Тихх и Каменные головы Севера. Глава 3

Свои и чужие

 – …большую кружку. Ты пил когда-нибудь то, что согревает и охлаждает одновременно?
 Голос девочки звучал, как шелест дождя. Тихх покорно тащился вперед за этим голосом (о беге уже не могло быть и речи).
– Взвар из черной смородины с тмином – он как раз такой. Поначалу прошибает пот, а потом – оп, и тебе прохладно. Когда никто не видит, я еще подкладываю в него, – как шуршание дождя по черепице после грома, – сахарины. Так я называю эти маленькие полоски из апельсиновых корок. Мы только недавно научились их делать, и запас небольшой, но я-то знаю, где они хранятся! Вкуснятина дикая эти сахарины.
Тихх почуял дым, а из-за того загадочного «вперед», куда он следовал за девочкой-стрелком, забрезжил золотистый свет. Это показалось Тихху вполне естественным, ведь всем известно, что свет прогоняет гром. Яркий, оранжево-медовый, он был похож на…
 – Цукаты, – сказал он вслух.
 – Че еще за ругательство?
 – Ну, то, что ты зовешь сахаринами. Это апельсиновые цукаты. Так называем это мы, – на всякий случай добавил мальчик.
 – А, точно, – закивала его спутница. – Близ Подгорья же так и говорят. Забыла уже – мы проходили там, когда я была еще маленькой.
Свет становился все ярче. Он пробуждал от ночного сна деревья, вырисовывал на них наросты коры, обводил форму листьев у одних и тщательно штриховал иголки у других.
 – Ты была в Подгорье?! – Теперь настала очередь Тихха удивляться. Для него-то столица Харх была чем-то вроде далекой сказочной страны. – Это же... Это же аж за Центральными землями.
 – Мы там только проходили, – с нажимом ответила разведчица. – И, поверь, есть земли гораздо дальше. – Девочке не нужно было оборачиваться, чтобы Тихх увидел ее задиристую усмешку: таким же голосом она хвасталась, как испугалась ее Каиштова шайка. – Есть земли гораздо интересней, чем этот городишко, провонявший водорослями, дымом курильниц и выгребными ямами.
 –  Да? Там и правда так пахнет? А ты видела замок-гору?
 –  Я сказала, воняет.
Тихх чихнул – то ли от багряной пыли, то ли от удивления.
 – Но это ведь столица!
 – Ну и что? – Девочка пренебрежительно фыркнула (уж точно не от пыли). – Сдалась она тебе. Я ж говорю, есть земли, которым эта твоя столица, – тут она до смешного точно спародировала благоговейный тон Тихха, – и в подметки не годится! Ха, вот это стихи получились! Да, кстати, мы почти пришли. – Торжественный взмах руки указал на последний можжевеловый бастион, который им предстояло преодолеть; из-за него доносился гул голосов и какой-то мелодичный перезвон. – Столиззца, – она с отвращением выплюнула это слово, – не всегда будет в Подгорье, так и знай.
 – И где же она будет?
 Мальчик вглядывался в темный колючий узор, за которым прятался свет, – огромная сияющая апельсиновая корка, зовущаяся сахарином.
 – Ты глухой? В других землях, конечно. Древних, полных всяких сззекретов. – Девочка заговорщицки подмигнула, в глубине серо-стальных глаз полыхнули мелкие искры. Отблески костров, задумался Тихх, или они всегда там были? – Секретов вроде тех, что у тебя вот здесь. – Она легонько постучала кончиком пальца по лбу мальчика. И хохотнула: – Мама будет счастлива!
Последним, что успел Тихх спросить, до того, как она раздвинула можжевеловый полог, было:
 – Как тебя зовут?
Огненный всполох лизнул металл на дуге серьги. Девочка смерила Тихха оценивающим взглядом, будто сомневаясь, достоин ли он этого знания. И все же ответила, гордо, как и все, что она делала:
 – Меня зовут Хаддиш.
 – Хад-диш, – медленно повторил мальчик.
 – Хозяйка трав, по-вашему.
И тут брызнул свет.
Теперь Тихх отчетливо видел – он был желтым, и вовсе не из-за горящих повсюду костров. Желтым все вокруг Тихха делали цветы дрока.
Вплетенные в гирлянды и венки, они были повсюду: перекидывались с одних вбитых в землю кольев на другие, обрамляли пологи шатров и палаток, свисали с конских шей, обвивали окошки повозок, развевались на крышах кибиток. Так вот куда перелетели золотые мотыльки с Багряных холмов, думал Тихх, пока Хаддиш тащила его за руку сквозь их воздушный карнавал.
Мелькали незнакомые, чужеземные лица, раздавались обрывки неизвестных Тихху песен, кто-то их приветствовал (ему показалось, или несколько взрослых мужчин даже поклонились девочке-стрелку?), вот рука уже отяжелела от огромной глиняной чашки, из которой пахло смородиной, но тоже незнакомой, какой-то острой… Пробовать было страшно, хотя такой же страшной была и жажда.
Пестрый гомон, гортанные песнопения, взрывы не то хохота, не то плача – после лесной тишины все это оглушало не хуже громов. И мотыльки, везде вились, не давая покоя, золотые мотыльки дрока. Тихх знал: они – те самые. Приведут ли они его к матери? Здесь ли она, украденная, не вернувшаяся домой, как и они?
