Камышовый рай

               

     Что такое полная апатия к жизни? Это когда тебе ничего не в радость: ни  друзья (с годами сведенными до минимума), с их бедами и заботами, ни корпоративные вечеринки (еще – «на посошок», а потом – на «расходухи»), ни капризы очередных подруг (а почему не купишь мне колечко, колье и.т.п). Ты выключил - вырубил из сознанья всех и всё: телефон и мобилку, ключи от квартиры отдал почтенной старушке - соседке (рыбок в аквариуме надо ведь кормить) и завеялся на рыбалку, на целую неделю. Благо ты – холостяк, тебе  – только сорок шесть, есть еще силы мерзнуть в палатке в осеннюю промозглую ночь и ждать долгожданного рассвета. И главное, ни о чем не думать и не вспоминать. Только рыбацкие снасти, забота о костре, и о том, чтобы осенний дождик-пакостник не подмочил твои всяческие припасы. В первую очередь –                продукты.
     Где-то, в какой-то книге, я вычитал, что только в уединении спасается душа человека, уже умудренного жизненным опытом. Она за годы настрадалась, у нее уже нет больше сил поддерживать тело в добром здравии, ей нужно спокойствие, чтоб вновь подзарядиться так нужной энергией. Один день прожил отшельником  – продлил год жизни для своей души, два отстрадал – пять лет себе прибавил, три дня отмучился  – долгий век себе обеспечил. Как всё оказывается так просто. В книге. А в жизни…
   … На второй день своего уединения я взвыл диким волком. Больше уже меня не радовали многочисленные поклевки (ну поймаю, а куда девать рыбу, не солить же ее), а не прекращающийся мелкий дождик стал наводить такую тоску – хоть могилу себе копай. Я страшно захотел элементарного человеческого общения. Но вокруг было ни души. Только вчера я радовался, что нашел уединенное место: вдалеке от города, в глухой, глубокой, широкой балке, заросшей камышом и самыми неприхотливыми деревьями и кустарниками. Сюда, когда-то, лет двадцать - двадцать пять назад, одно из горных предприятий сбрасывало по трубам свои отходы после переработки весьма радиоактивной руды. Вот потому и осталась хоть плохонькая, но асфальтированная узкая дорога, обрывающаяся в тупике. Правда, не дорога – одно только название, лишь полоса для препятствий (годы сделали свое разрушительное дело). Сюда давно никто не ездит. Кому нужен заброшенный бывший технологический  водоём, с ее неизвестно какой водой. Люди  загадили и забросили эти прекрасные места, а природа не погибла и не сдалась: за десятилетия восстановилась и приросла многочисленными птицами, степной живностью и, главное, рыбой. В заросших крутых берегах свободно плескались огромные караси, карпы, а с ними боролись зубастые щуки – речные, ненасытные акулы.
  Все здешние существа непуганые, дикие, жирные, плодились в свое удовольствие. А что еще нужно рыбаку: бросил свою немудреную снасть – тут же поклевка! Сердце лихорадочно забьется и всё не успокаивается  и не успокаивается. Забываешь про всё, и только неутомимые руки жадно набивают рыбой просторный рыбацкий садок. Придет время – сознание твое очухается и ты, горестно вздыхая, отпустишь свой улов на свободу. Рыбу эту ведь есть нельзя, а, впрочем, кто знает – может и съедобная она. В санэпидемстанцию ведь не возил на исследование.
     Проклиная свое одиночество, я решил пройтись вдоль нескончаемой балки, за очередной ее поворот, к зарослям ольшаника. Там, в прошлый свой приезд, заприметил я семейство ондатр. Захотел еще раз полюбоваться их незатейливой возней, молодняк уже, наверное, подрос – сам уже ловит рыбу.
