Да будет...

Монастырь стоял в лесу, у чёрной бездонной речки. Стены его ещё сквозили трещинами со времён атеизма, а купола на полуразрушенном храме уже сверкали свежей позолотой.
Под раскидистыми березами толпились в ожидании молебна паломники. Слышался их тихий говор, крик галок в прозрачной осенней выси, и - сыпучий шорох сухой земли на лопате послушника меж яблонь в саду.
За работой садовника наблюдал мальчик лет семи с длинными кудрявыми волосами, пухленький и розовощекий в голубой курточке — дутыш. Сзади него высился отец, немного обрюзгший, с тяжелыми, печальными подглазьями — пятидесятилетний технолог с фабрики пластмассовой мебели Олег Андреевич Касаткин в куртке-канадке, отороченной мехом по капюшону.
Они уже попили чаю из термоса в машине после долгой дороги из города, побывали в монастырском музее, спустились в «каменные мешки», прошли по стене вдоль бойниц и теперь осматривали сад с последними яблоками на ветвях, необычайно крупными.
Эти тяжёлые сочные шары мальчик поедал глазами — тоже большими и сочными.
— Папочка, а в раю такие же яблоки?
— Скорее всего, да.
— Наверно даже больше, папочка!
Касаткин поинтересовался у послушника, который, присев на корточки, руками разминал спекшиеся после жаркого лета комья земли.
— Скажите, что это за сорт?
— Бельфлёр.
— Впечатляет.
— Здесь ещё не самые крупные, - сказал послушник.
Яблоки были розовые в крапинку, словно к пасхе раскрашенные, и те, что на солнце, казались даже прозрачными с боков. А в тени листьев мерцали внутренним светом точно так же, как несущиеся по ветру над монастырём облака — цельные, упругие, то и дело закрывающие солнце.
Стая галок опустилась с высоты и чёрной тучей понеслась бреющим полетом между березами — это монахи, ведомые молодым улыбчивым настоятелем, двинулись от братского корпуса к храму.
— На молебен! На молебен! — разнёсся шёпот по толпе.
Касаткин схватил сына за руку и поволок наперерез монашеской братии.
Люди на паперти разделились по линии движения служителей, отступили, расширяя проход, уплотнились. Не удалось Олегу Андреевичу оказаться в первых рядах. Он подхватил сынишку и усадил в раскорячку себе на шею.
— Вон твой брат! — блаженно, томно улыбаясь словно поклонник, очарованный кинозвездой, с придыханием выговорил Олег Андреевич. — Вон он, Витя. Видишь? Третий с краю. С бородой. Волосы хвостиком.
— Папочка, они все с бородой!
— У него рыжая борода, видишь?
— Какой он старый! - воскликнул мальчик.
— Тоже мне старого нашёл! Ему всего-то тридцать. Это я старый. А он вполне ещё молодой.
— А почему у него рыжая борода, а у тебя чёрная?
— Его мама рыжая.
— А моя — русая. И я — русый, — рассуждал мальчик, раскачиваясь на отцовской шее.
— Помаши ему ручкой, Петечка.
Мальчик неуверенно исполнил просьбу, а Олег Андреевич крикнул:
— Отец Михаил!
Высокий, худой монах в чёрном подряснике, подпоясанном широким кожаным ремнём оглянулся на зов, и, узнав отца, сначала побледнел, а затем расплылся совсем не в иноческой улыбке. В следующий миг благочинность взяла верх, он овладел собой, огладил бороду и, скрываясь в церковных вратах, шевельнул губами в молитвенном присловии.
В давке на входе не обошлось без сдержанной перебранки и ядовитого шипения, вызванных чрезмерной активностью Олега Андреевича, толкающего сынишку перед собой тараном.
На этот раз он достиг цели - встал в первом ряду у барьера левого клироса, за которым выстраивались в хоре певчие и среди них отец Михаил или просто Витя.
Ветеран- химик покашливал в кулак, незаметно исподлобья стрелял глазами в сторону старшего сына. Осваивал его облик, обегал взглядом всю костлявую фигуру, каждый раз начиная с его глаз и скул, как от точки отсчёта некой математической величины, от единственной конфигурации, не изменившейся за десять лет. Отметил Олег Андреевич, что сын стал выше и ссутулился. Пальцы у него между суставами истончились, а ногти, вечно обгрызенные в юности, теперь были даже чрезмерно длинны.
Словно вовсе и не бывалый монах, а экскурсант, он, перебирая четки, оглядывал храм, задирал голову или вдруг склонял долу — старался не попасть на глаза отца.
Им обоим стало легче, когда настоятель встал спиной к пастве и певчие начали негромко: «Помощник и покровитель, бысть ми во спасении…»
Вступили басы, и Олег Андреевич услыхал в хоре голос сына— звучный, здоровый, рокочущий, певший: «Господи, помилуй…». Он сладостно перекрестился несколько раз кряду и освобождённо выдохнул, будто объяснился с сыном в долгой и обстоятельной беседе.