Дым разъедал глаза, но, несмотря на поволоку слез, Тихх что было сил вглядывался в круговерть красок, света и тени, боясь упустить хоть какой-то намек, какую-то подсказку… Но упускать было попросту нечего. Мир кочевых народов врахайи, – а в нем Тихх и оказался, – жил своей свободной, дикой жизнью. Жил здесь, посреди ночного леса, но точно так же мог жить

На приозерной равнине,
В бескрайней степи,
В горном ущелье.
И даже в пустыне.

К несчастью, Тихх хранил в памяти слишком большую коллекцию сказок и легенд о врахайи, которая рисовала кочевников, хоть и по-своему привлекательными, но все же весьма мрачными красками. Взять хотя бы их привычку беседовать с духами. А с пеплом! «Вот почему тут столько костров…» Тихх всерьез задумался, что стоило бы протереть глаза, но понял, что обе руки заняты: в одной тяжеленная шершавая кружка, другая же сцеплена с тонкими горячими пальцами Хаддиш. А их врожденные бордовые…
 – Тебя искали! –  звонко порхнула около правого уха фраза на хархском.
 – Я тоже кое-что искала, – парировала Хаддиш.
 – Поспеши к матери, тарвэ, – призвал слева хриплый старушечий голос.
 – Я просила меня так не называть, брихти.
Тихх наконец перестал всматриваться в глубь дымного пейзажа, – все равно влага в глазах делала это занятие почти бесполезным, – и впервые осмелился встретиться с кем-то взглядом. Простое любопытство: ему стало жутко интересно, как выглядит тот (или, скорее, та), кого называют «брихти». Может, это такой же местный бред, как и сахарин?
Брихти, что бы сие ни значило, оказалась высокая сухощавая старуха в длинном темно-красном одеянии со спиралевидной бордовой отметиной над левым виском и кольцом-подковой в носу. Но не это ошеломило Тихха, хоть он столько раз слышал об этих «врожденных татуировках» кочевников. Куда больше его впечатлил бритый череп старухи.
 – И все же ты пойдешь!
Та, что называлась брихти, выпростала из-под складок одеяния морщинистую костистую руку и схватилась ею за локоть той, которую назвала тарвэ.
 – Кто это? – Она смерила Тихха таким холодным взглядом, что он чуть не выронил свою никчемную кружку. И прежде, чем Хаддиш успела ответить, сухо заключила: – Неважно. Он тоже пойдет.
И они пошли. Мимо хаотично расставленных палаток, больших и малых, мимо вспышек костров, мимо сонно всхрапывающих лошадей. Сквозь царство желтых мотыльков, перекочевавших в лесной табор. И хоть встречные уступали им дорогу и кланялись, прижимая к груди положенные друг на друга раскрытые ладони, Тихх видел, как поникла девочка-стрелок. Она ссутулилась так, что, казалось, делала это нарочно – назло лысой старухе-брихти; остатки недопитого взвара уныло выплескивались из безвольно повисшей в руке кружки, а волосы, мокрые от духоты и долгого бега, болтались над правым плечом уже не лисьим, а жалким крысиным хвостом. Старая конвоирша посмотрела на этот хвост с осуждением, достойным отъявленного преступника.
Уже когда они подошли к самому большому на поляне шатру, брихти, видно, не выдержав, извлекла из кармана устрашающего вида гребень и попыталась продраться им сквозь спутанные пепельные пряди. Но Хаддиш с ловкостью молодой рыси вывернулась из ее рук, оставив в них ненавистный костяной гребень да серый клок волос.
Тихх не успел толком разглядеть главный шатер – большой куполообразный шалаш, обтянутый темными пятнистыми шкурами с нарисованными оранжевой краской символами, – потому что у входа выросла высокая фигура.
Старуха поднесла раскрытые ладони к сердцу и низко поклонилась:
 – Ша-хэя. Я – пыль указанных тобой дорог.
 – Я – пепел твоих завтрашних костров, – бесцветно ответила женщина, даже не глядя на нее. Все ее внимание было приковано к девочке-стрелку. –  Хаддиш, – раздался обвинительный восклик, – как ты могла убежать сегодня? Как? Ты понимаешь, что ты подвела не только меня, но и отца, и брихти, и пепловещателей? И всех этих врахайи, – тонкие руки выскользнули из-под широких рукавов халата и начертили в воздухе круг.
Это было красиво. Это было величественно. И это еще больше напугало Тихха. 
Хотя мать Хаддиш и упомянула костры, от нее самой веяло холодом. Ее длинные темно-серебристые волосы свободно падали с худых плеч, на которые был накинут длинный узорчатый халат из какой-то блестящей материи. В волосы – ну, разумеется! – были вплетены тонкие веточки дрока. Это вызвало у Тихха немую болезненную  ярость. В вытянутых светлых глазах мерцали молнии материнского гнева, но персиковый румянец на высоких скулах и выглядывающий из-под халата подол расшитого платья, говорили о приподнятом настроении его хозяйки. Нетрудно догадаться, что причиной, по которой оно не дотягивало до прекрасного, была Хаддиш. Вернее, ее отсутствие.
 – Мама, ты знаешь, что я не люблю новые знакомства.
У нее за спиной хрипло усмехнулась старуха-брихти. Мать сделала то же самое, но с помощью слов:
 – Да? А кто это тогда? – Длинный палец с большим желтым перстнем, в котором поблескивал цитрин, указал на Тихха. Тот подумал, что родителям стоило назвать его Ктоэто, ибо последнее время к нему все именно так и обращались.