     Нудный дождик прекратился, выглянуло несмело солнышко и я, сбросив надоевший плащ с большим капюшоном, привычно зашлепал в резиновых сапогах по темной воде, пробиваясь сквозь стену камышовых зарослей. Вспугнутые мною камышевки, отлетали недалеко, на следующую подводную кочку, где камыш немного гуще, и, щелкнув недовольно клювиками, наблюдали за моим передвижением. Где-то, впереди, метнулась вверх, хлопая крыльями, встревоженная утка. Её крик – сигнал тревоги всполошил всех здешних обитателей: всё зашуршало, затрещало, и разбегалось кто куда. Пройдя метров двести, я остановился. Мой чуткий нос уловил среди разнообразных речных запахов, приносимых свежим осенним ветерком, приятный аромат дымка от костра. Прошел еще шагов тридцать и вышел к самому костру. На бугорке, возвышающемся над водной гладью, в зарослях ольшаника,  сидел одиноко мужчина, и что-то колдовал над костерком – приспосабливал небольшой котелок.
  – Бог в помощь, – заорал я радостный, выскакивая на бугорок. – Вот уж не думал встретить здесь человека.
– Да не ори, – прошипел мужчина, поворачиваясь в мою сторону. – Ондатрят всех распугаешь.
     Пожилой, лет под семьдесят, весь седой, в стареньком картузе и ватнике, он недружелюбно нахмурил брови. Его стариковские, печальные глаза, сухое, все в морщинах лицо, выказывали многочисленные недуги и страдания.
– А они живы? – бестолково, но, тем не менее, участливо, спросил я.
  – Живы-живы, – буркнул старик, приспособив, наконец-то, свой котелок.– Вот родители их сгинули… Нашел сегодня, схоронил.
– Вот, как, – протянул я печально и без приглашения присел возле костра.
     Старик долго молчал, сидя на толстой подрубленной  сухой ветви ольхи. Закурил свою дешевую папироску. Два раза затянувшись, долго кашлял, надрывая свое болезненное нутро, и, лишь откашлявшись, бросил:
– Вижу, ты всё примечаешь. Ондатрам ты кормушку смастерил?
– Ага, – промолвил я, довольный поощрением.
– Ну и дурак. Ты только погубил их, – сказал старик и выругался. – Они должны сами рыбу ловить и трудиться. А ты им – еду на блюдечке. Да еще и с крючками.
– Откуда я знал, – развел я руками, смутившись.
– Да ладно. Мертвых уже не вернешь. Да и не со зла ты это сделал.
 Я, обиженно вздохнув, согласно кивнул. Мы долго молчали, глядя на языки бушующего пламени костра. Каждый думал о своём. Я лично ругал себя за непростительную оплошность: как всегда, хотел сделать добро, а получилась зверькам погибель. Так и люди от меня последнее время бедствовали: подарил приятельскому внучку велосипед на день рождения – попал тот, несмышленыш, под двигающийся навстречу автомобиль, послал своей дочери солидный денежный перевод к её помолвке – разругались они с женихом и разбежались в разные стороны.
          – Ты, мил человек, – проговорил вдруг старик, кутаясь в свою старую потертую телогрейку. – Чудак большой. Все люди эти места за километр обходят, а ты зачастил… Вон уж и с палаткой на сей раз приехал. 
– И вы меня только наблюдали? – удивился я. – Почему же никогда не подошли? Ради интереса.
– А чего подходить, – проговорил хриплым голосом старик, удивленно вскинув брови. – Сюда так просто в одиночку не приезжают… В камышовый рай. Ты рыбу, птиц не бьешь, не стреляешь, костров беспризорных не оставляешь. Ходишь мирно с удочкой, радуясь хорошему клеву. Зачем же подходить?
– А если бы стрелял?  Подошел бы?
– Не-а, – заулыбался невесело старик и обнажил свои нехитрые, дешевые зубные протезы. – Отвадил бы!
– Как?
– Проткнул бы все четыре колеса твоему вонючему коню, – выдохнул старик, ухмыляясь. – А сам бы бесшумно спрятался в плавнях.
– Где - где?
– В плавнях, – замысловато прогундосил старик, перемешивая свою кашу. – Ну, на островках среди камышового леса. Есть тут недоступное место.
– Но только не вам?! – подзадорил я его.
