Странники земель Повременья Книга первая

                Часть 1

                Антон


                Глава 1

В этот день у Антона с самого утра не задалось настроение. Томящее душу ощущение обязаловки порождало дурные предчувствия. Антон привык доверять своей интуиции. Он настолько серьёзно относился к такого рода предостережениям, что в иных случаях это даже служило отменой поездки на точку. Не без оснований он поступал так. Именно в такие дни по кладбищам проходила тотальная проверка на законность установленных плит, памятников и иных знаков внимания здравствующего населения к своим почившим родственникам. Изрядное количество из клана «ныне здравствующих» не желали мириться с убожеством убранства сакрального места. Эти самопальщики украшали любимые могилки незабвенных родичей кто во что горазд.

Кладбищенское начальство страсть как не любило таких самодельщиков и «уклонистов». Эти люди посмели лишить его законных финансовых вливаний в виде официальной оплаты за установку таких же памятных артефактов. А посему, желая остановить «нелегалов», были даны драконовские негласные указания кладбищенской гвардии. Штрафы были цветочками. Кладбищенские за умыкание своей доли вознаграждения не церемонились любителями украшательства могилок. Они немилосердно костыляли по шее каждого, застигнутого за противозаконной самодеятельностью.
 
 Накануне дело не удалось. Антон, как сыч, высматривающий неосторожную мышь, заметил подозрительную суету со стороны кладбищенских. Пара копателей с ковшами наперевес двинули в обход. Остальные, рассевшись на «Беларусях», рысью, выбирая все углы по аллеям, рванули на скоростях, явно направляясь к ним.  Он ткнул в бок брата и сказал:

– Унюхали, твари! Дим, разбежались.

Не прибавляя больше ни слова, быстро присел, раскрыл сумку и сунул Дмитрию один из пакетов. Тот молча схватил его, пригнулся и со скоростью, удивительной для его грузной комплекции, рванул по проходу, туда, где аллея понижалась в общем рельефе. Антон, не мешкая, обхватил коробку с плитой. В который уже раз радуясь её малому весу, пригнулся и припустил к заранее намеченному схрону. Они присмотрели, на крайний случай, несколько таких потайных мест. Сейчас удача была на их стороне. С того места, где они намеревались установить плиту, их невозможно было захватить врасплох. И схрон был рядом, и гущина разросшихся кустов давали им все шансы оторваться от своих преследователей.

 Антон сунул завернутую в мешковину плиту в кучу кладбищенского мусора. Это было идеальным местом. Там всегда была навалена вся отработка и хлам из старых венков, крестов, полусгнивших ветвей кустарника, травы и оберточной бумаги. Прикрыв упаковку мусором, Антон мигом свернул в боковой проход. Сорвав с себя ветровку, он вытащил из сумки плащ, бейсболку и не спеша выпрямился. Не поворачивая головы, он скосил глаза по сторонам, оценивая обстановку.

  На том месте, где они были пару минут назад, уже суетились, жестикулируя и матерясь, пара рабочих. Рядом стоял «Беларусь» и ещё несколько кладбищенских, рассыпавшись по ближайшим участкам, обшаривали их с озлобленным выражением на лицах. Один из них с остервенением бультерьера выдирал из земли уже заколоченные стойки, на которые братья намеревались укрепить плиту.

– …Ну, сучары, попадись!.. – донесся до Антона ядрёный мат-перемат высоченного хрипатого облома. «Бригадир, не иначе! – подумал Антон с издевкой. – Ишь, бл…дина, разоряется!».

Здесь, на Митинском, они бывали всего несколько раз, но уже почувствовали яростную охоту за ними. За несколько лет такого рода деятельности братья перебывали почти на всех московских кладбищах. Время и солидный возраст этих мест захоронений быстро выработали все возможные варианты спроса на их продукцию.
Кладбища эти скорее превратились в памятные места отдыха жителей. Редкий владелец участка решался обновить памятник либо мемориальную плиту. Братья, в силу некоторых обстоятельств за памятники не брались. Слишком приметная была работа. Неровён час, вздумается кому-нибудь из кладбищенского начальства проверить легитимность их прав на такой подряд.
 
  Донимала их также и конкуренция со стороны местных подельщиков. Все кладбища были давно поделены на зоны влияния и охота на пришлых «самоставщиков» была жесточайшей. Те из «братков», кто имел виды на данную зону, были в своём праве. Прикармливая высокое начальство, они имели немалый приварок с желающих украсить могилку памятным знаком.
 
Кое-кто из клиентов просил сделать заодно и фото на керамике, но процесс производства их был немного сложнее и не окупал себя. Приходилось вежливо отказывать. В качестве компенсации место на плите под фотографию украшалось затейливой виньеткой.

После установки плиты, братья, заметая следы, выбирали какой-нибудь неприметный уголок на обширном пространстве кладбища. Торопливо вывалив припасённую снедь на убогий столик, с душой, воспарённой к неземным высотам, братья принимались трапезничать. Дмитрий, по обыкновению, уже умудрялся снял излишний напряг и ещё более облегчить душу, употребив дозу облегчительного средства, припасённого им лично для себя в виде «чекушки». Как он ухитрялся это проделать, Антону никак не удавалось засечь. Димыч любил носить обширные одеяния. Для него не представляло труда скрыть под ним бутылку любой ёмкости. При желании в их складках можно было спрятать небольшое порося, не то что жалкую поллитровку!

На Дмитрия вся процедура и процесс общения с клиентами наводили тоскливое уныние. Он предпочитал в такие моменты околачиваться где-нибудь поблизости, как он пояснял: «для страховки». Конечно, страховка в их деле никак не помешала бы, но уж слишком часто брат оставлял Антона улаживать самому все дела. Даже в тех случаях, когда им не грозило ничьё вторжение в тайну их коммерческих отношений, Димыч под самыми разными предлогами исчезал из поля зрения. Антон, улаживая технические детали с клиентом, только краем глаза мог видеть Дмитрия на приличном отдалении с видом опечаленного родственника у чьей-нибудь могилки. Там-то он и опережал брата по части снятия стресса.

Но главным препятствием в расширении столь доходного дела была напрочь отсутствующая у Димыча способность самостоятельно набирать заказы. Вообще-то он обладал натурой, в целом раскрепощённой и волевой. Но при одной только мысли подойти к копошащемуся у могилы посетителю он немедленно впадала в ступор. Невозможно было найти никаких резонов, чтобы уверить его в глупости подлого воображения. Что ему мерещилось в такие моменты, один Бог знает!

Вот только вреда от такой политики случалось немало. В иные, урожайные на посетителей дни, Антон не мог просто физически обежать обширное кладбищенское пространство. Упуская верные заказы, он срывал своё раздражение на несчастном, зацикленном братце.
Некоторая мужиковатость Димыча была его одновременно и сильной и слабой чертой. Там, где надо было просто подняться из-за стола и насупиться, собеседник, враз укрощённый его внушительными габаритами, понимал, что его линия поведения не совсем устраивает этого парня. Он тотчас же менял её на выгодную для Димыча. Но хитросплетения переговорного процесса, там, где надо было применить некое умственной усилие для собственной выгоды, Дмитрия ставили в тупик. Его мужицкая, простецкая хитрость не давала применять никаких тактик из обширного арсенала, наработанных Антоном за время их кладбищенской страды.

Как ни старался Антон натаскать Димыча на пару-тройку самых начальных ситуаций, всё пропадало втуне. Тот, по окончании лекции, убедительно заверял брата, что полностью врубился в проработанный материал. Но на следующий же выезд на точку, при встрече после обхода территории, Димыч, глядя в глаза Антону искренне уверял его в полном отсутствии на его половине хотя бы одной-единственной живой души! Антон лишь горестно вздыхал про себя. Ходя за ним следом для контрольной проверки, даже смог незаметно для Димыча набрать с полдесятка заказов! Он только и мог, что выговорить по этому поводу некоторый смешанный набор крепких выражений! 
 
Хотя Антон отлично понимал причины такого поведения брата, раздражение брало вверх. При получении с клиента мзды за выполненную работу, он оставлял себе большую долю, объясняя это чрезмерными нервными нагрузками. Димыч не возражал. Он даже с какой-то извинительной готовностью комментировал итог дележки: «Я, помаешь, как-то не могу с ними разговаривать! Ну, честно, у тебя это лучше получается!».

И всё же сегодня был последний резервный день для установки мемориальной плиты. Завтра, в субботу приедет заказчик. Не обнаружив в наличии на своём участке плиты, он, чего доброго захочет передумать. В результате изрядный кусок труда, времени и материалов пойдет насмарку. Так уже бывало по разным причинам. Братья, наученные горьким опытом, старались не манкировать этой стороной дела. Они загодя старались установить хотя бы стойки с окантовкой. Это почти всегда давало положительный результат. 

Не успев к сроку изготовить плиту, они перезванивали клиенту с извинениями за задержку, ссылаясь на внезапно сразивший их обоих грипп, или иную какую хворость. Заказчик, обнаружив на могилке полностью подготовленный крепёж, шёл им навстречу, давая своё согласие приурочить установку самой плиты к следующему приезду. Он мог состояться и много позже, поэтому у братьев образовывался вполне значительный кусок резервного времени.
Свой же телефон братья благоразумно не давали, отговариваясь на отсутствие его в мастерской, расположенной где-нибудь за городом. Не ровен час, кто-нибудь из клиентов по незнанию, либо по доброхотству своему поделиться номерком при случайной оказии ещё с кем-то из посторонних. А этим посторонним, вполне может статься, окажутся разного рода лазутчики из стана многочисленных врагов. Тогда выследить их не представляло бы никакого труда, братья сами попались бы в расставленные силки.

Димыч, поначалу по некоторому недомыслию настойчиво подбивал Антона воспользоваться такой возможностью. «И хлопот меньше с заказами, самих заказов больше, и время не тратиться попусту», убеждал Димыч Антона. Но осторожность, – этот ангел-хранитель Антона, ни разу не дала осечки. А слухи доходили до них разные. Где-то поймали таких же предпринимателей и дали год условно, а где-то просто искалечили «братки», а то и просто о ком-то уже давно нет ни слуху, ни духу…

В деле сокрытия своего присутствия на чужой территории ритуальных захоронений, Антон с Дмитрием достигли феноменального мастерства. Изобретательность, сопутствующая их появлению на кладбище, полностью соответствовала народной мудрости «голь на выдумки хитра». Главным и самым примечательным предметом была имеющаяся у них упаковка. В ней не без труда угадывался прямоугольный предмет, предательски говоривший каждому, «вот она я, плита, и этот несёт меня сюда незаконно!». Что и говорить, главная рабочая сила, то бишь Димыч, уже при приближении автобуса к конечной цели, начинал нервно оглядываться, тем самым, выдавая себя окончательно. Но так было только в первый период их поездок. Затем, путем длительных, напряженных размышлений они нашли несколько изящных и, одновременно, простых решений этой главной проблемы.

Одним из них, и даже излюбленным, стал вполне легальный пронос на территорию, невинного с виду гарнитура из столика и скамейки, для установки возле могилки, где притомившимся родичам усопшего было на чём отдохнуть и помянуть его после приведения могилки в надлежащий вид. И столик, и скамейка никаких подозрений не вызывали. Братья, то порознь, то пристраиваясь к какой-нибудь группке посетителей, чтобы легче было стушеваться в общей массе, проносили плиту, спрятанную в столешницу самого стола. Чтобы ни у кого не вызвать сомнений в том, что это стол, а не какой-либо нелегальный предмет, они, перед заходом на кладбище, расположившись чуть поодаль, в укромном месте, крепили к столешнице ножки.

Этот, вполне узнаваемый предмет, спокойно несли мимо конторы, мимо бетонных мастерских, мимо раздаточной шанцевого инструмента и вёдер, и просто мимо рабочих, цепким взглядом осматривающих проходящий мимо народ. Сами ножки и обечайка стола были на самом деле крепежом и стойками для плиты.  Кладбищенские служивые даже и не догадывались, что остальная бутафория складывалась и легко помещалась в сумку, вместо истребленных съестных припасов. Смена одежды, очков и головных уборов, и ещё пара приёмов, не давали возможности примелькаться им на действующем кладбище весь сезон. И всё же, что-то упускалось ими, допускался какой-то промах. Тогда отход на заранее продуманные позиции, резвость ног и неожиданные смены внешности и поведения, спасали братьев от неминуемой расправы, жаждущей крови орды алчных могилокопателей…

Сегодня ехать было надо. Вырванные стойки ещё не такая потеря, как испорченная плита с выбитыми данными и прочими украшениями. Заказчик при наличии товара, скорее всего, возьмет её, но с условием, что они тут же при нём и установят на место.  Антон, хотя и знал, какой риск их поджидает в случае такой комбинации, но внутри словно какой-то голос шептал ему: «Езжай, не бойся, всё будет в порядке!».
Народ, истомлённый долгой дорогой до кладбища, с облегчением вздохнул при виде показавшихся кладбищенских ворот. Дружно высыпав из «Икаруса», люди неторопливо двинулись ко входу, таща непременные атрибуты в таких поездках, как лопаты, вёдра, какие-то чахлые кустики, цветы и прочие сакральные артефакты.

Антон вышел вслед за Димычем, который нёс сегодня изрядный вес. Пришлось взять в эту поездку сразу две плиты, – очередной заказ и должок предыдущему клиенту. Упаковка такого груза доставила братьям изрядные хлопоты, но дело с доставкой последней решилось неожиданно просто. Проделав знакомую процедуру превращения другой плиты в столик и скамеечку, братья заторопились на место установки плиты. Время поджимало, и его дефицит мог породить излишнюю суету, что могло быть замечено враждебным глазом.

Что сегодня произошло, каким силам небесным они сегодня угодили, но заказчики пришли все! Установка плит прошла незамеченной для кладбищенских рабочих. Вдобавок, братья сорвали пяток хороших заказов! Едва они отошли немного в сторону от последней заказчицы, Димыч, возбуждённо потирая руки, довольно крякнул: 
 
 – Всё, свобода! Заслуженная и потому самая приятная вещь из всего, что можно и нужно отметить! Я знаю одно местечко, двинули туда. Прошлый раз присмотрел, когда ждал тебя.
 
– Далеко? – Антон нервно оглянулся. – Шляться нам здесь сегодня небезопасно, сам знаешь…
– Ты чё! – оборвал его Димыч, энергично тряхнув своей широкой дланью. – Там всё классно, и скамейки шикарные, и заросли вокруг – не пролезешь. В метре кто пройдет, не заметит!

Он оказался прав. Совсем недалеко от главной аллеи, там, где выросшие посадки были уже с приличным стажем, братья нашли то, что могло оказаться постоянным местом отдыха перед отбытием домой. Долго возиться с выкладкой принесенной водки с закуской не пришлось. Всё мгновенно оказалось на скамейке раскрыто, откупорено, разложено и разлито. Через пару минут, приняв по второй дозе, Антон и Димыч, привалившись к спинке скамьи, погрузились в нирвану.

И пока Димыч распотекался на предмет особой значимости их поездок, Антон меланхолично, кивая головой в знак согласия, тем временем размышлял совсем о другом: «Что тут может быть такого особенного, что нет в другом месте? Такая же трава, такая же земля! Кусты, небо, солнце, – всё тоже! Даже могилы, если посмотреть общим взглядом, видятся просто артефактами! Захотелось кому-то собрать все такие вещи в одно место… вот и образовалось мера вещей… Тот, кто по своей прихоти задумал всю эту геометрию, то ли хитрое дело умудрил, – принудить массу людей собирать своих покойников в одном месте для каких-то, ведомых только ему целей… может, просто посмотреть на народ, то ли просто пересчитать его, так, на всякий случай, чтобы иметь в виду всю живность, приезжающих сюда... Нет, видимо, дело тут всё же в настроении, в скрытом менталитете этого места…  Димыч дело делать приехал сюда, вот и пробивает его снобизм, как какое-нибудь «чмо», постоянно ошивающееся в элитном клубе! Что ему до горестей здешних посетителей!».
 
   День выдался на славу. Яркое солнце играло на латунных крестах и оградках из нержавейки, ветер налетал теплыми волнами, и хотелось после нескольких часов безумного напряжения броситься в траву и бездумно зарыться в неё лицом. Не хотелось думать, о месте, где они сейчас находились. Потому со стороны казалось немного странным, что здесь делает такое количество хмурых людей, когда на душе у тебя звучал хорошо слаженный торжественный аккорд!
 
К вечеру братья заметно погрузнели от ощущения в себе изрядного количества градусов и снеди. Оттого течение времени для них замедлилось и превратилось в один долгий и приятный вечерний пикник. А когда Антон, взглянув на часы, обнаружил, что последнее транспортное средство увезло запоздавших посетителей с кладбища больше часа назад, братья особо не расстроились. Ночевать им на кладбищенских погостах приходилось и ранее. Весь вопрос был только в том, какой сюрприз приготовила им погода на предстоящую ночь под открытым небом. Димыч, обозрев простершийся над ними небосвод, сказал:

– Будет холодновато!

Закусив остатком куриной ножки, лихо опрокинутый стакан водки, добавил:

– Но это нам по фигу. У нас есть ещё одна литровая грелка-сороковик. Ни в жисть с такой грелкой не замёрзнуть…

Антон проснулся от того, что нечто холодное, неприятно-колкое скользит по его телу. Не открывая глаз, он понял, что глупо было остаться здесь на ночь. «Сквознячок, ети его конем! Еще час, и я огребу страшнейший насморк… Надо было тачку взять… Жадность Димыча одолела…».

Ветерок, пробираясь тонкими змеиными струями через плотную заросль кустов, напрочь выдувал желание спать. Антон посмотрел на храпящего рядом брата и раздраженно мотнул головой: «Блин, нажрался… теперь ему хоть айсберг на брюхо положи… Хо-хо… Надо, что ли, размяться… Приму стакашку и пройдусь по аллейкам. Все равно, уже не уснуть… Пятый час…».

Высоко в небе, над темным квадратом кладбищенской посадки ярким пологом высвечивались разноцветья созвездий. С одного краю они уже чуть потускнели, указывая на место будущей зари. Антон спустил ноги со скамьи, нащупал на столике стакан и не глядя, на слух, наполнил его. Искать огурцы и кусок куриного крылышка он не стал. Ему хотелось спать после принятой вечером изрядной дозы. Полстакана водки почти сразу же сделали свое дело. Трещавшая голова немедленно стала избавляться от тяжкого груза похмелья. Антон с облегчением выдохнул и встал.

«Гадство, тут и гулять-то тошно!.. В темноте, точняк, заблудишься… Димыч спросонья еще чего подумает… Да хрен с ним! Будет знать, как жрать без меры…».
Протиснувшись через узенький лаз, который оставили в железном редуте ограды осторожные хозяева, Антон вышел на дорожку и огляделся. Место, где им пришлось, ночевать было приметным. С одного угла перекрестка стояла громада стилизованной часовни, сваренной из железного прута и крытой жестью. В ее глубине теплился маленький ночник, зажженный с вечера родственниками усопших.

С другой стороны, напротив железного храмика, расположился шпиль надгробия, на верху которого мерцал в звездном отражении полумесяц.
«Ладно, сориентируюсь… – лениво скользнула приблудная мысль. – Пойду направо, как говориться в народном творчестве».

Прихотливо изрезанному разнобою оград, памятников и разросшихся кладбищенских посадок на фоне уходящего вдаль, чуть светлеющего горизонта, казалось не будет ни конца ни краю. Антон прошел несколько пересечений аллей и неожиданно оказался на краю огромного уходящего в темноту пространства. Перед ним ровными рядами чернели отверстые зевы могил, окаймленных валами глинистой земли. Их наводящая своей откровенностью готовность принять свои жертвы, вызывала дрожь в сердце: «Мать честная! Сколько же их, еще живущих сегодня, завтра ляжет сюда… Черт! Это уже апокалипсис, только растянутый во времени… Не надо никаких событий, вот он, здесь прописан, и нет спасения от этого страшного рока… Хм, да и поля-то самого пару недель назад не было… Вот это масштабы!..».

Антона передернуло. Он огляделся и вдруг, к своему удивлению, заметил в нескольких десятках метров горящий костер, какое-то шевеление около него, как будто лежавшая возле фигура неспешно подбрасывала ветки в пламя.
«Что за придурок, нашел место для костра… Чего ему тут надо? Все кладбищенские по домам с вечера сидят. Даже сторожа жрут водку в своей каптерке на входе… Бомж, не иначе. Натаскал с могил поминальной жратвы и водяры и кайфует!.. Вроде, он там один. Пойду, взгляну, все время пролетит быстрее…».

В свете небольшого костерка Антон разглядел длинную, нескладную фигуру мужчины неопределенного возраста. Серая кепка, надвинутая на глаза, мешала разглядеть его лицо в деталях, но заросшие скулы и подбородок густой щетиной явно говорили о полном невнимании к своей внешности. Антон подошел и прокашлялся:

– Привет.

– Здорово, коль не шутишь.

– Погреться не пустишь? Холодновато сегодня ночью.

– А ты бы дома грелся, – усмехнулся мужчина. – Место уж больно неподходящее для прогулок. Я вижу, ты не из кладбищенских. Чего, – застрял здесь?

Усевшись, Антон вытянул ноги и подставил ладони огню.

– Да вот пришли с братом помянуть друга, наклюкались и опоздали на последний автобус.

– Видать, память по другу была знатной, что так много времени заняли поминки.

– Да, мужик он был отменный, – кивнул Антон. – Умер вот только нелепо, даже глупо. Кто-то на речке тонул, так он поддатый полез спасать, но не рассчитал сил.

– Что ж, судьба всякому пишет свою пропись. Люди в ней блюдут со всем тщанием все слова, да малой закорючкой пренебрегут – авось, пронесет, – и все, кончилась жизнь.

Антон удивился странной манере говорить и рассуждать своего нечаянного знакомца. Было и еще что-то странное в его облике. При неверном свете костра мужчина иногда казался большой черной тенью, будто ни один луч света не доходил до него, то иногда Антону казалось, что сквозь фигуру незнакомца он видит далекий отсвет занимающейся зари и на ее фоне резкие тени деревьев.

– Слушай, а ты-то что здесь разлегся? Я не припомню, что бы ты сам был из кладбищенских копателей.

– Я здесь по своей надобности. Мне с утра придется разными делами заниматься.

– Вот так-так! – протянул Антон. – Такие дела, что всю ночь мучиться бессонницей у костра в холоде?! Какие дела могут быть на кладбище? Покойникам все равно, а родственники все заранее оформили.

Мужчина некоторое время молчал, потом поднял лицо на Антона:

– Дела мои не из того разряда. Люди думают, что, предав земле покойника, все на этом для него заканчивается. Правда, некоторые формы перехода в иную жизнь усопшего они выражают в особых поминальных днях. Но это всего лишь малая часть того процесса, который предстоит пройти умершему. Не имеет значения, как умер человек, – его путь к иному миру одинаков и бесконечно труден. Особенно важны первые времена после смерти. Они определяют, как и в каком качестве предстоит измениться ипостаси сущности умершего…

Антон со скептической улыбкой слушал вариации посмертных мытарств в изложении странного бродяги-философа. Теперь он нисколько не сомневался в истинности своего первоначального предположении о времяпрепровождении этого бомжа на кладбище. Чуть погодя он хмыкнул и с неприкрытой иронией спросил:

– Понятно, лады. Я только не могу взять в толк, ты-то с какого боку-припеку ко всему этому прикручен? Какой у тебя здесь интерес?

– Пусть будет «интерес», как ты выразился. – Мужик опустил голову. – Вот этот костерок и есть часть того процесса перехода, а я должен поддерживать в нем огонь. И не приведи случай погаснуть по какой-либо причине этой малой толике света. Не найдет пути почивший бедолага к берегам Истины и Света. Некоторое время я буду находиться здесь, в этом месте бескрайнего и бесконечного океана небытия. Видишь, сколько еще назначено обреченных на близкий миг роковой смерти?
Мужчина обвел жестом поле, над которым развидневшееся небо гасило вечные костры далеких миров. Высившиеся холмики земли у отрытых могил красноречиво говорили о справедливости его слов.

Он взял двумя пальцами откатившийся из костра ярко пылающий уголёк и, задумчиво посмотрев на него, сказал:

– Что этот уголёк – ничтожная искорка света! Сейчас полон энергии, огня, а через минуту станет пеплом… Тоже и жизнь человечья, – глядишь, родился и живет, полон надежд и планов. Миг, всего-то миг, и не стало его светлого огня мыслей, чувств, знаний, интеллекта!

– А как же душа, – вещь вообще-то бессмертная? Хотя я лично в этом сомневаюсь. По здравому рассуждению и из личного опыта я думаю, что эта субстанция переживает наше бренное тело и воспаряет… хрен знает куда, но точно не исчезает в могиле вместе с телом.

– Очень интересно, – значит, не исчезает-таки? А ты, или кто-нибудь из живших во все времена на земле людей видел эту, как ты выразился, «субстанцию»?

– Ну, мужик, это некорректный вопрос. Душу можно увидеть только после смерти. А до этого никак. Только тот, кто побывал там, – Антон кивнул в сторону ближайшей могилы, – и вернулся назад, сможет сказать что-нибудь определенное. А так, кроме Иисуса никому это дано знать. Так что, примем на веру и будем надеяться, что мир иной не так уж пустынен и гол, как можно подумать при рассуждении на эту тему. Да и вообще, существует ли он?

Мужчина пожал плечами:

– Я не могу тебе сказать что-нибудь определенное. С моей точки зрения он существует. Почему – это вопрос риторический. Вот ты сомневаешься, кто-то свято верит в его существование, другие отрицают эту возможность, а многие даже не задаются вопросом: есть он или нет его. Дело убеждений и того, как все эти люди намерены прожить свою жизнь.

– Ну да, бабка надвое сказала, – усмехнулся Антон. – Неужели опыт всех поколений людей, что жили на Земле, не прояснил хоть как-то такую животрепещущую проблему? За такое время можно было додуматься или опытным путем, научно, определить истину! И всего-то дел, – или да, или нет. Ошибиться просто невозможно! В наше время наука не такие вещи решает. Ошибок наука не делает. Она только доказывает, – возможно или невозможно.

Незнакомец едва заметно покачал головой:

– Еще одно заблуждение, доставшееся людям в наследство от Темных Времен. Все объясняется без мудростей и философских затей, – простая физиология, никакого таинства. Всё, как у животных, – совокупление, зачатие, развитие плода и рождение. Только в отличие от них вы наделены одним свойством, которое делает вас людьми – способность мыслить. И вот это-та способность, которая и заслуг-то имеет перед эволюцией всего остального живого, что даёт вам возможность осмыслять свои действия, и, предвидя результаты, избегать нежелательных последствий этого опыта, исходя из изучения оного. Впрочем, последнее весьма спорное утверждение. Я много раз видел, как человек, казалось бы, наученный горьким опытом, должный учесть последствия фатальных ошибок, поступает до абсурдности наоборот.

– Ну, мужик, ты прямо истины глаголешь! Только истины эти затерты до дыр. – Антон ехидно хмыкнул и добавил: – Кому из живущих они не известны. Вся правда в том, что человек вообще иррациональное существо. То, что он делает, все подчинено прагматической задаче – дольше жить, вкусно есть и ни от кого не зависеть. Так уж этот мир устроен.

Антон самодовольно хихикнул. Откинувшись на локоть, он обозрел фигуру своего собеседника. Тот сверкнул глазами из-под козырька фуражки, отбрасывающего глубокую тень на верхнюю половину лица и глухо начал:

– Все ваши представления об окружающем вас мире сугубо и сплошь антропоморфичны. Отсюда и весь ваш мир, который не имеет ничего общего с природой, окружающей вас. Все порождения вашего ума, буквально всё, от первой примитивной зародышевой мысли и до всяких там философских экзистенций построены на инстинктивной аксиоме, что всё вокруг вас живет, существует, дышит, и поступает, исходя из ваших же представлений о природе…

Он умолк, как будто что-то припоминая и тут же продолжил:

– Хочу привести для наглядности небольшой пример. Возьми на карте произвольный участок, очерти его и пусть это будут границы нового государства. Оно будет включать в себя многие территории разных официально признанных стран. Но подумай, что есть это вновь образованное государство? Всего лишь условность! Такие же условности, только исторически сложившиеся, есть все остальные страны – ведь в общем, везде только люди, обремененные условиями развития – территориальными, климатическими, языковыми, не желающих исчезнуть в ходе эволюции, установили то, что представляют собой так называемые государства. И всё это, заметь, всего лишь одна большая социальная условность, не имеющая для природы ровно никакого значения.
Это самое величайшее заблуждение одного из существующих видов на Земле. Что вы собой представляете, не более чем цепь случайных совпадений и итераций. На соседних с вами планетах не сложились условия для появления на них той формы существования материи, которую вы представляете здесь на земле. Однако это не значит, что сама форма планетарного существования материи, положим, на Венере, или на Марсе не является столь же самоценной и допустимой формой бытия материи…
Раньше человек удовлетворялся верой в объяснении устройства мира, души и своего предназначения в нем. Сейчас же в связи с утратой многих позиций веры, возникающие противоречия между интеллектом, обретением сути знаний и безграничного воображения с одной стороны и скудостью физических возможностей тела с другой, человек вынужден скрашивать свое существование уходом в мир ирреального. Многие не хотят верить в неизбежный конец своего существования… 

 От монотонного и усыпляющего голоса мужчины Антона стало клонить в сон. Он хотел было что-то сказать, но тяжелая, непроницаемая тьма с неодолимой силой навалилась на него…
         
Утром Антон проснулся от громкого чавканья брата и звона стакана. Он открыл глаза. Солнце поднялось уже довольно высоко, но еще не набрало силы дневного тепла, чем так иногда радует ранняя осень.

– Димыч, сколько времени?

Димыч осклабился и вместо ответа протянул Антону стакан:

– Махни лучше. Самое время, а то сразу – «сколько времени, сколько времени»… Двенадцать скоро.

– Да ты что? Чего ты не будил меня?! У нас сегодня еще один клиент. Не успеем поставить – плакали денежки, зараза!

– Ну-ну, разнюнился! Все нормалек! Я, пока ты дрых, уже сходил на место и привинтил доску. До двух у нас еще вагон времени. Так что, глотай, закусывай и сопи в две дырки, братан.
 
Антон покрутил головой:

– Вот черт, голова как свинцом набита… И вроде вчера не много потребили.

– Ну, много не много, а полтора пузыря схавали. Вот только не пойму, я ночью встал – тебя нет. Ну, я подумал – ты по нужде пошел. Ждал, ждал – надоело, глотнул полстакашки и отрубился. Где ты шлялся? Прохватило, что ли?

– Да не шлялся я нигде. Спал, как убитый. Что тебе там приснилось я не знаю. Давай выбираться отсюда. Надо конспирацию навести еще. Ты на участке не наследил случаем?

– Ты что, за идиота меня принимаешь! Можешь не волноваться, никого из могильщиков не было. Я рано ушел, а они еще не приехали на работу.

– Ну, ладно, – выдохнул Антон. – Давай свой стакан…

Через двадцать с небольшим минут, братья осторожно выскользнули из зарослей туи. Поодиночке, сохраняя дистанцию, направились на место установки плиты. Добравшись, они с превеликой осторожностью, стараясь не светиться на одном месте, стали выписывать круги вокруг участка с установленной плитой. Страхи Антона оказались пустыми. Заказчик пришел вовремя. Завидев фигуру женщины у могилы, братья вмиг оказались на участке. Вся процедура прошла, как и многие другие, без осложнений и отговоров. Получив деньги, оба «бизнесмена» вскоре катили в автобусе. Откинувшись на сиденья, они тут же задремали, утомленные выпавшей за прошедшие сутки на их долю передрягой. Спустя некоторое время Антон, почувствовав некоторый дискомфорт, толкнул брата:

 – Дим, дай-ка чего-нибудь перекусить, а то что-то засосало в брюхе.

– Ну дак чего, сей минут! Заодно и примем по грамуле.

Антон полез в карман за платком, желая протереть руки от кладбищенских трудовых наслоений. Пошарив в кармане, он вытащил платок и досадливо крякнул:
– Вот черт, что это?

Димыч с удивлением обозрел выставленную ладонь брата:

– У тебя что в кармане, сажа? Ни хрена так извозиться!

В самом деле, кисть руки Антона была в черных, густых разводах. Антон сунул руку в карман и нащупав там что-то, вытащил небольшой кусок черного древесного угля.

– Это ты, что ли, подсунул, пока я спал?! – раздраженно прошипел Антон.

 Димыч, изобразив на лице исключительное недоумение, с жаром замотал головой:

– Да ты чё! Где бы я его взял?! Там и костра рядом не было!

– А как он оказался у меня в кармане?!

– А может ты его сам сунул, когда шлялся ночью по кладбищу!

– Ну чего ты несешь! – вскинулся Антон. – Тебе приснилось спьяну, что я ночью куда-то ходил…

– Ну, я не знаю, черти тебе, наверно, подкинули, пока мы спали. Место все-таки какое!

– Ладно, хрен с ним! Дай кусок бумаги, заверну его чтобы не еще вымазаться…
Антон кинул в сумку завернутый в бумагу кусок угля. Отерев руку влажной тряпкой, смоченной минералкой, он взял протянутую Димычем стопку. Выцедив ее, закусил огурцом с куском куриной грудки и, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза. Димыч иногда что-то спрашивал, но Антон до самой Москвы так и просидел, не открывая глаз и не проронив ни звука.
 
Глава 2

На другой день, отзвонившись по клиентам, Антон выскочил из мастерской. Это было его место трудовой повинности, записанной в отделе кадров куста кинотеатров Киевского района, как должность художника-оформителя. Перескакивая с транспорта на транспорт, он скорым темпом проявился у входа другой обители в доме на Красной Пресне. Там было их место претворения художественных дарований в денежные знаки,  для чего они с братом на паях снимали целый подвал.

Димыч, узрев фигуру брата, подхватил все сумки и недовольно сопя, потрусил навстречу:

– Где тебя носит? Времени в обрез!

– Дозвониться никак не мог, – раздраженно бросил Антон. – Этим одрам звонить одна морока! То бросают трубку, не врубившись, что и кто, то, пока сообразят, зачем их пробудили от спячки, начинают отнекиваться своими болячками да нездоровьем…

Братья поймали машину, и, загрузившись, назвали адрес. Водила вздохнул и официальным тоном объявил таксу.

– Да гони, ты, – рявкнул Димыч, ; получишь сколько надо. Только не тормози лишний раз, давай, поехали, командир!

Нервный колотун заставлял Антона всю дорогу до Хованского беспокойно ерзать по сиденью. Димыч, вольготно устроив свои габариты, нимало не обеспокоясь висевшей проблемой, дрых до самого кладбища. Он настолько погрузился в сладкую дремоту, что даже не сразу проснулся, когда Антон, рассчитавшись с водилой, затряс его за плечо:

– Дим, вылезай, приехали.

Брат оторопело вытаращил напрочь заспанные глаза, словно его оторвали от крепкого сна посреди ночи, и непонимающе отозвался:

– Угу, сейчас… Что, уже приехали?

– Ну, давай же, – раздраженно выдохнул Антон. – Погнали быстрее.

Он вытащил из машины багаж. Не дожидаясь, пока Димыч выкарабкается из тесного чрева «жигулей», рванул к назначенному месту. К великому облегчению Антона, заказчика еще не было на месте. В считанное время отработанными приемами он распаковал коробки. Забив стойки, Антон, оглядываясь по сторонам, осторожно извлек саму плиту. В следующую пару минут, прикрутив её болтами, он чуть ли не отпрыгнул от могильного цветника. В следующее мгновение, находясь в пяти-шести метрах от могилы, Антон, не торопясь делал вид, что завязывает шнурки на кедах.

– И что в этот раз приключилось? – со злобным ехидством спросил Антон у подходящего Димыча.

– Да, памаешь, жутко отлить захотелось, только я начал, как приспичило по-другому. Ну чего я мог поделать, – виновато оправдывался Димыч, глядя в свирепое лицо брата.

– «Памаешь, памаешь…», – передразнил Антон брата и махнул обреченно рукой. – То понос, то золотуха, хрен моржовый! Пошли…

Они присели на угловой скамейке и приготовились ожидать появления мужичка. Через полчаса Димыч начал елозить по скамье, отдуваясь, как некое китообразное животное.

– Ну, и где этот … – определил он легким матерком отсутствие клиента.

– Сиди, придет, куда денется! Наша плита против официальных цен, как боженькин подарок. Жаба задушит этого куркуля! Видел, как он тогда торговался, будто кусок жизни выпрашивал.

По истечении следующего получаса, когда их терпение подскочило до критической точки, Димыч соскочил со скамейки и заявил:

– Чё мы высиживаем! Этот мудохлоп не приедет уже точно! Третий автобус пришел и ничего! Пошли снимать плиту! Не задаром же ее оставлять этому задрыге!

Чутье подсказывало Антону, что, хоть мужичок-то и может выкинуть какую-нибудь каверзу, но приедет обязательно. Антон научился разбираться в людях и этот их сорт не был для него закрытой книгой. Встав, Антон потянулся, чуть размял ноги и уже спокойно резюмировал:

– Дим, остынь. Сейчас он появиться. Я чувствую… Ну, точно, не он ли вон идет, – оборвал Антон сам себя. – Так, сиди здесь, я пошел.

Димыч бухнулся на скамейку и вытянувшись, стал наблюдать хорошо знакомый сценарий акта приемки изделия заказчиком. Поначалу все шло как обычно. Мужичок, обошел пару раз поставленную на могилке памятную доску, зачем-то постучал по стойке ногой, кулаком проделал то же самое с плитой и, выпрямившись, что-то сказал. Антон вскинул в недоумении голову, развел руками и выдал свою реплику в ответ на слова мужика.

Мужик, скроив недовольную мину и указывая пальцем на плиту, стал говорить нечто, не нравившееся брату. Вытащив из куртки записную книжку, Антон открыл ее на нужной странице и сунул мужику под нос. Мужик даже не взглянул на нее. Чуть пригнув голову и воровато оглянулся вокруг, вдруг резко оттолкнув Антона, выхватил из-за пояса здоровенный нож. Выставив его перед собой, мужик двинулся вперед. Антон дернулся в сторону, но дальше отскочить помешали ограды соседних могил, в окружении которых с трех сторон он очутился, как в железной клетке.

Мужик, пригнувшись, надвигался на него, что-то угрожающе бормоча. Антон стоял неподвижно. Можно было подумать, что он оцепенел от страха, но в следующее мгновение мужика сдуло, как ветром. Удар стапятидесятикилограммового ядра, которое изобразил собой Димыч, был внезапен и ужасен. Пролетев метра два до соседней ограды, он с силой впечатался в нее и мгновенно затих.

Поднявшись с земли, Димыч, потирая ушибленное плечо, зашипел на брата:

– Чего стоишь! Ходу отсюда, пока за этим не пришел кто-нибудь, наверняка он здесь не один. Точняк ждут у входа.

– Не паникуй, пусть ждут. Нам еще надо взять свое.

Антон двинулся к лежащему без движения мужику. Подойдя, он перевернул тело и с удовлетворением сказал:

– Классно ты его уложил. Да, главное, вовремя!

Расстегнув верхний карман кожанки мужика, Антон вытащил пачку сторублевых купюр. Отсчитав несколько, он засунул назад остальные:

– Это нам за работу, моральную компенсацию и бонус на поправку нервной системы.

Встав, Антон с удовлетворением сказал:

– Вот теперь все. Пошли, Дим.

Димыч охотно принял сообщение брата. Но, оглянувшись на бездвижное тело мужика, он с некой опаской поинтересовался у Антона:

– Он хоть живой? Я, случаем, не прикончил его?

– Да не. Еще дышит.

– Слушай, а чего он хотел от тебя, я так и не понял?

– Ничего особенного, попросил убраться отсюда по-быстрому, без шума и пыли.

    – А-а, – протянул Димыч. – То-то он так разнервничался.

    Пройдя скорым шагом несколько участков, братья углубились в густую мешанину кладбищенских зарослей. Отдышавшись, Антон улыбнулся:

– Переждем пару часов. За это время мужик оклемается и смотается с кладбища. Я думаю, нас никто уже искать не будет. Забор вокруг кладбища весь в дырах и дорог вокруг него полдесятка. Если кто с этой гнидой и приехал, то сообразят, что к чему и уберутся. Так что, отдыхаем пока.

Несмотря на перенесенный стресс, Антон не был бы самим собой, если бы посчитал свое пребывание на кладбище сегодня законченным. Отсидев положенные часы, он заявил:

– Пройдемся-ка, пожалуй, еще разок, раз уж мы здесь. Надо из момента выжать все.

– Ну чё ты суетишься, в другой раз! Тебе сегодняшнего мало?!

– Не бухти! Для другого раза сюда ехать надо! А сейчас мы здесь и должны делать дело! – оборвал брата Антон. – Пошли, протрясись малость, тебе полезно это, – хмыкнул он.

– Полезно, полезно… – буркнул Димыч. – Нам то полезно, что в нас полезло! Жрать хочу!

Не обращая внимания на ворчание брата, Антон шел по аллейке, внимательно осматривая окрест лежащие захоронения. Вдруг Димыч, состроив некое подобие интереса на физиономии, дернул Антона за рукав. Не поворачивая головы, он, скошенным набок ртом, зашептал:

– Тошь, гляди, вон там какой-то старикан копошиться...

– Где? – закрутил головой Антон.

– Да чего ты башкой крутишь, ослеп что ли! Вон, там, за той серой глыбкой, вон видишь.

Антон пригляделся и увидел чуть выглядывающую из-за огромного валуна, седую макушку.

– На его могилке нет никакой плиты, даже креста нет, точно тебе говорю! – горячо зашептал Димыч. – Я из-за поворота еще увидел.

– Ладно, будь здесь, вон пристройся на той скамейке и сделай скорбную рожу, не то, кто увидит, подумает, что этот облом грабить могилку пришел.

– Да пошел ты…

Пробравшись к замеченному Димычем валуну, за которым действительно сидел на корточках седой старик, Антон наклонился и тихонько кашлянул:

– Извините, что нарушаю ваше уединение, я хотел бы вам предложить некоторую услугу.

Старик поднял голову и некоторое время всматривался в стоящего перед ним Антона:

– Здравствуйте, молодой человек, – кивнул он. – Несколько странно слышать такое предложение ; услуга на кладбище… Ежели только оно не в ряду последнего напутствия: «Почий с миром. Пусть земля тебе будет пухом…». Нет?

– Да что вы, ради бога! Я всего лишь хотел предложить вам приобрести надгробную плиту, по самой божеской цене.

Легкая усмешка тронула губы старика:

– Это излишне… Суета сует. Как это ни странно, но мы почему-то почитаем места, в которых пустота стала самым значимым предметом для поклонения. Но что поделать – традиция требует…

Антон понял, что за свой кусок навара здесь придётся выложиться по полной. Отразив на лице благообразно-скорбное участие, он осведомился:

– Простите, если я что-то не так понял. Вы сказали, что здесь, в этом месте нет никакого захоронения?

– Нет-нет, молодой человек, – опираясь на скамейку, с трудом поднялся старик. – С этой могилой все в порядке. Тут лежит нечто, что когда-то было моей женой…

Он сел на скамью.

– Я, может быть, несколько странно выразился, но суть моего выражения, если объяснить его чуть иначе, заключается в том, что как только мы перестаем осознавать последние искры своего «Я», человек на этом кончается. А то, что от него остается, всего лишь пустая конкреция биологического вещества.

– «Сogito ergo sum», – с едва заметной усмешкой произнес Антон. – Если это так, то мне понятно ваше суждение. К чему нам сожаление об умершем? С глаз долой – из сердца вон, так что ли?

Старик грустно усмехнулся:

– Эх, молодой человек... Мне понятна ваша ирония. Если бы это было так… Человеческие чувства тем и отличается от философских умозрений, что ни логика, ни здравые рассуждения не могут унять сердечную тоску, чувство утраты. Но эти чувства обращены к воспоминаниям о живом образе, а то, что мы отдаем земле, не вызывает никакого сочувствия. Наоборот, вызывает лишь досаду, оттого, что это подобие живой плоти не в силах восстать из небытия…

– И, тем не менее, вы сейчас находитесь здесь, ухаживаете за могилой, – осторожно вставил Антон. – По-моему, это противоречит тому, что я только что услышал от вас.

– Видите ли, молодой человек, сказанное мной, относится к рассудку, а чувства… всего лишь эманация нашего бытия. Со временем они деградируют, пропадают… Оставшись без искры сознания, тело становиться куском неодушевленной субстанции. Вот потому я и сказал, что тут, в могиле лежит нечто, бывшее когда-то моей женой. Все, что от нее осталось, это моя память о ней, ее образ в душе и сердце… Больше она нигде не существует…

Старик вздохнул и поник головой.

– «Э, да старик у нас философ», – поморщился Антон. Он поспешил воспользоваться паузой и вкрадчиво сказал:

–  Простите, но я думаю, что образ дорогого вам человека может существовать еще в другом воплощении, например, на памятной доске. Я понимаю, что этот суррогат не заменит вам силу ваших чувств и воспоминаний, но, как вы сказали, – «традиция требует». Знаете, в наше время заброшенное захоронение не долго пребывает в этом статусе. Поверьте, я знаю, что говорю. Могилу вашей жены могут перевести в бесхозную в мгновение ока. Таких шустрых здесь искать не надо. Они только и делают, что высматривают подобные заброшенные могилки. А так надгробная плита даст гарантию на несколько лет избежать столь варварской участи.

Старик безучастно слушал пространные доводы Антона, и только дрожавшая рука выдавала его состояние. Видно было, что ему нездоровилось. Некоторое время старик молчал, потом вздохнул и тихо проговорил:

– Наверное, вы правы, что ж, ставьте плиту. Глупо будет, когда останки дорогого мне человека выкинут на свалку. Все-таки, культура цивилизации держит нас в своих рамках, хотим мы этого или нет…  Что вам нужно для установки?

– Всего несколько дат и ваша надпись на плите.

– Надписи не надо… Никакая надпись не заменит того, что было между нами... много счастливых лет и понимания.

Записав нужные цифры, Антон спохватился:

– Простите, я не назвался – Антон. А как к вам обращаться?

– Григорий Ефимович, учитель физики на пенсии.

; Очень приятно, Григорий Ефимович, значит, договорились. Как только плита будет готова, я вам звоню, и вы подъезжаете. Оплатите только после того, как посмотрите плиту.

– Хорошо, хорошо… Вы идите, а я еще посижу, погода преотменная, да и сосед обещался за мной подъехать где-то через час. Счастливо вам.

Едва Антон поднялся, как со стороны входа на кладбище послышалась громкая трескотня. На аллейку из-за поворота, с гулким грохотом и ревом вылетело несколько мотоциклов. Выдирая асфальт рубчатой резиной колес, глуша все вокруг визгом тормозов, они веером рассыпались возле могилы, находящейся в двух участках от могилы Григория Ефимовича.

Мощные, утянутые в кожу и железо парни, ссадив своих подруг, покинув своих, устрашающего вида железных коней, неспешно разминались, громким ржаньем выказывая свое, видимо, прекрасное настроение. Подруги, вторя им хихиканьем, тем временем доставали из недр багажников припасы.

Парни не замедлили подкрепить свое прекрасное настроение пивом. Высосав подряд по паре бутылок, они швырнули их около могильного холмика, уже изрядно осевшего, но еще напоминавшего своим видом недавнее захоронение.

– Ну, чувихи, чё там закопались? – заорал один из них. – Серега ждет поминальную дозу! Катька, ты его чувиха, тебе и начинать!

Катька, долговязая, тощая девица лет семнадцать, поспешно сдернулась с места. Подскочив к парням, она раздала кружки и плесканула в каждую до краев портвейна.

Толстый, массивного телосложения парень, годами скорее мужик, чем его трое приятелей, подняв кружку, проревел:

– Ну, Серый, вечная память тебе! Лихой ты был чувак, потому, принимая от тебя наследство в виде тачки и чувихи, мы здесь собрались всей кодлой! Спи спокойно, мужик, мы все доделаем за тебя! Помянем!

Парни дружно опрокинули кружки и подставили их стоящей рядом Катьке. Девицы, приехавшие с парнями, выпили из бумажных стаканчиков сухого вина и поспешили раздать нарезанную кусками колбасу. Один из парней подошел к мотоциклу и врубил магнитофон на полную громкость. Когда из динамиков раздался мощный хрип Высоцкого, они в унисон заревели популярную песню барда.

Григорий Ефимович, насупившись, глядя на буйство пьяной компании, сказал с нескрываемым сожалением:

– Вот для этих усопший тоже пустое место, но по другой причине ; не чтят они своего собрата. Для них это место служит всего лишь одним из способов выражения примитивного образа жизни. Мертвому все равно, но живые, которые потеряли традицию, превращаются в стадо бестий…

Он поднялся, подошел к ограде соседней могилы:

– Молодые люди, вам не стыдно? Ведь вы же находитесь на кладбище! Ведите себя пристойно!

Все сборище замерло. Оторопело вглядываясь туда, откуда донеслись слова, они поначалу переглядывались, стараясь понять, что это было. Но, разглядев стоящего поодаль старика, разразились гомерическим хохотом.

Толстый, видимо, вожак, хохотал откровеннее всех. Согнувшись от натуги, одной рукой вытирал выступившие слезы, другой, с вытянутым вперед пальцем, указывал в сторону старика.

– Ну что, Серый, сейчас мы тебя ублажим, – отдышавшись, проговорил он. – Тут какое-то привидение тебя обговнить хочет! Вот мы сейчас, кореш, как ты любил, Катьку твою оттрахаем прямо на твоих костях. Кайф получишь сполна. А ты, старпёр, небось, забыл, как это делается? Эй, Катюха, иди сюда! Становись раком!

Подойдя к мотоциклу, Катька, наклонилась и оперлась о сиденье. Мужик, расстегнув пояс, сдернул штаны со своих чресл и со ржаньем задрал девице платье.

Антон поспешил увести старика:

– Пойдёмте, пойдемте, с этой пьянью лучше не связываться. Подождете вашего соседа чуть подальше, на перекрестке.

Расставшись с Григорием Ефимовичем, Антон вернулся к заждавшемуся брату. Тот, завидев Антона, недовольно засопел:

– Ну че ты с ним так долго возился, старикан не хотел брать плиту?

– Да нет, так, чуть поговорили, надо иногда потрепаться, чтобы клиент был сговорчивее.

– На сколько договорился?

Антон хмыкнул:

– Скажи спасибо, что хоть на обычную цену согласился. Старик со своими закидонами в голове попался. Ну, да ладно. Послезавтра я буду звонить ему.

Как ни насыщены были следующие дни работой и прочей деловой суетой, Антон все время держал в голове заказ старика. Изготовив все необходимое, Антон тут же, без промедления созвонился со Григорием Ефимовичем. Что-то подсказывало ему, что тянуть с установкой плиты не стоит. Старик был плох, а потому заказ мог сорваться, впустую были бы потрачены материалы и время. Тем более, что в летнее время добыть заказов удавалось немного. Отпуска, дачи и прочие летние заботы опустошали кладбищенский погосты от посетителей как моровая чума.
 
Григорий Ефимович ответил не сразу. Тихим голосом, прерываясь на натужный кашель, он известил Антона, что приехать не сможет, простуда уложила его в постель. Но в качестве варианта он предложил Антону приехать к нему домой, чтобы получить деньги за работу. На вопрос Антона привезти плиту, старик заверил его, что в этом нет необходимости, так как полностью доверяет ему.

Поднявшись к квартире старика, Антон долго звонил, пока не услышал шаркающие звуки шагов. Дверь приотворилась, и Антон шагнул в полутемную прихожую. Григорий Ефимович, опираясь на палку, пригласил его пройти в комнату.

– Вы уж простите, я прилягу, знаете ли, совершенно расклеился.

Старик лег в постель и виноватым тоном сказал:

– Вы у меня в гостях, а я даже чаю не могу вам предложить… Для меня сейчас даже чайник поставить проблема... – слабо улыбнулся Григорий Ефимович.
 
– Ну, для меня это не проблема, – привстал Антон. – Я сейчас организую это.

После того, как все было приготовлено, разлито по чашкам и отпробовано с медовыми пряниками, Антон осторожно поинтересовался, есть ли кто-то, кто помогает ему по хозяйству.

– Вечером соседка заходит, на неделе из опеки приходят, медсестра из поликлиники уколы делает, та тоже, добрая душа, тратит на меня свое время. Вот так и живу. Родственников и детей у нас с Надей не было, так что к жизненным итогам можно зачислить в актив нашу совместную жизнь в полном ладу друг с другом… Но, как оказывается, этого для счастья мало… Даже дело, которому отдал всю жизнь, оказалось никем не признанной… пустышкой.

– А чем вы таким занимались, что так можете сказать о своем деле?

– Да дело-то было самым обычным. Поначалу аспирантура, кандидатская, преподавание в университете, и, как говориться, что-то для души – работал над проблемой особого состояния материи-пространства – топологическими петлями. Эта работа привела меня к осмыслению понятия времени, – какого рода его сущность, из чего состоит, каким образом оно должно и могло быть обнаружено. И знаете, самым неожиданным парадоксом в результате моих всех усилий по исследованию, из чего оно состоит, привели меня к пониманию того, что такой субстанции не существует вовсе. Время – это понятие такого рода, которое исторически сложилось из ложных представлений человека о его физической сущности.

Говоря это, старик оживился, чуть разрумянился и, казалось, забыл о своем недомогании. Антону его слова показались соответствующими его состоянию. Григорий Ефимович и впрямь выглядел изможденным, серьезно больным стариком, а потому Антон согласно кивнул головой и спросил:

– Наверное, трудно было доказать это. Честно, я даже себе не представляю, как время можно отменить. Это настолько очевидная вещь, что тут не надо никаких фактов и доказательств, что оно существует на самом деле и управляет всей жизнью на Земле.

