таня села в кресло, вся как-то подбираясь, будто боялась меня. Мы были в её комнате, с веранды лился этот богатый солнечный свет, высвечивая оттенки замечательной Таниной красоты, которая с тех пор как мы не виделись, стала ярче, яснее и милее… Но почему она не хочет даже смотреть на меня?! Или я так подурнел? Вытянулся, правда, ручищи какие-то, как у дровосека стали, ещё и как-то расширился, вся одежда стала мала, даже свитер отцовский пришлось надеть, он не носит, а у меня ничего приличного, чтобы пойти к Тане не осталось, обновлять пора гардеробчик, но у меня нет на это никакого настроения.
        – Если знаешь, почему же не хочешь встречаться со мной больше?! – выпалил я.
      Я бы схватил её в объятия, если бы не боялся оттолкнуть этим ещё больше, если бы она не сложила бы так ножки в толстых носках, не сжимала так коленки теперь в этих смешных толстых колготках, и ладошки не держала между них, захватив подол домашнего сарафана, она часто носила его дома, но теперь он сидел на ней как-то по-другому, почему-то лучше, как будто она стала тоньше в талии, но выпуклее в груди. Я обнял бы её, если бы она хотя бы просто посмотрела на меня. А она стискивает себе руки коленками, будто удерживая, чтобы не дать им обнять меня.
       Но Таня не смотрела, поэтому я сам смотрел на неё, весь устремившись в этот взгляд. Ну почему она не хочет всё вернуть? Чтобы всё было как раньше?!
       – Да не может быть как раньше, Володя! – воскликнула она, и мне показалась в её голосе порванная струна. – У тебя несколько месяцев прошло, а у меня как срок в тюрьме с пытками и унижениями! Как ты не понимаешь? Я совсем не та Таня, что тебе нравилась. Я… я не хочу даже говорить… Да твоя мама меня и на порог не пустит!
      Вот это была правда, вот именно этими словами мама и сказала, когда услышала, что я звоню Тане. Так и сказала:
        – Мне всё равно, кто там пострадавший, а кто виноватый, эту порочную девицу я знать не хочу. Не хватало, чтобы она ещё заразила тебя чем-нибудь!
        – Мама! – вскричал я тогда. Но мама только замахала руками, не желая больше слушать. Так что, как всегда, Таня отлично разбиралась в людях…
       Но я не хотел сдаваться. Я присел возле её кресла, не касаясь, но рядом, если я почувствую, что она не против, сразу обниму её.
       – Танюша… какое нам дело до мамы и её мнения? Вообще до всех?.. Мы уедем и всё…
       Таня, наконец, посмотрела на меня, и взгляд большущих тёмных глаз, сейчас не синих, а каких-то очень тёмных, словно в море отразилась тёмная туча, не светит и не играет солнечными зайчиками как всегда.
       – Ты как ребёнок, Володя… а кто кормить тебя будет?
        – Да прокормимся! Все рокеры в Питере, кто барменом, кто кочегаром.
        – Барменом, ну да! – засмеялась Таня. – Это ещё уметь надо!
        – Ну, официантом, полотёром, матросом на речном трамвайчике… Господи, да придумаю я, Тань, лишь бы вместе с тобой!
        – Да с тобой даже Серёга твой водиться не станет, если ты опять меня в девушки возьмёшь.
        – Да что Серёга!.. Да и поймёт он. А не поймёт, его беда.
        – Нет, Володь… никто не поймёт…. – вздохнула Таня. – И ты сам потом вспомнишь. Я… не хочу.
       Я выпрямился, поднимаясь, вот это удар… так она меня не хочет. Таня… я так люблю тебя, а ты…
        – Не хочешь?
       Она побледнела, и тоже выпрямилась, расслабляя свои бёдра, наконец, неужели думала, я нападать стану?! Тоже мне… маргаритка.
       – Володя… я не то… не то имела в виду. Я …
      Но мне стало так больно, я больше не мог смотреть на неё, даже её красота сейчас ранила меня, даже её голос я не мог слышать. Я готов ей простить всё, то есть вообще всё, даже измену, если бы она сказала, что любит меня, как раньше, что ей хочется быть со мной, снова быть моей девушкой, я готов был на всё, на то, что не делает никто и никогда, как приснопамятный Серёга сто раз повторил за эти месяцы: «Ты прям чумной из-за этой стервы. Ни один мужик порченную брать бы не стал!», но мне было всё равно, мне было безразлично всё, даже мнение ближайшего друга, товарища по группе, с которым я намеревался строить дальнейшую совместную творческую жизнь. Что бы ни думали родители об этом, но едва мне стукнет восемнадцать, я стану жить так, как задумал: играть рок, выступать и вести такую жизнь, какая этому соответствует, лишь бы получилось, потому что ещё группу надо собрать, захотят, примут меня таким, а нет, ну что ж… И конечно, я думал, делать это вместе с Таней. То есть она училась бы в своём художественном, а я был бы с ней и занимался тем, чем надумал…
       Но… если Таня меня не хочет, не любит больше, что я тут делаю у её ног? Как глупо… как шестиклассник, будто мы всё ещё сидим под столиком у Илюшки Фролкина и думаем, что нас только двое на всей земле…
        – Ладно, Тань… Я всё понял, – сказал я, пересохшим горлом и пошёл к передней, хорошо, что у них в доме не заставляют разуваться, копался бы сейчас с кроссовками, в такой момент это невыносимо…
        – Володя… – Таня как-то бессильно произнесла из комнаты.
        – Ты Лётчика этого, значит, хочешь?! – вспомнил я свои ревнивые подозрения, а теперь выходило – прозрения.
        – Володь!.. – она оказалась уже в передней. – Что ты городишь, ну? Я не в том смысле, просто тебе… не надо с такими как я…
       Вот так, стоит самая красивая, самая лучшая девочка, какую я знаю и говорит, что она не для меня, мне не надо с такими…
        – А с какими надо? С Кирами подлыми? Таким ты меня представляешь? Мажором дешёвым? – я рванул куртку с вешалки. – Ну и оставайся с пельменем этим! Со своим Лётчиком, беспортошником!
       Таня отступила, лицо её вдруг стало жёстче, и взгляд сверкнул металлом.
        – Ну и останусь! С пельменем, небось, сыта буду, не то, что с принцем-бунтарём, директорским сынком с напыщенной мамашей и отцом, застрявшим в году своего рождения, будто не меняется ничего полвека!
        – Ах так?! – разъярился я, и вышел вон, хлопнув ей дверью так, что там вся старая штукатурка потрескалась, должно быть…
       Я бежал по улицам с горящими щеками, ведь как всегда метко она моих предков, и обидно до чего! Сыта она будет… не верит в меня, не верит, что я чего-то стою, думает, я могу только болтать. Никто не верит, кроме Серёги, но и тот, должно быть, от отчаяния, надо же к чему-то стремиться, так почему не иметь ориентиром меня? А вот Таня не хочет… Не хочет!..
    …Как ужасно получилось… Я заплакала тут же, опустившись на пол у двери. Я в первый раз плакала с тех пор, как весь этот кошмар вошёл в мою жизнь, всё в ней изуродовав и извратив. Я хотела сказать Володе, что не чувствую себя прежней и поэтому не хочу ему, такому же чистому, как был, портить всё, всю его жизнь. А получилось, что я сказала, что не люблю его. Ох… люблю, очень люблю, но это стало невозможной любовью, всё пережитое мной, целая страшная жизнь за эти месяцы, моя собственная грязь выстроила целую плотину между нами. Пусть Платон говорит, что я не виновата. Конечно, с Костенькой не виновата, он больной монстр, но с Маратом-то никто не заставлял меня оставаться тогда на Кириной даче. А я осталась… так что виновата, вот и всё…
       Со слезами вытекли как-то и силы, я поднялась с пола, отсидев задницу, и легла на диван, сама не заметила, как уснула. Только мама вечером, уже стемнело, включила настольную лампу и заботливо наклонилась надо мной.
      – Танюша, ты не заболела? Что-то ты… горячая.  Как экзамен? Татьяна Юрьевна позвонила, сказала, всё хорошо.
      – Да… все на «пятёрки» сдала, – прогундосила я. – По-моему, они из жалости мне одни «пятёрки» наставили.
      – Из какой ещё жалости?! Не сочиняй. Раздевайся и ложись, давай, горишь вся. Сейчас аспирина принесу и молока с мёдом.
       Пока я пила молоко с мёдом, уже укрытая и в байковой пижаме, мама рассказала, что вышла её новая книжка «Стена и камень», это уже пятая её книга, продаются ли они, я не знала. Я читала, не чувствуя, что это пишет мой близкий человек, в книгах мама была совсем другой, нельзя было угадать, какая она на самом деле. Мне нравились её книги, динамичные и нескучные, я получала удовольствие от них и гордилась, что она такая талантливая. Вот и сейчас, засыпая в каком-то нехорошем тумане, я думала о маме, а она гладила меня по волосам прохладной выпуклой ладошкой. И было от этого хорошо. После всего случившегося мама стала ко мне относиться как-то особенно бережно, как когда-то в раннем детстве, когда я всё время болела. Мы не стали с ней ближе, потому что она вообще, кажется, не сближалась по-настоящему ни с кем, но отношения наши стали нежнее и тоньше, что ли…
      …Таня заболела, и я не видел её несколько дней. Я звонил, хотел прийти, но, как и тогда, в восемьдесят пятом, её мама не звала её к телефону, говоря, что она спит, или что не может говорить. Я не очень-то верил, и собрался навестить её, не выгонят же меня, если я явлюсь на порог, как неожиданно нагрянула Альбина.
        Вспоминая об этом позднее, я думал, вот что тогда заставило её приехать посреди семестра? Она почувствовала вдруг моё осознание того, что я её не люблю, а люблю другую девушку? Что я и думать уже забыл о женитьбе и вообще весь переродился этой весной. Почему она приехала?
       Но моя мама была обеспокоена переменами во мне, которые она наблюдала каждый день, и говорила всё время, что я всё время улыбаюсь или даже сияю, как «начищенный пятак», и это казалось ей очень опасным. И я подумал даже не вызвала ли она нарочно Альбину для усмирения моего «сияния»?
         Но так это было или нет, но я пришёл домой в очередной холодный вечер, с мокрым снегом, как бывают в апреле нередко в наших северных краях, когда на день-другой возвращается настоящая зима, и застал там Альбину. Она ждала меня с разогретым ужином, мало того, что мамины макароны «по-флотски», ожидали, укутанные в старое пальто, так тут Альбина настрогала ещё оливье, мимозу, сельдь под шубой, будто Новый год, вот куда столько жратвы, спрашивается? А потом пеняет, что я такой увалень с пузом…
       Сама Альбина не ела, будто бы блюла фигуру, хотя я отлично знаю её безудержную страсть к пирожным с масляным кремом. И получалось, что она кормит меня, при этом сидя рядом, подперев кулачком щёку с густым румянцем свекольного отлива, и смотрит, как я наворачиваю. Будто мы в каком-то старом кино, я пришёл с работы, из шахты или там, с поля и она, как образцовая любящая жёнка кормит «свово мужика». Ещё и поллитровую бутылку водки откуда-то взяла и тоже на стол поставила… Но салаты Альбинины невкусные, мне закралась мысль, что делала она их не с любовью и в спешке, у меня вскоре появилась изжога от обжорства, потому что в последнее время я как-то отучился так наедаться, да ещё по вечерам. Но сегодня, то ли из чувства вины, то ли от растерянности, я ел всё, что Альбина наваливала мне в тарелку, будто намеревалась вскоре зарезать меня на шашлык или отбивные…
        Мама сегодня оказалась на дежурстве и Альбина с видом привычной супруги, взялась стелить постель. Бывало, конечно, что мы вот так же ночевали здесь, у меня, когда мамы не было дома, но то происходило, потому что этого хотелось мне, и я думал, Альбине тоже, а сейчас… ничего такого мне не хотелось даже совсем.  Я влюбился в другую, и не мог не думать сейчас, что это всё же измена, не Альбине, нет, Тане. То, что я в постели с Альбиной, было изменой тому, что я чувствовал к Тане…
       Это так охлаждающе подействовало на меня, что я едва не опростоволосился. Пришлось сказать, что я зря водку пил, что устал и тому подобное, а потом выключить весь свет и представить Таню… но получилось плохо, ведь Таню я даже никогда не обнимал.
        – Ну, Валерун… ты сегодня прям… как этот… секс-машина… – хрипло усмехаясь, проговорила потная Альбина, убирая прилипшие к лицу волосы, изображая крайнюю степень удовлетворения, хотя я чувствовал, всё  это, вся эта возня ей не слишком желанна и нужна, всегда так было. Но сегодня она зачем-то изображала озабоченную дамочку, которой очень допеклось. Но прикидывалась она как-то странно, мне даже казалось сегодня, что мы снимаемся в кино, уж лучше бы была самой собой, мне было бы намного приятнее, а главное, я, возможно, тогда заставил бы себя вернуться назад, когда я искренне считал, что люблю её.
       А зачем я сейчас притворяюсь? Зачем мну с ней свежее бельё? Что меня заставляет это делать?! Как глупо… почему я сразу не сказал? Не признался ей, что всё между нами должно закончиться? Почему?! Сначала объелся, как последний боров, а потом так же в койку увалился… Надо было сразу. Сразу сказать, как слабак я поступил, струсил, растерялся.
       Я сел, спустив ноги на пол, включил настольную лампу, в комнате душно, Альбина боялась сквозняков и заставила закрыть форточку на ночь. Я думал, что сейчас задохнусь…
       – Альбин… я…. – заговорил я, и вдруг будто увидел себя в её глазах: вот такой вот сейчас, взлохмаченный, с давно не стрижеными волосами, мокрый от пота, голый со своими титьками и брюшком, перед этим наевшийся её гадких салатов, и поимевший её только что, причём неказисто и вовсе не как «секс-машина», а как самый обычное неповоротливое усталое и даже холодное бревно, врёт она, не пойму только зачем. И я после этого, весь извалявшись в навозе, скажу ей: «я люблю другую»? сразу, с порога надо было говорить. Растерялся я от неожиданности, потому и не смог ничего, повёл себя как привычно, а теперь… было поздно.
       Поэтому я сказал:
        – Спать давай…
        – Давай-давай, милый, – Альбина прильнула мягкой грудью, и я выключил свет, чувствуя, как меня тошнит… «Люблю другую», эта «другая» сегодня и плюнуть не захотела бы в такого подонка…
Глава 3. Весенние бабочки
        Мне было так больно, так обидно, как не было даже, когда я думал, о том, как Таня изменила мне с Маратом. Тогда я сразу стал встречаться с Кирой, и решил, что отомстил в каком-то смысле, хотя, чем дальше, тем больше мне казалось, что я отмстил самому себе, только непонятно за что… Потому что и Тане это было безразлично, по крайней мере, она ни разу не показала, что ревнует или вообще как-то заметила мои действия, и с Кирой мне не было ни весело, ни интересно.
       А потом произошли все эти потрясения с Таниной беременностью, потом с её болезнью и с тем, что открылось о Кире… Таня считает, что она пережила многое. Но ведь и я это время не в раю пребывал, неужели она не понимает? Или ей кажется, я существовал где-то отдельно в благополучной счастливой жизни?
       Я изменился за эти месяцы, почему она не хочет этого заметить? Понять? Для меня прошло несколько месяцев… Конечно, я и не пытаюсь сравнивать свои переживания с её, какое тут сравнение… Но кто измерил, сколько мне стоило перестать думать, что он пренебрегла мной ради Марата? Да ещё дошла с ним до конца, сделала то, чего так и не захотела со мной? Почему она не думает об этом? Я спорил сам с собой, с Серёгой всё  время ссорился, но не отпускал Таню из сердца.
       Да, не хотел отпускать. Не хотел верить, что смогу без неё. И Кира, что пробыла рядом это время, только подчеркнула, что такое весь мир без Тани. Никто не хотел этого понять, а мне без неё, хоть в петлю… И Таня не хочет этого понять. Не хочет… меня не хочет. И не хотела. Ведь так получается.
        Ну, конечно, этот Лётчик, геройский, оказался рядом. И ведь как ввернулся, это же надо… Откуда и взялся-то, я давно его не видел, говорили, учится в Москве, в меде… Чего вернулся? Что он делает здесь?!
        А может быть, она не обманывает и он правда вовсе не её парень, а только что-то вроде охраны? Вот попросил её брат и…
        Но ведь Платон мог и меня попросить. Или мне не доверяет? Все меня несерьёзным и легкомысленным считают. Вот почему? Какой я повод им дал для этого? Что я сделал такого, чтобы они все стали считать меня несерьёзным или «мажором», как они говорят?
      Но она не хочет… Насильно мил не будешь. Вот так…
       Что делают в таких случаях люди, если не вешаться? Это противно как-то: висеть потом как лампочка под потолком, с синей рожей опухшей… Напиться, что ли? И помереть? Или может, как наркоманы – передозировка? А что? Самая рокерская смерть… вот только, где их взять, наркотики эти? Продают, конечно, но я никого не знал, кто не только продавал, но хотя бы сам кололся…
       Нет, это как-то по-слабацки. Вот именно так, как Таня не хочет, чтобы было. Как она и все думают обо мне, что я пацан, незрелый дурачок. А я…
      Вот я прославлюсь, вот стану в телевизоре и на радио крутиться, в журналах на обложках и на майках, и сумках хохотать, вот тогда и посмотрим. Найду её тогда с этим её пельменем, этим Лётчиком счастливым, и пусть скажет тогда, не ошиблась ли вот сейчас, оттолкнув меня. «Не хочу»… Вот тогда и посмотрим…
      Я мгновенно и очень живо представил её в страшной коммуналке, лохматую, толстую, краснолицую от вечного пребывания на кухне и в ванной над корытом со стиркой, в страшном халате и засаленном переднике, шаркающих стоптанных тапках, сопливые дети вокруг, борщ на плите выкипает, и тут я являюсь такой… крутой, в коже, роскошный, как на плакатах… Вот она рот-то откроет. Вот тогда пусть и скажет, что не хочет, когда меня все хотеть будут!
       Я прилетел домой, снял проклятущий свитер, который душил меня своим горлом и, прометавшись по квартире час или два, то злясь, то снова думая, как бы помереть эффектно, то, как эффектнее отомстить, устал от самого себя и своего одиночества и позвонил Серёге.
        – Слушай, Серый, я… Это… Давай репетицию соберём?
        Он ушам не поверил, мы несколько месяцев не собирались для этого. Я целый ворох стихов и мелодий написал за это время, но играть не хотелось, пока в сердце этот ржавый гвоздь торчал, а теперь его вырвали и снова забили ещё крепче, сдавили сердце, придушили... Так что с ним, с гвоздём и буду. Ничего, крепче сердце... Твёрже.

       Я проболела дней десять, не выходила из дома. Сначала со стыда не звонила Валере, было стыдно, что Володя сказал. А потом соскучилась, да и странно было, что сам он не звонит. Вот и я позвонила привычно раз и другой, но не могла застать Валеру дома, сначала там у его соседей вообще никто не подходил, а потом отвечали, что его нет дома. Пока я, наконец, не догадалась, что он просто избегает меня почему-то. Вот почему? Это было странно, хотя бы объяснил… Но я не стала больше навязываться, и так уж я вела себя с ним, будто он должен быть рядом почему-то, всё время, с самой осени, как он от мерзавцев «деревенских» меня спас, я как-то обнаглела и прилипла к нему самым непристойным образом, будто право какое-то получила на него и на его время. А что если правда, его невеста решит, что я имею на него виды? Вот Володя решил же… Н-да, нехорошо это.
       Поэтому я перестала атаковать Валеру, и тут же впала от этого в тоску. Когда я знала каждый день, что увижу его, пусть на несколько минут, но встречу, всё было как-то правильно, хорошо, а теперь, когда этой надежды не стало, я вдруг оказалась совсем одна. Пойти домой к нему и спросить, что случилось, почему он меня избегает, быть может, я чем-то обидела его и даже не понимаю? Но… это уж совсем будет, будто я на шею вешаюсь. Но так и выходило, потому что его мама как-то взяла трубку вместо него, когда я позвонила в очередной раз.
        – Таня… Здравствуй, Танечка. Как дела у тебя? – спросила она немного прохладным тоном.
      Услышав, что хорошо, сказала тогда уже тоном куда более твёрдым, словно тихая водичка в её голосе замёрзла.
        – Таня, ты бы… не беспокоила Леру, он… Он работает много и… К нему Альбина приехала, нехорошо будет, если она подумает… Понимаешь? Я очень хорошо к тебе отношусь, но… ты пойми, дружба – это хорошо, но невеста важнее. Ведь так?
