Вкусней пирожного. Рассказ

Посвящается ветерану Великой Отечественной войны протоиерею Валентину Бирюкову.

Было нас в артиллерийском расчёте, как и положено, шесть человек. Все молодые: от девятнадцати до двадцати трёх лет, кроме одного Вострикова. Ему исполнилось уже тридцать семь, и он был для нас дяденькой. Походили же мы более на строительную бригаду, чем на артиллеристов: копали траншеи, сооружали блиндажи аж в шесть накатов брёвен. Только построим укрепление, пальнём из своей пушки несколько раз, и снова нас перебрасывают на другую точку. Опять копай, пили, таскай! Август 42-го под Ленинградом выдался не жарким, но мокрые от пота гимнастёрки прилипали к спинам.

Супчик нам давали жиденький из сушёной картошки и морковки, причём без хлеба. На второе – вообще не поймёшь что. От этих кушаний урчал живот, и только ещё больше хотелось есть. Многие ходили медленно, «еле волочили ноги», как говорится. У меня иногда темнело в глазах, я останавливался на секунду, приходил в себя и снова за работу. Но никто не роптал на голод. Все знали, что в Ленинграде, который мы защищали, дела обстоят ещё хуже: всех собак, кошек и даже крыс поели.

К взрывам привыкли. Когда начинался очередной артобстрел, некоторые даже облегчённо вздыхали: теперь можно малость отдохнуть от изнурительной работы, лёжа в траншее. А наводчик наш, Валя Бирюков, сядет в траншее, закроет глаза и шевелит губами – молится, значит. Рукой-то креститься боится, так как все вокруг комсомольцы: заметят, уважать перестанут за отсталость, а то ещё и политруку доложат. Да только все мы знали, что он попович и под гимнастёркой крестик носит. Начал я присматриваться к Валентину: долговязый, в плечах узковат, старается казаться добреньким, всё улыбается, но больше молчит, видно, что опасается ненароком свои клерикальные мыслишки выдать.

И вот той же ночью слышу шушуканье какое-то. Ага, Валя Бирюков и Константин Востриков (дяденька наш 37-летний) переговариваются. Потом тихонечко встают, одеваются и выходят на улицу. Этот Востриков из Ленинграда, как и я. Да только другой породы он. Мы-то в бараке жили, который сдуло в первый же год войны, а он на Петроградской стороне обитал. Из интеллигентов, значит.

Я быстро вскакиваю, тоже одеваюсь и за ними. Хорошо, что ночь была лунная, а то бы я их быстро упустил из виду. Пока я одевался, они уже успели дойти почти до середины поля. Крался я за ними где-то полчаса, смотрю: очертания полуразрушенной мельницы, в которой они и скрылись. Вот, оказывается, на что Бирюков в бинокль смотрел да украдкой Вострикову подмигивал дня три назад! Наверняка нашли здесь пару мешков муки и втайне от голодных бойцов пекут по ночам лепёшки да обжираются ими. Снюхались контры. Союз шляпы и митры, твою мать! И такая злость меня взяла, что я бегом назад к командиру батареи.

- Товарищ лейтенант, - докладываю, - Бирюков и Востриков отсутствуют!

Лейтенант недовольный, что разбудили, сердится. А делать-то нечего – нарушение дисциплины, надо принимать меры.

- Может, - говорит, - по нужде пошли?

- Нет, - говорю, - они сейчас на мельнице в километре отсюда! Наверное, муку нашли и жрут пироги по ночам!

Лейтенант, старшина и я, в качестве провожатого, поспешили к мельнице. Подходим ближе и видим сквозь окошечки да щели огонёк, который то вспыхнет, то погаснет. Это они, вражины, наш расчётный фонарь прихватили и включали его по случаю крайней надобности. Ворвались мы на мельницу со своим более мощным фонарём и в глаза им лучом!

- Руки вверх! – кричит лейтенант. – Вы арестованы!

Перепугались как щенята.

- Где мука?

- Вот.

Лейтенант посветил в лоток.

- Не густо.

Оказалось, что Бирюков с Востриковым  намололи здесь какой-то зеленоватой муки с килограмма два. Причём жернова  прокручивали ломом вручную. Я понюхал муку – травой пахнет. Обыскали мы мельницу, но ничего ценного не нашли. Только пустые мешки, несколько кос да вылизанный дочиста амбар. Меня лейтенант определил конвоиром арестованных, и все мы пошли обратно. Вдруг Бирюков как закричит:

- Бежим вправо, в овраг! Сейчас сюда снаряд прилетит!

Все пятеро, как по команде, рванули в овраг и залегли там. Проходит секунд пятнадцать-двадцать. Тишина.

- Ты что же это, Бирюков, - заговорил лейтенант, - издеваться ещё вздумал?

Ему было стыдно, что он испугался и предался общей панике, когда ничто не предвещало взрыва. По возрасту он  такой же пацан, как и я, ну, может, на годок постарше. Лейтенант поднялся и осмотрелся.

- Всем встать, - скомандовал он.

Внезапно послышался нарастающий свист и оглушительный взрыв рядом. Ноги лейтенанта подкосились, и его тело сползло в овраг. Старшина склонился над ним и прислонился ухом к его груди.

- Живой! Даже не ранен. Контужен только. Ну-ка, ребятки, взяли его все вчетвером!

А в это время Валя Бирюков тихо, но открыто, никого не стесняясь, крестился:

- Господи, спаси и сохрани лейтенанта!

В том месте, откуда мы убежали в овраг, чернела огромная воронка. Получается, попович нас от смерти спас, каким-то неведомым образом почуяв её приближение.