– Вот это и есть самое глубочайшее заблуждение, догма, которая не позволяет никому даже усомниться в его не существовании. Когда я первый раз ознакомил коллег со своей теорией, мне откровенно рассмеялись в лицо и посоветовали ближайший отпуск провести в известной лечебнице. А что потом началось… Они так шпыняли меня за мою гипотезу, что мне пришлось оставить университет и пойти учителем в школу…

И на вопрос Антона, последовавший через короткий миг недоумения:

– Простите, а как же там разные приборы измерения времени, которые называются часами. И, как мне известно, изобрели даже атомные часы, как говорят знающие люди, невероятно точные.  А если ваша гипотеза станет признанной теорией, то как же тогда быть с часами, годами, веками, тысячелетиями, то есть мерой прошедшего, затрудняюсь сказать, чего? Как же измерять эти промежутки в жизни? – старик ответил с некоторой сухостью, в тоне которой чувствовалась оскомина от надоевшей зряшности объяснения.

– Что ж, это так… – Григорий Ефимович покачал головой. – Для бытовых нужд люди давно придумали удобные способы измерения отрезков своей деятельности. Часы в разнообразнейших формах и видах. Но они всего лишь, абстрактные, условно-механические регистраторы промежутков метаболизма или метаморфоз вещества, например, условные градации мер величин, то есть, чисел в математике, знаки алфавита для отображения звуковой информации, и прочие формы коммуникации между людьми.

– Да, но как же понимать ваше предположение, что мы не существуем во времени? Если вас не затруднит, поясните мне хоть вкратце вашу гипотезу?

– Охотно, молодой человек… Понимаете, все дело в том, что движение времени и есть изменение нашего тела, его биохимического вещества. Вещество, из которого состоят наши тела, и любых других живых существ, изменяется одномоментно, в единый миг следующей метаморфозы. То, что мы считаем временем, есть всего лишь, если говорить простыми понятиями, трансформация наших клеток, беспрерывная и не имеющая ни единого, так называемого «зазора» в своем переходе из одного состояния в другое. Это же касается любой живой материи. Вот почему невозможны путешествия во времени. Материя претерпевает изменения только в метаморфозах вперед. Если же предположить, что вещество каким-то образом обратилось вспять, то это есть не что иное, как распад этого вещества.

– Тогда я могу спросить, – чем же не годится понятие «Времени» для определения этих изменений?

– Оно не годится только лишь потому, что в философии есть такая аксиома, из которой следует, что при возможности объяснить какое-либо явление одним способом, не стоит искать другие. Эта аксиома называется «бритвой Оккама». И в данном случае мы приходим к тому же самому. Если мы можем объяснить метаболизм нашей плоти уже имеющимися в физике теориями и законами, то не стоит этого делать при помощи совершенно необъяснимого явления, никак не доказуемого и на протяжении столь долгого времени практического опыта человечества, до сих пор не определимого ничем. В отличие от прочих онтологических основ нашего Мироздания – пространства и материи, практически изученных досконально.

– Мне трудно судить, насколько доказательна ваша теория, но что-то в ней мне кажется логичным и убедительным. Хотя это может быть влиянием на мою психику вашей, скажу так, мощной харизмы.

Говоря так, Антон не кривил душой. Он и вправду находился под каким-то непонятным обаянием этой личности. Георгий Ефимович вдруг приобрел для него статус тех индивидуумов, которым в истории предназначена роль непризнанных гениев. Чем такое ощущение он мог бы объяснить, Антон не знал. Но чувствовал он его совершенно отчетливо и ярко. В ответ старик едва заметно усмехнулся:

– Нет, молодой человек, это не моя харизма. То, что вы сейчас услышали от меня, есть простое объяснение известной вещи, а так как вы не являетесь специалистом, ученым-профессионалом, дает вам преимущество перед ними. Вы легко можете представить такую физическую картину Мироздания. Ваш мозг свободен от догм теорий, вложенных в головы ученых мужей…

Григорий Ефимович умолк. Пауза была недолгой, и он продолжил:

– Я и не рассчитывал на скорое признание моей гипотезы, но то ее примитивное отрицание ученым миром повергло меня в совершенно подавленное состояние. Ну что ж, когда-нибудь кто-то, мудрее и сильнее знаниями и интеллектом придёт и объяснит, почему это так! Моя теория верна, но слишком много новых вопросов она породила, перевернувших основы современной физики и не сейчас их можно разрешить… Я был разбит и уничтожен. Та среда, где я должен был реализовать свои возможности, меня отринула, отбросила, как пустую скорлупу… Я сдался…

– Ну не скажите, – покачал головой Антон, – а как же Циолковский ; вообще провинциальный учитель, ходил в сумасшедших, а его теория и расчеты признаны во всем мире, – основоположник космической науки!

Старик некоторое время молчал, затем грустно усмехнулся:
– Не всем так везет… и потом, время было другое… Я не боец, отстоять гипотезу мне было не под силу.  И передать мою работу некому … нет никого. У меня мало времени, чтобы с кем-то… Ну, да бог с этими делами. Вон там, на столе в конверте деньги за плиту… и рукопись, возьмите её, вы, наверно, последний человек, с кем я разговариваю… И еще, там в конверте лежит бумага. У меня к вам просьба, ежели что, примите к сведению изложенное в ней моё… последнее желание, что ли… Спасибо Антон…  теперь идите, я очень устал.

– Может, вам вызвать скорую?

Учитель слабо усмехнулся:

– Нет, не надо. Я не люблю долгой канители. Прощайте…

Уходя, Антон оглянулся. Учитель смотрел ему вслед. Взгляд старика поразил его. Нечто необычайно важное скрывалось в нем. Он был покоен, и бесконечно мудр, это был взгляд человека, познавшего сокровенную суть жизни…


Через два дня Антон, движимый непонятным любопытством, захотел узнать, сможет ли приехать учитель на кладбище, чтобы взглянуть на установку плиты. Ему ответил женский голос, что Григорий Ефимович умер. Антон положил трубку. Некоторое время он стоял у телефона, потом вздохнув, покачал головой в ответ своим мыслям. Пройдя в мастерскую, Антон развернул мраморную доску и приступил к работе. Спустя несколько часов на ней появились имя и фамилия, дата рождения и смерти учителя.

Выждав положенное после похорон время, он приехал на могилу старика, чтобы установить плиту. Закончив работу, Антон достал из сумки четвертинку водки, стакан, что-то из закуски и, налив водку, медленно выпил. Закусив, Антон некоторое время сидел на скамье, бездумно глядя на могилу. Чуть погодя, что-то вспомнив он достал из сумки рукопись. Раскрыв ее наугад, он прочитал несколько строк, написанных ровным, аккуратным почерком:

…«Процессы преобразования (изменения) материи, вещества, происходящие по причине воздействия механической силы, либо электрохимических или радиационных процессов, приписывают ложно понимаемой, не существующей, мнимой физической величине, называемой «Временем». Эти процессы, изменяющие суть вещества, могут протекать более или менее интенсивно, что обусловлено только физическими свойствами данного вещества…
…Фаза активной формы состояния вещества от своего рождения и до смерти, называется старением, а фаза пассивного состояния материи называется распадом. Только активная форма состояния материи способна противодействовать энтропии. Она самодостаточна. Но стоит только прервать цикл развития активной формы, (срубить дерево, умереть организму, то есть, закончить активную форму существования объекта), как она переходит в состояние распада, так как переходит в пассивное состояние. Качество пассивного состояния вещества, его способность противостоять энтропии и определяет длительность существования объекта как локальной конкреции вещества…
Только поняв, что «Время», как физическое понятие, как физическая величина не существует, человечество сразу же избавится от таких химер, как управление временем (создание машин времени, перемещения и блуждания по времени). Те механические устройства, изобретенные человеком на разных стадиях своего развития, то есть, часы во всех формах и видах, всего лишь регистраторы промежутков состояния вещества, которое протекали на тот одномоментный миг его изменения. Они никоим образом не имеют отношения к тому, что человек имел ввиду под понятием «Время»…

Закрыв тетрадь, Антон встал и подошел к могиле. Положив записки учителя на могильных холм, он, чуть помедлив, вздохнул, закинул сумку на плечо и скорым шагом пошел прочь.

Позже, во время очередной поездки на кладбище Антон зашёл на могилу старика. Что-то тянуло его туда. Подойдя, он увидел оплывший могильный холмик, пару дешевых венков на нем и тетрадку, лежащую в стороне. Легкий ветерок шевелил её страницы, и слова, написанные аккуратным почерком, уже были размыты осенними дождями.

Антон подумал: «… Не пришло его время. Может, кто-нибудь позже докажет его гипотезу. …». Сам Антон, хотя и не понимал смысла слов старого учителя, но, странное дело, в глубине души чувствовал, что его идея настолько грандиозна, что принять её или понять в ваше время никто не сможет.


Глава 3


Ужин был Антону в тягость. Уткнувшись в тарелку, он краем глаза видел лицо бывшей жены с плотно поджатыми губами. Запах чего-то паленого, терпко-подгорелого масла и лука раздражал его неимоверно, и без того угнетая непонятное состояние духа. Весь день он находился в напряжении, как жила туго натянутого лука, готового вот-вот спустить стрелу.

Ему казалось, что эта стрела пронзит его сердце, но не смертельным жалом, а тягучей, непрерывной маятой, сродни тихой зубной боли. Не обращая внимания на колко-саркастические реплики отпавшей половины о денежном долге, он встал и вышел. Вытащив из шкафа раскладушку, Антон вынес ее на лоджию. Развернув, бросив на нее подушку и плед, опустился на последних остатках предсонного марева.

Насколько можно было противиться обложившей своей прозаичностью реальности, он весь день ощущал некое, растущее исподволь беспокойство, к вечеру достигшее своего апогея. Антон не понимал, что это могло значить. Им двигало лишь настойчивое желание как можно скорее добраться до постели, чтобы погрузиться в сон. Это желание нарастало, становясь все более нестерпимым. Он понял, что нечто значительное ожидает его не по эту сторону бытия, а там, в ирреальной, прихотливой эфемерности снов…


…Пододвинувшись поближе к костру, Антон с наслаждением протянул ладони к жарким волнам тепла:

– Ну и ночь! Если бы я не знал, что это середина лета, да еще при такой безоблачной погоде, то точно бы подумал, что сейчас стоит декабрьский морозец. Холодрыга какая!

Мужчина, склонив голову, будто желая из-под своей кепочки исподволь взглянуть на Антона, усмехнулся:

– Это бывает. После хорошего возлияния тело быстро остывает. На, накройся, а то на пустом месте схватишь знатную простуду!

Он взял откуда-то из-за спины какое-то покрывало и протянул его Антону. Когда тот взял его, то вдруг почувствовал плотный поток ледяного холода от руки своего соседа. Антон с удивлением спросил:

– А ты чего, замерз?

– Не, я привычный…

– Да я смотрю, ты сам как ледышка, от тебя холодом так и несет!

    – Не обращай внимания. Я всю жизнь закалялся, вот потому могу на снегу лежать даже в том, что сейчас на мне надето.

– Ну-ну! Везет же людям! Я, наоборот, к холоду с детства чувствительный, вот потому и греться приходиться чем придется. И чаще всего, сам понимаешь – водярой!

– Разумеется, понимаю – универсальный эликсир душевного равновесия. Что бы, с кем бы ни случилось, примет некоторое количество этого эликсира, – глядь, и проблема уже не та, и жизнь в розовой дымке.

– Мудро речешь, старче, – хекнул довольно Антон. – Я именно так и думал, только… определить затруднялся. А что? Эликсир душевного равновесия – чудненько! Знаешь, и вправду частенько хочется так надраться, чтобы послать все куда подальше, хоть черту за пазуху!

Мужчина усмехнулся:

– Знакомая философия, сколько раз я слышал такую максиму! Скрыться от проблем за бутылкой, как за стеной, и гори все синим пламенем. Так?

– Интересно, в самую точку попал. Как ты догадался?

– У тебя же на физиономии написано: «Похмелиться бы…».

– Хорошо, что напомнил. Пойду-ка я… хлебну малость, не то братан выдует все.

– Ничего, он спит еще сном младенца, опившегося «молочком» от бешеной коровки. А насчет «похмелиться» могу предложить стопку отличного виски. Ну как?

– Я тоже люблю розыгрыши, но в меру. Откуда у тебя, кладбищенской вши, сейчас, здесь, такое лакомство?!

Мужчина покачал головой, ласково усмехнулся, причем, его усмешка показалась Антону невероятным, вселенским воплощением добра, и молча достал из темноты бутылку и два стакана.

– Если не побрезгуешь угощением «кладбищенской вши», то будьте любезны, сэр, разлейте по мере своих потребностей.

Антон, вытаращив глаза, молча разглядывал изящный профиль белой лошади с иностранной вязью слов под ней.

– Нет слов… откуда?!

– Подарок одного иностранного джентльмена… за оказанную услугу. Можешь не спрашивать, какую. Это частная тайна. Так что, пользуйся, пока «кладбищенская вошь» добрая.

Антон отнекиваться не стал. После второй дозы он уже не сомневался в том, что лежащий перед ним человек не из мира сего. Тараща во всю на него глаза, он слушал откровения этой загадочной личности.

…Вот ты говоришь, что каждый может остановиться в потреблении спиртного. А между тем, граница между любителем выпить и банальным пьяницей настолько призрачна, что только тот, кто сумел вовремя её разглядеть и остановиться у её края, мог достичь вершин данных ему возможностей. Так что между любителем выпить и любителем пьянства разница такова, как между дегустатором вин и последним пьяницей. Ну, а алкоголизм ; это вообще болезнь...
…Сколько их, пропавших талантов, упокоившихся здесь, да и по всем погостам земли, так и не сумели остановиться на этой границе. По этой же причине бездарно сгинули и не состоялись великие идеи, творения, открытия…
…Последним рубежом, за которым начинается деградация, является жизненная цель. Кто сумел удержать его — тот победил, но это удел немногих…

– М-да-а, ; протянул Антон. – Как все просто объяснимо. В жизни все кажется кучей проблем! Но, оказывается, главная из них, что определит твою судьбу, вообще не стоит на повестке заседания, которое называется жизнью. А может, ты просто сгущаешь краски и все совершенно обстоит не так?

– Хм, я не хочу никого убеждать, если на то пошло. Опыт каждого из живущих есть его Библия и книга Пророчеств. Я всего лишь при случае могу показать в качестве одного из вариантов течения жизни некоторый набор ситуаций. А там уже дело этого субъекта, слушать меня или поступить вопреки доброму совету.  Кстати, в этом ты сам скоро сможешь убедиться.

– В чем это?

– Если захочешь принять на веру то, что я тебе сейчас скажу, то сможешь избежать некоторых крутых поворотов в своей жизни и в жизни тех, кого ты знаешь.

– Ну, мало ли случаев может произойти за мою жизнь! – засмеялся Антон. ; За каждого встречного-поперечного невозможно держать ответ. Например, у нас во дворе таких претендентов-алкоголиков как грязи!

– Я говорю не о случайных людях … С одним из таких бедолаг ты утром покатишь домой.

– Это с кем еще? – удивленно вскинул голову Антон.

– Да все с тем, который пока дрыхнет без задних ног на участке в отменном подпитии…

– Ты на кого намекаешь, на Димыча?

– Да-да, именно на него. Скажу больше, у твоего брата нет того мощного жизненного стимула, который остановил бы его и не дал кончить жизнь в таких муках, что тебе их даже представить сейчас невозможно.

Мгновение опешивший Антон молчал, затем весьма неделикатно прошипел:

– Ну, ты, прорицатель хренов, пасть свою прикрой, не то я тебе сейчас самому устрою кое-какие муки!

Мужчина вздохнул и негромко бросил:

– Истина тяжела и не каждый приимет ее мудро.

Взглянув на Антона, он добавил:

– Расслабься, эти дела еще не скоро свершатся.
 
– Тогда помалкивай, тебе откуда это знать! – неприязненно бросил Антон. – Джуна в штанах на задрипанном кладбище объявилась! Ха!

Антон с какой-то веселой злобой ливанул в стакан до краев виски и залпом выпил.

Мужчина поворошил веткой угли костра, аккуратно положил несколько веток и покачал головой:

– Здоров ты пить, как я погляжу… Но вот что тебе скажу, – я человек бывалый… И потому многое из того, что вижу, для других лишь туманные догадки!

– Силен мужик! Значит, ты с помощью какой-то там дедукции сумел проникнуть в тайны будущего и преподнести мне их в качестве судьбы моего брата!
 
– Нет тут никакой тайны, – пожал плечами мужчина. – Я видел вас пару раз здесь и этого было достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы о тебе и, как ты сказал, судьбе твоего брата.

– И каким же это образом тебе открылась тайна сия?! – саркастически осведомился Антон.

– Твой брат, мужчина чрезмерно упитанный, значит, если он еще не болен диабетом, то это ему предстоит испытать. Судя по тому, что вы явно любите снимать стрессы сорокоградусным эликсиром, то такой жизненный вариант будет только ускорять приближение его несчастного конца. К тому же, что он толст, он еще и ленив, как мне пришлось наблюдать. В то время, когда ты носился, как заводной по кладбищу, твой брат в тенечке ублажал свою плоть водочкой с плотной закуской. А чем заканчивается такой образ жизни, – итог известен. Еще хочешь что-нибудь знать?

Антон хмуро мотнул головой.

– Все понятно…

Мужчина приподнялся, сел и сказал с какой-то затаенной грустью:

– Поверь, я человек бывалый, и в таких скорбных местах мне часто приходиться бывать. Наслушался разных жизненных историй, а потому могу сопоставлять и делать выводы. Вот, например, видишь тот крест, с тем, рядом который, из черного дерева. То, что лежит под ним, когда-то было подающим большие надежды спортсменом. Он и был действительно прекрасным футболистом, играл в команде «Спартак». И все бы ничего, да одна прелестница, из тех, кого без меры балуют влиятельные родители, захотела такую игрушку. Она сама была полным ничтожеством, но случилось то, что случилось. Парень из глубинки обольстился невиданной роскошью и попал в ее сети. Свадьбы не было, но в ней уже через год отпала необходимость. Он не смог удержаться на краю пропасти, которая засасывает порой и не такие крепкие натуры. Всего год разгульной, роскошной жизни и все… Через год он был выброшен из команды, напрочь забыт своей обольстительностей и спустя какое-то время умер от запоя под забором где-то в Капотне. А вот еще…

Антон слушал немудрящие истории в очень складном изложении своего словоохотливого собеседника и ему вдруг показалось странным, что ночь не кончается, несмотря на такой длинный разговор...  Холод, возникший в его душе, передёрнул длинной судорогой озноба все тело:

– Ну, ладно, мужик, убедил меня, что за свою судьбу надо сражаться. Уже пора, двину-ка я к братану. Не то проснется и с перепугу «кондратий» его хватит.

Мужчина потер подбородок и одобрительно кивнул:

– Прекрасно, делай, как знаешь… Просто я хотел добавить, что это истории жизни людей, лежащих поблизости. А таких, как они, только здесь десятки. Так что тут, на кладбище, можно получить такие уроки жизни, которых не увидишь ни в одном другом месте. Делай выводы. Ну, бывай…

   
Когда он проснулся, солнце светило во всю полуденную силу.  Не в силах оторвать от влажной подушки тяжелую, похмельную голову, Антон, глядя на стоящую на столе бутылку виски с желтевшими на дне остатками жидкости, предмет, весьма чужеродный в его обиходе, апатично размышлял: «Кто бы это мог ее принести… Удам притащил из загранкомандировки?.. Так ему еще полгода там торчать… Танька Лылина?.. Она выжрала бы сама все до дна… ее чресла упаивать замучаешься… Вот хрень, голова трещит… ничего не помню… а бутылёк надо добить… Самое оно будет… А, черт, главное, по какому поводу хоровод завелся вчера? Что за повод?..».

Размышления Антона в этот раз были не столь продолжительными, как обычно. Обычно он обстоятельно размышлял только над делами будничными, суетными, которые непременно надо было решить. В этот раз решать было нечего. Мистика была чужда его практическому складу ума, а посему Антон вяло подумал: «Что-то уж больно странный сон привиделся...».

Саму же бутылку Антон решил принять как артефакт: «Вот она есть, а что и как, выяснится потом...».

Нехотя поднявшись, он побрел в ванную. Простояв под душем дольше обычного, Антон кое-как выскреб подбородок и щеки от двухдневной щетины. На столе в кухне, на тарелке под салфеткой он нашел жареные сосиски с яйцами, оставленные женой. Она иногда милостиво одаривала его скромным завтраком, но только в те дни, когда Антон приносил деньги на содержание дочери. Они давно уже с женой не поддерживали супружеские отношения, особенно после того, как друг семьи Шурик Удам был застигнут им на «солдафонше», то бишь, на жене Антона. Посчитав развод в данных обстоятельствах делом хлопотным, разводиться они не стали, и лишь разошлись по разным комнатам...

Есть он не стал. Напившись компота, Антон вышел из квартиры. Через час, протрясшись почти через весь город, он спускался в подвал мастерской. Димыч уже был там. Анфилада комнат тянулась через весь подвал, раньше принадлежавшего какому-то ЖЭКу. В одной из комнат они оборудовали уютную кухонку, с диваном, двумя столами, и прочей мебелью, которую за ненадобностью оставили здесь прежние хозяева. Видимо, рухлядь в виде шкафов и стеллажей была слишком обременительной, чтобы ее перевозить в новые апартаменты.

Димыч, любивший кулинарить, уже наварил баранины, разложенной по мискам и источавшую густой аромат. Тут же стояла бутылка «Столичной» и прочая соответствующая закуска. Завидев брата, Димыч осклабился:

– Давай, садись, а то уже под «ложечкой» сосет!

Он засуетился, зазвякал стопочками, обнося свою объемную тушу вокруг стола и самого Антона со скоростью шустрого колибри. Плюхнувшись на диван, жалобно взвизгнувшего под тяжестью его ста тридцатикилограммового тельца, Димыч недоуменно воззрился на брата:

– Ну, стоять не устал? Ты чего такой смурной?

Антон скроил кислую физиономию и вяло ответил:

– Хрен его знает, снилось, будто всю ночь ошивался на Митинском. Вдобавок, с каким-то типом, вроде кладбищенского бомжа. Задолбал он меня своим трепом, прийти в себя не могу до сих пор.

Димыч, возведя очи горе, философски подошел к этому вопросу:

– Чего голову ломать, чему бывать – того не миновать. Давай лучше примем по дозе, чтобы легче было работать и ушами не хлопать. Ну, где же кружки, наши подружки!

Димыч был в своем репертуаре. Сыпать рифмами он любил по поводу и без повода, чем иногда сильно досаждал Антону. В самый ответственный момент, когда назревший вопрос требовал кардинального решения, Димыч брякал нечто частушечное и, тем самым, сводил на нет весь интеллектуальный штурм своего братца.Но сейчас Антон не был расположен к шуткам. Димыч мгновенно почувствовал это и заговорщицки подмигнул:

– Может, обсудим, что да как быть? Такие сны не часто сняться. К чему бы это такая мутотень приснилась, ты сам как думаешь?

– Да ладно, – опускаясь на стул, нехотя буркнул Антон. – Чего мусолить этот бред. Не иначе, с перебору это. Вчера к «солдафонше» подвалили её подруги, тяп-хряп по маленькой, ну и так нахряпался, что весь мокрый проснулся от этого бреда.

– Не-не, под это дело очень хорошо пойдет водочка. Давай-ка, поподробнее излагай.

Димыч, сопя и наяривая баранину под конвейер стопок, молча слушал излагаемую братом ночную, как он сказал, «мутотень». Антон не стал говорить о идиотском пророчестве мужика насчет Димыча. Он весь свой рассказ свел к интересной теории пьянства и нереализованных возможностях.

Димыч довольно отрыгнул на последних словах Антона и пьяненько резюмировал:

– Ты как вчера родился! Этим байкам сто лет в обед. О них не знают только младенцы, которым молочко дают из титек. Да и то, не уверен, что это молочко часто не бывает разведенным водочными градусами. Фигня все это! – закончил он, и, делая попытку подняться, пробормотал про себя:

– Есть же еще малохольные, которые ведутся на любой бред… Пойду, отолью.
Его желание было весьма своевременным. Пока Антон выкладывал прописные истины ночного бомжа, Димыч влил в себя полбутылки, щедро запивая дозы квасом. Чуть пошатываясь, он, придерживая свое могучее тело руками за стену, двинулся к выходу.

Антон меланхолично прожевал кусок жирного мяса, с раздражением думая о любви брата к подобным яствам. Несколько минут он смотрел на выставленные заготовки, перебирая в уме ближайшие заказы. Все они выходили на дальних, районных кладбищах, особенно на новом, Домодедовском. Там было еще опасно промышлять заказами, но огромный плюс в виде нетребовательных и покладистых заказчиков перекрывал все риски.

Едва Антон прокрутил в голове нужную информацию, как в дальнем конце коридора, где располагался туалет, он услышал грохот и дикий вскрик. Вскочив, он бросился к туалету. В сумрачном свете, едва освещавшего конец коридора, он увидел лежащего ничком брата.

Подскочив, Антон перевернул его и в ужасе увидел, что лицо Дмитрия было все залито кровью. Антон схватил его за руки и, напрягая все силы, потащил полуторацентнерное тело брата к мастерской. В голове билась одна мысль: «Кто мог это сделать?!». Там, где лежал Дмитрий было ровное место, и ничто не могло попасть ему под ноги, чтобы его опрокинуть.

На пределе сил он дотащил брата до мастерской, напрягая последние их остатки взвалил Дмитрия на диван и бросился к умывальнику. Сдернув с вешалки полотенце, он схватил из аптечки перекись водорода, бинты. Осторожно протерев лицо брата, Антон увидел на лбу Дмитрия огромное рассечение кожи, до кости черепа.

Димыч был еще без сознания, а потому Антон, осторожно намочил перекисью ватный тампон и промокнул рану. Несколько раз проделав эту операцию, он остановил кровь. Замотав бинтами голову брата, Антон бросился к телефону. На диспетчерской скорой помощи женский голос жизнерадостно вопросил:

– Диспетчерская скорой помощи. Слушаю, что у вас случилось?

– Алле, алле, скорая... тут мужчина при падении разбил себе голову... Он без сознания.

Назвав адрес, Антон попросил диспетчера прислать санитара, чтобы перенести мужчину в скорую, ввиду его большого веса. Девушка-диспетчер попалась толковая, она сразу сообразила, что нужно и заверила, что все сделает.

Димыч застонал и открыл глаза:


– Что это со мной... Тошь, где я?
– Лежи, не разговаривай, сверзился ты об пол головой и разбил лоб. Молчи, у тебя может быть сильное сотрясение мозга. Не двигайся, я вызвал скорую, сейчас она подъедет, я пойду встречать. Лежи, не двигайся, ты меня понял?!

Димыч закрыл глаза и сказал:

– Понял... иди...

Едва Антон поднялся, как увидел въезжающую во двор скорую. Через несколько минут он уже мчался по Москве в институт Склифосовского.

Димыч чуть стонал, потом, открыв глаза, он глянул на Антона и прошептал:

– Меня опрокинуло привидение... у нас в подвале есть привидение...

– Ну, ну, успокойся, разберемся... ;  с тревогой ответил Антон. – Я проверю.

Он понял, что у брата начался бред. Глаза Димыча лихорадочно блестя, уставились в потолок машины и он, продолжая стонать, едва слышно сказал:

; Тошь, этот мужик погрозил мне пальцем и ушел в стену... а ноги мне путами завязал...

– Ладно, ладно, я разберусь с этим мужиком. Ты береги силы. Уже приехали...

Пока шли необходимые процедуры по оформлению брата, он Антон со страхом думал, что падение Димыча может обернуться серьёзными последствиями. Когда его увезли, Антон дождался в приемном отделении врача:

– Доктор, что с братом? Серьезная травма?

– Успокойтесь, ничего особенного. Неделю-другую полежит, проведем обследование. Там видно будет.

– Скажите, какие-то последствия могут быть?

– Слушайте, мужчина, ваш брат получил травму головы. Это всегда серьезно. Но, судя по первоначальному осмотру и характеру ссадины, все говорит о том, что удар сначала пришелся по касательной, видимо, он задел при падении стену, а уж потом ударился об пол. Если бы не это, все было бы гораздо серьезнее, так что вашему брату крупно повезло, учитывая его комплекцию. Есть еще вопросы?

– Когда можно будет прийти к нему?

– С завтрашнего дня в часы приема...

Выйдя из института, Антон позвонил жене Дмитрия и все рассказал. Объяснив, что и как, он пообещал вечером зайти. Он вышел на Садовое кольцо, огляделся и тронулся к ближайшей остановке. Пока Антон ехал назад в мастерскую, понял, что на ближайшие десять, а может и больше, дней он остался один. Димыч выполнял значительный кусок работы, а потому при мысли, что столько заказов повиснут в воздухе, у него защемило сердце.

Деньги были нужны. Сезон заказов с наступлением дождей и осенних холодов закончиться до следующего года. А потому единственной оставшейся возможностью была самая интенсивная работа, чуть ли не на износ, чтобы сделать хороший финансовый задел на зиму.

 «Димыч… стручок морковный! Допился до чертиков… мужик, видите ли, пальцем погрозил! Черт, глюков нахватался!..».

Он был одновременно и страшно зол на брата, и, вспоминая его рану, сочувствовал, но больше всего жалел себя… Впереди маячили бессонные ночки. Он уже явственно слышал нудный, беспрерывный стук киянки, долбящей по скарпели, которой с утроенным вниманием нужно вгрызаться в коварную массу хрупкого известняка.


Глава 4


Как и предполагал Антон, дело без Димыча затормозилось почти до нуля. Теперь ему приходилось работать в своей мастерской урывками. В довершении ко всему, дирекция кинотеатров Киевского района, в раже социалистических соревнований, устроило неделю какого-то невразумительного показа фильмов о строительстве социализма в такой отдельно взятой стране, как Монголия.

Любая другая страна устроила бы Антона почти полностью: нужно было бы всего-то переворошить старые эскизы к афишам, черкнуть аннотацию и чуть подправить название. Но тут!..

Злобно матеря и придурковатую дирекцию, и самобытную страну Монголию, Антон потратил уйма времени, чтобы извлечь из разных печатных источников что-нибудь по изображениям юрт, самих физиономий монгольских актеров, верблюдов на фоне бескрайней степи и еще что-нибудь из местечкового колорита.

Убив массу времени на первую пару афиш, Антон все это время пытался как-то избавиться от мучительной мысли, свербевшей в голове: «Через пару дней нужно ставить еще три доски на Митинском и Хованском… Вот хрень, хрень!..» в бессильной злобе долбанул он флейцем в стену.

Где было взять время, он не знал, а в следующие два-три дня он из-за дебильной выходки начальства вряд ли сможет урвать. Оставалось только одно – просить кого-то из знакомых ребят выручить с работой.

Антон бросился к телефону. Его настойчивые звонки по куче адресов не давали никаких результатов. Ни у кого из обзвоненных приятелей не оказалось свободного времени; либо та же история, как и у него, либо отпуск помешал Антону переговорить с другим, отбывшим в благодатный Крымский край, либо отговаривались чрезвычайной занятостью разными делами.

Оставалось одно, последнее средство – куркуль Миронец! Этот мужик, весьма представительный из себя, в профессиональном отношении был совершенным ничтожеством. Все, знавшие его, удивлялись, как этот криворукий бездарь умудряется сидеть на месте главного художника в одном из значимых кинотеатров города.

Это уже потом стало известно, каких финансовых средств это ему стоило. Но до тех пор многие, общающиеся с ним коллеги, ехидно намекали на нечто более серьезное, чем рабочие отношения с главой директората этого куста кинотеатров.

Миронец в ответ только снисходительно хмыкал. Его устраивали эти разговоры. Они, по крайней мере, хоть щадили его профессиональный гонор. А что намекают на отношения с перезрелой, шестидесятилетней матроной – то это не трогало его вовсе. Он даже поддерживал такие скабрезные намеки, лишь бы все оставалось на своих местах. Что же касалось самой работы, то бишь, малеваньем афиш, то в распоряжении Миронца были два расторопных студентика-строгановца, которым он чуть приплачивал за их рабский труд.

Вот этому, значимому в дизайнерско-оформительском деле мастеру, после долгих колебаний, Антон набрал телефонный номер:

– Аллё, Юра? Это Антон. Ты как сам?

Задав этот дежурный вопрос, Антон не стал выслушивать самодовольные откровения Миронца, а сразу приступил к делу:

– Слушай, Юр, у меня к тебе дело, не то, чтобы срочное, но нужное.

– Излагай, – милостиво позволил сытый голос в трубке.

– Нужно изготовить пару афиш к послезавтрашнему вечеру. Ты знаешь, Димыч попал в больницу, а я зашиваюсь теперь с этой неделей киномаразма. Ну как, сможешь дело организовать?

– А чё! Можно, сколько кинешь?

Больной вопрос неприятно резанул слух. Антон поморщился и ответил:

– Да не обижу, как всегда.

– Ну… понимаешь, есть некоторые обстоятельства… – замялся Миронец. – Тариф чуть поднялся, так что, извини, – уже четвертной.

– Да ты чего? – задохнулся Антон. – Да за такие деньги другие неделю отрабатывают!

– Как знаешь, – поскучнел голос Миронца. – У меня есть и другие предложения. Отпуска, лето, ребята и не такие бабки отдают. Тебе только по дружбе чуть набросил…

– Ладно! – взвился Антон. – Бери бумагу, записывай, что надо.

– Вот это другой разговор. Но заберешь афиши сам, на своей тачке. Договорились?

В ответ Антон только буркнул что-то похожее на «Мгм» и принялся торопливо диктовать текст афиши. Перепроверив еще раз продиктованное, он бросил: «Не опоздай, пока», и положил трубку.

Как бы там ни было, он получил желанную свободу. Оказавшись через полчаса в мастерской, Антон, немедленно облачившись в робу, приступил к работе. Пока шла нудная выколотка орнамента, надписей и прочих атрибутов, он размышлял о каком-то неизвестном феномене, образовавшемся вдруг в его жизни.

Это непонятное явление, проявляющееся в снах, остатки которых он едва мог припомнить, Антон явственно ощущал на своих делах, не давало ему покоя. Он понимал, что наваждения, будто бы случайно возникавшие в его голове, были всего лишь последствиями беспокойств за выполнение заказов. Все-таки они составляли основной финансовый доход, по сравнению с мизером заработной платы.

Но такая реальная последовательность… Он чувствовал, что какая-то необъяснимая сила определяет его действия и поступки. Антон был убежденным атеистом, для которого все мистическое было плодом воображения невежественных умов. С самого детства Антон пытался обнаружить что-то таинственное, загадочное, которыми были наполнены сказки, истории про привидения и прочих потусторонних существ.

Он припомнил, как в отрочестве с дружком пытались увидеть хоть какое-нибудь из привидений, обитавших на старом немецком кладбище. Просидев с ним несколько ночей в ночном дозоре, они так и не увидели ничего, чтобы напоминало бы им страшные явления мертвецов. Всё, что угодно им за время бдения пришлось увидеть, но призраков, встающих мертвецов и прочих вурдалаков – нет. На этом кончилось таинственная сторона бытия для Антона.

Но сейчас было еще что-то, чего он объяснить не мог. Этот странный мужик, то ли живущий, то ли просто ежедневно шатающийся по кладбищу, почему-то непонятным образом притягивал к себе. Антон не мог припомнить, чтобы когда-нибудь его интересовало общение с люмпенами, но этот мужик действительно был для него интересен.

Едва ли пара-тройка мимолетных разговоров с ним могли стать этому причиной. Какая-то необъяснимая сила, мистическая связь с этим, абсолютно ничем не примечательным человеком, заставляли Антона теперь в каждое приезд на кладбище невольно искать глазами это заурядное по своему облику существо.

Прервав размышления, Антон взглянул на часы. Пора было отбывать на кладбищенский промысел…

Оказавшись на кладбище, Антон проделал весь обряд маскировочных приемов. Оставшись без Димыча, он будто ослеп. Димыч, хоть и был абсолютно непригоден для близких контактов с заказчиками, зато с ним можно было не опасаться внезапного нападения местного контингента.

Для этого Димыч обладал достаточным набором возможностей. Любое подозрительное шевеление, только зарождавшееся где-то на периферии, немедленно фиксировалась и отслеживалась им. Антон мог спокойно заниматься своим делом – Димыч заранее условными знаками давал знать ему о приближении нежелательных субъектов.

    До сих пор никаких осечек в бдительности брата не было. Но сейчас, в такой напряженный период приема-сдачи товаров заказчикам, Антон мог нечаянно потерять концентрацию и оказаться в весьма плачевной ситуации. Что нервировало его чрезвычайно.

В этот раз кладбище было довольно пустынным. Это облегчало задачу, но, вместе с тем, такой вакуум выходил боком. Он сам был как на ладони. Проходя по аллейкам, Антон внимательно, не двигая головой и, вообще, изображая из себя целеустремленного родственника, косил глазами по сторонам.

Достигнув места установки, Антон пригнулся, затем, чуть ли не ползком пробрался к захоронению, по пути зацепившись карманом за острый шип ограды. Но такая мелочь была им пропущена не замеченной особо.

Усевшись на землю около могильного цветничка из гранитной крошки, он мигом распаковал принесенный стандартный набор и, собрав каркас из стоек, с силой вдавил их в мягкую, податливую землю, любовно обработанную заботливой рукой родственников усопшего.

Пока все прошло гладко. Напряжение, сковывающее Антона, постепенно уходило. Он, сидя на земле, прикрутил доску и, едва закончив манипуляции, услышал приближающиеся голоса. Вжавшись в проем между участками, Антон с замиранием следил за приближением неких людей. Он понял, что люди эти направляются именно в его сторону, к тому же, среди них явственно слышался высокий женский голосок.

Тем не менее, Антон продолжал лежать, пока перед ним не возникли две фигуры: одна пожилого мужика, другая средних лет женщины. Он поднялся и сказал в пояснение своего необычного положения:

– Добрый день! Винт потерялся, пришлось ползать, но так и не нашел. У меня все в порядке, принимайте работу.

Пожилой мужчина, отдуваясь присел на скамью, женщина улыбнулась:

– Извините, что припозднились, автобус пропустили. Ну-ка, что вы для Витеньки сделали? О, как хорошо! Отец, иди взгляни на красоту. Такой мрамор и фото так сидит в орнаменте! Ну, прям музей!

Мужчина поднялся, осмотрел внимательно доску, постучал по ней, желая услышать, не треснута ли, и одобрительно качнул головой:

– Спасибо, мне нравиться. Сколько мы там договаривались с вами…

Дочь перебила его:

– Папань, я уже все отсчитала. Вот, возьмите, – и она протянула Антону конверт.

– Спасибо и вам. Не стану вас задерживать, желаю, как можно дольше не иметь таких дел, как это!

Он с улыбкой кивнул на плиту.

Выйдя на главную аллею, Антон остановился в размышлении, что дальше делать – рвануть домой или все-таки, еще пройтись по участкам. Он уже давно выработал в себе рефлекс, любое посещение таких мест, как кладбище, в обязательном порядке обследовать на предмет заказов.

Антон не стал нарушать установленный порядок. Углубившись в боковую аллейку, он с утроенным вниманием стал вглядываться в пеструю мельтешню оградок, крестов, веночков, лент, россыпей цветочных гирлянд и мелких кустиков, за которыми, как он уже знал из опыта, как раз и могли скрываться потенциальные заказчики.

Пройдя с десяток метров Антон краем глаза уловил едва заметное шевеление за несколько захоронений от него вглубь участка. Он, не останавливаясь, присмотрелся и заметил маленькую женскую фигурку, освещенную солнцем. Её волосы, высвеченные солнечным лучом, сияли так, будто они были чистого золота, только их сияние было живым.

Антон, словно загипнотизированный, шел на это сияние, даже не понимая, что может быть такого в таком месте равного солнечному свету.

Приблизившись, он увидел девушку, присевшую перед маленьким цветничком. Она тщательно и не торопясь прибирала на нем пожухлую траву и стебли. Не желая выпрыгивать перед человеком, как чертик из шкатулки, он намеренно, метра за два, кашлянул и хрустнул веткой, лежавшей в аккуратной связке на проходе.

Девушка обернулась на звук.

– Простите меня, если я отрываю вас… – начал было Антон и остановился от сбившегося дыхания. Девушка встала и взглянула на него, отчего Антон чуть не проглотил враз выскочившее в горло сердце – из-под изящного разлета черных бровей на него изливалась сине-васильковая бездна. Чуть тронувший локоны ветер казалось, расплескал пшенично-золотое сияние вокруг тонкого овала лица девушки.

– Вы что-то хотели спросить?

Антон в этот момент уже ничего не мог произнести членораздельного. Что-то промямлив, из чего девушка, видимо, поняла что-то связанное с обиходом могилки, а потому печально покачала головой:

– Спасибо, но мне не ничего нужно.

– Извините, если я вас побеспокоил не вовремя, – пришел в себя к этому времени Антон. – Я заметил, что на могиле нет ни плиты, ни памятной доски… Я хочу вам предложить приобрести мраморную плиту, вот, например, как эта, – он указал на соседнее захоронение. – Уверяю вас, цена и срок изготовления вас устроят полностью.

Девушка вздохнула.

– Спасибо вам за предложение, но я сейчас не могу себе это позволить.

– Я понимаю, – деликатно ответил Антон, тем временем пожирая глазами утонченную девичью красоту.

В нем сработал инстинкт художника, который непроизвольно, видя перед собой совершенство образа, обретает взгляд творца. Ее фигурка, весь облик, манера общения – все говорило Антону о совершенстве гармонии и меры. Природа, сотворив эту женщину, сделала подарок тем, кто имел возможность общения со столь редким ее проявлением в человеческом воплощении... Пересилив себя, Антон с усилием сбросил наваждение, и поспешил добавить:

– Я могу предложить еще один вариант, который вам подойдет полностью. Мы с вами договоримся об условиях, плиту я изготовлю, а деньги вы можете отдавать частями. Я в любое время могу подъехать за ними прямо к вам домой.

Девушка в нерешительности замялась:
– Ну, я не знаю… если только так, то может быть. А сколько вы берете за работу?

Антон поспешно ознакомил ее с условиями, добавив, что в эту сумму входит стоимость самой мраморной плиты, работа и установка. Девушка, чуть помедлив, качнула головой:

– А можно подумать до завтра? Мне нужно кое-что сделать, а потом я смогу вам сказать о своем решении.

– Господи, – развел руками Антон, – да нет никаких вопросов! Я могу вам перезвонить в любое время.

По реакции девушки он понял, что есть еще что-то, что мешает ей ответить определенно. Он поспешил пустить в ход еще один аргумент, который срабатывал безотказно:

– Да вы не беспокойтесь, я человек исполнительный, к тому же, оплатить за плиту вы сможете только после ее установки!

Но девушка с легкой улыбкой покачала головой:

– Я вам и так верю, дело не в этом… У меня дома нет телефона. Некуда вам будет звонить. Может, вы дадите мне свой номер?

    Антон, как ни рвалось его сердце и чувства уступить своему правилу хотя бы сейчас, в этом единственном случае, разум жестко поставил его на место:

– Нам с вами обоим не повезло с телефоном. У меня тоже его нет. А знаете что, – если вы сейчас собрались ехать домой, я могу проводить вас и, таким образом, решить проблему. Мне ничего не будет стоит подъехать к вам в любое время, если я буду знать ваш адрес. Идет? – улыбнулся Антон.

– Ну, что ж, давайте сделаем так.

– Да, кстати, меня зовут Антоном. А ваше имя, наверное, Лесная фея, или Сказочная принцесса, я угадал?

Девушка подняла на него взгляд. Чуть покачав головой, сказала просто, не принимая шутливой манеры Антона:

– Надя…

Всю дорогу Антон, не переставая болтать о пустяках, рассказывая случаи из своего художественного поприща, забавные истории из жизни, не переставал украдкой глядеть на тонкий, будто выписанный рукой гениального мастера идеал изящества и красоты, профиль девушки.

Надя, откинувшись на сиденье, неотрывно смотрела в окно автобуса и в ее глазах Антон видел потаенную грусть. Даже ее улыбка, вызванная очередной шуткой, была словно продолжением этой грусти. И у Антона вдруг возникло ощущение, что он при ней всего лишь такая же вынужденная необходимость, как и остальное пространство. Надя была погружена в себя и там, где обитали ее мысли и чувства, не было места этому назойливому окружению.

Глядя на неё, Антон желал только одного, чтобы дорога как можно дольше не кончалась. Он что-то спрашивал, Надя отвечала, мельком поднимая на Антона взгляд, и тут же отводя его. Антон исподволь пытался выяснить, кто она, чем занимается, есть ли кто-нибудь у нее. Но как ни хитрил он, Надя с легкостью обходила его смысловые ловушки.
 
Во дворе дома они прошли мимо стола, обсаженного акациями. За ним сидело несколько парней, внимательными взглядами провожая Антона с Надей. Она поздоровалась с ними. В ответ послышалось: «Привет, Надюха, как у тебя, все путем?».

Поднявшись до двери квартиры на третьем этаже пятиэтажки, Надя остановилась возле одной из них:

– Спасибо, я пришла. Это моя квартира. Если что, я вечером всегда дома. Погодите… – она остановилась в нерешительности. – Вот это номер телефона соседей.

Надя протянула Антону небольшой клочок бумаги:

– Они иногда разрешают мне звонить, но только по страшной необходимости. Если вам нужно будет что-нибудь непременно уточнить, позвоните, спросите Надежду Краснокутскую, и обязательно скажите, что вы звоните из диспансера… Ну, до свиданья…

Антону тогда и в голову не пришло, ничто не ворохнулось в душе, услышав о таком непременном условии для звонка. Он всего лишь кивнул и, подождав, когда Надя скроется за дверью, сбежал вниз.

Поднявшись на другой день ни свет, ни заря, Антон помчался на Хованское кладбище, где на утро у него была назначена встреча. Плита еще не была установлена, но он рассчитывал приехать за час до условленного времени. Подъехав к ближайшей остановке, Антон разыскал уже примеченную из прошлых посещений дыру в заборе и тенью скользнул на территорию кладбища. До захоронения идти было довольно далеко, поэтому он не стал рисковать. Распаковал свой багаж и, взяв только стойки, замаскированные под лист фанеры, Антон рысью проскочил опасные места, которые отлично просматривались от главных ворот и мигом вколотил железный каркас в изголовье цветника.

Таким же манером он проделал операцию по установке плиты и через двадцать с небольшим минут, расположился на скамейке соседнего участка. Время потянулось, как всегда, медленной, тягучей жвачкой, но Антон едва ли ощутил это его нудное свойство. Он продолжал вспоминать вчерашнюю встречу, девушку – волшебное видение, и ее имя, простое, но невыразимо приятное для сердца его звучание – На-дя, На-де-нь-ка…

Краем уха он услышал какие-то звуки. Оглянувшись, Антон увидел своего заказчика – пожилую женщину и молодого парня, подошедших уже совсем близко. Соскочив со скамьи, он поспешил навстречу.

Как всегда, все прошло гладко. Получив деньги, Антон сказал дежурные пожелания и чуть погодя, выждав, когда женщина с парнем отойдут, сделал по привычке крюк по соседней аллее, переоделся в запасную ветровку и кепку, и спокойно направился к выходу, куда подходили рейсовые автобусы.

То, что увидел он выхода из главных ворот, стало для него любопытным сюрпризом. На скамье, вольно расположившись в одиночестве, сидел его давешний знакомый по Митинскому кладбищу. Антон оторопело воззрился на него. Переварив это явление, он остановился около мужика и с удивлением спросил:

– Это ты?! Или что-то другое – вроде привидения, близнеца-брата, или фокуса?!

– Торопишься? Садись, – доброжелательно улыбнулся мужчина. – Чего ты всполошился? Ни то, ни другое. Я здесь тоже работаю. Приходиться, знаешь ли, мотаться по кладбищам… А что делать? Везде нужно успеть. Мой хлеб даром мне не достается.

Антон уселся рядом и усмехнулся:

– Наш пострел везде поспел… Слушай, ты что, и вправду мотаешься по всем кладбищам? Зачем?

– Вот ты непонятливый! Я же говорю, служба у меня такая, если припомнишь, мы даже с тобой говорили об особенности моего занятия.

– Не, мужик, не было у нас таких разговоров. Ты с кем-то меня путаешь.

– Может быть, – легко согласился мужчина. – С разными людьми приходиться дело иметь, так что, наверное, обознался.

Антон некоторое время с интересом смотрел на своего соседа. Тот сидел неподвижно, чуть прикрыв глаза, и его лицо выражало какое-то умиротворение, будто он только что исполнил нечто значимое для окружающего его мира. Антон было отвел глаза от созерцания на лице мужика вселенского довольства, как вдруг увидел, что по его лицу, и, даже, по всему близкому пространству возле его головы побежали некие волны, будто нагретый воздух исказил его черты до неузнаваемости. Лицо мужика в едином миге трансформировалось в неисчислимое количество разных образов, словно тысячи скульпторов одновременно лепили свой лик на лице этого человека.

Антон тряхнул головой. «Черт, что это с моими глазами? Не выспался, что ли?..». Но тут же наваждение закончилось. То, что оно было, Антон не сомневался. Спросить об этом у мужика не решился, не желая быть в его глазах кем-то, с мухами в голове. Однако ему вдруг захотелось продолжить разговор. Для начала Антон почему-то спросил, хотя и не думал об этом:

– Слушай, а как твое имя? А то всё «мужик» да «слушай».

Мужчина усмехнулся:

– Можешь звать меня Моисеичем... родителя моего так звали – Моисей...
Он с какой-то хитринкой глянул на Антона и добавил:

– Известный был в свой время человек...

– И чем же он был так известен?

– Теперь это уже неважно... – махнул рукой Моисеич. – Дело давнее...

– Так ты что, выходит, еврейского семени?

– Вряд ли... – протянул Моисеич. – Во мне столько намешано крови, что сам Саваоф чешет в затылке от такой задачки!

– Ха! – тряхнул головой Антон. – Вот, поди и узнай, с кем имеешь дело. Ну, да ладно, твои проблемы! А мне надо бежать, дел много.

Моисеич согласно кивнул:

– Это хорошо, когда дел много. Ну, бывай…

Антон еще с вечера задумал хитрую комбинацию, которую он намеревался осуществить, как только развяжется с установкой плиты. Всю дорогу до Отрадного он торопил время, унимая гулко бьющееся сердце в предвкушении встречи с Надей. Сложив заранее в папку несколько готовых эскизов разных по стилю и сложности рисунков готовых плит, наборов орнаментов, сгребя в сумку кучу шрифтовых надписей и чертежей, он этой горой материала рассчитывал занять как можно дольше времени, чтобы задержаться у Нади дома.

Антон не хотел думать о какой-то определенной цели своей поездки к девушке. Ему просто нестерпимо хотелось увидеть ее, побыть рядом, чтобы еще раз увидеть невыразимое чудо ее лица и стана. Сердце сладко обмирало в предвкушении встречи с девушкой.

Едва автобус остановился на нужной остановке, Антон бросился искать цветочный магазин или что-то, где можно был достать приличный букет роз. Как назло, район был, видимо, из тех, где, как в глухом мешке, ничего не существовало для нужд простых влюбленных парней. Опросив с десяток прохожих, Антон, наконец, получил верный ориентир. Благодаря своей резвой прыти уже через несколько минут рыскал по небольшому базарчику на заднем дворе большого универмага.

Цветы нашлись, правда не розы, а заурядные гвоздички, немного мелкие на вид, но еще бодро держащие свои кудрявые головки. Сторговавшись, он тем же аллюром покрыл расстояние до нужного подъезда. Взлетев на третий этаж, Антон причесался, отдышался и деликатно взвякнув, выставил перед собой, как щит, скромный набор гвоздик.

Чуть погодя он услышал шаги и тихий, девичий голос спросил:

– Кто там?

Музыкой прозвучали эти короткие звуки. Он всю дорогу боялся, что Нади нет дома, хотя в этом случае и намеревался ждать ее до прихода, но все же когда тревожное напряжение враз отпустило его, Антон от переживаний чуть было не потерял голос:

– Это… мгм… гхм… грм… я…

Молчание за дверью сказало ему, что Надя не очень поняла, кто такой собрался к ней зайти. В подтверждение этого предположения она снова неуверенно спросила:

– Витя, это ты? – и добавила. – Витя, иди домой…

– Надя, это я, Антон. Вчера мы с вами договорились о мемориальной плите, помните?

Молчание, чуть дольше прежнего, было ему ответом. И только Антон хотел было далее прояснять ситуацию, как в ответ послышалось:

– Да, да, Антон, я помню…

Дверь отворилась, и Антон увидел в ее проеме Надю. Несмотря на легкий сумрак, стоявший в прихожей, Антон увидел ее именно такой, чьим прекрасным, неземным образом он грезил ночью.

На Наде был передничек, легкая, белая блузка и воланчик-воротничок удивительно подчеркивали ее тонкий стебелек шеи. Волосы лежали высоким всплеском изящного пучка, отчего Антону показалось, что над головой Нади мерцает матовым светом удивительный светильник.

Видя нерешительность Антона, Надя чуть улыбнулась:

– Да вы проходите, что же вы стали на пороге.

Антон шагнул в прихожую и, как-то картинно, будто исполняя чужую роль, двинул вперед букетик и неясно хрипанул:

– Это вам…

– Ой, какая прелесть, – всплеснула робким движением рук Надя. – Боже, как давно у меня в доме не было цветов. Простите, я держу вас тут, ноги не вытирайте, проходите в комнату.