        – Да-да… конечно же… и-извините, – пролепетала я.
       Ничего  я не понимала, вернее, не хотела понимать, потому что я и так знала, что Валера, каким бы прекрасным ни был, мне не может принадлежать, как бы я этого ни хотела, поэтому я заставляла себя не хотеть. Поэтому я только промямлила что-то вроде: «Да-да, хорошо. Я не буду больше», и перестала звонить. Что я, в самом деле, навязалась? Там невеста…
      Хотелось плакать, потому что без Валеры я заскучала, а  если он теперь вообще станет для меня недоступным, как пять лет назад? Пропал тогда и всё… потом только в школе здоровались, пока он не уехал учиться.
      Между тем мне пришли ответы и из Москвы, и из Ленинграда, что меня приглашают на экзамены, то есть получалось, что если я сдам экзамены уже на месте, меня примут! Этой радостью я хотела поделиться в первую очередь именно с Валерой, но поскольку он стал недоступен, позвонила Платону.
       Он обрадовался:
        – Танюшка! Ну! Молодец ты! Так поздравляю!
        – Пока рано, Платоша... Как у тебя дела?
        – У меня отлично. Третьего июля свадьба, не забудьте. И потом в августе летим в Лондон, – тоже радостным голосом произнёс Платон. – Так что приезжай экзамены свои сдавать, и на торжество заодно. У меня тут квартира съёмная есть, то есть комната, я уеду, можешь занять. Там клоповник, по правде сказать, но всё же… Если в общаге тошно станет. Я за год вперёд оплатил.
       Вот радовался Платоша, что уезжает, но мне казалось, он ошибается с этим отъездом. И с этой Викой тоже. Мне казалось, его стремление за границу как-то устарело, сейчас железный занавес проржавел, и давно уже ездят за кордон люди, ничего особенного, не то, что прежде, легче было в космос попасть. И почему Платона так влекут эти заоблачные дали? Какая-то пионерская мечта. Но, вероятно, любая мечта должна сбыться, чтобы отпустить её.
       И только я заставила себя не думать больше о Валере, только решила, что мне надо, как и пять лет назад, просто перестать вспоминать, как с ним рядом хорошо, запретить себе влюбляться в него всё больше, потому что он не мой парень, а Альбины, и всегда так было. Даже не парень, а жених, а тут я встреваю, действительно… Только я начала настраивать себя на такой лад, заставляя поверить, что вот уже лето на носу, вот-вот уеду и если повезёт, не вернусь сюда никогда, только к маме с папой буду приезжать. Вот только я начала эту внутреннюю работу, впрочем, очень тяжёлую, как мы столкнулись на улице. И получилось-то так глупо, будто нарочно кем-то подстроено.
       Я шла, в общем-то, без дела, думая о том, что после праздников я должна буду сходить к своему преподавателю в художественную школу Егору Михайловичу, он обещал мне дать несколько советов для поступления и учёбы, он был искренне рад, что я несмотря ни на что не оставила решения учиться. Я думала, глазея по сторонам, что завтра первое мая, город украшают к празднику, развесили флаги, покрасили белым поребрики и стволы у деревьев, а столбы «серебрянкой», обновили полоски на мостовых, и фотографии на стенде «Победители соцсоревнования», мне всегда было интересно: неужели они и правда соревнуются. На  что папа говорил:
       – Ну а как же? Бригады, коллективы. Кто-то выполнил на сто два процента план, а кто-то на сто шестнадцать. Вот и…
        – А если одни сделали сто два чемодана, а другие к ним сто шестнадцать ручек, это надо кому-то? – удивлялась я.
        – Ну, я думаю, там всё же продумано, дочка, – хохотал папа.
        – То есть чемоданы сразу с ручками делают? Или считают с ручками? – не унималась я. – Вот ты хохочешь, потому что сам не понимаешь.
        – Не понима-аха-ха-ха-ю! – папа уже слёзы вытирал с век. – Это то-оха-ха-ха-чно!
       В общем, с этим я так ничего и не поняла. Но вспомнила сейчас, когда увидела на таком стенде бабочку, большую, оранжево-коричневую, Бог знает, как их называют, но это было так замечательно, первая бабочка, что встретилась мне в этом году, что я пошла за ней, радостно думая, куда она поведёт? И шагов через двадцать, сворачивая за угол, натолкнулась на Валеру…
       Мы остановились оба, смущённо глядя друг на друга. Он как-то похудел и побледнел за то время, что мы не виделись, и волосы ещё отрасли, такая чёлка длинная уже, русой волной на глаза, совсем скоро длинные волосы будут… и в этот миг глаза его вспыхнули, и улыбка тоже, да так ярко, что я тоже разрешила себе обрадоваться. Если он так улыбается, значит, он не встречался со мной не потому, что не хотел!
        – Танюшка!.. – вырвалось у него.
        – Привет… Ты… далеко? – спросила я, вглядываясь в него.
        – Да я… я тут… куда… а, да, ну, я… в мебельный.
        – Слушай, Лётчик… – на ходу придумала я. – Давай в усадьбу сегодня сходим? Давно не были, вдруг там отсырело всё? Камин протопить надо… а? я без тебя как-то… боюсь.
        – Хорошо… я… через час зайду за тобой. Идёт?
       Я обрадованно закивала. Конечно, в усадьбу я могла пойти с любым из парней, что так помогали мне зимой, а лучше с парой, чтобы не смущать их. Но это же только повод…
    …И я был рад этому «поводу». Несказанно рад. Вот тоже уговаривал себя все эти недели, что не надо мне больше к Тане даже подходить, потому что она и во сне мне стала сниться, и только о ней и думалось, всё время вспоминал её, то как смеётся, то какой видел её в последний раз, в чём была одета, как завязаны волосы, что мы делали, да о чём говорили… Так и слышался её голос, её смех. Я не вспоминал только того, что было зимой, когда она была больна и несчастна. Никогда не вспоминал, я не хотел этого помнить. Хотя мама постаралась мне напомнить, и даже более того – осведомить о том, чего я вообще не знал, недавно, после отъезда Альбины, очевидно, замечая моё состояние и правильно поняв, что я тоскую не потому, что уехала Альбина, но потому что я не вижу Таню, мама, будто случайно обмолвилась:
        – Уехала Альбиночка… – она закинула пробный шар, заметив, что я никак не отреагировал на это, едва кивнул рассеянно, продолжила, внимательно разглядывая меня: – Ничего, скоро лето, ты, что с институтом надумал? – и посмотрела на меня будто невзначай.
        – Поеду, что же, восстанавливаться буду, конечно.
      Мама вздохнула с облегчением, больше об этом расспрашивать не стала, впрочем, мне кажется, она знала ответ от Альбины, потому что это было первым, о чём расспрашивала Альбина, и, кстати, это я только сейчас догадался, возможно, от моего ответа зависело, что было бы дальше, был бы вечер таким, каким она его запланировала и сделала для меня, с ужином, сладчайшими улыбками и восхвалениями моих постельных заслуг. Надо было соврать… может, и бросила бы меня тогда? Как глупо всё вышло, с детства врать не привык, а теперь от растерянности в такое болото лжи забрался, что вот-вот утону.
        – Ну вот и слава Богу, а то я уж думала, сколько ты тут в наваждении своём странном будешь пребывать. Хорошо, что ошиблась. Вот приехала невеста, всё на свои места встало.
        Я только открыл рот сказать, что ничего на свои места не встало, да и не стояло никогда, вернее, места вовсе не те, что им кажется, как мама продолжила:
        – А то Таня хоть и всем хорошая девочка, конечно, но… После всего…
        – После чего? Когда это было всё... всё в прошлом, нечего и вспоминать, – отрезал я, снова думать, что Таня прошлым летом забеременела от Марата Бадмаева, я не хотел. Теперь всё это было так далеко, что и не представить. Всё теперь иное.
        – Оно, конечно, но знаешь, как говорят, девчонки, которых насиловали, потом часто на панель идут.
         – Насиловали? – этого я не знал, или мама имеет в виду Марата... говорили же тогда… что получается, о Тане? Или то, что было с ней после, в психбольнице? Господи…
        Никто из нас зимой этого даже не предполагал, в Платоновых статьях об этом тоже ничего не было, как и имени Тани, только имена преступников и смутное выражение «пытки пациентов», а Таню там, значит, насиловали? Хотя сейчас, когда  мама сказала, я сразу подумал, что должен был догадаться, а тогда я решил, что она позвала Наргизу Анваровну потому, что работает с ней, а не потому, что та гинеколог…. Но зачем мама сейчас сказала мне об этом? Тогда промолчала деликатно, а теперь для чего? Или… она намерена во мне вызвать отвращение к Тане? Я не мог понять. Сейчас я не мог ещё осознать, что я чувствую в связи с этим открытием, злость на Таниных мучителей, хотя все они поплатились, что ещё я мог с ними сделать, когда безумие и смерть настигли их? Но руки зачесались…
       – И что? – спросил я маму, хмурясь. – Ты зачем мне это говоришь? Никто не знал об этом, почему ты решила мне рассказать?
       Мама посмотрела мне в глаза тёмно-серым, не сомневающимся взглядом. Мама была абсолютно уверена сейчас, что поступает так, чтобы отрезвить меня, или спасти, или Бог знает, что ещё она себе рисует, рассказывая о Тане то, чего не стала бы говорить, если бы не хотела, чтобы я перестал думать о ней.
        – Ну затем, чтобы ты не думал, что она может как-то заменить Альбину. Я не говорю, что Альбина идеальная, а Таня плохая, но… Алечка детей тебе родит, а вот Таня… нет…
       Я несколько дней переживал это известие. О детях, я, разумеется, даже не думал пока, я не знал ещё толком, кто я сам, какие дети? Но сейчас получалось, что Таню не просто пытали там… что её… Тут я всё окончательно понял, вспомнил и того, высокого серого человека, вытянувшего руку за Таней со словами «Моё!», которому я двинул в челюсть, и то, что он выбросился из окна после, Платон рассказал об этом, я тогда ещё не очень мог понять, с чего это сын Змейки так поступил, со страху за мать, что ли? А вот теперь всё стало окончательно правильно и ясно. Платон, выходит, знал, не сказал деликатно, а мама деликатничать устала, очевидно. Пустила вход оружие против Тани… Видимо решила, что атомную бомбу запускает в мою душу, где благоухает сад, полный шиповника, цветущих яблонь и жасмина.
       Но знаете, что получилось? Думаю, совсем не то, чего хотела мама, на что она со своей нормальной женской логикой рассчитывала. Быть может, я больной дурак, или извращенец, а может быть, я просто уже так давно и так сильно влюблён в Таню, и так долго скрывал это от себя, что это чувство проросло всего меня без остатка, как корни давно растущего цветка прорастают ком земли в горшке, и ничто уже не могло это изменить. А это открытие не только не отвратило меня от неё, но… взволновало и возбудило ещё сильнее. Сильнее… Снова придавая воздушному солнечному образу Тани плоти, крови, пота, всего, чем я боялся наделять её, чтобы не сделать того, что было в ночь, когда я отбил её у «деревенских», когда я едва удержался на краю, обнимая её во сне… Только тогда было неосознанно как будто, на это я и списал, я так решил тогда, что я просто озабоченный, поэтому меня так возбуждает то, что я могу думать о Тане, как о женщине… Но теперь то, что Таня… Мама рассчитывала, что мне представиться то, что она рассказала, какой-то грязью на Тане, а получилось совсем иное: в моём саду вместо сплошь белых нежных цветов расцвело несколько большущих красных розовых кустов…
       К тому же Таня всегда мне казалась кем-то вроде наследной принцессы, кого я никак не мог быть достоин, такой красивой и необыкновенной она была всегда, к тому же сестрой Платона. А то, что с ней было… сняло все эти горностаевые мантии хотя бы и сделало реальной настоящей женщиной, не только любимой, милой, но страстно и желанной… Теперь я мог это сказать себе открыто.
       Вот поэтому, я постарался не видеться Таней. Во-первых: со стыда, потому что после отъезда Альбины не считал себя достаточно чистым и честным, а во-вторых: я боялся напугать её тем, что во мне теперь горело так сильно. После всего, после Марата, и тем более после насилия… как я могу сметь касаться её? Я даже думать не должен об этом, а я не могу. Вот такой я плотоядный оказался… Я стал бояться самого себя и своих непреодолимых желаний. Что подумает обо мне Таня, которая считает меня своим самым большим и верным другом, если поймёт, что я не только люблю её, но что я вовсе не хочу быть ей другом.
       Мама была очень рада, когда я попросил её не звать меня к телефону, если Таня позвонит, я рассчитывал досидеть до отъезда в этой засаде. Бывало же, что мы не встречались по несколько месяцев. На Альбине я, конечно, не женюсь. Вот приедет ещё или я поеду в Москву, и расскажу, объясню Альбине всё, что я не могу быть её мужем, что всё оказалось самообманом, что я ошибся, когда просил её стать моей женой… Я принял это решение и забыл об этом думать. А мама, довольная, что отрезвила меня, как ей казалось, и отвернула от Тани, не уставая рассказывала мне, как Книжник ходит к Тане и что они ведь были парочкой до того, как она заболела и всей этой ужасной катавасии с сумасшедшим домом.
       – По Сеньке шапка, Лер. Пусть они эти… директорские сынки с такими девушками и дружат. Должно быть, забеременела от него, он и отвернулся, а теперь, что ж… Снова встречаются. Он-то, понятно, виноват… Да и ему что, он в артисты, говорят, намерен податься, в Ленинград едет, столицу рока, вон гитарами да барабанами со своим дружком опять бренчат, в том-то году выступали тут окрест везде, так что им такие девушки как раз нормально…
       Я ничего не сказал на это, ни на «такие» девушки, ни на то, что Книжник вовсе не был отцом потерянного Таней ребёнка, но меня сильно задело это сообщение о том, что они встречаются. И ревность начала расти во мне жгучей крапивой. Вот такой получался теперь сад, весь в благоухающих бело-красных цветах и с темноватыми ложбинками, полными здоровенных сочных кустов крапивы…
       Но мы сегодня столкнулись с Таней на улице, и я задохнулся от поднявшегося во мне жара. День был очень тёплый, как редко бывает накануне Первомая, даже жаркий, на Тане платье, мягкие красные туфельки на плоском ходу, плащ расстёгнут, она такая высокая, что даже в таких туфлях едва ли не выше меня, все они Олейники длинные… Но зато я толстый, и сильный…
       Она так обрадовалась мне, что вся моя крапива тут же увяла. А Таня улыбалась, искрясь, и была такой замечательно красивой, пронизанной солнцем, казалось, насквозь, я почувствовал, как она славно пахнет разогретая быстрой ходьбой, я чувствую, как пахнет шёлк её платья, потеплевшие волосы, собранные в узел под затылком, и так мне от этого хорошо, что розы мои все будто зашевелились и даже запели от радости… А когда она попросила меня увидеться и сходить в усадьбу, я и думать о Книжнике забыл. И о своей ревности тем более…
Глава 4. Шипы и розы
         Я направлялся к Таниному дому через час, как обещал, надо заметить, что я освободился намного раньше, и мне пришлось сидеть на ящике, в котором был запакован какой-то сервант и выжидать оставшееся время, поглядывая на часы каждые десять секунд. Хорошо, что вышла продавщица из кухонного отдела и составила мне компанию, думая, что я примостился здесь покурить. Она, единственная из девушек, курила, поэтому мы часто болтали, она рассказывала мне о своём сыне-первокласснике и брате, который учился в девятом классе, иногда о муже, шофёре, который имел любовниц в каждом городе, то есть она так думала и, сокрушаясь о своей несчастной доле, делилась с кем попало, вот как со мной сейчас. Но зато благодаря этой её болтовне, я выдержал этот час.
      Наконец, осталось пятнадцать минут и я, чувствуя крылышки на пятках, но не как у Гермеса, а как у какого-нибудь ветра Любви, нёсся к Таниному дому. И вдруг я столкнулся с Книжником. То есть не буквально, не так, как с Таней до этого, но я встретил его в сквере, что был на полдороге от нашей школы до Таниного дома, впрочем, и до моего, мой дом от Таниного по улице ниже через два дома. Увидев меня, Книжник побледнел и даже едва ли не споткнулся, хотел, мне кажется, сказать что-то, привычное вроде «Привет!», но осёкся и, дёрнув подбородок вверх, прошёл мимо. Клянусь, он ревнует. Я ревную к нему – это понятно, он Танин парень, был, и, похоже, есть до сих пор, а он-то что? Или… может быть, Таня сказала ему что-нибудь обо мне?! Или о своём отношении ко мне?! Вдруг радостно подумал я…
       Но тут же отогнал эти возбуждающе радостные мысли. Если он идёт от Таниного дома, значит, он был у неё… Мне даже захотелось немедленно развернуться и пойти назад, но я остановил себя. В конце концов, Таня меня ждёт, я это знаю, и что вдруг откажусь от этой встречи, потому что нахальный Книжник дёргает своим нахальным подбородком?!
       Когда я позвонил в Танину дверь, она не только была готова и едва ли не на пороге поджидала меня и подала мне в руки пакет, обуваясь в кроссовки.
        – Я бутербродов наделала, – сказала она, присев, чтобы завязать шнурки. – Или, может, тебя обедом покормить, а потом пойдём?
      Она выпрямилась, глядя на меня с ясной прелестной улыбкой.
        – Ты голодный? – спросила она. – Давай, суп согрею?
        – Я не голодный, – соврал я, всего-то я выпил бутылку кефира час назад и утром – яичницу на завтрак, но в последнее время объедаться я как-то разлюбил.  Но я не хотел оставаться тут у неё дома, где, возможно, только что был Книжник и сидеть на тех же табуретках и диванах, что и он.
        – Хорошо, – кинула Таня, выходя. – А чаю там заварим, ага? Надеюсь, не отсырел. Давно не были, а?
      Я улыбнулся, и вдруг вспомнил, как мы ровно пять лет назад так же шли в ту усадьбу, чтобы спрятать клад, только была холодная ночь, а теперь солнечный и удивительно радостный, будто звенящий день, тогда я был весь избитый,  обмазанный зелёнкой, а Таня едва доходила мне до плеча ростом, а теперь она едва ли не выше меня. Я посмотрел на неё, да, Таня стала теперь совсем иной, одни эти светящиеся волосы чего стоили, будто там лампочки у неё устроены, мне казалось, они отбрасывают блики не только не её белую кожу, но и не моё лицо, едва ли не солнечных зайчиков. Я видел прелестный танин профиль и думал, такой он был тогда, пять лет назад? Такой… я помню, как она спала, и я смотрел на неё, на её тоненький носик, прямой, с чуть приподнятым кончиком, губы, тогда они чуть-чуть приоткрылись во сне, припухнув, а теперь улыбались, тёмные ресницы, тогда лежавшие спокойно, едва ли не на щеках…
       – Ты что, Лётчик? – Таня обернулась, почувствовав мой взгляд.
       – Да так… я вспомнил, как мы ходили туда, в усадьбу в первый раз, помнишь? – смутился я, чувствуя, что краснею, вот влюбился-то, дурак, сейчас догадается, ещё хихикать станет, любит подшучивать…
        – Ещё бы! – ответила Таня, сверкая улыбкой. – Ты с той ночи главный и непревзойдённый герой моей жизни!
        – Да ладно тебе…
       Но она и не подумала перестать улыбаться. Тогда я спросил то, что вдруг вспомнил:
         – А… тот клад наш, золото, ты не проверяла, на месте он?
         – Золото… слушай, Лётчик, я и забыла, представляешь? А ты?
        – Я сам забыл. Надо же… интересно, на месте они?
        – Хочешь, проверим?
        – Не хочу. Бог с ними, пусть лежат, может, дождутся чего-нибудь, – сказал я, мне было не по себе, когда я думал, что возьму их в руки снова те монеты, из-за которых, похоже, убили Илюшку и их семью...
        – А странно, что мы забыли, а?  сколько там золота было? Килограммов пять, как думаешь?
        – Может и больше, мешок тяжёлый был… надо было взвесить.
        – Ага, на безмене, как  картошку, – засмеялась Таня, и я засмеялся, представив, как бы мы это делали.
       Отсмеявшись, Таня сказала:
        – А меня на экзамены пригласили в Репинскую и в Суриковское.
        – Да ты что?! – обрадовался я. – Танюшка, ну… поздравляю!
        – Погоди, рано ещё, пока не приняли.
        – Примут, – улыбнулся я. – Ты все экзамены на пятёрки сдаёшь. Какой выберешь?