 – С ним я познакомилась сама, – смело ответила Хаддиш. Не было смелости, однако, в ее ногах – левое колено мелко задрожало, точно так же, как перед разъяренным Каиштой. – Мне его не… Не нумх-хжа.
 Губы матери недовольно изогнулись.
– Разговаривай на харсхком!
Губы Хаддиш немедленно отразили эту раздраженную ухмылку, делая мать и дочь пугающе похожими.
 – Мне его не…, – она закатила глаза, будто ища перевод в ночном небе, – … не привязали!
 – Что? – Мать сделала пару шагов вперед и пристально оглядела стоящую перед ней пару. – Хватит придуриваться, – потребовала она, не обнаружив между ними никакой веревки, чего угодно, чем можно привязать. – Брихти-хэя прекрасно обучила тебя хархскому, – стоящая позади старуха церемониально кивнула, – так что незачем играть в ранее детство. Тем более, ты и на врахайском сказала неправильно. Нумх-хжа как раз означает «привязать». Верно, Брихти-хэя?  – Та повторила свой кивок. – Как раз то, что стоило сделать с тобой утром, и тогда бы этот разговор вообще не состоялся.  Ты же, стоит думать, имела в виду «навязать».
Тихх посмотрел на наполовину остриженную голову Хаддиш и отчетливо представил, как одна ее часть (почему-то с короткими волосами) думает на врахайском, а другая – на хархском.
 – Да, его, – она показала глазами на Тихха, – мне не навязали. Я сама выбрала его в друзья. – Правой рукой девочка-стрелок подперла бедро – бравада, за которой прячется попытка унять дрожь в колене, – и вскинула подбородок. – Кстати, его зовут Тихх, и он – хархи.
Пока она говорила, из шатра вышло около шести чуть менее скромно одетых женщин с остриженными, как и у Брихти-хэи, волосами. Разочарование и облегчение: матери среди них не было. Они встали за спиной, как бы закрывая собой вход в шатер. Глаза их ничего не выражали. Ничего, до тих пор, пока девочка-стрелок не сказала слово «хархи». Тогда они вздрогнули, точно рядом кто-то взмахнул плеткой, но так и не прервали молчания.
Похоже, этим правом здесь обладала только мать девочки. И, естественно, она им воспользовалась:
 – Тихх, значит… – Затуманенный взгляд, устремленный куда-то сквозь мальчика, указывал на обращение не к нему, а к собственной памяти. Ничего, похоже, не удалось Ша-хэе извлечь из ее недр: прояснение в них так и не вспыхнуло. – И что же, – она подошла к Хаддиш и сдернула с ее плеча лук, – вы охотились вместе на белок? Или, может, пытались сбить серебряные желуди?
Прежде чем Тихх успел ответь что-то благопристойное, Хаддиш выпалила:
 – Я охотилась на его мерзкого брата Каишту и еще парочку тупых злобных хархи. – Ша-хэя так и застыла с луком дочери в руках, а Брихти-хэя сделала руками какой-то непонятный знак: раскрыла пятерню одной над кулаком другой. – И, кстати, не просто охотилась, а спасала Тихха! Знаете хоть, как у хархи братья могут обращаться друг с другом? Они насильно вливали в него какое-то пойло, смеялись над ним и издевались, хотя он не сделал им ничего плохого! Я пряталась в ветвях дуба и все оттуда видела. – Хаддиш с вызовом посмотрела на мать. Цветы дрока отбрасывали желтоватые тени на ее побледневшее лицо. – Но потом мне надоело просто смотреть, и я выстрелила. Как говорит отец, метко выпущенная стрела помогает выпустить из врага его дурные намерения. Знаете, как перепугался этот урод Каишта?
 При звуках этого имени туман из глаз Ша-хэи развеялся без следа. Она с силой воткнула древко отнятого лука в твердую землю – дерево скрежетнуло по сухой глинистой почве, – и впервые обратилась к Тихху:
– Она не врет? Его зовут Каишта? 
– Да, – ответил мальчик, стараясь не смотреть на Хаддиш.
Второго удара о землю лук уже не выдержал. С легким треском дуга его разомкнулась; он превратился в два деревянных полукружия, одно из которых  совершило короткий, но стремительный полет и приземлилось аккурат у сапог девочки-стрелка. Хотя, бывают ли стрелки без луков?
 – Отец узнает, что ты сделала с его подарком, – прошипела та сквозь зубы.
 –  Я, по крайней мере, его не украла.
Конфискация продолжилась: один взмах руки, и с шеи Хаддиш исчезла цепочка – та самая, о которой Тихх не переставал думать все это время. Когда девочка схватилась за воздух, а ее мать победоносно взмахнула отнятым украшением – зеленый медальон при этом чуть не ударил Хаддиш по щеке, –  то уже не оставалось никаких сомнений.
Это цепочка матери. Кто-то зачем-то подарил ее главной женщине табора (это ведь означает Ша-хэя?). Хаддиш забавы ради украла цепочку, но вот она уже вернулась к новой хозяйке, и медальон послушно скользнул в разрез лоснящейся ткани халата.
Это было еще хуже, чем дрок в ее волосах. Намного хуже.
 – Да и пожалуйста, – огрызнулась Хаддиш, пренебрежительно махнув кистью в сторону. – Не очень-то и хотелось.
Похоже, она не понимала, что вовсе не это вызвало гнев Ша-хэи.
 – Повтори, что ты сделала с братом этого хархи?
 – Сказала же: я охотилась на него и его гадких дружков.