Антон, передвигая, словно деревянные, ноги прошел в комнату, на которую ему указала Надя. Она же, попросив располагаться на диване, сказала, что сейчас придет и упорхнула. Антон несколько раз глубоко вздохнул, потер ладонями лицо и огляделся.

Комната была обставлена хоть и бедно, но с простым изяществом вкуса. Не было здесь нагромождения салфеточек, слоников и разных побрякушек, наставленных по комодам и полочкам шкафчиков, кресел, укутанных в добротные, плющевые чехлы. Наоборот, на полках стояло много книг, подбор которых говорил об определенном выборе их владельца.

– Вот, так им будет намного лучше – извиняющимся тоном сказала она. – Вы пришли по делу, а я вас задерживаю. Я вас слушаю, – продолжила она, присаживаясь на стул, стоящий у стола.

– Да, собственно говоря, я приехал, чтобы уточнить некоторые детали оформления. Некоторые заказчики очень требовательны, а потому я всегда обговариваю эти моменты. А так как у меня в прошлую нашу встречу при себе не было эскизов, то я… – Антон чуть замялся, но, пожав плечами, продолжил. – Мне показалось, что вам небезразлично, как будет выглядеть плита.

Антон говорил все это по наитию, для того, чтобы девушка не заупрямилась, не оборвала разговор обычной для многих заказчиков репликой: «Ой, да что вы! Как сделаете, так и пусть будет! На ваше усмотрение», указывая при этом на ближайшую могилку с куском невзрачного серого прямоугольника, отлитого из бетона.

Но Надя, к его великому облегчению, сказала, немудряще уложив в одно предложение все, что хотела предложить:

– Может, вы устали с дороги, не хотите ли чаю, я скоренько приготовлю, у меня есть чудесное варенье, а за чаем вы покажете ваши эскизы, так же будет, наверное, лучше?

Это превзошло все ожидания Антона. Он беззвучно закивал головой, боясь голосом выдать свою невероятную радость. Надя подхватилась и вмиг пропала за дверью. Антон услышал, как она негромко позвякивала из кухни чашками, шумела вода и клокотал чайник. Он неожиданно понял, что теряет прекрасную возможность побыть с Надей рядом, под предлогом помочь в приготовлении стола к чаепитию.

Антон сорвался с места и, показавшись на кухне, предложил:

– Надя, вам помочь? Чашки и прочее…

И дело завертелось…

Через два часа, стоя в дверях на лестничной площадке, Антон, прощаясь, сказал, не думая и не отдавая отчета о последствиях своих слов:

– Надя… А можно мне… приехать к вам еще раз… просто так, пока я буду делать плиту? Уж очень мне понравился ваше варенье, – вымученной улыбкой попытался он сгладить свое лежащее на виду желание.

Странно было ему слышать, а еще более вдруг понять в ответе девушки, что она будто ждала от него этих слов. Поспешно, словно боясь саму себя оборвать, Надя выговорила:

– Ну, конечно! Я вас еще угощу и другим вареньем, крыжовничьим, мне мама говорила, что я делаю его лучше всех. Приезжайте в любое время. Только дайте знать через соседей, когда вас ждать…

Сказав это, Надя будто стала меньше ростом, втянув головку в плечи, ожидая какой-то неловкости от того, что только что сказала. Но Антон, с улыбкой, протянув руку, ответил:

– Я очень рад и признателен за ваше приглашение. Все сделаю, так, как надо. До встречи, Надя.

Подождав, когда закроется за девушкой дверь, он стрелой слетел по ступеням, даже и не заметив их. Но сюрпризы в этот день, видимо, не кончились для Антона. Не успел он отойти несколько метров от подъезда, как его окружила компания парней, в которых он узнал сидевших за столом, когда в первый раз провожал Надю до дома.

Один из них, изобразив на лице некое подобие ухмылки, цыкнув, предложил Антону забыть сюда дорогу как можно быстрее.

– Это почему?.. – поинтересовался Антон.

– Потому что Надька под нашей защитой. Эту девушку ее муж, наш кореш, попросил охранять от всяких там придурков-ухажеров.

– Любопытно, а что же сам муж, не может?

– Не твое дело, – резко ответил ему кто-то за спиной. – Тебе понятно сказали, вали отсюда! В первый раз тебе делается устное предупреждение, второго не будет…

Резким толчком в спину Антона вытолкнули из круга набычившихся парней. Антон не стал осложнять отношения с теми, которые жили рядом с Надей. Любой исход стычки наверняка был бы для нее неприемлем, а потому Антон, обернувшись к парням, улыбнувшись, сказал:

– Пока, ребята, надеюсь, еще свидимся…

 Глава 5

Чехарда событий, случившихся за последние три дня не стали для Антона какой-то дополнительной нагрузкой. Он привык жить в таком ритме. Но встреча с Надей оказалась для него явлением не из этого ряда.

Антон вообще к личной жизни в последнее время стал относиться сугубо философски. Особенно, если это казалось связей с женщинами. Ну случилось переспать с кем-то, – и случилось. Не заморачивался он такими отношениями. Сказывался его горький и неудачный опыт с бывшей подругой жизни. Ребенок только осложнил их отношения в плане официальных обязательств, но ничего не изменил в личных отношениях. «Солдафонша» приложила слишком много усилий для того, чтобы дочь видела в нем аморальное чудовище.

Сплав равнодушия и брезгливости не пробуждал у Антона ни малейшего желания попробовать наладить отношения с бывшей женой и дочерью. К тому же, семя страха и ужаса, посеянное «солдафоншей» в душе ребенка, оказалось слишком глубоким, чтобы хоть какие-то его попытки сближения оказались бы успешными.

Время, на которое поначалу надеялся Антон, шло, но ничего не менялось в его существовании. Между ним и дочерью неотвратимо вырастала стена отчуждения, а это было единственным, что интересовало Антона в прошлой жизни. Он сам по себе был слишком горд, чтобы быть на зависимых ролях от кого-бы то ни было, а потому он смирился с текущим положением дел.

Однако, то же самое время не было к нему столь неблагодарно. Судьбоносная встреча, как он сразу же представил себе ее, перевернула в единый миг всю его жизнь. Мысли и чувства вдруг приобрели единственный смысл, заключенный в образе небесного существа с именем Надя. Практическая, меркантильная сторона жизни, бывшая главным стимулом его помыслов, в единый миг превратилась в суетно-будничный фон необходимых дел.

Накануне, выкроив время проведать Димыча, Антон и предположить не мог, что отсутствие брата скажется так быстро и самым критическим образом на его делах и даже самой жизни. Рассеянно-мечтательное состояние, в котором он пребывал, сыграло с ним коварную шутку.

Поначалу все шло, как обычно. Хотя день обещал быть напряженным, – установить сразу две плиты, да и тащиться с ними пришлось не в ближний свет, – сердце Антона пело. Никакая тяжесть, под шестьдесят кило, треволнения за приезд заказчиков и исход сделки не могли затмить предвкушение ожидания встречи этим вечером с Надей.

Оттого-то он и пропустил внимательные взгляды, сидевших у ворот, пары кладбищенских рабочих. Проводив многозначительной ухмылкой Антона, они переглянулись, встали и скрылись за дверьми здания администрации. Но, ослепленный неизведанным до сих пор чувством, паривший в эмпиреях любви Антон ничего этого не заметил. И если бы не его чутье, лежать бы ему на этом погосте в лучшем случае покалеченным, а то и помещенным под слой землицы в какой-нибудь безымянной яме.

Привычка осторожничать сработала только один раз, когда он, установив первую плиту, окинул взглядом, казалось, мирные окрестности. Где-то вдалеке, на своих участках копошилось несколько фигур. Нет чтобы ему обратить на них внимание попристальнее, вглядеться в этих крепких, не по-городски одетых «родственничков», но куда-там!

Он обратил свой взор к небесам, к облачкам и синему небу, к ласточкам, стремительно прочеркивающих эту безбрежную синь, в которой Антон видел только воплощение бесконечного океана своей любви. Главное, что он каким-то ясным и неопровержимым образом ощущал и со стороны Нади такое же к нему чувство. «Нет, точно… она дала сама понять, что хочет меня видеть!.. Я был бы березовой чуркой, чтобы не заметить ее взгляда и особого тона голоса…».

Спустился он с небес только тогда, когда к нему почти вплотную приблизилась внушительных размеров тетка. Отдуваясь, она просипела: «Здравствуйте…» и разверзла огромных размеров ридикюль. Извлеча из него бутылку с темной жидкостью, она с жадностью припала к ней и пока не влила в себя половину ее, не остановилась.

– Жарко-то как, – отдуваясь, проговорила она. – Не хотите ли кваску, домашний, на хлебце…

Тетка протянула бутыль с остатками жидкости. Антон поспешно проговорил:

– Не, не, спасибо! Мне не так жарко. Вот, смотрите…
Он подвел тетку к установленной плите. Та одобрительно хрюкнула что-то неразборчивое, что Антон принял за одобрительный возглас и уже внятно сказала:

– Как мы и договаривались, возьмите.

Она протянула Антону несколько купюр. Антон любезно ответил ей обычным комплиментом, на что тетка с удовольствием отреагировала:

– Спасибо, парень! Пожить-то еще хочется, сколько бы ни осталось – все годки наши будут! Ты иди, я еще здесь буду долго.

Антон еще раз поблагодарил тетку и заспешил к другому объекту, запланированному на сегодня. Едва он вышел на перекрестье аллеек, как что-то екнуло внутри, подкатило к сердцу и острой иглой предчувствия запульсировало в виске. Антон увидел, что ему навстречу идут двое кладбищенских рабочих. Один из них уже брал наизготовку лопату, а другой хищно ухмылялся.

Антон обернулся и понял, что попал в западню. Со всех сторон его обложила кладбищенская кодла. Они двигались неспешно, прекрасно понимая, что этому парню деваться некуда, если только он не превратиться в птичку или не сиганет, как заяц, через сплошняк железных оград. Антон, безотчетно повинуясь инстинкту, пошел навстречу тем из двоих мужиков, которые, как ему показалось, имели вид, не совсем подходящий для бега, или быстрых маневров.

Приготовившись, Антон вдруг сорвался с места и резким рывком проскочил расстояние до этой некультяпистой парочки. В последнюю секунду он внезапно бросился вразрез им под ноги. Через мгновение, оказавшись за их спинами, он услышал сзади железное клацанье лопаты об асфальт. Антон вскочил и что было сил припустил по аллейке, провожаемый криками и матом незадачливых загонщиков.

Он не стал оглядываться, так как слышал позади топот мчавшихся вдогонку разъяренных могилокопателей. В голове билась только одна мысль, – уходя петлями от них, как бы не попасть в тупичок, которых на этом кладбище было немало. Еще раз нырнув в соседний поворот, Антон вдруг почувствовал, как кто-то его дернул за руку и с силой усадил его на скамью. Не успевший и что-то подумать, Антон увидел рядом с собой Моисеича. Сбоку от него находился стол, с разложенными на нем газетными свертками, стаканами и водочными бутылками.

– Сиди, не рыпайся! – свистящим шепотом прокомментировал свое действие Моисеич. На его лице было написано вселенское спокойствие. Сунув Антону в руку стакан, он подбил его локоть снизу, так, чтобы граненая емкость оказалась на уровне подбородка и громко возгласил:

– Помянем рабу божью! – под приближающийся гулкий топот сапожищ кладбищенской братвы.

    Антон весь сжался. Единственным его желанием было провалиться сейчас куда-нибудь, лишь бы не остаться с глазу на глаз с мчащейся на него кодлы работяг. Но, к его изумлению, вся толпа промчалась мимо, даже не притормозив около сидящих Моисеича и его. Лишь один из них приотстал и рыкнул, брызгая слюной:

– Мужики, тут парень в пиджаке не пробегал?

Моисеич, не отрываясь от процесса поглощения содержимого стакана, махнул рукой с зажатым в ней огурчиком в сторону стремительно удалявшихся мужиков.

    – Ну, чего застыл, прими стопку, отдышись, – одарил его благожелательной миной на лице Моисеич. – Нервы надо беречь, вона зеленый какой!

– Будешь тут зеленый, когда по башке лопатой метили, да мимо пронесли… – сбрасывая одышку проговорил Антон. Он хрустнул огурцом и уже более спокойно добавил:

– Вовремя ты здесь оказался, не то, думаю, это мой последний заход был бы.

– Так уж и последний, – почесал нос Моисеич. – Тебе это со страху чудится. Еще поносишь свои упокойные утехи для скорбящего люда. Ты выпей, выпей еще малость. Самый раз будет, да и чуток переждать надо. Ребята слишком осерчали, под горячую руку попадешь, – мало не покажется.

– Точно. Если ты не против, я пересижу здесь. Эти хмыри могут караулить на автобусной остановке. Повяжут и затащат сюда, а тут ищи меня!

Антон замолчал, видимо, напряженно обдумывая что-то. Затем, повернувшись к Моисеичу, спросил:

– Скажи, как так могло получиться, что мужики гнались за мной чуть ли не по пяткам, а проскочили мимо меня, как будто я был внезапно исчез?

– А ты сам как думаешь?

– Я никак не думаю, ума не приложу, почему так произошло! Может ты мне объяснишь, что-то больно твоя физиономия намекает на что-то!

Моисеич укоризненно покачал головой:

– Эх, парень, вроде ты умом не обижен, а простых вещей не понимаешь. Ну, сам посуди, ты сидишь спокойно, ведёшь спокойную беседу в то время, когда ты, по понятиям твоих преследователей, должен сломя голову ломиться без разбору по участкам к ближайшей дыре в кладбищенском заборе! Что тут можно подумать?

– Но они меня видели!

– Ну и что с того? В запале часто страдают невинные люди и как раз те, которые легче всего поддаются панике и теряют самообладание в спорной или напряженной ситуации! А у нас с тобой было всё как в модной песенке, – «…а на кладбище, всё спокойненько…». Вот и не проявился ты в сознании твоих преследователей, как стандартный шаблон виновника-раздражителя, не успел он зацепить в их головах твой образ!

– Нет, тут что-то не так, – в сомнении покачал головой Антон. – Слишком приметно я одет, народу вокруг раз-два и обчёлся, а они сиганули мимо нас, как будто мы были пустым местом! Я даже поймал взгляд одного из них. Он смотрел прямо на меня, но я чувствовал, что он меня не видит!

– Это твое возбужденное воображение так все нарисовало! Спросил же один из них у нас, – куда ты побежал? Вот и думай, в чем тут дело!

Антон не стал больше заморачиваться этой проблемой. Тем более, что у него появилась другая, не менее интересная. Он обозрел стол, не бедно уставленный хорошей закуской, где, в числе прочей он заметил и куриный окорочок, и аккуратно нарезанную колбаску. Бутылка водки была едва почата, а сам Моисеич, благодушествуя, вертел в руке бутерброд с сыром. Он было намерился спросить своего благодетеля о наличии в его рационе столь разносольных яств, так не характерных для статуса Моисеича. Но так отчего-то и не спросил, какая-то внутренняя опаска дала понять, что это не его дело и пусть так и останется этот непонятный эпизод для него тайной.

Позже, трясясь в автобусе по разбитой загородной шоссейке, Антон понял, что Моисеич не так прост, и в его руках есть непонятная власть над людьми. Он обдумывал слова Моисеича, который объяснил это явление Антону, как хорошее знание психологии людей. По нему выходило, если человек находится в спокойном состоянии, когда по всему он должен проявлять сильное беспокойство, то те, кого интересует такая реакция со стороны этого человека, невольно не считают его причастным к вызвавшей это беспокойство, причине.

Но интуиция подсказывала Антону, что дело совсем не в этом. Было еще что-то такое, что выходило за пределы разумного объяснения случившейся ситуации…

Антон вернулся с кладбища, что называется, на последнем издыхании. Но, едва оказавшись дома, и чуть отдышавшись, Антон бросился к телефону. Ответил женский голос. Антон, как и было условлено с Надей, попросил ее к телефону, сказав, что это звонят из диспансера.

С минуту он ждал, потом ему ответили, что Нади нет, видимо, дома. Тогда Антон, сымпровизировав, попросил передать, чтобы она была завтра утром дома. К ней придет человек по ее делу, это срочно и очень важно для нее.

– А, понимаю, понимаю, – ответил женский голос. – Скажите, доктор, а как у нее дела? А то бедная девочка и так перенесла такие страдания, а тут еще и это…

Хотя Антон и страстно захотел узнать, что же за страдания и «еще это…» достались бедной девочке, но, как доктор, который, видимо и так должен быть в курсе дел, он не мог ничего спросить. Отделавшись неопределённой фразой, Антон попрощался и положил трубку.

Весь вечер его занимали мысли об услышанном. Что хотела сказать этими словами соседка Нади, Антон не стал гадать. Он чувствовал, что клубок событий, впутавших Надю в какие-то неприятные дела, не могут быть для нее чем-то значимым. Может быть, она получила известия, которые ее расстроили, о чем она доверчиво поделилась со своими друзьями. Или житейская мелочь, которая не так важна, но нервов может попортить достаточно. Одно он знал точно, – они никак не могут быть связаны с кем-то, который был бы для Нади очень близок.

В прошлые разы он подметил, что в квартире кроме нее никто не живет. Ни на вешалке, ни в комнате он не видел предметов и вещей, которые бы указывали либо на женщину, старше Нади по возрасту, либо мужчину, что обнаружить было бы совсем легко.

Но ничего из этого в комнате не было. Потому Антон не стал обиняками выяснять, есть ли в жизни Нади кто еще, оставив свои расспросы на более удобные случаи.

Утром, собрав все необходимое, Антон отправился к Наде. На этот раз уже не сплоховал, заехав на Дорогомиловский рынок, где купил букет алых роз. Нетерпение подгоняло его и дорога, которая в прочие дни пролетала незаметно, теперь казалась Антону божьим испытанием. Но, как бы то ни было, в положенное время он стоял перед дверьми заветной квартиры и, переведя дух, нетерпеливо вдавил палец в кнопку звонка.

Дверь открылась тотчас же, будто Надя стояла за ней и держала руку на замке.

– Привет… – протянув букет, выдохнул Антон. – Я не рано?

– Нет-нет, ничуть, – с легкой улыбкой отступила внутрь Надя. – Проходи. Я давно уже на ногах. Ты вовремя, у меня как раз чай поспел.

Антон уже в который раз заметил необычный Надин говор. Легкая напевность и обороты сказали Антону, что Надя не коренная москвичка. Откуда она и как оказалась в Москве, ему не хотелось выяснять. Ему достаточно было того, что она есть, сидит рядом и внимательно смотрит на него глубокими, небесной синевы, огромными глазами.

Стол уже был накрыт к чаю, на блюде лежала горка золотисто-румяных плюшек, по комнате разливался густой ароматный запах неизвестных Антону трав, явно исходивший от цветастого заварочного чайничка и у каждой чашки стояли розеточки, наполненные доверху медового цвета вареньем.

Потом они пили чай, каждый по-разному; Надя медленно наливала чай из чашки в глубокое блюдечко и подносила его к губам, держа на трех пальчиках. Антон улыбнулся и Надя, перехватив его взгляд, запунцовела и потупила глаза:

– Я знаю, так не пьют чай в Москве, но я так привыкла. Моя мама так пила и бабушка, там, в Сибири… Мне даже кажется, что если я буду пить чай из чашки, то и вкус будет другой и аромат пропадет. А так я его чувствую лучше.

– Ну что ты, я ничего не имел ввиду, когда наблюдал за тобой, – поспешил оправдаться Антон и тут же перевел тему. – Значит, ты жила в Сибири, и твои родственники там живут.

– Ну, да, в Бодайбо, – кивнула Надя. – Там живут мама и бабушка. Там я познакомилась с Колей, который служил в армии. Коля, – это мой муж… он умер год назад. Мы очень любили друг друга. Из-за меня он остался на сверхсрочную, потому что мне не исполнилось еще восемнадцать, а мы решили пожениться. Когда стало можно мне выйти замуж, Коля женился на мне, но мы не прожили с ним и месяца, как его направили в Афганистан. Там тогда война началась. Три месяца он воевал, а потом его ранили. Я получила от его товарища письмо, что он лежит в госпитале в Ташкенте. В тот же день я уехала к Коле… в Ташкент. Там его лечили хорошие доктора, но ему становилось все хуже. Его перевезли в Москву, в госпиталь Бурденко. Я ухаживала за ним почти полгода. Коля уже не вставал. Родственников у него не было никого… Под конец он написал бумагу на свою квартиру, которую завещал мне, как его жене. Вот эту квартиру.
В тот день, когда ты встретил меня на кладбище, я была на его могилке…

Говорила Надя все это тихим, ровным тоном, как будто читала строчки какой-то хорошо знакомой книги. Когда она остановилась, Антон чуть помолчал, и, покачав головой, так же тихо сказал:

– Понимаю…

– Антон, у меня к тебе просьба, если, конечно, ты сможешь ее выполнить. Я не смогу завтра поехать на кладбище… у меня будут дела, которые нельзя перенести на потом. У меня к тебе просьба… Мы не могли бы сейчас поехать на кладбище…

– Ну, конечно, – торопливо согласился Антон. – Мы поедем сейчас. Ты собирайся, а я подожду.

– У меня уже все собрано. Я ждала тебя.

– Хорошо, тем более, что я не распаковал плиту. На кладбище ты ее посмотришь. Тогда в дорогу?..

    Пройдя к могиле, Надя аккуратно раскрыла небольшой пакет и достала из него несколько горшочков с флоксами. Пока она рассаживала цветы, Антон, стоя в стороне, не мог оторвать взгляда от ее фигурки. В каждом движении ее рук, повороте головы, проявлялось такое совершенство грации, что он, залюбовавшись ею, не сразу расслышал вопрос. Тряхнув головой, он смущенно проговорил:

– Прости, задумался. Ты что-то сказала?

– Я говорю, что закончила. Теперь можешь ставить плиту.
Антон отработанными движениями в момент вбил каркас, прикрепил мраморный прямоугольник плиты и, распрямившись, спросил:

– Ну, как?

– Это очень хорошо, тебе, наверное, много пришлось трудиться, чтобы сделать такую красоту.

– Все, как ты просила, по эскизам.

Надя еще раз пригладила возле стоек землю и подошла к маленькой скамеечке. Вытащив из сумки два пакета, она достала из одного из них что-то, завернутое в другую тряпицу. Когда Надя развернула ее, Антон с удивлением увидел, что в ней находились тонкие свечки, небольшая книжица в потрепанном темно-коричневом переплете и небольшая, красного цвета, пузатая баночка и темного цвета платок. Надя покрыла им голову, из маленького пузырька налила в баночку тягучую, светло-соломенного цвета жидкость и поставила ее под плитой меж двух стоек. На края баночки она положила скрученную проволочку с зажатой посредине тонкой веревочки. Чуть подождав, Надя взяла коробок спичек, лежавший в той же тряпице, чиркнула спичкой и поднесла к коротенькому концу веревочки, едва выступавшего над поверхностью жидкости.

На кончике веревочки появился маленький язычок пламени и весело заиграл под слабым дуновением ветерка.

– Интересно, что это такое? – с любопытством спросил Антон.

Надя, оставаясь сидеть перед зажженным огоньком, тихо сказала:

; Это лампадка, для поминания покойника. И эти свечечки из храма, они освящены молитвой для усопшего. Я их тоже зажгу. Так надо.

– Так ты что, верующая?

– С тех самых пор, когда начала помнить себя. Моя мама и бабушка тоже люди верующие и меня крестили во славу Божью. Ты подожди еще немного, я должна прочитать несколько поминальных молитв, не беспокойся, они короткие и я тебя надолго не задержу.

– Надя, к чему ты это говоришь! Раз так надо, значит, надо. Мне не часто приходилось бывать в церкви, вернее, всего пару раз и то для того, чтобы снять образец с иконы. Не беспокойся, делай свое дело. Скажи только, я не помешаю своим присутствием?

– Нисколько… – легонько повела она головой.

    Раскрыв книжицу, на обложке которой Антон заметил название «Псалтирь», Надя стала нараспев читать текст. Cлушая ее нежно-напевный речитатив, незнакомые созвучия старославянских слов, Антон ощутил необычное состояние отрешенно-спокойного умиротворения.

Через несколько минут, закончив чтение, она сняла платок и обернулась к Антону:

– Теперь надо помянуть… В тот раз, когда ты подошел ко мне, у Коли был ровно год со дня смерти.

Постелив тряпицу на сиденье скамейки, Надя разложила на ней пирожки, нарезанную колбасу, выставила лимонад и четвертинку водки и протянула стаканы Антону:

– Помянем…

Она едва пригубила стакан и вновь поставила его. Антон вопросительно взглянул на Надю. Девушка покачала головой и тихо сказала:

– Мне нельзя. Нисколько. Так доктора говорят, а еще мне мама говорила, что поминать водкой человека не христианский обычай. Надо идти в храм, заказать поминальную службу и отстоять ее.

– Так ты в тот день, когда так поздно задержалась на кладбище, приехала из церкви?

Надя утвердительно кивнула:

– Коля тоже был верующий… Мы с ним венчались в церкви. Вот почему я поставила на его могилке лампадку и освященные свечи.

– Понятно. Ну, что ж, раз так надо, то надо. Уважим обычай и тех, кто ему следует. Наденька, собирай все и пойдем, не то опоздаем на автобус.

Надя легонько кивнула и быстро собрала все в сумку. Вздохнув, она, не глядя на Антона, как-то необычно серьезно, едва слышно и прерывисто сказала:

– Ты иди… я догоню тебя, я скоро… мне надо здесь побыть одной…

– Хорошо, только не задерживайся особо.

– Нет, нет, не беспокойся, я вслед.

И через небольшую паузу она добавила:

– Хочу попрощаться с Колей… Может, в последний раз мне доведётся быть здесь…

Антон молча повернулся и двинулся к аллее. Выйдя на нее, он обернулся. Надя стояла на прежнем месте, недвижно, с поникшей головой и только ее плечи заметно подрагивали. Минуты две она провела около могила, затем наклонилась, взяла что-то с холмика, спрятала в лоскут и положила в сумочку. Повернувшись, она быстро и решительно пошла прочь.

– Все, я готова, мы можем идти.

Пока шли к выходу, Антон, вспомнив разговор с ее соседкой, недавние намеки самой Нади, и, не желая прямо задавать нескромные вопросы, исподволь спросил Надю о ее самочувствии. Легкая тень легла на ее лицо. Надя отвернулась и отчужденно-сухим тоном сказала:

– Нет, ничего серьезного со мной не случилось, так, легкое недомогание, просто мне необходимо регулярно наблюдаться в диспансере… Что-то с кровью… Не стоит это внимания, обычная анемия, как сказал врач.

– Может, нужно серьезное обследование?

– Ничего этого не нужно, – с легкой досадой в голосе ответила девушка.

– Хорошо, хорошо, я понял, – успокоительно улыбнулся Антон.

У выхода Антон увидел сидящего на скамье перед аркой Моисеича. Антон махнул ему рукой:

– Привет, что, загораешь?

– Да вот, пока дел до сих пор не было.

– Ждешь кого?

– Те, кого я жду, сами приходят, но и не подозревают об этом.

– Ох, Моисеич, любишь ты загадками говорить! Совсем, как мой бывший тесть Сергей Сергеич Бубенцов.

– Слыхал я о таком. Он что, по-прежнему лежит в кубышке на антресоли, али уже сподобился в землицу лечь?

– Чего ты сказал? Откуда ты знаешь о кубышке и антресоли?

– Бабки тут всякие ездют, стрекочут, как сороки, вот и услышал. Людишек-то вашего района почти всех сюда свозят.

Пока Антон тупо переваривал слова Моисеича, тот приподнялся, поздоровался с Надей и сказал, оборотясь к Антону:

– Чего, будто крест на могилке, застыл? С барышней-то познакомь, – при этом как-то внимательно глядя на нее. В этот момент Антон вдруг явственно ощутил, что время будто остановилось, но через миг это ощущение исчезло…

– А… Да, это Надя, тут захоронение у нее, вот плиту и ставил. Ладно, Моисеич, пошли мы, вон и автобус уже идет.

– Да, счастливенько, будьте здоровеньки!..

Раскачиваясь на сиденье старенького «Лиаза», Антон в разговоре упомянул и Моисеича.

– Интересная личность, этот Моисеич. С виду вроде бомж, но я подозреваю, что в прежней своей жизни его статус был намного выше, чем простого человека. Уж больно он много чего знает.

– А почему бомж?

– Живет он только на кладбище. Я видел его там в разное время. Но не это интересно. Вот сейчас он сказал о моем умершем тесте любопытную подробность. Знаешь, Надя, может, это и не важно уже, но он откуда-то знает про то, что моя бывшая жена не захоронила отца на кладбище, а забросила его урну с прахом на антресоль и там она лежит уже несколько лет.

– Как же так? – вскинула брови Надя. – Разве ж так можно?

– Ей можно… ей можно то, что нормальный человек постыдился бы делать при дочери, но…

Антон умолк. На его лице появилось выражение брезгливой усмешки. Но, через мгновение, он сбросил его и, повернувшись к Наде, весело сказал:

– Дело сделали, теперь можно и отдохнуть. Как ты смотришь на то, чтобы прошвырнуться в кино.

Надя слабо улыбнулась:

– Очень положительно смотрю. Только сначала я тебя накормлю обедом, а потом уже развлечения…


Глава 6    

Утром, еще не было семи часов, Антон, стоя перед дверью в кинотеатр, настойчиво вызванивал сторожа. Заспанная Вера Михайловна, приоткрыв створку двери, недовольно заворчала:

– А, это ты? И чего тебе не спиться? Ведь ни свет, ни заря, а ты, как с вечеринки сорвался. Вишь, какой замыленный.

– Да, ладно вам, Вера Михайловна, – отмахнулся Антон. – Какая вечеринка! Тут афишу бы домалевать. Вчера не все успел. Я к себе, а вы ложитесь, до десяти никто не придет. Первый сеанс у нас в одиннадцать, так что времени еще вагон…

Последние слова Антон договорил уже на другом конце коридора. Сбежав по лестнице в подвальное помещение, где была мастерская, он на ходу надел халат, Схватив уголек, принялся вырисовывать сюжет на обтянутом серой оберточной бумагой подрамнике в два с половиной метра высоты. Через час, проделав всю работу почти машинально, Антон заканчивал авральным порядком последние мазки. Мысли его были целиком заняты вчерашним днем, особенно вечером…

Приехав домой, Надя отправила его в ванную, отмывать руки и освежить лицо. Пробыв там едва ли полторы-две минуты, он, войдя в гостиную, не смог сдержать удивления при виде стола, уставленного уже готовыми блюдами, будто Надя знала, что ей придется обедать в обществе Антона.

Потом было и кино, и гулянье в парке, и долгое сиденье на скамье до восхода луны, закончившееся продолжением вечера у Нади. Они снова пили чай с душистой травой под оживленный разговор. Стоящий в дальнем углу торшер оттенял своим светом полусумрак, который придавал их разговору неизъяснимое настроение первого свидания. По крайней мере Антону чудилось, что он внезапно превратился в того шестнадцатилетнего мальчишку, который много лет назад, сидя рядом со своей первой девушкой, не мог сказать ни слова – так билось его сердце и дыхание перехватывал чувственный спазм.

Пересев на диван, Антон с Надей, под сопровождение какой-то телевизионной передачи, продолжали говорить, перескакивая с одной тему на другую без всякой логической последовательности. Надя оживилась, чуть раскраснелась и от этого ее лицо, чуть скрытое полутенью, приобрело черты иконописной чистоты.

Антон не понимал, что с ним происходит сейчас. Он чувствовал, что еще немного и он не сможет совладать с собой. Ему хотелось схватить ее, сжать в объятиях, зарыться в складках ее платья и бесконечно бормотать нечто о своем восторге и восхищением ее красотой. Он сидел, как истукан, слушая нежный голос девушки, отчаянно пытаясь привести в себя в чувство.

Надя заметила некую заторможенность Антона и спросила:

– Что с тобой, тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке, – хрипло выдавил из себя он. – Что-то в горле першит, водички попью и все будет нормально…

– Сиди, сиди, я принесу.

Надя соскочила с дивана. Подав Антону чашку с чаем, она придерживала ее, пока он пил. Дождавшись, когда Антон сделает несколько глотков, Надя хотела убрать руку, но он, перехватив ее в запястье, привлек к себе девушку и попытался поцеловать. Надя слегка отстранилась и покачала головой:

– Не надо, Антон… ты мне нравишься… но пойми, время еще не пришло. Он еще не отпускает меня… Прости.

Он подошла к столу, поставила чашку и осталась стоять возле него.

Антон кивнул и сказал, – серьезно и просто:

– Это ты меня прости, не сердись.

– Я не сержусь, так, наверное, и должно быть между нами, но я сказала, почему это не так. Мне нужно время. А сейчас нужно ложиться спать. Уже поздно…

– Наденька, не стоит беспокоиться. Я доскачу домой без проблем. Метро еще час будет работать.

Надя усмехнулась:

– Нет, нет, Антон. Ты никуда не поедешь. Район здесь неспокойный, драки, хулиганье и пьяные… Я постелю тебе на этом диване, и ты сможешь хорошо выспаться.

Антон улыбнулся.

– А вот это вряд ли. Мне завтра надо быть на работе к семи утра. Афиша не доделана, будет скандал, если я ее не доработаю вовремя. Ты вот что, поставь будильник на шесть утра. Я утречком тихо выскользну, ты даже не услышишь…

Постелив ему на диване, Надя ушла в свою комнату. Лежа на прохладных простынях, пахнущих какой-то тонкой смесью травяных запахов, Антон еще долго глядел в потолок, на котором плескались рассыпной сеткой тени ветвей, высвеченные через окно желтым светом уличного фонаря…

Афишу он успел закончить в срок. Взяв такси и, заскочив в мастерскую на Пресне за плитой, Антон оказался на кладбище за полчаса до назначенного времени прихода заказчика. Смешавшись с приехавшими вместе с ним людьми, облаченный в замызганный ватник и резиновые сапоги, он неторопливо продефилировал мимо здания администрации.

На этом кладбище, уже довольно старом, ему не приходилось особенно опасаться карательных мер со стороны работной обслуги. И все же, меры предосторожности он блюл тщательнее, чем обычно. Поскольку Димычу еще предстояли несколько тоскливых дней пребывания в Склифе, Антон, настроившись на сверхосторожность, смотрел на этот раз за обоих.

Погодка в этот день устроила не совсем приятный сюрприз. Мелкая морось, зарядившая с утра, размягчила грунт. Антону пришлось приложить немало усилий, чтобы вогнать в вязкую глинистую землю трубки стоек. Прикрыв их торцы ватником, чтобы приглушить звук ударов, он вогнал стойки на нужную глубину. Остальное было для него минутным делом. Привинтив доску, Антон, следуя проверенной тактике, отошел на некоторое расстояние и присел на скамью углового участка.

Заказчик, крупный мужчина, лет пятидесяти, не заставил себя ждать. Завидя его грузную фигуру, Антон поднялся и поспешил к захоронению. Дождь к этому времени припустил еще более крупной сеткой. Мужчина, не желая мокнуть понапрасну, не особенно вдавался в подробности осмотра плиты. Ткнув, стукнув, шатнув, взглянув на изделие, он бросил несколько слов благодарности и, отсчитав договоренную сумму, спешно потрусил назад.

Антон с облегчением вздохнул: по всему было видать, что припусти дождь чуть раньше, встреча явно не состоялась бы. Но тут погода, решив, что на сегодня мокрети достаточно, перекрыла небесный краник. Минуту спустя, через проемы уходящих туч, показались фрагменты небесной синевы, через которые яркими лезвиями уткнулись в землю солнечные лучи.

Идя к выходу, Антон предусмотрительно сделал крюк. Осмотрев впереди лежащее пространство, он не заметил у входа ничего подозрительного. Одна-две фигуры, спешащих на автобус посетителей, были не в счет. Антон прибавил шагу. Едва дойдя до мощных сварных ворот входа, как впереди, на скамье, стоящей на другой их стороне, он увидел уже хорошо знакомую долговязую фигуру.

Хмыкнув от удивления, Антон направился к скамье:

– Моисеич?! Это точно ты?! Чего ты здесь делаешь?

Моисеич вытащил газетку, постелил ее рядом и хлопнул по ней:

– Присаживайся, парень. Если не торопишься. Хотя, раз дело сделал, то и отдохнуть не грех.

– Не могу понять, тебе-то что на этом кладбище делать? Новых захоронений здесь нет, так что ты не при делах тут, – а он вот он! Нарисовался!

– Неправильно судишь, парень, о моих делах, – с укоризной взглянул на Антона Моисеич. – Меня как раз сегодня попросили здесь присутствовать для одного случая. Говорить о нем не буду, так что тебе удивляться не стоит.

– Ну это же надо! – затряс головой Антон. – Я начинаю думать, что ты прямо пасешь меня. А твои отговорки насчет дел, то какие дела могут быть у бомжа на кладбищах! Разве что харчей поднасобирать! Так тут уже давно не прибыльное место для этого.

– Не, харчи я не собираю с могилок. Нельзя усопших обирать. Это грех. А вот твое удивление по поводу моего мотания, как ты подозреваешь, вслед за тобой, – это, братец, твоя фантазия. Ну, раз так получилось, то что же факты в одну кучу смешивать.

– А как же по-другому?

– Да хотя бы вот как: ты свое дело делаешь в таких местах, а я свое дело делаю. Я не спрашиваю тебя, что ты делаешь, мне это незачем, но и ты пойми, у меня тоже есть дела, и тоже в таких местах. И ты тоже не спрашивай меня, что это за дела. Так мы с тобой будем ходить одной дорожкой и жить дружно и в понимании. Так ведь?

Антон, слушая эту тираду, и то ли от ее многословия, то ли от запутанности смысла, внезапно почувствовал желание согласиться со словами Моисеича, не вдаваясь в какие анализы его тирады.

– Ну, если так, то будем, – совсем уже абстрактно ответил он.

– Вот и славно! – улыбнулся тот. И безо всякого перехода спросил:

– Как твоя девушка, та, что я прошлый раз видел с тобой?

– А что? – вскинул удивленно брови Антон.

– Да так, ничего… Красивая она, – качнул головой Моисеич.

– К чему это ты? – настороженно взглянул на него Антон, уловив в голосе Моисеича какие-то необычные интонации.

– Жаль ее…

– В каком смысле?

– Не жилец она на этом свете. Поверь, у меня глаз наметанный.

– Ты чего мелешь, вошь кладбищенская! – вскочил Антон. – Все б тебе трепаться! Язык как помело!

Моисеич поспешил отнекаться:

– Да нет, я ничего… я так… может и обойдется…

– Нет, ты договаривай, раз начал! – навис над Моисеичем Антон. – Что ты знаешь?

– Ничего я не знаю, я только чувствую и смотрю, а из того, что вижу, делаю выводы.

– Еще раз сделаешь такой вывод при мне, я тебе другой вывод устрою, ты меня понял?

Моисеич примирительно поднял руки:

– Успокойся, парень, понял я все…

Разговор с Моисеичем породил в душе Антона вполне определенное беспокойство. Хотя оно и не было связано было с дурацкими словами этого кладбищенского приживалы, – Антон не принял их всерьез, – но что-то заставляло его все время вспоминать его намеки в самом прямом контексте. В самом деле он замечал в поведении Нади что-то непривычное, – ее отрешенный вид, ее безразличие к собственной жизни, будто она и была рядом, но мыслями и душой она пребывала где-то в другом мире. Было еще что-то, связанное с ее поведением, но он никак не мог этого понять. Какую-то тайную сторону своей жизни Надя явно скрывала от него. Антон решил во что бы то ни стало выяснить все…

Надя встретила его улыбкой, тапочками и словами: «А я думала, что ты придешь только к вечеру». Антон взял тапки, вдруг наклонился к ее лицу, чмокнул в щеку и, ошалелый от своего порыва, втянув воздух, сказал на выдохе:

– Освободился раньше, вот и приехал…

– Это даже хорошо, – ничуть не смутившись, будто это было так и надо, ответила она. – Это ты очень хорошо сделал. У меня как раз борщ поспел. И сметана очень свежая, с рынка, я утром ходила. Ты любишь борщ со сметаной?

– Еще как! Сто лет не ел борща!

    Из ванной Антон прошел в комнату. Надя усадила его за стул, включила телевизор и сказала:

– Я сейчас накрою, а ты посмотри что-нибудь по телеку…

Обед удался на славу. Антон наминал все, что подавала Надя в охотку. Она иногда бросала искоса взгляд на Антона, но он не замечал ничего. Голод и отменная еда сделали его глухим и немым, как и следовало из известной приговорки. Надя же, напротив, едва притронулась к своей тарелке, в которой борщом едва было прикрыто дно.

Наконец, Антон, заметив, что Надя ничего не есть, внимательно посмотрел на нее:

– Ты почему не ешь?

– Я не голодная, пока готовила, накусочничалась, вот теперь и сижу, на тебя гляжу и думаю, – вкусно ли, сытно ли, не мало ли! – Надя засмеялась. – Так моя мама говорила гостям за обедом.

Антон хмыкнул:

– Здорово! В самую точку – и вкусно, и сытно и в количестве, потребном для мужского аппетита!

– Я рада, что ты доволен. Может, все же, добавки?

– Не потяну! – улыбнулся Антон. – У меня есть другое предложение. Чтобы еще усилить это восхитительное чувство вкуснейшего обеда, я принес бутылочку сухого вина. Красное, грузинское… Как ты смотришь на это?

Надя слегка качнула головой:

– Я очень положительно смотрю, но только этой дегустацией придется заняться тебе одному. Мне вино сейчас нельзя. Вообще нельзя никакого алкоголя. Это я к тому, чтобы ты не упрашивал меня попробовать капельку или еще меньше.

Антон, пристально глядя Наде в лицо, некоторое время молчал:

– Скажи мне прямо, с тобой все хорошо?

Надя ответила не сразу. Перебирая в руках салфетку, она, опустив голову, что-то долго обдумывала, но, будто набравшись решимости, подняла глаза на Антона и тихо сказала:

– Не знаю, как это случилось, но ты мне стал небезразличен… Поэтому… не хочу, и не могу обманывать тебя… Я должна сказать, что я больна… неизлечимо. Врачи нашли у меня болезнь крови, лейкемию… в острой форме. От этой же болезни умер мой папа, – чуть погодя добавила она.

Антон ошарашенно смотрел на Надю. Он предполагал все, но ее слова поразили его как удар грома. Застыв на стуле без единого движения, наморщив лоб, Антон едва выдавил из себя:

– Да что ж ты молчала?! Надо принимать меры, лечиться немедленно у хороших профессоров!

Надя покачала головой:

– Хорошие профессора очень дорого берут. А тех денег, что мне платят за Колю, не хватает даже на лекарства.

– Деньги мы найдем! – воскликнул Антон.

Схватив Надю за руку, он привлек ее к себе:

– Я сам займусь твоим лечением! Моя мать работает в таком месте, где все профессора, самые лучшие, знают ее. Она преподает в Институте повышения квалификации медработников. Не уверен, что он так называется, но знаю точно, что туда на семинары съезжаются ведущие специалисты во всех областях медицины. К тому же она и сама является одним из таких специалистов по крови. Собирайся, едем немедленно! Сначала к матери в институт, я позвоню ей, как только выйдем на улицу из автомата.

Антон выпалил это единым духом. Не обращая внимания на ее некоторое сопротивление, он потащил за собой Надю к двери.

– Да постой же, Антон… Я не знаю, хорошо ли это, вот так, свалиться на голову занятому человеку. Она же меня не знает…

– Я знаю ее, и этого достаточно. Одевайся!

– Ну подожди же…

– Ничего не хочу слышать и знать! Немедленно!

– Антон!

– Ну что еще?!

– Надо же взять, наверное, с собой все выписки, назначения и направления, которые у меня есть на руках. Может, это будет нужно ей, чтобы…

– Вот это дело! Хватай все и мчимся! Сейчас еще только полвторого, мать точно где-нибудь на кафедре находиться. Она там иногда допоздна засиживается…

Едва выйдя, Антон помчался к телефону-автомату:

– Алле… алле… Миронову к телефону можно? – и услышав голос матери, торопливо выпалил:

– Мам, я к тебе сейчас приеду… Ничего, я дождусь окончания. Для меня это невероятно важно! Никуда не уезжай, если я чуть задержусь. Дождись меня, слышишь, мам?!

Бросив трубку, он схватил Надю за руку и рысью помчался к выходу со двора. Остановив на проспекте такси, он запихнул Надю в салон и уселся сам:

– На Красную Пресню, командир, как можно быстрее!..

Через два часа, выйдя из здания института, Антон приобнял Надю и облегченно вздохнул:

– Ну, вот, а ты боялась! – и рассмеялся. – Все будет в полном порядке. Мать сегодня договориться с одним из профессоров из института крови. Завтра мы определим тебя в лучшие лекарские руки, которые только здесь есть.

– Что она тебе сказала, Антон?

Побледневшее лицо Нади, с огромными, синими глазами, в которых застыла надежда, было напряжено и серьезно. Антон скроил гримасу, которой хотел обозначить некое пустяшное дело.

– Пф-ф! Моя мать сделает все, как надо. Лучше не думай об этом. А сейчас давай рванем в киношку, вот тут, в высотке. Там отличный буфет, а тебе надо питаться качественно и регулярно. Небось, есть хочешь, а?

– Хочу, – улыбнулась Надя. – Хочу много слоеного печенья, кусочек торта «Птичье молоко» и кофе, если оно, конечно, там будет.

– Все будет, рядом есть кафе «Шоколадница», сначала прямиком туда, отоваримся вкусностями и в киношку…

Думал ли Антон, что этот вечер будет последним, когда страшная тень беды отступила от них...

После кино, они гуляли весь оставшийся день. Антон хотел, чтобы Надя забыла о своей болезни. Он помнил слова матери, когда та, просмотрев эпикриз, выданный вместе с направлением в онкодиспансер, покачала головой: «Тяжело ей придется. По всему видно, что время упущено, хотя бы для стабилизации состояния. Но попробуем, – вся надежда на ее молодость. Я допускаю, что ремиссия вполне возможна при надлежащей терапии. Но тебе скажу, – пожалей девушку, не давай ей никаких надежд и сам обдумай, стоит ли тебе продолжать отношения. Ты только сам настрадаешься и ее измучишь вдвойне…».

На следующий день Антон ни свет, ни заря был у Нади. Он застал ее в пространной апатии. Набухшие, покрасневшие веки сказали ему, что она провела бессонную ночь. Антон растормошил ее, заставил позавтракать и за завтраком прочитал ей лекцию, о том, что обследование – это всего лишь взятие анализов, что само лечение проходит безболезненно и никаких операций делать не надо.

Надя, грустно улыбнувшись в ответ на его тщетные попытки взбодрить ее, покачала лишь головой:

– Нет, Антон, будут и операции, и пункции для взятия костного мозга, и много еще чего... Но я не этого боюсь… Я боюсь пустой траты времени, когда его лучше отдать более важному делу…

– Да что может быть важнее лечения?! – воскликнул Антон.

– Не удивляйся, но для меня есть такое дело… – Надя нашла взгляд Антона. – Я хочу тебя попросить об одной вещи. Перед тем, как мы поедем в клинику, мы заедем в храм. На спрашивай, для чего и почему. Просто пойди со мной. Я там недолго буду…

– Ну, хорошо, Наденька, время у нас еще есть. Сделаем, как хочешь…

Служба в храме только началась. Антон, стоя чуть поодаль, смотрел на Надю, на людей, молившихся в едином порыве, и в нем исподволь рождалась странная смесь незнакомых ощущений. Он вдруг почувствовал, как спадает то огромное напряжение, в котором он пребывал последние сутки. В неспешном, мерном говоре священника, дьяконов, служек, в их, полных значения движениях, и перемещениях по храму Антон ощутил совсем иное течение жизни. Вокруг него была разлита благодать, покой и надежда на нечто большее, чем была заполнена жизнь за порогом этого храма.

На прием они успели вовремя. Ожидая профессора с обхода, Антон и Надя тихо говорили о пустяках, обсуждали просмотренный фильм, погоду, но больше молчали. Когда подошло их время Антон, сжав ладонь Надиной руки, быстро прошептал:

– Ничего не бойся, этот профессор вылечит тебя, главное, упереться и лечиться во что бы то ни стало! Ну, иди…

Дождавшись, когда Надя выйдет из кабинета, Антон вскочил:

– Ну, что, все как надо?

Надя кивнула и тихо сказала:

– Все, Антон… Мне надо идти в приемное отделение, оформляться в палату… Прямо сейчас. Профессор сказал, что подойдет через час. Вот направление…

Надя протянула какую-то бумагу. Антон, не читая, схватил ее:

– Тогда пошли. Чего время зря терять…

Глава 7               

После процедуры оформления, они в сопровождении дородной, неторопливой медсестры вошли в палату. Медсестра, окинув взглядом пространство, уставленное койками, бросила «располагайтесь» и так же величественно и неспешно удалилась. Антон, быстро сориентировавшись, бодро поприветствовал находящихся в ней женщин:

– Здравствуйте, женщины. Пополнение к вам привел. Не подскажите, где свободное местечко есть?

Одна из них засуетилась, и с репликами «а как же», «вот туточки, у окна есть местечко», обозначила его своим присутствием. Остальные продолжали лежать, любопытными взглядами осматривая вошедшую парочку.

Через несколько минут Надя расположилась на свободной койке. Ожидать профессора им пришлось недолго. Едва он вошел, Антон, сжав ладонь Нади, шепнул:

– Я в коридоре подожду. Потом зайду…

Томительное ожидание прервалось неожиданно. Дверь распахнулась и из нее в сопровождении двух женщин вышел профессор. Антон подскочил к нему и без объяснений спросил:
– Доктор, как она, эта девушка? Ее состояние?

Профессор, приостановившись, снял очки и воззрился на Антона:

– А вы кто ей будете?

– Я ей… буду муж! – выпалил Антон.

Профессор с недоуменным сожалением посмотрел на красное от волнения лицо Антона:

– Что ж, вы… муж, за женой не смотрели. Это, дорогой мой, уже преступление, довести женщину до такого состояния!

– Это что… значит… плохо?

– Да уж, дорогой мой, плохо, но все будет зависеть от ее организма и прочих терапевтических факторов. Будем надеяться на лучшее. А вам стоит сейчас не раскисать, а сделать все, чтобы ее моральное состояние было на самом высоком уровне. Вот что от вас сейчас требуется! Все, простите, мне некогда. В часы приема зайдете, скажем, послезавтра утром, будет что-то определенное, тогда и поговорим конкретнее. Вот вам пропуск…

Конкретика, о которой сказал профессор, продлилась два долгих дня. Они были заполнены надеждой и ожиданием. В часы приема Антон безотлучно находился с Надей. Притащив с трудом раздобытые мандарины, яблоки и гранаты, он приговаривал, что это лучшее средство для восстановления крови. Они уходили в прибольничный парк, где Надя, уступая просьбам Антона, съедала несколько фруктин, пробовала кисло-сладкие зернышки гранатов. На большее ее аппетита не хватало.

Накануне встречи с лечащим врачом они снова ушли гулять. Осень в этот день расщедрилась солнечным теплом бабьего лета. Теплые порывы ветра кружили вокруг их ног стайки опавших листьев. Присев на скамейку в глубине парка, Антон стал расспрашивать о соседках по палате, кто с чем лежит. Надя отвечала односложно, слабой улыбкой пытаясь сгладить свое нежелание говорить на эту темы. Антон почувствовал ее настроение и не особенно настаивал на ответах. Досадливо поморщившись, он тут же перевел разговор в иное, отвлеченное от тягостной реальности, русло.

Рассказанные пара анекдотов были забавными и вызвали у Нади живую реакцию. Она оживилась, попыталась вспомнить из своей жизни какие-то смешные моменты, но вдруг осеклась, замолчала, с напряженным вниманием глядя вдоль аллеи. Антон увидел, что к ним приближается сухонькая, еле бредущая женщина. Желтизна ее кожи, глубоко запавшие глаза и обвисшие руки выдавали крайнюю изможденность и слабость. Она, поравнявшись с ними, еле слышно поздоровалась, и, пытаясь поправить платок на голове, неловко стащила его.

Под ним оказалась совершенно стриженая голова с белесыми проплешинами. Женщина растерянно попыталась улыбнуться, но едва только смогла растянуть губы в неприятной гримасе. Антон вскочил, поднял платок, который она уронила и протянул его женщине. Та едва слышно поблагодарила его и также медленно побрела от них прочь.

Антон обернулся к Наде и замер. Он увидел в ее глазах неподдельный ужас.

– Наденька, ты чего? Что такое с тобой?

– Это… после лучевой терапии… – пробормотала она. – То же самое будет и со мной…

– Господи! Да кто же тебе это сказал?!

– Мне девочки из палаты сказали. Если не брить волосы, они будут выпадать клоками…

Надя с трудом сглотнула и закрыла глаза. Из-под сжатых век медленно выкатилась слеза. Антон обхватил ее голову и прижал к себе:

– Негодяйки, старые ведьмы! Нашли, чем травить девчонку! Я сейчас же пойду к зав. отделением и попрошу перевести тебя в другую палату!

– Не надо, Антон… В этом отделении везде так…

– С тобой так не будет! Слышишь! Тебе назначат лечение, которое этим ведьмам век не видать! Сейчас же еду к матери и расскажу о ситуации!

Отведя Надю в палату, Антон без промедления помчался к родителям. Застав мать дома, он, не сдерживаясь, выложил ей все, что думает. Мать усмехнулась:

– Твоя Надя находится под наблюдением профессора. Он консультирует ее лечащего врача и весь ход лечения держит под контролем.

– Ладно, пусть будет так. Но если все останется на прежнем уровне, я прошу тебя, поговори с профессором. Надо, чтобы он непосредственно взял ее под свое наблюдение! Или перевел в другую клинику!