– Конечно. Только я туда знаю дорогу. Там у меня знатный шалашик.
– И многих вы уже отвадили?
– Немного, – съязвил собеседник. – Но счет имею. Двое в прошлом году сюда повадилось…Браконьеров. Колол им шины нещадно…
– И что, – перебил я старика.
– Отвадил. Долго меня искали в камышах. Стреляли, ругались, грозились даже убить.
– И не нашли?
– Как видишь,  – ухмыльнулся немногословный старик.  – Я старожил этих мест. Хутор мой в трех километрах отсюда… Родное мне всё здесь и я их охранник.
– А что охраняешь, папаша?  По-свойски, перешел я с ним на «ты».
– Природу здешнюю: рыбу, дичь пернатую, зверье… Тополей аллейку видел на юру? Мое также детище и забота.
– А кто тебя сюда приставил?
– Никто, – обиделся старик и  прослезился. – Это мои камыши и мои плавни.
– А мне можно здесь рыбу ловить? – спросил я осторожно.
– Можно, – выдавил старик из себя и глянул на меня изучающе. – Но только сюда больше не приходи.
– Почему?!
– А потому. От тебя одни неприятности.
– А, – промычал я, вспомнив семейство ондатр. – Виноват. Больше не буду ничего изменять.
– Ничего здесь не трогай, – строго приказал старик и, глянув мне прямо в глаза, слезно проговорил: – И возле крестика не перекапывай больше землицу. Это моя забота.
– Какого крестика?
– Ну того, что в конце тополиной аллеи.
– Ничего я здесь не перекапывал! – возмутился я и осекся. Старик весь сморщился от моих слов и опустил молча голову.
– Кому там стоит крест, папаша? – после некоторой паузы, спросил я, догадавшись, в чем причина внезапной ко мне неприязни.
– Сынку моему, единственному, – пропел жалобно мой собеседник и, вздыхая, бросил в мою сторону: – Я думал это ты поухаживал… Знать, ошибся. Видно есть еще другие сердобольные.
    Я замолчал и, почему-то, покраснел. Всегда чувствую свой недостаток: уж больно кровь быстро приливает к лицу. Каждой клеткой своего организма ощущаю. С детства у меня это. Годы прошли, седой уже – а всё комплексую, как первоклассник.
– Ты не тушуйся, – подбодрил меня старик. – Ну не заметил. С кем не бывает… Он неприметный… Крест-то. Вот могильный холмик теперь там знатный, как настоящий.
– Давно сына схоронил? – спросил я поспешно. Боялся, что старик не станет со мной больше говорить. А мне так не хотелось уходить.
– Давно, – не ответил, а проплакал старик. – Тополя уже и те состарились. Старуха моя, покойная, их еще высаживала, а ее десятый годок как нет на свете.
– Значит, один здесь обитаешь, – ужаснулся я в своих догадках. – И не страшно тебе?
– Не страшно, – промолвил горестно старик. – Страшно было, когда здесь тонул мой сынок, а я, в стельку пьяный, не смог его спасти…из проруби…
– А как он туда попал?
– Браконьерствовали мы тогда с ним… По-страшному. Круглый год здесь топтали рыбу в огромные мешки и  продавали в городе, на рынке… Деньжищи тогда сколотили с ним… И на новый дом, и на машину, и на будущую его свадьбу.
– Так грех же это! – воскликнул я в изумлении.
– Да, грех. За то и поплатились… Скольких людей потравили рыбешкой!  Не счесть!
– Да, – присвистнул я  и  уставился на старика. – Ну и ситуация.
– Так что дуй ты, парень, отсюда, – гробовым голосом добил меня собеседник. – Половил, побродил по речке, подышал свежим воздухом и будет. Рыбку, ту, что наловил  – выпусти на свободу. Не стоит ее кушать.
– Я и не ем её! Так ловлю ради развлечения. Глушу, так сказать, скуку и одиночество.
–  Это большой грех, – застыдил меня старик. – Ты же молодой еще, представительный. С людьми надо жить, а не в одиночку. Женщин любить и ласкать детишек. Чего уединился?
