Сказание об Анжелике. Глава 36

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко



XXXVI
– Я могу попробовать влиять на тебя. Я немного знаком с гипнозом.
– Влияй.
Но не было никакого гипноза. Была только любовь несчастная в своём счастье, и счастливая в своём несчастье. Да и вообще, откуда известно, что любовь разделяет эти понятия? Ей достаточно того, что она есть, и прилагательные, это всего лишь эпитеты к существу вопроса. Это уже потом, после  с е з о н а,  бессонными ночами утопая в бездонных глубинах зеркал, забываясь над "пожелтевшими мудрыми страницами", он стал всё явственнее ощущать присутствие  д а р а. Но чем больше он ощущал в себе  д а р, тем острее он ощущал убежденность, что не имеет права порабощать Её волю, поскольку он уже отдал добровольно, свою волю в вечное служение, Ей.
Свечи догорели. Он поднялся, на сегодня хватит. Хотя, какой такой сегодня? Сегодня давно уже завтра. Через занавески едва ли не пытался протиснуться рассвет. Последнее, что ему оставалось, это преодолеть горную цепь с обледеневшими вершинами. А мне оставалось преодолеть несколько шагов до постели. Хватит на сегодня. И вообще хватит. Но эту точку зрения разделили не все.  Не зря же по законам геометрии точка как раз та штуковина, меньше которой не бывает, что можно сравнить с неким умозрительным атомом. Поэтому, когда кто-то заявляет, что он разделяет точку зрения, возникает желание узнать каким образом ему удалось разделить точку. Наверное это разные точки. Впрочем и атом удалось расколупать. Сам не видел, но учёные сказали. И этот самый сиамский кот, не стремящийся изучать геометрию, не уважающий Евклида, и вряд ли о нём слыхавший, никаких точек делить не собирался, а поэтому просто запрыгнул в окно, опрокинув чашку.  Но я уже засыпал и разлившаяся вода превратилась в волну, ударившую в левый борт. «Пройдите сюда, – сказал Толстый. – Здесь удобнее.» Я молча пересел, пластик закрывал от волн. Встретиться с Ним, выливая на ходу воду из башмаков, мне не хотелось. «Здесь недалеко,» – продолжил Толстый, махнув в направлении острова. «И так ясно, – подумал я, – было бы далеко, было бы плавсредство понадёжнее». Я стал думать о предстоящей беседе. Но что было думать? Всё было ясно и так. Услышь кто вроде фнлампла он, решит, в лучшем случае, что это про фенолфталеин, и только полковник Ф. мог бы сказать, что фенол уже скорей превратился в диоксид. Да кому нужна вся эта химия? Я уже спал:
...это уже он неистово шёл по предрассветному зимнему городу, сбивая взглядом опустевшие птичьи гнёзда, примостившиеся на верхушках колонн здания, и сбрасывая закопчённые кирпичи печных труб обречённых на снос домов на берегах А…
Это уже потом неизвестный участник славной экспедиции неожиданно выйдет из круга расступившихся зрителей в ответ на глумливое приглашение Маэстро, и повторит его неудавшийся трюк, изюминку фестиваля магов, чародеев и волшебников, и рёвом восхищенной толпы, ревущей на четырех языках и двух диалектах, получит Главный приз удручённого жюри, и уйдёт с арены, отказавшись пожать так искренне протянутую руку Маэстро, с чёрным пятном на запястье, и исчезнет возле цирка в сырых узких переулках, оставив подержать блестящий аляповатый приз в руках восхищенных поклонников. И они будут стоять и ждать, пока не поймут, что это… уже не безызвестный доселе Маг и чародей, а тропический ливень, налетевший с особым ожесточением, подталкивая машины по оси, и смывая с улиц зевак и любопытных.