Тут, не выдержав, вмешалась Брихти-хэя:
 – Как ты разговариваешь со своей матерью! – Она схватила Хаддиш за руку, как ребенка. – Это недопустимо!
 – А допустимо ломать мои подарки?
Позади матери Хаддиш прошелестела волна осудительного шепота, а остриженные головы ее… – помощниц? – …закачались, как белые лилии на ветру. К шепоту тут же присоединился другой – приглушенные нотации Брихти-хэи, которые она принялась выкаркивать прямо в ухо Хаддиш.
Но разобрать их мальчику так и не довелось, потому что поднятая рука Ша-хэи разом заставила всех умолкнуть. Полностью исчерпав терпение с упрямой   дочерью, она, видно, решила переключиться на Тихха.
 – Что она сделала с твоим братом? – В этом вопросе слились воедино и угроза, и опаска, и тревога. Они боролись внутри янтарных глаз, и, казалось, что только ответ Тихха может решить, кому достанется победа.
Врать не было смысла:
 – Выстрелила, но не попала. – Мать Хаддиш не смогла сдержать облегченный вздох. – К тому же, стрелы были деревянные.
 – Которые она обязательно отдаст туда, откуда взяла.
Ша-хэя подала бритой старухе знак, и та рывком стянула колчан с плеч девочки-… Теперь уже просто девочки. Ее мать выглядела довольной.
Ровно до того момента, пока в колчане не звякнули друг о друга железные  наконечники стрел
 – Что?... – Вместо ответа Брихти-хэя протянула ей раскрытую кожаную сумку, испещренную круглыми металлическими бляхами. – Боевые стрелы? Где она их могла взять?!
Хаддиш вновь раздраженно закатила глаза: не в первый раз, видимо, мать делает вид, что ее рядом нет. Может, из-за этого и сбегает?
Старуха низко склонила голову.
 – Моя вина, о Пепел завтрашних костров. И я это непременно выясню.
 – Непременно. – Женщина холодно сузила глаза, как бы закрепляя этим взглядом полученное обещание. Колчан с боевыми и тренировочными стрелами вернулся в сухощавые руки  Брихти-хэи. – А теперь, – она снова повернулась к Тихху, – ты, наконец, расскажешь мне, что у вас произошло.
 – Я… – начал было Тихх.
Ша-хэя подняла руку вверх – знак, приказывающий умолкнуть.
 – Я почти готова слушать тебя. Но учти: сейчас Хаддиш уйдет в шатер, где хэйи приведут ее в надлежащий вид. Насколько это вообще возможно, – добавила она, с сомнением оглядывая дочь. – Затем я выслушаю эту же историю из ее уст. Затем сравню их. И если в этих историях найдется хоть одно отличие, хоть одна попытка выгородить себя или друг друга, то наказаны будете оба.
Прямо как в настоящей семье, подумал Тихх, – мать отчитывает провинившихся детей и воспитывает в них привычку не лгать. В этот же миг неосторожное дыхание ветра хлестнуло огоньки факелов у шатра, их пламя качнулось в противоположную сторону, и смутные тени скользнули по тонким, вытянутым чертам лица Ша-хэи. Желтые цветы дрока в длинных волосах, цепочка-колосок с подковой, строгий голос… Его отчитывают, да, но беспокоятся о нем еще больше. Поздняя ночь, огонь очага, гирлянды из дрока, кто-то готов выслушать его историю. И, пока он будет рассказывать ее, металлические «колоски» станут медленно вздыматься и опадать на загорелых ключицах.
Но ветру быстро наскучила игра с фитилями, и их оранжевый свет выжег нечаянное наваждение. Это не дом. Это не мать. И если здесь о ком-то и беспокоятся, то уж точно не о нем.
Тихх сам не понял, как он осмелился, но:
 –  Я прошу вас, – голос его прозвучал неожиданно твердо, –  можно потом будет задать несколько вопросов? В обмен на мою правдивую историю. – Еще более неожиданным оказалось, что он способен торговаться.
 – Ты получишь ответы, Тихх. Но вначале я получу свои.
Ша-хэя выжидательно скрестила руки на груди и даже не посмотрела в сторону дочери, которая в сопровождении старухи уже направилась к шатру. И все же Хаддиш удалось завоевать внимание матери, когда она обернулась на пороге и совершенно невозмутимо проговорила:
– Была бы ты с ним повежливей.
– Это говорит мне та, что чуть не подстрелила Каишту, сына Зуйна?
– Дело вовсе не в твоем Зуйне и уж тем более не в его сыне-недоумке.
– Закрой рот и иди за Брихти-хэей. С тобой я разберусь позже.
Старуха-конвоирша уже схватила девочку под локоть, но та успела выкрикнуть:
– С ним говорят твои Каменные головы, мама.
«Зачем?!»
Нет, до этого мать Хаддиш еще держалась. Держалась, пока не прозвучало это странное, незнакомое Тихху название – Каменные головы. Кем или чем бы они ни были, их могущество определенно превосходило силу самой Ша-хэи. Ибо утонченное, красивое лицо вдруг подернул какой-то священный трепет: с него сползла маска власти, обнажив то слабое, мягкое и уязвимое, что призвана была скрывать. У обычных хархи это зовется заветным желанием, с ужасом осознал мальчик.
 Потому что ему вовсе не хотелось становится ключом к нему.