– А, папаша, – махнул я рукой с досадой. – Жить совсем не хочется. Жена меня бросила, взрослая дочь годами не приезжает в гости. Был раньше весь в работе – не замечал их, не вникал в их проблемы. Всё за должностями гонялся, деньгу зашибая. Однажды остановился, оглянулся – ан нет их со мной рядом… И денег нет, и друзей нет. Кругом одни ничтожества и продажные шакалы…
– Вот видишь, – перебил меня недовольный старик. – И ты, выходит, грешник. А я то думал!
– Что не хорош? – осведомился я и опять покраснел.
– Пустышка ты… Прожигатель жизни. От тебя нет никакого проку! И вдруг он истошно закричал на меня:  – Дуй отсюда, бездельник! Иди лучше сделай что-нибудь полезное! И схватил в руки бог весть, откуда появившуюся увесистую дубинку.
– Ты  что, дед, обкурился! – отпрянул я от него изумленный. На ногах не устоял – скатился с бугорка в воду.
– И чтоб я здесь больше тебя никогда не видел! – пригрозил мне разбушевавшийся старик, потрясая воздух своим орудием. – Увижу – машину твою разобью вдребезги!
      Ошарашенный, мокрый, я, в испуге, отмахал, разрезая чащу камышей, несколько десятков метров. Переведя дух, оглянулся. Сзади никого не было. Не было ни костра, ни странного старика, только возвышался частокол надломленных высоких стеблей камыша, серо-зеленых и однообразных. Я дико засмеялся, глуша в себе приступы страха и отчаянья. И побрел обратно к старику. Мне захотелось узнать, почему он так резко ко мне переменился и почему прогнал меня. Долго я блуждал по дебрям камыша, суетился  – потому и набрал в свои высокие болотные сапоги доверху воды, но так и не смог найти выход к заветному бугорку, к тому заброшенному ольшанику. Похоже, старик специально спрятался от меня и затушил костер. А может еще и наворожил, запутывая все подступы.
       Неожиданно вдруг стемнело, и противный  проливной дождь застучал по моей лысеющей голове, холодными струйками стекая за воротник толстого свитера и выбивая дрожь по всему телу. Внезапно дунувший ветер бросил  мне в лицо  охапку  жестких   листьев камыша, больно, будто бы лезвиями, резанув ими по щеке. На мгновение мною овладела паника: как мне отсюда выбираться, где моя палатка, где машина. Но это были лишь секунды моей слабости, внутренняя сила, бывалый рыбацкий опыт, вернули ко мне присутствие духа и сообразительности. Я быстро сориентировался  –  где север, а где юг (где больше солнца там стебли камыша зеленее), прикинул, где может быть моя палатка, и, не спеша, побрел в обратный путь.
     Вскоре я вышел на заветную протоку между двумя камышовыми линиями - грядами (здесь часто рыбачил, забрасывая спиннинг) и уже уверенно добрел до своей палатки.
  Нырнул в её нутро, на ходу скидывая полные воды сапоги. Набросил на себя плащ и  только тогда, на ощупь, нашел в рюкзаке заветную небольшую бутылочку коньяка. Дрожа от холода, выпил залпом ее до дна. Чувствуя как тотчас же по телу начало разбегаться тепло, упал на спину, блаженствуя. Ни о чем не хотелось думать и  вспоминать. Я просто грелся. Дождь противно стучал по брезенту палатки, а ветер безуспешно  хотел  разрушить мое пристанище. Увы, для них я был уже  недоступен.
Радуясь, как ребенок, я принялся жевать подвернувшиеся галеты. В голове моей не было никаких мыслей, но опять-таки ненадолго. Мрачный старик со своей дубинкой вскоре опять задолбил в мои виски. Больше меня ничто не тревожило.
     Вдруг такую создавшуюся идиллию нарушила сирена автосигнализации. Сильно  завыла. Не сразу я сообразил, что это тревожит мой новенький «Жигуленок», а как до меня дошло (где же тут взяться другим машинам!) –  истошно заорал на всю округу:
– Дед, не бей машину!