Это уже потом, затерявшись в дебрях Амазонки с доведённой до отчаяния экспедицией, с утопленными рациями и отсыревшими запасами пищи, застигнутыми на островке всё уменьшающегося в  размерах, под напором подступающей  лениво, но неуклонно, волнышками жёлтой воды, он, обнаружив в журнале фотографию прославленного аса авиации, почти национального героя, сумеет передать ему своё послание. И тот, движимый неясной гнетущей силой, оставив гостей и недопитый бокал, со своей собственной свадьбы, бросится за штурвал, и найдя их по пеленгу мысли, сумеет зависнуть под ударами шквального ветра, над несколькими деревьями, на верхушках которых болтались остатки экспедиции. Он будет настолько взволнован и пьян, что передаст в эфир двоящееся в глазах число, но лестница будет сброшена точно и он сумеет поднять всех, и невеста, словно латиноамериканская Богоматерь, будет выкрикивать из вибрирующего проема проклятья и благословения, и её белая вуаль будет развеваться в такт верёвочной лестнице. Он посадит вертолёт прямо на лужайку среди разбегающихся гостей и священник, седой падре с чёрными глазами, будет, сдерживая рыдания, возносить хвалу Господу, и все будут взволнованы. И всех напоят так, что утром он проснётся возле кровати, возле, потому что в кровати будут сопеть две прекрасные брюнетки, и, сгоняя муху с губ одной из них, он с ужасом узнает вчерашнюю невесту. И в тот же рассвет отправится к побережью на машине с сельхозрабочими, и по дороге в гудящей голове будут гулять толстые мысли о приеме, назначенном Президентом, о вручении ему и им памятных знаков или почётных орденов, о его почётном тосте, который он произносил переводя с двух языков в своей голове на третий, при этом подскочивший к нему толстяк с белоснежной огромной улыбкой, переводил всё это на четвертый, но их прогонит роптанье двигателей каботажного судёнышка.
Срок его пребывания на этом континенте истекал, и скоро голубой самолет унесёт его в синее небо, и снова он будет смотреть в океан, а из иллюминатора на него будут смотреть Её глаза. И спасать от этого будут только любезные вопросы стюардессы и вдавливающаяся в тело пачка денег. И снова жизненный прибой выбросит его в самый центр Азии, в оазис среди бескрайних пустынь, древнейших на планете, но и сам оазис был бескрайний, потому что в нём поместился бескрайний Город. Город его Любви и молодости, Город Судьбы и Город Памяти. Но Город не примет его, он будет занят, занят, занят, как и всегда, и крысы будут шнырять, рыться в обломках Империи.
И его узнают, ему великодушно предложат место у сатанинской кор-мушки, но он не сможет предать себя и в этот раз, и он отойдет в сторону от кучи зловонных отбросов. В те годы он напишет стихи, в которых были такие строки о Родине:
«…Морщась горько от убогости твоей
Я не в силах убивать тебя и грабить…»
И опять потянутся часы, дни, недели, месяцы и годы. Но никто не по-колеблет его памяти, как нельзя отобрать у человека то, чего нет.