Однако сказанного не воротишь – ненароком брошенная фраза Хаддиш все изменила. По щелчку тонких пальцев в цитриновых перстнях хэйи запорхали вокруг Тихха. По мере того как его окружали все большим комфортом – джутовые подушки, душистое покрывало из плетеных стеблей под ноги, кадка с чистой водой, новая порция взвара, – он молча наблюдал за глазами распорядительницы этого внезапного праздника. И не мог сказать, чего в них было больше – надежды или недоверия.
Второй щелчок (энергичный взмах кисти выдал нетерпение), и все исчезли. Потек разговор, вязкий и тягучий, словно мед черноклёна. Вначале вопросы были тщательно продуманные и осторожные – норы с некоторыми словами мать Хаддиш обходила стороной. Подобно неопытной знахарке, она спрашивала, не происходило ли с ним последнее время что-нибудь необычное, слышал ли он эти громы раньше, что было перед первым их появлением, на что похожи их раскаты. Спрашивала внимательно, участливо, с почти материнской заботой. Один или два раза длинные пальцы коснулись лба Тихха, вроде как поправляя упавшие на глаза волосы, и тогда… Нет, одернул он себя, это не просто забота.  Как ни хотелось мальчику быть искренним и открытым, как ни хотелось поделиться мучавшей его странностью, отвечал он сдержанно, не вдаваясь в подробности. Но все же отвечал – выкупал разгадку тайны дрока, пустого холма и материнской цепочки. 
Потом принесли угощения: жареную на костре кабанятину, тушеные в тыкве сливы с пряностями и какими-то твердыми злаками, соленые шарики из творога. Ничего из этого не вызвало у Тихха аппетита, но просьба попробовать тогда хотя бы сахарин, произнесенная с нескрываемой гордостью, заставила его прожевать несколько кисло-сладких цукатов.
Увы, их сладость ничего не могла сделать с горечью неприятных воспоминаний.
 – Прямо так и сказали: «Иди!»?
Тихх даже не понял, в какой момент царственная хозяйка табора превратилась в девчонку-ровесницу. А ведь именно за нее Ша-хэю и можно было принять со стороны: она сидела, по-походному скрестив ноги на соседней подушке, подпирая щеку одной рукой, и обхватив себя за талию другой. Рассказ будто вытопил весь холод из миндалевидных глаз и «оживил» их. Подобно зеркалу, они стали отражать то, что чувствовал Тихх, – испуганно расширялись, когда он говорил о страхе, сочувственно щурились при словах о боли, а описание успехов в расшифровке громовых посланий зажигало в них огоньки азарта. Такие же, как у Хаддиш, когда та целилась Каиште в грудь.  И, главное, все это почти не выглядело хитрыми ловушками для новых подробностей. Почти.
 – Да, так они и сказали, госпожа.
 – Поразительно! – Ша-хэя хлопнула себя по согнутому колену. – Невероятно! – Ее руки ненадолго повисли в воздухе: кажется, она хотела захлопать в ладоши, но, взглянув на Тихха, раздумала. Ведь он-то и не думал радоваться. – Поразительно странно, – тут же исправилась мать Хаддиш. Исправилась и ее мимика – лицо прорезали линии озабоченности, с губ стерлась улыбка.
 – К странностям я привык, госпожа, – едва ли не отмахнулся Тихх, словно речь шла о сущих пустяках. Конечно, он слукавил – просто хотел поскорее перейти к своим вопросам. Терпение его было на исходе. – Помните, вы…
Ша-хэя сделала вид, что не расслышала начало второй фразы.
 – Но вряд ли к таким странностям, верно? – Рука хозяйки табора потянулась к руке Тихха, напоминая о ветвях ночного леса.
Он отдернул руку.
 – Верно. Кое-что еще более странное происходит прямо сейчас.
Ша-хэя восхищенно сжала руки:
– Правда?
Именно в этот момент Тихх понял, что может просить, о чем угодно. Но просить не стал. Вместо этого он спокойно и серьезно сообщил:
 – На вас цепочка моей матери.
Словно повинуясь заклинанию, мать Хаддиш высвободила плетеный металлический шнурок из путаницы бус и ожерелий на своей лебяжьей шее и как ни в чем ни бывало протянула его мальчику.
 – Эта?
Тихх молча кивнул, зажав в ладони стекло круглого медальона, еще теплого от кожи Ша-хэи. Неприятно теплого.
 – Вот все и встало на свои места, – примирительно сказала она.
«Как бы не так».
 – Откуда он у вас?
Губы Ша-хэи застыли строгой узкой линией – разговор явно начал перетекать в неприятное ей русло. К тому же, хозяйка табора вряд ли привыкла оправдываться.
 – Отвечу честностью на твою честность, – сказала она, глядя Тихху прямо в глаза, – это был подарок.
 – Вы, что, знакомы с мамой? – опешил он. Настолько, что забыл (не в первый, правда, раз) добавить в конце: «госпожа».
 – Нет, Тихх, с Рунтой я еще не знакома.
 – Но вам известно ее имя!
 – Его мне сказал твой отец, аграрий Кригги, господин Зуйн. – Тихх даже не успел открыть рот, чтобы возразить этому отвратительному факту. – Как и имя твоего старшего брата Каишты. Он же подарил мне эту цепочку, но это подарок не в том смысле, который обычно вкладывают в это слово. Я ведь вижу: ты понимаешь, что слова умеют сбрасывать чешую и менять окраску. Что такое, по-твоему, подарок?
 – То, что один дает другому, не требуя ничего взамен.
 – Для чего он это делает?
