Лоза

   Листья винограда, те, что больше иной ребячьей головы, схожи с брошенной и заросшей подводным мхом тридакной. Но то лишь в самом начале осени. Позже они глядятся горстью измятых носовых платков. Лоза до обидного скоро блекнет, теряет жизненные соки и отжатая досуха, замирает, поникшая и обессиленная, в ожидании попутного ветра, дабы бежать прочь с опостылевшего места, хотя бы напоследок.

   Протёртые до неба локти леса пропускают сквозь себя рассвет, который тут же замечает шитую словно белыми нитками мяту и крапиву, прорисованную белым карандашом инея. Озноб пробрал их до земли и примирил их отчасти друг с другом, так что они глядятся сёстрами, хотя одна прохладна, а другая без меры горяча. Да, впрочем, только не теперь. Для них нынче в прошлом всё.

   Лес басит сонными голосами грибников, пугая белок, чьё недовольство вторжением столь же молчаливо, сколь и стремительно. Косули, те не выдают себя до последнего, но едва обнаруженное недвоякое намерение шагнуть к самому их логову, невзначай устланному тёплым ворсом, вынуждает бежать в дальний угол леса, в самый потаённый, дремучий его край.

   Усердие, с которым осень утюжит и крахмалит траву по ночам, по достоинству ценит лишь луна, которая и сама бледна от еженощной службы, по всё время, что помнит себя собой. А что до лозы, то осиротевшая давно, нагая, гнётся она под тяжестью напоенных солнцем гроздьев. И только в том её отрада, и лишь в них успокоение одно.