Видя состояние Антона, мать поспешила заверить его в этом. Но червоточина от случившегося сегодня, продолжала точить его всю дорогу домой.

На следующий день, едва закончив работу, он помчался в больницу. Едва он вошел в отделение, как его подозвала к себе дежурная медсестра:

– Молодой человек! Вы не знаете, где находиться Надежда Краснокутская? Она вчера после обеда ушла из отделения и до сих пор не появлялась. Вы ее не забирали домой?

– Как ушла?! О чем вы говорите?!

Выяснив все обстоятельства дела, Антон, унимая роившиеся в голове беспорядочные мысли, ехал домой к Наде. Минут пять он вызванивал в квартире, надеясь, что Надя спит и не слышит переливчатых трелей звонка. Но ответом ему была долгая тишина.

Из отворившейся двери выглянула соседка. Увидев Антона, она с огорчением сказала:

– Наденька сейчас в больнице. Разве вы не знаете?

– Да знаю, знаю! – торопливо ответил Антон. – Она там была, но в палате ее нет. Медсестра сказала, что Надя не ночевала и утром не появилась. Вы не знаете, где она или у кого может находиться?!

– Ах-а-ах! – обеспокоенно протянула соседка. – Да где ж ей быть? Никого у нее в городе нет…

– Она вам не звонила? – не дослушав, перебил женщину Антон.

– Нет, не звонила.

– У меня к вам великая просьба, – если Надя позвонит, скажите ей, чтобы она позвонила вот по этому телефону. Это телефон моей матери. И еще, – когда она придет домой, пожалуйста, позвоните мне вот по этому номеру, а сами задержите ее, пока я не приеду. Я вас очень прошу, очень…

Говоря все это, Антон в то же самое время лихорадочно выписывал на листке блокнота номера телефонов и имена. Сунув в руку соседке листок, он еще раз повторил свою просьбу. Соседка, видя расстроенное состояние Антона, обнадежила его в непременном исполнении его просьбы.

Потянулись дни, полные беспокойства и грызущей тревоги. От соседки никаких звонков не было. Антон каждое утро ездил в больницу, надеясь, что Надя там объявится. Но дни тянулись один за другим, не принося никаких известий, – Надя как в воду канула.

Антон, издерганный неопределенностью, приходя к Димычу в часы посещений, беспрестанно твердил, что подаст заявление на розыск в отделение милиции, или, хотя бы, следует обзвонить морги и больницы. Димыч на все истерики брата, со спокойным снобизмом отвечал: «Кончай дурить, объявится твоя Наденька. Не суетись. Болезнь припрет, как миленькая прискачет обратно». Но Антон лишь замыкался, слушая сентенции Димыча.

Прошедшая неделя стала для Антона мучительной паузой в его жизни. Он ходил, что-то делал, работал, ездил в отделение милиции, где ему сказали, что заявление на розыск человека от посторонних людей не принимают. В больнице его уже встречали сочувственными взглядами, а долгие часы, проведенные дома за телефоном в попытках разузнать по соответствующим учреждениям поступление тела по данному описанию, были безуспешны.

Звонок от соседки застал его вечером. Не дослушав, Антон, наспех набросив плащ и опрометью бросился на улицу. Поймав на Кутузовском такси, он, вцепившись в спинку сиденья, истово торопил водителя. У дома Нади, Антон не глядя бросил деньги без сдачи водителю и стремглав взлетел на третий этаж.

Воткнув палец в кнопку звонка, он не убирал его до тех пор, пока дверь не отворилась. Из-за двери показалась соседка. Она приложила палец к губам и едва слышно прошептала:

    – Тише вы! Наденька только-только заснула. Она приболела, у нее сильная температура.

Антон, кивнув, протиснулся мимо женщины и торопливо вошел в комнату. На кровати, отвернувшись к стене, спала Надя. Приглушенный свет торшера не скрывал ее лихорадочно горящих ушей и щек. Он тихонько приблизился и замер. Надя дышала с трудом, сипло-натужный звук, исходящий из ее приоткрытого рта, сказал Антону, что дело плохо. Он отошел от кровати и обернулся к стоящей в дверях женщине:

– От вас позвонить можно?

– Конечно, пройдемте, – с готовностью закивала соседка.
Антон набрал номер матери и прерывающимся голосом проговорил:

– Мам, я у Нади. Она сильно заболела… Ей срочно нужно в больницу… Наверное, сильно простыла… хрипы и затрудненное дыхание. Я не знаю, какие у нее есть лекарства. Она сейчас спит… Ладно, аспирин ей давать не буду… Хорошо, утром перезвоню. Я буду здесь пока…

Антон положил трубку и застыл в молчании. Соседка чуть погодя спросила:

– Что?

– Нужны горчичники… у вас не найдется?

– Пойдемте, я поищу, где-то должны быть…

Вся бессонная ночь была наполнена тяжелыми размышлениями о состоянии Нади. Она спала, не просыпаясь, лишь изредка поворачиваясь. Антон к утру забылся беспокойной полудремой. Едва серая мгла проявилась за окном, как Антон почувствовал на себе взгляд. Он открыл глаза. На него смотрела Надя.

– Ты… как ты узнал?..

– Лежи, лежи, это пустяк. Что с тобой случилось, Наденька?

– Глупо… простыла в электричке. Сидела у окна… Вот и надуло.

– Ну, это ерунда, сейчас я тебе приготовлю чай с малиной, поставим горчичники и все как рукой снимет.

Антон вскочил со стула и бросился в кухню. Вскоре на табурете около кровати стояли стакан с разведенной малиной и ломтиком лимона. Надя, опершись спиной на подложенные подушки, медленно прикасалась губами к чашке, которую с великой осторожностью держал Антон. Отпив меньше половины, девушка обессиленно откинула голову.

– Не хочу... Устала…

Антон отставил табурет и пододвинул ближе стул:

– Наденька, где же ты была все это время. Я Москву поставил на уши, пытаясь узнать, где ты можешь быть!

Надя усмехнулась и взглянула на Антона:

– Мне не нужно… быть больше в больнице… – она зашлась в приступе кашля. – Я другому должна посвятить свои последние дни…

– Не понимаю! – с горячностью воскликнул Антон. – Какие последние дни?! О чем ты говоришь? Скажи, наконец, где ж ты была все это время? Я тебя очень прошу!

– Антон, послушай меня, я… не стою твоего внимания… ни капельки. Мне Божий промысел другую… дорогу определил… я не стану с нее сворачивать… Я прекрасно понимаю, что скоро умру… Ты не знаешь этого, потому что…

Надя осеклась, закрыла глаза и, тяжело дыша, взяла Антона за руку.

– Когда профессор сказал мне, что предстоит долгое лечение, мучительное, но с надеждой на выздоровление… ремиссию, как он сказал, я поняла, что это всего лишь отсрочка… Погоди, не перебивай… мне трудно говорить, вся грудь болит… Я видела, что эта болезнь делает с людьми, а исход все равно… один. Прости, если я скажу сейчас что-то, чего ты не сможешь понять. Ты человек неверующий… а для меня наш Творец есть последнее прибежище и спасение… Потому я приняла решение, не мучить себя и других долгим и бесполезным лечением, а подумать… о спасении… своей души.

Надя замолчала, чуть сжала руку Антона и, с натугой вдохнув, повернулась к нему:

– Я была эту неделю в монастыре… там приняла покаяние и молилась… чтобы Господь не оставил меня в трудный час. Антон, я хочу тебе сказать… Раз мне суждено уйти, то пусть я буду такой, какой ты меня знал… Я не хочу, чтобы ты видел меня обезображенной. Чтобы Коля, встретив меня там, увидел меня такой, какой любил. Нет, Антон, так Господь захотел, чтобы я ушла к Коле… Недаром он послал мне такую болезнь, видно Коленька там упросил его не разлучать нас…

Щеки Нади разгорелись пунцовым пламенем. Ее синие, огромные глаза стали еще глубже. Она с трудом вдыхая воздух, силилась улыбнуться, но ее попытка только подчеркнула страшную действительность – Надя уже не выкарабкается… Антон это вдруг понял с пронзительной ясностью. Но тут же он отбросил эту мысль, как нечто противоестественное: не может его сокровище, все его будущее счастье вот так беспомощно уйти, сдаться какому-то невидимому злу. Не будет этого! Не будет!

– Наденька, не во внешности главное, она вернется к тебе такой, какой ты сейчас, как только выздоровеешь! Сейчас приедет скорая, я попросил соседку вызвать ее к тебе. Они посмотрят и скажут, что нужно делать. Если надо будет ехать в больницу, то поедем, несмотря ни на что! Я думаю, что Господь воспротивился бы твоему решению. Это похоже на самоубийство, а оно для Бога недопустимо… насколько я знаю. Так что, придется тебе подчиниться и приступить к излечению.

Надя не ответила ему. Глядя в окно, где порывы ветра срывали желтый покров с деревьев, она продолжала молчать и только в ее глазах Антон увидел печаль, будто она уже отринула от себя суету этого жестокого мира. Надя повернулась к Антону:

– Прости, мой хороший, ты не заслужил… такие страсти и мытарства… Прости меня, что я принесла тебе столько ненужных хлопот и забот… Только еще одну… просьбу, пожалуйста, выполни для меня…

– Ну, конечно, – с готовностью отозвался Антон. Он взял ее за руку. – Говори, я все сделаю.

– Если тебе скажут врачи скорой, что меня… надо госпитализировать, ты… погоди, давай завтра поедем… А сегодня сделай вот что. Тут рядом, в двух кварталах есть церковь, сходи туда и отдай… батюшке… записку. Пусть он придет…

– Я не знаю, правильно ли это будет. Мне кажется, что лучше не тянуть с госпитализацией. Выздоровеешь, тогда и в церковь можно будет ходить, хоть каждый день.

– Нет, Антон, Господь не станет слушать молитвы строптивых… Спасти душу важнее, чем вылечить тело. Мы смертны, а Господь, посылая нам болезни, пробует силу нашей веры, как на точильном камне… С этим нельзя медлить…

– Ну что ты говоришь, Наденька! Ты внушила себе эту мысль и думаешь, что Бог того же желает! Разве человеколюбивый и великодушный Бог хочет твоей смерти только для того, чтобы проверить силу твоей веры в него?!

– Господь ничего не хочет… это мы должны доказывать ему свою преданность денно и нощно, принеся по мере своих возможностей самое дорогое, что только есть у каждого… человека…

Надя, задохнувшись, снова зашлась в сухом, судорожном кашле. Откинувшись на подушку, она бессильно запрокинула голову. Антон сорвался с места, схватил чашку со стола с настоем и приподняв голову Нади, поднес ее к губам. Надя сделала несколько мелких глоточков и сморщилась в болезненной гримасе:

– Больно… глотать. Иди... Антон. Я пока отдохну…

– Ты спи, спи, я посижу здесь, пока скорая не приедет. Потом я схожу в церковь.

Дождавшись скорую, он выслушал доктора о необходимости срочной госпитализации. Но Надя твердо стояла на своем. Исчерпав доводы, доктор развел руками, сделал какую-то инъекцию, дал указания по лечению и отбыл, взяв слово с них, что утром они снова вызовут скорую для госпитализации.

Заставив Надю выпить чашку чая с разведенной малиной, Антон через несколько минут уже сидел в автобусе. В церквушке, затерявшейся среди переулков, еще горел свет. Антон спросил у женщин, стоявших за небольшой загородкой, как найти священника. Ему ответили, что батюшка сейчас придет, если он чуть подождет. Ждать пришлось недолго. Подойдя к священнику, Антон подал ему записку. Батюшка прочитал ее, кивнул и сказал, что выйдет через несколько минут, как только возьмет все необходимое.

В квартире Антон пригласил батюшку в комнату. Надя, завидев священника, попросила Антона побыть в соседней комнате, пока она будет занята. Она с трудом поднялась и села на постели. На ней был легкий джемпер, юбка и на голове темно-коричневый платок, который был на ней на кладбище. Антон понял, что Надя переоделась, пока его не было.

Сидя в комнате, он бездумно уставился на темный экран телевизора, даже не делая попыток включить его. В нем поднималась темная волна неприятия того, что происходило с Надей в эти дни. Он никак не мог понять, почему человек предпочел эфемерную, бесполезную религиозную суету, вместо того, чтобы воспользоваться современнейшими методами для своего излечения, благо все они были в его распоряжении.

Религия до этого была для Антона другим миром, существовавшим параллельно, но никогда не пересекавшим его жизненный путь. Но тут, в самой его сокровенной линии жизни, религия волей судьбы обрела для него зловещее значение. Он был в растерянности. Антон понимал, что Надя не сможет в одночасье променять свою веру в Бога, в его единственно верный промысел, в обмен на попытку мирскими усилиями спасти свою жизнь.

Его передернул нервный спазм. До чего дошло – он рассуждает о жизни и смерти дорогого ему человека так философски меркантильно! Чтобы там ни было, он будет бороться, надо ее убедить, в конце концов заставить лечиться! Он еще до конца не мог осознать решения Нади, всю серьезность ее намерения отказаться от лечения только из-за того, что кто-то увидит ее не такой, какой она хотела бы выглядеть в глазах других.

Из комнаты вышел священник. Антон вскочил и с немым вопросом в глазах глянул на него. Тот вздохнул, развел руками и тихо, чуть покачав головой, сказал:

– Не надо больше мучить ее. Господь вразумил чадо свое, и она приняла его вразумление, и пусть это будет ее решением. Она чиста и полна истинной веры.

– Хорошо, хорошо, я провожу вас, – торопливо ответил Антон.

Он подал священнику его плащ. Закрыв за ним дверь, он бросился в комнату Нади. Она лежала с открытыми глазами, глядя в окно, и на ее щеке в свете луны блестела тонкая влажная дорожка. Антон подошел и сел на стул:

– Ты как?

– Все хорошо… теперь все будет хорошо…

– Завтра едем в больницу. Будем дополнять твое духовное лечение нашим мирским. Грех не пользоваться всеми божьими дарами. Я правильно говорю?

– Ты правильно говоришь… Поедем в больницу, – тихо, как эхо отозвалась Надя.

Весь вечер Антон был упредительно суетлив, подавал лекарства, питье и ставил горчичники. Есть Надя отказывалась, но Антон настойчиво уговаривал ее хоть отпробовать что-нибудь из приготовленной вкуснятины в виде отварной рыбы и соуса. Надя спросила Антона о его работе, но он заверил ее, что все сделал заранее на два дня, что у них так можно, – заготовить афиши, а ставит их рабочий в нужное время.

Надя удовлетворенно кивнула головой. Чуть погодя, она, закрыв глаза, сказала, что хочет отдохнуть. Антон укрыл ее теплым пледом, помог повернуться на бок и, прикоснувшись к ее золотистым локонам, слегка провел по ним ладонью:

– Поспи…

Антон вышел в гостиную. Сел перед телевизором и, убавив громкость, стал смотреть что-то из середины программы. Он не особенно вдавался в суть происходящего, беспрестанно прокручивая в голове варианты ситуаций, которые маячили в будущем. И среди этих вариантов лишь одна вещь вставала непреодолимой преградой – нежелание Нади бороться с болезнью, отдав все на волю всемилостивейшего Господа.

Антон скрипнул зубами. С любым врагом или препятствием можно бороться или преодолевать, но не с догмой, которая, как самая страшная тюрьма, гасит любой здравый довод. «Надя, Наденька…», – тоскливой нотой безнадежности тянулось в голове Антона. – «Ты не виновата в том, что так случилось… ты жертва вселенского заблуждения… Даже если и есть что-то там, за гранью жизни, то зачем оно мне, которого ты оставила мучиться здесь… Предпочла мне, живому и любящему, химеру воображения…».

Он не заметил, как забылся чуткой, тревожной дремотой. Сквозь ее марево он вдруг услышал звуки, которые мгновенно выдернули из дремотного состояния. Из комнаты Нади до него доносились непрерывные, с тяжелым придыханием стоны. Оказавшись около ее постели, он увидел Надю, метавшуюся на постели в страшном жару. Не размышляя ни секунды, он выскочил из квартиры и помчался к телефонной будке.

Когда врач скорой с озабоченным видом дозванивался до приемного отделения больницы, Антон вдруг почувствовал, как у него в сердце что-то словно оборвалось. Сидя в машине рядом с Надей, он смотрел на ее посеревшее лицо, и, держа пылавшую жаром руку, истово молил того самого несуществующего Бога, чтобы тот смилостивился над ними, дав шанс не случиться беде…

Едва они подъехали к приемному отделению, как врач, выскочив из машины, чуть ли не бегом скрылся за дверью приемного отделения, а через несколько мгновений Надю перенесли на каталку и чрево полутемного коридора поглотило ее.

– Вы приехали с больной?

Антон подошел к окошку регистрации и молча кивнул.

– Больную поместили в реанимацию. Все сведения о ней вы получите завтра, после одиннадцати часов. После обхода. Подойдете сюда и вам скажут, куда пройти. Сейчас можете ехать домой…

 «Реанимация…», – резануло слух это слово. Он вышел в коридор, сел на крашеную серой краской скамью и прислонился к стене. Ночь тянулась нескончаемо, как вязкая битумная мастика, такая же черная и тяжелая. Наконец, по постепенно участившейся суете он понял, что день начался. Шел девятый час. Антон поднялся и подошел к окошку оформления больных.

– Вчера привезли больную девушку, Надежду Краснокутскую. Вы не можете сказать, есть ли о ней какие-нибудь известия.

    Медсестра кивнула головой и взяла несколько листков. Перебрав их, она чуть помедлила, и, подняв на Антона глаза, сказала:

– Вы можете пройти на первый этаж, кабинет номер десять… Там скажут.

Войдя, Антон поздоровался, объяснил причину своего появления. Врач, седой, полноватый человек, снял очки, некоторое время молчал, затем пригласил Антона сесть.

– Понимаете, молодой человек, если бы больную привезли раньше, и мы знали бы, что у нее лейкемия в острой форме, то, возможно, еще что-то можно было бы сделать… К сожалению, совпавшие факторы не дали нам возможность провести интенсивную терапию в нужном направлении. Это сочетание – крупозное воспаление легких на фоне протекания в острой форме лейкоза, привело к летальному исходу… Поверьте, за ее жизнь боролись несколько часов…

Антон слушал доктора молча, машинально выписывая пальцем на столешнице какие-то замысловатые закорючки. Доктор положил свою руку на его пальцы и с участием сказал:

– Оставьте свой контактный телефон. Обо всех необходимых процедурах вас известят. Вы можете идти домой…

Антон вышел из здания больницы и бездумно побрел по улице. Не было мыслей, не было осознания где он и что происходит. Он двигался, как сомнамбула. Он никак не мог уместить в голове мысль о том, что это прекрасное человеческое существо, эта девушка, которая ничем не провинилась перед любыми силами – хоть духовными, хоть природными, должна была умереть, исчезнуть бесследно, как дым…



Все хлопоты по погребению взяла на себя соседка Нади. Она заставляла Антона делать хоть что-либо, оформлять документы или ездить в похоронное бюро с агентом. Антон не противился, он делал, ездил, что-то говорил, но по сути его сознание в этом не участвовало. Оно, словно в летаргическом сне, лишь наблюдало со стороны за его телом, в котором жизни было не больше, чем в манекене.

Димыч, жалея и сочувствуя брату, все же не мог удержаться от осторожных поучений не принимать близко к сердцу случившееся. Но Антон едва ли слышал брата, что Димыч прекрасно понимал. Отсутствующий взгляд брата, его безучастное лицо и ответы невпопад, наконец, заставили Димыча оставить бесполезные попытки привести Антона в чувство. Взяв на себя изготовление афиш на работе Антона, он все остальное время находился неотлучно с братом, боясь всерьез, что тот по своему состоянию еще чего доброго попадет в какую-нибудь переделку.

Антон, сгорбившись, сидел на лежащей в стороне скамеечке, вытащенной при рытье могилы, безучастно смотря, как над свежим холмиком старенький священник совершает обряд. Две пожилые женщины в черных кофтах и таких же платках помогали ему. Стоявшая рядом с Антоном соседка тихо плакала, мешая слезы со вздохами. Больше никого около этого скорбного места не было. Димыч, занятый неотложными делами, не поехал с Антоном, а у Нади, жившей замкнуто и постоянно сидевшей дома, не было ни подруг, ни знакомых.

Соседка, повернувшись к Антону, что-то сказала. Он, не расслышав, переспросил:

– Простите, что?

– Все закончено, батюшка уходит.

– Хорошо, – отрешенно кивнул Антон. – Мне что-нибудь надо сделать?

– Нет, ничего не надо, я ему заплатила. Я, наверное, тоже с ними поеду. Вы поедете с нами?

Антон покачал головой:

– Нет… спасибо вам. Прощайте, может, когда-нибудь свидимся…

– Вы на девять дней не придете?

– Простите, – отрицательно мотнул головой Антон. – Я не могу… поверьте, это выше моих сил…

– Я понимаю… ну что ж, прощайте…

Антон смотрел удалявшимся вслед. Он видел, как они удалялись, постепенно скрываясь за оградами, крестами, серыми ветками кустов и такой же серой мглой, окутавшей все вокруг. Было промозгло, сыро и безнадежно. Игла, сидевшая в сердце Антона, уже не шевелилась так, как это он чувствовал во время опускания гроба в отверстую могилу. Он ощущал себя так, как будто весь мир умер, и от него остались только эти ограды, кресты и чахлые кусты и деревца. Вокруг не осталось никого…

Какой-то звук, раздавшийся совсем рядом, пробился к его застывшему сознанию:

– Кхе… кхе…

Он повернул на звук голову. Метрах в трех от него на скамье соседнего участка сидел Моисеич. На нем была низко надвинутая на лоб серая кепка и мешковато сидевший коричневато-серый плащ, похожий цветом на золу от давнишнего кострища, скрывал его фигуру. Антон молча смотрел на него, не находя в себе сил что-то сказать.

Моисеич поднялся и, подойдя, уселся рядом:

– Ну, что, брат, вишь вон как вышло…

Антон издал низкий горловой звук, с трудом выдавив из себя слова:

– Откуда ты… знал это?

– Ты про что?

– Тогда ты сказал, что она не… жилец.

– А, это… Знаешь, есть такие вещи, о которых я могу только догадываться, как о них я узнаю и тоже не понимаю, – просто знаю, что такое существует как факт… Будто кто-то мне дает знать о них. Это все, что я понимаю.

– А-га, – хрипанул Антон. – Господь, значит, с тобой разговаривает! Вот оно как! И что же тебе этот ведун вещует?! Почему он не говорит, как избежать беды, а будто наслаждается своим известием!

Моисеич пожал плечами:

– Понятия не имею. Однако, если рассуждать трезво, то кто, кроме Всеведующего Бога может знать все на свете! А я только ничтожный проводник его безграничного знания.

– Верующий, значит!.. Ты, Моисеич, лучше скажи, почему от этого Господа нужно ждать только одного зла, бед и несчастий! Сколько раз я читал – посылает он тем, кто верует в него ровно столько же мытарств, как любят оправдывать этим словечком верующие якобы его промысел, что и нам, грешным. Ну, ладно, я грешный, мне и страдать, но эта девочка, – ей-то за что? За ее безграничную любовь к мифической ипостаси?!

– Думаю, ты другое дело, для тебя Бог, это пустой звук, что-то вроде бездумной приговорки. Но сами верующие знают нечто большее, чем мирская суета. Для них Господь это и сила, и надежда на вечную жизнь, и исцеление.

– Тетка, соседка Нади притащила сюда священника и его дефективных бабулек! Да если бы был бы от этого толк, исцеление, как ты сказал, я бы самого Папу Римского приволок сюда… Но это все блеф, чушь собачья! Какая-такая загробная жизнь! Что мне с нее, когда никто не знает, есть ли что-нибудь потом. Самое страшное, что теряешь дорогих тебе людей здесь, в этом мире навсегда!..

– А может, Бог так управил, – осторожно сказал Моисеич. – Ведь если Он захочет, ничто не повернется против.

– Да какой Бог! – возопил Антон. – Чушь, тысячелетиями вбиваемая в головы несчастных людей, только портит им жизнь! Эх, знать бы, откуда вся эта напасть началась, честное слово, я сам бы, лично стал кричать на всех углах: «Люди, очнитесь! Живите, раз вам повезло родиться!»…

– И они бы сделали наоборот, – побежали бы к святым местам, чтобы застолбить себе вакансию для будущей жизни, – грустно усмехнулся Моисеич. – Поверь, я человек бывалый и догадываюсь, что многое из того, что происходит с людьми, когда-то было и не раз, а потому быть этому еще столько же, сколько люди будут рождаться, проводить в суете жизнь и умирать, так и не поняв сути своего существования.

– Да кто против природы станет махать кулаками! Жизнь и смерть в одной упаковке и это всего лишь биология! Но она никак не могла понять, что все это пустое, и Бог существует только в головах людей, которым хочется верить, что они не исчезнут после смерти…

Спазм перехватил горло Антона. Он поник головой и скрипнул зубами. Моисеич положил свою ладонь на его подрагивающее плечо и тихо проговорил:

– Ну, будет тебе, будет… Так уж случилось, никто не виноват. Ты не казнись, что не настоял на своем, не принудил овечку неразумную, сирую к благу жизненному…

Моисеич еще что-то говорил, но Антон сквозь слезы думал о том, что погибла красота, погибла из-за глупого, пустого блефа, когда-то придуманного невежественными людьми. Это конец всей логики, здравого смысла! Почему так?! Какое нам дело до царей, рабов, пророков и мессий, всяких апостолов, живших тысячи лет назад?! Эта архаика, дошедшая до нас с темных времен, не имеющая с нашей жизнью ничего общего!..

Надя… Надя… Ты была прекрасным цветком, воплотившим в себе совершенную красоту жизни, но, сорванный беспощадным роком, обречен был сгинуть во тьме вечного забвения.

Глава 8               

Возвращение из небытия было мучительным и беспощадным. Красные круги, звезды и молнии, высвечиваемые в бесконечной глубине черного провала, пронзали виски нестерпимо-острыми выплесками боли. Мощный гул, казалось, тяжкими обручами сдавливал голову, не давая возможности связать воедино обрывки мыслей: «О-оггр… че-е-рт… что так… хреново…». Откуда-то, из потустороннего пространства, Антон едва ощущал, как его тормошили: «Эй, мужик, давай, вставай! Слышишь, дома будешь досыпать…».

Антон разодрал веки. Сквозь туманную дымку проступил расплывчатый образ кого-то в форме и фуражке. Этот образ еще раз раскачал тело Антона и настойчиво протрубил: «Все, все, поднимайся! Курорт закончился…».

После оформления документов, Антон забрал какую-то мелочь, расческу, ремень и прочую атрибутику своего носильного имущества, заботливо сохраненное стражами порядка. Выходя из помещения вытрезвителя, он мельком увидел в дверном остеклении чужое, опухшее, землистого цвета лицо. Багровая ссадина пересекала лоб и в тон ей такое же пятно алело на подбородке.

Антон кисло, через силу, изобразил сардоническую улыбку: «Ха… не хило, видать, вчера времечко просочилось через меня…».
 
Выйдя на улицу, он порылся в кармане. достал двушку и сунул ее в прорезь телефона-автомата рядом с вытрезвителем:

– Ал-ло…

Дождавшись, когда снимут трубку, он прохрипел:

– Димыч, это я…

– Че звонишь? – недовольно прошептал в трубку Димыч. – Ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Не, не знаю… Я тут, у вытрезвителя. Выпустили только.

– Черт тебя, братан, носит. Ты вчера куда-то пропал. Шесть утра сейчас. Дуй домой, потом разберемся…

Промозглая стыть раннего осеннего утра пробирала его до костей. Как ни странно, Антону это помогло вернуть некоторую связность мышления. Стоя на остановке в ожидании троллейбуса, он в совершенной отрешенности вспоминал, что и как было прошедшим днем…
 

… – Вот что, парень, пойдем-ка в мою каморку. Я вижу, сейчас тебе лучше побыть у меня.

Моисеич тронул Антона за плечо. Тот поднял на мужика глаза, полные слез и боли и с привсхлипом вздохнул:

– Эх, зачем это все?..

Моисеич, сочувственно качая головой, слушая бессвязные восклицания Антона, повлек его к выходу кладбища. В тесной половине строительной бытовки, освобожденной от лопат и ведер, он усадил Антона у стены. Приговаривая, «Погоди чуток, сейчас, сейчас…», вытащил из-за ящика бутылку водки. Налив полстакана, Моисеич протянул его Антону:

– Вот, прими во утешение за помин души новопреставленной…

Антон безразлично выпил, оттолкнул протянутый кусок колбасы и сказал:

– Выпей со мной… душа горит… несправедливо это, я не смог ее спасти… пусть горит, хоть дотла…

Моисеич исполнил просьбу Антона. И после долго еще сидел, и слушал стенания несчастного парня. Он дал ему время выговориться и напиться до состояния грогги, все это время утешая, сочувственно рассуждал о бренности пути, данного каждому от рождения. Когда же Антон, рыдая, скрежеща зубами, посылая проклятия судьбе, всем божественным ипостасям, наконец затих, опустив голову на столешницу, Моисеич поднял бесчувственное тело Антона и переволок его на топчан. Укрыв Антона большим, пепельного цвета плащом, глядя на страдальческий излом его бровей, услыхав мучительный стон, пробившийся из груди Антона, он сочувственно покачал головой: «Эх, паря…» и вышел из бытовки…


…Раскачивая тело все сильнее, вызывая тошноту, некая река, которой не было конца, несла Антона по бесконечному пространству. Он чувствовал ее холодные объятия, но даже не делал попыток что-либо изменить. Антон знал, что там, впереди, куда несли его темные струи этого потока, будет разгадка и избавление от боли, тяжкими клещами сжавшая нестерпимо болевшее тело. Поток замедлял свой бег, светлело по его берегам и вдруг Антон оказался там, к чему уже давно потерял след в памяти ; временам своего детства, в том маленьком прибалтийской городке, где впервые так жестоко ощутил несправедливость и беспощадность жизни…

Низкие, быстро мчащиеся тучи с Балтики принесли с собой морось, иногда оборачивающуюся мелким, секущим дождём. Сырой ветер, забивавший морось под полы курточек, за шиворот, прибитая водой пыль, ставшая неподатливо-тяжелой, не прибавляли энтузиазма. Но Чума всё же упорно тащил приятеля на развалины. Его невозможно было отговорить или отвлечь чем-то иным. Даже когда Антон, сказавшись больным, оставался дома, Чума с истовостью фанатика спешил на место раскопок. Его словно влекла туда необъяснимая, роковая сила.

Антон, уже потерявший всякий интерес, попытался было отговорить своего зацикленного приятеля от бесполезной траты времени, но Чума, будто его и не слышал. Он думал и говорил только о своих найденных, ничего не значащих вещицах, вроде кусков цветного стекла от вдребезги разбитого абажура и прочего хлама. Всё время твердя, что вот-вот откопает стоящее, он сразу окупит всё и уж тогда-то Антон пожалеет, что не пошёл с ним.

И в самом деле, его поиски вдруг дали неожиданный результат. Вызвав рано утром Антона на улицу, Чума с лихорадочно блестевшими глазами объявил ему, что нашёл в развалинах три противотанковые мины. В руках Чума держал холщовый мешок. Торопливо объясняя ситуацию, он сказал, что припрятанные мины поднять ему не под силу и Антон срочно должен идти с ним, пока кто-нибудь их не обнаружит. Антон, сразу сообразивший все выгоды такой находки, мигом надев на себя курточку, тайком выскочил из дома и как на крыльях полетел за Чумой.
Мины сами по себе не представляли ценности, но тол, которыми они были начинены, являл собой самое настоящее сокровище. Выплавленный из корпуса, он превращался в самую ценную валюту. Его охотно скупали все рыбаки. Делая из него шашки, они, таким образом, превращали свой нелёгкий рыбацкий труд в увеселительную прогулку за приличным уловом.

Среди мальчишек такая практика существовала давно. В сапёрном деле многие из них были настоящими доками. Все они знали первый закон этого дела, – сапёр ошибается только один раз, но, по необъяснимому мальчишескому максимализму, никто его на свой счёт не относил. Иронически кривя губы каждый из них при известии о несчастном, подорвавшемся при попытке выплавить начинку мины или снаряда, пренебрежительно жалели неумеху-пацана.

Антону тоже случалось присутствовать при сём действе. И сейчас он был полон решимости добыть ценный товар немедленно. Чуму, отлично знавшего стоимость такого количества тола и рыбаков, которые возьмут у него взрывчатку, прямо-таки трясло от возбуждения. Подстёгиваемые меркантильным интересом, но, тем не менее, со всеми предосторожностями, приятели упаковали находку в мешок. С превеликой аккуратностью кантуя свой груз на весу, они направились к месту будущей операции по извлечению минной начинки, а именно на кладбище.

Утро, как все предыдущие дни, было наполнено сырой, промозглой прохладой, но приятелям казалось, что воздух вокруг них дышал им в лицо жаром пустыни. С остановками, осторожным неторопливым шагом, мальчики несли свой смертоносный груз. Кладя его на землю, чтобы поменяться руками и передохнуть, они обсуждали детали предстоящего дела. Идти было недалеко. Ровно через полчаса такой ходьбы показался угол кладбища. Завидев место проведения операции, они невольно прибавили шагу и спустя пару минут ребята подошли к главной аллее.

Решив сделать последнюю остановку, они опустили поклажу на землю. Антон предложил заняться делом в очень подходящем месте, благо и было до него близко и достаточно хорошо укрыто от любопытных взглядов. Чума был согласен на всё, только бы поскорее приступить к делу. Он только было раскрыл рот, чтобы выразить своё полное согласие с планом Антона, как мальчики услышали:

– Эй, парни!

Обернувшись на голос, ребята увидели высокого мужчину, стоявшего на другой стороне улицы. Он был в сером, пепельного цвета дождевике, с капюшоном, надетым на голову.

– Да-да, это я вас зову. Слушай, вон ты, в вельветовой курточке, Антоном тебя зовут?

– Да, меня, – озадаченно ответил Антон.

– Тебя мать срочно зовёт домой, она попросила позвать тебя, только иди сейчас же! Слышишь?

– Ну, слышу! – с досадой отозвался Антон. – Вот зараза, как не вовремя! Чума, ты подожди меня.

И, обернувшись к мужчине, крикнул:

– Приятелю помогу мешок донести и иду.

– Ладно, я тебя подожду, – и, ступив с тротуара на брусчатку, мужчина направился к ним.

– Давай, быстрей, – заторопил Антон Чуму, – а то ещё полезет в мешок.

Они, подхватив свой груз, свернули на боковую аллейку и через несколько метров опустили его около ямы, оставшейся от могилы. Антон сказал:

– Ты сверли пока, а я матери скажу, что мне надо срочно в школу, – и бегом направился назад. Мужчина стоял у входа в аллейку. Подождав, когда Антон подойдёт, он сказал:

– Поторапливайся, мать сердится очень, что ты ушёл, не предупредив её. Ну, беги!

И, легонько подтолкнув Антона в спину, зашагал прочь.

Дома Антон, встретив мать всю в хлопотах, спросил:

– Мам, ты чего меня звала? Мне дядька какой-то сказал.

– Не звала я тебя… некогда мне. Ну, всё равно хорошо, что пришёл. Я на работу опаздываю, у меня третья пара в техникуме. Димку накорми.

– Ма-а, ну чего я всё… – протянул недовольный Антон, – Славка не может, что ли?

– Славик болеет, а ты дурака валяешь! Без разговоров мне, иди Димку корми! – прикрикнула мать, торопливо собирая сумку.

Антон раздражённо буркнул: «Ладно». Схватив поперёк туловища вертевшегося рядом младшего брата, он направился к столу. Усадив Димку за стол, Антон повязал ему вокруг шеи салфетку, и только было взялся за ложку, как громовой удар сотряс весь дом. Полетели стекла из рам, рассыпавшись на мелкие осколки по комнате. Зазвенела посуда. Антон, пригнувшись к столу, инстинктивно закрыл собой Димку. Мать, испуганно вскрикнув, подбежала к ним и оттащила Антона с младшим от окна. Перепуганный Славка тихонько подвывал из-под кровати, под которую он так стремглав скатился, как будто его туда зашвырнуло потоком воздуха, ворвавшимся в комнату.
 
В первый миг Антон застыл столбом. Ещё не осознав, что это было, он в следующее мгновение стремглав выскочил из комнаты. Не слыша криков матери ему вслед, он мчался к кладбищу, подстёгиваемый страшной короткой мыслью: «Чума!».

Над всем кладбищем плавали клубы синеватого дыма. Листья, медленно кружась, опадали с деревьев на засыпанные песком и изломанной туей аллейки. На тротуаре по другую сторону кладбища он видел высыпавших из прилегавших к нему домов испуганных, встревоженных людей. Некоторые держали у посечённых осколками оконного стекла лиц тряпки, на которых расплывались ярко-алые пятна.

Антон, подбегая к знакомому месту, всё более замедлял бег. Места, которое он знал, как самого себя, где проводил времени столько же, что и дома, больше не было. Недоумённо озираясь, он, осторожно перешагивая через крошево веток, мраморных осколков и песка, подошёл к огромной воронке. Ступив на её край, Антон увидел на дне ямы глубиной с его рост обломки торчащего гроба. Песок, с тихим шуршанием вытекал из-под его ног и струйками изливался на потемневшие гробовые доски. Стояла необычайная тишина, как будто все вокруг сознавало значительность события. 

– Чума, ты где? Вить, а Вить? – почему-то шёпотом позвал Антон дружка.

Оторвав взгляд от дна воронки, Антон, поднял голову. Прямо перед собой, в пяти метрах в развилке ствола разбитого дерева, он увидел некую бесформенную, красно-белую массу, обёрнутую в такого же, густо-красного цвета, тряпки. Притягиваемый, как под гипнозом, этим страшным комом, Антон обошёл воронку. Приблизившись, он, потрясённый застыл в метре от жуткого предмета. Антон не сразу даже понял, что лежит перед ним: обрубок маленького туловища, который венчала голова с расколотым черепом. Один глаз вывалился и висел на кровавой ниточке. Другой глаз, совсем как у Чумы, глядел на него, пристально и не мигая.

В глазах Антона всё вдруг потемнело. В голове словно звенькнула тонкая струна. Земля поплыла вокруг него, повернулась куда-то вверх и в следующий миг накрыла собой. Удара о землю Антон уже не почувствовал.

Набежавшие следом люди увидели около воронки, накрепко вбитые в развилку ствола берёзы изуродованные останки маленького тела и мальчишку, лежавшего ничком в метре от кровавых ошмётков. «Этот ещё дышит... воды дайте... рвануло-то как...», – раздались вокруг голоса. Склонившийся над телом мальчика какой-то мужчина, выверенным движением прощупал пульс, расстегнул на мальчишке воротник рубашки. Тыльной стороной ладони он легонько постучал по щеке Антона. Не дождавшись реакции, мужчина снял с себя дождевик, переложил Антона на него и, обернувшись к обступившим его людям, сказал:

– Он жив, но в глубоком обмороке. Я знаю, где он живёт и отнесу его домой.

Женщины загалдели что-то о скорой помощи, о больнице, но он, не слушая никого, поднял Антона и протиснулся сквозь сгрудившихся людей...

Антон проболел после этого почти месяц. Лежа в кровати, как бесчувственная кукла, не реагируя ни на что, он отрешённо разглядывал какую-то точку где-то на потолке. Доктора разводили руками, прописывая успокоительные капли, какие-то микстуры и в один голос твердили матери: «тяжёлое потрясение, необходимо время… организм молодой и психика справится…».

Славка с опасливым недоумением сторонился старшего брата. Димка же, напротив, залезал к нему в постель, ложился рядом под одеяло и, прижавшись к Антону, надолго замирал. Мать, поглаживая его по голове, подолгу разговаривала с сыном, украдкой пальцем смахивая слезу. Отец угрюмо молчал, но иногда, подсаживаясь поближе, рассказывал свои военные приключения. Время шло, и Антон постепенно стал живее откликаться на просьбы матери, отвечать на вопросы отца, реагировать на суету братьев.

О школе на полгода пришлось забыть. Позже, как Антон начал вставать, соседская девчонка забегала к ним, принося школьные задания. Это постепенно вовлекло его в обычный ритм жизни. С ребятами во дворе он все больше молчал, сидя в стороне. Все их попытки расшевелить, вовлечь в игры неизменно оканчивались равнодушным отнекиванием. Он и сам не понимал, что с ним приключилось. Всё вокруг будто посерело, стало пресным и утратило свой прежний интерес. Антон с мрачным недоумением смотрел на забавы своих сверстников. Иногда усмешка кривила его губы. О Чуме он не вспоминал. Не оттого, что забыл годы теснейшей дружбы. Но каждый раз при мысли о своём дружке к его горлу подкатывал комок, и стремительно накатывающаяся головная боль не давали ему такой возможности.

Может быть после нескольких внезапных истерик он научился сам обрубать попытки памяти вспомнить о своём приятеле. Или подсознание инстинктивно выработало свой барьер. Так или иначе, Антон с тех пор впервые в своей жизни обнаружил в своём сердце маленький, крохотный кусочек пустоты, задев который, он ощущал щемящую боль и тоску…

Вскоре отец получил новое назначение, и семья принялась за сборы. Предстоял долгий и нелёгкий путь. Перед отъездом Антон, никому не сказав ни слова, поднявшись рано утром, ушёл на кладбище. Так случилось, что он не был на похоронах друга. Выздоровев, он никогда не бывал там, боясь возвращения измотавшей его болезни.

Антон проблуждал довольно долго, пока нашёл могилу. Стоя перед провалившимся, заросшим сухим бурьяном и залитым водой местом упокоения своего друга, он не чувствовал, что стоит перед могилой Чумы. Ему всё казалось, что Витька вдруг окликнет его сзади и Антон, крепко взяв его за руку, помчится, как и раньше, с весёлым гиканьем, насмехаясь над самой мыслью, что жизнь когда-нибудь кончится!..

Он стоял, припоминая то, что осталось в его памяти, как неотъемлемо принадлежащее его другу. Былые дни приходили на память легко. Он снова ощущал их невыразимую прелесть, ту прежнюю свежесть чувств, оставшихся в его сердце навсегда. И странно было ему чувствовать их соседство с тем маленьким, крохотным кусочком пустоты, давшим ему в жизни неизведанное чувство сладкой, щемящей боли и светлой тоски. «Прощай, друг! Прощай Витя Чумаков!..».

Антон протянул руку к могиле и разжал пальцы. В воде тихо, но, вместе с тем, ясно и звонко булькнуло, и вода сомкнулась над выроненным предметом. Сквозь кристальный слой была видна, отливающая горячим жёлтым блеском патронная гильза. В неё, известное только им, дружкам навечно, была вложена небольшая, свёрнутая рулончиком бумажка, на которой были написаны три слова: «Другу навек! Виктор». Приятели носили их с собой всегда, дав друг другу клятву не расставаться с медальоном никогда. Где был медальон Виктора Антон не знал. Но сейчас, повинуясь безотчётному чувству, снял с себя дар друга и вернул ему то, с помощью чего уже никогда, ; он чувствовал это, ; не обрести в оставшейся жизни, – такую же беззаветную дружбу…

  Через полчаса подкатил троллейбус. Антон устроился на заднем сиденье и, привалившись к окну, закрыл глаза. Плавные покачивания неторопливо движущегося троллейбуса навевали непреодолимую сонную одурь. Прислонившись к окну, Антон забылся в похмельном дурмане.  Стекло приятно холодило горящий лоб. Сидя на промерзшем сиденье, Антон вспомнил сон в бытовке Моисеича так ясно и отчетливо, будто только что прожил эти дни. И из того сна тянулась изматывающая душу, не проходящая боль. Она рождала давнишнее, но не забытое ощущение пустоты в сердце, вокруг которой сейчас образовалась гигантская, захватившая все его существо, еще большая пустота. Будто из того полузабытого времени, стократ умноженное утратой юношеской дружбы, теперь разрывало сердце осознание неизмеримо большей утраты ; последнего неподдельного чувства в его жизни ;  любви. Опустошение… опустошение…

Едва лишь за пыльным окошком замережила серая мгла, Антон, не будя Моисеича, примостившегося на лавке у противоположной стены, вышел из бытовки. Поймав попутку, он назвал адрес. Водитель, молодой парень, лихо рванул с места и через сорок минут Антон уже стоял перед дверьми кинотеатра.  Ничего не ответив открывшей дверь сторожихе, он заперся в мастерской. Многолетний навык позволил ему не терять время на обдумывание сюжета афиши, он на это сейчас был не способен. Забив полотно стандартными клише, Антон дописал название фильма. Выронив флейц, он без сил и мыслей опустился в стоящее у стола кресло.

Некоторое время Антон сидел так, уставившись в пол, пока в открывшейся двери не проявилась массивная фигура брата.

– Ты уже здесь? – пробурчал Димыч. – А я ни свет, ни заря рванул к тебе в мастерскую, сделать афишку… Ты как сам? Нормалек? Ладно, ладно, можешь не отвечать… Все ясно и так. Вот что, давай, вывесим твой шедевр и рванем отсюда к Миронцу. Тебе нужно выключиться из твоей жуткой хандры! Может, махнешь стограмульку для бодрости? Не то ты на зомби сейчас смахиваешь!

Димыч порылся в своей объемистой сумке, вытащил четвертинку, пару стаканов и, разлив по ним водку, протянул один из них брату. Антон поднялся с кресла, молча выпил, ухватился за подрамник афиши и, влекомый Димычем, потащил афишу к выходу.
 
Закончив установку, братья отошли к густым кустам, росшим вдоль забора. Димыч, хмыкнув, качнул головой:
 
– Ну и видуха у тебя! Давай-ка еще по дозе и погнали. Миронец как раз уже приехал к себе. 

Он намеренно не задал вопрос о похоронах. Димыч понимал, что Антон и так находиться на грани срыва. А потому некоторая деловитость его предложения казалась Димычу лучшим способом снять напряжение. Но Антон тяжело посмотрел на брата, и кривая усмешка исказила его лицо:

– Ну, что ж, раз Бог лишил меня своей благодати, обратимся к его оборотной ипостаси. Пусть дьявол утешит мою душу… Плесни-ка мне еще…

Миронец встретил братьев снисходительно и вальяжно:

– Садись, мужики, вон там. Сейчас приедет Витька с бабцами и водярой. Оттянемся чуток.

Он цыкнул на молодого парня в замызганной робе, суетившегося у афиши:

– Кончай возиться, сойдет и так. Выставляйте и дуй отсюда. Слышал я, – Миронец глянул на Антона, – у тебя чувиха померла? Беда… Но ты не горюй. Есть еще много бабцов. Сейчас утешишься.

Антон поднял непонимающий взгляд на Миронца. Было понятно, что он не слышал слов, но зато Димыч, мгновенно подскочив к Миронцу, зашипел:

– Ты чего, мудила! Пасть закрой! Ему твои слова, как нож в сердце! У него там все было по-серьезному! Советую помалкивать на этот счет наглухо! Усек?

– Ну, лады, лады! – Миронец примирительно выставил пере собой ладони. – Можно и помалкивать! Но глотнуть по дозе он не откажется?

– Не откажется, – буркнул Димыч, разворачивая свою тушу к брату:

– Тут поступило предложение махнуть по чуть-чуть, пока резерв на подходе. Ты как?

Антон утвердительно кивнул. Димыч взял со стола стаканчики и протянул один из них брату. Тот выпил, отставил стакан и откинулся на спинку дивана. Закрыв глаза, Антон замер в этой позе, будто его тело превратилось в неодушевленный манекен.

– Юр, не трогай его! – дожевав бутерброд, проронил Димыч. – Пусть сидит, как хочет. Ему сейчас все по херу!

– А что так? – искренне удивился Миронец.

– Да то, что он, кажись, совершенно точно был влюблен в эту Надьку. Она ему будто мозги отшибла. А тут такая беда. Вот у него и поехала крыша.

– М-да, дела, – протянул Миронец. – Никак бы не подумал, что в его возрасте можно зъихаты з глузду. 

Его сентенцию прервал шумный вал приветствий. В дверь ввалилась компания из полудесятка человек, среди которых, заливаясь хохотом, вертелись две девицы. Один из парней, кругломордый, крепкий, с довольной ухмылкой поставил на стол сумку. В ней стеклянным перезвоном отозвался бутылочный оркестр.

; Юр, все путем! Набрали ; на весь день хватит!

Миронец по-хозяйски распорядился:

– Мужики, со стола приберите, пока я тут побалуюся с Ленкой. А то, я вижу, ей уже не в терпёж…

Одна из девок, чернявенькая и пухленькая, как пончик, взвизгнув, бросилась на диван, на котором сидел Антон. Расположившись на другом его конце, она округлила губы, будто собралась дуть во что-то, и так застыла. Ждать ей пришлось недолго. Миронец не спеша подошел к девице вплотную. Та шустро прошлась пальчиками по ширинке штанов Миронца, извлекла из них мужской прибор. Он моментально скрылся в ее округленном рту.

Миронец закатил глаза и только потихоньку покряхтывал, изнемогая от чувственной прыти его ублажительницы. Остальные мужики, похохатывали, иногда бросая взгляд на эту парочку, но дело делали. Вскоре стол был уставлен принесенной снедью, бутылками всевозможных сортов пития, и только Витька собрался было прервать секс забаву брата, как тот задергался, закатил глаза, вздернул голову к потолку и, схватив Ленку за чернявые кудельки, плотно прижал   ее голову с своей промежности: «О-о-ха-ха-х!..».

Дело было сделано. Миронец, отпустив придохшуюся девицу от себя. Неторопливо натянув штаны и сыто гмыкнув, спросил:

– Ну, что, чуваки, хряпнем теперь по полной…

Парни расселись за столом, потеснившись для девиц. Те, довольные тесным обжимом крепких мужских тел, не стали жеманиться. Ухватив протянутые стаканы с водкой, залпом опорожнили двухсотграммовую посудину. Запив пивом сногсшибательную дозу, девицы скромно отщипнули по кусочку колбасы и под одобрительное ржание парней потребовали повторить процедуру.

Димыч толкнул брата в бок:

– Не отставай!

Веселье закрутилось на весь диапазон пьяной гульбы. Парни что-то орали, девки визжали от удовольствия, когда кто-нибудь смачно давил их груди, задирал подол юбок и щипал за круглые, белые ляжки.

Подругу Ленки выдернули из-за стола. Витька со своим соседом оттащили ее под руки к дивану и повалив на изрядно потертый дерматин обивки, стали энергично обследовать всеми доступными способами податливое девичье тело. Девица стонала, ерзала под жадным напором рук и тел парней. Все закончилось быстро. Сделав свое дело, Витька с приятелем, деловито соскочили с распростертой девицы, оставшейся лежать в состоянии прострации.

Миронец повернулся к брату и подмигнул:

– Ну, шо, Вить, поднеси стаканюру страдалице. Хорошо вы ее поломали! Надо привести девку в чувство. Да заодно промойте ей там, куда набрызгали.

Ленка ревниво потянулась к Миронцу:

– Чё это все Галька да Галька! Я тоже могу качественно поработать!

Юрка снисходительно приобнял ее:

– Ты мой кадр, не для всех. Не торопись, получишь от меня по полной, позже. А сейчас махнем для разгончика, чтоб слаще было! Димыч, а ты что теряешься, давай, пока Галька в готовности на диване?

Димыч поморщился:

– Не, я погожу! Хрен ее знает, какая там у нее за зараза может быть! Эта бабец, видать, давалка еще та!

– Не ссы, мужик, сейчас мы примем меры, продезинфицируем ее самым лучшим способом. Коль, дай-ка четвертинку!

Миронец встал, взял протянутую ему бутылку, посмотрел на свет и довольно хмыкнув, направился к лежащей без движения девице. Раздвинув пошире ее ноги, он привычным движением, будто вкручивал шуруп, ввинтил горлышко бутылки в бесстыдно оголенный интим, вогнав почти всю четвертинку в тело девицы.

Энергично подвигав бутылкой, Миронец удовлетворенно констатировал:

– Порядок! Можешь пользоваться, гарантия обеспечена на все сто!

– Ну, Юр, ты ей сжег там, наверное, все!

– Не боись, метод проверен! Ну так что, начинай!

– Я пропущу сегодня сеанс сексотерапии. Что-то нет настроения! – буркнул Димыч.

–  Ну, гляди! А братан? Может, он хочет развлечься, так сказать, забыться? Говорят, клин клином вышибают, подобное лечат подобным.

– Не, оставь его. Ему хватит того, что он уже в отрубе.

Антон наблюдал за всем сквозь марево пьяной одури. Липкий поток тяжелых мыслей не давал ему возможности воспринимать все происходящее как простые гульки простых парней и девиц: «Сволочи, пьянь рваная! Нажрались… свиньи. Этим дебилам много не надо… Бабу, водку и денег! Таким ништо не в горе!..

Он медленно поднялся. Димыч обеспокоенно спросил:

– Ты чего?

– Надо… отлить… сиди…

Антон прошел в коридор. Нестерпимая, черная злоба душила его. Он понял, что, вернувшись, может случиться что-то непоправимое. Вряд ли драка сможет успокоить его. Нет… надо уходить… уходить…

Холодные порывы осеннего ветра несколько освежили горящее лицо Антона. Последние остатки желтый листьев взвихривались на мокром асфальте. Антон вздохнул, глянул на небо, моросившее мелкой взвесью, скрипнул зубами и медленно побрел к ближайшей остановке автобуса. Доехав до белорусского вокзала, Антон поискал глазами ближайшее кафе, либо закусочную. Выпитая водка требовала свое. Кафе нашлось быстро. Оно оказалось полупустым. Через пять минут Антон уже сидел за столом, отрешенно поглощая биточки с капустой. Он не заметил, как около его столика скрипнул стул и напротив проявилась женская фигура.