 – Чтобы порадовать, – не задумываясь, ответил Тихх. Но память решила с ним поспорить: он вспомнил длинные очереди к его новому дому, в которых толпились хархи по праздникам, чтобы преподнести что-нибудь господину Зуйну. – Или, – добавил он, пряча цепочку с медальоном в карман, – потому, что так нужно.
Мать Хаддиш воссияла.
 – Я сразу разглядела это в тебе – ты все понимаешь. – Тихх сокрушенно покачал головой: хотел бы он все понимать. – Это, – рука указала на карман, – как раз тот случай. Так было нужно, а радость тут вовсе не при чем. Как и не при чем та, что носила ее до меня.
Вот оно! Нужно цепляться за шанс, прямо сейчас. Тихх набрал в грудь воздуха и выпалил:
 – Она у вас?
 – Ты невнимателен. Я же сказала, что даже не знакома с Рунтой, только с твоим отцом.
Тихх почувствовал, как щеки заливает горячая волна гнева.
– Он мне не отец!
– Вы что, поссорились? Как и с братом?
– Мы не поссорились. Просто мы не родные.
– Что ж, это уже веский повод.
– А дрок? – Мальчик не собирался довольствоваться шутками. – Скажите, где вы его собрали?
Ша-хэя оскорбленно вскинула серые брови, отчего вновь сделалась удивительно похожей на Хаддиш. Впрочем, как и ее ответ:
– Мы его не собирали. – Как бы в противоречие самой себе она пригладила длинные мелкие косы с вплетенными в них цветами. – Их принесли.
– Жители нашей деревни?
– Да. 
– Потому, что так было нужно?
– Я уже говорила тебе, что ты все прекрасно понимаешь?
– Вы собираетесь захватить Криггу, да? – спросил Тихх с мрачной обреченностью.
Ша-хэя изобразила глубокое разочарование:
– Видимо, мне придется взять слова о твоей проницательности назад. – Будто ища утешения, она заглянула в давно остывшую тыкву, ловко извлекла из нее половинку сливы и отправила в рот. – Нет, Тихх, – сказала она, прожевав, – конечно, мы не станем захватывать твою деревню. – Облизнув палец, Ша-хэя задержала заостренный ноготь около губ, как делают, когда хотят поделиться тайной: только тс-с-с. – Мы собираемся сделать кое-что другое.
Беспокойство, наконец, ослабило хватку. Теперь за дело взялись дремота и усталость – неизменные спутники любого трудного дня. Глаза начали закрываться сами собой, руки и ноги наливаться свинцом, а голова – тяжелеть. Голос сидевшей рядом Ша-хэи стал казаться Тихху таким же далеким и нереальным, как и громы:
– Так что там стряслось с твоим сводным братом? – спросил голос так, словно речь теперь шла о каком-то пустяке. – Хаддиш опять что-то напридумывала? Охотилась, надо же было такое сочинить! Что с нее взять, она обожает внимание, и…
Тихх посчитал, что провалиться здесь в сон может стать для него опасней, чем посметь перебить хозяйку табора. Поэтому выбрал второе.
– Она не сочиняла, – устало пробормотал он. – Я просто думаю, что «охотилась» – неправильное слово. – Тихх с усилием потер переносицу, чтобы отогнать сон.
– Какое бы выбрал ты?
– Слово «следила». Да, это она и делала – спряталась на дубе и смотрела, что… – мальчик немного замялся – …у нас происходит. Ей, по ее собственным словам, это не понравилось, и она выстрелила из лука рядом с Каиштой, просто чтобы меня защитить. Я очень благодарен Хаддиш, – соврал он. – Конечно, брату это не понравилось, у нас завязалась небольшая… потасовка.
 – Ну, для мальчиков это вполне естественно. – Кажется, Ша-хэю более чем устроил такой расклад.
 – И в конце этой потасовки я по неосторожности поцарапал Каишту.
Мать Хаддиш облегченно расхохоталась:
 – Поцарапал? А вот это для мальчика уже не так естественно. Может, ты его еще и укусил, храбрый котенок?
 – Я поцарапал его стрелой с железным наконечником, госпожа.
 – Стрелой?! – вскинулась Ша-хэя. – Так ты выстрелил из лука Хаддиш? Или, – тут она с подозрением прищурилась и поджала губы, – все-таки стреляла она?
Тихх замотал головой, но доверия в глазах хозяйки табора так и не прибавилось, как не прибавилось четкости ее образу. Впрочем, плыло и двоилось теперь уже все, на что падал взгляд мальчика, – его неумолимо затягивала дремотная топь.
 – Н-нет, это я, – выговорил он, еле ворочая языком. – Только я. Н-нет, не стрелял, только ткнул его в живот. – И, когда мир совершил вокруг него пару виражей, без особой надежды спросил: – Можно мне домой?
 – Домой! – Ша-хэя всплеснула руками – то ли возмутилась просьбе, то ли ужаснулась, представив чувства родителей мальчика. – Ах, мы так с тобой заговорились, что я совсем забыла о твоем доме. – Она торопливо встала с покрывала, отряхнула колени от травинок и обвела руками свои походные владения: – Честно говоря, все это время мне казалось, что ты уже дома. – Тихх благоразумно промолчал. – Но что это я! Конечно, Зуйн и Рунта заждались тебя. – Три быстрых щелчка пальцами (кольца при этом убаюкивающе звякнули). – Позвать из мужского шатра двух аюдров.