          – Ленинград, наверное, всё же Императорская Академия была. И вообще, мой родной город, там все мои бабушки и дедушки похоронены. К тому же, по-моему, это всё-таки самый красивый город, как думаешь? – сказала Таня, мы уже входили на территорию усадьбы, скрипнув кривыми и ржавыми воротами.
         Мне показалось ужасно обидным, что она всё же решила выбрать не Москву, где я намерен продолжить учиться, а Ленинград, который, может быть, и ближе, и во всех отношениях прекраснее, конечно, чем Москва. Я и сам в своё время выбрал Москву, потому что Альбина хотела непременно в Москву, как чеховские «три сестры». И к тому же Книжник едет в Ленинград, конечно, что ей думать обо мне, когда сам Книжник… вот почему, и она туда хочет… Мне стало так холодно в груди, будто в мой сад проник осенний ветер или вошёл заморозок…
      Мы вошли внутрь, на лестнице  давно не было прежнего мусора, ещё зимой, ожидая Таню, парни расчистили обломки стен, лепнины и штукатурки, нападавшие здесь и с тех пор весь путь от входа по лестницам до нескольких комнат во втором этаже, где пряталась тогда Таня, был чистым, и даже облезлые стены и выбитые стёкла не производили впечатления брошенных развалин. Старый, но жилой дом…
     Мы поднялись по лестнице и свернули туда, где коридор вёл к высоким дверям трёх Таниных комнат. У дверей лежали дрова, целая поленница. Я взял несколько в охапку, пока Таня открыла двери. Здесь, как и во всём доме было прохладно и сыровато, даже прохладнее, потому что всюду вплоть до этого коридора окна были выбиты, и сюда уже проникло весеннее тепло, а здесь остался ещё остывший дух конца марта, когда мы были здесь в последний раз.
        Я открыл заслонки и присел у камина, сложил дрова и поджёг кусок газеты под щепки. И то и другое тут было приготовлено с запасом. Скоро дрова занялись, камин уютно загудел, потрескивая и разогреваясь. В комнату сразу потекло тепло от огня. А у Тани тем временем согрелся чайник.
      Она успела уже и бутерброды свои симпатичные на тарелку разложить и, оказывается, печение, конфеты, и даже банку сгущёнки, и теперь стояла совсем близко от меня, когда я развернулся от камина. Такая красивая сейчас, потирала руки, протянув их к камину.
        – Вот хорошо, тепло… – сказала она. – У тебя… волосы скоро совсем длинные станут. Ты нарочно отращиваешь?
        – Тебе не нравится? – я потрогал волосы, действительно, на затылке можно и в хвост завязать и на лицо падают уже ниже бровей.
        – Нравится, – улыбнулась Таня.
        – Тебе вообще, наверное, такие, волосастые нравятся?
        – Почему это ты решил? – Таня пожала плечами. – Но… модно сейчас, по-рокерски. А как Альбине, невесте твоей? Нравится?
      Вот это вдруг разозлило, будто вздёрнуло меня, словно по голым лодыжкам хлестнула крапива, в детстве такое часто бывало, ка-ак блызнет, и бросаешься на эти крапивные заросли с хворостиной, чтобы изрубить их, кусачих…
        – Конечно, нравится, ещё бы. Я возвращаюсь в институт, в учёные пойду. Как тебе? – я сказал то, что действительно думал – остаться на теоретической кафедре, какой-нибудь физиологии, к примеру. Сплошная теория, никаких больных людей…
        – Лечить не будешь, значит? Жаль, ты добрый… – Таня немного удивилась, но всего не мгновение. А потом сказала:  – Но вообще… может, ты там открытие какое-нибудь совершишь, что вылечит или даже спасёт сразу тысячи или миллионы. Или там лекарство от старости…
        – Лекарство от старости? Ты старости, что ли, боишься?
        – Все боятся, – Таня пожала плечами непринуждённо.
        – Ты – не все, – сказал я, не удержавшись, и отвернулся, потому что я не мог больше смотреть, до чего она чудесно светится своей кожей, лицом, волосами, своими чудесными тёмно-синими глазами, будто переливающимися разными оттенками синевы от голубого до чёрного.
       Но она вроде и не заметила этих моих слов, что уже были как признание, а она не заметила, даже не взглянула в ответ и не улыбнулась хотя бы самой себе. Конечно, что я ей, какой-то Лётчик, какой-то всегда готовый прибежать на любой зов олух, какой-то Валера Вьюгин ничтожный, грузчик, бросивший институт, что я такое, как жужжащая возле уха муха, когда она с Книжником собирается в Ленинград уехать… Он всегда ей нравился, ещё маленькой была влюблена… Уедет и… я ведь больше не увижу её тогда… Если только сюда, в Кировск к родителям приедет… Именно она, она, единственная, самая красивая, самая притягательная девушка на земле, она, кто может читать мои мысли, кто вообще может быть мне такой близкой как никто… Я отвернулся, не могу смотреть на неё. Но едва я отёл взгляд, как она сама посмотрела на меня:
        – Это тоже Альбина одобряет? – спросила Таня, я чувствовал её взгляд щекой. – Что ты науку выбрал?
        – А как же! – злясь, я дёрнул волосами, оборачиваясь на неё, и сразу пропал, больше я не мог соображать ясно и здраво, такое было сейчас у Тани лицо, так оно преобразилось, став взволнованным, в глазах сверкало что-то необыкновенное, то, во что мне страшно было поверить, да и не мог я сейчас разобраться, так сильно сам был взволнован и ослеплён, и её чудесной красотой и тем, что чувствовал, своим горячим желанием, оно заполняло меня, мешало думать, слышать и видеть что-либо, кроме Тани и того, как безумно я хочу её, и как это неправильно…
        – Что-то я сомневаюсь, – сказала Таня, покачав головой.
        – Сомневаешься? С чего это?! Она же моя невеста, она во всем поддерживает меня!
        – Я так не думаю, – сказала Таня спокойно. – Чтобы Альбина, это толстокожая жопастая курица могла понять, почему ты не можешь работать с живыми людьми и подумываешь, не сотрудничать ли с мёртвыми, потому что ты человек тонкий и необычный, а она пресная и плоская, как стёртые  комнатные тапки.
        – Что?! – изумился я, она припечатала Альбину так точно, будто нарисовала её портрет, только не внешний, а тот, что был у Альбины под кожей.
        – Да то, Лётчик! Выбрал невесту, тоже мне! Ты же Лётчик-то не зря, не только из-за имени, ты всегда мог над землёй летать, не так как все остальные! А выбрал самую противную девку из всего вашего класса!
        – Что?! Да Альбина… самая красивая девушка в школе была.
        – Чиво?! – противно сморщилась Таня. – Это среди кого? Из тех, кто картошку быстрее чистил, выбрали? Красивую нашёл, да глаза-то где у тебя?
        – Ты из зависти говоришь сейчас! Из обычной женской зависти! – воскликнул я. – Все вы, девчонки, вечно завидуете друг другу!
        – Я из зависти? К этой топором вырубленной чушке, коротконогой? Ну да! Ещё бы! Конечно, есть чему позавидовать!
        – Сама-то в Ленинград с Книжником едешь, очень любишь его, да?!
        – А как же! Тебя, что ли, жирняка, любить, когда ты о такой «красавице» грезишь?! Я поняла бы, если бы ты сказал: «я люблю её, потому что она меня любит. Потому что мы похожи. Потому что мы на всё смотрим одинаково, потому что она мир видит, как и я! Потому что мы близки!» Тогда я поняла бы… А ты…  «красивая» – тьфу!… Так ты и под стать своей красотке. Ты… ты же… пельмень! Дурацкий пельмень! Белый, жирный пельмень! В муке!.. И в сметане! Блёклый, серый, толстый, жирный лоснящийся пельмень!.. И имечко тоже – Валерик… тьфу! Валерик-биберик! Вареник! Венерик!..
       Я не выдержал. Искры, что летели от неё, воспламенили меня, я взорвался как порох или тротил, чёрт его знает, но я больше не думал, я схватил её, мгновенно сорвав с плеч плащ и рванул платье с груди, оно слетело мигом, словно это была и не ткань, а воздух, а под ним сразу её кожа…
       Как ты можешь, как ты можешь так насмехаться, так обзываться, когда я так люблю тебя, что у меня мутится ум и немеет затылок, а ты… мало того, что ты любишь своего золотого мальчика Книжника, так ещё и насмехаешься надо мной… Я готов на всё ради тебя, а ты… «пельмень», надо же… У меня сердце остановится, и взорвётся мозг сейчас же, если я…
       Кровать, вернее чей-то старый диван как был разложенным всегда, так и оставался, накрытый стёганным атласным одеялом, сейчас холодным, этот холод обжог мне горящие локти, когда я опрокинул на него Таню, срывая с неё остатки белья… вот так… теперь же… Проткнуть её насквозь, как бабочек протыкают иглой…
      Как ты можешь, когда я люблю тебя так, что не вижу и не чувствую больше ничего, а ты… насмехаешься… так насмехаешься, Таня… Таня….
       Она вскрикнула, выгибаясь и не отстраняя меня, а наоборот, кажется, даже подавшись ко мне, словно хотела этого, я же кончил в два толчка, и закричал с ней вместе… Но отхлынуло только немного, настолько, чтобы я мог снова увидеть её, её лицо. Оно раскраснелось, особенно губы, они стали, будто вдвое больше, она дышала так, словно сейчас умрёт, и открыла глаза, и теперь смотрела на меня, лежавшего на ней, полностью обнажённой, через ресницы и вдруг вся потянулась ко мне, напрягая шею…
        – Валера… Валера… я люблю тебя… я так… – неслышно прошептала она, потому что голоса у неё почему-то не стало, но это как тогда в темноте, я не видел, но чувствовал все её движения, вот так сейчас я услышал её неслышные, но такие горячие, оглушительные, обжигающие слова.
       Таня… Таня… может ли это было? И я захватил губами её рот, до чего же мягкий, сладкий, горячий, какой гладкий там язык и нёбо… волна возбуждения поднялась во мне снова, я двигался всё быстрее, она вдруг завибрировала всем телом, выскальзывая из моего поцелуя с вскриком… вот так я впервые узнал настоящий женский оргазм… И был ещё не один после и это было так прекрасно, что мне стало казаться, что ощущать и осознавать его едва ли не приятнее, чем свой… впрочем, и моих последовало немало…
     …Я не могла подумать, что произойдёт то, что случилось. Я действительно не думала, что Валера сделает что-то такое, более того, что он вообще чувствует ко мне что-то подобное, я чувствовала к нему, хотя даже самой себе я не могла бы признаться, что я могу желать того, что произошло. Я не могла думать об этой стороне любви не то, что без содрогания, вообще никак. И не думала, закрыв для себя это навсегда, как мне казалось. Володя не понял, но и не мог понять, я не хотела обманывать его, давать надежду, что когда-нибудь буду ему такой подругой, какая ему нужна, потому что я была убеждена, что теперь покалечена навеки.
       Но вдруг как извержение вулкана, начавшееся сразу взрывом, это Валерино вторжение. И взрыв этот оказалось ни предотвратить, ни остановить было невозможно, внезапно он переменил всю меня. То, что было окрашено чёрным и пахло коридорами психбольницы, сгорело в пламени оглушающего и ослепляющего оргазма, я это сразу поняла, и стало благоуханием Валериной кожи, волос, его чудесным тёплых губ, требовательных и нежных, а внедрение заполнило таким бескрайним и острым наслаждением, что я закричала, колотясь в его руках, не потому что надо было кричать, а потому что выдох не мог вырваться из моей груди без крика…
       И я, как в атомном взрыве из одного элемента стала другим, как уран становится торием, я стала другой, другим человеком в эти мгновения… А дальше ядерный реактор менял во мне всё, полностью переделывая и выжигая весь ужас прошедшего года.
       У него намокли волосы от пота, милый… Мы лежали рядом, на боку, глядя друг на друга, и я протянула руку к его лицу стереть капельки со лба и носа, с губ.
        – Таня… – его голос ещё дрожал, как дрожала моя рука. – Я люблю тебя. Ты… я не думал, что… я тебя люблю… и… уже давно. Только понял я недавно.
         – Недавно? – просипела я.
         – Да… где-то месяц. Когда… на экзамены встречать тебя бегал. Вот как-то вдруг и понял. Понял, что я с той самой ночи, пять лет назад и влюбился в тебя, помнишь? А всё думал, это… не знаю я, что я думал, но… поэтому без тебя ничего и не получается у меня.
       Я придвинулась к нему, прижимаясь, он такой тёплый, гладкий, он так славно пахнет. Мы с ним были близки, а теперь стали ещё ближе, по-настоящему…
       День догорал за окнами, а камин и вовсе давно прогорел, как и чайник остыл давным-давно и засохли бутерброды, впрочем, мы съели и сухие. Надо было уходить домой, но как можно уйти?
        – Домой надо, – сказал Валера.
        – Да… – прошептала я.
        – Я не хочу, – сказал Валера. – Что делать?
        – Не знаю… но надо, правда. А то… мама тревогу поднимет.
       Но мы пошли домой, потому что мамы наши не были виноваты, что у нас включилась атомная станция. Хорошо, что когда-то наши ребята принесли мне сюда целый ворох одежды, иначе мне не в чем было бы идти…
        – Ты знаешь… я сегодня впервые узнал, что это такое… вот так любить. Я думал, я не был девственником давно, оказывается, был. Для меня сегодня как в первый раз… – сказал я, взяв её за руку, когда мы вышли в темноту усадебного двора. – Наверное, надо было полюбить, чтобы понять это.
       Таня остановилась и посмотрела на меня, только луна освещала нас, но я отлично видел её чудесное лицо.
       – Правда? Ты… говори мне, что ты меня любишь. Говори всё время, ладно? Чтобы я… – она заплакала вдруг.
       И я прижал её к себе, вдыхая аромат её волос, к которому теперь примешался и мой запах. Она заплела волосы в свободную косу, потому что шпильки, что скрепляли узел, когда мы пришли, разлетелись по полу и по кровати, но собирать их она не стала…
        – Ты не плачь, ты больше не плачь, Танюшка, я никогда не перестану тебя любить и никогда тебя не брошу. Только и ты… ты меня люби, а? Пельменя? – прошептал я, прижимая её.
        – Ты меня прости за «пельменя», – Таня крепче обняла меня. – Это я… от ревности, наверное. И от зависти к Альбиночке твоей прекрасной. Ты всё при ней, всё о ней… даже мама твоя мне сказала, чтобы я не лезла к тебе, не мешала вам с Альбиной. Если ты… если она тебя любит, ты… ты тогда не обманывай её. Я… я пойму тогда, ты всё-таки там жениться собирался…
        – Да ты что, Танюшка?! – я даже встряхнул её, отодвигая, чтобы посмотреть в её глаза, хотя в темноте не должен был видеть, но я видел, я всегда её вижу. – Никакой Альбины больше нет. Я жалею, что не сказал ей, когда она приезжала, растерялся как-то и… В общем, об этом даже не думай больше, хорошо? Я скажу ей всё, как только она приедет или позвонит. Может быть, на майские приедет, я всё и… Больше не думай. Я тебя люблю и мне больше никто не нужен… Поедешь в Москву со мной? Вместо Императорской академии в московский институт?
        – Валера… конечно!
       Неужели я могу её целовать? Вот так как сейчас, захватив волосы на затылке, лаская пальцами её лицо? Таня… неужели всё наяву, а не в моих грёзах?
        Мы дошли до её дома как-то удивительно быстро, она посмотрела на окна, оказалось, там свет, её мама уже пришла и пока не спит, а значит, мне хода не было. Я довёл её до самой двери. Вставив ключ в замок, Таня обернулась ко мне.
        – Ты… придёшь завтра?
        – Да, в двенадцать. И потом… если захочешь…
       Я притянул её к себе, целуя. Вот как сейчас расстаться?..
       И всё же надо было уйти. Я дошёл до дома, и дом как не мой, и сам я будто незнакомец в нём, и мама, моя мама, будто новый человек. Мама рассказывала мне что-то, и я будто бы слушал, потому что даже что-то отвечал, а потом долго стоял под душем, сам не зная зачем, остыть? Мыться мне не хотелось, хотелось, чтобы Таня вся осталась на мне. Но едва я лёг в постель, я понял, что я не могу остаться один в своей пацанской койке. И, едва мама заснула, что понял по её мерному дыханию, я тихонечко собрал одежду в ворох и вышел в коридор…
       Когда я подошёл к Таниному дому, я посмотрел вначале на окна, влезть на веранду было несложно, несколько больших деревьев росло под стеной дома, но мне почему-то казалось, что для меня открыт другой путь… Поэтому я поднялся в подъезд. Так и есть, дверь была не заперта…
      Я вошёл, не включая свет, и разулся, чтобы не шуметь, но не снимая куртки, стараясь ступать бесшумно, что, впрочем, было сложно в старом доме с рассохшимся деревянным полом, прошёл по коридору к Таниной комнате. Дверь у неё всегда открыта. Она услышала, встретила меня на пороге, включив настольную лампу.
        – Валера… а я… думала, почувствуешь, что… как хорошо, что пришёл, – прошептала она. 
        На ней была смешная ситцевая ночнушка, которую она тут же и сняла. Её нагота так красива, совершенна, не только юностью, но и гармонией линий, сиянием белой кожи, блестящей как сияют замечательные статуи из лихнита, но она значительно тоньше стройнее их, и она хрупкая, живая, не вечная как они... Как жаль, что мы живём в таком холодном краю и нельзя ходить обнажёнными или хотя бы как древние эллины в каких-нибудь невесомых прозрачных одеяниях, чтобы всё время можно было видеть чудесные восхитительные линии её тела… И я разделся мгновенно, стараясь не упасть, путаясь в джинсах и носках. Я прижал её к себе, чувствуя прикосновения прохладных грудей к моей плотной груди, и живота плоского, то мягкого, то натягивающегося мышцами, как струнами, я уже это знал, а мохнатенький треугольничек лобка даже чуть выше моего, у неё длиннее ноги... он щекочет самый низ моего живота…
        – Таня…
        – Погоди, я закрою дверь, а то… мама дома… хотя уже спит.
       Она закрыла двери, замков у них на дверях нет, коммуналки в их квартире никогда не было…
     …Это было необыкновенно, вот так уснуть вдвоём, я ни разу не спала с кем-то рядом, если не считать той ночи, когда Валера спас меня на улице от «деревенских» и я уснула в его объятиях. Но сегодня мы просто провалились в сон в какой-то момент, внезапно отключившись. И я не знала, не могла знать, что утром мама проснулась и, обнаружив дверь в мою комнату закрытой, удивилась и заглянула внутрь. Мы стали с ней ближе после всех зимних ужасов, поэтому она сделала это, беспокоясь обо мне больше, чем любопытствуя. И я не знала, что она увидела нас с Валерой на моей кровати, плохо укрытых одеялом. И как она снова плотно закрыла дверь, так и не войдя, и задумалась возле неё, не в силах сойти с места, задумалась, хорошо или плохо то, что случилось, что она видела. Что это с её дочкой теперь, добро это или зло?..
Глава 5. Белые ночи
   А мы проснулись с Валерой поздно, день был выходной, праздник, совсем как тогда, пять лет назад, и так же как тогда Валера проснулся первым. Но сегодня он не встал с постели, остался со мной…
   …Конечно, остался. Я самому себе не поверил, когда проснулся, что я не дома в своих бесплодных и безумных мечтах, а в самой сердцевине своих желаний, своих снов, которые даже не были такими прекрасными, какой оказалась реальность. Я проснулся от того, что отлежал себе руку, и ещё не открыв глаза, почувствовал ароматы, каких не было в нашей с мамой комнате, у нас пахло старыми стенами и глажкой, потому что мама любила гладить и делала это каждый день, она гладила всё, включая бельё и носки, даже переглаживала постельное бельё, принесённое из прачечной, хотя оно было выглажено и накрахмалено. А сейчас я почувствовал запах речной воды, потому что были открыты окна на веранде, выходящей на берег, влажных ветвей деревьев, потому что, оказывается, ночью прошёл дождь, но теперь вышло солнце, и влага наполняла воздух жирными весенними ароматами, и, главное, рядом со мной пахло Таней.  Её тонкой кожей, шёлковыми сияющими волосами, её губами… Неужели это правда?