– Извините, можно здесь присесть?

Антон поднял голову. Перед ним сидела молодая девушка, с просительным видом ожидая ответа. Антон недовольно выдохнул:

– Что, этот стол медом намазан? Вокруг ведь пусто! Сиди, раз уж села, – добавил он, видя, что девушка изменилась в лице.

– Вы извините, я не хочу сидеть одна. – сказала девушка. ; Тут ходят всякие алкаши, а я не хочу разных неприятностей. Вокзальная площадь, сам понимаешь, ; перешла она вдруг на «ты». ; Вот зашла пообедать, а у тебя вид приличного человека, поэтому я побеспокоила тебя.

Антон не вдавался в подробности разговора. Девушка сама без умолку развлекала его местными новостями. Уткнувшись в тарелку, он безучастно слушал, что сообщала ему неожиданная соседка, настойчиво пытаясь его вызвать на разговор. Антон, отвечал односложно и невпопад, даже не понимал, что от него хочет эта энергичная молодуха.

– …вот взяла пельмени, а они холодные… А ты не очень разговорчивый… Может, у тебя что-то случилось?.. Знаешь, Антон, я смогу тебе помочь… Пойдем ко мне, я тут недалеко… я сварю такой кофе, что он в одно мгновение приведет тебя в чувство. Ну, пошли?..

Антон, бездумно слушая ее болтовню, шел рядом. Идти оказалось действительно недолго. Поднявшись в квартиру, девушка энергично взялась за дело. Усадив Антона за стол в комнате, она с предложила ему, пока будет готовить кофе, принять рюмочку коньяку, «так, в качестве аперитива».

Наполнив рюмку, она заторопилась на кухню. Через пару минут девица уже расставляла на столе кофейник и чашечки, наполненные доверху терпким, коричневым напитком. Пили в полусумраке, при плотно задернутых шторах, и в этой, неожиданно показавшейся знакомой обстановке, Антону вдруг почудилось, что перед ним сидит Надя. Он с изумлением узнавал ее голос, смех, весь ее облик, размытый неверным, приглушенным светом торшера. Он не понял, как оказался в постели, ощущая теплое девичье тело. Антон не отрываясь смотрел, как на него из полусумрака, будто прикрытое легкой вуалью, смотрит лицо Нади, безумно красивое и бесконечно родное.  У него захолонуло в сердце. «Надя… Надя…», – бормотал он, нежно и осторожно прикасаясь к ее лицу.

Жаркий шепот чужого голоса: «Ну нет же, я не Надя, я Оля, тебе кажется что-то, дурашка, успокойся, все в порядке…» вмиг сорвал с его глаз наваждение. Морок рассеялся. Антон, с ужасом глядя на чужое женское лицо, перекошенное плотской страстью, стремглав выскочил из квартиры…

Оказавшись на улице, Антон чуть было не задохнулся, его сердце жег огонь, словно в этом, стремительно пульсирующем месте в груди пылал костер. Не помня, что и как, он ехал куда-то, брел по улицам, натыкаясь на прохожих, вызывая подозрения у дружинников. Очнулся он от гула голосов, смрада прокуренного воздуха и крепкого пивного духа. Антон стоял на пороге пивного бара. Подойдя к стойке, он хрипло сказал:

– Пару кружек налей…

– Садись, друг, за стол, у нас пиво разносят официанты.

Антон мотнул головой:

– Ладно…

Найдя свободное место, он опустился на стул и только сейчас вдруг почувствовал, как все его существо будто оказалось по ту сторону жизни.

Когда он вышел из бара, то увидел метрах в десяти арочный вход на кладбище. «А, Ваганьковское… Куда меня занесло…», ; совершенно индифферентно отметил он. Пошатываясь, Антон медленно побрел вдоль ограды кладбища в сторону улицы тысяча девятьсот пятого года. Дойдя до широкой, ревущей потоком машин улицы, Антон, мельком увидев просвет в этом потоке железа, шагнул вперед, но тут же был отдернут за рукав назад. И в тот же момент через место, на котором он только что находился, пронеслась смердящая гарью огромная туша грузовика.

– Я, смотрю, некоторым жить надоело?! Куда ты смотришь, пьяные твои зенки! Разве ж так можно?

Антон обернулся. Нечто вроде удивления отобразилось на его лице:

– Моисеич, это ты?.. Как это ты… тут…

– Вот так, – сердито прикрикнул Моисеич. – Спасти одного полудурка надо было! По делам я здесь, товар для одного привозил.

– Какой еще… товар?..

– Какой надо, – недовольно проговорил Моисеич. – Попросили люди, я и передал. Ну, ладно, где ты живешь?.. Сам, сам, ; хмыкнул в ответ на возражение Антона Моисеич. – Я только что видел, как ты сам! Ну, куда едем?

; На Кутузовский… ; выдохнул Антон.
Моисеич, сморщившись, пробормотал:

; Ну и разит же от тебя…

Антон, вдруг почувствовав ощущение накатившего на него спокойствия, отдался полностью на волю провидения, то бишь, волокущего его Моисеича. Он уже не помнил, как они добрались, как Моисеич затащил его на пятый этаж кирпичной хрущевки, мимо открывшей с сардонической улыбкой дверь «солдафонши». Сняв с него грязные ботинки, Моисеич осторожно уложил Антона на диван…

Глава 9               

 Утром за ним зашел Димыч. Дверь открыла «солдафонша». Играя багровыми пятнами на щеках, она, глядя поверх головы Димыча, протрубила:

– Вчера его опять приволок какой-то алкаш, а сегодня с утра пораньше другой уволокёт. Скажи ему, если он будет так продолжать, то пусть ночует, где хочет. Мне не надо, чтобы по ночам будили ребенка. Не то, я напишу заявление в милицию…

Димыч скроил примирительную гримасу:

– Люб, все будет путем…

Он прошел в комнату брата. Густой запах перегара заставил его непроизвольно выдохнуть:

– Ху-х! Где это он вчера так нажрался?!

Антон спал на животе, уткнувшись в подушку лицом. Димыч перевернул его и затряс за подбородок:

– Тошь, вставай, хватит дрыхнуть!

Антон приоткрыл глаза. Увидев маячившее сквозь мутную пелену лицо брата, прохрипел:

– Отстань, я спать хочу…

Объяснять Димычу, что надо делать дальше было не надо. Случались и такие экстремальные ситуации. Обхватив Антона поперек туловища, Димыч сдернул его с кровати и усадил на стоящий рядом стул. Придержав его несколько мгновений, чтобы брат укрепился в таком положении, Димыч вытащил из сумки завернутые в газету хлеб, полкурицы, бутылку водки и литровую емкость с нарзаном.

Толкнув в плечо задремавшего Антона, он протянул стакан:

– На, держи, примешь дозу, станет легше.

Не открывая глаз Антон протянул руку. Нащупав стакан, он залпом глотнул все содержимое. Передернувшись всем телом, Антон на выдохе сунул в рот кусок курицы и открыл глаза:

– Тяжко…

– Ты где так вчера нажрался?

– Не помню… отстань…

– Ладно, одевайся, пойдем проветриваться.

Димыч сунул брату одежду и несколько минут глядел на его потуги натянуть штаны и завязать шнурки на туфлях.

На улице, не объясняя ничего, Димыч остановил машину. Засунув брата на заднее сиденье и, назвав адрес водителю, обернулся:

– Сейчас махнем кой-куда, там сообразим дальнейший репертуарчик.

Антон сонно кивнул и откинулся на спинку. Дремать ему долго не пришлось. Проснувшись от энергичного встряхивания, Антон кряхтя вылез из машины. Оглядевшись, он недоуменно буркнул:

– Где это мы?

– Там, где надо! Проснись, ты что, забыл, где Миронец живет? Вчера, после того, как ты смотался, он сказал, чтобы мы приезжали к нему домой, для продолжения банкета.

– Ну?

– Ну!.. Пошли.

Миронец встретил братьев со всей доступной ему любезностью. Он был уже несколько навеселе, а потому не стал долго рассусоливать:

– Усе, братаны! Вы последние, больше нам никого не нужно! Хиляй вперед.

Миронец протолкнул их в комнату и заорал:

– Штрафную братанам!

Антон опустился на стул, который ему подставили и взял стакан. Едкая горечь водки крепко шибанула в голову. Антон выдохнул и поднялся.

– Ты чего? – окликнул его Димыч.

– Я сейчас…

Холодная струя воды, под которую Антон сунул голову, чуть ослабила тяжкий похмел. Он присел на край ванны и помотал головой. Струйки сбегали за воротник рубашки, отзываясь легким ознобом.

– Ну, ты скоро? – просунул голову в приоткрытую дверь Димыч. Через щель пробился густой ор подвыпивших мужиков. Антон поморщился:

– Ты иди… я сейчас, чуть передохну.

Димыч скрылся. Слушая пьяную болтовню, Антон все больше погружался в черный провал раздражения. Он не находил сил хоть как-то противостоять тоскливому, до безнадежности, чувству пустоты, от которой нет избавления и которой нет конца. Залить ее водкой, забыться в компании или бездумно шляться по городу, – ничто не давало ни облегчения, ни освобождения…

Антон глотал подряд водку, вино, запивая все пивом, но все его усилия уйти от постоянного чувства грызущей тоски были напрасны. Глядя на мутные, искаженные пьяным возбуждением лица собутыльников он хотел только одного, – выбраться из своего измученного тела и исчезнуть в никуда. 

Антон не помнил, как ушел из компании Миронца. Его толкала вперед некая сила, которая не требовала от него никаких усилий по осознанию ее действий. Он просто шел, повинуясь безотчетному влечению этого импульса в надежде, что там, куда он его приведет, будет конец этой безнадежной и изматывающей тело и душу муке…


Дни потянулись, неотличимые один от другого. Антон не понимал, как он еще находил в себе силы рисовать афиши. Он намеренно сторонился Димыча, которого пугало состояние брата, – отрешенно-безразличное, превращавшее Антона в бездушное подобие зомби.

Жизнь словно проходила мимо него. В те дни, когда Димычу нужно было быть в мастерской своего кинотеатра, Антон отсыпался. в остальные дни старался уйти пораньше из дома, чтобы братец не застал его со своими советами, нотациями или, с назойливой настырностью пытаясь вырвать из анабиозного состояния.

Часами он бесцельно блуждал по городу, нигде не находя точки опоры. Стоя за столиком в дымной пивнушке, пропахшей рыбьими ароматами и густым пивным амбре, ему хоть на несколько минут удавалось избавиться от гнетущего чувства пустоты в душе. Покинув ее, он вновь с отягощенным болью и безразличием сердцем, брел к другой точке забытья.

У пивной палатки, у которой Антон остановился, стояло несколько столиков, отделенные от остального пространства хлипким заборчиком из штакетничка. За столиками сидело несколько мужиков разного калибра. Видно было, что этим местом не брезговал никто: среди люмпенского вида посетителей виднелись представительные мужчины в пиджаках и галстуках, нисколько не смущаясь обществом друг друга.

Антон взял пару кружек и присел у столика, стоявшего поближе к набережной. Не успел он пригубить пиво, как сзади вкрадчиво раздалось:

– А не позволишь присесть туточки, друг? Вид отседова знатный, потому вижу, что парень тоже любит, что было красиво и культурно. Я не помешаю, только хлебну из стаканчика и молчок.

Но насчет молчка мужичонка, видимо, схитрил. Едва мужичонка пристроился на краешек стула и отхлебнул из кружки, как разверзлись уста его наподобие кухонного репродуктора потоками разнокалиберной информации.

Антон глядел на заросшее густой щетиной лицо и бездумно слушал болтовню тщедушного мужичонки. Тот вертелся ужом, торопливо суча руками, раздирающих сухонькое тельце воблы.

… – Ты, парень, слушай меня! Я знаю, как тебе поступить. Вот что я тебе скажу, – ослобонись от энтих баб, от них всегда одно беспокойство и суета. Я вижу, что и тебе перепало от этих вшей. Погрызла, видать, тебе твоя баба холку, вот ты и ходишь смурной, а сам не понимаешь, что опыту набрался, вот поговоришь с умными, знающими проблему мужиками и, гляди, станешь профессором в энтом деле… Я тоже долгонько мучился со своей, пока не плюнул на все глупости, которыми моя обвешивала меня, как елку в Новый год. Как-то утром на меня просветление нашло – я встал с постели и говорю ей: ты вот что, – неча на меня свои сопли вешать. У меня и без них делов хватает. С энтого утра моя баба для меня стала вроде мебели. Где-то суетится, че-то делает, но меня не трогает. Я бабки на продукты ей даю, а остальное мое, кровное, на себя расходую.

Мужичонка продолжал что-то бубнить, пока Антон не почувствовал некое тормошение. Мужичонка тряс его за руку и вкрадчиво-ласково говорил:

– Слушай, а чего нам тута торчать в тесноте. Пойдем-ка ко мне? Там посидим, покалякаем за беленькой. Ты, ведь, возьмешь пузырек, чтобы было подо что вести беседу?

Антон безвольно хмыкнул. Мужичонка обрадованно засуетился:

– Магазин у меня прямо в доме. Чуток подожди, я мигом отоварюсь…

В квартире было сумрачно, пахло прелью, застарелым бельем и перегаром. Мужичонка усадил Антона на ветхий, весь в провалах диван. Единым движением смахнул со стола заляпанные жиром куски газеты и предложил:

– Давай по маленькой примем, а потом я сооружу чёнить похавать. Ну, поехали, как сказал братишка Юрик Гагарин!

Сглотнув одним махом содержимое граненого стакана, мужичонка торопливо отогнул у початой консервной банки крышку:

– Давай, разоряй «братскую могилу»!

Антон выдохнул после опорожнения своей емкости и подцепил вилкой с одним отломанным зубцом иссохший скелетик кильки, когда-то бывшей в томате. Его следы и сейчас виднелись на ее скрюченном тельце. Антон понюхал это подобие закуски и выронил вилку из рук:

–; Это и собаки жрать не станут!

– Ну, это как сказать! Продукт, как продукт, всего три дня назад баночку открыл!

Мужик обиженно засопел, схватил консервную банку и метнулся с ней в угол, где стоял обшарпанный до деревянной основы комод. Из нижнего ящика он, движением фокусника извлек трехлитровую банку и торжественно водрузил в центр стола:

– Во, закусон! Берег к праздничку, но, вижу, сейчас будет самый раз!

В банке оказались соленые огурцы, каждый размером с приличный кабачок. Мужичонка, кряхтя, старательно доставал их по одному. Третий огурец отказался пролезать в баночное горло, но мужичонку это не огорчило:

; Ниче, разрежем ножичком, если надо будет. А покедова и пары хватит. Точно, братан?

Не дождавшись ответа, он схватил огурцы и выскочил на кухню. Послышался звук воды, льющейся из крана. Через минуту мужичонка снова оказался у стола:

– Вот, ополоснул и постругал на кусочки. Давай, че водку-то греть!

Антон пил молча, слушал откровения мужика и думал, что в этот раз делать ему придется опять надираться до беспамятства. А пока водка, которую он пил, не морщась и не закусывая, не брала его. Мысли, бесформенные, черные и тоскливые, заливали его мозг и душу, выедая их как кислота выедает железо, беспощадно и неотвратимо.

Антон очнулся от наступившей некоторое время назад тишины. Оглядев комнату, он увидел мужичонку, который, приткнувшись в угол дивана, сопел в пьяной отключке. Антон поднялся, допил остаток водки в стакане и, выдохнув жгучий миазм, вышел из квартиры.

Поздний вечер не оставлял надежд забыться еще где-нибудь за очередной дозой спиртного. Лимит времени на продажу алкоголя в магазинах был давно исчерпан. Антон ехал домой через силу, с тоской и отвращением представляя предстоящую встречу с «солдафоншей», ее пресное, примитивное выражение лица.

Троллейбус, отражая в стеклах переливы уличных огней, не спеша свернул на Бородинский мост. Антон издали увидел светящейся циферблат на башне Киевского вокзала. Он встал, и аккуратно цепляясь за поручни сидений, пробрался к выходу. Там, на Киевском, еще оставалась надежда разжиться бутылкой водки от щедрот водил-таксистов. Их щедрость была взаимной, ; клиентам, желавшим страстно промочить горло, предлагался несколько скудный ассортимент, но, зато, за вожделенную бутылку «беленькой» благодетели сдирали тройную цену. Ночным страдальцам выбирать не приходилось, а отсутствие необходимой наличности компенсировался складчиной «на троих».

Переждав поток машин, Антон побрел к небольшому скверику, разбитому у привокзальной площади. Пара фонарей по краям большого круга в его центре, высвечивали остатки скамеек-инвалидов без сидений, либо без спинок, а то и вообще обозначенных остатками бетонных опор. Но, тем не менее, именно эти места были в самом ходу у любителей прокутить ночь в веселой компании.

На одной из скамеек, сиротливо скукожившись от ночной прохлады, сидела тощая, заросшая густой щетиной, фигура. Антон подошел и хрипло спросил:

– Не занято?

Фигура подняла на него лицо и мотнула головой:

– Подгребай.

Антон уселся и аккуратно подобрал ноги. Сбоку он вовремя обнаружил некое образование, исторгнутое из исстрадавшегося спиртными дозами, желудка какого-то страдальца.

– Дай закурить, – прохрипела фигура.

; Не курю…

И, не дав ей раскрыть рта, спросил:

– Поправиться не желаешь?

Фигура, блеснув глазами, проявила живой интерес:

– Не, не откажусь.

– У меня налика на полпузыря, добавишь, – получишь свое.

– А-а, – протянула фигура, – если бы… кореш пошел на промысел, состричь пару рублей, вот, сижу, жду…

Антон, разглядев в глубине скверики замаячившую тень, спросил:

– Может, вон он идет?

Фигура меланхолично заметила:

– Если он, то на пузырь наберется. У него было чуток мелочи. Ну, что, Колян, разжился чем-нибудь?

Подошедший Колян, мельком взглянув на Антона, сумрачно бросил:

– Все равно не хватает…

Фигура оживилась и уточнила:

– Много не хватает?

Колян мрачно хмыкнул:

– Да чего базлать! Не хватает и все!

Фигура кивнула на Антона:

– А вот мужик предлагает добавить.

Колян повернулся к Антону:

– Че, есть что?

– На полпузыря.

– Пошли, – не тратя времени на разговоры, мотнул головой Колян.

На привокзальной площади, несмотря на поздний час, царила суматоха. Прибывший откуда-то состав, вывалив из своего чрева толпы истомившихся по нормальной жизни людей, предоставил им устраивать свой дальнейший путь как кому заблагорассудиться.

Многим ничего не оставалось, как через тернии препираний, а то и более действенных средств, как-то: тычков, пиханий и истерической перебранки добывать средства передвижения в виде таксомоторов. Более настырные и удачливые уже сидели в салонах машин и ждали счастливой оказии для остальных страдальцев.

Водилы, нимало не беспокоясь за свой заработок, даже не делали попыток опрашивать желающих прокатиться на таком-то маршруте. Они сидели и ждали, как пауки в уголке своих тенет, пока мечущиеся как в лихорадке пассажиры, ткнувшись в водительское стекло, вытирая потные лбы, на последнем издыхании вопрошали: «Шеф, не довезешь туда-то?».

Набив таким образом свой истрепанный годами и непосильными нагрузками кабриолет, после резонных уточнений таксы за предоставленную услугу, водила с видом царя-вседержителя, медленно трогал.

Но в промежутке ожидания нужного количества клиентов, водила успевал отоварить подвернувшегося страждущего человечка необходимым количеством спитросодержащих емкостей. После некоторых тайных манипуляций емкости извлекались из водительских загашников. Перекочевывая в трясущиеся от предвкушения поправки головного мозга руки страдальца, они не вызывали у последнего ни единого вопроса, типа: «А что там, в этой посудине с кривонаклееными этикетками и протекающей пробкой?». Мозгам было не до таких тонкостей и нюансов.

А потому Колян, выхватив драгоценный эликсир у водилы, хрипло скомандовал:

– Погнали, мужики…

Может быть, для количества алкогольной жидкости, пропущенной за день через телесную субстанцию Антоном, не хватило последней соломинки, то бишь, последнего стакана, или, может быть, качество той жидкости, проглоченной одним махом, не соответствовало государственным критериям ГОСТ,а, но результат оказался скорым и неотвратимым.

Антон, по опорожнению содержимого стакана, был мгновенно отправлен зеленым змием в нокаут. Его тело, даже не делая попыток уцепиться за воздух, рухнуло тут же, рядом со сломанной скамейкой, сотворив тем самым весьма натуралистический сюжет на тему: «Обломки бытия». 

Его бесчувственное тело час спустя было обнаружено милицейским патрулем. Те, видимо из человеческого сострадания, загрузили его в газик и доставили в местный приют таких бедолаг – вытрезвитель Дорогомиловского района.
 
По доставке в это славное учреждение, его на некоторой время реанимировали, чтобы составить некую бумагу, потом препроводили на законное место пребывания на ближайшие несколько часов.   
   
Едва Антон оказался на койке, то словно обрушился в черный провал. Его кружило, несло через пронзающую глаза высверками молний бездну, сквозь тошнотный, раскалывающий голову обмолот из скрежета, звона и грохота. Антон с трудом осознавал, что ему, как последнее средство, чтобы остаться в здравом уме, нужно вспомнить одно-единственное событие…

 «…черт… что же было за это время?..».

Антон, сморщившись, сжал веки и помотал головой. Черный провал не давал покоя. Он чувствовал, что в этом провале скрыто нечто более значимое, чем беспощадная, бессмысленная трата времени. Антон, напрягая память, рылся в этих завалах, но та издевательски открывала перед ним все ту же хреновую черноту беспамятства, в глубине которой мельтешил калейдоскоп беспорядочных звуков, слов, лиц...

Иногда в мешанине обрывков, повторялись безликие пятна, упорно не желавших прорисовываться во что-то знакомое, но Антон упрямо выискивал среди кучи полубредовых наслоений то, что он узнал бы сразу, появись эти воспоминания хоть на мгновение.

Лежа на спине, уставившись в горящую сорокаваттную лампочку на потолке немигающим взглядом, Антон терпеливо ждал. Он уже не различал, спит он, или все еще ожидает какого-то просветления. Что-то вдруг показалось ему знакомым. Вот этот спуск по мостовой… еще поворот, такой знакомый, что не узнать это место было совершенно невозможно. Он шел к пивной, на Таганке, расположенной на спуске к мосту. Вот оно! Он понял, что память возвращает ему долгожданное воспоминание, стоившее ему стольких усилий…


– Эй, парень, у тебя можно пристроится?
Антон глянул на подошедшего мужика. Тот был в серой кепке, надвинутой почти на глаза, в таком же бесцветном, серо-пепельного оттенка плаще …

– Давай…

Мужик поставил пару кружек на мраморную столешницу, всю испещрённую сколами и щербинами и приветливо улыбнулся:

– Вот, решил зайти, пропустить малость пивка. Заведение здесь, кажется, хорошее. Я не ошибаюсь?

Антон поднял мутные глаза на мужика и буркнул:

– Не ошибаешься. Еще бы вобла продавалась, то вообще был бы пивной рай…

Мужик довольно ухмыльнулся:

– Рай, так рай! Все, как говориться, в наших руках! Держи! Угощайся!

Он протянул Антону упитанного, проблескивающего свежезавяленным боком, леща.

– О! Откуда такое богатство? – вяло отреагировал на неожиданное рыбье видение Антон.

; Достал по случаю, ; ответствовал его нечаянный благодетель. – Потому и зашел сюда, не пропадать же добру!

Антон, не спеша, несколько раз перегнул лоснящуюся отблесками жира рыбину, оторвал длинный тяж со спины. Отжевав кусок, он, уткнувшись в кружку, тянул пиво, так и не разу не взглянув на стоящего напротив мужика. Тот, по-деловому проделав ту же процедуру, отпивая мелкими глоточками пиво, молча глядел на Антона.

– А что, парень, горе какое случилось?

Антон поднял глаза на мужика и чуть помедлив, скривил лицо в изломанной ухмылке:

– Тебе-то что? С чего ты взял, что у меня горе?

Мужик отобразил на лице вежливое участие:

– Да так… Я человек бывалый… Просто ты похож на человека, заливающего огонь бензином…

Мужик помолчал, затем уже тише добавил:

– Поверь, этим горе не зальешь…

Он постучал пальцем по кружке с пивом.

Антон бросил на него мутный взгляд и покачал головой:

– Другого средства не знаю.

Мужик усмехнулся:

– Припомни-ка разговор, который у тебя был на Митинском, о пьянстве и о предназначении, которое можно погубить в себе ни за грош. Ты дал слабину, твоя потеря ; это только повод, чтобы пожалеть себя, сирого и несчастного.

В голове Антона вдруг отчетливо зазвучали слова, которые он так ясно вспомнил. Он вспомнил и этого мужика, и их первую встречу, во время которой он так глупо пренебрег разговором с этим кладбищенским философом.

 «…Сколько их, пропавших талантов, упокоившихся здесь, да и по всем погостам земли, так и не сумели остановиться на этой границе. По этой же причине пропали, не состоялись великие идеи, творения, открытия.
Последним рубежом, за которым начинается деградация, является жизненная цель. Кто сумел удержать её – тот победил, но это удел немногих…».

Почему-то Антон не стал выяснять странность слов своего соседа, и как он здесь оказался. Сейчас ему было все равно. Появись перед ним черт с рогами и вилами, он не стал бы размышлять по этому поводу. Он решил включиться в разговор на том же абстрактном уровне.

– Ну, так то люди талантливые, ; с нескрываемой иронией хмыкнул Антон. – А я мышь серая, посредственность записная…

– Как знать, – покачал головой мужчина. – Знавал я и таких, что диву потом только давался, откуда что взялось. А то, что горе свое заливать пойлом, – это не дело! Твоя любовь не может опуститься до такого порога падения. Надя не одобрила бы твоего пьянства, нет, не одобрила. Ты этим оскорбляешь ее память!

Антон некоторое время с изумлением смотрел на кепчатого, не понимая, откуда этот мужик знает о нем с Надей.

– Постой, – сглотнул Антон. Весь скепсис, которым он был наполнен под завязку, вмиг слетел. – Ты что, подослан кем-то? Откуда тебе известно это?

Мужчина чуть заметно усмехнулся:

– Ну, это просто. Я тебе уже сказал, – я человек бывалый. Если чуть подумать, на ум приходить вот такое: ты не бродяга, – одет ты прилично и деньги при тебе водятся, раз четвертую кружку допиваешь. Значит, у тебя есть и работа, и жилье. А те несколько букв, которые ты машинально выводишь пальцем на столе, складываются в имя «Надя».

– Смотри-ка, – бесцветно протянул Антон. – Прямо, как Шерлок Холмс! Ну и чего ты еще во мне узрел?

– Ничего особенного, ; благодушно ответствовал мужчина. – Ранее употребил ты слово «рай», а слова люди не употребляют без причины. Вот я и сделал вывод, что виной твоему горю женщина, несчастная любовь, и жизнь твоя сейчас тебе кажется адом. Ты на подсознании сказал так, а это самое искреннее проявление состояния души.

– Слишком заумная теория! Может, я с женой поругался, или любовница какую пакость подстроила! – мрачно буркнул Антон.

– Нет, – покачал головой мужик, – не жена тому виной, отношения с которой за прожитые вместе года изрядно изъедены бытом, и не любовница, окончание отношений с которой по любому поводу не приносят таких страданий. Только истинное чувство, которому нанесена незаживающая рана…

– Ну-ну, если это было бы так, я сам бы тебе сказал о причине моего смурного состояния.

Мужчина отпил глоток из кружки, поставил ее на столик и не спеша вытер платком губы.

– Так-то оно так, да не совсем… Эту сторону отношений настоящий, сильный мужчина не обсуждает ни с кем. Настоящий, сильный мужчина ни перед кем не станет раскрывать свою душу, он предпочтет в одиночестве пережить свое горе, ; так, что в его душе останутся одни потухшие головешки и пепел.

Антон опустил голову, делая вид, что старательно копается в рыбине. Мужчина, видимо, поняв причину затянувшегося молчания своего собеседника, наблюдал за ним из-под надвинутого на лоб козырька кепки. Антон вдруг поднял глаза на мужчину и натужно-сдавленным голосом сказал:

– Не могу принять случившегося… Ведь, если подумать, что могло произойти такого, что так меня… сломало. Может, я не был готов к тому, что в моей жизни случиться такое… Ведь, если разобраться, у меня было много женщин, отношения с некоторыми я совершенно искренне принимал за любовь, за истинное чувство… Но все то, что было, оказалось мелким болотцем по сравнению…

Голос Антона прервался. Он схватил кружку и залпом выпил пиво до дна.

Мужчина, чуть поваляв кусок леща во рту, отложил его в сторону, и, помедлив, будто желая дать Антону собраться с мыслями, сказал:

– Вот что, парень, я тебе скажу. Ты, как и все, знал лишь примитивную сторону отношений между мужчиной и женщиной. Ученые говорят, любовь, – это биохимия, запах и прочий плотский набор.  Всё, что ты знаешь о сексе, так, как ты его себе представляешь, всю эту мешанину физиологических, моральных, социальных и десятка других условностей и, как это в общем, излагает ученая братия, можно уместить в трёх словах: «ОН есмь ты сам», и ничего более. Извергая из себя тот самый продукт, ты именно этим обязан оргазму, своей паре хрустальных колокольчиков, которые и лишиться-то при случае пара пустяков.

– Я не импотент, если ты на это намекаешь, ; скривился в ухмылке Антон. – У меня с этим продуктом даже некоторый перебор.

– Я и не говорил, что ты импотент. Дело не в этом. Просто именно они есть причина твоих оргазмов, и самой неистребимой жажде бесконечного их повторения. У каждого мужчины всё обстоит по-своему, но суть обстоит только так и не иначе. Есть ли женщина, нет ли её, – вопрос сводится только к способу достижения оргазма. Всё укоренено в древних инстинктах. Запах партнерши, ее вид, манера говорить, двигаться, общаться и ещё сонм подобного, только лишь вариантные оболочки главного итога желания – жажда оргазма. Мне нет нужды говорить, что всё это досталось вам в наследство от миллионолетней эволюции развития человеческой плоти.

– На черта ты мне все это говоришь? – скривился в усмешке Антон. – Это и так ясно …

– Не скажи. У меня были беседы с людьми толковыми, учеными и знатоками этой сферы человеческого бытия, но они все путались в самых простых вещах, как, например, в вопросе соотношения чувств, которые необходимы, прежде всего, для того, чтобы партнёры смогли совместно зачать, и вырастить потомство. Это закон природы.

Мужчина сверкнул на Антона из-под кепки темным, пронизывающим взглядом:

– Такое соотношение чувств нужно, прежде всего для деторождения, чтобы партнёры смогли без антагонизма зачать и совместно вырастить детей. У большинства людей, после зачатия, после рождения, после первых лет совместного выращивания детей это чувство любви, страсти, исчезает, то есть надобность в них отпадает генетически. Остаются обязанности, привязанности и привычки. К тому же, дело усугубляется инстинктивным желанием мужской особи, особенно у тех, кто имеет довольно большой жизненный потенциал, иметь как можно большее количество связей с женскими особями, для неосознанного увеличения своего потомства от генетически разных женских особей. И тому нас учит наука.

Мужчина помолчал, все также пристально глядя в глаза Антону, затем продолжил:

– Но существует и другое в таких отношениях меж людей, оно не укладывается в рамки никаких биологических теорий и гипотез. Заключается это явление в следующем: есть такое состояние чувств, которое люди называют «любовь с первого взгляда», когда в тот самый миг, встретившись лишь взглядами, когда предмет любви находиться на расстоянии, а то и вообще изображен на снимке, портрете, либо в кадре кинофильма, недоступный никаким органам чувств, а лишь только взгляду, то и этого взгляда довольно для того, чтобы человек пал жертвой любовной страсти. Дело сделано! Это, мой дорогой, мгновенное соединение, угодное силам, находящимся в высоких, духовных сферах!..

   Пока кепчатый говорил, Антон никак не мог сосредоточить взгляд на его лице. Оно ежесекундно меняло свои черты, будто кто-то изнутри давил на глаза Антона, меняя их фокус.

– Чего это у тебя с лицом, будто его кто-то мнет как пластилиновое? – удивленно перебил затянувшуюся тираду Антон.

– Ну, приятель, ты перебрал маленько, ; улыбнулся мужчина. – На расстраивайся, такие глюки бывают! Ты слышал, что я тебе только что говорил?

– Слышал, не глухой… Только каким боком твоя теория приклеена ко мне?

– Это не теория, это твоя действительность. Смерть единственного близкого и любимого человека ломает и не такие натуры.

– Кто ты? – выдохнул Антон, совершенно уверенный в истинности слов этого мужчины.

– Я твое чувство, твоя мысль.

Кепчатый чуть подался вперед и сказал буднично и просто, будто до этого он не читал ему заумную лекцию о гендерных отношениях:

– Ты отдохни сейчас, силы тебе еще понадобятся. Справиться с такой утратой удастся не сразу, так что спокойных сновидений тебе…

От этих слов у Антона тошноту, головную боль и головокружение как рукой сняло. Померк свет сорокаваттной лампочки под потолком, ушли куда-то пьяные стоны и бормотания бедолаг на койках. Сон пришёл сразу, как будто тихо накрыл его легчайшим мерцающим пологом. Потом этот полог вдруг отодвинулся, и Антон увидел своего недавнего знакомца. Тот улыбался и манил его пальцем. Антон не то соскользнул, не то мановением ветра перенёсся к таинственному собеседнику и они, разговаривая, вышли на сверкающую сотнями искр, дорогу. И снилось Антону, что идут они по этой искрящейся дороге, продолжая свой разговор, а ласковое солнце, играя в каплях утренней росы, маня их, повисло в небе тёплым жёлтым шаром.


…За окном троллейбуса мелькали обычные картины городской пестроты, но Антон не замечал ничего этого. Отрешенно глядя перед собой, он видел лишь себя, пьяного, мерзкого, поверженного судьбой, а оттого безразличного ко всему, что происходило с ним за последние дни. Вдруг, как от толчка, он внезапно вздрогнул, так ясно и звучно прозвучавший голос повелел ему: «Встань и выйди».

Ему почудилось, что та скрытая, будоражащая душу сила, все это время заставляющая куда-то идти в поисках неведомой ему цели, теперь оформилась в ясное знание того, что ему следует сделать.

Антон поднял голову. В переулке, в дальнем его конце мелькнул высокий сводчатый вход храма. На паперти виднелись фигуры, крестившиеся перед иконой, висевшей над высокими, темного дерева дверьми.  Выскочив из троллейбуса, он шел, едва ли не бежал к храму, влекомый властным зовом без размышлений и мыслей, – зачем ему это надо? В его душе будто поселилась еще одна, – трепетная, зовущая. Притягиваемый темным зевом распахнутой двери, он взбежал по ступеням паперти. 

Едва вступив в пределы теряющегося в дали сумеречного пространства, кое-где пронизанного каплями трепещущих огней, как его объяли тишина и покой. И посреди этих теплых, колышущихся капелек живого света, в мерцающей глубине храма он вдруг увидел парящий над стеклом иконы лик. Он манил и притягивал каждую клеточку его существа.

Антон приближался к чудесному видению, как сомнамбула. Словно притягиваемый магнитом, он шел к льющемуся прямо в сердце свету, не видя ничего вокруг. И лишь приблизившись к этому месту, он остановился, будто пораженный громом. Рвануло сердце в неистовом сбое, стеснило дыхание, будто единым духом из легких вышел весь воздух. Из ореола живого света, источаемого иконой, на него глянуло лицо его Наденьки. Он впился взглядом в ее глаза, лучащиеся небесно-лазоревым светом, в ее лик, прекрасный и строгий, и, вместе с тем, неизъяснимо добрый и нежный. Антон наклонился и припал губами к сияющим неземным светом, глазам. Уткнувшись лицом в икону, он сотрясался в беззвучном рыдании, слезы, безудержные и обильные, омыли его лицо, его трясущиеся губы шептали: «Надя… Надя…».

Он плакал и не стыдился слез. Ощущая присутствие высшего существа, ему было достаточно того благостно-умиротворенного окружения, в котором пребывало столь необходимое ему сейчас состояние духа. Но Антон ощущал и другое, ; ни Бог и ни другая высшая ипостась принесли ему облегчение, а только осознание того, что, быть может, здесь, в этом месте, он ближе всего находиться к душе Наденьки и это осознание обрело для него смысл и символ веры.

Антон почувствовал прикосновение к руке: 

– Что случилось, касатик?
 
Он повернул голову и увидал стоящую рядом маленькую, всю в черном, старушку. Не утирая слез, Антон выпрямился:

– Ничего… бабуль, ничего, я…

– Понимаю, касатик, понимаю, –ласково сказала старушка. – Поди, милок, присядь там, на скамеечку. Господь знает, отчего твоя душа в смятении и укажет лествицу к нему, а ты поведай о скорби своей Господу нашему не таясь. Он милостив, и даст тебе то, что просишь…

Отстранясь от поверхности стекла, Антон вдруг увидел, как сквозь стекло, с темной поверхности древней иконы на него глянули мудрые, всепонимающие глаза Богородицы. Током пронзил Антона ее взгляд. Он понял, что надо сказать, о чем просить…

– Матерь Божья, Матерь Божья, прими средь ангелов своих душу чистой девы…

Антон проговаривал слова своей молитвы и чувствовал, как уходит с души непомерная боль и тяжесть утраты. Его оставляло еще и мучительное чувство вины перед человеком, за которого он должен был драться. Не отпускать судьбу Наденьки на произвол случая, не допустить утраты надежды на ее право жить. Теперь же, глядя в глаза Матери-заступницы, Антон чувствовал, что прощен, что вина его была не проступком, а лишь слабостью человеческой, и душа Наденьки знает об этом…   
 
                Часть II

                Брейтбурд

Глава 11               

Потом были сны ; долгие и мучительные. Каждое пробуждение утром становилось чуть ли не спасением от терзающей душу ночной пытки. Антон пытался обрывать хаос безвыходных и потому жутких ситуаций, но сновидения цепкой паутиной возвращали его вновь в тот кошмар, от которого не было избавления. Раз за разом накатывающаяся бездна безмерной тоски, ложилась на душу тяжким бременем безнадежности.

Эта тоска была его проклятьем. Когда-то, в ранней юности, еще не закончив одиннадцатилетку, он пережил жестокое, беспощадное откровение. Антон хорошо запомнил это состояние, впервые посетившее его в момент наивысшего триумфа.

Его выступление на концерте, устроенном в честь окончания музыкальной школы, прошло с оглушительным успехом. Учителя поздравляли, девчонки-одноклассницы визжали от восторга, родители глядели на него с умилением, а он, весь напряженный, настороженно прислушивался к возникшему где-то в глубине сознания, непонятному чувству. Оно было едва уловимо, но Антон уже ощущал его подспудную глубину.

Кое-как освободившись от окружавших его людей, зовущих куда-то, лезущих обцеловать его щеки, он направился прочь от счастливо-радостной суеты. Едва ли он осознавал в тот момент, куда направлялся. Он бездумно шел вперед. Как он оказался за городом, Антон не помнил. Он шел, подчиняясь растущей, безотчетной тревоге, застлавшей все остальные мысли и чувства.

Антон без сил опустился на пригорок, откуда был хорошо видна панорама города. На фоне голубого сияния дневного неба город, с его черными дымами, серыми, кое-как торчащими, будто стертые зубы, рядами строений, порождал гнетущее состояние опустошения. И этот город, и люди, населявшие его, вызывали в душе Антона нестерпимое отторжение, как будто они стали виной вдруг обрушившегося на него невыразимого чувства потери. 

В давно утерянном дневнике он сделал в те дни запись, которую помнил почти дословно: «Что будет дальше? Какая меня ждет дорога? Я не знаю. Но что-то говорит мне, что дни, счастливые, полные надежд на прямой путь к победе и уверенности в своих силах, прошли. Грядут другие дни, забитые темным туманом неизвестности и поражений. Я это чувствую, вижу все так ясно, как раскинувшийся передо мной серый, безжалостный город. Моя жизнь отныне поделена на две части. Счастливая ее половина осталась позади. Это все, конец, больше такое ко мне не придет!».

Антон никогда не забывал тот день, разорвавший его жизнь на такие неравные части. Тогда его сердце, залитое вселенской тревогой и безнадежностью, вызывало в нем желание немедленно покончить с этой ситуацией. Но время, неумолимо тащившее его потрясенную откровением душу куда-то вдаль, не дало свершиться таинству небытия. Исподволь, постепенно, оно заполнило его другими мыслями и желаниями, бывших всего лишь бледными суррогатами чувств. Тот кусочек сердца, где он постоянно ощущал тоскливую пустоту, иногда пробуждал в нем ностальгические позывы к понесенным утратам. Они были также мимолетны и эфемерны, как далекий звон, как унесшийся запах…

Все было напрасно. Его усилия начать жизнь заново, отторгнуть умом и сердцем прошлые потрясения, оказались всего лишь пустой фантазией. Цитадель текущего бытия, выстроенная на песках забвения, в эти роковые дни повержена в прах неумолимой судьбой. Антон не верил в предопределенность, рок, фатум, но возникшее из глубин времен видение юности вновь напомнило ему о бессмысленности надежд на удачу, счастье.

Хотя суета повседневных дел загоняла в подсознанье ночные безумья, ему трудно было вписаться в ритм окружавшей его жизни. Антон теперь хотел только одного ; умиротворения и бесконечного покоя. Как нечаянное спасение, как озарение, прорезавшая мрак отчаяния стала мысль уйти от охватившего его душу безразличного ко всему оцепенения. Оно вылилось в возможность уйти от мирской суеты в работе на кладбищах. Только там видел и ощущал бесконечный покой и его ипостась…

Димыч всячески поддерживал желание брата погрузиться с головой в отшельническое бдение. Первое время он полностью освободил Антона от работы в кинотеатре. Как Димыч выкручивался Антона мало интересовало. Он ничего не требовал от брата. Если тот проявил такую инициативу, то это его желание. Антон же хотел другого – бросить обрыдшие мелочные дела и жить как придется.

Но Димыч был упорен и настойчив. Неназойливо, но постоянно он крутился около Антона, каждый раз что-то вворачивая о необходимости чуть-чуть поднапрячься, подналечь самую малость на работу. «Скоро поздняя осень и заказчики пропадут, и деньги на зиму неплохо бы заначить» – постоянным рефреном отзывались на слуху его просьбы.

Антон машинально реагировал на слова Димыча, сутками не вылезая из мастерской. Как бы там ни было, его деятельная натура все же требовала выплеска физической и умственной энергии. Постепенно он втянулся в ритм работы. Димыч, с удовлетворением наблюдая за возвращением брата из сфер психоделии, едва успевал привозить заготовки плит в мастерскую.

 Но с этого времени Антона уже не оставляло чувство безразличия и отстраненности от текущих мимо него событий, от самой жизни. Его почти рефлекторные попытки пробудить в себе нечто вроде интереса, в конечном итоге упирались в барьер ироничного отторжения любых попыток обрести утраченные смыслы и цели.

Иногда в нем пробуждался живой интерес к текущей жизни. Одним из таких пробуждений стала странная встреча со старухой, похоронившей сына и оставшейся без средств к существованию. Может быть, он почувствовал в ее натуре нечто инфернальное, примесь некой силы, что не поддается анализу, а ощущается сердцем.

В тот день Антон впустую пробродил по обширному чреву кладбища. Пустынное, бездвижное пространство не нарушалось ни малейшим шевелением. Каким-то наитием, краем натренированного глаза, среди густо проросшего из могильной земли леса крестов и оград он заметил инородный предмет.
 
Подойдя поближе и приглядевшись, Антон понял, что перед ним сидит некое существо, мало похожее на человека. Сверху донизу, свисая вниз с маленькой круглой головы, полностью скрывая это нечто, конусом спускалась клочковатая материя, видимо, бывшая когда-то шалью. Едва слышное бубнение тонкого голосочка, было неразборчиво и непрерывно.

Антон обошел это материализованное привидение. Чуть наклонившись, он увидел под нависавшим клоком маленькое, темное в мелких морщинах, личико. Перед ним, на могильном холмике, чуть покачиваясь, сидела ветхая старушонка и бормотала про себя что-то неразборчивое.

Антон присел, кашлянул и поздоровался:

– Здравствуете, бабуля…

Некоторое время старушонка никак не реагировала на появившегося перед ней Антона. Бормотанье, покачивание, угадывавшееся шевеление рук под шалью говорили о ее весьма углубленном состоянии нирваны. Антон терпеливо ждал, решив, что на безрыбье хоть это сойдет за небольшой приварок. Наконец, из-под шали показалась маленькая, сухонькая, удивительно похожая на птичью лапку, ручонка. Старушонка, не торопясь, приподняла клок шали, нависавший со лба и тоненьким голоском спросила:

– Что, милок, чаешь ко мне? Погодь, я подымусь…

Она выпростала другую лапку, оперлась на невесть откуда взявшуюся клюку и, против всякого ожидания, легко приподняла свой маленький остов. Аккуратно подобрав шаль, и, опираясь на клюку, старушонка добралась до скамейки, стоящей чуть поодаль. Присев на краешек, она поманила Антона:

– Подь сюды, касатик, если жалаешь что сказать.

– Бабуль, я хотел спросить…

– Сказывай громче, касатик, глухая я.

Антон чуть наклонился к старушонке и повысил голос:

– Бабуля, я вижу у вас на захоронении нет ни креста, ни плиты! Не хотели бы поставить плиту на могилку. Недорого, быстро и вам понравиться!

– Ась?! Это которую плиту?

– А вот такую.

Антон указал на соседнее захоронение. Старушонка попалась понятливая. Она закивала головой:

– Дай боженька тебе здоровья, сыночек, только я не могу справить такое. Такую красоту задаром не получишь, а мне ведь денежку взять негде. Был бы жив мой родненький, он бы мне на могилку расстарался, а я, видит Господь, не осилю такую памятку…

Антон понял, что старушонка хитрит. Попадались ему такие экземпляры, но и он тоже не лыком шит. Были и в его арсенале средства против упрямцев, да и разбрасываться последними заказами было бы слишком накладно.

– Ну так уж и не можете? Я дорого не прошу, а вам будет память об усопшем, навсегда!

– Да, да, – закивал божий одуванчик маленькой головенкой. – Ты, сыночек, добрый человек, если хочешь мне помочь. Много ты просишь за свое благое дело?

– Бабуль, главное, что вы хотите поставить плиту, а о цене мы договоримся.

– Ну, ежели так, то не обессудь, если обманешься в моей благодарности. Здеся-то я по нужде и божьему промыслу. Так уж мне было сказано свыше. Я, касатик, кажное воскресенье приезжаю к моему сыночку. Одна я осталась, боле некому его могилку прибрать. Заодно тут я и прикормлюсь, по воскресным дням, значит.  Я знаю, так делать нельзя, но сынок меня оставил, и я, если не буду есть, – умру, а его могилка пропадёт без ухода. Да мне много и не надо. Отщипну с поминальной еды тут, глоточек там, что люди добрые оставляют и тем сыта. А как приду на могилку, сниму с наболевшей души слова моему сыночку, вот и ладно. И его я слышу в этот день. Господь позволяет ему говорить со мной. А если я не смогу быть в этот день на могилке моего сыночка, он будет страдать.  Нельзя мне умирать… Я вот смотрю, тебе тоже неупокойно, пришлось горе испытать. Так ведь, касатик? Ты ничего, терпи. Господь добр и жалостлив, мы все под покровом милости его…
 
Антон терпеливо слушал беспорядочный поток старушечьей исповеди, иногда кивая головой в знак согласия. Странное дело, ее слова не обременяли слух, они журчали, словно маленький ручеек бежал по камням, убаюкивая и успокаивая. Он понимал, что ничего особенного в ее словах нет, однако, почему-то ему захотелось вот так сидеть, слушать, отрешась от своих дум.

– Ну что, милок, вот тебе от меня листочек, там путь ко мне написан. Если надумаешь своим делом облагодетельствовать меня, то приезжай. Я завсегда в своей избе сижу. Там и сговоримся…

На пути домой Антон особо не раздумывал. Делать заказ он решил твердо. Хоть и деньги обещали быть небольшими, но других возможностей не было, а мирские дела доставали его вплотную. Алименты, пропитание, кое-что из одежонки и прочего не давали расслабиться. Было и еще что-то, побуждавшее его отставить дела и срочно приехать к старушонке.

Утром он был на Павелецком вокзале. Минут десять на электричке пролетели незаметно. Антон, по своему обыкновению, даже не успел вытащить припасенную книжку о мастере игры в бисер. Динамик в электричке прохрипел его остановку. На платформе народу было немного, но спрашивать, как пройти на Яблоневую улицу Антон не стал. Он вытащил бумажку. На клочке бумаги кто-то аккуратным почерком начертил подробную схему подхода к тому переулку, где обитала старушонка.  По ней выходило, что идти было недалеко. Через три домишка, сплошь скрытых яблоневыми деревьями и разросшимися ягодными кустами, он с трудом разглядел на углу следующей, совсем ветхой избенки полустершийся номер дома.

Аккуратно притворив за собой подобие калитки, Антон поднялся на крыльцо из полусгнивших досок и вошел в избу. В записке, которую дала ему старушонка, было указано прямо: «не стучать, заходить…».

В комнате стоял полусумрак, но, несмотря на это, Антон рассмотрел обстановку. Все было опрятно, уютно, и наполнено какими-то пряными, травяными ароматами. С другой половины комнаты, отделенной от той, где стоял Антон, широкой, во всю стену занавесью, чуть раздвинув ее посередине, тихо выскользнула старушонка. Приветливо закивав головой, тоненьким своим голоском, больше похожим на какое-то щебетанье, проговорила:

– Вот и хорошо, что приехал. Я чаяла твоего появления, а потому чайкю сготовила. Проходи, милок, сюды, вот сюды, ; и она указала Антону на табурет, к которому она успела скользнуть.

Антон, устраиваясь на табурете, наблюдал, как старушонка, мелкими, но неспешными движениями рук прибрала со стола белую накидку, под которой он увидел заварочник, с висящим на носике сеточкой, синий эмалированный чайник и несколько тарелочек, на которых были разложено какое-то печенье. Бабуля, ласково улыбнувшись, извинилась:

– Ты уж прости, старую, касатик, что угощение мало, я бы расстаралась, да мучицы не набрала. Но ты не тужуйся, ешь, я-то сыта.

Антон улыбнулся:

– Бабуля, я тоже не голоден. Мы можем просто поговорить о нашем деле.

– Да, да, милок, о деле, да, о деле…

Старушонка присела напротив, и, взглянув на Антона, покачала головой:

– Ко мне так редко заходють, что ты в моей избе, как боженькин подарочек. Не торопишься, милок, а то все же отпей из чашечки, настой у меня особый, из трав, которые ты даже и не видел. Я их по логам да укромным местам собрала. Они не сытные, но силу дают, как пища скоромная. Отпробуй, милок, настоечки…

Антон, решив не затягивать своим отнекиванием нахождение у бабки, пригубил коричневато-красной жидкости из чашки. И хотя отпил он всего лишь для видимости, но эта малость, едва попав ему на губы, произвела колдовское впечатление. Ему показалось, будто в комнате посветлело, расширилось пространство и окна вместили больше того, что было за ними. А сама бабуля, в светящемся белом платке, сидит напротив, глядит на него огромными глазами и улыбается …

И казалось Антону, что голос бабули, убаюкивающий и сладкий, все наговаривает ему что-то, чего он даже не разбирал. Музыка ее слов вливалась в сердце, снимая боль, маяту и камень горючей тоски. А когда это малое создание совсем оплело своими невесомыми тенетами, когда реальность слилась с эфемерностью слов, она птичьими своими лапками раздвигает эту, мерцающую жемчужным туманом паутину у его лица, и также ласково, негромко, почти шёпотом вопрошает: «Ну, что, касатик мой, продолжать мне сказывать-то далее, али ещё подремлешь?..».

И сидит он рядом с бабулей за столом, пьёт настой душицы сборной, слушает, слушает её немудрящую быль и кажется она ему в это мгновение мудренее всех философий на свете. А бабуля всё сыплет венок своих слов круг за кругом: «А вот далее было как…», «Да так вот и случилось…», «А вот еще люди говорят…», и он уже не понимал, с чего всё началось, понимал только, что простое и ясное это было, как вот эта заря в полнеба за окном…

Антон вдруг очнулся от старушечьих наваждений так, будто бабуля прошептала ему в самое ухо: «Пора, касатик мой, тебе. Не то припозднишься, а електрички ввечеря ходют плохо. Иди, милок, да не забудь мою просьбу…».

Он ушел от старушки, не помня, как. В памяти остались только сказанные им слова: «Не беспокойтесь, бабуля, плиту я поставлю… Нет, что вы, мне деньги не к спеху, потом, как сможете…». Что случилось с ним в тот вечер, Антон долго не мог понять. В то, что это колдовство, напиток заговоренный, или сама старушка была ведьмой он не верил, как не верил ни в какую потустороннюю силу. Но, тем не менее, остался в его жизни этот случай удивительным происшествием, которое Антон вспоминал с неким душевным трепетом.

Через пару дней он изготовил простенький мрамор, на котором надписи гласили, что умер и похоронен под ним человек, с такой-то фамилией, и было ему от роду столько-то лет. Приехав на кладбище, он с трудом отыскал могилку старушкиного сына. Могилка все еще была различима, но по всему видно было, что ее так давно не посещали, что она почти исчезла под ударами безразличных ко всему сил природы. Дожди и ветер сравняли холмик, жесткая поросль многолетнего бурьяна скрыли его, и он совсем потерялся среди соседних оград.