Из шатра, по всей видимости женского, выскользнула тень, но проследить за ней не удалось: шелестящее одеяние цвета сливок уже растворилось в недрах табора. Хэйи, аюдры… Очередное странное название, подумал Тихх, но усталость оказалась сильнее переживаний, что его судьбу собираются вверить каким-то аюдрам.
Остатки сил и концентрации мальчик решил вложить в свой последний вопрос матери Хаддиш. Он поднял полу-осыпавшуюся веточку дрока, выпавшую из прически Ша-хэйи, и спросил:
– Почему жители Кригги принесли вам это? – И тут же поправился: – Вернее, почему так было нужно? Все знают, что хархи не водятся с врахайи. Ну, и наоборот, – на всякий случай добавил Тихх, хотя и не был в этом уверен. Все-таки это первые кочевники, с которыми он имел дело.
– Мазь из шимья-чи сюда! И семян янтарь-зори заверните! Если их не осталось, берите из моих личных запасов, – выкрикнула она в сторону. Понизившийся тембр голоса и примешавшийся к нему акцент – она обращалась к своим. И была услышана: шатер тотчас покинула вторая «тень». Покончив с распоряжениями, хозяйка табора вновь повернулась к своему собеседнику: – Ты спрашиваешь, почему они принесли нам дрок? – Голос стал более высоким и женственным. –  А почему я сейчас помогаю тебе?
– Я не знаю, госпожа. – Глаза закрывались, но Тихх уже не пытался с этим бороться. Тупо смотрел в одну точку, наблюдая, как она разделилась на три, на шесть, на…
Сон наваливался, словно тучная черная корова, а сам Тихх был стогом сена и съежился под ней до размера муравья. Потом корова превратилась в темно-лиловое грозовое облако с рогами, а из рогов вырывались длинные паутинки-молнии. Они подожгли сухое сено, в котором прятался Тихх, и ему пришлось бежать куда-то в темноту, а летающая корова погналась за ним. Между треском молний и громовым мычанием иногда пробивался знакомый женский голос с необычным акцентом. Невозможно было разобрать, что пытался сказать этот голос, но иногда слуха достигали слова «дружба», «братство», «воссоединение». Иногда в раскатистое мычание и переливы женского голоса вклинивался смех – смех Каишты. Точно боевой сокол, налетал он на слово «дружба» и заглушал, выклевывая из него буква за буквой. Однако Тихху вовсе не хотелось помешать брату, о нет.
Впервые за все время ему показалось, что Каишта все делает правильно.
Но и помочь ему мальчик тоже не мог – нужно было бежать от черной коровы и ее молний. Бежать со всех ног.
Путь его пролегал через глухой ночной лес – снова. Сон, не слишком щедрый на детали и нюансы, сообщил об этом одним лишь только запахом, но этого было достаточно. Пахло смолой, мхом и тайнами, от которых хотелось кричать внутрь себя, чтобы случайно не выдать. Чтобы не услышали те двое, что держат в тисках его лодыжки, а спину кутают в плетеную шерсть. Они выглядят как помощники – почти как друзья, – но Тихх-то знает: доверять им можно не больше, чем черной корове.
Лес царапается, душит прелым древним дыханием, не отпускает. То прикроет игольчатыми лапами от преследователей, то выдаст злорадным совиным хохотом. Зато Каишта больше не смеется – наверно, проиграл, и слово дружжшба, с которым он боролся, раздавило его, как насекомого.
Теперь оно успокоилось и умолкло. Слухом Тихха всецело завладело громовое мычание вперемешку с голосами двоих. Надо, чтобы они замолчали, прямо сейчас, иначе их обнаружат – их всех! Нет, язык будто окаменел, а все норы со словами засыпало жухлой листвой. Живым оставался только разум, как это бывает во сне, и разум немо кричал: «Двое заодно с громами! Не смей ничего им рассказывать!»
Как будто он мог.
Но тут, словно луч, прорезавший мрачные тучи, возник совсем другой голос. Он прогнал и черную корову, и цепкую хватку леса, и совиный хохот.
 – Что – «ничего»? – Это был голос матери – единственный, власти которого Тихх был рад. – Почему он это повторяет? Что вы с ним сделали? Отвечайте!
Веки поднялись, и сквозь ресницы хлынул утренний свет – розовый ореол Матери звезд воспылал над щетиной леса за округой. Но истинным светом стало для Тихха лицо Рунты – озабоченное, невыспавшееся, заплаканное, но самое прекрасное на свете.
 – Мама, – позвал он, касаясь ногами земли у ворот дома Зуйна, пока двое крепких врахайи осторожно поддерживали его за спину. Двое, вспомнил Тихх, и отшатнулся от них.
 – Тиххи, сынок! – Рунта распахнула объятия. – Да ты еле держишься на ногах. Где ты был? – Вопрос, вроде бы предназначенный для Тихха, но все понимали, что отвечать на него придется врахайи. – Что с ним произошло? У вас, что, языков нет?
Двое кочевников переглянулись и обменялись парой фраз на врахайском. Похоже, они бежали все это время с Тиххом наперевес: их пестрые льняные рубахи прилипли к груди, на золотистой коже разгорелся бронзовый румянец, а косы, свисающие с бритых черепов, свалялись, как «лисий хвост» Хаддиш. Тот, что повыше, с ошейником из обломанных клыков на массивной шее, утомленно потирал поясницу. И языки у них несомненно были, – чьи же еще голоса постоянно давали подсказки черной корове? – да только говорили эти языки исключительно на кочевом наречии.
Так, наверно, принято у аюдров.