     Я пошевелился и открыл глаза, мою руку кололо, и волнами окатывала прилившая в сосуды кровь, а Танины волосы из растрепавшейся косы щекотали мне шею и грудь. Она спала, склонившись головкой к плечу, почти не укрытая, её кожа светилась тут, хотя солнце своими лучами и не касалось нас, но, кажется, сама Таня излучала свет, озаряя всё вокруг себя.  Я приподнялся, чтобы лучше видеть её лицо, чёрные ресницы, волоски на бровях удивительно ровно и правильно ложащиеся в идеальный рисунок, удлинённый, будто стрелками к вискам над большими веками. Верно, у неё какие-то большие глаза, больше, чем обычно, и губы… они покраснели и припухли теперь во сне…
       Я приподнялся ещё, ещё груди маленькие, но не тощие, заполняющие мне ладонь справным тёплым яблоком, не меньше антоновского, и соски светло-коричневыми кружками, ярко-розовые к середине… Она засмеялась  от щекотки, просыпаясь, потому что я стал целовать её, вдыхая аромат тёплой кожи, такой гладкой, что шёлк и атлас, вероятно, стали делать, когда узнали такую кожу...
        – Валерка… проснулся уже… – смеясь, она обняла мою голову.
        – «Уже», – засмеялся я, приподнявшись над ней. – Уже полдень, думаю…
        – Ты на работу не пошёл?
        – Не пошёл, – сказал я, потому что хоть и Первомай, но молочный и хлебный магазины работают, но я всё же не единственный грузчик, а в праздники ханыги всегда прибредают к продуктовым в надежде не халтурку и получают по рублю, а то и по трёшке, если кто-то из грузчиков загулял, как я сегодня.
        – Как хорошо… – Таня потянулась ко мне…
        А потом мы снова лежали рядом, уже снова влажные от пота. Я протянул руку и провел пальцем вдоль очень тонкого, едва заметного белого шрама у неё вдоль грудины, оперировали совсем маленькой, наверное…
        – Ты помнишь эту операцию? – спросил я.
       Таня накрыла ладонью шрам длиной сантиметров десять.
        – Помню. Их было две, не одна, – сказала она тихо. – Не должна помнить, все мои уверены, что я не помню. А я помню. И как в больницах провела всё детство… Ненавижу больницы. Немощь и несвобода… Счастливцы те, кто никогда в больницах не лежал.
        – Я не лежал, – сказал я.
        – Вот ты и счастливец.
        – Это да… Тебе было страшно тогда?
        – Нет. Очень быстро привыкаешь не бояться боли, и… быть одной… Приходится сразу как-то… взрослеть.
        И я принялся целовать её снова. Мы весь день провели вместе, когда с демонстрации вернулась Танина мама, мы ушли на улицу, где весёлые и навеселе горожане прогуливались в большом количестве. Мы дошли до реки, но берег был ещё сырым и топким, снег сошёл не так и давно и разлив ещё полностью не прошёл.
        – Ты знаешь, я даже в монастыре провёл целый день, когда вдруг осознал, как мне мучительно подходить к больным, – сказал я, глядя через реку на наш местный монастырь, который ещё не догадались отдать Церкви, как Оптино и некоторые другие.
       Таня посмотрела на меня.
        – И… что?
         Я покачал головой.
        – Нет. Там, знаешь, вовсе не так сильно всё отличается, как нам, обывателям, кажется. Маленький однополый коллектив, к тому же домой-то уйти нельзя, не как на работе, как в других местах. Можешь ненавидеть начальника или коллег, пришёл домой, поплакался семье, душой отдохнул, а там так не выйдет. К тому же… без секса мужики сидят, просветлённые, конечно, но естество-то куда девать? Мучиться, стало быть.
        – Ну… в этом тоже, вероятно, свой смысл, – сказала Таня. – В усмирении плоти?
         – Да нет никакого! – отмахнулся я. – Придумали когда-то для бедняков, которым невест не хватало или денег не было жениться, что это полезно – плоть усмирять, дескать, ближе к Богу. А что же тут близкого, когда Бог сам отправил людей в мир и сказал: «Плодитесь и размножайтесь», да и зачем бы он создавал два пола, если не предполагал того, чем мы с тобой занимаемся последние сутки.
       Таня посмотрела на часы.
        – Строго говоря, уже больше суток…
      Я шагнул ближе, притянув её к себе и прошептал.
        – Может, займёмся снова? – и поцеловал.
       Таня обвила мою шею руками…
       Так и пошло у нас. Если был будний день, я уходил с утра на работу, пока не видела Танина мама, уверенный, что она не догадывается, что происходит в Таниной комнате, приходил к Тане во все свои перерывы, вечера мы проводили вместе у неё или уходили в усадьбу. В конце концов, мы остались там, в усадьбе ночевать. Я спросил Таню, не станет ли мама искать её и беспокоиться. Но она ответила:
         – Мама знает. С первого дня, вернее, с ночи. Она, оказывается, видела нас, заглянула ко мне, а там мы с тобой. Вчера только решила спросить. Она скоро уезжает в командировку на несколько дней, поэтому, должно быть и решила поговорить, чтобы не волноваться…
     …Правда, так и было. Перед сном мама зашла ко мне в комнату, пожелать спокойной ночи и, присев ко мне на кровать, где я собиралась почитать, сказала:
        – Ты ходила к Егору Анатольевичу?
        – Да, он мне советы дал насчёт поступления. И  сказал, что если в Суриковское поступлю, проситься в мастерскую Вальдауфа. Говорит, что он очень талантливый художник и преподаватель «от Бога». Даже рекомендательное письмо для него дал. Но я стесняюсь его отдавать.
        – Не надо стесняться, если бы Егор Анатольевич не считал это уместным, не стал бы тебе ничего такого говорить. Значит, всё же Москву выбираешь?
         – Если я поступлю ещё. А то размахнулась, а меня, может быть, ни в то ни в другое не возьмут.
          – Возьмут, не может быть по-другому. Ты… я вижу, появилось много эскизов и набросков с портретами Вьюгина. 
        Я только пожала плечами, Валериных портретов всегда у меня было много, исключая, может быть, время, когда он вообще уехал из Кировска. Тогда мама спросила:
        – Он… придёт сегодня?
       Я посмотрела на неё удивлённо, а мама улыбнулась только и погладила моё плечо.
       – Танюша, скажи мне только: тебе хорошо сейчас? Ты счастлива?
      Тогда я села. Я не ожидала, что мама догадалась обо всём, тем более что она знает.
        – Я… очень, – сказала я, немного растерявшись.
        – Ну… дай Бог. Валера… хороший мальчик, судя по всему. Верный. Вот только институт бросил.
        – Он не пропадёт, – сказала я.
        – В этом я не сомневаюсь. Уже пропал бы, если бы был пропащий. Да, ты скажи ему, что я не против вашей… дружбы.
         – У нас уже не дружба, мама.
         – Значит,  я не против вашей любви. Настоящие верные парни не каждый день встречаются.
        На том мы и обнялись.
        – Только, Танюша… открыто сожительствовать при мне не надо, это… знаешь ли, меня несколько… шокирует, – тихо договорила мама и погладила меня по волосам. – Отцу я сказала, что вы встречаетесь, но он, сама знаешь какой, никого вечно не помнит. Хотя Валеру потом вспомнил, но уточнять насколько вы плотно встречаетесь, я не стала. Ты столько пережила, что… Словом, если Валера делает тебя счастливой теперь, я счастлива тоже. Ты уверена, что он… что… ну, мужчины, знаешь, иногда пользуются тем, что мы оказываемся обязаны им. Понимаешь?
        – Ты думаешь, он как-то заставил меня?! – удивилась я.
        – Я не знаю, Танюша. Ты скажи мне.
        – Я его люблю.
        – Это может быть просто чувство благодарности, а не любовь.
        – Нет. Я его люблю уже давно. Просто я… думала, что он меня не любит, что любит другую, – сказала я, чувствуя себя такой глупой, что стало стыдно.
        – А как же Володя? Разве ты не была в него влюблена? Или как? Или Володя просто так?
         – Нет не просто! – вдруг захотелось заплакать. – Володя… это совсем совсем другое…
        Я не могла объяснить. Я не могла объяснить даже самой себе, как отличаются эти два чувства во мне, почему они такие разные, но они оба во мне. Только Володя теперь навсегда останется в прошлом, потому что я… я всё испортила с ним. Я только портила с ним, я ничего хорошего не дала Володе, только разочарование и отвращение. Надеюсь только, что из-за меня он не станет думать, что все девушки такие ужасные как я… Поэтому Валера будет самым счастливым, и за Володю тоже. Вот так я решила…
        – Ладно, Таня, спи, или, вернее… Он как, через дверь приходит?
        – Ты… откуда ты знаешь?
        – Я видела его первого мая. Увидела у тебя закрытую дверь, заволновалась, ну и вошла… Так что я уже больше месяца всё знаю. Слышу иногда… Из-за него и Москву выбираешь?
        – Не выбрала ещё. Ещё поступить надо. Не говори «Гоп!»…
      Мама улыбнулась, вставая.
         – Ладно, «гоп», до завтра. Уеду недели на две, так вы… соседей не пугайте активностью своей, Кировск очень маленький город, до сих пор относился к нам по-доброму, несмотря ни на что…
       Валере я, конечно, весь этот разговор не передавала, но он обрадовался, когда я сказала, что моя мама знает о нас с ним, и она не против нашей любви…
      …Конечно, я обрадовался, потому что моя ещё не знала, а главное, я знал, что она против Тани, она мне это сказала и показала уже давно, поэтому я старался ничем не показывать маме, что встречаюсь с Таней. Даже попросил Таню больше не звонить, я звонил сам из автоматов, или приходил без всяких звонков. Поэтому моя мама не знала ничего. Я даже боялся, что она узнает до того, как я разорву с Альбиной, и устроит Тане какой-нибудь нехороший разговор. А Альбина, как нарочно, никак не приезжала и ни разу не позвонила, ну ничего, скоро сессия закончится, она приедет и тогда это положение и с мамой можно будет закончить, тогда я всё расскажу.
        Но Таня догадалась сама.
        – Твоя мама против меня, да? – спросила она.
       Я поднялся от камина. Конечно, давно уже было тепло, и мы разжигали его не для тепла, просто было приятно, что горит огонь в очаге. Я не хотел говорить Тане о том, насколько моя мама против неё, мне это было неприятно и отдаляло меня от мамы, даже разделяло нас с ней. Вон даже Танина заносчивая гордячка Лариса Валентиновна и та не возражала против меня, не самого завидного жениха Кировска, а моя мама просто взъелась по-бабски, я не мог этого понять, потому что с мамой мы всегда очень хорошо ладили, она поддерживала меня во всём.
        – Это потому что… что я теперь… бесплодная? – дрогнув, спросила Таня, бледнея в сумеречном уже свете. Начались белые ночи, но они и состоят, в общем-то, из таких вот сумерек тут у нас. – А ты скажи, что ты на хорошей девушке потом женишься, когда соберёшься детей завести… – продолжила Таня, опустив голову, распущенные сегодня волосы, сползли с плеча, закрыв её лицо от меня.
      Я потянул её за руку к себе, подходя к кровати, отодвигая волосы ладонями от лица, и увидел слёзы на щеках.
        – Катерина Михална была такой доброй со мной, пока не поняла, что я… в тебя влюбилась, – прошептала Таня.
        – Не думай об этом, – я стал целовать её намокшие ресницы. – Вот даже не думай. Как только я расстанусь с Альбиной, маме ничего не останется, как смириться с моим выбором. Это никак нас не касается, слышишь? Ты любишь меня?
         – Очень, – кивнула Таня, её волосы скользили у меня между пальцев.
         – Скажи! – чуть ли не потребовал я. Мне до сих пор не верилось, что она, Таня, вот такая, от которой лучи расходятся в полумраке комнаты, и правда может любить меня. Я знал это, я каждый день это проверял несколько раз, и она доказывала мне всем, что происходило, тем как она смотрела на меня, как говорила со мной, но я все равно боялся верить, такое это было безмерное счастье…
        – Очень-очень тебя люблю! – прошептала Таня, обнимая меня.
       И я потянул её лицо к себе, целуя. Как хорошо, что она редко носит лифчики, во-первых: её очень приятно обнимать и прижимать к себе, а во-вторых: раздевание приносит одно удовольствие и никакой неловкости…
      Через несколько часов, уже под утро я сказал ей:
        – А насчёт бесплодия ты в голову особенно не бери. Медицина на месте не стоит, и всё можно преодолеть. Вот так-то. И ни на какой «хорошей девушке» кроме тебя я жениться не собираюсь, ясно? Даже не думай какой-нибудь «хорошей» меня спихнуть, а самой убежать, – я не стал договаривать «к Книжнику», хотя про себя подумал именно так, я не хотел напоминать ей о её Володе.
       Таня только тихо засмеялась, но говорить об этом мы больше не стали. А через несколько дней мне встретился Водочник в городе, мне даже показалось он нарочно заглянул на задний двор хлебного, где я поджидал машину.
        – Здорово, Лётчик, как дела? – спросил Водочник.
        – Дела отлично, как обычно, – словами из популярной песни ответил я. – Ты чего не на работе?
       Водочник достал сигареты, предложил и мне.
        – Обеденный перерыв, – сказал он, взглянув на меня из-под бровей. – Ты… с Таней Олейник встречаешься?
        – А ты сразу в лоб привык? – усмехнулся я. – Да встречаюсь, а ты что, против?
        – Я-то нет. А Платон знает?
        – Причём тут Платон? И потом… он не знает, может быть, но не удивится.
        – Даже так? – усмехнулся Водочник. – Ну-ну… а то парни хотели уже тебе морду пощупать, как говорится, для профилактики. Ты ведь как бы считаешься у нас несвободным, невеста, туда-сюда…
        – Невеста – не жена, кажется, – возразил я. – И потом, кому какое дело? Вот странно!
        – Ничего странного. Таня девушка не такая как все, и ты должен это понимать, особенно ты. Она всегда была принцесса, на которую не то что глядеть, дунуть нельзя, а после зимы тем более. А тут, здрасьте, самый умный Лётчик втёрся, понимаешь ли, к ней в парни – сказал Водочник, сверкая чёрными глазами. – Так что ты это как-то… обмозгуй. Может, тебе, как и остальным, держаться своих берегов? Одно дело защита и дружба, совсем другое – под юбку к ней лазить.
        – Чего мне мозговать-то?! Ты чё, Водочник?! С каких пор мы стали указывать друг другу, к кому под юбки лазить!
        – Ну с тех, может быть, как всем городом спасали одну девочку, – Водочник прожёг меня взглядом своих чёрных глаз.
         – Я этой девочке во всём городе самый близкий друг. Был и есть. И уж я-то её не обижу.
        – Не обидишь… Даже, если ты только подумаешь её обидеть, я сам лично тебе голову откручу, а потом Платон приедет и яйца до кучи открутит, чтобы не лез с ними, куда не следовало. Ты понял?
        – Ты чего меня пугать-то взялся, я не пойму? Когда я придурком был, которому мозги надо вправлять?
        – Никогда. Но и того, что с Таней было, тоже никогда не было, так что положение твоё особенное, Лётчик. «Мертвая петля» и та легче, чем то, что ты теперь затеял.
         – Понимал бы ты чего в «мертвых петлях», – усмехнулся я.
         – А нечего мне понимать. Но ты пять лет с одной и той же девушкой ходил, учиться с ней поехал, замуж позвал, и тут вдруг тебя переклинило. Если ты решил, что после всех катастроф Таня лёгкая добыча, которой неплохо на отдыхе попользоваться, то ты сильно ошибся.
       Я отбросил сигарету щелчком.
        – Ну вот что, Таня не добыча, а мне она самый дорогой человек, и никто мне не станет подсказывать, как можно с ней, а как – нет, кроме самой Тани, ясно?
        – Мне ясно. Но и тебе, я думаю, ясно? – с этими словами и Водочник, бросил сигарету, но себе под ботинок и, раздавив носком, сплюнул смачно, вероятно хотел показать этим, что со мной будет, если что. Вот только я не мог понять, «если что»? О чём он?
       А тем временем во двор въехал, погромыхивая на кривом асфальте фургон с хлебом.
       Когда я рассказал об этом Тане, она удивилась.
        – Да ты что, так и сказал? – она даже засмеялась.
        – Представь. Да ещё глазами сверкал, как королевский прокурор, – прыснул я.
        – Так тебе теперь и поссориться со мной нельзя, тут же а-та-та получишь?! – захохотала она, ставя тарелку супа передо мной.
       Мы обедали у неё дома, её мама уехала в командировку и мы вторую неделю почти как муж и жена прекрасно жили вместе, занимаясь любовью везде и всюду в их квартире почти без остановки. Я не мог себя остановить, да и Таня не хотела останавливаться. Ну, вот только на поесть изредка, и на работу сходить…
        – Смеёсся, ты теперь с каким-нибудь засосом несчастным появишься, тут мне голову и открутят.
         – Да ты не ставишь засосов, ты очень нежный, – улыбнулась Таня, щуря ресницы, между которыми сверкали её яркие глаза.
        – Ах, я нежный?! Ну, Танюшка, сама виновата! – и я погнался за ней, смешливо взвизгнувшей, убегая по коридору…
       Да, наше счастье было совершенно безоблачным и абсолютным, даже пришедший мне по почте ответ из деканата о восстановлении, на моё заявление, которое я отвёз ещё в апреле, только дополнил его.
        – Поедем вместе в Москву, – мечтали мы вполне реально, потому что Тане уже в конце месяца надо было ехать подавать документы, и сдавать экзамены.
        – У Платона там есть комната в коммуналке, он сказал, что снял до следующего лета, – рассказала Таня. – Не побрезгуешь московской коммуналкой? У Платона свадьба третьего июля, мы с мамой поедем, я всё расскажу ему, думаю, он не будет против.
        – А хочешь, я и на экзамены с тобой поеду? Если ты не поступишь в Москве, а поступишь в Питере, я переведусь туда. Не думаю, что откажут. Будут артачиться, распишемся, тогда точно не откажут. Распишемся, Танюшка?
        Таня отодвинулась немного, в светлоте белой ночи мы с ней оба будто прозрачные.
        – Это что такое, Лётчик Вьюгин, вы мне предложение делаете?
        – Делаем, – радостно кивнул я.
       И как я мог думать, что мне нужна Альбина? Как я мог такое себе внушить, такую ересь, когда я давно знал, что кроме Тани мне никто не нужен вообще? С той самой ночи, когда она прятала меня в своём шкафу пять лет назад. Вот она, которая всегда была настоящим чудом моей жизни и сейчас, лохматая от моих рук и ласк, румяная от многих оргазмов и моих поцелуев, и со сверкающими от счастья и желания глазами, и красными губами за прикосновение к которым я отдал бы всё на свете, кроме неё мне никто и ничто не нужно.
        – Так пойдёшь за меня, Таня Олейник?
        – Сдурел…. – счастливо улыбнулась Таня. – Пойду. Пожалеешь ещё, надоем тебе красками своими.
        – Надоедай. Что хочешь, делай. Только будь моей всегда…
        Когда приехала Танина мама, я пришёл к ним вечером с тортом, пирожными и цветами для мамы и попросил Таниной руки. Вот так, мы пили чай, и я сказал:
       – Лариса Валентиновна, я очень люблю вашу Таню, и хочу жениться на ней. Вы позволите мне это?
        – Вы… Валерий… ох… – Лариса Валентиновна несколько растерялась. – Отца надо было позвать, если бы я… подумала.
        – С Андреем Андреевичем я тоже поговорю, но вы воспитываете Таню, поэтому я прошу вас первой.
       Лариса Валентиновна посмотрела на Таню.
        – А ты что скажешь, Танюша?
        – Я Валеру люблю, – сказала Таня, краснея.
        – «Люблю», – это понятно, это очень даже легко понять, – сказала Лариса Валентиновна. – Но для женитьбы может быть мало.
         – Мамочка, ты не пугайся, мы не сейчас будем жениться, а… когда, Валер? Лет через… пять? Ну или три. Или семь… В общем, не прям теперь…
        – Заметно легче, – засмеялась Лариса Валентиновна. – Конечно, если вы так решили вдвоём, я только счастлива. Вы, Валера, моё предубеждение давно преодолели.
       На следующий день мы с Таней уехали в Москву на экзамены. Но накануне я всё же поговорил со своей мамой и рассказал ей всё, наконец.
        – Ты… ополоумел, – сказала мама, выслушав.
        Я старался говорить короче, чтобы она не перебила возражениями и замечаниями о том, что всегда говорила, что я влюблён в Таню и только обманывал сам себя, что между нами всего лишь дружба. Она слушала со всё более округляющимися глазами и такое вот заключение дала. А потом добавила:
        – Так вот куда ты всё время исчезаешь… Я-то в толк не могла взять, она не звонит давным-давно, а тебя дома не увидишь… И ночами… рано я успокоилась.