Антон с удивлением обмозговывал увиденное. Старушка, разговор с ней всего три дня назад, его поездка в пригород и сидение в ее избе говорили ему о другом. Пребывая в таких размышлениях, он приладил плиту, и, не мешкая, заторопился назад. Но, уходя, он вдруг услышал тоненький, едва слышный, голосок: «Спасибо, касатик мой, за доброе дело. Пребывай с миром...».

С этого времени, всю позднюю осень, как по волшебству, Антон был загружен работой без продыху. Словно сговорились совестливые граждане посетить могилы своих усопших родственников именно в эти дни. Который год промышлял Антон этим делом, но такое явление случилось впервые. Димыч на все рассказы и предположения Антона только рассудительно говорил: «Да, бывает, может, и в самом деле, твоя старушенция что наколдовала, главное, чтобы эта пруха не кончилась до снега».

Как желал того Димыч, пруха не кончилась. И только с первыми морозцами, чуть припорошило землю снежком, людей со скорбных полей словно сдуло пронизывающим первыми холодами, ветром. В последний раз Антон приехал на кладбище установить плиту для припозднившегося заказчика. Не торопясь, не обращая особо на безопасность своего пребывания, ибо никого и ничего из живого на обозримом пространстве сего места не наблюдалось. Дела набралось на час. Закончив, Антон, подойдя к скамье, раскрыл сумку и, вытащив термос, налил в его крышку горячего, дымящегося терпким ароматом, кофе. Прихлебывая мелкими глоточками, он бездумно глядел перед собой.

Что-то очень знакомое, всплывшее из дальних загашников памяти вдруг бросилось ему в глаза. Подойдя ближе к соседнему захоронению, Антон с удивлением и каким-то мистическим трепетом прочитал на небольшом куске полированного гранита надпись: «Брейтбурд, Евгений Самуилович». Так вот где обрел покой своей мятущейся души этот странный, обиженный на весь род людской, изгой! Антон стоял перед этой небольшой табличкой и в памяти всплывали полные энергии и жажды борьбы дни, рождавшие в его душе столько противоречивых и ярких воспоминаний.
 
Насколько позволяла изменчивая память, Антон все же ясно помнил первые встречи с Брейтбурдом. Странные встречи этим человеком предопределили на какой-то период жизни Антона весь образ мышления, его менталитет, да и, пожалуй, качество существования.


…Зная о проблеме Антона найти репетитора для работы над программой, Славка Скориков, хитро поведя черными, живыми глазками, многозначительно, с некоторой долей апломба сообщил:

– Могу поговорить о тебе с моим преподом. Приезжает он сюда из Москвы на четыре дня.  Хотя он Гнесинку закончил, но играет, как бог. Ну, почти, для сельской местности сойдет, – добавил он, отобразив на маленькой мордочке малую толику снисходительности. – Как раз сегодня и завтра он будет здесь. Да, чуть не забыл. Захвати-ка с собой бутылку портвейна. Евгений Самуилович любит это дело…

Антону было все равно, что думает Скориков по поводу своего препода. Главным было то, что здесь нашелся человек, имеющий непосредственное понятие об абитуриентских требованиях, хоть в консерватории, хоть в Гнесинке. Требования были разные, но, тем не менее, принципиальных различий было мало. Важно было другое, чтобы его программу подтащили до уровня этих самых требований. Капризы консерваторских профессоров ему были хорошо известны, а закидоны институтских маэстро можно изучить с помощью приезжего искусника фортепианной игры.

В обговоренное время Антон подъезжал к зданию музучилища. Скориков, встретивший его в вестибюле, по своему обыкновению снисходительно кивнул:

– Ну, что, не забыл?

– Нет, не забыл. Разве можно упустить такую мелочь!

Славка пренебрежительно дернул уголком рта, пропуская ехидство Антона:

– Мелочь… У него утро начинается с этой мелочи! И если он не хряпнет стакан портвейна, то на урок к нему лучше не приходить. Ну, если по делу, то портвейн ему не мешает. Сам увидишь! Пошли.

Антон издали услыхал знакомую россыпь пассажей. У двери на втором этаже училища, в самом конце коридора, к которой направлялся Скориков, стояло несколько девочек. Замершие в благоговейном экстазе фигурки можно было принять за прихотливо украшенный статуэтками интерьер рекреации. На их лицах была отображена вся гамма восторженных чувств. Слава, бесцеремонно, не тратя слов, вроде: «Извините…», «пропустите, пожалуйста…», растолкал стоящих на его пути девочек. 
 
Дождавшись паузы, Скориков приоткрыл дверь, и, просунув голову, сказал вкрадчивым голосочком:

– Евгений Самуилович, мы пришли!

В последующей недолгой паузе, во время которой, видимо, совершались некие действия, открывшиеся взору Славы, заставили его застыть в дверях. Деликатно изобразив «отсутствие присутствия», он поднял вверх маленькое личико, и стоял так, пока Антон не услышал короткое:

– Зайди…

Слава кивнул Антону и вертким ужиком скользнул в класс. Антон вошел следом и увидел за роялем фигуру. Ее несколько сутулый вид и прикрытый неаккуратными прядями затылок нисколько не укладывались в образ состоявшегося пианиста. Фигура, все также демонстрируя свой затылок, повела рукой, указав на стоявшие за столом стулья:

– Ну, где вы там? Садитесь.

Слава уселся за стол, стоявший у окна, а Антон, прошедший за ним, не решался расположиться на соседних стульях по своему усмотрению. Пиетет перед значимой для него личностью заставлял Антона стоять в ожидании слов Брейтбурда. Тот, не обращая внимания на застывшего Антона, встал, переместился на другую половину класса и уселся в массивное, не первой свежести, кресло. Подняв голову, Брейтбурд, чуть приминая слова, будто кто-то его насильно заставлял их говорить, произнес:

– Ну, чего мы ждем… показывай что-нибудь.

Антон замялся:

– Я… не совсем готов, работал над программой пару дней назад, я думал…

– Вот и чудесненько! – меланхолично оборвал его Брейтбурд. – Так мне станет видна вся техническая база. Начинай!

Усевшись за фортепиано, Антон не стал тянуть с первым звуком. Едва прикоснувшись к клавишам, он мгновенно ощутил в себе бешеный напор эмоциональной силы, заложенный в рапсодии Листа. Когда отгремели финальные удары аккордов рапсодии, Антон не смог сразу взглянуть в сторону Брейтбурда. Но молчание, длившееся, как показалось ему целую вечность, заставили осторожно, искоса, бросить взгляд на будущего подателя своих надежд.

Брейтбурд сидел в анемичной позе и на его лице застыла совершенная неопределенность выражения. Антон терпеливо молчал, пока вялое шевеление пальцев Евгения Самуиловича не обозначили его присутствие в этой комнате.

– Ну, что ж, теперь можно и предаться ублажению плоти!

Этакое неожиданное суждение, несообразное ожиданию Антона, повергло его в легкое замешательство. Неловкий момент прервал Скориков:

– Старое будете, или кое-что посвежее…

Брейтбурд повернулся к Славке:

– Не говори при мне глупости. Доставай емкости. И не забудь дверь запереть.

Славка бочком, будто опасаясь, что его застанут за столь недостойным его личности делом, выполнил приказ наставника и, проделав обратный путь, величественно опустился на стул. Антон усмехнулся этой чопорной показухе. Он давно знал претензии этого маленького, с несоразмерно его росту гипертрофированным самомнением, человечка.   

Антон вытащил свой «Агдам» и вся совокупность красно-бурой жидкости была разлита по разномастным стаканам. Брейтбурд меланхоличным жестом взял стакан, чуть приподнял его и взглянул на Антона:

– За сотрудничество!

Без передыху он глотнул все содержимое, отогнул уголок бумаги, на которой лежало несколько пластин плавленого сырка и отломил от крайней небольшой кусочек. Поваляв его во рту, Брейтбурд некоторое время предавался смакованию момента пития. Затем с какой-то смесью любопытства, превосходства и безразличия во взгляде, сказал:

– Судя по тому, что я слышал в твоем исполнении как бы рапсодию Листа, могу сказать, – мы сработаемся. Но… есть еще один момент в нашей будущей совместной деятельности, – высказываемые мной указания, это касаемо и тостов, надо выполнять беспрекословно.

Брейтбурд кивнул на отставленный Антоном почти полный стакан портвейна. Антон смущенно пожал плечами:

– Я не употребляю много алкоголя.

– Хм, – качнул головой Брейтбурд. – Это несколько затруднит наше общение, ибо этот, как ты изволил выразиться «алкоголь», располагает к раскрепощенному и искреннему отношению между индивидуумами. А, как вижу я, ты изначально лишен такой возможности.

– Евгений Самуилович, я постараюсь исправиться, – с виноватой улыбкой ответил Антон.

– М-м-м, слышу речь не мальчика, но мужа, ; хмыкнул Брейтбурд. – Тебе сколько лет, отрок?

– Двадцать два исполнилось.

– У кого кончал класс?

Антон назвал фамилию педагога. Брейтбурд неопределенно пожевал губами, склонил голову набок и вздохнул:

– Для крепкой школы это сгодится… но, старина не меняется… то-то я смотрю, кого мне напоминает твой стиль и хватка. Ну, да ладно, будем работать, а там посмотрим…

На сем обнадеживающем слове Евгений Самуилович, назначив дату следующей встречи, дал понять, что Антон на сегодня свободен. Потеряв всякий интерес к еще присутствующему в классе Антону, Евгений Самуилович усадил Скорикова его за рояль, полностью отдавшись творческому общению в высших сферах с царицей муз.

 Вернувшись домой, Антон, окунувшись в суету бытовых проблем, не переставал думать о таком странном совпадении обстоятельств. Вопросы, поначалу казавшихся неразрешимыми, к исходу первой недели его нахождения в родительском доме прояснились вполне благополучно. Условия вынужденного пребывания нескольких месяцев в славном городе Орле требовали устройства на работу, места, где бы он мог беспрепятственно работать над программой. Наконец, найти ментора, хоть сколько-нибудь обладавшего приличным профессиональным образованием в столь специфическом роде деятельности, как спецфортепиано.

У родителей имелось в наличии убогое подобие музинструмента, называемого пианино марки «Аккорд». Его ресурс мог еще выдержать периодическое наигрывание репертуара типа «собачьего вальса» или весьма популярного среди провинциальной интеллигенции «Полонеза Огинского». И речи не могло быть, чтобы это изделие с клавишами могло хотя бы неделю продержаться под напором мощных аккордов шопеновских баллад, рапсодий, сонат Бетховена и прочей запредельной фортепианной экзистенции.

К тому же, это мероприятие не смогло бы продержаться по протяженности временного заполнения высокой классикой смежных этажей многоквартирного дома. Это было бы равносильно порождению звуковых инсталляций совсем иного рода. Гнев, ярость, проклятия и еще куча соответствующих эмоций были бы выплеснуты на Антона многочисленной ордой соседей, позволь он себе хотя бы часок продержаться за инструментом.

Что поделаешь, такова была химия, физика, акустика, механика зданий, возводимых в славный период хрущевского правления. А потому Антон даже и не думал предпринять хоть попытку в разведцелях, на предмет испытания соседской выносливости. Срочно требовалось найти богоданное место для своей творческой миссии.

Место такое нашлось. Музшкола им. Калинникова стала тем местом обетованным для страждущей творческой деятельности души Антона. Директор школы, милейший пожилой джентльмен, едва взглянув на диплом училища при Московской консерватории, тут же, единым духом, заставил секретаря изготовить приказ, на котором красивым росчерком поставил свое факсимиле. Еще раз он поздравил новоиспеченного коллегу, и, как бы между прочим, поинтересовался планами Антона насчет пребывания в сем храме муз. Антон заверил милейшего директора, что на этот учебный год можно на него вполне рассчитывать. Тот, неопределенно поведя бровями, произнес: «Как знать, как знать…». С этими словами, радушно улыбаясь, повел Антона для ознакомления с местом будущей работы по зданию школы. 

Здание было великолепно. Особенно Антона впечатлил мраморный бюст самого Калинникова. Ему редко приходилось видеть в музшколах такой раритет. А посему он понял, что заведение это весьма солидное, уважаемое городской властью и, стало быть, перспективно для исполнения его намерений. Антон не стал откладывать в долгий ящик их решение. Вернувшись в кабинет директора, он, ничтоже сумняшеся, тут же изложил свою просьбу.

Директор школы широко развел руки, расцвел такой же улыбкой и заверил, что никаких препятствий к исполнению желания своего новоиспеченного педагога он не видит. Напротив, он имеет в этом даже некоторую пользу, а именно, пару раз в год выступать с концертом перед родительским составом учащихся школы.

Антон согласно кивнул и на этом одна из его основных проблем была решена. На очереди стояли другие, но с ними можно было несколько подождать, тем более, что программа, которую готовил Антон, была еще несколько сыровата для показа ее кому бы то ни было.

А начались все эти проблемы с получения телеграммы: «немедленно приезжай точка папа». Антон пытался заказать переговоры с родителями, но следующая телеграмма повергла его в шок: «мама серьезно заболела точка выезжай немедленно».

Отмаявшись ночь на полке плацкартного вагона, Антон рано утром уже стоял на перроне вокзала города Орла. Приезжал он сюда нечасто. Отец с матерью обосновались здесь недавно и, не желая срывать старших сыновей из Москвы, забрали с собой только младшенького, Дмитрия. Тому все равно после окончания школы следовало идти в армию, а посему мать, перед этим знаковым событием хотела видеть своего любимчика эти последние месяцы подле себя.

На проводы брата в армию Антон не смог приехать. Выпускные экзамены, занятия на подготовительном курсе по подготовке программы к вступительным экзаменам в консерваторию, прослушивания и консультации у профессора, в который он намеревался поступить, держали его крепче любых вожжей.

С полгода назад Димыч отправился в южные края исполнять свой воинский долг. Родители, сильно скучая по своим чадам, за неимением возможности достать любимчика-младшенького, не давали Антону и его погодку расслабиться.

Среднему брату повезло несколько больше. Ответственная и очень секретная работа где-то в недрах КГБ не позволяли родителям беспокоить его по любым поводам. А потому отправлять сыновнюю заботу и долг Антону приходилось за всех троих. Не сказать, чтобы эта святая обязанность была слишком обременительна. Родители сами наведывались в Москву более-менее часто, полобызать внуков и пообщаться со старинными родственниками-друзьями. Ибо женат средний сын был на дочери институтских приятелей.

Но в этот раз отлынить от поездки в Орел Антону не удалось. Отца оставлять одного было нельзя в силу его ограниченной трудоспособности, а мать, не на шутку расхворавшись, вынуждена была лечь в больницу. В первый же день по приезду Антон навестил родительницу. Нагрузив его всевозможными обязательствами по уходу за квартирой, собакой, мебелью и, наконец, присмотром за отцом, мать, успокоенная жаркими заверениями Антона, что все будет непременно сделано по ее велению, отпустила его на волю.

В общем, ворох дел и забот заставили Антона как можно плотнее их упорядочить. Уроки в музшколе, стремительный бросок домой в обеденный перерыв для готовки, уборки и обслуживанию одноногого отца, такой же скачок через весь город назад, в музшколу для выколачивания в течение трех-четырех часов из рояля всех потрохов, шлифуя куски своей программы, а, кроме того, посещение матери в назначенные часы приема в больнице, приводили его в состояние легкой прострации.

И только очередной заезд Брейтбурда позволял Антону погружать свою, истомленную повседневными делами, натуру в ощущения творческой нирваны.   

Глава 12

С приходом зимы изматывающая душу и силы гонка по окрестностям Москвы сошла на нет. Антону казалось, что зимние холода вернули его в состояние делового тонуса. Через две-три недели после окончания кладбищенского сезона он уже не вспоминал те сумасшедшие дни, в которых судьба уготовила свое безжалостное испытание. Лишь иногда некое чувство печали и безотчетной тоски подкатывало к сердцу, но также быстро истаивало, как легкий иней на оконном стекле от нечаянного дыхания.
 
Образовавшееся временные пустоты Антон проводил по воле случайных обстоятельств. Димыч весьма способствовал ему в этом, устраивая загульные расслабухи в компании Миронца иже со товарищи. Антон погружался в эти алкогольные игрища всем существом, без оглядки бросаясь в омуты бездумных гульбищ.

Но иногда, посреди развеселого выпивона, на него находило нечто вроде отрешенного ступора. Как говорил потом Антону брат, он застывал в полной отключке и сидел так, пока вдруг, не говоря ни слова, хватал куртку, срывался с места и выскакивал за дверь.

Остановить Антона в такое время, как ни пытались, было невозможно. Он с трудом помнил такие вылазки. После одной из них он пришел в себя где-то на Добрынинской. Антон брел по Люсиновской улице без мыслей и цели, как сомнамбула. Упершись взглядом в невидимую точку, Антон скользил им по неразличимо-однообразному ряду лиц, идущих навстречу людей.

Вдруг, как солнечный высверк от зеркальной поверхности, он увидел нечто такое, что заставило застыть на месте. Не веря глазам, Антон, затаив дыхание, с изумлением смотрел, как из-за спин прохожих к нему приближалась Надя. Вот девушка поравнялась с ним, миновала его застывшую в потрясении фигуру и не спеша направилась к переходу. Он помотал головой, но поразительно сходство незнакомки с Надей не исчезло. Опомнившись, Антон бросился за ней вдогонку, как вдруг ощутил, что за его локоть крепко ухватилась чья-то рука.

– Черт, что надо? – резко обернулся Антон. Перед ним стоял высокий мужчина, одетый не по сезону в летний, серо-блеклого цвета плащ и с нахлобученной почти на глаза серой кепке. Странное ощущение ознобом прокатилось по всему телу. Даже через теплую куртку Антон почувствовал ледяной холод, истекающий мертвенным потоком от руки незнакомца, крепко держащего его за руку.

– Слушай, парень, сигаретки не найдется?

– Не курю, мужик!

Антон попытался освободить руку, но мужчина цепко держал ее:

– Да ты поищи, может, случаем завалялись?

– Ты чего, русского языка не понимаешь, не курю я?! – взревел Антон. – Отцепись, не то в репу схлопочешь!

– Ну зачем горячиться, – усмехнулся мужчина. – Мне ваше лицо показалось чуть знакомым, потому я и поинтересовался: нет ли закурить. Согласитесь, со знакомым легче общаться, чем с кем бы то ни было. Ведь всегда можно вместо ответной любезности нарваться на неприятный ответ. Согласны?

– Мужик! Ты что, охерел?! – задергал в бешенстве руку Антон. – Я тебе сейчас устрою неприятный ответ!

Краем глаза он видел девушку, стоящую на переходе в ожидании зеленого света. Мигнул желтый и толпа торопливо побежала, увлекая за собой девушку. Антон без промедления замахнулся на мужчину кейсом, но так и остался с задранной кверху рукой. То, что он увидел, вмиг превратило его в воплощение материализованного ужаса. Из-за машин, пропускающих на переходе людей, темной громадой вылетел большегрузный «Камаз».

Проскочив через плотную стену идущих по переходу, грузовик, не сбавляя скорости, рванул дальше по улице. Стоны и вопли покалеченных, истошные крики стоявших поодаль людей, слившись в единый вопль страдания, резанули слух Антона. По сердцу прошла волна болевого спазма, ввергнув его сознание в коллапс, ибо все его существо в этот миг сжалось до состояния черной дыры.

Он пришел в себя от настойчивого потряхивания за плечо. Повернув голову, Антон увидел того самого длинного, что остановил его своей пустяшной просьбой. Мужчина качал головой и успокаивающе приговаривал:

– Ну, будет, будет!..

Но потрясение не отпускало Антона, отзываясь во всем теле мелкой, противной дрожью. Мысль о том, что поторопись он за воображаемым образом Нади, не останови его этот мужик в этот момент, лежать бы ему там, среди искорёженных тел. Кепчатый, словно угадав его мысли, усмехнулся, кивком головы указав на место происшествия:

– Что, проняло малость? А вот если бы я не спросил тебя про курево, то, кто знает, понадобилось ли тебе оно когда-нибудь вообще, да и, думаю, что-либо другое тоже? Слушай, друг, тебе надо чуток где-то посидеть, прийти в себя, что ли! Вот тут есть неподалеку кафешка. Что, если нам там поболтать, пропустить по стопарю-другому. Думаю, тебе это не помешает!

Мужчина по-свойски положил руку на спину Антону и легонько подтолкнул. Антон машинально побрел за своим спасителем. Полупустое кафе встретило их сонной одурью. Две-три пары сидели по разным углам, у стойки застыли в истомленных позах две официантки, бармен, лениво перетирая тряпкой фужеры, даже не глянул на вошедших.

Мужчина не спеша прошел к столику, стоявшему у столба, подпиравшего потолок и жестом указал Антону на стул. Опустившись на него, Антон, успевший осознать всю необычность ситуации, хмыкнул:

– А что, если бы я там, остался лежать, размазанный по асфальту, то и собутыльник был бы у тебя повеселее! Не то, что я, припадочный придурок!

– Не гони волну, приятель! Ты ли, другой, ; случай не выбирает. Может, ты и прав, с другим было бы повеселее. Но раз судьба распорядилась таким образом, то давай не роптать. Не то спугнешь! Судьба – дама с норовом!

– Это точно, – буркнул Антон. – Ты вовремя подвернулся… Да не только подвернулся, – после небольшой паузы сказал Антон, – а еще и прицепился, как клещ. Не иначе, ты и есть моя судьба. Так мне сдается!

– Не, парень, судьба – вещь полезная для тех, кто живет холодным расчетом. А ты, я вижу, рвался от меня, будто одержимый чем-то. Я и подумал, что не мешало бы этого горячечного чуток придержать. Вот видишь, моя правда вышла!

– А вообще странно все это, если уж так разобраться! – выдохнул Антон. ; Ты мог бы и не упорствовать, выпрашивая у меня курево… А тебе вот приспичило именно у меня разжиться. Хотя из шедших вокруг мужиков, дымящих как паровозы, был каждый второй. Но ты прицепился ко мне! С чего бы это?

– Да ни с чего, – расплылся в добродушной улыбке мужчина. – Рожа мне твоя понравилась. А вообще-то, чего это мы на сухомятку балакаем. Эй, официант, можно вас?

К столику подошел молодой парень. Он неторопливо вытащил блокнотик и небрежно кивнул:

– Что будем заказывать?

– Джентльменский набор, если это у вас можно! Моему приятелю сегодня крупно повезло. Надо отметить как следует!

– А как же, имеется и наборчик! Значит, двести пятьдесят в графинчике и соленых огурчиков – или салатик принести?

– И то, и другое, потом посмотрим, что пойдет лучше. Ты как? – обратился кепчатый к Антону.

– Все в жилу, – меланхолично согласился Антон.

– Вот и чудесненько! Слушай, приятель, если можно, не затягивай с угощением. Душа, понимаешь ли, настоятельно требует полета.

Официант заверил, что все будет в лучшем виде и удалился. Антон глубоко вдохнул несколько раз и только сейчас почувствовал, как жарко было в кафе. Он поспешил снять куртку. Но мужчина, несмотря на это обстоятельство, как был, так и остался в плаще, даже не сняв кепку. Антон усмехнулся:

– Не запаришься? Снял бы свой прикид!

; Ничего, я человек бывалый. Мне случалось находиться в таком пекле, что по сравнению со здешним застоем, тамошняя обстановочка сущий ад!

– Это где ж ты нашел такие места? Где-нибудь в египетских пустынях?

– Если бы! Такие места не во всякой земле найдутся…

– Интересная загадка! Это что же за такие места на нашей бренной Земле, что и сравнить твой ад не с чем?!

– Есть такие места, друг мой, есть! Можешь не сомневаться. Только что ты сам там побывал, а не заметил этого.

– А-а, душевные и телесные муки по воле госпожи Судьбы!

– Можно сказать и так… Только не каждый распознает этот Ад в его чистом виде. Дело это редкое, случайное, оттого люди и сваливают все в одну кучу – страдания тела, душевные муки, сердечный травмы, нравственные и социальные унижения, ; туда, в одну корзину, считая их неисповедимыми путями Господними, либо ударами Судьбы, в зависимости от того, кто во что верит. Им легче все приписать случайности события, предопределенности родового клейма, не понимая того, что это всего лишь прихотливые извивы Бытия, в которое погружена их слабая, страдающая от множества физических обстоятельств плоть.

– Что-то ты загибаешь не туда, – нехотя возразил Антон. – Случай, судьба, – какая разница, что сломает хребет. Главное, это упредить всякие случайности. Мне сегодня как раз это бы и не удалось… Если бы не ты, ; чуть погодя добавил он.

– Вот тебе и пример нечаянной удачи, счастливого случая. Пусть такая ситуация не каждый день случается, но зато одного раза вполне достаточно. Глядишь, еще сто лет проживешь до следующего подвоха судьбы. Согласен?

– Да что толку, согласен я или нет… Не я распоряжаюсь промыслом судьбы или случая. Не зря люди говорят, что случай слеп. Но вот что интересно. На войне была такая примета, – снаряд дважды в одну и ту же воронку не попадает! Такая вот закономерность. Тебе это ни о чем не говорит?

Мужчина хмыкнул:

– Эта, как ты сказал, «закономерность», лишь подтверждает правило: дело рук человека не имеет отношения к прихотям судьбы или случая.

Около них неслышно возник официант и ловко сгрузил с подноса графинчик с приборами. Кепчатый кивнул ему и отпустил со словами благодарности за оперативность. Он налил водки в стаканы едва до их половины. Антон, хмуро усмехнувшись, взял графинчик, наполнил свой стакан до краев, молча поднял его в приветственном жесте и одним махом выпил все до дна. Чуть откусив от огурца, Антон сказал:

– Признаться, я не совсем понял, что ты пытался мне за это время втолковать. Да это и не важно. Одно мне понятно было с самого начала. Я жив, благодаря тебе и этот подарок судьбы ничем не объяснишь. Стечение обстоятельств здесь ни при чем, я правильно понимаю?
 
– В каком-то смысле да.

Кепчатый с легким прищуром глянул на Антона:

– Есть еще одно свойство жизни, как провидение! Эта такая вещь, милость которой не каждому удается испытать в своей жизни. Если уж повезло ощутить ее присутствие, бойся спугнуть. Прислушайся к себе, и если удастся услышать ее чуть слышный голос, считай, что ты счастливчик! Есть люди, благополучно избежавшие смертельных бед только потому, что не пренебрегли этим внутренним голосом.

Кепчатый затянулся, на спеша стряхнул пепел и добавил:

– Как скажет потом один мудрый человече: «Мера ответственности каждого перед собой порой ставит такие задачи, для решения которых потребен весь моральный, нравственный и интеллектуальный ресурс личности. И только от его эго зависит, как он сможет оценить условия возникшей проблемы: отнесет ли все на счет провидения, стечения обстоятельств, неблагоприятный случай, прихоть судьбы и прочие мистические и высшие силы или же, мобилизовав всю духовную волю и разум, сам будет диктовать прописи своей жизни».

– Не, это больно мудрено, ; замотал головой Антон. – Нельзя ли все проще?

– Конечно можно, но это в следующий раз. Ну, все, парень! Я вижу ты в порядке. Вот деньги за выпивку. Случай приведет, увидимся еще. Бывай!

– И тебе счастливо! Только вот насчет такого же случая, как говорится, не приведи Господь! А деньги забери. Это я должен тебе немеряно, но тут тебе не повезло – спас голь перекатную!

Мужчина засмеялся:

– Как скажешь, нет, так нет…

Антон смотрел вслед своему случайному спасителю и без тени сомнения думал, что как бы ни называлось это – случай, провидение, поворот судьбы, то, что с ним случилось, есть некое, неподдающееся ни разуму, ни логике событие.

Некоторое время он еще сидел в размышлении. Но рефлектировать долго ему не пришлось. Перед ним со служебно-деловой миной на лице возник официант:

– На перерыв закрываемся. Рассчитаемся?

Антон протянул деньги. Официант подсчитал и удивленно спросил:

– А не многовато ли на чай даешь?..

– Почему многовато? За двоих, со мной мужик сидел, он ушел чуть раньше.

Официант с интересом поглядел на Антона и хмыкнул:

– Ты что-то путаешь, брат! Не было с тобой никакого мужика. Ты все время был у меня на виду. Видок у тебя был слишком смурной.

– Это почему?

– Да больно ты энергично разговаривал сам с собой. Как в театре одного актера, ; хохотнул официант.

Антон озадаченно усмехнулся, забрал сдачу и быстро вышел. Он бросил взгляд вперед. На переходе, расходясь широким кругом объезжающих машин, образовался затор. Милиция, оцепив стойками место трагедии, разруливала исходящий гудками и сиренами скорых бурлящий муравейник из людей и машин. Антон отвернулся. Сжав зубы, чуть ли не бегом бросился к метро.


Войдя в квартиру, он, не обращая внимания на колкую тираду солдафонши, заскочил в свою комнату и запер дверь. Остановившись посреди комнаты, Антон застыл в полном бессилии, будто у него внутри кончился завод. На него вновь накатило чувство опустошения, смешанного с глухой тоской.  Рассудок говорил ему, что быть того не может, что такие явления, видения, или что там еще, случаются в только в мистических сферах, а реальное существование Нади в этом мире давно завершилось. Антон понимал это ясно, отчетливо, но от осознания этого ему становилось только горше и безнадежнее. Он хотел бы ошибиться, догнать эту девушку, и пусть разочарование было бы еще жестче и обиднее, чем сейчас эти ненужные сожаления. Миг надежды был для него дороже пустых и никчемных дней бесцельного существования.

Что касаемо своего чудесного спасения, то объяснить этот случай на тяжелую голову Антон не хотел, да и не мог. Встречу и разговор с мужиком-призраком отнес к перегруженному впечатлениями и эмоциями воображению. Опустившись на диван, Антон закрыл глаза и почти сразу же его сморил плотный, без сновидений сон.

Когда он открыл глаза, в комнате стоял густой полусумрак. Поднявшись, Антон сел на тахте. Ноющая, тянущая душу тоскливая нота, побудила его без размышлений подняться, и, не зажигая света, сесть за «Циммерман». Сумрачно-печальные звуки прелюдии возникли в полумраке комнаты. Ее мелодия, оседая в скукоженной, сжатой в комок от постоянной тоски и боли, душе Антона, снимала эти накопившиеся слои с каждой секундой своего звучания. Он играл и слезы облегчения омывали его лицо. Его грудь вздрагивала от едва сдерживаемых глухих рыданий. Пережавший горло спазм перехватил дыхание, но Антон продолжал играть, будто ожидая появления некой силы, могущей принести ему хоть на миг забвение.

Наплывавшие из глубин памяти картины, какие-то дальние ассоциации перенесли его в полный надежды и ожиданий мир юности, неподдельных страстей, упоения музыкой и жизнью…


– Работать надо больше с текстом. Не гонять с начала до конца всю вещь, слушая только себя, а копать авторский уртекст. Там все написано… А школьные привычки нужно изживать в первую очередь. Они видны, как заплатки на штанах… Давай Баха…

Антон кивнул и спросил:

– С чего начать? С фуги?

– Разумеется. На прелюдию тебе должно хватить ума разобраться самому, а с фугой у тебя полный бардак. Постарайся сейчас мне сыграть ее просто и внятно, на одном звуке, только голоса и контрапункт…

Брейтбурд умолк, опустив голову куда-то вниз. Антон, предполагая, что Евгений Самуилович изречет что-то еще, терпеливо ждал, зная по опыту сколь длительно столь характерное положение своего ментора. Пребывать вот так, с опущенной головой и погруженный в нирвану глубокомыслия, Брейтбурд мог долго. И если в это время не донести до его слуха некий характерный звук, то можно было считать на сегодня урок оконченным. Такое состояние Евгения Самуиловича не зависело от того, сколько длились его педагогические откровения, пять минут или семь, вместо положенных полутора часов – плату за свой труд он брал по тем временам немалую, по пяти рублей.

Не дождавшись более никаких указаний, Антон со всем тщанием своих пианистических возможностей, погрузился в величественную архитектуру баховской фуги. Неторопливое течение музыкальной ткани давалось Антону не без некоторых усилий. Его эмоциональная натура желала расцветить этот философско-математическое бесстрастие. Помня указание своего высокомудрого наставника, Антон старательно выбирал пальцами хитросплетения замысловатых извивов.
   
Окончив играть, Антон глянул в сторону Брейтбурда. Тот, нисколько не изменив позы, продолжал пребывать в своих грезах. Антон прокашлялся – длительно и характерно. Брейтбурд поднял голову, повел отсутствующим взглядом, еще не отошедшим от психоделических размышлений. Остановив глаза на фигуре Антона, Евгений Самуилович некоторое время пребывал в явном недоумении, будто желая удостовериться, что перед ним действительно находиться некое одушевленное тело. Отождествив его с Антоном, он меланхолично пожевал губами и вяло произнес:

– Вот что… после экспозиции, с седьмого такта, все противосложение у тебя представляет сплошную кашу… Я не слышал ни темы, ни контрапункта. К следующему уроку разбери все на членораздельные линии. Потом, все стретты у тебя, как мышки под столом трахаются... Они должны звучать внятно, а не пропискивать…
 
Брейтбурд встал, движением кисти показал, чтобы Антон освободил место и сел за рояль.  Нескольких извлеченных звуков было достаточно, чтобы Антон явственно услышал, будто под пальцами Евгения Самуиловича заговорили разноголосьем нескольких человек. Их речитативы звучали и слитно, и раздельно разом, но каждый мотив этого квартета был самостоятелен, со своей интонацией и резоном в голосе. Было что-то мистическое в его игре.

Антон знал многих исполнителей этой вещи Баха, но Брейтбурд делал то, что Антон слышал только в исполнении гениального немца, но без свойственной тому механистической колкости звука. Хотя у и Евгения Самуиловича звук был так же ясен и предельно ритмичен, но кантиленная мягкость, извлекаемая его изящными пальцами, придавала фуге невероятное свойство живой ткани.

Внезапно оборвав игру, Брейтбурд встал:

– Пожалуй, на сегодня все. Листом и Бетховеном займемся в следующий раз. Ты сейчас не торопишься?

Вопрос был чисто риторическим, ибо он прекрасно знал, что Антон нипочем не откажет ему в любой просьбе. А посему пока тот, торопливо кивая головой, промычал что-то вроде: «Мгм, ну, я вполне…», Евгений Самуилович уже не нуждался ни в каком его ответе. Повернувшись к Антону спиной, он негромко, но с изрядной долей повелительности в голосе, сказал в направлении двери:

– Варвара Александровна, у вас все готово?

Тотчас же дверь в комнату отворилась, и маленькая, седенькая головка матери Евгения Самуиловича, показавшись в щели, проговорила:

– Готово, Женечка, готово! Уже на столе. Бутерброды, как ты любишь, с сыром и маслинкой…

Прошествовав через внушительных размеров прихожую, они оказались в столовой. На столе, как и следовало из сообщения благородной дамы, действительно находилась небольшая тарелочка с чем-то, отдаленно напоминающих небольшие квадратики папиросной бумаги, пропитанных маслом. На каждом из квадратиков находилась темная точка, которая при пристальном рассмотрении оказалась маслинкой.

Этот благородный плод был разрезан на несколько частей и одна из них украшала своей урезанной частью ровно середину каждого, можно было бы сказать бутерброда. Их неестественная прозрачность совокупности сырно-батонной пары, явно намекала на полное пренебрежение законами продуктовых закусок. Своим присутствием на тарелочке они, видимо, были призваны только обозначить это, как намерение быть таковыми, и только.

 Евгений Самуилович, оглядев стол, с удовлетворением качнул головой:

– Варвара Александровна сегодня что-то расщедрилась. Можно было и обойтись парой бутербродов.
 
Старушка поспешила оправдаться за свою оплошность:

– Ну, как же, Женечка, у нас же гость. Он трудился и проголодался.

– Ладно, оставим это. Отнесем все на счет твоей широты души.

Он жестом указал Антону на стул:

– Приступим, чего тянуть. Поставь нам простые стаканы. Их этих фужерчиков только лимонад потреблять.

Варвара Александровна со всей прытью, на которую была способна, исполнила желание сына. Затем, наклонившись и легонько притронувшись к его плечу, сказала:

– Женечка, я пойду к себе. Если что-нибудь тебе понадобиться, позови.

Но Брейтбурд, будто и не слыша ее слов, немедленно вскрыл штопором бутылку портвейна, принесенную Антоном и загодя помещенную в холодильник. Плеснув в стакан Антона несколько «булек», Евгений Самуилович наполнил до краев свой. Не дожидаясь Антона, он споро опорожнил стакан, и, чуть прикусив фантом бутерброда, откинулся на спинку стула.

– Ну-с, что у нас новенького в мире суеты и фальши?

Его блекло-голубого цвета глаза в упор уставились в переносицу Антона. Явно ожидая от своего подопечного какой-нибудь занимательной информации, Евгений Самуилович, подняв брови, склонил голову набок, будто то, что мог сообщить ему Антон, уже заранее будет очередной, известной ему глупостью. Антон заерзал на стуле. Не желая разочаровывать своего великомудрого наставника, он торопливо проговорил:

– Я видел афиши на Большом. В конце месяца приезжает «Ла Скала».

; Хм-м… ; Губы Евгения Самуиловича сложились в иронично-недоуменном абрисе. – Меня никто не известил об этом. А это событие не стоит пропускать.

– Вряд ли сейчас можно говорить об этом. Билетов уже наверняка нет и в помине. Как обычно, разошлись по верхам, – деликатно проронил Антон, не желая тем самым уронить статус значимости Брейтбурда в его собственных глазах.

Евгений Самуилович, казалось, не обратил внимания на этот неуклюжий нонсенс. Он опять ушел в какую-то думу, на несколько минут совершенно выпав из общения. Варвара Александровна несколько раз заглядывала в кухню, но, видя погруженное состояние своего чада, исчезала.

Пока длилась пауза, Антон размышлял о некоторой непродуктивности своих занятий с мэтром пианистических премудростей. Орловский период их общения был довольно краток и не по вине Антона. Так сложилось, что одно событие обусловило его возвращение в Москву.

  Едва мать поправилась, как Антон заторопился с отъездом. Родители понимали его проблему, а посему не очень задерживали разными пустяшными проволочками. Что делать! Такова родительская доля, каковую истину довела до отягощенного учебными проблемами сознания Антона расстроенная скорым расставанием мать.

А этим немаловажным событием стала вполне предсказуемая причина, побудившая его к столь огорчительному для родителей решению. Евгений Самуилович, пораженный пагубной страстью, не смог удержаться в училище дольше трех месяцев. Уставшая от бесконечных вознесений духа Евгения Самуиловича при помощи обильных возлияний, дирекция славного коллектива педагогов училища, в вежливой, но весьма категоричной форме предложила московскому светиле покинуть стены благородного музыкального заведения.

Оформив все дела в музучилище, Брейтбурд назначил своей креатуре прощальное отбытие в привокзальном ресторане. Славка пребывал в некоторой прострации. Его перспективы закончить выпускной курс под руководством подателя всех его надежд на поступление в Гнесинку так подло рушились. Брейтбурд утешил будущего абитуриента обещанием непременно довести его программу до самых высоких кондиций. При условии, что Славик будет к нему приезжать раз в неделю в его родные пенаты.

Брейтбурд на клочке бумаги начеркал обоим московский адрес и телефон. Сунув Антону бумажку, Евгений Самуилович не преминул заметить, чтобы тот появился у него сразу же по приезде в Москву. Надрызгавшись до состояния невесомости, Евгений Самуилович, ведомый под руки, был переправлен в вагон фирменного московского поезда.  С тем и закончилась репетиторско-педагогическая эпопея Антона на древних землях города Орла…

На следующий день по приезде в Москву, Антон, выждав некоторое время с утра, потребное по его разумению прийти Евгению Самуиловичу в себя от вчерашних возлияний, ибо, по памятной зарубке в Орле, Брейтбурд никого не баловал своим посещением места работы ранее полудня, с трепетом набрал номер. В трубке он услышал знакомую интонацию, нисколько не утратившей в звуке голоса значимости своего величия:

– М-да?..

Антон поспешно назвался. Брейтбурд, после паузы, голосом чревовещателя выдавил:

– Ну, это… я жду тебя. Да… ты там не можешь прихватить… красненького? Мне выходить сейчас накладно, а моя мать приболела.

Антон также торопливо заверил мэтра, что непременно прихватит красненького и уточнил:

– А что принести из красненького?

– Если ты при наличности, то… «777» были бы неплохим решением.

С тем Евгений Самуилович положил трубку. Сам по себе визит к Брейтбурду ничего примечательного из себя не представлял. Чисто рабочее настроение, ну, может, с некоторой примесью зеленых оттенков Бахуса, не вызывал особых эмоций. Но то, что ему пришлось менее чем через час с небольшим познать в своих жизненных пертурбациях, привнесло в них особую краску.

Схватив кейс с нотами и нацепив куртку, он через пару минут уже выскочил из своего подъезда. До Пушкинской площади езды на метро было минут десять. Поднявшись наверх, он прищурился от яркого весеннего света. По своей натуре, не имея склонности к изучению каких-либо достопримечательностей и предпочитая проводить время за книгой, Антон был мало сведущ в топографии бесчисленных московских проулков, проездов, переулков и тупичков. А потому для него было любопытным открытием местонахождения дома Брейтбурда. Шествуя с Пушкинской площади мимо Елисеевского, мимо бывшей филипповской булочной, он не без труда разыскал поворот с улицы Горького на Глинищевский переулок.

Мощное, в граните и мраморе подъездов здание никак не соответствовало по своей значимости какому-то зачуханному переулку, который, едва начавшись, тут же, через пару зданий обрывался. Но большее потрясение ждало Антона при ближайшем рассмотрении фасада этого монументального не по объему, а по грандиозной воплощенности архитектурного замысла, строения. Весь его гранит был обвешен, утыкан и усеян памятными табличками знаменитых и не очень гениев театрального искусства.

Чьих имен только на них не было! Пробежав по ним взглядом, Антон с неким душевным трепетом проник через массивную дверь в пространство, с которого начинались марши широченной лестницы, поднимавшейся на еще более обширный второй этаж этого замечательного вестибюля. Антон, раскрыв рот и глаза, любовался примечательными атрибутами этого предсталища Олимпа. На землю его вернул чей-то скрипучий, совсем некстати прозвучавший голос:

– Вы к кому, молодой человек?!

Антон обернулся. На него смотрело некое существо в огромных очках, со стянутыми на голове в огромный клуб волосами и тонкими, поджатыми губами. У Антона в животе что-то екнуло и подтянуло. Он вспомнил это ощущение. Оно возникало каждый раз, когда ему случалось предстать перед завучем в училище. Мымра была строга и непреклонна по части неотвратимости наказания. А таковым в ее глазах был любой проступок учащейся массы. Вот и сейчас Антон, не в силах преодолеть острый приступ идиосинкразии, севшим голосом пробормотал:

– К Брейтбурду… квартира двенад…ца…ть.

– Паспорт, пожалуйста.

– Какой паспорт?

Существо уперлось тяжелым взглядом в переносицу Антона и тяжело обронила:

– Ваш паспорт! Я должна знать, кто и для каких целей проходить в наше здание!

– Но у меня нет при себе паспорта!

Существо молча сняла трубку:

– Аллё? Кто у аппарата?

И услышав ответ, голосом, полным подозрительной интонации, сообщила:

– К вам поднимается молодой человек. Он не назвался… Будьте любезны, спуститесь вниз и удостоверьте его личность… Да-да, я верю вам, но, все равно, сами понимаете, чего ждать от нынешней молодежи!

С этими словами она, опустив трубку и еще раз оглядев Антона, проскрипела:

– Ждите, за вами придут…

Появившийся из лифта с недовольно-брезгливой миной на лице Брейтбурд, молча подошел к церберше и сказал:

– Это ко мне, мой приятель.

Церберша окинула пристальным взглядом Антона и проскрипела:

– В следующий раз без паспорта я его не пущу. Можете пройти.

Евгений Самуилович сделал знак Антону, и они молча скрылись в кабине лифта. Антон, весьма озадаченный, если не сказать, ошарашенный произошедшим, в некотором волнении спросил:

– Евгений Самуилович, что это было?

Брейтбурд вяло махнул рукой.

– В следующий раз прихвати паспорт с собой. Эта хела бывшая кэгэбистка. В нашем подъезде полно квартир-музеев, так вот ее определили сюда из Ке-Ге-Бе и поделать с ней никто ничего не может…

Аббревиатуру Брейтбурд произнес мерзкими интонациями, едва ли что не проблеял, дав тем самым понять Антону всю глубину своих чувств к этой уважаемой организации. Но, как бы то ни было, от делового настроения Антона не осталось и следа. Он был подавлен мощью и величием места, в котором пребывал его наставник. К этому чувству прибавилось еще немало нюансов, когда Антон переступил порог квартиры в надежде дойти «per aspera ad astra».

Ее обширная огромность стала для него почти что синонимом пятого измерения. Она была непостижима. И даже по прошествии многого времени Антону так и не удалось побывать во всех ее комнатах. Только тут он понял, как должно обитать тем, кто определяет духовное и культурное развитие нации. Было в этом что-то подавляющее волю и желание проявить самосознание. Тут должно только впитывать и внимать.
   
Глава 13

Вынырнув из ментального ступора, Евгений Самуилович пробарабанил по подлокотнику кресла сложный ритмический рисунок.

– Верно… верно подметил. Наши бонзы не преминут разместить свои задницы в столь представительном собрании. В этом давно устаканился целый ритуал. Но, хрен им поломай, если хоть один из этих уё…ищ хоть на йоту постигает то, что звучит на сцене! Говоришь, что можешь достать дубликаты билетов? – внезапно сменил тему Брейтбурд.

– Ну да! Эти дубликаты будут на одно и то же место с настоящим билетом.

Он сардонически ухмыльнулся:

– Хорошо сказал! Дубликаты на настоящее место… Разве в жизни все не так? Сплошь и рядом какой-нибудь имбецил занимает место думающего и талантливого человека. И только потому, что об этом «дубликате» в нужном месте нужный человечек вовремя замолвил слово! Разве не так?

Антон пожал плечами:

– Не знаю, мне кажется, что талант, он и есть талант. Такой человек найдет себе место без всяких подпорок, полагаясь на свои силы и дар.

Брейтбурд бросил недоуменно-печальный взгляд на Антона и опустил голову. Вздохнув, он сказал с явным разочарованием в голосе:

– О, баранья простота! Ты, вроде, и по годам своим не должен быть настолько наивным, однако, как я вижу, такие уникумы еще встречаются в наше время. Ладно, так что ты говорил о билетах?

По тому, с какой интонацией Евгений Самуилович задал вопрос, Антон понял, что зацепил своего индифферентного ментора за живое. Хотя Евгений Самуилович вроде находился в трансе, но уши его воспринимали информацию вполне адекватно. Другое дело, что он никак не обнаружил своей заинтересованности в словах Антона. Антон же, чтобы хоть чем-то занять себя во время погружения Брейтбурда в ментал, принялся излагать некий занимательный эпизод из своей тайной жизни. Какой-то интуитивный флюид побуждал рассказать о нем Евгению Самуиловичу.
 
Начал Антон с преамбулы, которая заключалась в том, что природа одарила его занимательным свойством – способностью копировать с исключительной точностью все, что изображено на бумаге. Любой рисунок или узор был для него простым упражнением в начертании линий и пятен. И совершенно случайно он нашел применение своему природному свойству. Два года назад в Москву приезжали канадские хоккеисты-профессионалы. Вся Москва стояла на ушах! Ажиотаж был страшенный!

Антон с экспрессией подчеркнул это слово и выжидательно глянул на Брейтбурда. Тот никак не прореагировал на этот эмоциональный выпад. Напротив, на его лице проступило выражение легкого недоумения.

– Как?! – в изумлении воскликнул Антон, поняв, что это эпохальное для общества событие совершенно очевидно прошло мимо Брейтбурда. – Вы не слышали об этом?! Да целый месяц все только и говорили о канадцах и наших, которые вломили им на всю катушку! По телевизору матчи показывали на дню по два раза, прямое включение и повторы. Я уж не говорю про газеты!

Евгений Самуилович поморщился. С легким кряхтеньем, обнаружившим его досаду, он проговорил:

– Меня новости такого рода не интересуют. Телевизора у меня нет, газет я не читаю. И потом, в моем окружении темы спорта считаются за нонсенс. Так что, прости, любезный, но не трать свой пыл на меня. Лучше изложи конкретно, что хотел сказать.

Антон поспешил уверить раздраженного ментора в своем ненамеренном отступлении от темы. Он потому так подробно описал эти события, потому что они теснейшим образом связаны с его делом. А оно заключалось в том, что помимо общественно-спортивного ажиотажа, с серией матчей был связан и более прагматический интерес.

За три дня до начала первого матча к нему прибежал Димыч со своим дружком. Выложив перед ним билет на матч, они, исходя финансовым колотуном, насели на Антона с категорическим требованием изготовить за оставшееся время как можно больше дубликатов. При этом оба заверили, что все дела по сбыту билетов и работе за него в кинотеатре берут на себя – только сиди хоть днями и ночами, но десятков пять должны быть сделаны!

Антон не стал отнекиваться, тем более, что его доля за продажу билетов составляла немаленький куш.  Для большего стимула Димыч, со страстным придыханием сообщил о шестикратной цене за билеты с рук! После этого Антона не надо было уговаривать – стимулы сделали свое дело.

– В общем, план я перевыполнил. Сделал почти восемьдесят штук! А все потому, что придумал одну хитрость, – из линолеума, есть такой двуслойный, я вырезал клише на общий контур, а все мелкие детали прорисовывал от руки. Так что на выходе после реализации у нас на руки получилось по шестьсот рублей. И то все билеты продать не смогли!

– Ну-ну, коммерсанты! А не боялись, что вас могли за задницу зацепить и по статье «спекуляция» и «изготовление поддельных документов» упрятать далеко и надолго?

– Да куда ж без этого! Мандраж был полный! Но пронесло. Мы даже на следующий матч билеты не стали делать, поостереглись. Но зато через один мы наверстали свое, да еще с гаком! Как думаете, сколько мы заработали?

– Работнички еще нашлись… – хмыкнул Евгений Самуилович. – Надо полагать, побольше, учитывая твой опыт!

– По тысяче рублей! – самодовольно воскликнул Антон.

– Занятно… – пробормотал Брейтбурд. Глянув на Антона, он кивнул на рояль. – С таким талантом и тратить свою молодость на долбежку клавиатуры?

Антон услышал в голосе Брейтбурда язвительные нотки, а потому поспешил ответить:

– Евгений Самуилович! Это всего лишь мелочь по сравнению с делом жизни! Если сказать словами поэта, то «жар души и трепет сердца – это музыка во мне. Слыша ангельские звуки, весь горю я, как в огне».

– О, да ты еще и романтик! М-да, плохи дела…

Брейтбурд умолк, с усмешкой глядя на Антона.

– Теперь понятны некоторые нюансы и выверты в твоем исполнении. Запомни и высеки в своем бедном романтическом сердце и душе накрепко, как скрижали – исполнительское мастерство требует холодного расчета и ясности ума! А то, что пианиста за роялем захлестывают страсти, которые только мешают анализировать и выполнять наработанное, приносят ему стопроцентный вред… Экзальтация, мой друг, это для слушателей всевозможных сортов! В том и заключается исполнительское искусство, что пианист, при помощи своего мастерства умеет довести свою аудиторию до этого состояния, оставаясь при этом холодным и индифферентным существом. Нет, конечно, он может внешне изображать разные степени своего эмоционального состояния, для чувствительных дамочек, но это всего лишь актерская игра.

Брейтбурд скривил губы в презрительной гримасе и добавил:

– Надо полагать, ты что-то реальное предлагаешь, если столько времени потратил, забивая мои уши всякой ерундой?

– Ну да! Если бы вы могли, это я говорю чисто умозрительно, достать билеты на концерты «Ла Скала», то я смог бы сделать нам дубликаты. Главное, это пройти в театр, а там запросто можно затеряться и в темноте найти местечко где-нибудь на ступеньках или в проходе. Никому уже дела не будет до нас.

Евгений Самуилович прореагировал на эту тираду Антона задумчивым покачиванием головы. Опустив подбородок на грудь, он некоторое время созерцал кончики пальцев, неторопливо массируя ими фаланги. Затем, придя к какому-то решению, хлопнув ладонями по подлокотникам кресла и довольно энергично сказал:

– Хорошо, уговорил, красноречивый! Попробуем один вариант. Думаю, что он вполне реален. Ты сейчас на час-полтора свободен? Надо будет навестить одного старого друга, тем более, что у меня есть повод для этого. Ну, как?

Антон утвердительно мотнул головой. Брейтбурд потер ладони друг о дружку и сделал глубокий выдох:

– Тогда прошу на парад…

Пять минут сборов и около получаса езды по городу не стали для этой странной парочки утомительной прогулкой. Все это время Антон пытался что-то рассказать, заполняя, тем самым, время в пути. Со стороны это выглядело как молоденький парнишка, деловито жестикулируя, старательно излагает что-то своему старшему товарищу. Тот, с едва заметной гримасой утомленности на чуть одутловатом, круглом лице с большим лысеющим лбом, едва слушал говорок молодого попутчика, нисколько не заботясь о его присутствии возле своей персоны.

Антон давно подметил оригинальность походки Евгения Самуиловича: чуть выдвинутая вперед голова, опущенная на плечи, придавали ему вид отрешенного от мирских забот и разочарованного в жизни, затворника. При этом кисти его рук болтались, как у куклы на шарнирчиках, совершенно самостоятельно, никак не отражая темпа ходьбы. Они были отдельной предметной субстанцией, живших отдельно от всего остального тела. Это было странно и удивительно также, как удивительно и странно было видеть те же самые кисти, так преображавшихся, едва они оказывались на клавиатуре рояля. Вот тогда создавалось впечатление, что только они и есть суть живого состояния Брейтбурда, а все остальное тело было только придатком для их функционирования.