Но время не то и люди не те, и всё меняется и всё остается неизменным на этой земле, и всё суета, как уже было сказано, в том числе и это утверждение. И зазвучит библейская тема и брат пойдёт на брата, и маленькая соседняя страна умоется не росой, а кровью, и тысячи трупов будут плавать в арыках, и некому будет  их убирать, потому что каждый будет убирать только своих. И будет сто тысяч убитых, и будут отряды самообороны, будут добровольческие корпуса, и будут командующие и их консультанты-советники, и дни будут уходить за днями и семьсот тысяч жителей станет беженцами и уйдёт в эмиграцию, и ничто не просочится в течении года на страницы демократической прессы. И пожелтевшая шелуха газет опадет грязной пеной в корзины истории, и им скажут – пусть все забудут всё, потому что как помнить то, чего не было, поскольку мы не можем знать то, чего было, но быть не могло, а могло быть то, чего быть могло, но не было. И после такого простого и ясного лаконичного утверждения вопросов ни у кого не останется, а у кого останутся, они, как незаконно хранящиеся боеприпасы, выкинут их в воду, как  повыкидывал ты, предупреждённый, перед  п о е з д к о й, в речку медные и железные штучки, которые были не лишними, но оказались лишними. И тема стихнет, и как океан отражается в капле воды, так зазвучит библейская тема, микроскопически уменьшенная в его судьбе, и брат пойдёт против брата, но он не Корлеоне, он не убьёт брата, дождавшись смерти матери, потому что она уже мертва. И выходя в безнадежный конфликт в при-вычной ему пропорции один к миллиону, и выслушивая от многих о безнадежности  поражения и необходимости уступить, он выслушает, решит всё как всегда: со скрытым блеском и элегантно. Он скажет слово, и когда оно срикошетит стальными сверкающими радугами,  о н и  отступят, и всё закончится всего лишь двумя… И ещё три долгих года он будет держать свой стяг на цитадели, чтобы никто не смог сказать, что он струсил, а пески будут подступать всё ближе, занося последние караванные тропы. И те, кто взял за его голову деньги, будут валяться у него в ногах и просить прощения, и он повесит свои штаны, в которых обнимали его колени, и повесит их у входа в Дом. Но Дом наполнится змеями и впервые он услышит «Песню Гадюки», завораживающую и притягательную. Но уже не гадюкам завораживать и притягивать его. Он заткнёт дыру сигаретной пачкой, перевернётся на другой бок и уснёт. Но вскоре, зайдя в сарай, он услышит шуршание скручиваемой газеты и увидит над головой полутораметровую гадюку. Она спешила уйти, но он не мог дать ей уйти, потому что знал – кто пришел один раз, придёт и второй. Он схватил змею за хвост и напрягая пальцы потащил её к себе. Змея сопротивлялась, сползая по потолочной балке. Послушай, сдайся мне, сказал он, обратившись перед этим со змеиным приветствием. Если бы я был один, я бы отпустил тебя, но я не один, – внушал он змее. Сдайся, и я сохраню тебе жизнь. Змея неостановимо вырывала своё змеиное тело, сантиметр за миллиметром. Она оказалась настолько скользкой, что затормозить её можно было только неотвратимо изувечив, чего он не хотел. Ему принесли шило. Одним ударом он пригвоздил хвост змеи к потолочной балке. Оторвав шило от стены, он поднёс стеклянный баллон к голове смотавшейся в клубок змеи, и та, поняв что от неё хотят, сползла в баллон. Взбешённая, но завороженная, оказавшись в стекле, змея впала в неистовство и, ударяя головой о стенки, уже не слушая уговоров, забрызгала ядом стекло. Был вечер и он оставил её в багажнике, чтобы утром вывезти, и все занялись другими домашними делами. Он сожалел о том, что проткнул ей хвост, но у него не хватило времени при-думать другой способ ловить змей на потолке голыми руками.
Но наконец, в начале осени, в тот день года, когда змеи меняют своё пристанище, он увидел, как новая гадюка ползёт к кухонной двери...  Те, кто подбрасывали змей, не могли знать, что у него было к этим земноводным особое отношение, отличное от других. Но, независимо от того, откуда они возникали - от добрых соседей или совсем иных сил, стало ясно одно: чьими бы вестниками или гонцами они не являлись, пора уходить. Через неделю он перевёз семью в город и объявил о продаже дома. Азия вытеснила Европу. Около сорока раз к нему являлись мошенники, однако, наконец, после ниспосланного видения, явился настоящий покупатель.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Он любил свою жену и ещё больше любил ребёнка. Но каждую ночь он выходил на порог и из созвездия Кассиопеи на него смотрели не холодные звёзды, а Её глаза, правда, такие же холодные.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . .
Любовь, истинная любовь, это когда ты любишь другого больше себя и готов на всё. Это если твоя любимая умирает от любви к другому, то любя её (до безумия), ты помогаешь им встретиться. А если кого и убиваешь, то себя. А если кого другого – то это тоже любовь, но всего-навсего к себе. Это, строго говоря, не любовь, а биологическое расположение.
. . . . . . . . . .