        – Я Таню люблю. Ты что, не хочешь, чтобы я был счастлив?
        – Ты любишь… да Таню все любят, вся ваша… компания, – сказала мама.
        – Причём тут компания?! Я люблю, и она меня любит.
        – Любит… какая хитрая девочка оказалась, надо же… А я-то ещё жалела её, мерзавку, какая бесстыжая оказалась, ох и бесстыжая… – выдохнула мама, отставляя чашку в которой был у неё чай. – Накапай-ка мне корвалола. Не усну теперь… это же надо. Ну что вы скажете?.. Да её мамаша никогда тебе её в жёны не отдаст. Ни она, ни отец этот, тоже нос задирает, ни братец. Все как коронованные особы тут. Будто аристократы в ссылке. Лер, куда ты лезешь?! Неужели думаешь ты ровня им?!
        – Мам, ну что за разговоры?!
        – Всё, ничего не говори, дай мне в себя прийти…
        На этом я в Москву и уехал, вполне успокоенный, с сознанием того, что мама, конечно, примет мой выбор и полюбит Таню, потому что не любить её нельзя.
Глава 6. Жара
          В Москве было очень жарко в это лето. И пыльно, но всё равно я люблю этот город. Как в любимой комедии моего детства «это мой город», хотя я не родился в нём, но за три года, что я живу здесь, я полюбил его. И сейчас, когда я приехал после года разлуки, я чувствовал себя счастливым. И особенно счастлив я был потому, что я приехал не один, а с Таней.
       Моё место в общежитии, к счастью, никто не занял, потому то в течение года за академистом место ещё держат. Мои соседи разъехались на лето, и в комнате, где я жил, я мог теперь остановиться вместе с Таней, потому что, чтобы попасть в квартиру, о которой говорила Таня, надо было ещё встретиться с Платоном, а это не было так уж просто. Комната в общежитии, конечно, произвела на Таню немного ошеломляющее впечатление, она, привыкшая к своей красивой просторной квартире, полной старинной мебели и книг, была обескуражена жутковатыми стенами, кроватями, продавленными поколениями студенческих задов и нескромных оргий, железными полочками для книг на стенах, я уже не говорю о тараканах, которых она прежде вообще никогда не видела. Но она и виду не подала, как всё тут ужасно, только спросила:
        – А… можно я тут… кхм… уборку произведу?
        – Танюшка, делай, что хочешь, хоть паяльной лампой сожги тут всё, – засмеялся я, думая, что, конечно, даже помогу ей, но что тут было сделать уборкой?
       Однако я ошибся: к вечеру наша комната совершенно преобразилась и из убогого пристанища трёх парней превратилась в уютное холостяцкое жильё.
       – Жаль, что мы тюль и покрывала не можем прямо сейчас купить, – сказала Таня, оглядывая похорошевшую комнату, я заменил лампы под потолком на более яркие, что тоже сделало комнату более приятной, и как я раньше не догадывался, что можно сделать это?..
        – Завтра покрывала и тюль купим, – сказала Таня. – Надеюсь, твои товарищи не будут против?
        – Против? – засмеялся я. – Да эта комната со дня постройки не была такой прекрасной.
       Но назавтра у нас было запланировано много дел, Тане казалось, что сдать документы в приемную комиссию и встретиться с Платоном, это всё можно сделать за пару часов, не учитывая московских расстояний, потому что даже до «Марксистской», где в Товарищеском переулке было её Суриковское училище, мы только на метро ехали сорок минут, а ведь надо было ещё до метро и там от метро, и найти в переулке нужное здание. Впрочем, последнее было нетрудно, нам подсказал первый же прохожий, с интересом посмотрев на Таню. Я вообще обратил внимание, как на неё реагируют окружающие, многие провожали её взглядами, скользили по ногам, по фигуре, обгоняя, оборачивались, заглядывая в лицо. Она не стеснялась носить короткие юбки, как делали сейчас почти все девушки, но мало кто из них, конечно, мог похвастаться такими же бесконечными стройными ногами.
       Но вот мы оказались во дворе училища, я помнил, сколько людей было вокруг моей  alma mater, когда я поступал, ребята-абитуриенты, родители, взволнованные больше детей, а вокруг студенты первого курса, сдающие сессию и гордые перед салагами-абитуриентами. И я сам был и в роли первого и второго. И в самой приёмной комиссии работали студенты тоже, с удовольствием взирая на будущих новобранцев. Но нас набирали триста пятьдесят человек на курс, и это только на лечебный факультет, что говорить о ещё двух. Так что масштабы и здания на Островитянова и количества будущих студентов-медиков впечатляло. Но не здесь. Мы приёмную комиссию-то еле нашли в почти пустом здании. Там сидели человека три полусонных тётенек и один парень, которые пытались развлекать друг друга чаем и анекдотами и нас видеть были рады. Из абитуриентов нам встретились только три человека, и те были взрослые дядьки и только одна странноватая девушка, одетая, как ей, вероятно, кажется, оригинально, а по мне – тихий ужас эти мешковатые и коротковатые штаны и громадный свитер, сальные волосы дополняли образ будущего гения живописи или графики, а может быть это будущий сценограф.
        – Вот ты хихикаешь, Валерка, – укорила меня Таня. – А может быть она очень талантливая, а ты насмехаешься. Меня вот с моими голыми ногами ещё погонят, скажут, выставилась, ишь…
        – Да я бы на их месте только за эти ноги тебя принял куда угодно, – сказал я.
       Таня серьёзно посмотрела на меня и сказала со вздохом:
         – Придётся джинсы надеть на экзамен.
         – Не поможет! – захохотал я.
         – Да ну тебя! – Таня, смеясь, толкнула меня в плечо.
       Документы у нас приняли без проблем, спросили только, в какую мастерскую Таня хочет попасть. Взяли фотографии для экзаменационного листа, всё как у нас было.
        – Расписание экзаменов на стенде. У вас тридцать третья группа будет, следите, там повесят после, в каких аудиториях будут проводиться. Первый всегда рисунок, а общие дисциплины после будете сдавать, уже если первый отборочный прошли, пройдёте второй, там на оценки уже мало что влияет, если вы хоть немного писать и читать умеете, пройдёте.
       Мы пошли назад по тем же коридорам, навстречу нам попалась целая группка парней, за ними шли ещё девушки, но тоже не выдающейся красоты.
        – Немного тут у вас абитуриентов-то, – заметил я.
        – Немного? Конкурс на место двадцать человек, а ты говоришь, немного… – вздохнула Таня.
      Я обнял её за плечи, впервые заметив её волнение.
        – Танюшка, ты не волнуйся только, ты пройдёшь. Кто ещё, если не ты?!
        – Ох, Валер, что бы мы с тобой понимали, может нам кажется, я молодец, а тут сплошные Тицианы и Петровы-Водкины ходят.
        – Не может этого быть. Я, конечно, не разбираюсь ни в каком этом вашем искусстве, особенно в живописи, но я не думаю, что здесь много таких как ты, – сказал я.
        – Ты просто меня любишь, наверное, вот тебе я и кажусь такой талантливой.
        – Наверное?! – засмеялся я, останавливаясь и разворачивая её к себе. – Наверное, люблю?! Ты щас смеёшься или подначиваешь меня?
        – Ох, Валерочка, – Таня прижалась ко мне со вздохом, вовсе не разделяя моего веселья…
        …Вот так я их и застал, обнимающимися в лысоватом дворе художественного училища, где мы договорились встретиться с Таней, когда она позвонила мне два дня назад перед отъездом из дома. И я, честно признаться, не ожидал увидеть такую сцену. Конечно, мама говорила по телефону, что они дружат и встречаются каждый день, но я не думал, что… что давняя их взаимная влюблённость всё же воплотиться в жизнь, так надолго затянулся платонический период у обоих. Я, признаться, полагал, что всё так и останется, такое бывает, я слышал. Слишком правильным был Лётчик, слишком много ужасного пережила Таня. Но нет, я ошибся, и по их объятиям можно понять, что они дошли, наконец, до того, чтобы спать друг с другом. Что ж, если после всего пережитого Таня оказалась способна на такие отношения, я, наверное, должен быть  рад.
        – Ну здрасьте! – сказал я, не дойдя до них не меньше десяти шагов. – Вот так оставишь сестру на пару месяцев…
       Они обернулись на меня, отлипая друг от друга.
        – Лётчик, так-так… что бы это значило? Никогда не смотрел на Таню в этом смысле, говоришь?
        – Платон… я... мы это… – смущённо забормотал Лётчик.
        – Да ладно, я всё ждал, когда же это произойдёт… – усмехнулся я, не желая мучить Лётчика своим братским гневом, в конце концов, если бы не он, я не знаю, что было бы сейчас с Таней, после всего, что я узнал о прекрасной областной психбольнице. – И давно вы так прекрасно сошлись?
       Они только посмотрели друг на друга, и Лётчик сказал, не отвечая на мой вопрос:
        – Платон, я сделал предложение Тане.
        – Ты жениться любишь, я смотрю, – засмеялся я.
        – Ну ладно тебе, Платоша, – улыбнувшись, сказала Танюшка, которая, между прочим, удивительно похорошела с тех пор, как мы виделись в последний раз, и всё, вероятно, благодаря ему, Лётчику, вернее тому, что между ними происходит.
        – Ну ладно так ладно, – я обнял её, потрепав за плечи. – Не завтра женитесь хоть? А то ведь этой невесте только семнадцать стукнуло, а она уж замуж. Невтерпёж, что ли, Татьяна?
        – Ну чё ты как этот? – пробормотала Таня, толкая меня в бок. – Не завтра.
         – Вот и хорошо. Пошли?
         – Далеко?
         – Ну, во-первых: поедим где-нибудь, я голодный, а во-вторых: надо, Танюшка, одеться тебе для моей свадьбы грядущей, там знаешь, пафосу больше, чем на съезде КПСС, так что придётся соответствовать. Мама с отцом приедет на днях и их прибарахлить тоже надо будет. Да и комнату, что оставляю тебе, надо показать, если успеем сегодня. Лётчик, ты прости, что тебя на торжество не зову, там список гостей выверялся в течение года, в последний момент не изменишь. Не обидишься?
        – Нет, – хмыкнул Лётчик, которого не вполне отпустило смущение.
        – Надеюсь, это не повлияет впоследствии на то, что и ты меня на вашу свадьбу не позовёшь?
         – Позову, не волнуйтесь, ты всё же мой будущий шурин.
         – О, да ты разбираешься?! – я, шутя, ткнул его под рёбра, чтобы развеселить немного.
         И мне это вполне удалось: через час мы выходили из кафе на Горького смеющиеся и весьма довольные друг другом. Там же на Горького мы и зашли в первую «Берёзку».
       – Таня смотри здесь, что понравится, – сказал я. – Если ничего не найдём, отправимся в другие, но по всей Москве мотаться не хотелось бы.
        – У тебя что, доллары есть?
        – Чеки, какие доллары, валюта в хождении у нас не принята. Если по «Берёзкам» пусто, придётся к фарцовщикам обратиться, а это морока, размеры и прочее…
       Но, несмотря на идеальную Танину фигуру, она забраковала почти всё, что примерила, хотя мы с Лётчиком были в восторге.
        – Нет, ребят, будто это не я, я такое не могу надеть, – говорила она.
        – Девушка, ну что вы ломаетесь? – нетерпеливо проговорила продавщица, когда Таня отказалась от очередного костюма.
        – Я вовсе не ломаюсь, я к этому не приучена, – невозмутимо ответила Таня, даже не взглянув на размалёванную и начёсанную продавщицу, над которой она возвышалась на полголовы и была похожа на наследницу знатного рода, только что привезённую из монастыря, чтобы впервые вывести в свет. – Но взгляните сами, мне семнадцать, а в этом костюме будто тридцать пять и я сама сотрудница Внешпосылторга. Тётя невесты… Нет-нет, это всё не то, всё тёточное. Нет у вас молодёжных вещей?
        – Молодёжных? Вы в лосинах на свадьбу собрались пойти? – пыталась высокомерить продавщица, но рядом с Таней и Платоном это получалось у неё так беспомощно, что лучше было и не пробовать. Какое-нибудь второе поколение москвичей, живёт, небось, в Бибирево или Реутово, а туда же, подбородок с тщательно заштукатуренными прыщами задирает.
        – Позволите мне самой посмотреть? – сказала Таня. – И обувь.
        – Вам без каблука надо… и размер… сороковой? – продавщица смерила Таню взглядом.
        – Тридцать седьмой. И каблук тоже обязательно, – невозмутимо ответила Таня, не глядя на противную девицу.
       Пока девушки ушли, Платон посмотрел на меня.
         – Как она её?
         – Таня принцесса была и будет, – сказал я. – Мне тут Водочник обещал голову оторвать, если я её обижу.
         – Ну правильно. А я эту голову пинать буду до самой Москвы и обратно до Кировска, а потом в Кировской речке-тухлянке утоплю, учти, – усмехнулся Платон. – Однако ты… «наш пострел», как я погляжу, а?
        – Ты не одобряешь?
        – Не одобрял бы, уже пинал бы твою голову, – Платон качнул головой, перестал ухмыляться. – Одобряю. Ты… спишь с ней?
       И посмотрел на меня. Но я, как и он не привык к бесцеремонности, хотя, конечно, обстоятельства были особенные, так что я понимал, почему он спросил. Тем не менее я не мог сказать вслух: «да, я сплю с твоей сестрой и это вообще всё, чего я хочу от жизни!», поэтому я только качнул головой, сам он всё понимает…
        – Платон…
       Он продолжал разглядывать меня, то ли хмурясь, то ли усмехаясь, я не мог понять.
        – Так ты… мастер какой-то, чтобы после… всего соблазнить девушку, это надо суметь. Хороший любовник?
        – Пошёл ты! – шикнул я.
       Тем временем у примерочной снова появилась Таня с бело-розово-сероватом платье с рукавами фонариком и такой же юбкой, каким-то фонариком. И на ногах туфельки такого же оттенка с бантиками. Мы с Платоном замерли на месте, и другие покупатели обернулись и смотрели на Таню, я чувствовал это даже спиной. Перед нами была самая красивая семнадцатилетняя девушка на свете, которая пришла поздравить своего брата с женитьбой.
        – Ну… Танюшка… что надо.
       Таня улыбнулась нам и подмигнула в зеркале.
         – Девушка, и бельё мне тоже заверните, пожалуйста. И чулки, – сказала Таня продавщице. – Можно, Платоша?
         – Да можно, чего там. Если только с такой красотой жениха на свалку не выбросишь.
         – Нет, – Таня посмотрела на меня. – Тебе нравится, Валер?
         – Господи… что ты спрашиваешь?! – выдохнул я.
       Платон засмеялся, толкнув меня в бок.
        – А прикидывался! – проговорил он вполголоса.
        – Ладно тебе вспоминать-то, – сказал я.
        – Вообще-то я ещё даже не начал! – смеясь, проговорил Платон.
        И только Платон направился к кассе, оплачивать, как к нам подошёл немного мрачный и очень необычно одетый даже для Москвы человек и сказал:
        – Молодые люди, я так понял, вы знаете эту девушку? – спросил он очень серьёзно.
        – А что вас интересует? Я – брат, – напрягаясь, выпрямился Платон, будто вынул рапиру своим вопросом.
         – А я – жених, – вытащил и я свою рапиру.
       Мрачный тип в рубашке, похожей на индийскую, и притом в шёлковом кашне, завязанном причудливым узлом, смерил меня взглядом. Он достал визитку и отдал Платону со словами:
        – Это телефоны и адрес школы манекенщиц, у вашей сестры выдающиеся данные.
     Платон взял карточку двумя пальцами.
        – Не манкируйте, молодой человек, она может сделать карьеру на Западе.
         – Это ей решать, манкировать или нет, – ответил Платон, прищурив веки.
         – Конечно-конечно, – ответил тип и, кивнув на прощание, отвалил от нас.
        – Ты смотри-ка, – покачал головой Платон, глядя ему вслед.
        – Не отдашь Тане?
        – Конечно, нет, что я спятил? Видел я таких, манекенщиц они ищут как же! Проституток дорогих клепают. Сначала цена большая, а потом всё дешевле и дешевле, я сам с такими «манекенщицами» дело имел. Чё ты, Лётчик, как вчера родился, какая у нас, в СССР, модная индустрия? Не смеши. А на Запад я сам её отвезу, если захочет. А захочет в манекенщицы, сама придёт вон, на Кузнецкий, её и возьмут, все данные у неё и, правда, есть.
       Я ничего не стал говорить, я бы отдал Тане визитку, пусть бы сходила, я пошёл бы с ней, для охраны, как говориться, но не стал бы утаивать от неё предложений, возможно, вполне перспективных. Мне ни в чём не хотелось ограничивать Таню, не хотелось подарить ей не только Москву, и не только весь мир, но всю вселенную.
       Поэтому, в тот день, когда они пошли на свадьбу к Платону, а я остался один, я отправился по магазинам именно с такой целью, купить Тане подарок, ведь за два с лишним месяца, кроме цветов и пирожных я ничего ей ещё не дарил. У меня был целый день в распоряжении и время подумать, что именно подошло бы для неё. И забрёл в ювелирный. Во-первых: потому что покупать какие-то наряды или обувь без её участия было бы странно, духи надо было в «Берёзке» той же брать, а во-вторых: мне хотелось потратить на Таню много денег, и так, чтобы ей помнились эти наши первые месяцы. Так что золото в этом смысле было лучшим подарком.
      Вечером она вернулась поздно, ночи здесь в Москве тёмные, но Таня сказала, что Платон вызвал для неё специально машину, чтобы отвезла сюда, на Волгина ко мне, очень мило с его стороны.
        – А родители? – спросил я.
        – А для них, как и для некоторых других гостей сняли номера в гостинице. В «Национале», между прочим, где мы в «Берёзке» были.
      Таня раздевалась, рассказывая, а я любовался ею, постепенно снимающей туфли, чулки, потом попросила меня расстегнуть молнию на спине, вынула шпильки из причёски, волосы упали жгутом на плечо, потому что были свёрнуты в узел, она только помотала головой, распуская их, они так плеснулись, что я замер, любуясь.
       – Маму, как писательницу, оказалось, обожает тесть Платона, представляешь? А как увидел, что она у нас ещё и красотка хоть куда, так начал ухаживать, его жена только улыбалась снисходительно, ну как бы: «Чем бы дитя ни тешилось», а папа наш так и вовсе напрягся! – она засмеялась. – Не удивлюсь, если он пересмотрит своё отношение… Знаешь, я думаю, им надо уехать, наконец, из Кировска и начать снова жить вместе. Уже без нас и без всех остальных.
        – Ты думаешь, это возможно? – удивился я.
        – Нет ничего невозможного, если люди друг друга любят, – сказала Таня. – А они, похоже, любят друг друга. Я даже не задумывалась раньше… А Кировск слишком маленький город для них, они, знаешь, не те, кто может жить в маленьком городе.
         – А ты? – спросил я, потому что я и сам хотел жить в большом городе, вот в этом, в Москве.
        – Я? – Таня обернулась на меня. – Откуда же мне знать? Из Ленинграда мы уехали, когда мне было восемь, а теперь… если повезёт, и я поступлю, будет понятно. И то не сразу. Большой город требует совсем иного, чем маленький. И стойкости иного рода, и сил. А ты? Мне кажется, ты любишь Москву, хотя многие провинциалы теряются в Москве и тяготятся ею, но не ты. Ведь правда?
      Я улыбнулся.
        – Ну что ты молчишь? – улыбнулась Таня.
        – Да я щас чокнусь ждать, пока ты платье своё, наконец, снимешь. Расстегнула и ходишь тут передо мной, как антилопа передо львом! – засмеялся я и расставил ноги, чтобы она могла оценить, чего мне стоило столько времени наблюдать её полунаготу.
       – Лё-отчик… я ему рассказываю, умничаю тут, а он… – протянула Таня, дурачась.
       – Вот если прямо сейчас подойдёшь ко мне, я подарю тебе кое-что, – сказал я.
        – Что? – Таня по-детски сложила ручки.
        – Не-ет, сначала ты ко мне, а потом уж… Иди сюда… иначе… умру щас и всё… никакого подарка.
        – Обманываешь?
       Я покачал головой.
        – Хороший подарок?
        – Не зна-аю, может, и плохой… иди сюда…
      Таня спустила, наконец, платье с плеч, оставшись в одних трусиках из розового атласа…
        А через час я надел ей на руку браслет-цепочку с площадочкой, на обратной стороне которого была выгравирована надпись: «V+T=forever».
     – Ох, Валерка! – выдохнула Таня. – Тут и бриллиантики… вот это да… А почему надпись на английском?