Выйдя на Арбат, они двинулись вверх, к Центральному телеграфу. Едва Брейтбурд повернул к видневшейся на пригорке белоснежной церквушке-игрушке, Антон понял, куда он направлялся. На Воровского находилась «альма-матер» его педагога – Гнесинка.

Здание Гнесинки, больше похожее на заводоуправление, чем на храм высокого искусства, не вызвало у Брейтбурда какого-либо заметного оживления на лице. Сохраняя утомленно-отсутствующий вид, он прошествовал через двери парадного входа и нигде не задерживаясь подошел к вахтерской стойке:

– Не скажите… м-м-м… в какой аудитории сейчас находиться Владимир Мануилович Кропп?

Вахтерша порылась в журнале посещений и, полистав его, ответствовала казенной интонацией:

– Двадцать пятая аудитория, второй этаж, пройдете нале…

– Я знаю, знаю… ; бесцветным голосом оборвал пояснения Брейтбурд и, повернувшись к Антону, сказал:

– Пошли…

Перед дверью означенной аудитории Брейтбурд кивнул Антону:

; Ты, это… подожди здесь… Да, вот что: когда мы будем говорить о деле, ты не распространяйся о своих талантах. Упростим эту проблему. Скажешь, что билеты тебе достанет твой родственник, положим, дядя, который работает в секретной типографии. Так надо, – упреждая возможные вопросы Антона, жестко отрезал Брейтбурд и скрылся за дверьми аудитории.

Кропп сидел у рояля и внимательно следил за экзерсисами студентки, на лбу которой от напряжения проступили капельки пота. Заметив Брейтбурда, он предупредительно поднял палец вверх.

Брейтбурд кивнул и присел на стул, стоящий у двери. Дождавшись окончания пассажа, Кропп обернулся к Евгению Самуиловичу:

– Рад тебя видеть! Что заставило затворника осчастливить мою скромную персону своим присутствием?

Брейтбурд вяло повел рукой.

– Твою скромную персону трудно осчастливить чем-нибудь. А вот мою ты мог бы, если уделишь мне чуток твоего драгоценного времени. Мы могли бы переговорить наедине?

Кропп обратился к девушке:

– Маша, пожалуйста, подожди в коридоре. Женя, я к твоим услугам!

– Вот, вот, – к услугам… Много мне не понадобиться, но и… – Брейтбурд пожал плечами, – но и в моей скромной просьбе ты, надеюсь, мне не откажешь?

– Ну, не тяни, лукавый! Как всегда, ты с подходцами, да с поворотцами своими. Выкладывай, что мучит твою бессмертную душу?
Брейтбурд вздохнул и вяло спросил:

– Как у тебя со временем?

Не дожидаясь ответа, добавил:

 – Я хочу через пару-тройку дней организовать у себя, так сказать, в домашней обстановке, сольный концерт. А то, чувствую, закис, пора встряхнуть свой гомеостаз.

– Это … дело. Думаю, что смогу. Ты не мог бы конкретнее определиться с днем? Мое расписание слишком пестрое, дела разбросаны с утра до вечера.

– Вот потому я прошу тебя самому выбрать окно для визита ко мне. Понимаешь, рано утром или поздно вечером будет затруднительно провести мероприятие.

Кропп взял с рояля ежедневник, какое-то время изучал его, затем с некоторой долей неуверенности, сказал:

– Тут у меня на послезавтра есть окно, часа на два-два с половиной, ; перенесу один урок, передвину на попозже следующий и я смогу приехать к тебе. К трем часам. Устроит?

– Это лучше, чем я предполагал. Кстати, мы не переговорили о твоем последнем концерте. Мне было любопытно некоторые вещи, в частности Метнера, слышать в такой интерпретации. Может, ты намеренно выбрал tempo moderato вместо andante espressivo, но изменение темпа коды средней части на мой взгляд, несколько неоправданно.

Брейтбурд уселся за рояль. Сыграв несколько тактов, он повернулся к Кроппу:

– Так было бы логичнее и законченнее. Что скажешь?

Кропп занял место за роялем и сыграл тот же кусок метнеровской сонаты. Проиграв чуть больше, чем Брейтбурд, он с легким оттенком скепсиса парировал:

– Я понял твой посыл, но в твоем варианте пропадает подготовка к финалу, а в нем намек на тему в третьей части, что гораздо важнее, чем сама кода. Вообще, эта соната должна звучать в стиле баллады, согласен?

; Вполне, только тогда твой замысел несколько ущербен, по сравнению с балладной трактовкой. В балладе вся музыкальная композиция строится на более широком динамическом диапазоне, чем в сонатах… Мой дорогой, это же Метнер, а у него все творчество основано на фантазийной экспрессии!

Кропп мягко улыбнулся и прикоснулся к локтю Брейтбурда:

– Ну, все, все! Увлеклись мы с тобой, а мне нужно еще троих прослушать. Вот что, Жень! Хочу тебе сделать одно предложение. Я через двадцать дней буду давать концерт в МГУ. Обыгрывать конкурсную программу. Как ты смотришь, если треть времени я предложу в нем занять тебе. Что скажешь? Программа по твоему усмотрению, минут на двадцать пять-тридцать?

– Банкет будет?

– Спрашиваешь, на высшем уровне! Ректорат МГУ расщедрился и выделил кое-какие финансы. Так что и душе, и телу перепадет немало приятных жизненных нюансов.

– Я подумаю! – скучно обронил Брейтбурд. – Мне уже давно не приходилось суетиться в обществе интеллектуалов. В последнее время что-то подыстрепалась эта прослойка строителей коммунизма. Скисла, стухла и подохла…

– Эк ты зол, мой друг! Может, ты несколько отвлечешься в конкретном случае от своей мизантропии? Скажи точно – принимаешь мое предложение или нет? Учти ; тебе предлагаю в первую очередь, а то наш Александр обхаживает меня, как деву младую.

По лицу Брейтбурда скользнула сардоническая усмешка.

– Кто бы мог подумать! Не хотелось бы перебегать ему дорогу, но раз уж так исторически сложилось, то я, пожалуй, составлю тебе компанию.

Кропп облегченно вздохнул:

– Прекрасно! На том и остановимся. Ну, ладно, давай разбегаться, не то у меня за дверьми уже очередь стоит.

– Пока, пока, мой благодетель! Не забудь о своем обещании помаяться у меня часок-полтора послезавтра.

Брейтбурд анемично протянул руку, притронулся к руке Кроппа и направился к двери. Но, уже взявшись за ручку, остановился, будто кто оттолкнул его от двери: 
 
– Да! Чуть не забыл еще одну тему в контрапункте! Совсем с памятью поплохело! Ты наверняка в курсе, что «Ла Скала» объявится скоро в столице! Надеюсь, ты уже при деле?

– Что ты имеешь в виду?

– Имею не ввиду, а простой банальный абонемент на все спектакли. Признавайся, имеется что-то такое у тебя?

Кропп улыбнулся:

– Чутье тебя, как всегда, не подвело. Абонементом обзавестись не удалось, но билет на первый спектакль мне обещали достать.

Брейтбурд довольно качнул головой:

– Вот такая у меня к тебе скромная просьба – можешь ты мне этот билет дать на один день?

– Если не секрет, зачем? – удивленно вскинул брови Кропп.

– Какие секреты от тебя, ; кисло протянул Брейтбурд. – Сначала я тебе покажу одну личность, в ней и заключается вся суть моей просьбы.

Брейтбурд выглянул за дверь и сделал жест рукой. Антон вошел, поздоровался и застыл у двери. Маленький, щупленький человек, с немного нервным лицом и глубоким, пронзительным взглядом безо всякого интереса глянул в его сторону. Евгений Самуилович кивнул на Антона и хмыкнул, скроив загадочную мину:

– Вот эта самая личность и есть податель всех наших надежд на приобщение к иноземной благодати, он у меня в штудиях обретается. Малый он способный, но сырой еще, так что он постарается для нас разжиться билетами в счет моих педагогических откровений. У него родственник связан с билетами. По-моему так, Антон?

Антон кивнул и сказал с торопливым усердием:

– Мне билет нужен завтра утром. Чтобы дядя мог успеть достать их до начала спектакля. Я Евгению Самуиловичу все подробно рассказал, так что он в курсе дел.

– Хорошо, Антон. Подожди меня в коридоре.

Брейтбурд, дождавшись ухода Антона, повернулся к Кроппу и с деловым видом спросил:

– Когда к тебе можно зайти за билетом?

– Как сказал твой малый, только завтра утром. Женя, я конечно, понимаю всю оказию такого счастливого случая, но мне тоже хочется малую толику своей выгоды с моего билета. Я тебе дам его при условии, что ты мне вернешь его в четырехкратном наличии. То есть, к моему прибавишь еще три.

– Без вопросов! Я буду у тебя к половине девятого. Но есть одно обстоятельство, ; деньги за билеты, сверх твоего я должен получить уже сейчас. Мой малый поставил это непременным условием. Его дядя кому-то там все должен подмазать, так что эти билеты обойдутся тебе в несколько большую сумма, чем официальная их цена. Цену одного умножь на три и потом еще на количество билетов, ; это и будет оплата.

Кропп молча кивнул, подошел к кейсу, лежавшему на столе, порылся в нем, открыл кошелек и почти не считая вынул несколько купюр.

– Вот тебе деньги. Тут сумма еще на два дополнительных билета, в общей сложности на пять. Я надеюсь, что не окажусь в пролете?

Брейтбурд хмыкнул:

– Надеяться можно. Этот парень дал очень убедительные гарантии. Так что, на сегодня мы расстанемся с надеждой на предвкушение удовольствий…

Едва они очутились за оградой, Евгений Самуилович остановился, поднял к небу глаза и с нескрываемым довольством провозгласил:

– Пока живут на свете дураки,
– Обманом жить нам, стало быть, с руки…

Антон с настороженным удивлением спросил:

– Это вы к чему, Евгений Самуилович?

– Да так, погода уж больно хороша…  А не пора ли нам поддать, раз такой казус случился!

Он глянул на Антона. Тот вдруг, к своему удивлению, в глазах Брейтбурда впервые заметил искорки смешинок. По всему видно было, что визит к закадычному другу-сокурснику пришелся Брейтбурду по душе. Антон не понимал причину столь необычного поведения своего, всегда пребывающего в скептической хандре старшего товарища-педагога, но благоразумно решил не выяснять истоки столь редкого явления.

Но и сам Евгений Самуилович не дал ему времени на анализ и размышления:

– Давай-ка мы наведаемся в одно чудное местечко, тут, неподалеку. Оно уже давно обжитое, еще со студенческих времен… Там тебе понравится! – со странной интонацией добавил он.

Не говоря больше ничего, и не спрашивая согласия Антона, Брейтбурд повернулся к нему спиной и зашагал скорым темпом вверх по Воровского. Антону и тут пришлось подивиться на манеру поведения Евгения Самуиловича. Вся его фигура выпрямилась, голова поднялась над плечами, ноги твердо и споро попирали асфальт, будто точно знали цель и маршрут своих усилий.

Пока Антон гадал о причине столь резкой смены настроения Брейтбурда, тот, перейдя улицу, миновал три дома и оказался у небольшого строения, отступившего от среза улицы на десяток метров вглубь. Укрытое разросшимся кустарником и аккуратно подстриженными кронами деревьев, оно, казалось, затаилось в засаде.

Уверенно пройдя через массивные железные ворота с вычурным ажуром кованого плетения, он подошел к широкой лестнице, ведущей в полуподвал. Не сбавляя хода, чуть ли не вприпрыжку, Брейтбурд проскочил несколько ступеней и нырнул в приоткрытые двери.
 
Когда Антон оказался внутри, за массивной створкой дубовой двери, он поначалу увидел светящиеся ореолы приглушенного света от светильников, расставленных в строгом порядке. Кое-где за столиками, темными контурами обозначались фигуры. Едва слышный говор посетителей придавал этому пространству некий мистический оттенок элитной избранности.

Брейтбурд притормозил, умерив ход и не спеша, чуть ли не подкрадываясь, приблизился к стойке:

– Доброго здоровьичка, Михалыч…

– Бу-у! Кого мы видим! – всплеснул коротенькими ручками тот. – Как поживаешь, студиозо Евгений? Не думал, что придется нам свидеться еще раз! Мне твои дружки говорили, что ты покинул столицу и осел где-то на берегу пролива Лаперуза!

; Обманули тебя, Михалыч… Бессовестно и нагло! Я уже давно вернулся! Не понравился мне этот пролив Лаперуза, соскучился я по твоему кабачку! Вот потому я и сам здесь, и молодую поросль привел! Пусть обучаются хорошим манерам в общении с мэтром ресторанных дел!

– Та шо ты, будет воду лить! У нас этот продукт не в чести! Иди, студиозо Евгений, на место, вон там не занято. Потом с тобой пообщаемся.

– Благодарствую, Михалыч. Если еще помнишь, то нам, – Брейтбурд ткнул указательным пальцем в себя и Антона, – как всегда: по стольку, потом по полстолька, а потом на посошок.

– Бу сделано, студиозо! – подмигнул Михалыч. – Вижу, привычки ты свои не меняешь! Уважаю. Иди, располагайся, да подожди чуток.

Антон с любопытством смотрел на коренастенького, пухлого бармена-еврея, возрастом далеко за шестьдесят, крепенькие, румяные щечки которого странным контрастом выделялись из обрамлявших их совершенно седых прядей.
 
– Кто это? – спросил Антон, едва они уселись за столик.

– О-о, это раритет, древний и несменяемый символ этого славного заведения! Сколько я помню, с самого первого посещения, Михалыч был за стойкой и уже тогда выглядел вот таким, каким ты видишь его сейчас.

– И сколько же ему лет?

– Думаю, за восемьдесят… – усмехнулся Евгений Самуилович.

– И что, он так и был все это время здесь барменом?

– Нет… не всегда. – Брейтбурд помолчал. – Говорят, он в свое время был директором ресторана «Метрополь». Но с каким-то начальством схлестнулся, какой-то высокий чин из министерства… А, ладно, ; оборвал сам себя Евгений Самуилович, ; это длинная и запутанная история, и у меня нет никакого желания распространяться на эту тему.

– Да, но странно то, что он в таком возрасте еще работает, тем более, барменом.

– Ничего удивительного, ; хмыкнул Евгений Самуилович. – Вся его родня обретается в системе общепита и в главке. Так что ему ничто, и никто не конкурент. Все, нам несут, – завидя официанта, оживился Брейтбурд.

Не дожидаясь, когда официант выставит все на стол, он торопливо наполнил до краев граненую, граммов на полтораста, темно-синего цвета стопку из графина и немедленно осушил ее. Не опуская стопку, Брейтбурд повторил процедуру, потом некоторое время сидел, закрыв глаза и выписывая губами неопределенную синусоиду. Открыв глаза, Евгений Самуилович глянул на Антона совершенно трезвыми глазами и буркнул:

– Тебе что, отдельное приглашение требуется?

Антон схватил графин, стопку, наполнил до трети, и вознамерился было поднести ее ко рту, но в это время его рука была перехвачена тонкими, властными пальцами:

– До краев! Нечего издеваться над желудком… Сразу надо ему дать понять, кто хозяин!

Пока Брейтбурд отмеривал водкой край стопки, Антон успел ухватить кусок маринованного помидорчика, и вовремя это сделал. Евгений Самуилович уверенными движением поднес руку Антона к его губам и, скомандовав: «За почин!», ловким движением опрокинул в горло Антона содержимое немаленького размера емкости. Антон, едва успев следующим движением затолкнуть помидорчик в рот, как Брейтбурд, с искренним огорчением в голосе, воскликнул:

– Ах, ты, гадость! Весь кайф испортил! Кто же закусывает после первой! Дундук ты болотный!

Антон с выпученными от молниеносно проделанной операции глазами, сипя обожженными водкой связками, прохрипел:

– Да это я… хы-ы… Простите…

Евгений Самуилович с каким-то сожалеющим выражением на лице, покачал головой:

– Прямо не знаю, что и думать… Пить ты правильно не умеешь, а это искусство надо постигать с младых ногтей. Тогда сам процесс и его послевкусие станут истинной радостью и наслаждением в жизни.

Он умолк, осторожно, одним пальцем, катая по столу бумажный шарик, который скрутил из маленького кусочка салфетки. Судя по тому, как его молчание затягивалось, Антон понял, что наставник опять ушел в эмпиреи высокого духа. Не желая затягивать этот весьма длительный процесс, он аккуратно обронил одним боком граненую, синего цвета стопку на край тарелки. Звук звяканья, раздавшийся при этом, был не слишком громок, но для утонченного слуха Евгения Самуиловича и этого оказалось достаточно. Брейтбурд поднял глаза на Антона, и, чуть помедлив, сказал:

– Вот так, мой друг… Как изрек один великий человек, живший в древности: «In vino veritas». И вот тут я хочу тебя спросить: может ли быть что-либо точнее и умнее, отражающее смысл нашего Бытия, чем эти слова. На первый взгляд они просты и банальны, но то на первый взгляд профана. Если вникнуть в смысл каждого слова по отдельности, до принципиальной генетической сути, заложенной исторически в каждое из этих понятий, то общая совокупность их величин достигает космических высот. Что ты думаешь по этому поводу?

Брейтбурд насмешливо смотрел на Антона, который заметно смешался при неожиданном вопросе. А посему, едва тот открыл рот, пытаясь что-то сказать, как Евгений Самуилович, пробарабанив по столу короткое арпеджато, упредил его:

– Не трудись, мой друг! Твое мямление только лишний раз покажет всю глубину твоего невежества в этом главном вопросе человеческой цивилизации. Чтобы понимать его, надо не разглагольствовать, а постигать практикой. Что мы сейчас и сделаем! Прошу!

Брейтбурд протянул Антону графин с водкой. Но едва Антон прикоснулся к запотевшему горлышку графина, как над ними прозвучали осторожно-деликатной интонацией слова:

– Простите мне мою нескромность, но ваши рассуждения настолько захватили меня, что я набрался смелости побеспокоить вас и предложить свое видение этого онтологического явления в жизни человеческого существа.

Антон повернулся на звук голоса. Сбоку от их столика, высвечиваясь тенью фигуры стоял мужчина. Он чуть подался в наклоне вперед и спросил:

– Если не возражаете, мы сможем обсудить этот, весьма занимательный предмет беседы. Он чрезвычайно волнующ для знатоков, сведущих в истинном назначении как слов, которые вы только что произнесли так и в их глубочайшем смысле.

Брейтбурд вялым жестом указал длинному на стоящий рядом с ним стул.

Это был мужчина, с худым, аскетичным лицом, внимательно разглядывавшего Антона с Брейтбурдом. Антона удивило то, что на голове мужчины была странного вида кепка, выделявшаяся в неверном свете бра темно-серым пятном. И что еще более выглядело странным, так это плащ такого же пепельно-серого цвета, что и головной убор незнакомца, накинутого на плечи.

Опустившись на стул, мужчина поблагодарил Брейтбурда за любезность поделиться своим мнением по обоюдно интересующему их вопросу. И тут же, не ожидая ответной реакции, предложил тост за столь чудесное, редчайшее совпадение таких, «столь однозначных мнений» в одном и том же месте и в одно и то же время.

В глазах Брейтбурда мелькнул на краткий миг презрительно-дьявольский огонь и отобразился на лице слабым мимическим эхом:

– Это вы хорошо подметили, – с чуть заметной желчной ноткой в голосе проговорил Евгений Самуилович. – Я бы даже сказал точнее ; поднимем тост за желание общительных субъектов это сделать в этом же самом месте и в это же самое время, заметив на столе почти непочатый графинчик водочки!

Мужчина, нисколько не смутившись такой постановкой вопроса, весело воскликнул:

– Сто миллионов извинений! Я, совершенно поглощенный такой исключительной возможностью внезапного обретения единомышленника, совершенно забыл захватить с собой со своего стола, ; он указал на соседний столик, расположенный сбоку от Антона, ; свои эликсиры душевного равновесия и прочее, полагающееся при этом процессе.

Что-то непонятное в его словах насторожило Антона. Он не мог припомнить, что за этим столом кто-то сидел, когда они располагались за своим. Мужчина тем временем в пару шагов обернулся к своему столу, на котором и вправду стояли несколько элегантного вида посудин. Расставив их перед застывшими от такого поворота событий Евгения Самуиловича вкупе с Антоном, он, с легкой улыбкой предложил:

– Тут у меня остались от скромного застолья с моими приятелями, с которыми отмечали небольшой юбилей, пара бутылочек заморского эликсира. Если не побрезгуете, то все сие к вашему полному пользованию.

К пользованию приятелей таинственный собутыльник предложил ни что иное, как граненую емкость ноль-семь с этикеткой «White Horse», пузатенькую, всю в вензелях, изумительно-благородного цвета с коричневым отливом литровую башню рома, и в придачу к ним четыре баночки кока-колы, отсвечивающих бордово-красным росчерком по их матово-алюминиевой поверхности.

Брейтбурд, нисколько не выказывая своего отношения к дару вновь обретенного единомышленника, пробарабанив по столу несколько длинноватых пассажей, в своей обычной расслабленной манере произнес:

– Отчего же ни воспользоваться скромными остатками застолья, если они были предложены от сердечного приятства и родства умов. Как вы сказали, ; эликсиры душевного равновесия?

– Истинно так, говорю вам, – универсальный эликсир душевного равновесия. Посудите сами, что бы, с кем бы ни случилось, примет в облегчении сердечных или душевных мук некоторое количество этого эликсира, – глядь, и проблема уже не та, и жизнь в розовой дымке…

Антон заметил странную манеру их нечаянного знакомца изъясняться велеречивыми, изысканного стиля периодами и фразами, сплошь состоящих из высоких тропов. Брейтбурд, видимо, также был озадачен этакой утонченно-светской манерой излагать свои мысли. Ему претила некоторая вычурность стиля общения, ибо в тех местах, которые зовутся подъездами, подворотнями, и прочими, укромными уголками городской среды было не просто предаваться светским разговорам. То частенько их прерывали то бабский визг: «Алкаши проклятые, весь подъезд зассали!», то милицейский патруль не вовремя возникал из-за соседнего угла, а то и просто местным мужикам не нравилось такое бесплатное пользование их законным пространством.

В общем, причин было много для того, чтобы при процедуре пития, где бы и с кем бы она не происходила, не способствовали пространным изложениям своих мыслей, вкупе с неспешным выслушиванием мнений своих собутыльников. А посему Евгений Самуилович, желая перевести беседу на простые, одноколейные пути, задал вопрос, прямо вытекающий из логики продолжения общения.

Но стоило Евгению Самуиловичу задать этот простой, весьма уместный вопрос: «Как вас зовут?», как мужчина вдруг потускнел, погрустнел, даже несколько стушевался, и в своем ответе, как показалось Антону, выказал всю совокупность огорчительных чувств:

– Вот так всегда: только вознамеришься настроиться, поговорить с человеком на доверительный лад, открыться искренне всей душой, а тут вот вам, – как вас зовут? И не понимают люди того, что только полное инкогнито позволяет нам вести разговор совершенно открыто, не таясь искренних мнений и желая услышать на свои вопросы, таких же правдивых ответов…

На что Брейтбурд, теперь уже явно желая оборвать этот затянувшийся политес, сказал ясно и определенно:

– Да, ладно, не бери в голову. Мы люди простые и общение наше не терпит всяких недомолвок. Не хочешь общаться с нами на компанейских тонах, никто неволить не станет. Так что потрындим, как ты сказал, инкогнито и без всяких околичностей!

Это словечко, «потрындим», равно как и запанибратство Брейтбурда своим диссонансом резануло слух Антона, но их нечаянно образовавшийся собутыльник, весело хохотнул:

– Эт точно! В такой обстановке трындеть не только можно, но и должно!

– Ну тогда смочим, смажем и поедем! – как-то ернически воскликнул Евгений Самуилович. – Чего напиток испарять!

И он, не медля, таким же плантом, как и первоначальный, отправил в рот одну за другой содержимое полновесных стопок. Посасывая маслину, которую чуть погодя нехотя положил в рот, Брейтбурд окинул взглядом кепчатого и Антона:

; А вы чего застыли?

– Ну ты мастер, как я погляжу, в питейном ремесле, ; с уважительной интонацией усмехнулся мужчина. – Я понимаю теперь, почему те слова, которые мне невольно довелось услышать, так хватанули за живое. Истинно говорю вам, ; я человек бывалый, а посему многое из того, что вижу и слышу, для других лишь туманные догадки! И вот только сейчас, в сию минуту я осознаю, какое случилось мне обрести счастье понимания.

– Друг, ты опять за свое! Я ничего не изобрел в менталитете моего отношения к жизни. Оно было порождено самой человеческой природой. Например, если принять во внимание, в качестве одного из многочисленных примеров, слова одного очень известного человека, создавшего целое учение на этом свойстве человеческого натуры, и жившего хрен знает когда, то выходит, что, обменявшись в компании парой-тройкой рюмок пития со вкушением закуси, мы, тем самым, духовно роднимся с ним в его царстве небесном!

– Извини, друг, но мне так не кажется. Такая вольная трактовка изречения, может и имеет право на существование, но уж больно она меркантильна. Тот человек высказал эти слова применительно к определенным условиям, а здесь они, как мне кажется, не больно-то совпадают с имевшимися в виду!

– Это ты говоришь о крайне примитивной и убогой публике, ходящих в расписанные, разукрашенные заведения, с кучей чадящих баночками истуканов, изо дня в день, из года в год, из века в век, бормочущих одни и те же слова? Ты эти условия имел в виду?! – с напором взрыкнул Евгений Самуилович.

– Разумеется, – спокойно отреагировал на этот выпад кепчатый. – Ибо сказано было: ешьте хлеб – из этого плоть моя. Пейте виноградный сок – из этого кровь моя. Мы же не думаем буквально исполнять слова, смысл которых «ешьте и пейте тело и кровь мою», всего лишь иносказание, но это иносказание стоит дорогого, ибо завещано нам пить и есть во спасение души и тела! И далее, – от самого Создателя человеков, который говорит в Евангелии: не входящее в уста сквернит человека, то бишь вино и маслины, но исходящее изо уст, – то сквернит человека, ибо чрезмерное алкание ввергает его в скверну и позор!

Мягкий, увещевающий тон мужчины, не возымел должного действия на возбужденного Евгения Самуиловича. Схватив графин, он торопливо сделал из него несколько глотков. С натугой, не успев даже до конца проглотить водку, он просипел:

– Вот что стоит за этим ощущением смысла Бытия, – и тот, сказавший «истина в вине» и другой, объявивший это смыслом приобщения к жизни вечной, определили наше существование до скончания веков. Так выпьем же и вкусим хлебы за то, чтобы познать полноту жизни и ее истинный смысл!

И тут же, в подтверждение своих слов он придвинул к себе все стопки, наполнил их до краев и воскликнул:

– За воинство наше, блюдущих чистоту обряда и таинство двупричастия во имя блага жизни, за его потребность быть сейчас, а не витать в церковных ложных эмпиреях, в ожидании благ царства небесного!

Поведя над столом рукой, он широким жестом пригласил к исполнению его тоста.

Антон, раскрыв глаза, таращился на Брейтбурда, никак не предполагая таких эскапад от своего наставника, вечно пребывающем в саркастически-мизантропическом настроении. Тем временем Евгений Самуилович, распаляясь все более, продолжал декламировать свой манифест.

– Что толку попросту жрать, как свинья, не сопровождая это действо принятием соответствующего количество божественного нектара. Только совместное, единовременное употребление причастного двуединства, – вина и хлеба, делает нас высшими ипостасями образа и подобия Его Всесущности… Вот потому мы и отличаемся от них, низших бестий, жрущих без крови Господа нашего, или алкающих только Его крови, не удосуживаясь поместить этот ингредиент в сосуд тела Его.

Евгений Самуилович говорил все это в крайнем возбуждении, то воздевая вверх руку с указующим перстом, подаваясь над столом, то к Антону, то к нежданному собеседнику, сидящих напротив него. Тот, кивая головой и касаясь руки Брейтбурда, еще более проникновеннее и благостнее говорил:

– Ты абсолютно прав! Твоя удивительно тонкая и глубокая характеристика сути существования человеческого вида, восхищает и заставляет понять, что есть в мире проницательные…

Хотя голос продолжавшего говорить мужчины звучал все тише, и через короткое время совсем пропал, но эхо его отражалось в голове Антона, как стогласие неведомого ангельского хора. Он пришел в себя вдруг, будто ему кто-то шепнул: «Пора, парень, есть дело…».

Антон встрепенулся и огляделся. Напротив него, положив голову на мягкую салфетку, сном почившего после знатного возлияния человека, чуть прихрапывая, лежала голова Евгения Самуиловича. Мужчины в кепке и плаще возле них уже не было. Антон оглянулся на негромкий разговор, слышимый у него за спиной и увидел кепчатого, ведущего беседу с румянощеким, седовласым барменом.

После нескольких минут разговора, на Брейтбурда вдруг напал непреодолимый сон. Мужчина вызвался довезти его до дома с Антоном. Расплатился с Михалычем так, будто они были давно и хорошо знакомы.

– Жаль, жаль студиозо… ; удрученно качал головой Михалыч в ответ на реплику кепчатого. – Мог быть великим музыкантом, а пропал, совсем пропал человек… Барух, – подозвал Михалыч стоящего поодаль официанта, – позови Исаака, надо помочь человеку. Вон, видишь того, за столом, так вот, аккуратненько поднимите его и вынесите во двор и положите в машину вот этого человека.

Михалыч кивнул на мужчину. Тот, прикоснувшись к козырьку кепки, развернулся и подошел к Антону:

– Ну, молодой человек, вы не проследуете со мной в качестве провожатого до дома, где обретается сей уставший муж?

Антон поспешно заверил, что так и сделает. К этому времени два дюжих официанта, как и просил Михалыч, аккуратно подняли бесчувственное тело Евгения Самуиловича и откантовали на заднее сидение «Москвича». Мужчина еще раз подошел к Михалычу, что-то ему сказал, из его ладони выскользнула фиолетового оттенка купюра и на том их общение закончилось.

Антон, следуя за нечаянным доброхотом, подумал, как удачно подвернулся этот товарищ. Не то пришлось бы вызывать такси, возиться с немалого веса телесами дражайшего педагога, потом объясняться с Варварой Александровной по поводу состояния ее обожаемого чада и требовать деньги на оплату такси! Такой ждал его кошмар, если бы не чудесным образом образовался этот любезный мужик.
 
Сидя на переднем сиденье «Москвича», Антон всю дорогу смотрел искоса на мужчину. Он никак не мог отделаться от навязчивого ощущения «дежа вю». Чудилось ему, что он уже знал когда-то этого человека, видел его сухие длинные пальцы, фигуру, одежду и слышал его странную манеру изъясняться…

…не знаю ничего более коварного, что так медленно и беспощадно убивало бы талант… людям природа по-разному дала свой священный дар, – интеллект… одно дело, когда слабый, ординарный ум тонет в бессильном сопротивлении ударам судьбы, но совсем другое дело, и это грустно и печально, видеть, когда талант, способный дать людям искорку божественного света в их безрадостном тернистом жизненном пути, тонет в океане безвольного существования… в свое оправдание они измысливают массу теорий и философских обоснований, но это лишь вопли и судороги болезненной зависимости…

…вот только лицо ускользало из памяти: укрытое густой тенью из-под кепки, оно оставалось загадочным темным пятном.

Глава 13

Как и ожидал Антон, упившийся накануне в дупель Брейтбурд не смог поехать за билетом. Разбудив Антона в половине седьмого утра телефонным звонком, Евгений Самуилович безапелляционно сообщил:

– Я не рано? Вот что, я не смогу поехать за билетом к Кроппу… У меня проблема со временем. Надо поработать над программой… Ты съезди к нему, благо, что он тебя уже знает. Объясни, почему я не приехал сам. Да, и еще, – передай ему, чтобы он обязательно приходил с Татьяной. Я, конечно, позвоню ему насчет этого, но ты на всякий случай упреди его с моей просьбой… Как приедешь, позвони мне, что и как…

Раздирая рот непроизвольными зевками, Антон поморщился и с несдерживаемым неудовольствием прохрипел: «Вот черт! Идиот, сам напросился, теперь получай премиальные…». Ложиться досыпать было уже невозможно. Подвергнув себя водным процедурам и чистке зубов, Антон быстро соорудил на сковороде нечто из нарубленных сосисок с яйцами.

«Три часа, считая эти утренние, выброшены собаке под хвост… Это если Кропп еще будет с утра в Гнесинке… Надо было взять у Брейтбурда телефон и созвониться с Кроппом…».

Вопреки опасениям Антона, Кропп оказался на месте. Объяснив ситуацию, Антон взял билет и помчался назад. Назначенная консультация в консерватории у профессора Герера на пять часов не давала расслабиться ни на минуту. Перед консультацией Антон рассчитывал три-четыре часа провести за инструментом, прорабатывая некоторые сомнительные куски программы. Но мысли крутились только в одном направлении: если он будет идти на поводу у Брейтбурда, то все планы могут гавкнуться щенячьим визгом. Посему он рассчитывал в этот день исчезнуть из поля зрения кого-бы то ни было.

Но все случилось наоборот. Едва он открыл в квартиру дверь, как жена сообщила ему «приятную» новость: его кто-то усердно домогался по телефону. При этом, скроив презрительную мину, ответствовала на вопрос Антона «кто?», ехидным хмыканьем: «Спроси у своих девок, кто из них молчком слюни по телефону пускает!». Антон не стал пререкаться с ней по поводу своего «обаяния» для мифических воздыхательниц, а набрал номер Брейтбурда. 

– Тут такое дело… – в своей обычной вяло-приказной манере протянул Евгений Самуилович. – Завтра люди придут. Надо стол накрыть, а продукты купить некому. Ты, это… подъедь… Варваре Александровне поможешь купить… там, что надо и донести домой… за полчаса успеешь? Жду, пока…

Робкая попытка возразить, что, дескать, у него сегодня день расписан под завязку, ни к чему не привели. Брейтбурд только издал неопределенный звук, что-то между сопением и зевком и положил трубку.

У Евгения Самуиловича его уже ждали. Сам Брейтбурд, в семейных трусах выглянул из спальни, молча бросил взгляд на стоящего в дверях Антона и скрылся. Варвара Александровна, суетливо выкладывая в клеенчатую сумку авоськи и прочую тару, приговаривала: «Ах, как бы чего не забыть! Женечка будет очень расстроен. Вот списочек… Что же еще… Да, вот-вот…», и она вновь бежала на кухню, издавая там озабоченные восклицания.

Наконец, все было собрано, связано и вручено Антону. Само хождение по Горького превратилось в нудное, с постоянными возвратами в магазины за продуктами, которые Варвара Александровна забыла докупить. Затем последовал марш-бросок, если таковым назвать переход семенящими шажками с причитаниями с Горького по Глинищевскому на Пушкинскую с заходами в торговые точки с возвращением назад.

Антона удивило то, что в результате их похода сам по себе закупочно-продуктовый груз был мизерным по весу и объему. Зачем Брейтбурду понадобилось, чтобы он сопровождал его мать для Антона осталось тайной. Но она вскоре разрешилась весьма прозаическим образом. Ничего из того, что требовалось к столу по списку не интересовало Евгения Самуиловича. Поджидая возвращения продуктовой экспедиции, он был уже одет, на его лице замерла официально-нетерпеливое выражение. Едва открылась дверь, он взял за плечо Антона, отвел его в столовую. Приказав поставить авоськи с сумками, он мгновенно прошуровал в их внутренностях. Не найдя искомого, Брейтбурд с плохо скрываемым раздражением спросил:

– Варвара Александровна вина не взяла?

– Я… не знаю… – замялся Антон. – Я стоял в других очередях, пока она мне приносила свертки и пакеты. Народу было пропасть…

– Ладно, – оборвал его Евгений Самуилович. – Я так и знал, что тут будет облом. Вот что, бери деньги, – и он сунул Антону несколько смятых купюр и нетерпеливо подтолкнул его к выходу.

– Иди в Елисеевский, там есть «777» и «Столичная». Возьмешь три портвейна и две «Столичной». Когда возьмешь, позвони мне домой и жди у подъезда. Я выйду. Ну, чего стоишь?! – глянул он на Антона бледно-голубыми глазами так, будто вполне осязаемо выдавливал ими его из квартиры.

По самому поверхностному размышлению Антон понял, что его общество понадобиться Брейтбурду для весьма прозаического дела – собутыльничества. Не желая превращать весь день в подобие миража, вручив вышедшему Евгению Самуиловичу вино-водочные изделия, Антон, отговорившись неотложными делами, решительно отнекался от столь лестного предложения.

Предупредив « солдафоншу», что никакие телефонные звонки его не интересуют, Антон до обеда с напряженным усердием доделывал сырые фрагменты программы. Наскоро проглотив несколько ложек супа, он выскочил из дома и помчался к метро. Беспокойство Антона по поводу замечаний профессора о состоянии экзаменационных произведений свелось всего лишь к небольшим правкам и снисходительному одобрению Герера ее общего состояния. Назвав дату следующей консультации, профессор отпустил Антона восвояси. 
 
Всю дорогу назад Антон размышлял о своем положении в отношениях с Брейтбурдом. Тот, видимо, считая его за дополнительное средство общения в плане пития винища, от которого уже воротило душу, Антон никак не мог придумать, что можно изменить в этом «статус кво». Настырно-безапелляционное пренебрежение Брейтбурда его проблемами стали уже постоянным поводом для раздражения. Но и вместе с тем, что-то трудно уловимое в личности Евгения Самуиловича привлекало Антона к нему. Те часы занятий, когда в Брейтбурде просыпался музыкальный гений, Антон готов был променять все свои часы досуга. Раскрывавшаяся перед ним высочайшая материя музыкального искусства приводила его в состояние восхищенного возбуждения.

А потому концерт, который Евгений Самуилович наметил на послезавтра, Антон ждал, как откровение высшего порядка в мире музыкального Олимпа. Он был уверен, что это так и будет. Когда ему выпадало слушать игру Брейтбурда, Антон забывал только что высказанные в его адрес обиднейшие, до оскорбления всех чувств, слова. Ему было достаточно того, что в его сердце возникало неведомое до сих пор какое-то новое ощущение Бытия.


Весь день, предшествовавшего концерту, Антон трудился не покладая рук в буквальном смысле этого слова. Четыре часа за инструментом сменились напряженнейшими шестью часами сидения в скрюченной позе за столом, вырезая на твердо-упругой поверхности линолеума прихотливые узоры. Сложная вязь оформления билета не представляла для Антона особых трудностей. Он рассчитывал за этот день полностью изготовить клише. Печатать жн билеты особым составом краски, которую изготовлял сам для таких случаев, можно было уже на следующий день.

Сам процесс изготовления клише не был особо труден. Вся его сложность заключалась в том, что глазам нужно было время, для того, чтобы привыкнуть к микроскопическим масштабам вырезаемых элементов. Потому Антону за один присест удалось за рекордно короткое время вырезать самые трудные места.
 
Закончив, он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. В темноте запульсировали бело-красные круги, расчерченные прихотливыми извилинами сверкающих молний. Они были неприятными последствиями перенапряжения глаз. Но это была плата за чувство важности своей миссии и едва уловимого ощущения своего превосходства над остальными простыми смертными.

Антону нравилось это состояние духа. Оно давало ему скрытую уверенность в своих возможностях, некой избранности среди себе подобных. Возникал и еще едва осознаваемый мелкий спектр ощущений, но их Антон не принимал в расчет. Главными были все те же уверенность и избранность. Он чуть позже понял, что эти два ощущения дали ему возможность выдержать огромное психологическое давление его гениального мэтра. Существовать рядом с всеподавляющей, необъяснимой мизантропией Брейтбурда для Антона было тяжким испытанием. Но он сумел найти опору, приспособиться к этому чудовищно-демоническому характеру непризнанного и не реализовавшегося гения.

На следующий день, как и было условлено, Антон появился в квартире Евгения Самуиловича на час раньше. Он должен был смонтировать телефонный разъем для отключения телефона от сети. Брейтбурд не хотел, чтобы во время игры трезвонил аппарат. Закончив монтаж, Антон помог еще кое-что сделать по мелочи и обосновался в гостиной, готовя магнитофон для записи брейтбурдовского концерта.

За полчаса до назначенного времени собрались все. Ждали еще кого-то, неизвестного Антону, но потом, утеряв надежду, стали потихоньку рассаживаться в гостиной. Озабоченный выбором лучшего места для установки магнитофона, Антон суетился изо всех сил, но не забывая при этом искоса наблюдать за расположившимися на роскошном, кремового цвета кожаном диване, гостями.

Рыжебородый, с манерами рафинированного эстета, Шац был сдержан, сух и осторожен в разговоре. Его ответы Кроппу были нейтральны и несли в себе нюанс некой политкорректности. Антон сразу почувствовал его замкнутость, будто этот индивид находился в невидимом, но в крепком коконе отчуждения. Антон догадывался о причинах такого поведения Шаца, делая выводы из обрывков разговоров в отношении этой личности. Но они никак не проясняли напряженность ситуации в отношении самых близких друзей.

Напротив, Татьяна, жена Кроппа, этакая маленькая мышка, изо всех сил желая выглядеть солидной, все же частенько выплескивала наружу свойственную ей живость общения. Не очень привлекательная лицом, она, едва улыбнувшись, становилась миленькой славной девчушкой, которая будто вопрошала своей мимикой: «Ну, что вы? Почему такие серьезные и большие?!».

Кропп, будучи старше всех по возрасту, держался мэтром, что накладывало на него отпечаток покровительственной манеры в разговоре с остальными. Он будто знал эту свою особенность. Поэтому, прикладывал заметные усилия, он старался выглядеть в глазах собравшихся своим парнем.

Антон хмыкнул. Сегодня утром он побывал в обществе этого ледяного айсберга. Обдав Антона холодом, Кропп, не вставая с места, протянул билет и, молча отвернувшись к роялю, продолжил игру. Антон был малым смышленым, а потому, не желая усугублять неловкость, тихо выбрался из класса. Он даже не подумал передавать просьбу Брейтбурда насчет жены Кроппа. «Сами разберутся, что, кто и куда…».

Были тут и еще некоторые личности, вроде Скорикова и Сереги. О последнем Антон знал, что тот ездит к Евгению Самуиловичу из Калуги пару раз в месяц, с намерением подтянуть свою программу до уровня вступительной в Гнесинку. Серега был малый ничего. Когда случалось с ним общаться где-нибудь на вино-водочной сходке в обществе их общего мэтра, то в такие разы питие скрашивалось его живой непосредственностью характера. Случаи из жизни, анекдоты и прочая занимательная трепотня придавали их компании так недостающую в других случаях легкость и непринужденность.

Славка делал вид, что незнаком с Антоном, дабы не бросить тень на свою личность общением с этим обслуживающим персоналом. Он уже определился со своими жизненными планами. Они заключались в намерении получить дальнейшее музыкальное образование в классе Кроппа Владимира Мануиловича. Это было решающим обстоятельством в его отчужденном поведении. Способность Скорикова мгновенно впитывать манеру поведения своего патрона, определила весь спектр демонстрируемого им снобизма и апломба.

К назначенному времени все затихли и сдержанными аплодисментами встретили появление в гостиной Евгения Самуиловича. Тот, чуть наклонив голову, быстрым шагом подошел к роялю. Усевшись, Брейтбурд поднял бледное, в бисеринках пота лицо. Мгновение, – и его руки, взметнувшись над черно-белой палитрой, стали творить откровения Духа. Вот уже не стало за роялем Евгения Самуиловича Брейтбурда.

 По какому-то наитию, едва сдерживая бешеный стук сердца, Антон вдруг совершенно ясно увидел в оболочке знакомого образа, переполненного страданием и высшими страстями, скрытого от всех, другого человека. Белая маска лица того, кто открылся ему сейчас, казалась реинкарнацией композитора, воплощенной в кристально-чистых, блистающих звуках, некогда порожденных им.

Эти звуки перестали быть воспринимаемы, как эфемерно звучащие обертоны. Они заполнили всю комнату зримыми, яркими образами живых картин. Не было в этой комнате ни пианиста, ни инструмента из дерева и стали, – в этом пространстве восседал Демиург, причастивший собравшихся людей к великой тайне красоты звука и гармонии…

Аплодисментов не было. Было мгновение, когда тишина сказала больше, чем самые бешеные, исступленные аплодисменты. Брейтбурд сидел за инструментом, обмякнув и опустив руки. Пот, лившийся градом с его лица, говорил не о том, что игра ему далась трудом и предельными усилиями. В его позе, влаге, струившейся по лицу и прерывистом дыхании все увидели проявление его полного воплощения таланта в отдаче всего себя музыке.

– Браво, браво маэстро… – тихо произнес Кропп и этим прорвал плотину молчания. Все вскочили, обступили Евгения Самуиловича, прикасаясь к его плечам, голове и пожимая вялые, безвольно обмякшие кисти рук. Антон остался чуть в стороне. Он был потрясен мощью и силой воплощения хорошо и давно известных ему музыкальных произведений.

Вдруг Брейтбурд будто очнулся. Он поднял голову, оглядел обступивших его и резко встал. Оттолкнув от себя кого-то, стоящего на пути, он чуть ли не бегом бросился к двери. Рванув ручку на себя, Евгений Самуилович выскочил из гостиной. Варвара Александровна извиняюще подняла руки и прошептала:

– Оставьте его, мальчики, ему сейчас нужно побыть одному. Вы же понимаете, да? Ведь правильно?

Вняв просьбе Варвары Александровны, все остались в гостиной. Ожидание появления Брейтбурда было кратким. Он появился в дверях, блестя мокрым зализом волос и еще более заметным блеском в глазах. Оглядев присутствующих, Евгений Самуилович с привычной ернической интонацией сказал:

– Варвара Александровна, ну что же вы, приглашайте гостей. После такого эмоционального стресса аппетит у них, должно быть, взлетел до небес…

Чуть шатнувшись, Брейтбурд повернулся и скрылся в мягком свете прихожей. Варвара Александровна засуетилась, закружилась вокруг гостей с таким видом, словно снимала с себя вину, не угадав наперед желание сына.

В столовой их встретил яркий свет из бра, развешенных на стенах, люстра, сияя полным набором ламп, словно подчеркивала торжественность момента. Брейтбурд, обосновавшись за столом, не соизволил встать навстречу вошедшим, а, лишь, подняв в руке фужер с ярко-красным содержимым, проговорил:

– Черт побери, где вы там застряли?! Я подумал, что вы все сбежали, побрезговав разделить со мной наше скромное угощение! Давайте, побыстрее!

Антон вдруг понял, что Евгений Самуилович пьян. Ему хватило тех пяти-шести минут отсутствия, чтобы опорожнить бутылку портвейна, теперь притулившейся к ножке стула Брейтбурда. «Такими темпами он через пару десятков минут будет в отключке. Надо где-то пристроится поближе к выходу, не то, чего доброго, заставят нянчиться с ним…». Подгоняемый этими соображениями, Антон осторожно выдвинул стул на край стола и тихонько притих там.

А банкет вдруг будто сорвался с места в карьер. Гости, почувствовав некую нервозность обстановки, старались произносить тосты за талант их самого лучшего друга без передышки, отставляя недопитые рюмки и фужеры в сторонку. «Эпиталамы» сменяли друг друга, становясь все цветастей и пышней. Один Кропп их произнес две-три, особо подчеркнув уникальность дарования их дорогого друга.

Антон видел, как Брейтбурд с каждой хвалебной песней мрачнел, наливался угрюмой бледностью и только по окончании тоста поднимал свою рюмку, глотая водку без закуски. Пили и за Варвару Александровну, которую в перерыве ее суетливых отлучек на кухню, отловили и усадили за стол.

Варвара Александровна, не выдержав напора хмельных капель шампанского, разрумянилась, оживилась и, как следствие этого состояния, поневоле разговорилась, вспоминая дни о балетной поре своей юности. Особое место в ее воспоминаниях занял рассказ о близком знакомстве с Любовью Орловой. Варвара Александровна говорил о ней весьма благожелательно, но все же Антон уловил в ее голосе налет легкого пренебрежения:

– …мы с ней одновременно проходили класс в отделении хореографии Московского театрального техникума. Орлова была тяжеловата в танце, ей с трудом давались даже «па де ша», а про «со де баск» и говорить было нечего. Мы над ней посмеивались, ее это задевало, и она потом мстила…

Брейтбурд стуком вилки по рюмке остановил поток материнского красноречия:

– Варвара Александровна, у нас не вечер воспоминаний. На вашем юбилее мы послушаем вас. Я хочу выпить за славные дни надежд и перспектив, которые… Будем! – коротким восклицанием оборвал он сам себя.

Евгений Самуилович медленно выцедил содержимое фужера и, садясь, едва не упал на сидевшего рядом Кроппа.

– Как ты вовремя подвернулся… – с кривой усмешкой выдохнул Брейтбурд. – Впрочем… ты всегда был под рукой… не то, что некоторые… норовили эту руку вывернуть, да посильнее, чтобы не… конкурентов не было!

Евгений Самуилович тяжелым кивком обозначил, к кому он адресовал свои слова. На другой стороне стола, с каменным выражением лица приподнялся Шац. Он скомкал салфетку, заткнутую за воротник, отставил стул и, намереваясь выйти из-за стола, был остановлен рявкнувшим во весь голос Брейтбурдом:

– Куда?! Ты чего… сбежать хочешь?! И что ты этим докажешь?! Дело уже сделано и быльем поросло! Садись, садись… Может, твое присутствие мне даже приятно…

– Женя, перестань, ; мягко придержал его руку Кропп. – К чему эти нервы! Ты же знаешь, что Саша не был виноват в том, что так все случилось. Пожалуйста, успокойся.

Вскочившая Татьяна, приобняв сзади Брейтбурда за плечи, сыпала междометиями, вроде: «Ну, ну… все, все… ах ты, господи… не стоит, не надо…».

Тем временем Варвара Александровна, наклонившись к Шацу, расстроенно говорила что-то. Тот, с закаменело-официальным выражением лица, мелкими кивками делал вид, что согласен с ней. Но Антон видел, как его пальцы судорожно сжимали подлокотник полукресла. Казалось, все снова приходит в нормальное течение банкетного вечера, но раздавшийся яростный вопль Евгения Самуиловича подвел черту под этим благородным собранием:

– Идите вы все к черту! Что меня утешать… бездари! Только и можете, что копировать, да подражать! Своего нет ничего, особенно у этого… рыжего! Он-то знает себе цену ; полкопейки на миллион! Идите все отсюда, вон!..

Брейтбурд вскочил, с грохотом опрокинув стул, и, едва держась на ногах, выбрался из комнаты. Варвара Александровна вскрикнула, бросилась было за ним, но, остановившись, медленно осела на стоявшее у двери кресло:

– Простите его, мальчики! Он пьян… Он никогда не думал так о вас, но ему очень плохо, очень!

Слезы текли из ее покрасневших глаз, орошая бледные, морщинистые щеки. Все присутствующие молчали. Наконец Кропп, обернувшись к Татьяне, сказал ей что-то вполголоса. Та, взяв Шаца под руку, торопливо вышла с ним из столовой. Кропп подошел к обмякшей Варваре Александровне и взял ее за руку:

– Успокойтесь, пожалуйста, прошу вас. Это не страшно…

Он вздохнул и, будто говоря в сторону, добавил:

– Страшно другое… такой талант гибнет, и никто не в силах это остановить. Мы старались, и вы многое делали, но…

Он умолк, потом еще раз сжал руку Варвары Александровны и сказал:

– Крепитесь, так уж случилось. Мы пойдем, я вам позвоню завтра. У нас с Женей еще есть дела. Надеюсь, он будет в полном порядке. До свидания.

Он вышел. За ним, как из пращи, сорвался Славка. Сергей озабоченно прошептал:

– Надо и мне делать ноги. А то поздно, опоздаю на электричку. Пока.

Антон кивнул и подошел к матери Брейтбурда:

– Варвара Александровна, нам надо идти…

Та, не поднимая головы, тихо сказала:

– Да, да, идите, конечно…

И тут же, будто спохватившись, попросила:

– Антон, погодите, вы могли бы завтра прийти к нам к девяти часам? Понимаете, у нас завтра годовщина смерти Жениного папы… Он потому и концерт свой сегодня устроил… в память нашего дорогого Самуила Яковлевича. Десять лет уже, как его нет…

Антон, несмотря на срочные дела, намеченные на завтра, не решился отказать ей:

– Конечно, Варвара Александровна! Я постараюсь быть у вас к девяти. Только вот… как Евгений Самуилович?.. Сможет ли он… поехать? После сегодняшней нагрузки…

– Ничего, ничего, – поспешно ответила Варвара Александровна. – Я потому вас и прошу, что нам нужно кое-что привезти на кладбище. Обновить и починить. Если Женя не сможет все нести, вы ему поможете. Я вас очень прошу, Антон!

– Не волнуйтесь, я непременно приеду…   
 
 
На следующий день поездка на кладбище на могилу отца все-таки состоялась. Евгений Самуилович был бледен, скучен и, по своему обыкновению, вял. Морщась, он перекладывал сумку из одной руки в другую, сопровождая все это кряхтеньем. Сумка была не ахти какого веса, но Антон видел, что и это для Брейтбурда было обременительно. Иногда он одной рукой прижимал бок и так некоторое время шел. 

Всю дорогу Евгений Самуилович больше молчал, вытирая платком обильный пот со лба. Иногда он спрашивал мать о каких-то домашних делах, уточнял, не забыла ли она чего, на что Варвара Александровна, с явной тревогой в голосе отвечала, что ничего не забыла, взяла и продукты, и деньги и прочие, нужные вещи. Чуть спустя сидя в маршрутном автобусе, идущем до кладбища, Брейтбурд несколько оживился, достал из кармана четвертинку и сделал глоток.