     Никогда я так быстро не собирал свои рыбацкие снасти, не упаковывал в багажник автомобиля мокрую палатку. Приходилось как-то спасать свои пожитки от пожара (в квартире случилось короткое замыкание) так я там действовал намного медленнее, чем сейчас. Насмерть перепуганный, я не выехал, а вылетел из камышового райского уголка.
  Выскочил на разбитую, бывшую когда-то асфальтированной, дорогу. Промчался по ней с километр, не замечая  колдобин и ям. Упругие густые ветки придорожных акаций безнаказанно стучали по  бокам моей новенькой машины, сбивая многочисленные прилипшие разноцветные листья деревьев и живьем сдирая кусочки автомобильной краски. « И чтоб я здесь больше тебя никогда не видел!» – стучали молотом в моих висках слова старика.
       Возле аллеи тополей я немного успокоился и остановил машину. Дрожащей рукой заглушил двигатель. «И чего я так испугался, – подумал я, ругая себя. – Подумаешь, побьет дед машину. А если и не побьет. Побоится. Тем более обещал он сделать это в следующий раз». Унимая дрожь в руках, я нашарил в бардачке автомобиля сигареты. Никогда не курил, возил их для своих пассажиров, вернее пассажирок. Для форсу держал. Теперь самому пригодились. Неумело закурил, закашлялся. «Какая гадость, – выругался я и вышвырнул сигареты в окно, – и это курево, и этот дед, и эта моя холостяцкая жизнь. Прав этот вздорный старик, что я – пустышка. Ничего не стою. Ничего не добился. Лишь только всё разрушил, что, когда-то, в муках, построил. Ради кого и ради чего».
     Я вышел из машины. Дождь уже закончился, и опять проклюнулось сквозь черные тучи затерявшееся солнце, ласково, будто бы извиняясь за длительную отлучку, прошлось оно своими лучами по траве, по земле, укрытой разноцветным ковром из опавших листьев. Ветер почти стих и только лишь слегка теребил листву, приглашая меня пройтись по ней. Я машинально посмотрел на аллею тополей. Уже не молодых, высотой с трехэтажный дом. Были они обычные: в городе насажено на каждом углу. «Слушай, трусишка, – сказал я себе. –  Померещился тебе этот дед. Галлюцинации это всё. На работе подчиненные уже не раз намекали, что болтаю сам с собой в кабинете. Заработался и свихнулся». Решил удостовериться, что не сошел с ума. И смело пошел вглубь аллеи.
     Искомый крест нашел я быстро. Мастерски сваренный из хороших нержавеющих труб, он сиротливо возвышался над многочисленными холмами – бугорками земли, последующими за последним тополем. Дальше земля резко уходила вниз, под откос известной мне балки – технического водоема. Маленький ухоженный могильный холмик черно-пречерной земли от других  простых, неухоженных холмиков ограничивали куски гранитной плитки. Всё было пристойно, добротно сделано. Лишь только массивная гранитная плита, вернее надпись на ней и выгравированные портреты  чуть не выбили почву из- под моих ног. На ней я прочитал: «Здесь покоятся души ненасытных, жадных убийц. Да простят люди своих отравителей». На портретах были запечатлены: молодой, крепкий, усатый парень и …мой недавний собеседник – дед из камышей.
     Возвращался я домой не торопясь. Как обычно, спокойно и виртуозно вел машину,  лавируя  между многочисленными рытвинами и ухабами. Ехал и думал: о смысле жизни, о людях меня окружающих, о всемогущей матушке природе. Вспоминал уже тепло сурового своего деда – охранника природы, так много сделавшего людям зла, но сумевшего найти в себе силы понять это и, по-своему, искупить свою вину. Я, как никогда, хотел снова жить. Хотелось: творить, искать, любить, воспитывать детей. Сердце мое учащенно забилось – я придумал, что, в первую очередь, сделаю, когда приеду в город, домой. И инстинктивно выжал до отказа педаль акселератора.               
           ----- ------------------------------
                -------------------