        – Понты, что ты хочешь? – улыбнулся я, притягивая её к себе, удовлетворённый первыми восторгами этой ночи.
        – Красивые «понты»…
        – Правда, нравится тебе? – спросил я, проникая пальцами ей под волосы на затылок, пока она, приподнявшись, разглядывала, как посверкивает браслет на её тонком запястье.
        – Нравится… ну теперь можешь требовать, что хочешь, где-то… с полчаса, – засмеялась Таня.
        – Ах ты, шутница, хулиганка! – засмеялся я, разворачиваясь, чтобы опрокинуть её на спину.
        – Любишь меня? – спросил я, нависнув над ней. – Скажи, Танюша… скажи, пожалуйста… сто раз скажи!
         – Больше ничего за браслет не попросишь? – засмеялась она.
         – Ну не смейся, скажи…
         – Очень люблю…. – и она обвила мою голову рукой с тем самым браслетом, утопив меня в счастье снова…

       А моя ночь не была такой счастливой. Да, свадьба получилась, как и хотелось Вике, в лучшем месте Москвы, с самой изысканной едой и винами, услужливыми официантами, живыми цветами на всех столах, что как я стороной услышал, влетело ей в большую копеечку, с кое-какими эстрадными звёздами на сцене, не первейшего разбора, конечно, всё же она не дочь генсека, но вполне известными, и с самыми нужными людьми среди гостей. Меня порадовали мои родные, что не только не стушевались на фоне всей этой столичной публики, но выглядели все настоящими аристократами на фоне нуворишей, разодетых по самой последней моде. Мои же были одеты элегантно и дорого, и, самое важное – уместно. И спины держали, и разговаривали с новыми родственниками и прочими гостями с достоинством и спокойствием. Отвечали грамотной русской речью с самым благородным произношением, без гэканья и аканья, как большинство остальных. И я видел, как очарованы родители Вики моей семьёй, что ещё подняло меня в их глазах.
     Таня вообще пользовалась успехом, но мало кто решился приблизиться к ней, почти все мужчины были со своими дамами, да и держалась Таня так, что чтобы подойти, надо ещё было обладать определённой смелостью, а это вместе с материальными благами и должностями не выдаётся. Наглость и самоуверенность – да, но не смелость. А потому Таню опекал отец, потому что за мамой взялся ухаживать мой новоявленный тесть.
      Вообще я устал ужасно и вспоминал день накануне, когда встречался с Катей. Она отказалась привести с собой Ванюшку, и я спросил, почему. Катя посмотрела прекраснейшими на свете чёрными глазами, мерцающими как драгоценный агат.
        – Платон… он не игрушка, не пёсик, с которым можно погулять раз в несколько месяцев. Я не могу сказать ему, кто его отец, и я не могу больше приводить его на наши с тобой встречи, просто для твоего удовольствия его увидеть. Он уже большой, и считает отцом Олега, как я скажу, что отец ты? И что тогда ждёт нас дома?..
       Я задумался. Это звучало как упрёк, это и было, вероятно, упрёком, что я не мог до сих пор взять Катю в жёны и признать своего сына своим. Неужели мой сын так и вырастет, считая отцом чужого человека? Катя села рядом со мной. Мы были в нашем «гнёздышке», которое на время моего отъезда, станет таким же любовным гнёздышком для Тани и Лётчика…
       – Катюша… как же так? Получается, я отказался от моего сына? Ведь… как объявить уже взрослому мальчику, что его отец чужой дядька, что его мать…– я посмотрел на Катю.
      Она прижалась ко мне, погладила мои волосы.
       – Чем-то приходится жертвовать, Платон, ради исполнения мечты. Твоя мечта уже на пороге.
        – Всегда? – спросил я. – Жертвовать, всегда?
      Катя вздохнула, выпрямилась.
       – Я в своё время готова была пожертвовать всем ради своей мечты – балета, но получилось, что с меня взяли жертву, а мечту отобрали. Теперь мне двадцать пять, у меня есть то, чего нет у большинства моих ровесниц, а потом будет и сорок и семьдесят, но я всё равно буду помнить, что моя мечта не сбылась. А вот, если бы сбылась… Лучше или хуже сложилась бы моя судьба, но я не считала, что потеряла то, что было для меня важнее всего… Быть может, из меня никогда не получилась бы прима и я так и осталась бы в кордебалете, как девять из десяти танцовщиц, может быть, я пала бы жертвой каких-нибудь подковёрных интриг или преследований высокопоставленных мерзавцев, охотников до балетного «мяса», а таких всегда было много… Исполнившаяся мечта могла бы взять у меня всё, всё то, что есть теперь, и всё же я не чувствовала бы, что судьба меня обманула, понимаешь? Я сама выбрала тот путь и чья вина, что сам путь вдруг сбросил меня с себя?.. Я это к тому говорю, Платон, чтобы ты не сомневался: выбрал дорогу – иди, что бы ни ждало впереди. Это самое трудное и самое важное выбрать путь и пройти его.
        – Я не хочу жертвовать вами с Ванюшей.
        – Ну, мы, слава Богу, будем живы, – Катя улыбнулась. – А ты когда-нибудь вернёшься и… если я не совсем, к тому времени, состарюсь и растеряю всю свою красоту, если ты захочешь меня видеть, мы снова будем вместе.
       – А если ты не захочешь?
       Катя засмеялась:
       – Ну ты же соблазнил меня когда-то и даже довольно легко, сумеешь и снова.
        – А Ваня?
        – Ну, будешь жить и знать, что у тебя есть сын.
      Я развернулся.
        – Нет, я так не могу. Ты моя. Ты и Ваня – моя семья, я не могу расстаться с вами.
      Катя только улыбнулась, погладила моё лицо пальцами.
        – Платон… я люблю тебя… Мало это или много?
        – Это – всё, чего я хотел бы.
        – Не всё, – она покачала головой. – Но я и за это тоже люблю тебя, за целеустремлённость и верность свой мечте, что бы кто ни говорил. За эту силу в тебе. Звонить и писать будешь, что же делать...
       – Я должен тебя видеть, я не смогу иначе.
       – Сможешь. Мог все эти годы, это в последние месяцы, что я в Москве мы опять прилипли друг к другу слишком сильно.
      Я сжал Катины плечи в своих руках, они такие красивые золотисто-смуглые в моих ладонях, она вся золотистая, не белая с синевой или розовиной, как остальные, как русские девушки, но как драгоценная статуэтка из бронзы, покрытой золотом.
        – Катюша… я вернусь через пять лет и мы поженимся. Вот я обещаю тебе. Пять лет или раньше. Я сделаю себе имя как международник и смогу стать редактором отдела, или даже… неважно… тогда и… Словом, только дождись меня.
       – Ты так говоришь… будто твоей невесты не существует.
       – Для меня кроме тебя вообще никого не существует. То есть я люблю их всех: маму, отца, Танюшку, особенно, но без тебя я вообще не могу представить, что я жив. Поэтому… ты только не считай, что мы расстались? Не люби этого твоего, рыжеглазого…
      Катя засмеялась над этим прозвищем её Никитского. А потом мы опять улеглись на дорогие хрустящие простыни на ужасном кривом ложе…
       До отъезда мы встречались там с Катей каждый день, потому что я не мог иначе, я должен был надышаться ею, как набирают воздуха в грудь перед тем как нырнуть. Я сказал Кате, что Таня поступает в институт и, возможно, если всё удачно, будет жить в этой комнате, где мы с ней проводим наши свидания.
        – Как у неё дела? – оживилась катя.
        – Неплохо. В институт прошла. То есть, в училище Суриковское, вот на днях зачисление было. Я в Лондон, а они в Кировск, отдыхать перед учебным годом.
        – Она же в Ленинград хотела.
        – За женихом приехала в Москву, – улыбнулся я, поймав себя на мысли, что улыбаюсь именно потому, что говорю об этом, о том, что Лётчик Танин жених. И я сказал об этом Кате. Она удивилась.
       – Таня и Валера Вьюгин?! Валера это… такой, полноватый мальчик был?
       – Ну он теперь уже совсем не полноватый, – усмехнулся я, удивляясь, а ведь верно, за этот год Лётчик не только похудел, а вообще так изменился, что я и не узнал бы его, если бы мы не общались так часто, как пришлось, волосы отрастил почти до плеч и никакого жирка на нём давно нет, не поджарый, конечно, крепкий, но совсем не тот, каким был ещё даже осенью. Вот, что любовь с людьми делает…
        – А я думала, она в Володю Книжника влюблена.
        – Ну… неисповедимы пути Любви, – улыбнулся я. И, подумав, рассказал Кате, что сам знал о том, что началось между Лётчиком и Таней ещё пять лет назад.
        – Так, стало быть, встречаться с Таней снова будем, – обрадовалась Катя. – Я тут совсем без подруг, а Таня стоит их десятка. Ты Тане дай мой телефон, я буду рада.
        Уже легче, что Танюшка и Катя снова будут близко дружить, как было, когда я уехал учиться пять лет назад. И ещё пять лет. Мне ещё надо немного и я буду свободен. Я буду свободен от всего, от Вики, которую я старался не ненавидеть за то одно, что вынужден быть рядом с ней в то время, когда я хочу быть с Катей, за то, что обязан ей тем, что еду в Лондон сразу после института, а не иду извилистой и неверной тропой, которая, может быть, через дальние-дальние африканские страны и вывела бы меня, когда-нибудь лет через двадцать, к Вашингтону и Лондону…
       Мы улетали пятого августа, это был первый день новой жизни, в которой было место только работе и аскетическому ожиданию возвращения к Кате…
Часть 7. Вьюга
Глава 1. «Я – против!» и мастер огорошивать
        Я поступила в училище как-то удивительно легко, даже не верилось, что это могло быть так. На экзаменах по рисунку мне поставили отлично с восклицательным знаком, причём тут пришёл высокий очень важный и видный человек лет сорока или пятидесяти, с видом и осанкой великого князя или, по крайней мере, графа, взглянул на рисунки экзаменуемых мельком, быстро-быстро перебрасывая их почти не задерживаясь взглядом, на одном остановился, я не знала в тот момент, что это мой, а он взял его, поднёс ближе к глазам, потом отдалил, вынул ручку из кармана пиджака, какого-то невообразимо элегантного, кажется и спортивного свободного покроя, но смотревшегося на нём как смокинг, он крутнул ручку длинными пальцами большой руки и что-то черканул на рисунке. Сказал даме, сидевшей тут же за столом:
        – Остальные работы этого студента мне тоже показать.
        – Это не студент ещё, Валерий Карлыч, это абитуриент пока.
        – Для меня это студент, хотя бы он русский и историю на «кол» сдал. Русскому языку мы его научим, истории тоже, а вот дарованию не научишь. Остальные работы мне показать. Все. Спасибо.
        В стайке, из тех, кто смог втиснуться, заглядывая в приоткрытые двери аудитории, громадной, как спортзал, и тихой сейчас, когда уже работали мастера и преподаватели, оценивая работы, зашептались: «Чья? Чья работа?!», но никто ответить не мог, кто мог знать, отсюда узнать «со спины» свою работу было невозможно. Я обернулась и спросила ребят:
       – А кто это?
       Они тут же принялись насмехаться, особенно один, красивый высокий блондин, в классной красной толстовке с каким-то рокерским росчерком, вроде Accept. Он сам бы мог тут моделью для какого-нибудь греческого бога работать. Ну, или для героя нордической саги, потому, наверное, такой заносчивый, что себя «истинным арийцем» считает.
        – Да ты чё?! Не знаешь, вот деревня! Тоже мне… поступает, х-ссс… – он усмехнулся вбок. Выделывается, а глазки строит всё же.
       Но другие ребята так не заносились и подсказали:
        – Это Вальдауф. Валерий Карлович, к нему попасть в мастерскую – это как… билет на Марс купить!
        Именно это имя мне называл Егор Анатольевич, когда мы с ним говорили о поступлении. Я смутилась, и как я к такому великолепному профессору с письмом от моего кировского учителя подойду?..
        Но, когда я увидела свой рисунок с залихватской пятёркой с восклицательным знаком, я почувствовала такой прилив радости, что не могла не улыбаться. Одним словом, я поступила на факультет живописи в мастерскую к профессору Вальдауфу, причём меня он зачислил к себе сам, единственную из всех удачно прошедших испытания, остальных потом отбирал.
       Когда я рассказала об этом Валере, он спросил:
        – Он тебя не видел?
        – Нет, он вообще называет меня «он», фамилия-то мужского рода. А почему ты спросил?
        Валера на мгновение отвернулся.
       – Ты… очень красивая, Тань, вот я и подумал, может профессор этот хвалёный, просто захотел тебя взять, потому что…
        – Ну, Лётчик… вот здорово! Это так ты веришь в мои способности, да?! – задохнулась я.
        – Танюша, да я не в том смысле… Ты по улице идёшь, люди головы сворачивают… а… платье мерила в «Берёзке», какой-то хлыщ к Платону подъехал, пригласил тебя в школу манекенщиц, ну чего ты обиделась?!
       – Получается, что меня, по-твоему в училище берут за длинные ноги, а не потому что я могу стать художником?! Ну, Валерочка… договорился…
       – Ну Таня, что ты ей-Богу… ревновать тоже нельзя? – взмолился Валера. – Я-то пельмень в муке и сметане, не забыла?! А рядом ты… вот такая, да ещё профессор, к которому попасть как на Марс сложно, берёт тебя первее всех к себе, есть от чего впасть в печаль…
       – Ну ладно тебе… что ты… сразу как этот… «пельмень»… вспомнил тоже мне, я от ревности тогда… а ты… запомнил зачем-то… Ты не думай, никто мне кроме тебя не нужен, слышишь? И профессор старый дед, просто он великий там, вот и хотят все к нему… его ученики, говорят, в Академии художеств, выставляются, и заказы на большие работы имеют и… Ну, словом… Валер, я же…
      Я обнял её порывисто, и так принцесса была, а теперь и Москва её признает, захочет она продолжать быть со мной, голодранцем?..
       Мы вернулись в Кировск, потому что до учёбы оставался почти месяц. Платон и его Вика улетели в Англию пятого августа, мы их провожали в Шереметьево, Таня даже заплакала, когда они ушли за перегородку паспортного контроля.
        – Ты чего, Танюшка? – я обнял её.
        – Куда понесло его? – всхлипнула Таня на моём плече. – Да ещё с этой… Викой, жвичкой вертлявой. Она же его не любит нисколько, использует только его выгодную внешность и то, что он считает себя ей обязанным, дурак! И так бы он свой дурацкий Лондон получил. А вообще, по-хорошему, сейчас у нас в Союзе для журналистов самая работа. Особенно после того как он прославился с теми статьями про Змеиное королевство.
      Так назывались статьи о том, что Платон раскрыл в психбольнице.
      – А ведь не дали ему тогда до конца довести его журналистское расследование, – вдохнула Таня, отлипая от меня и высморкавшись. – Всех, кто Змейку покрывал или даже вообще на это всё сподвигнул, не дали Платону тронуть. Ни милицейских, ни партийных начальников.
        – Ты думаешь…
        – Чего тут думать… Я не должна была быть в её взрослом отделении, а меня нарочно к ней пристроили, вот из каких соображений? Володиного отца прикрывали или что? Ведь Володю пытались обвинять во всём, пока не доказали, что я вообще не травилась, все думали, это он виноват…
        – Ну и клубок… – проговорил я, этого всего я не знал.
        – Да, Лётчик. И главные головы этого змеиного клубка все на своих местах. А может и на повышение куда пошли… или пойдут.
      Я обнял её, и мы двинулись к выходу, огибая толпы людей.
        – Знаешь, плевать, награда, как говориться, найдёт своих героев, всё равно они поплатятся так или иначе… И все головы Горынычам не открутишь, а вот своей Платон лишиться мог легко, тем более ты. Мне главное, что ты спаслась оттуда.
        – Не открутишь… может быть… но стараться надо, а, Валер? Иначе, какие мы потомки Иванов-царевичей?
        – Значит, станем откручивать.
        Дома пришлось расстаться, хотя я знал, что это лишь на несколько часов, увижусь с мамой, расскажу новости, а там и отправлюсь сразу к Тане. Но разговор с мамой обернулся совсем не таким, как я представлял себе. Она встретила меня даже объятиями, всё же меня не было целый месяц, и хотя я и звонил.
        – Ну и как вы там?
        – Отлично, мамуля. Таня поступила, теперь будем вместе учиться. Ну то есть, не вместе, она в своём училище, я в своём институте, но все равно в одном городе, – радостно сияя, рассказывал я, не замечая нарочитой маминой мрачности. Ничего, она смириться со временем…
        – Раздевайся-раздевайся, давай вымойся с дороги, а я пока тебе разогрею ужин.
        Когда я вымытый и даже распаренный слегка уже сидел за столом, мама сказала:
         – Так, стало быть, взяли в художницы Таню…
        – Да! там какой-то профессор в восторг пришёл от её работ, сразу к себе на курс взял, ну то есть не на курс, а в мастерскую, у них так называется.
         – Гарем у профессора, небось, дур этих, провинциальных. Вот и взял. А кто бы такую не взял…
          – Мам, ну зачем ты это говоришь?
          – Да затем, сынок! Что она совсем тебе не пара, художница… это же… Это – богема. Пьянство там и распутство, ничего больше!
          – Какое это имеет отношение к Тане?! Никакого.
          – Сейчас не имеет, а дальше… поманят огни московские… Столица, знаешь, не таких под себя ломала. Ты сам подумай, что ты можешь дать ей, даже если закончишь и станешь врачом, пока ты зарабатывать начнёшь… да и никогда особенно богатыми врачи не были. Если только академиком когда сделаешься, но  то, когда ещё будет… Всё это время Таня твоя будет ждать, вянуть?
        – Мам… я не знаю, что будет, куда какие огни поманят, но к чему сейчас об этом? – я посмотрел на маму, мы всегда были похожи, и очень близки, потому что у нас была маленькая семья, кроме друг друга никого у нас не было, бабушки мои умерли, когда я учился в начальной школе, сестёр и братьев не было ни у отца, ни у мамы. А теперь маме казалось, что она теряет меня? Но если бы она не протестовала против Тани так упорно и так яростно, мы не отдалялись бы.
        – Да к тому… что ты даже на себя похож быть перестал… – дрогнувшим голосом проговорила мама. – Весь этой… Тане отдался. Как и не мой сын.
        – Ну что ты… мам? – я погладил маму по мягкой маленькой руке.
       Мама только вздохнула, совсем не обращая внимания ни на то, как я смотрю на неё, как соскучился.
        – Между прочим, Марата Бадмаева осудили заочно. К высшей мере приговорили, дружка его на пятнадцать лет, он как бы соучастник у них. Третий и вовсе, говорят… повесился, ни до какого суда не дожил. Признался во всём… Вот так-то… А ведь в ту ночь там, на той даче и Таня была с ними. Вот, что они все там делали? Ведь там наркотики были какие-то, в крови у Марата обнаружили, все знают… Ведь… вот выкидыш у Тани был, не с той ли ночи? Если не Книжника был ребёнок, то чей тогда? С какими она привыкла, подумай?! Это ж настоящие мажоры! И бандиты! Я же говорю, Богема… Не годится Таня в жёны тебе. Ни тебе, никому…
        – Мама, ну, перестань, – тихо попросил я.
        – Не перестану! Я против, вот и весь мой тебе сказ!
      Я выпрямился. И почему мама делает всё, чтобы я сбежал поскорее?
           – Никакая твоя ночная кукушка меня не перекукует, запомни!
        Я поднялся уходить.
        – Бессовестный, не успел приехать, едва ложку съел и тут же опять к этой девчонке?! Лера! Ослепление пройдёт, и ты поймёшь, что я была права, с чем ты останешься? Ну опомнись! Ты же… ты никогда не будешь её достоин! Ревность сведёт тебя с ума! – почти прокричала мама уже в коридор.
       Но там оказалась тётя Зина, печально вдовеющая теперь без своего Витьки, бездетная нестарая ещё женщина.
       – Здрасьте, тёть Зин! – сказал я, в надежде, что мама перестанет говорить при тёте Зине то, что, видимо, долго копилось у неё в душе.
        – Здравствуй, Валера – кивнула тётя Зина. – Кого это ты вдруг недостоин? Катерина Михална, да Валерка любой королевы достоин!
        Но мама уже не думала, что говорит и зачем.
        – Зинк, ну ты хоть не встревай! – накинулась она и на тётю Зину.
        – Я и не встреваю, да только что же взрослого парня-то поучать? – та даже опешила. – Теперь уж не переделать…
         – Зинаида, своими детьми обзаведись, тогда и советы давай, – прирезала мама ни в чём не повинную несчастную тётю Зину.