Антон видел, что «колотун» постепенно стал оставлять бренное тело страдающего страшным похмельем бедолаги. Но, видимо, какая-то угнездившаяся внутри отравленного лошадиной дозой спиртного болячка, доставляла Евгению Самуиловичу заметное беспокойство. Он то откидывался на спинку кресла и замирал, болезненно морщась, то съеживался, будто придавливая этой позой мучившее его ощущение.

Приканчивание мелкоты в виде четвертинки, не принесло Евгению Самуиловичу облегчения. Он стоически переносил болезненные ощущения, терзающие его. По счастью, автобус свернул с трассы и минут через пять уже въезжал ворота кладбища. Едва они покинули вместительное чрево «Икаруса», как Евгений Самуилович, что-то буркнув, сорвался с места по направлению к общественному туалету.

Варвара Александровна, опустив на землю пакеты, сказала:

– У него случается такое, Женя уже давно испортил себе желудок. Вот ему приходиться терпеть в дороге эти неудобства, – добавила она со вздохом.

– А до участка далеко идти? – поинтересовался Антон после того, как издал несколько сочувственных звуков.

– Минут пять или шесть.

Заметив возвращающегося сына, Варвара Александровна подхватила сумку и пакет. Антон, сдвинув сумку на колесиках, до отказа забитую разными баночками, пакетиками, горшочками с цветами и прочими причиндалами, двинулся за Варварой Александровной по направлению к Евгению Самуиловичу, застывшему на повороте главной аллеи. Подойдя к сыну, Варвара Александровна обеспокоенно заохала:

– Что, Женечка, опять болит?

– Пойдем, – буркнул Евгений Самуилович и указал на конторку выдачи инвентаря:

– Иди, возьми лопаты. Я потихоньку пойду вперед. Антон тебе поможет.

Он повернулся и двинулся вдоль аллеи, как-то скособочившись, будто кто его стянул с одной стороны ремнями. Варвара Александровна удрученно покачала головой:

– Губит он себя, боже мой… ; и что-то проговорив про себя неразборчивое, сказала:

– Пойдемте, Антон. Я возьму лопату и ведро. Вы уж простите, Женя сегодня совсем не может ничего делать. У него разболелся бок.

У конторки она подозвала одного из рабочих:

– Скажите, вы не могли бы нам помочь на участке? Кое-что убрать, привезти песка и земли? Я заплачу, сколько нужно!

– Не беспокойтесь, уважаемая, что надо – сделаем. Лопату, ведро надо?

– Да, да, – поспешно кивнула Варвара Александровна. – Нам нужно привезти песка и земли. Я не знаю, где их взять…

– Будет вам песок и земля! Куда подвезти?

Варвара Александровна назвала номер участка и спросила:

– Как вас зовут?

– Нас зовут Моисеичем, уважаемая. Вы идите, я минут через пятнадцать подойду.

Захоронение искали недолго. По всему было видно, что тут никого давно не было. Варвара Александровна, сокрушенно покачивая головой, запричитала: «Все нет времени. И ехать трудно, и собраться… Вот он так заброшен…». Поглаживая плиту, на которой еще были видны полустертые, когда-то написанные бронзовой краской слова «Брейтбурд Самуил Яковлевич» и профиль полнощекого мужчины, Варвара Александровна утешительно приговаривала: «Вот и я. Прости, Самуил, что долго не была. Мы с Женечкой все сейчас поправим…».

Тем временем Евгений Самуилович, не обращая внимания на причитания матери, распотрошил коляску и сумки, выложив все на стоящий рядом с оградкой стол. Усевшись, он разложил привезенные съестные припасы. Из недр сумки была извлечена бутылка водки, открыта баночка с корнишонами и присоединена к сему натюрморту пузатая рюмка этак граммов на сто. Не говоря ни слова, Евгений Самуилович совершил обряд принятия поминальной стопки, и, выдохнув, сказал весомо и безоговорочно:

– Варвара Александровна, вы особо не напрягайтесь… Антон, малый сильный и проворный, сделает все, как надо. Он еще и художник, так что подновит плиту в лучшем виде. Так ведь, Антон?

Сделав вид, что слова Евгения Самуиловича не вышли за рамки приличной просьбы, Антон пробурчал некие звуки, означающие согласие. Варвара Александровна была более тактична и деликатна, когда высказала свое мнение:

– Женечка, Антон нам и так помог больше, чем надо! Я договорилась с рабочим, он сейчас подойдет и сделает все, что надо по уборке. А Антон, если ему будет нетрудно, подновит, как ты сказал, буквы и рисунок.

И тут же, словно в ответ на ее пожелание, появился рабочий, кативший перед собой тележку с горкой песка и мешком, наполненным еще чем-то.

– Ну что, уважаемая, что будем делать?

– Моисеич, вы видите, как все осело и заросло? Надо все перекопать вокруг цветничка и засыпать песком. А на цветничок земли наложить побольше. Я там буду цветы высаживать. Вы не принесете воды?

– А чего не принести, – добродушно отвечал Моисеич, – принесем …

– Эй, мужик, подойди на минутку, ; окликнул Моисеича Брейтбурд.

Моисеич не спеша разгрузил тележку, отставил лопату и снял мешок. Вытерев руки, он обошел ограду и остановился у стола:

– Что, приятель скажешь?

– Ты, это… примешь чуть-чуть, для пользы дела?

Евгений Самуилович взялся было за бутылку, но Моисеич остановил его:

– Потом, приятель, закончим, тогда и побалакаем.

– Как знаешь, ; сразу потеряв интерес, буркнул Брейтбурд.

Моисеич повернулся к Варваре Александровне:

– Уважаемая, я привезу воды, возьму вашего паренька, – он указал на Антона, ; чтобы не ездить два раза. До воды у нас сейчас далековато идти.

– Конечно, вам лучше знать, – согласилась Варвара Александровна. – Я пока разберу цветы и тут приберусь.

Моисеич кивнул Антону:

– Поехали сначала в конторку, возьму баклагу побольше.

– Кто он тебе? – спросил Моисеич, едва они отошли от участка.

– Мой преподаватель. Я у него уроки беру.

– Плох твой преподаватель, совсем плох, – покачал головой Моисеич.

– Как это плох?

– Порченый снутри он сильно. Сразу видать, зашибает крепко.

– Как это вы узнали? – удивился Антон.

– А-а, чего тут узнавать! Разве не так? Я человек бывалый, и не таких видел.

– Ну, да, есть такое. Любит портвейн и водкой балуется, – усмехнулся Антон.

– Вот-вот, и я об этом, ; ответил Моисеич. – Его бы полечить, да, понимаю, это уже без пользы! Траченые водкой мозги не опреснишь!

Моисеич глянул на Антона:

– Ты сам-то как к этому делу? Не балуешься?

Антон несколько озадаченно пожал плечами, что за дело этому кладбищенскому до его жизни? Но вежливо и коротко, будто кто-то велел ему, ответил:

– У меня все нормально. Не страдаю от такой жажды.

– Молодец! – кратко резюмировал Моисеич. – Ты парень молодой, будет обидно, если и ты сюды ляжешь до срока. Вона, глянь, – через кажные две-три могилки молодые пареньки лежат. А все почему? Вот то-то! Сюды молодых водить на экскурсии надо, чтобы читали года на памятниках и страху набирались…

Моисеич замолчал и уже не сказал до самого возвращения к могиле отца Брейтбурда ни слова. Варвара Александровна к их возвращению успела очистить захоронение от сора и листьев. Моисеич шустро высыпал из мешка привезенную землю на цветник, разровнял ее и занялся подсыпкой песка внутри ограды. Варвара Александровна, опираясь одной рукой на угловой столбик, заведя другую за спину, оставаясь в полусогнутом состоянии, молча наблюдала за действиями рабочего.

Антон, сидя на скамейке, смотрел на Евгения Самуиловича. Тот, закрыв глаза, откинулся на спинку и делал вид, что спит. Но тяжелое дыхание и хрип, исходивший из недр его туловища, говорили Антону, что Брейтбурду приходиться перебарывать свои болезненные ощущения. Чуть погодя он приоткрыл глаза, выдохнул и спросил:

– Ну, все, закончили, что ли?

– Почти. Сейчас подкрашу бронзой буквы и профиль на плите и тогда все.

– А… ладно. Налей мне водки чуть и там… в сумке, кусок курицы… Подай…

Пока Антон копошился, Моисеич закончил работу, вымыл руки и подошел.

– Ну, что, хозяин? Могу составить компанию. Пусть паренек заканчивает, а мы побалакаем чуток.

Брейтбурд анемичным движением пальца указал на место подле себя: 

– Садись… Сам наливай, сколько тебе надо…

Моисеич опустился на краешек скамьи, плеснул в стакан и молча выпил. Отщипнув от курицы, он сказал:

– Здесь не чокаются. Ты-то сам что, не будешь?

Брейтбурд сморщился и отрицательно повел головой:

– Пропущу. Не обращай на меня внимания. Можешь повторить. Я чуть позже…

– Не меня это касается, но вы бы отставили это дело на потом. Я вижу, худо вам.

Евгений Самуилович глянул на Моисеича и скривился в усмешке:

– Что, так заметно?

– Да уж куда заметнее, – с определенной интонацией ответил Моисеич.

– Ничего, у меня бывает такое. Поболит и перестанет. Тут уж как выпадет. Судьба-злодейка всегда застает в неудобное время.

– Оно-то так, – согласился Моисеич. – Только вот эти неудобные времена мы сами готовим, а судьба что, – где проруха, там и сюрприз от нее можно огрести по-полной.

– Чего так мрачно! Мне плевать на ее уловки. Я сам себе хозяин…

– Не, приятель, очень часто бывает так, что хозяевами над нами становятся наши привычки. Я видал многих, да тут их полно таких – и жизнь удалась, и деньжонок куча и баб не перечесть, а раз, – и приехали. А все почему? Мужик не совладал с привычкой погулять всласть и кранты!

– М-да!.. Правду говорят, что кладбищенские самый мрачный народ на свете… – съязвил Брейтбурд. – А сам, я смотрю, любишь заложить, вон вторую дозу наливаешь!

– Мне можно, – ухмыльнулся Моисеич. – У меня иммунитет к этому. Думаю, ты догадываешься, почему?!

– Да уж догадываюсь! Много ума не надо. Давай примем за твой иммунитет, раз он такой особенный!

Евгений Самуилович не дожидаясь ответа, налил почти полную стограммовую рюмку и залпом глотнул все. Не успел он поставить ее на стол, как вдруг побледнел, схватился за живот, осел всем телом, и крупная испарина проступила на лице. Затем он застонал и уткнулся лицом в покрытую линолеумом столешницу. Продолжая стонать, Евгений Самуилович от сильной боли стал судорожно перебирать ногами, на краткий миг повергнув своим состоянием всех в ступор.

Первой очнулась Варвара Александровна. Бросившись к сыну, она откинула его на спинку скамьи и затормошила:

– Женя, Женечка, что с тобой, скажи!..

– Живот режет… – едва простонал Евгений Самуилович.

Моисеич повернулся к Антону:

– Печень у него прихватило. Положите его на скамейку, а я в контору, вызову скорую…

Минут через двадцать пять-тридцать в конце аллеи показалась скорая. Антон выбежал ей навстречу. Фельдшер, особо не задерживаясь, скоро выяснил что случилось, занесли Брейтбурда в машину. Варвара Александровна, бледная, с трясущимися руками, едва проговорила:

– Господи, случилось же такое! Я с Женечкой поеду, а вы заберите, пожалуйста, все с собой, что не сможете, оставьте…

Антон уверил ее, что все соберет и увезет к себе домой. Проводив машину, он сгреб в коляску все со стола в один пакет и, ни секунды не задерживаясь, заторопился к стоянке автобуса. Подходя к воротам, Антон услышал, как его окликнули:

– Ну, что, как твой педагог?

Обернувшись, он увидел Моисеича, сидевшего на лавке с двумя рабочими.

– Сказали, что печень воспалилась. Его мать уехала на скорой, а я собрал их шмотки и домой. Слушайте, мужики, тут осталась бутылка водки, почти полная и «Агдам». Возьмете? Я не хочу их оставлять, сам не буду, дел полно, некогда. Ну, как, возьмете?

Мужики оживились, захлопотали при виде появившихся бутылок. Антон присовокупил к этому добру оставшуюся закуску, чем совершенно покорил мужиков. Они сердечно пожелали ему всего наилучшего и распрощались.

Вечером Антон звонил несколько раз Брейтбурду домой, но на звонок никто не ответил. И только наутро ему позвонила сама Варвара Александровна. Ее усталый и потерянный голос лучше всего сказал Антону о ее состоянии. Она в двух словах сказала, что Женя лежит под капельницей. Если все будет хорошо, он выйдет из больницы не раньше, чем через десять-пятнадцать дней…

Глава 14

В палате было сумрачно и холодно. Обложные облака скрыли свет, отчего палата казалась наполненной безжизненными окатышами, угадывающимися под одеялами. Брейтбурд лежал около двери. Едва Антон вошел, тотчас же окликнул его:

– Я здесь…

И хотя голос его был слаб, но, как послышалось Антону, в них сквозила изрядная доля плохо скрываемых претензий. Темные круги под глазами говорили о том, что ночь далась Евгению Самуиловичу нелегко. Но это было обманчивое впечатление. Натура неистового ниспровергателя жизненных устоев осталась в том же состоянии отрицания больничного метемпсихоза. И стоило Антону заговорить, как он тотчас же почувствовал этот пламень, сжигающий изнутри могучую натуру:

– Здравствуйте, Евгений Самуилович, как ваше самочувствие сегодня?

– Жаль, что у некоторых в их примитивных мозгах нет ни капли здравого смысла! – раздраженно хрипанул Брейтбурд. – Иначе они не задавали бы таких идиотских вопросов! Как ты думаешь, что мне сейчас нужно больше, чем все эти процедуры и таблетки?

Евгений Самуилович уставился бледно-голубым взором на Антона. Его выразительнейшая гримаса отображала такую живость чувства, что Антон понял – ментор окончательно вернулся к будням обрыдшего бытия. Он тут же вспомнил все предупреждения насчет просьб Евгения Самуиловича, – как бы он ни умолял, грозил и требовал принести ему любое количество алкоголя, – ни в коем случае этого не делать. Тот не замедлил подтвердить опасения всех заинтересованных лиц.

– Ты вот что, сходи в магазин, тут рядом, мои соседи рассказали, и купи что-нибудь из красненького!
 
– Евгений Самуилович! Я непременно исполнил бы вашу просьбу, да меня предупредили, чтобы я, когда пойду к вам, не брал с собой деньги! Так что у меня сейчас нет ни копейки.

– Вот сволочи! И Валька, подлая баба, туда же! Все их хренова забота! А то, что я здесь валяюсь, как пустой пузырь, их не волнует! Сговорились, гадюки! Ну, Валька, погоди!

Последняя мультфильмовская реплика, выданная на эмоциональном накале с зубовным скрежетом, напомнила Антону его первую встречу со столь ненавистным Евгению Самуиловичу, человеком.

В одно из посещений своего болезного препода Антон обнаружил рядом с ним удивительное существо, никак не вязавшееся в сочетании с менталитетом Евгения Самуиловича. Генеральной особенностью менталитета Брейтбурда была гендерная тема, вернее, ее полное отсутствие. Любое начало разговора или упоминание о женском поле вызывало на его лице сардоническую усмешку. Хотя пройтись по особенностям женского естества он был не прочь, как-то по-особенному смакуя скабрезные анекдоты на эту тему…

Евгений Самуилович был не один. Возле него восседала в позе фараона сухопарая, с длинным, костистым лицом девица, – типичный образец английской леди. На ее тонких губах застыл вечный скепсис, должно быть, означавший сакраментальное: «Да, я такая! Ну и что?». Завидев Антона, девица поднялась:

– Евгений, я пойду. Завтра приду пораньше. Принесу то, что лечащий врач разрешил.

– Подожди. Надо как-то устаканить общение между вами. Антон, познакомься, это моя невеста.

Брейтбурд помолчал, все так же глядя в стену, потом добавил с видимым безразличием, нисколько не озадачиваясь присутствием предмета столь деликатного разговора:

– Как выйду отсюда, зарегистрируемся… Ты у нас будешь свидетелем. Думаю, процедура тебе знакома, так что проблем с этим я не вижу.

Несколько ошарашенный ситуацией и свалившимся на него внезапным предложением, Антон едва нашелся, чтобы сказать что-либо соответствующее. Не желая усугублять подавленное настроение своего наставника, как можно более прочувствовано ответил:

– Да… хорошо, Евгений Самуилович… Как надо будет, я приду.

Брейтбурд не соизволил ответить ему. Глянув на свою будущую супругу, приказал:

– Иди, Валь… Скажи Варваре Александровне, чтобы позвонила Кроппу насчет концерта. Все остается в силе.

– Она уже звонила, – не опуская головы, одними глазами дав знать, что ее ответ предназначен лежащему где-то внизу ее будущему мужу.

– А ты еще раз скажи, не помешает… Знаю я этого рыжего шустрика… небось, гнездо уже свил около Володьки. Ну, иди…

Странность в только что разыгравшейся сценке, привела Антона в недоумение. Насколько он знал, на протяжении нескольких месяцев весьма тесного знакомства с Брейтбурдом, никаких Валентин у него не было и в помине. Но, судя по репликам, их отношения были вполне устоявшимися, будто их связывало довольно длительное и тесное знакомство.

Отбыв свое под капельницами и лечебными процедурами Евгений Самуилович через неделю вышел из больницы, по его выражению, «свеженьким, как огурчик». Не откладывая в долгий ящик свои обещания, Брейтбурд приступил к исполнению знаменательного события в своей жизни. Впрочем, знаменательным оно было для его немногочисленной родни, исчисляемой по некрасовской формуле: «мать да невеста».

Устрашенные обещанием любимого мужчины, – «в два дня не уложитесь – к черту эту свадьбу!», они закрутились наподобие бешеной карусели. Сам же Евгений Самуилович только отсчитывал время до назначенного срока регистрации, используя его на полный диапазон своих возможностей: между примерками свадебного костюма и уточнением продуктового списка оттягивался любимыми напитками, преимущественно красных оттенков. Когда мать, со страдальческой судорогой на лице пробовала урезонить свое неразумное дитя, Евгений Самуилович весело отшучивался: «Ты что, не видишь, чем мне приходиться успокаивать свои нервы! Тут градусов кот наплакал!», и совал ей под нос бутылку плодово-ягодной настойки.

Варвара Александровна, горестно вздыхая, переводила разговор на животрепещущую тему, озабоченно докладывая, что сделано и что еще предстоит осилить до назначенной даты регистрации. Брейтбурд морщился и уходил от хлопотной обузы своим резонным замечанием: «Мать, это надо тебе и Валентине! Меня устроят все ваши приготовления».

Антон в эти дни редко виделся с Евгением Самуиловичем. Занятия по понятной причине откладывались. В ответ на настоятельные просьбы являться к ним домой с утра для различных вспомогательных работ, вроде беготни по магазинам, Антон отговаривался страшной занятостью по изготовлении билетов. К этим аргументам он присовокуплял нагрузки, связанные с экзаменационными хлопотами и консультациями.  Антон не лукавил, по крайней мере, до конца. Изготовление билетов требовало времени, а оно с крайней неохотой отрывалось от напряженного графика подготовки к экзаменам.

Евгений Самуилович, несмотря на свою загруженность приготовлением к свадьбе, прекрасно помнил о предстоящем театральном событии. Каждый его звонок непременно содержал риторический вопрос: «Когда он будет лицезреть билеты?». Антон, доведенный до нервического ступора этим категорическим требованием чуть было не сорвался в последний раз, Усилием воли он сдержался, – не стоило портить отношения с Евгением Самуиловичем под конец. Билеты он практически изготовил, осталось их досушить и поставить штампы. Судьба и так ему сделала роскошный подарок, – изолировала его настырного пастыря на неделю, уложив на больничную койку.

И только билеты дозрели, Антон с легким сердцем позвонил Евгению Самуиловичу. Тот, не тратя ни единого лишнего звука, обронил всего три слова: «Через час у подъезда…». Антон понял, что им предстоит какая-то вылазка. Судя по тому, что Антон вез билеты, Брейтбурд, видимо, решил навестить Кроппа, отдав тому обещанные презенты. Но дело обернулось гораздо круче, чего Антон, зная сложные взаимоотношения Евгения Самуиловича со своими приятелями, не мог и представить.

В дороге Евгений Самуилович был хмур и, вместе с тем, будто заряжен сверх меры нервной энергией. Антон почувствовал это уже в первые минуты. Коротко кивнув ему, Брейтбурд забрал пачку завернутых билетов и кинул в сумку. Антона удивило то, что он даже не взглянул на них. Но решив, что такое доверие к его работе стоит дорогого, не стал ничего выяснять.

Евгений Самуилович сам решил прояснить свое взвинченное состояние. Не поворачивая головы, он спросил:

– Что скажешь по поводу моей женитьбы?

И тут же, не дав Антону раскрыть рта, начал веско и убедительно:

– Хочу упредить твои соображения на этот счет. Мне женитьба нужна, как зайцу стоп-сигнал. Но, чтобы ты не зарывался в своих предположениях на этот счет, скажу только, что мое решение связано с сугубо меркантильными соображениями. Ты малый сообразительный и, наверное, заметил, что наши отношения с Валентиной трудно назвать даже дружескими. Это всего лишь деловые отношения. Чтобы ты не ломал голову, откуда взялась такая-сякая Валентина поясняю, что в бытность моего преподавания в Дальневосточном институте культуры, она была моей студенткой. Ничего между нами особенного не было, – так, один вечерок с грехом пополам случилось поблудить. А она вообразила, что я тот самый самец, которому плевать на ее прелести, а есть только нужда в случках взамен на обслуживание моей личности.

Ты ее видел, – там действительно трудно на что-то польститься, но недавний случай многое решил. Я здоровее не становлюсь, а, учитывая мои привычки и образ жизни, может так случиться, что я сковырнусь, если не надолго, то навсегда. А Варвара Александровна тоже ни здоровьем, ни бодростью духа не блещет, – гипертония и куча других болезней могут ее промучить не один год. Сам понимаешь, если я буду полной развалиной или того, к праотцам отправлюсь, то за мной и за ней нужен будет уход. А кто ей его предоставит? За наличные можно все, но ее пенсия… Дальше понятно? Так и останется моя старушка гнить в одиночестве…

– А что ваши родственники? Неужели нет никого? – осторожно спросил Антон.

Брейтбурд саркастически хмыкнул:

– Нет, таких родственничков нам не надо. Они живо определят Варвару Александровну в какую-нибудь богадельню, из самых дешевеньких, а значит, похожих на легальный концлагерь. Нет, это сразу отпало. А с Валентиной у нас просто. Мать позвонила ей на другой же день после моей госпитализации и передала мою просьбу. Валентина, не будь дурой, как только услышала условия нашей сделки, на другой же день самолетом была в Москве. Утром следующего дня она прискакала ко мне вместе с матерью, и мы обговорили все пункты нашего соглашения. Тебе интересно, что это за соглашение?

– Да конечно же! – изобразив живейший интерес на физиономии, ответил Антон и тут же был ознакомлен с главными положениями договора между Евгением Самуиловичем и Валентиной.

Брейтбурд не стал особенно нагружать Антона мелочевкой, перечисленной в упомянутом документе, а тезисно изложил главные положения этой странной бумаги: если Евгений Самуилович паче чаяния захворает, то за ним нужно будет ухаживать; мать стареет и ей тоже нужна помощница; по договоренности, в экстремальных случаях, (его смерти) Валентина, уже в статусе законной супруги, ухаживает за его матерью; в обмен за это она получает в наследство квартиру и прописку, а до этого живет на птичьих правах, то бишь, на временной прописке.

Брейтбурд перевел дух и добавил, что об этом они, как и положено, составили нотариальную бумагу. Антона порядком утомило его нудное брюзжание. Он искренне обрадовался, что эти пятнадцать минут, показавшиеся ему остановившимся мировым временем, наконец-то подошли к концу. Он с облегчением выскочил из вагона метро. Поначалу Антон был несколько удивлен, что его предположение насчет цели поездки не местопребывание Кроппа, но решил не заморачиваться лишними мыслями.

Поднявшись по переходу, Брейтбурд, нисколько не замешкавшись, с уверенностью сыщицкой собаки отправился по знакомому маршруту. Минут через пять они оказались перед домами, весьма знаковыми для этого проспекта. Нырнув в проезд, Евгений Самуилович с угрюмой миной обернулся к Антону:

– Сейчас посмотришь, как жили совковые буржуи в сталинские времена.

Подъезд, куда они вошли, встретил их, против ожидания, казенно-стандартным интерьером, никак не гармонировавшим с просторной кубатурой его размеров. Антон ожидал, что тут их остановят бдительные охранники, каких он видел в подобных местах. Так и случилось. Крепкий дядька вышел из будки, сверился с документом, который Брейтбурд, видимо, заранее припас. Удостоверившись, что перед ним не воры-домушники, не медвежатники или квартирные аферисты, он кивнул и скрылся в своей стеклянной будочке.

  На звонок долго не открывали. Потом за дверью послышались неопределенные звуки, створка двери, больше похожая размерами на ворота, медленно отошла. За ней стояла молодая девушка в чепчике и в тон ему белоснежном переднике. Отступив вглубь квартиры, она произнесла приветливым колокольчиком:

– Прошу вас, проходите.

Не обратив никакого внимания на девушку, Брейтбурд с насупленным видом, едва не оттолкнув хрупкое создание, быстро прошел внутрь:

– Александра позови.

– Одну минуту, – и девушка легкой сильфидой скользнула в одну из комнат, из которой едва слышно доносились рояльные пассажи. Не прошло и минуты, как она снова показалась из комнаты и, подойдя, пропела:

– Он сейчас выйдет. У него ученик. Вы пройдите в гостиную…

Евгений Самуилович хмыкнул, и, не спрашивая, в какую комнату пройти, уверенно направился к одной из нескольких, окружавших периметр огромной прихожей. Антон неуверенно шагнул за ним, но Евгений Самуилович, заметив некоторую его оторопь, смешком исправил ситуацию:

– Не тушуйся, мой друг, это не его квартира. У него есть знаменитая тетка, считай, что владелица своего личного театра, есть такой – Музыкальный театр юного зрителя. Она вроде его основательница и пожизненная руководительница. Так что наш голубок тут на птичьих правах. В своей квартирке, с родителями, ему, видишь ли, тесно и неловко. А тут хоромы, есть чем пустить пыль в глаза. 

Не успели они расположиться в кожаных креслах, как дверь отворилась и вновь показалась юное создание в чепчике:

– Не желаете ли чаю?

– Тащи, – не замедлил с ответом Евгений Самуилович. – И вот что еще, девушка, плесни мне туда граммов пятьдесят коньяку. Моему другу и сахарок сойдет. Ну, живенько!

Девушка упорхнула, а Брейтбурд с довольной усмешкой проговорил:

– Ха! С этого буржуя хоть шерсти клок!

Едва посетители этой роскошной гостиной, уставленной сплошь фарфором, мелкими безделушками, и шкафами, сквозь стекла которых тусклым золотом отсвечивали корешки старинных фолиантов, а вазы, то тут, то там стоявшие на изящных столиках были заполнены цветами, то ли настоящими, то ли искусственными, (Антон не успел разобрать), закончили чаепитие, в дверях показался с дежурной улыбкой Александр.

– Рад видеть! Что привело тебя, Жень, в такую рань? Обычно ты заваливался не раньше трех-четырех часов!

– Ну, то было раньше, а сейчас дела. Как я слышал, твоя благодетельница в отъезде, на гастролях?

– Есть такое… – неопределенно пожал плечами Александр.

– Я к тебе вот зачем. Про приезд Ла Скала ты уже знаешь. Через неделю дают «Сельскую честь». Так вот, хочу спросить, у тебя есть билет на него?

Шац, чуть подумав, отрицательно покачал головой:

– Натальи Ильиничны нет, стало быть…

– Можешь не продолжать, – оборвал его Брейтбурд. – Вот за этим я к тебе завалился. У меня образовалась восхитительная возможность достать билеты на все спектакли итальянцев. Могу сделать тебе роскошное предложение. Ты выделяешь мне средства, разумеется по спекулятивной цене, а я с помощью вот этого парня, кстати, мой ученик, достаю тебе билетики. Ну, как, проханже?

Шац вновь неуверенно склонил голову к поджатым кверху плечам:

– Не знаю…

Евгений Самуилович, не давая ему опомниться, залезть в голову подозрительным сомнениям, оборвал его решительно и безапелляционно:

– Как знаешь, только это дело горящее. Если ты сейчас не определишься, то такая исключительная возможность уплывет и ручкой сделает на прощанье, ведь так?

Брейтбурд резко обернулся к Антону. Тот, застигнутый врасплох, энергично закивал головой:

– Да, точно. Мне дядя сказал, чтобы ему позвонили до одиннадцати часов.

– Слышал?

– Ну, что ж, а сколько можно взять билетов еще, кроме, как для меня?

– Сколько тебе надо, столько и получишь! Иди, высчитай сумму и напиши количество билетов. Завтра Антон завезет тебе их сюда.

Оставшись одни, Брейтбурд знаком дал понять, чтобы Антон не раскрывал рта и прошептал:

– Сейчас возьмем деньги и уйдем. Ты теперь только молчи, говорить буду я, если что возникнет. Понял?

Антон кивнул головой.

Через пару минут Шац вернулся, держа в руках небольшой листок.
– Здесь все я написал. Вот деньги.

Брейтбурд взял купюры, пересчитал и коротко кивнул:

– Что ж, поздравляю с удачной сделкой. Сейчас пол-Москвы желало бы оказаться на твоем месте. Ну, ладно, мы погнали. Как говорят деловые люди, – время-деньги!

Оказавшись на проспекте, Брейтбурд как-то ернически хохотнул.

– Вот теперь порядок! Долго же придется ему выуживать свой должок!

Антон не понял смысла слов Евгения Самуиловича, а спросил его о том, что чуть раньше привело в недоумение:

– Евгений Самуилович, почему вы взяли с него деньги за билеты на спектакли, на которые у нас нет даже образцов?

Брейтбурд глубоко вдохнул и на выдохе изобразил какое-то козлиное мемеканье:

– Видишь ли, мой славный друг Антон, – закончив свою руладу ответил Евгений Самуилович. – Во-первых, кто тебе сказал, что я собираюсь отдавать ему билеты? Он недостоин такой милости. Потом, в ответ на его претензии, я верну ему деньги и только. Ну, не получилось! Бывает же такое?! И во-вторых: если бы на месте Шаца был бы ты, или кто-то другой, то мне бы и в голову не пришло бы проворачивать такую аферу, как с моим дорогим старинным приятелем Александром. Понимаешь, мой малосведущий в жизненных ситуациях друг, у меня к этой личности, которую все изволят именовать как Шац Александр, образовалась непомерной величины идиосинкразия. Объяснять, почему и отчего так случилось не буду, да тебе и не надо. Только с некоторых пор все, что я хотел бы сделать в отношении этого субъекта, то только исключительно гадость, гадость и еще раз гадость!

Брейтбурд, выкрикивая последние слова, напрягся, будто тащил тяжеленое бревно. Антон увидел, как на его лбу вздулась вена. Однако Евгений Самуилович быстро взял себя в руки. Пожевав губами, он оглядел Антона:

– Ладно, хоть компания из тебя так, полуурезанная, но сойдет и такая. Мы сейчас вот что организуем, – маленький ресторанный бенефис. Сам бог велел просадить эти иудины сребреники…
 

В назначенное время Антон прибыл в резиденцию брачующихся. Против обыкновения, он не увидел ничего из того, что обычно сопровождает такое событие. Все было буднично, чинно и деловито. Вся компания была в полной готовности к выходу. На Валентине был надет блеклого цвета костюмчик, Варвара Александровна облачилась в светло-розовые цвета с голубенькими вставками платье, на которое была накинута бывшая когда-то кремового оттенка шаль. Евгений Самуилович выглядел настоящим франтом. Черная пара, хоть и сидела на нем несколько неловко, но жилетка и белая рубашка сглаживали этот недостаток.

Едва Антон появился, как вся троица пришла в движение. Как обычно, Антон взял на себя роль носильщика, приняв от Варвары Александровны тощий букетик каких-то разноцветных бутонов, две сумки и с этим вся кампания отправилась в госучреждение, провожаемая напутственными словами взволнованной матроны.

Впрочем, Антона ждал еще один сюрприз. По своей наивности он предполагал, что в честь такого события жених должен доставить свою невесту к месту заключения брака на роскошном лимузине, на худой конец, сгодилось бы и такси. Но прошло несколько минут, потом десяток их перевалил за пределы допустимого ожидания, а они все шли, и никто из свадебного ордера даже и не подумал остановиться.

Дело прояснилось у входа в метро. Антон понял, что все причиндалы, которыми его нагрузили, он будет тащить до самой улицы Усиевича, на которой располагался ЗАГС. Прибыв на место, Евгений Самуилович проинформировал ответственное лицо о своем прибытии. Вернувшись, он молча уселся на стул и с отрешенным видом застыл в ожидании. Отдав Валентине цветы, Антон пристроил сумки в углу и уселся в ожидании начала церемонии. Едва заслышав возглас, приглашающий пройти их в зал, Брейтбурд, не особенно заботясь, идет ли за ним Валентина, не спеша проследовал к месту регистрации. Валентина, держа в руке сиротский букетик цветов, засеменила за ним.

Уже в который раз Антон подивился оригинальности подхода Евгения Самуилович к событиям своей жизни. Вот и сейчас, будто персонажи кино, смонтированного чем-то донельзя озабоченными монтажерами, по законам кинематографического жанра отсекших лишние шевеления, все они сыграли свои роли в темпе престиссимо, оттого и получился фильм «Свадьба Брейтбурда», состоящий всего из пары-тройки коротеньких сюжетов. Раз, – и брачующиеся ставят свои подписи в отделе регистрации, два, – и все проявились в квартире за скромным столом в сиротской компании Антона, три, – и грядет следующий день, который не принес никакой смены декораций. Все те же, в той же квартире, за чаем играют в покер.

А до этого Антона донимали почти такие же мысли. Его чрезвычайно удивила исключительная скромность этого события. Никого из друзей или родственников Брейтбурда, ни Варвары Александровны на регистрации не было. Лишь некая личность женского полу, которая засвидетельствовала свое участие в этой церемонии. Поставив подпись, эта личность незаметно стушевалась в неизвестном направлении. Учтя все эти обстоятельства, Антон, в конце концов объяснил себе эту ситуацию тем, что, видимо, Брейтбурд не желал, чтобы кто-то из его давних знакомых и друзей знал о его свадьбе.

Вслед за этим знаменательным событием наступили будни.  Частенько, когда Антон, отыграв назначенный кусок программы, вставал из-за рояля, Евгений Самуилович неторопливо отдавал распоряжения. Тут же в столовой накрывался стол, за него в установленном порядке усаживалась вся четверка. И начиналось избиение младенцев. Еще одна страсть его наставника иногда доводила Антона до состояния прострации. Называлась эта мука игрой в покер.

Для Евгения Самуиловича игра стала чуть ли не обрядовым священнодействием. Чего нельзя было сказать об Антоне. Компенсируя полное отсутствие знаний правил игры, он, дабы не раздражить своего гениального ментора, наловчился повторять ходы своих партнеров. Это давало ему некоторое время для того, чтобы Евгений Самуилович мог закончить партию. То обстоятельство, что Антон вечно был смят и уничтожен его репликами, все же было малой платой за неосмотрительный отказ сесть за стол по причине неумения играть в эту игру. На что Брейтбурд, морщась, как от выпитой кислятины, со злостной едкостью говорил: «Ничего, научишься в процессе! И не такие дураки у меня быстро учились!».

Что было делать! Антон и учился, безбожно хитрил, врал и мухлевал, только чтобы проваландаться как можно дольше. Случалось и так, что ему удавалось каким-то чудом брать партию. В этих случаях Брейтбурд, хмыкая, бросал реплику, обращаясь к Валентине: «Ну, а ты говорила, что он дурак! Смотри, как он нас разделал…».

Но итог этих батально-покерных битв в подавляющем большинстве случаев всегда было один. Вконец раздраженный тупостью и беспросветным идиотизмом в их бесконечных проигрышах, о чем он со зловещим видом оповещал своих покерных партнеров, Евгений Самуилович, не обращая внимания на слабые протесты Варвары Александровны и многозначительное молчание Валентины, покидал квартиру.

Иногда его раздражение достигало такой точки кипения, что требовало неординарного ее гашения. В такие часы Брейтбурд, не говоря ни слова, невзирая на доводы Антона о занятости, впрягал его в одну с собой упряжку и начинал кружить по Москве в поисках уличной информации о любых текущих культурных мероприятиях.

Антон, при всей мизантропии Брейтбурда, не мог понять его тяги к посещениям особых артефактов искусства, будь то экскурсия по осмотру архитектурных шедевров, выставок живописи, книжных ярмарок, заезжих из-за рубежа театральных трупп либо показов иностранных фильмов. Он еще помнил орловские вылазки Евгения Самуиловича в тургеневские места и другие памятные достопримечательности.

Таская за собой для кампании Скорикова и Антона, он, глотнув добрую порцию любимого портвейна, предавался разглагольствованию на темы величия и избранности отдельных личностей для истории. Тогда Антон не придавал значения таким походам. По своей наивности он приписывая их желанию Брейтбурда приятно провести время на природе или музейной экспозиции. Но вскоре он составил совершенно другое мнение об этой страсти своего наставника.

Пытаясь понять столь разительный контраст между отрицанием окружающей Брейтбурда действительности и маниакальной тяги к уникам человеческой мысли, Антон все больше приходил к выводу, что этот человек не желает отождествлять себя с болотом презренного быта. Он как будто раздвоился на две ипостаси – одну видимую, презирающую и отвергающую, и другую, невидимую, которой, как воздух, было необходимо погружаться в нетленный мир высочайших вершин таланта. Потому, во всем поведении Брейтбурда уживалась странная смесь анемичности и хюбриса, – высокомерия, гордыни, круто замешанного на гипертрофированном самолюбии. Жесты, манера разговора, его взгляд, обращенный мимо собеседника куда-то за его спину, движения, намеренно не совпадали с ритмом своего окружения. В том, как он произносил слова, чувствовалась некая претензия на значимость их возникновения, как будто они были изречены из священного писания, а посему достойные такого же отношения.

В один из таких критических дней Брейтбурд, мятущийся и гневный, выскочил из дома, не забыв, однако, прихватить с собой верного креатурщика. Чуть постояв, давая себе остыть от переполнявшей его натуру целой гаммы чувств, Евгений Самуилович, обратив свой взор куда-то в небо, сказал:

– Вот что, поехали в Пушкинский, туда привезли чудо-шедевр этого, как его… ах, да, Леонардо да Винчи. Все плачут от умиления и восторга… надо взглянуть, – стоит ли этот кусочек раскрашенного полотна таких проявлений чувств…

В очереди, завернувшейся в три кольца, Евгений Самуилович нашел даже некоторое приятство. Вытащив чуть початую бутылку «Агдама», он демонстративно отпивал из горлышка, ничуть не опасаясь гневных замечаний разномастных теток. Едва закончился портвейн, Евгений Самуилович, оглядел очередь и, чуть подумав, мотнул головой:

– Как говаривал старина Ленин, ; что, если мы пойдем другим путем? Зачем ломиться в открытую дверь, в которую нас не желают пускать, когда можно зайти в нужное место сбоку, сзади или еще как… Пошли-ка!

Брейтбурд протаранил несколько колец очереди и направился к торцу музейного здания. Антон недоумевал, что еще надумали предприимчивые извилины его учителя. Но скоро он убедился, что есть еще порох в измученном сплошными неурядицами и невзгодами теле Евгения Самуиловича.

С торца здания он увидел неприметную дверь, которой, видимо, пользовался обслуживающий персонал. Брейтбурд смело дернул за ручку двери. Она не поддалась его не слишком энергичному усилию. Евгений Самуилович оглядел одностворчатую, обитую железом, препону и обнаружил, что сбоку есть неприметная кнопочка. Недолго думая, он ткнул пальцем в оную и держал до тех пор, пока за дверью не раздалось клацанье засова. В приоткрывшуюся щель выглянула рожа охранника и прохрипела:

– Кто такие?

– Понимаете, тут такое дело, вы не могли бы пропустить нас в музей, в другие залы. На эту Мону Лизу мы с приятелем уже насмотрелись, а в другие залы мы не смогли попасть…

– Червонец!

Брейтбурд мгновенно сообразил и обернулся к Антону:

– Чего застыл? Давай деньги!

Антон как во сне обшарил карман куртки и вытащив всю наличность, протянул ее Евгению Самуиловичу. Тот протянул их охраннику:

– Вот все, что у нас есть.

Охранник, не считая, сунул деньги в карман, оглянулся назад и указал:

– Направо, потом налево. Бабке у поста скажете, что Степан разрешил.

– Сколько ты ему дал? – чуть отойдя, поинтересовался Брейтбурд.

– Да рублей восемь там было, может больше…

– Вот глаз у змея! – восхитился Евгений Самуилович. – Сколько же в день он таких, как мы осчастливливает?

Как и сказал охранник, бабуля старорежимного возраста, глянув на них, даже не удосужилась вопросом. Она клюнула костистым подбородком и тут же уснула…

Зал с высвеченным особыми световыми эффектами интерьером, навевал умиротворение и состояние покоя. Евгений Самуилович с неким особым тщанием рассматривал произведения живописного искусства и, не говоря ни слова, шел дальше. Он будто позабыл, что не один и Антон принял его способ общения. Он сам не желал никаких разговоров. Плетясь за Брейтбурдом, Антон не заметил, что тот уже не один. Рядом с ним, чуть наклонившись к Евгению Самуиловичу, стоял высокий, худой мужчина в сером плаще и такого же цвета кашне.

Видимо, Антон сильно отвлекся, потому что, как он понял, разговор с его старшим товарищем шел весьма оживленный. Подгоняемый любопытством, Антон приблизился и вслушался в негромкий, но совершенно ясно артикулируемый говорок нечаянного собеседника: 
 
– …нет, не то. Мне все произведения искусства, будь то картина, книга, музыкальное композиция представляются в такой градации ; много вариаций одного и того же ощущения или идеи, воплощенных творцом в своем произведении. К примеру, взять простой лист табака, который изображен на этом дивном натюрморте. Метаморфозы табачного листа на предмет потребления в диапазоне вкусовых, ароматических, оптических ингредиентов настолько обширны, что в конечном изделии из него получаются совершенно разные продукты – от простой махорки, до кубинской сигары ручной скрутки!

Это я к тому, что, если пристальнее взглянуть на эту картину, – мужчина элегантно отставил мизинец и таким же элегантным жестом повел им по воображаемой поверхности, – то вы сразу почувствуете, как от нее так и прет самосадом-первачом. Но!.. Этот самосад-первач настолько мощно и креативно подан, что это полотно вполне достойно быть в ряду других, таких же самобытных и уникальных по своему явлению в живописном пантеоне. Я понятно изложил параллель со своим видением искусства?

– Не очень в плане вашего примера, но оригинально, – с изрядной долей равнодушия в голосе сказал Евгений Самуилович. – Я бы предпочел обсудить что-нибудь по теме целевого посещения, то есть, этой выставки. Хотя я не прочь послушать ваши комментарии, уж больно занятная получилась аллюзия, – почему «табак»?

– Потому, что этот натюрморт, как произведение искусства, как я уже сказал, самобытен и уникален. Чего нельзя сказать об идее, воплощенной в вещественных предметах, изображенных на нем. Если вы позволите мне продолжить, то я смогу объяснить свой «оригинальный» выбор.

Мужчина выжидательно взглянул на Брейтбурда. Тот, склонив голову набок, поднял брови в знак того, что ему все равно, как убивать время. Мужчина не стал медлить и с энтузиастом застоявшегося гида, продолжил:

– Махра – она везде простая махра, для изготовления которой особо заморачиваться не нужно. Так вот, многие из тех, кто потребляет это зелье, довольствуются простой махоркой и ничего другого не признают за истинное курево. На другом конце потребительского ряда стоят эстеты, для которых существует только высшее достижение человеческого мастерства в производстве табачной продукции! Только высший класс, только то, что другим недоступно, запредельно по ощущениям!

– Если вы так о современной живописи – поджал губы в саркастической усмешке Евгений Самуилович, – то, принимая вашу образность, как быть с теми, кому по их возможностям недоступна такая элитарность? А если вы о том, что так называемая «современная живопись» существует благодаря договоренности между толстосумами для удобства обналичивания своих финансовых ресурсов, ; тогда понятно. И все равно, я что-то не улавливаю аналогии в ваших эстетских рассуждениях.

– Простите, но ничего сложного я сказал! Разве в вашей собственной истории вы не усматриваете этой аналогии? Положим, если взять конкретную область творчества, к примеру, музыку, что вам несомненно ближе и понятнее, ведь вы музыканты, не так ли? – вдруг обратился мужчина сразу к обоим собеседникам.

– В проницательности вам не откажешь, – равнодушно проронил Брейтбурд, по-прежнему внимательно рассматривая картину. – Хотя можно и просто угадать.

– Вы правы, это дело случая, хотя я, как человек бывалый, могу с уверенностью сказать, что на вас лежит очень отчетливая печать музыкальной ипостаси.

– И с чего же это вы взяли? – ехидно поддел мужчину Евгений Самуилович. – На нас нет ничего зримого, чтобы говорило о роде нашего занятия. Может, вы просветите нас?

– Отчего же! Я, как человек бывалый, путем небольшого наблюдения сделал вывод, что передо мной два музыканта. Один из них, который постарше, несколько раз употребил в разговоре со своим младшим коллегой весьма специфические термины из мира музыки. Потом, две-три картины, сюжет которых вызвал в вас несколько больший интерес, как раз были на музыкальную тематику. Потом вы, то есть тот, что постарше, в качестве своего комментария напел известную попевочку, служащую музыкантам своего рода эвфемизмом для неприличного выражения. Еще могу привести некоторые соображения, но, думаю, вам и так все понятно.

– Ну, конечно, что же тут сложного, простая дедукция! – едко буркнул Брейтбурд. – Теперь мне будет интереснее слушать ваши многомудрые комментарии.

– Да-да, простите, я отвлекся, ;  и, не дожидаясь подтверждения своих слов, продолжил:

– Пусть количество людей, могущих себе позволить элитные продукты табачного производства намного меньше тех, кто довольствуется по разным причинам низкосортной, самосадной махрой…

– Конкретное наблюдение, ; перебил его Брейтбурд. – Сижу я как-то в каморке у дворника, надо было где-то оприходовать бутылочку, а погода была, знаете ли, премерзейшая, так вот, предложил я ему «Яву», так он руками на меня замахал: «Это баловство оставь для малохольных. Самосад, ; вот что нужно настоящему мужику. Мне из Егорьевска табачок привозят, что нам бы такой на фронте, ; всех фрицев в единый миг отравили бы одним духом табачным». Как вам это?

– Весьма показательный пример! Этим я хочу показать, что уровень образования, финансовые возможности, вкусовые предпочтения и социальная среда и, конечно же, конкуренция, обуславливают уровень потребления и спрос в мире товарных отношений.

– Ну и что из этого следует? – поморщился Брейтбурд. – С какого боку-припеку мне ваши экономические выкладки?

– Пожалуйста! Просто так дело обстоит и в искусстве. Взять, например, литературу. Прошу прощения, но мне будет легче, по роду моей деятельности, а подвизаюсь я в области обзоров литературных новинок и критических статей в различных журналах, пояснить свое видение перспектив развития искусства.

Что мы наблюдали в этой области искусства, то бишь, литературе всего пять-шесть десятилетий назад? Возможность самореализации в творческом процессе была доступна лишь мизерному количеству людей по отношению к остальной массе населения. Таковы были условия тогдашнего социума – на фоне всеобщей неграмотности откуда было взяться читательско-потребительской массе? Вся творческая жизнь искусства, в том числе и литературной, протекала в узком, элитарном кругу, где намного было легче проявить себя, заметить талант, отсепарировать бездарность, эпигонов и графоманов.

– Серебряный век, знамо дело!

– Вот именно, друг мой! Теперь, когда всеобщая грамотность дала возможность огромному числу людей, мало-мальски научившихся излагать свои мысли и жизненный опыт на бумаге, они обрушили текстовые океаны на издательства и редакции! В этом океане дилетантства, графоманства, бескультурья, безвкусицы, отсутствия понятия о стиле, формах и принципах творчества, проявиться человеку, истинно одаренному искрой божьей, практически невозможно! Утонет он, друг мой, непременно утонет, а его место займет бездарная личность, которая, однако, в силу своего высокого положения или нужных знакомств, имеет в своем распоряжении мощные средства своего пиара. Можете мне поверить, именно так и случиться через всего каких-нибудь двадцать пять-тридцать лет.

– Ну-ну, и откуда же такое прорицание взялось? Вы прямо Нострадамус нашего времени!

– Ничуть! Никакой мистики и оккультных прозрений! Просто я человек бывалый и то, что мне кажется очевидным, что может случиться в недалеком будущем, для других сплошная мистическая завеса, невежество и глупость!

– Ладно, я понял, опустим Нострадамуса. Вы хотите сказать, что малообразованные и скудоумные товарищи взяли навалом литературно-художественный Олимп и никого туда не пускают, кто, хоть в малейшей степени имеет, как вы сказали, искру божью?

– Не совсем, хотя в ваших словах изрядная доля правды имеется. Нет, выплеснувшийся на просторы литературного континуума прозаически-поэтический океан бездарщины не имеет непосредственного отношения к интеллекту большей части порождающих этот океан людей. Они и умны, и развиты, и обладают всесторонней культурой, но!.. Это «но» перевешивает все их многочисленные достоинства, – им не дано творить. То есть, создавать нечто, несущее в себе индивидуальное начало, не существовавшее до сих пор. А оставить свои умные мысли на бумаге для назидания потомству, свой уникальный жизненный опыт, как им кажется, достойный того, чтобы о нем узнали миллионы, ой, как хочется! Вот отсюда деревянненькая, куцая, лишенная образности, стиля и формы, лексической музыкальности изложения вся современная прозаическая, да и поэтическая текстовая масса!

Как говорил Кен Кизи в посвящении своего романа «Порою нестерпимо хочется…»: «маме и папе, объяснившим мне, что песни – удел птиц, а потом обучившим меня всем известным мелодиям большей части слов». Вот этой мелодии слов и не хватает современным писателям. А именно этим и красна высокая литература! Знаете, в современном текстописании, то бишь, литературе, наметилась тенденция писать не литературное произведение, а конспекты. Открываешь такой опус, а там сплошь, построчечно в столбик, диалоги каких-то персонажей. Разобрать, кто говорит после одной-двух страниц, невозможно! Хотя, что я говорю, ; для подавляющего большинства людей осмыслить в предложении период больше десятка слов уже не представляется возможным!

Евгений Самуилович, иронично пыхнув в сторону разошедшегося в праведном негодовании незваного гида, холодно спросил:

– И отчего же такая, по-вашему, сложилась ситуация на литературном фронте?

Мужчина вдруг потускнел, глянул пустыми глазами на Брейтбурда и с горечью сказал:

– Утрата традиций литературной школы, размывание культурных ценностей, замена ментальности прошлых, высококультурных творческих личностей на носителей идеологических штампов и заказного патриотизма… В общем, цензура и смена культурной парадигмы убили литературу…

Евгений Самуилович качнул головой:

– М-да, пожалуй, вы правы. Эта ситуация в литературе уже давным-давно в таком состоянии. Всякие «деревенские прозаики», бытовики и производственники, куча политических шарлатанов от литературы… Одна военная проза чего стоит! А той высокой интеллектуальной литературы, которую просит душа и жаждут мозги, днем с огнем не сыскать!

Антон все это время, пока шла не совсем понятная ему пикировка Евгения Самуиловича с невесть откуда взявшимся оппонентом, думал, как это авторитарный Брейтбурд, не терпящий никакого покровительственного тона над собой, вдруг повелся на разговор с этим человеком на не очень соответствующие месту темы. И, что самое поразительное, Евгений Самуилович не обрывал, не уходил от разговора, а, напротив, соглашался с его доводами, нисколько не озаботясь их убедительностью. Антон с удивлением разглядывал блекло-серого цвета плащ мужчины, так сильно напоминающий пепел, что казалось – сделай тот еще одно движение, и осыплется плащ с его плеч невесомыми струйками праха.

Он шел за увлеченной абстрактной темой разговора парой, исподволь ощущая поднимающееся откуда-то из глубин естества, необычное состояние какого-то транса. Оно странным образом меняло картину того, что видел Антон перед собой. Все вокруг меркло, скрадывалось серым тоном, истаивал интерьер музейного зала, исчезали немногочисленные посетители, а впереди тех двоих, будто раскрывалась до самого горизонта черная бездна. Антон, затаив дыхание видел, как две белых фигуры удалялись от него в тот черный провал. Увлекаемый человеком в серо-пепельном плаще и кепке такого же цвета, откуда-то появившейся на голове неизвестного, Брейтбурд ничего этого не замечал. Он продолжал что-то с жаром доказывал своему визави, а тот, ускоряя свой неостановимый ход, увлекал его к последней черте небытия…

– Ну, долго я буду тебя ждать? Ты чего заторчал, пошли уже. Вроде мы к выходу выбрались.

Антон, очнувшись в удивлении огляделся:

– А где этот, мужик в плаще?

– Испарился, как привидение, – усмехнулся Евгений Самуилович, – только я глянул в сторону, как его и след простыл. Ладно, хватит, нагулялись, пора и взбодриться псевдоамброзией. Ты как, будешь?





                Продолжение следует…