Старшина весь наш расчёт посадил на губу для перевоспитания.

- Как же ты, - говорю я Бирюкову, - узнал, что снаряд прилетит?

- Сам не знаю, - отвечает. – Только как будто какой-то голос внутри: «Бегите!», и передёрнуло всего.

- Ну, спасибо тебе, Валентин.

- Мне-то за что? Это Богу спасибо скажите.

Видя, что попович нашёл удобный случай для своей религиозной пропаганды, я помрачнел. Хотелось протестовать.

- Из-за твоей мельницы весь расчёт посадили, - бросил я шпильку.

Все молчали.

- Ты скажи мне, зачем тебе всё это было надо? Ты что, псих?

- Солдатиков хотел накормить, - улыбнулся он.

- Травой?! А почему не дерьмом?

- Я тебе, Бирюков, отличные места покажу, - подал голос шутник Першин. - Там столько дерьма, что на всю роту хватит!

Но никто не засмеялся. Ответил только Бирюков.

- Зря ты так шутишь, Кузьма. Вон лошадки с коровами сено едят, и ничего, здоровые.

Тут я не сдержался и закричал:

- Скотами нас считаешь? Встать! Ты меня, рабочего человека, унизил!

Я подхожу к нему с твёрдым намерением провести правый прямой в челюсть. Это мой коронный удар, от которого ещё никто не устаивал на ногах в дворовых стычках.

- Встать!

Валентин робко встал и виновато улыбнулся. Я заглянул ему в глаза... И тут меня затрясло – что-то вроде нервного припадка. Видимо,  я только в тот момент начал отходить от шока близости смерти и внезапного освобождения от неё. Меня положили на топчан. Востриков начал рассказывать старинную историю про какую-то блаженную Иулианию Лазаревскую. Мол, это ещё при Борисе Годунове было. Голод тогда был не меньше чем сейчас. Она распродала имение и кормила на эти деньги крестьян. Когда деньги кончились, Иулиания стала из простой лебеды готовить лепёшки. И получались они такие сладкие и вкусные, что люди не могли поверить, из чего они сделаны. Они даже светились как-то... Светом несотворенным, что ли? Вот и наш Валя, будто бы, захотел испробовать её способ, чтобы нас накормить. И ещё я узнал, что все бойцы нашего расчёта крестики носят, кроме меня и Львова.

Через пару часов пришёл старшина и всех нас отпустил, работать-то некому. Лейтенант немного пришёл в себя, но был ещё плох. Но самое интересное, что он вызвал Бирюкова, и они о чём-то долго беседовали. Командир батареи разрешил ему проделать эксперимент с травой и даже дал ему в подмогу трёх бойцов. Работали они по ночам, так сказать, в свободное от основных обязанностей время. Накосили травы, высушили её, измололи в муку на мельнице.

И вот готовы первые бирюковские лепёшки к обеду. Я внимательно наблюдал за бойцами других расчётов, которые ничего не знали об эксперименте. Смолотили их за милую душу с супчиком и удивились, насколько же они были вкусны. Я тоже попробовал: вкусней пирожного, скажу я вам. С того времени вся батарея питалась хлебом из травы. А другого-то не было. И надо сказать, многие поправились, окрепли, стали веселей. Во всяком случае, у меня перестало темнеть в глазах. А старшина рассказывал, как он видел очередную партию этих лепёшек в блиндаже. Лежали они, мол, в корзинке. Вдруг что-то ему показалось странным, он присмотрелся внимательней, а от лепёшек-то свет будто бы идёт! Может, померещилось ему, а может, и приврал. Бог его знает.

Начался очередной артобстрел и все попрыгали в траншею. Я сильно выругался в адрес фашистов. Бирюков, совершив молитву, вдруг обратился ко всем нам:

- Ребята, а давайте договоримся.

- О чем?

- Ну, чтобы во всю войну, если будем живы, конечно, никакой обиды друг другу не чинить, не раздражаться.

- Во-во! И не говорить хульных слов, - поддержал его Востриков, бросив взгляд на меня.

- Что, даже фашиста нельзя покрыть? – осклабился я.

Совсем рядом раздался взрыв. Бойцы наклонили головы, которые слегка посыпало землёй.

- Прости их, Господи! – начал креститься Валентин. – Не ведают, что творят.

- Да уж! Не ведают! – начал я опять нервничать, но погасил неприятное чувство. – Ладно, ребята. По рукам!

Все бойцы пожали друг другу руки, мол, согласны дать такой обет.

- Только вот крестики, - заметил я. - Не боитесь носить-то?
- Сначала боялся, теперь уже не боюсь, - улыбнулся Валентин. – В общем, буду защищать Родину с крестом. «Сим победишь», - говорил Сергий Радонежский Дмитрию Донскому перед Мамаевым побоищем. Пусть меня судят за то, что я богомолец. Но никто не сможет сделать мне укор, что я обидел кого или кому плохо сделал.

Оратор, однако ж, оказался. Я видел, как Львов сегодня вытачивал крестик из кусочка алюминия, который он отломал от ложки. Значит, один я в расчёте остался без креста. Бирюков, как бы прочитав мои мысли, говорит:

- Миш, можно тебя на минуточку?

Мы отползли по траншее несколько метров, ибо взрывы не прекращались. Он снимает с себя крест.

- Возьми.

Я даже в детстве мало плакал. Но тут слёзы градом хлынули из моих глаз.

- Спасибо.

С этим крестиком я через всю войну прошёл. Живой, как видите, остался. А вкус бирюковских лепёшек никогда не забуду.