       Та моргнула болезненно, взглянув на маму, как несправедливо обиженный ребёнок.
        – Ну… это уж… грешно тебе, Катерина, эдак меня… припечатывать, – сказала она дрогнувшим голосом, и ушла в свою комнату, тихо закрывшись там.
        – Ну и что ты разошлась, мам? – с упрёком сказал я.
        – Лерка, учти, эту девчонку я на порог не пущу! Нет моего материнского благословения на то! А теперь иди, спи с ней, раз она, бесстыжая такое позволяет! – с этими словами мама захлопнула дверь в нашу комнату, будто из дома выгнала.
       Но я не унывал, я отправился к Тане, как мы и договаривались ещё в поезде из Москвы. Удивительно, но я застал у них дома не только Таню и Ларису Валентиновну, но и Таниного отца, сразу вспомнив, как провёл когда-то несколько дней у него в доме. И не так давно, а, кажется, прямо век прошёл с тех пор… Я знал его и прежде, конечно, видел не раз, красивый седоватый мужчина, с правильными чертами лица, осанкой и движениями, немного ленивыми, достойными аристократа, он величественно крутил в руке трубку, но закуривать не собирался. Он-то мне дверь и открыл.
        – О… кажется, Валерий? – спросил он, впуская меня. – Добрый вечер.
       И протянул мне руку для пожатия. Я пожал её, большую и широкую, немного сухую, и с тонкой кожей, не привыкшей к труду кроме письма и печатания на машинке.
        – Танюша, к тебе! – громко сказал он.
        Таня выглянула из своей комнаты, и просияла, увидев меня. И я забыл все мамины сердитые слова. Мама поймёт, это в ней материнская ревность и страх остаться совсем одной. Но тем вернее надо было бы одобрить мой выбор и принять Таню, от которой она получила бы уважение и даже, может быть, любовь, потому что Таня очень хорошо относилась к моей маме, даже зная, что та не принимает её.
      Но тут в коридоре появилась и Лариса Валентиновна и, кивнув мне, сказала неожиданно:
        – Андрей, вот Валерий попросил руки Танюши, я согласилась, ты что скажешь?
       Мы все немного оторопели. Андрей Андреевич усмехнулся, засовывая в рот мундштук трубки.
        – Ох, Лариса, мастер огорошивать, – проговорил он, покачав головой. – Надеюсь, спешки со свадьбой нет?
       Он взглянул на меня вопросительно, имя в виду, наверное, нежданную беременность.
        – С-спешки нет, – сказал я, запинаясь от смущения. – Извините, Андрей Андреевич.
        – Да за что же? Это вы извините. Не смущайтесь, Валерий. Мы тут сына только что женили, вот Лариса Валентиновна недовольна, к тому же он уехал за тридевять земель… Вот потому она так резко с нами.
        – Я не привыкла, мои дорогие, чтобы обо мне говорили в третьем лице, – раздражённо сказала Лариса Валентиновна и зашла опять в столовую, но потом выглянула оттуда и спросила меня: – Валера, вы чай пить будете? У нас тут торт «Киевский».
       За меня ответила Таня.
        – Нет, мы гулять идём, – сказала она, подходя ко мне.
        – Пока, пап! – она приподнялась на цыпочки и чмокнула отца в щёку. – Мама, пока!
        – Опять до утра? – спросила Лариса Валентиновна.
        – Скорее до обеда, – ответила Таня, открывая входную дверь и вытягивая меня за собой.
        – Лара… – услышали мы досадливый вздох Андрея Андреевича.
       И побежали вниз по деревянной лестнице.
        – Чего это они? Ссорятся? – спросил я.
        – Нет, папа обратно жениться на маме пришёл, а она делает ему нервы нарочно. Глупая женская месть… Ну, любишь, так и бери его и люби. Верно?
        – Верно, – засмеялся я. – Ты так со мной сделаешь? Возьмешь меня?
        – Ну если ты меня возьмёшь…
        – Так я уж взял.
        – Взял? Как бы ни так?! – засмеялась Таня и вдруг побежала по дорожке вдоль берега, а мы были уже недалеко от нашей усадьбы, куда нас ноги несли сами.
      Я быстро догнал её и подхватил на руки. И прижался тут же к её губам, так давно мы не целовались… дорога, и сегодня всё никак не дойдём…
      Но мы дошли, и, в нетерпении разбрасывая одежду, наконец-то соединились. Вот как можно расставаться с тем, кого любишь даже на несколько часов?..
       Мы лежали рядом, я притянул Таню к себе на грудь, камин даже не успели разжечь, надо встать, растопить.
        – Как думаешь, они, правда, снова поженятся, твои родители? – спросил я.
       Таня пожала плечами.
        – Мама не умеет отпускать прошлое, но… наверное, потому что отец так и не стал прошлым. Мы с Платоном… да и жил он рядом все эти годы и бывал у нас часто. Просто получалось, что он живёт, как ему всегда хотелось, но когда он понял, что она может сейчас, когда и я уеду учиться, почувствовать себя свободной и куда-нибудь упорхнуть, решил её привязать к себе снова. Думаю, так… Он тоже её любит, думаю. Просто у них такие модели любви, у каждого, не сходящиеся в одну точку. У неё перед экраном, у него – за, вот и получается какая-то диссоциация. Они идеальная пара и совершенно неподходящая.
        – А тебе хотелось бы? Чтобы они снова были вместе? – спросил я.
        – Когда они были вместе, была какая-то совсем иная жизнь у нас, Валер. Другой город, бабушка с дедушкой…Но я думаю, та жизнь не была для мамы счастьем. Поэтому… выбрать ей теперь снова жить с папой вместе или попробовать без него… я не знаю. Она ведь знала всех его тутошних тёток... он не скрывался. Я не знаю…
      Я поднялся, надо всё же камин разжечь, становится темно, и включить какую-нибудь настольную лампу, что ли…
       – Ты есть не хочешь? – спросил я, вставая с постели, чайник включить…
        – Нет. А ты голодный?
        – Нет, я успел поесть, – я присел к камину, прислушиваясь, мне померещились какие-то шаги. Странно, сколько времени мы провели здесь, ни разу посторонних звуков не слышали. Никаких привидений или хотя бы крыс. Только кошки бегали тут в изобилии, но, наверное, поэтому крысы и держались скромно...
       Пока я выгребал золу из камина, намереваясь принести дров, Таня поднялась и включила лампу и торшер…
Глава 2. «Извините, девушка…»
        Едва включился свет, как шаги стали вполне отчётливыми и через мгновение к нашим комнатам подошёл кто-то, ещё до того как мы успели даже подумать о том, чтобы одеться. Так Альбина и застала нас, меня полностью голого, а Таню в постели, сразу в страхе прикрывшуюся покрывалом почти до бровей. Альбина остановилась в высоком проёме распахнутой двери, потому что мы не закрывали их, было тепло, а незваные гости к нам не приходили.
        – О… Вьюгин, не ожидала увидеть тебя с голыми причиндалами. Отличный вид, – сказала она, а потом завертела головой, оглядывая комнату. – Это здесь теперь, значит, публичный дом местного пошиба.
         – Нет…. – сказал я, даже не слишком пугаясь. И, взяв джинсы, стал поспешно натягивать, не говорить же о самом серьёзном без порток. Но это хорошо, что Альбина явилась сама и всё увидела, меньше слов придётся потратить. – Аля…
        – Что? Одевайся, пошли домой. Развлёкся, пока невесты не было, так и быть, учитывая разлуку, я тебя прощаю, почему бы не воспользоваться услугами доступной девушки. Ты хоть расплатиться-то успел? Или вы ещё не приступали? Вы, девушка, вперёд берёте или после выполнения работы? – спросила она Таню.
        – Аля! Прекрати! – я застегнул джинсы. – Я хотел поговорить с тобой.
         – Отлично, дома и поговорим, не здесь же, – Альбина спокойно кивнула.
         – Нет, здесь.
       Она удивлённо посмотрела на меня. 
        – Здесь? В этом бардаке? Пойдём-пойдём, не дури. У меня тоже есть новости для тебя.
        – Так говори, – сказал я.
       Теперь, когда я был в штанах, я чувствовал себя гораздо увереннее.
        – При этой…? – Альбина подняла брови. – Ты что? Я не услышала, ты успел расплатиться за услуги?
       – Аля, прекрати! – воскликнул я.
      Но Альбина и не думала прекращать, она взглянула на Таню, вытянув шею, будто разговаривала с глухой или умственно отсталой.
        – Девушка, он заплатил? Это я спрашиваю, чтобы ты не остался должен. Вы знаете, я давно не приезжала, беременность, протекает тяжело, положили на сохранение, вот и не могла приехать раньше. А как мужчине без разрядки? Вот я и сказала ему по телефону, найди какую-нибудь, пока меня нет. Только чтобы не слишком дорого, для семейного бюджета, чтобы не накладно. Ну вот и… Но я вижу тут недорого обошлось, в развалинах этих… Вы тут всех их принимаете?
         – Подожди, Альбина, какая беременность?! – оторопел я.
        Альбина посмотрела на меня, качнув головой.
        – Ну, вообще-то вполне обыкновенная, что ты спрашиваешь, ты будто не в курсе. Четвёртый месяц, – и снова посмотрела на Таню. – Он не слишком донимал вас? Он, знаете, ненасытный товарищ, спать не даст, если рядом… я ещё потому не спешила домой, думаю, опасно на ранних сроках к нему ехать... Ты оделся, Валерун? Пошли домой. Наездился и хватит, всё-таки жена вернулась.
       У меня голова шла кругом, беременность, сохранение, жена… что происходит? Или я заснул и мне снится кошмар?!
         – Аля… какая жена, что ты мелешь?
         – Как какая? Если женщина вынашивает твоего ребёнка, и ты с ней в ЗАГС подал заявление, то, кто она? Конечно, роспись только в субботу, но ведь это уже мелочи…
       Может, я с ума сошёл и не помню, что знал об Альбининой беременности, и о том, что мы женимся в субботу?! Или я, правда, сплю? Или что?!
       – Бери футболку, Валерун, и идём.
        – Никуда я не пойду, – сказал я.
        – Ну что ты как маленький?.. Вот всегда так, ведь я не в первый раз вытаскиваю его от шалав, уж простите, девушка. Ничего особенного, конечно, кого-то жёны по пивным ищут, я по – шалавам. Но… что делать, любовь. Да милый? – она улыбнулась мне. – Говорят, перебесится.
        – Послушай, Альбина, прекрати ломать комедию, – сказал я. – Никуда я не пойду. – Я здесь с моей невестой, и как бы ты сейчас…
         – С кем ты? Ну, с невестой – это верно, со мной. А теперь что, развлёкся и достаточно. Идём-идём, там следующий у неё клиент, ты же не один желающий в городе.
        – Прекрати! – вскричал я.
       Альбина посмотрела на меня с удивлением:
        – Что такое? Перебор? Ну хорошо, нету клиентов на сегодня, ты же на всю ночь арендовал, позлить тебя хотела… – она улыбнулась. – Всё-всё, Валерун, прощайся, идём, я тут в темноте навернусь ещё, что с ребёнком сделается? Идём. Ничего с девушкой не случится, её Водочник проводит до дома, он там, у крыльца ждёт.
        – Вот пусть тебя Водочник и проводит, я никуда не уйду отсюда, – сказал я, нетерпеливо убирая волосы с лица, которые наэлектризовались от одежды и суеты.
        – Ну, Валерунчик, ну что вот ты говоришь, прямо не знаю, ну как он меня проводит, когда он у крыльца, а до него через весь этот дом проклятый идти? Я сюда-то еле дочапала… Хочешь, чтобы я упала? Девушка, извините за вторжение ещё раз. Ну, пошли, Валер.
        – Аля, ты не слышишь? Я не уйду. Я люблю Таню и останусь с ней!
        – Кого ты любишь? Чокнутую потаскушку? Ты сам-то в уме? Или ты выпивши? Ну полюбил немного и хватит, пора вернуться в ум, и на прежние рельсы. Наигрался и будет, ты же понимаешь, что это несерьёзно. Ты же сам говорил мне, когда звонил, что несерьёзно, что это пока меня нет, просто, чтобы… с Дунькой Кулаковой не дружить. Чего теперь-то? Перед ней хочешь выглядеть героем? Он вам наплёл, небось, невесть что? Да? – она опять громко обратилась к Тане, как будто она могла её не слышать. – Замуж, наверное, звал?
        Альбина засмеялась деланно, закидывая голову.
         – Это у него ход такой, он всем девушкам эту лапшу вешает, – она отмахнулась. – Мы, знаете, из-за учёбы видимся не каждый день, вот он и подгуливает… но теперь вместе жить будем, успокоится… Таня, кажется? Вы не обижайтесь, я даже зла на вас не держу, ну правда, лучше одна какая-то, чем разные… Ещё заразится чем-нибудь… Ты, кстати, предохранялся хоть?
       Я успел надеть футболку.
        – Таня, я сейчас до крыльца провожу Альбину и вернусь, – сказал я Тане, будто онемевшей. Она, сжавшись в комок, укрылась до глаз покрывалом, так, что я даже не мог разглядеть толком её лица. – Танюша, ты слышишь? Только до крыльца и вернусь.
       Альбина только вздохнула, сокрушённо покачав головой. И едва я двинулся с места, чтобы идти с ней, прошипела:
        – Руку дай, тут камни, вообще, не знамо что… с-сспади… Что, больше потрахаться негде было? Ещё навернуться не хватало…
         – Аля, что за цирк ты устроила? – я взял её под руку покрепче, сразу ощутив знакомый запах её дезодоранта, и рука плотная, округлая, я отвык, но я помнил...
        – Никакого цирка. Ты что хотел, чтобы я при шлюхе твоей отношения стала выяснять? Когда я тебя без штанов с ней застала? Унижаться перед этой… Тише ты… куда бежишь? Ноги переломаю здесь.
       – Что ты выдумала с ЗАГСом, с беременностью?
       – Ничего я не выдумала. Родители записали нас, ну а как? Живот скоро на нос полезет, вот по знакомству и записали на субботу. Или ты хочешь, чтобы твой ребёнок с прочерком жил?
        – Откуда ребёнок?
        – Валерун, ты чего? Вестимо, откуда.
        – Почему ты не звонила, ни разу, не сказала ничего?
        – Ну почему… Не так-то просто и учиться и от токсикоза страдать, откуда же я знала, что ты тут… во все тяжкие ударился. А потом на сохранение попала больше чем на месяц. Сказали, вообще всю беременность надо лежать. Так что, дорого мне стоят твои похождения. Ты бы хоть постыдился, а, Вьюгин?
       Мы вышли на крыльцо, никаких признаков Водочника тут не было. Альбина только пожала плечами.
       – Ну… ушёл значит, – пожала плечами Альбина. – Ты же не оставишь меня здесь, одну в темноте, в этих буераках, чтобы свою девку опять окучивать? Беременную невесту, которую ты вознамерился бросить только потому, что тебе невтерпёж было. Валерун, ну ты в себя-то приди. А то, ты то институт бросаешь, то меня с ребёнком, может быть, бросишь? Ради чего? Ради кого? Ну тебе понятно, по приколу с ней, сестра Платона и вообще… прогремела… Но ей-то ты, на кой сдался, когда у неё Книжник, когда у неё Москва теперь начинается. Что она с тобой, бессребреником, останется? Ну утешили друг друга и успокойся…
      Я остановился, мы ещё не дошли до улиц.
        – Я её люблю, ты это понимаешь? – мне хотелось встряхнуть Альбину, чтобы в неё вместились наконец мои слова, чтобы она перестала тарахтеть своё.
        – Понимаю, чего не понять. Она вон какая, прям Голливуд, даром, что совсем недавно пигалицей голенастой бегала, откуда что взялось... Но ты сам рассуди, надолго это? Она сейчас учиться начнёт, тебе замену в два счёта отыщет, даже в один. Я ж тут просто на улицу вышла и спросила, куда вы пошли, и мне показали, она заметная… А в Москве… что ж она не воспользуется своей красотой? А тут ты, как обруч на шее. Поначалу врать тебе будет, пропадать, а потом… просто бросит тебя и всё. Скажет, прости, Валерун, наша встреча была ошибкой. Разве могут такие женщины, да ещё в той среде, куда она вознамерилась, оставаться верными жёнами?.. Ты меня за то, что я с ней так не очень-то деликатно, прости, но знаешь, я, что… без сердца, что ли?! Больно об изменах узнавать…
       Мы вышли на улицу, плохо освещённую, но уже не такую корявую, как та дорога, по которой мы шли до сих пор. Альбина продолжила. Мне казалось, она с каждым словом забивает мне гвозди в мозг.
        – Я пролежала на сохранении, думала… вообще калекой буду… А потом ехала обрадовать тебя будущим наследником, и вдруг… вижу тебя с голым задом, и с этой… красоткой. Я что почувствовать должна была? Ты представь только?! Ох, погоди, не беги… – она остановилась, задохнувшись.
        Никакого живота я не наблюдал, но, наверное, на таком сроке и нет ещё. Тогда у Тани какой был срок? Тоже не слишком было видно, только на ощупь. Но Таня худенькая, а тогда была вообще… какой-то бухенвальд. А Альбина… думаю, там есть, где ребёнку спрятаться внутри неё… Господи… мой ребёнок?.. что же это такое?..
        – Ты… хоть бы выбрал кого похуже, не такую красивую, мне может, не так обидно было… А то я как каракатица против неё. Конечно, ты за ней, прилип теперь… она-то рада стараться, соблазнила тебя… а я что? Одна с дитем оставайся? Как мне-то быть, Валерун? Я же не думала, что ты меня бросишь. Разве я думала, что после стольких лет… что ты… я же думала… ты говорил, что любишь… я-то верила… дура я…
       И тут Альбина принялась плакать. И от плача даже приседать, словно не могла удержаться на ногах, прижимая ладони к лицу. Я обнял её, слёзы были самыми настоящими, она уткнулась горячими щеками мне в грудь, а слёзы мочили мне футболку.
        – Ну ладно, Аля, идём, до дома доведу тебя… – пробормотал я.
       Я был будто оглушён всем, что наговорила Альбина, но твёрдо знал только одно: я должен вернуться назад к Тане. Я провожу Альбину и вернусь. Я объясню всё, расскажу, как было, что Альбина теперь беременна. Никакой свадьбы, конечно, не может быть, стану помогать деньгами, как это называется… «алименты»… откуда деньги брать… ну, то, что скопилось, конечно, сильно подтаяло за месяц в Москве, но ещё три недели до учёбы есть, и в самой Москве я тем же грузчиком могу работать… Но только бы Таня не поверила Альбине… только б не подумала того, что Аля представила тут… Я всё Тане объясню, она поймёт… Таня поймёт, не может не понять, всегда понимала меня… ну все мы бываем слабы и совершаем ошибки, не сказал я вовремя Альбине, что больше не люблю её, да и не любил прежде, заблуждался… Но ребёнок… как же так…
       Я так растерялся, да и плачущую Альбину было очень жалко, на сохранении лежала месяц, сохраняла моего ребёнка… Аля, Аля, почему ты не звонила… почему ты не позвонила ни разу, я хотя бы… А что бы я сделал? Вот, что?!..
      Альбина застонала, прижимая руки к животу.
       – Ох, Лерчик… как дойдём-то, не знаю…
       И машин, как нарочно, не было, я попросил бы подбросить, глубокая ночь… Пришлось Альбину на руки поднять, я, конечно, здоровенный грузчик стал за год, но одно дело на спине мешок тащить, другое дело шестидесятипятикилограммовое тело на руках. До Альбининого дома мы шли почти час… Она постанывала время от времени.
       – Может, «скорую» вызовем? – спрашивал я, всякий раз, проходя мимо телефонов-автоматов.
        – Давай до дома, там мама… скажут, в больницу – вызовем… – отвечала Альбина. – Ох, Валерчик…
    Наконец, мы добрались, время от времени, Альбина пыталась идти сама, но, сделав несколько шагов, останавливалась, сгибаясь. Одним словом, добрались мы до Алиной квартиры, перепугали её родителей до полусмерти, они спали, не ждали её, думая, что она заночует у меня, так и сказала её мама…
       Уложили её на диван, засуетились со шприцами, и всё это время Альбина держала меня за руку, не желая отпускать ни на мгновение.
        – Ты только не уходи, не уходи, Валерчик… пожалуйста… я так тебя люблю…. – по-моему Альбина впервые сказала мне эти слова, и они обескуражили меня сейчас почти как сообщение о беременности.
        – Я здесь-здесь, – проговорил я.