– Может, вы еще и глухие? – не унималась Рунта. Тихх почувствовал, как она, требуя отойти в сторону, надавила на его правое плечо. – Как мой сын оказался у вас? Что вы с ним делали?
Ответ заменила протянутая рука с небольшой шкатулкой из бежевой кожи.
– Что это? – Мать Тихха с недоверием уставилась на странный подарок. Крохотная витая скважина цвета старого золота скупо поблескивала в рассветных лучах. – Нет, вы ошиблись, мне ничего не нужно, – заявила Рунта, подкрепляя отказ жестами: скрещенные предплечья и мотание головой. – Ничего, кроме него, – она показала глазами на Тихха. – А теперь уходите.
Она выбросила вперед левую руку, указывая на лес, и тотчас вздрогнула от неожиданности: кто-то подошел сзади и схватил ее за эту самую руку.
– Почему ты столь жестока к нашим гостям, любовь моя?
Дымное зелье и едкая хна. Даже если господин Зуйн стал бы невидимкой, его всегда можно было бы узнать по этому кисловато-горькому запаху. Тихх даже удивился: почему он не расслышал, как подошел отчим? Ведь металлические набойки на его сапогах обычно слышно за пятнадцать-двадцать шагов, и всего лишь немногим ближе – характерный запах курильщика благородных трав.
 – Зуйн! – Мать Тихха отдернула руку, словно от боли. – Мало мне Тихха, еще и ты напугал меня до смерти!
Но отчим не слушал ее – все его внимание было направлено на аюдров. Как-то определив, что те не владеют хархским, он молча поприветствовал их коротким поклоном, растопырив правую ладонь над кулаком левой руки у самого сердца. Длинным ногтем на левом мизинце он чуть не поцарапал себе подбородок. Ноготь, матово-черный – теперь ясно, почему восковой запах хны был сильнее обычного, – смотрелся особенно странно на фоне белой жреческой хламиды с широким поясом в виде кожи ящерицы. Зачесанные назад уже седеющие волосы были также тщательно выкрашены хной, отчего выглядели почти неестественно рыжими.
Неестественно для тех, кто не служит Огненному богу.
При виде сундучка тонкий длинный рот расплылся в вежливой улыбке, а глубоко посаженные глаза удовлетворенно блеснули.
 – Хунба, – вымолвил он сакральным полушепотом.
 – Михба-хэ, – ответили сопровождающие Тихха, распрямляясь после точно такого же поклона.
Белый сундучок был бережно вложен в ладони Зуйна. Скрипнул в скважине ключ; его цепочка, будто четки, раскачивалась из-под свободных рукавов отчима, а Рунта в такт им покачивала головой – верный знак неодобрения. А когда на свет Матери звезд было извлечено аккуратно завернутое в вышитую ткань содержимое, – запечатанный пузырек из красной глины и бордовый мешочек на завязках – аюдры, показывая себе на живот, стали повторять:
– Тэджух мэ Каишжта-тарвэ.
Метнув уничтожительный взгляд на Тихха, Зуйн повернулся к посланникам от врахайи и повторил свой поклон. Ему ответили тем же.
 – Хунба, аюдрэ, – тщательно выговорил отчим, закрывая тисненую крышку.
 – Что все это значит? – не выдержала мать мальчика. – Зуйн! – Она схватила его за локоть. – И ты вот так просто их отпустишь за то, что они дали тебе эти безделушки? Может, они причинили вред Тихху! Это же врахайи! Кочевники-варвары, к которым глух Огненный бог! – Голос ее сорвался. – Которые смеют нарушать покой своих предков кощунственными ритуалами!
Отчим осторожно спрятал сундучок в белоснежных складках хламиды, как бесценную реликвию. Еще раз поклонился аюдрам. И, наклонившись к самому уху Рунты, хрипло прошептал:
–  Сейчас ты замолчишь, любовь моя. И вознесешь благодарность Матери звезд за то, что эти варвары не понимают по-хархски.
Они и впрямь не поняли – в суровых, но преисполненных почтения лицах не было ничего, похожего на обиду или оскорбленность. Прощание было коротким – широко раскрытая ладонь, закрывающая лицо. Теперь Тихха уже вовсе не удивило, что отчим мгновенно отразил столь непривычный для хархи жест.
Когда широкие спины с болтающимися меж лопаток косами скрылись за поворотом, Зуйн наклонился к приемному сыну.
– Каишта все мне рассказал, – изрек он, видимо, ожидая оправданий. Не получив их, господин аграрий продолжил: – Хвала Огненному богу, рана пустяковая, – он махнул рукой, – тем более, что снадобьями мы теперь обеспечены. Меня беспокоит другое, Тихх. Совсем другое.
 – Мне тоже есть, что рассказать вам, господин Зуйн, – хладнокровно ответил Тихх. Обычно он смущался и робел при одном только виде отчима, но не теперь. Ночное приключение выкорчевало его старые страхи, чтобы посадить на их место новые, и куда более серьезные.
Господин Зуйн относился к старым.
 – С удовольствием и большим интересом выслушаю, когда буду навещать тебя там. – Аграрий взмахнул белым рукавом, указывая на квадратную амбарную постройку. Не успела Рунта и рта раскрыть, как один взгляд мужа заставил ее пересмотреть свои возражения. – О, Тихх, – едва заметно улыбнулся Зуйн, демонстрируя мелкие зубы, – нам предстоит много интересных разговоров.
Призывно скрипнула амбарная дверь, и ей отозвался первый утренний петух.