       Когда Альбина задремала её мама тихо подошла ко мне.
        – Валерочка, я не знала, что вы… Аля нас врасплох застала с беременностью… Вы… тебе здесь постелить? На кресле?
        – Что? Нет, не надо, я так… – всё думая, вот Альбина уснёт, и я уйду, вернусь к Тане.
        Так я и заснул возле дивана, на котором посапывала Альбина, укрытая клетчатым пледом…
Глава 3. Дотла
       Появление Альбины и всё, что она говорила, показалось мне каким-то странным сном, каким-то затмением или обвалом, под которым вдруг погибло всё, что составляло мою жизнь не последние месяцы, а уже несколько лет. Я не сомневалась, что Валера не вернётся. Я не хотела в это верить, я знала, что он хочет вернуться, я верила в это, но я чувствовала, что он не сможет вернуться. Ни от крыльца, ни вообще…
      Меня пробрала дрожь холода и страха. В этой усадьбе я ни разу не оставалась одна, зимой рядом были ребята, а теперь в ночи, уже захваченной тьмой, я была одна. Я обернулась, оглядывая комнату, будто видела её впервые, меня поразило запустение и разрушение, которое овладело, оказывается, домом. До сих пор я не замечала этого. До сих пор мне всё казалось дворцом, сказочными чертогами, а это развалины, несчастные обломки былого…
       Дрожа от холода, который, я чувствовала, проник внутрь меня, в самую сердцевину, не хотелось бы думать, что в сердце, о сердце я вообще всю жизнь стараюсь не думать и не говорить лишний раз, боясь его и того, что с ним когда-то было, и может произойти, потому что я одна из немногих моих ровесниц, кто знает, что такое плохо работающее сердце. Но моё много лет работало хорошо. И оно было живо, оно жило, горело, а теперь туда входит весь этот холод и темнота, что окружили меня, весь страх и ужас одиночества…
       За что это мне? Почему я сейчас одна здесь в этом страшном доме, который вот-вот обрушится мне на голову и раздавит, он уже придавил меня растрескавшимся потолком…
       За что, ты же знаешь, за что, Таня, что ты спрашиваешь? Ты знаешь, ты видела, как было больно Володе, когда он уходил, он, который, несмотря ни на что не бросил и не предал тебя, когда ты не один раз его отвергла, подлая, подлая… Вот и расплата, Таня, эта боль как отмщение…
       И опустошение. Валера… я никогда больше не увижу тебя…
       Когда он вышел, оглядываясь, в проём высоких дверей, когда в темноте погас его силуэт, когда стихли их шаги и слова, эта пустота словно наступила мне на грудь…
        Я замерла от страха, мне казалось, что если я пошевелюсь, то темнота наступит на меня второй ногой, и я уже не выйду отсюда никогда, из этого умершего дома, из склепа…
       Я задыхалась… нет, не от слёз, наверное, если бы они полились, мне стало бы легче, хотя как может стать легче, когда тебе выжигают сердце?!..
       Нет-нет, нельзя здесь оставаться, тем более обнажённой, обнажение – для любви, а любовь ушла отсюда…
       Трясясь, я стала одеваться. Он вернётся, вернётся… не сюда, сюда уже никто живой не придёт, он… придёт ко мне. Не может не прийти. Хотя бы для того, чтобы сказать, что расстаётся со мной. Ведь нельзя не прийти. Я ещё увижу его… увижу…
       Только надо поскорее одеться и уйти отсюда, иначе я просто умру здесь. Здесь больше нельзя оставаться, если ещё жива…
       Я оделась, еле-еле отыскав свою одежду, пришлось включить верхний свет, отчего всё убожество здешнего обиталища стала ещё очевиднее и ещё сильнее давило на меня своими стенами, потолком, чёрной пастью камина без огня, из которой, казалось, вот-вот выдвинуться зубы и вцепятся в меня…
      Наконец, я была одета, кроссовки я натянула, не развязывая шнурков, только бы скорее убежать отсюда. И только я разогнулась, чтобы дать стрекача по чёрным коридорам, как увидела Екатерину Михайловну прямо перед собой. От неожиданности я даже вздрогнула, и, отпрянув, села на кровать, если бы она не попалась мне под колени, я упала бы на пол…
     …Да, я пришла сюда, как приходила к этой девочке зимой, когда стены этого старого особняка были покрыты слоем инея, и он был похож на дворец Снежной Королевы, был красив и величествен, а Таня была несчастный измученным ребёнком, жертвой страшного преступления, маленькой и очень худой, ей угрожала и смерть, и преследования злодеев, и мы все спасали, и охраняли её здесь.
        А теперь передо мной взрослая хищница. Высокая, сильная, гибкая пантера, даже снежный барс, которая схватила моего сына своими белоснежными острейшими клыками и, ухмыляясь, смотрела на меня, а с её клыков капала его кровь… Да, это совсем не та Таня, которой я так сочувствовала, как мать и как женщина. Это та, что отобрала моего мальчика, вырвала его из нашего мира, и потащила куда-то за собой так, чтобы он забыл и меня, и всё, чему я учила его, и к чему он стремился и чего хотел.
        Может быть, Альбина и не была идеальной девушкой, она суховата, грубовата, она скорее приняла Лерочкину любовь, чем любила сама, но приняла с охотой и готова была ему подарить дом, семью, всё, что нужно мужчине, чтобы строить счастливую жизнь. Что может дать ему Таня? Таня, у которой талия тоньше моей шеи, и ноги выше моего роста, Таня, у которой седина в волосах превратилась в свечение, которая красива изысканной, нездешней красотой, ей тесно в пространстве этого громадного здания, оно будто выгнулось в стенах от напора её совершенства. Что может дать такая женщина обычному парню, как мой Лера? Что она может принести в его жизнь, кроме разочарования и боли? Ей станет мало его уже через полгода. И что получит он? Разбитое сердце и разбитую жизнь. Я не могла этого допустить.
       Я не могла позволить этому случиться. Леруша – единственное, что у меня есть. Я любила его отца, как никого и ничто, и если бы он не оставил бы мне сына, я умерла бы вместе с ним. Лерик напоминал Павла только движениями сильного тела, руками, небольшими и довольно изящными, и светлыми прозрачными серыми глазами. В остальном он был похож на меня, чертами лица, и полнотой, и характером, цельным и спокойным. Но теперь даже наше сходство стало таять вместе с небольшим излишком веса, Лерик стал строен, силён, волосы какие-то красивые блестящие отросли, и стал он таким с ней, чтобы быть под стать ей, красивой, её обрамление… Совсем будто и не мой мальчик, а её…
      Но что будет дальше? Я не сомневалась, что она бросит его. Но перед этим выпьет до дна, съест его сердце, и вышвырнет пустого. Что тогда будет с Лериком? Его отец умер так рано, потому что слишком любил выпивать, что станет делать Лерик, если Таня его оставит? Что делают все мужчины? Запьёт, несомненно. И умрёт?..
       Но даже если и не запьёт, но останется опустошённым и без Альбиночки… Теперь мне уже казалось, что даже институт Лерик едва не бросил из-за Тани…
       Поэтому я пришла сюда, после того, как Альбина увела Лерика. Альбина приехала в Кировск три недели назад, она позвонила, и я позвала её к себе. Я рассказала ей всё о том, что тут происходило у нас, об измене Лерика, и сказала в конце:
        – Аля, тебе решать, что с этим делать.
      Альбина долго сидела молча, потом посмотрела на меня.
        – Да-да… я почувствовала это, когда приезжала, что-то не то с ним было. Но… Катерина Михална, началось раньше, ещё, когда он институт задумал бросить. Не мог он тогда уже с этой Таней? И что это за Таня? Которая? Я вообще не помню такой.
        – Конечно, не помнишь, когда вы закончили школу, она шестиклассницей была. Сестра Платона Олейника.
        – Я не знала, что у Платона сестра-то есть, – сказала Альбина, и от меня не ускользнуло, как Альбина произнесла имя Платона, его уважали парни в городе, а девочки смотрели вот так, с придыханием.
       – Ох, Аля… есть сестра, на нашу голову. Ты… в своём праве, конечно, бросить Лерика, не простить, с его стороны всё это, конечно, подлая измена и ничего больше, я не пытаюсь обелить моего сына. Но если хоть капля в тебе чувства есть к нему, давай попробуем его спасти от этой девчонки. Он не понимает. Он просто запутался. Она околдовала его, и он… тут и разлука ваша сыграла роль, конечно, мужчины, ты же понимаешь, не терпят таких вещей, обязательно налево свернут…
       Альбина поднялась, и походила по комнате туда-сюда. Потом посмотрела на меня:
        – А что же делать, Катерина Михална, как нам образумить его? Ведь если он… влюбился, например, так его ничем не свернёшь. Хотя это глупость несусветная, по-моему, вот эти влюблялки в каких-то Тань...
        – Это временное помешательство, он опомнится, только, я боюсь, будет поздно.
        – Думаете, окрутит его?
      Я не думала, что Таня, прежде всего, хочет Лерика окрутить, жених он для неё невыгодный ничем, она, скорее всего тоже влюблена, конечно, но меня пугало именно это, их слишком сильное взаимное чувство, оно заводит очень далеко, и оставляет у разбитого корыта с разбитой жизнью. Я, как и Альбина в такие влюблённости не верила, они должны проходить, не оставляя последствий. Я хотела, чтобы она прошла в Лерике без последствий. Поэтому я сказала Альбине, которая, мыслила всё же более примитивно, чем я, от ревности в этот момент, или потому что вообще так мыслила, но я кивнула.
        – Вот дрянь… на моего жениха, значит, раскрыла рот!
       Да, для Альбины Лерик не муж, а клад – работящий, да ещё профессию выбрал, в которой и уважаем и сыт будет, и зазнайством не страдает, потому что мы с ним небогаты, к тому же Лерик порядочный парень и непьющий, где лучше мужа взять?! Альбина чистый прагматик понимала это, к счастью. И сверкнув зелёными глазами, Альбина сказала:
       – Ну, тогда поборемся, Катерина Михална. Надо разработать план и придерживаться его нам обеим. А теперь расскажите мне, что это за Таня такая, чтобы мне понимать, как и что делать.
        Вот такая деловая и хваткая девушка Альбина, настоящий клад для Лерика, с такой он сам будет как за каменной стеной, подумалось мне. И к тому же мне польстило, что Альбина готова бороться за моего сына.
       Вот поэтому мы всё обсудили до мелочей, до последнего слова, которые надо будет говорить, договорились и о плане действий. И когда Лерик вернулся, и тут же ушёл из дома, чтобы опять встретиться с Таней, я позвонила Альбине, чтобы претворить наш план в жизнь. Только требовалось узнать, где они с Таней, у неё дома, тоже вертеп, позволяют девчонке невесть что, Лерка ни одной ночи дома не спал с конца апреля…
       Но нет, там их не было, я позвонила. Значит, они могли быть только в одном месте…
       И когда Лерик и Альбина вышли из этого старинного дома в усадьбе, я, прятавшаяся в темноте, дождавшись, пока они скроются из виду, вошла внутрь. Я хорошо помнила с зимы, куда тут идти. И теперь, в темноте не заблудилась, хотя пришлось обойтись без ламп, чтобы не вспугнуть Таню. Я должна поговорить с ней, потому что Альбина права, Лерика не вернёшь и не удержишь ничем, если он так влюбился, он придумает, как заботиться о несуществующем пока ребёнке и не жениться на Альбине при этом, только, чтобы быть с Таней. Надо было бить в неё…
        – Здравствуй, Танечка… напугала тебя? – мягко проговорила я, входя под своды этой большой комнаты, где, я думаю, мой сын провёл немало приятных минут.
        – А… да… нет-нет, Катерина Михална, здравствуйте, – проговорила Таня, садясь ловчее, после того, как едва не упала на кровать при моём появлении. Кажется, только что эта кровать была ложем болезни и вот теперь она – ложе любви… быстро ты, Танечка, оправилась, невольно со злостью подумала я.
        – Ты… извини, – сказала я, оглядываясь по сторонам, будто ищу чего-то. – А… Лерик?..
        – Он ушёл, – сказала Таня. – Они ушли с Альбиной.
        – Ох… – я бессильно опустилась на стул. – Опоздала я… хотела предупредить его, вас, что Альбина… Она позвонила, каждый день звонила уже неделю, ждала Лерика… Беременная, а его нет и нет… Кто-то сказал ей, что вы… Я не хотела говорить, думала, он сам должен, верно, ведь? Это его дело по-честному разорвать с прежней невестой… А потом оказалось, что Алечка… в положении. Видишь, как всё…
       Таня молчала, глядела на меня во все свои странные, тёмные мерцающие глаза.
        – Она раньше приехала бы, да оказалась в больнице, на сохранении… И ведь не знала ничего о вас-то… Они и верно, ещё в апреле заявление подали в ЗАГС, вот время пришло, а наш Лерка… в сторону вильнул. Танюша…
        – Вы… Катерина Михална, чего от меня хотите? – спросила Таня, пересохшим голосом. – Чтобы я отказалась от Валеры? Чтобы он мог спокойно жениться на Альбине? И чтобы их ребёнок рос в полной семье? Я готова, только пусть он скажет мне, что хочет этого. Для него я сделаю всё.
       Я дрогнула. Если такой человек говорит, «я сделаю всё», можно верить, что «всё» это будет по-настоящему «всё», и не обманет. Не ошибаюсь ли я, так отстаивая Альбину?.. Да, Таня чересчур хороша для Лерика, и семья её мне непонятна и странна, но если такая женщина любит, то сделает всё для его счастья. Буквально всё. А вдруг она знает, что ему нужно для счастья? Именно она, а не Аля? Если ему нужно не то, что понимаем под этим словом мы? Ведь бросил же он почему-то институт на год, чтобы подумать. Может быть, Лерка не так прост и обыкновенен, как мне кажется? И она, вот эта принцесса из семьи чуждой и нашему городу и всем нашим обычаям, со странными родителями, странным братом, который уже укатил за границу, именно она знает, как любить его, чтобы он стал таким, какой он сейчас – светлолицый, стройный и сильный с горящими голубыми глазами и улыбкой, не сходящей с лица? Может быть, я сейчас подняла топор не над странным, приправленным развратностью, увлечением моего сына, а над его судьбой? Над любовью его жизни?..
       Но что она ему даст? Что она может ему дать, когда она не может даже родить! Вдруг вспомнила я, и спустилась на землю снова с небес, куда меня забросили Танины слова. Поэтому я, встряхнувшись, сказала:
       – Как же он может сказать тебе это, Танечка, когда он не владеет собой? Когда он в угаре страсти? Рыба в страсти против течения рек из моря к самому устью идёт, антилопы лбы себе расшибают, бьются, как и прочие все самцы. Что они могут против страсти, что овладевает ими?  Лерка ослеп и оглох, ничего кроме тебя не видит и не слышит. Ни о ребёнке, который без него сиротой расти будет, ни о невесте, которой пообещал и позабыл… Танечка, ты… Только ты сможешь остановить его. Если он поймёт, что ты… не любишь его…
      – Как же я могу это сделать, тёть Кать? – проговорила Таня, снова превращаясь в ту девочку, что звонила когда-то и просила спасти её. Лерка спас, пришла теперь её очередь спасти его.
        – Если любишь, то помоги ему прозреть, очнуться. Что ты можешь дать Лерику? Вот кроме… – я кивнула на разворошённую постель, на которой она сидела. – Кроме этого? Ты ведь…
        – Не надо! Зачем вы?! – вскрикнула Таня, будто я ударила её и заплакала в ужасе.
        Я подсела к ней и погладила её по плечу, оно горячее сквозь тонкую ткань платья.
        – Танечка… тебе учиться надо. Ты талантливая, ты достигнешь многого, а если свяжешь сейчас себя? Дом, обеды, муж… он станет ревновать, потому что не ревновать нельзя, изведёт тебя этим… А ты станешь доказывать, что ты верна… Пока он, наконец, не возненавидит тебя за то, что ты из другого теста. С талантом жить, это отдельный труд, это служение. Ты много знаешь мужчин, способных на это? Я точно знаю, что мой сын не из таких. Вы оба станете несчастны, и что останется от вашей любви?
       Таня посмотрела на меня, отнимая руки от покрасневшего мокрого лица.
        – Вы неправы, неправы, тётя Катя! Валера он… он не такой, он вовсе… Зачем мне его служение? Мы будем вместе, чтобы… как птицы летят вместе, чтобы помогать и поддерживать друг друга, не один служит другому, а вместе в высь! Валера необычный человек. Он одарённый, он видит и чувствует то, чего не могут другие, и путь у него должен быть необыкновенным…
       – Ну… может быть…
      Да, она влюблена тоже всерьёз, такое нечасто встретишь, надо же. И разглядела в Лерке что-то, «необыкновенный»… Почему он оставлял институт, я так и не смогла понять, а эта девчонка может? И я опять подумала, не зря ли я так хочу оторвать его от неё?
       Но тут я вспомнила, что она не прелестная чистая девушка, а… что она делала до Лерки? Хорошие девочки не беременеют в шестнадцать…
       И моё сердце взялось коркой. Сказки всё это и ослепление или, что хуже, попытка охмурить его, простака. Он всему поверит, если она, глядя вот такими глазами произнесёт всё это этими восхитительными губами… А появится на горизонте Книжник? И куда полетит мой Лерик? В тартарары…
        – Деточка… в высь это хорошо, конечно. Но это мечты. Сбудутся или нет, неизвестно, а вот ребёнок у Альбины уже есть. Вспомни сама, каково это оказаться беременной без отца, а каково ребёнку? Ну, пусть Альбину тебе не жаль, но ведь Лерка не бросит его и будет рваться между стремлением в ваши выси и Альбиной с ребёнком… Это ад. И для тебя, и для Альбины, и для ребёнка, но больше всего для Лерки. Если какой талант у Лерика есть, он его разовьёт. А нет, тяни ты его своими крыльями, не тяни… Ты сама в ослеплении говоришь, влюблена в него.
       Я погладила её снова.
        – Это… пройдёт, Таня. И очень скоро. Ты совсем ещё девочка… Оставь Лерика, не тяни его неизвестно куда, он сам должен определиться со своим путём. И… не тяни его из семьи, на чужом несчастье… сама знаешь.
       Таня вздрогнула снова на этот раз от моего прикосновения и, отклонившись немного, посмотрела на меня, и смотрела некоторое время, а потом сказала, гундося и вытирая слёзы, всё ещё текущие ей на щёки, так и хотелось сказать ланиты, такими гладкими, какими-то даже блестящими, будто атласными, как лепестки роз они были, сказала:
        – Вы… тётя Катя, напрасно на меня ополчились… Я… сделала бы Валеру счастливее всех на свете, потому что… как я его любить всё равно никто не будет… я не лучше других, я лучше его знаю… Но… я не буду, как вы говорите, тянуть его из семьи. Идти против матери, против ребёнка, который ни в чём не виноват, конечно… Но вы напрасно всё это…Валера… может вам не простить.
       Я облегчённо вздохнула, сдалась девчонка. Против артиллерии, которой я расстреляла её, могла бы выстоять только каменная подлая душа, уходящая основанием в ад, а Таня не стена, она цветущий куст, который я только что вырубила и с моего топора стекает её кровь. Но какое мне дело до этого? Я спасаю своё дитя…
        – Пусть не прощает… лишь бы всё было у него хорошо.
       Таня встала, ещё раз вытерла лицо, хотя напрасно, слёзы не переставали, и сказала мне:
        – Пусть всё будет хорошо. Передайте Валере, чтобы он… был счастлив. Я очень этого хочу.
       И двинулась к выходу. И вдруг обернулась от дверей.
        – Да и… скажите, я не поеду в Москву учиться, перевожусь в Ленинград.
         – Таня… – я тоже встала, она смотрела на меня в проёме дверей, в уже утренних сумерках такая тонкая, сломанная мной веточка, ожидая, что я скажу ещё, её сегодняшний палач. Но я не против тебя, Таня, я за своего сына, так что…. – Спасибо, Танечка…
      Таня покачала головой, отрицая.
        – Не надо…
        – И прости меня, – добавила я, потому что убивать кого-то очень больно, оказывается.
       Я сегодня убила их, но завтра Лерик скажет мне спасибо, я не сомневаюсь, когда в окружении семьи, детей, жены, идеально устроенного дома, мы с ним вспомним невзначай эту историю, он усмехнётся, округлив щёки, как они округляются в улыбке у меня и скажет:
       – Да, была история…  искры, фейерверк, хорошо, что закончилась, не начавшись… спасибо, мама, – и счастливо обнимет своего сына или дочь…