Не виделись они десять лег. Все это время от Виктора не было ни писем, ни звонков. Он исчез, пропал без вести. Сгинул. И хотя Олегу Андреевичу о смерти сына не свидетельствовали ни вещие сны, ни предчувствия, все-таки случались минуты, когда он почти верил, что его нет на свете. Он даже иногда видел отчетливо, представлял его мертвым, расстрелянным из автомата, истерзанным и не ужасался этим видениям. Другое убийство тяготило Олега Андреевича, — совершенное этой тонкой, артистической рукой сына, после чего «мальчик» и ударился в бега. Из дамского пистолета Виктор убил банкира, жене которого помогал в аранжировке её песен, как прекрасный музыкант, второкурсник консерватории— подрабатывал в частной студии звукозаписи. Влюбился в эту поющую красавицу, которая как-то нелепо, глупо столкнула лбами двух мужиков. В пылу альковной битвы Виктор выхватил из сумочки банкирши браунинг и выстрелил. Так рассказал следователь, приходивший к Олегу Андреевичу с расспросами об убийце, заявленном в розыск на всю страну. Некоторое время наведывался затем ещё участковый по душу «Виктора Олеговича». Потом и он канул в небыль.
Прошли годы, и вот нынче осенью на Успенье вдруг раздался телефонный звонок в заводском кабинете Олега Андреевича и послышалось давно забытое: «Папа?»…
«Так вот, значит, кто его укрыл от людского суда — братия монашеская, — думал Олег Андреевич, крестясь, подпевая и оглядывая теперешних товарищей сына совсем не похожих на тех, с какими он водился до рокового события. — И все эти десять лет, значит, мальчик грех свой отмаливал. Совсем извёлся в постах и молитвах. Теперь один у него отец-небесный. У меня с воспитанием не вышло, не уберёг, - теперешний его отец, слава ему, не ошибётся, проведёт по жизни».
Всё отраднее думалось Олегу Андреевичу.
«Что же, что монах? Это для совкового сознания — странно и непонятно. А если по истории Руси — дело обычное. В монастыре и карьеру можно сделать по службе, и в богословии совершенствоваться до всех возможных степеней. Это ли не счастье - жить вдали от мирской суеты, и самым главным жить — мыслью о грешном и вечном. А мы с Петечкой его навещать станем».

Свежая, пахнущая известью и олифой роспись стен храма, ещё не отлакированные резные рамы иконостаса, блестящий, не затёртый ещё кафель пола — дух новоселья — усиливал светлые надежды Олега Андреевича.
Петя устал. Хотя и крестился всё так же истово, стремительно, кругом, но ручка уже не достигала лобика‚ как высшей точки знамения, а дергалась на уровне груди.
«Как хорошо! - думал Олег Андреевич о Пете, выходя с ним из церкви, - этот с детства знает своего настоящего родителя. Может, хоть у него судьба удастся без страшных потрясений».
В ожидании конца службы они с сынишкой опять прошли по монастырским стенам, спустились в подвалы, второй раз осмотрели музей.
На отдыхе у решетки яблоневого сада, Петя спросил:
— А почему у нас с Витей мамы разные?
—Понимаешь‚ — после некоторой заминки ответил Олег Андреевич. — Есть такая штука. Любовь называется. Одну женщину я разлюбил, а другую полюбил. Потом ты родился.
—Понимаю‚ папочка.
— Ну, и умница!
Слышавший их разговор садовник, не переставая вскапывать сухую землю, заметил:
— Вокруг Евы все наше дело крутится, малыш. В райском саду она яблочко сорвала — с тех пор и заваруха с нашим братом началась.
Олег Андреевич невесело усмехнулся и ничего не ответил.
Он вспомнил тягостную жизнь с матерью Виктора, когда с парнем случилось несчастье и он исчез. Тогда из семейной треноги будто одна подставка выпала и все сооружение рухнуло. Вспомнил, как приходя вечером домой, они с женой сидели в разных комнатах, раздраженные даже такой близостью. Отрава разливалась в доме от ненужного сожительства, смрад разложения, так что сердце билось с перебоями и голова нестерпимо болела. Чисто физиологический страх за свою жизнь вынуждал Олега Андреевича искать убежище в служебном кабинете допоздна, в ночном клубе, у друзей. Пока не встретилась Ася — она отрывала у него корешок билета на входе в консерваторию, и вышло неловко, билет сквозняком унесло в вестибюль, они вместе побежали за бумажкой вдогонку. Потом была вспышка страсти, песня тел, увлекательное движение к этому мальчику Пете, который тогда ещё обитал где- то на небесах в ангельском обличье, а потом родился...
Погруженный в воспоминания Олег Андреевич потерял контроль над собой, позволил размягчиться лицу, распуститься в мечтательной улыбке — удар маточного колокола, перезвон подголосков вернули его к действительности.
Молодой рыжебородый монах спускался с крыльца храма, едва сдерживая себя в приличии, чтобы не побежать.
Олег Андреевич пошёл навстречу, и посреди паперти они крепко стиснули друг друга.
— Познакомьтесь, братцы Касаткины! — в обнимку подведя старшего к младшему, сказал отец.
К чистому, розовощекому мальчику невозможно было не проникнуться добрым чувством. Да и некое чудо имело место- появление этого малыша на свете возле отца неожиданно для Виктора после десяти лет «автономки».
Полагая, что человеку много времени проведшему в монастырях, как выяснилось, на Соловках в том числе, не интересен мир, Олег Андреевич заговаривал с сыном на религиозные темы, все сводил к монастырскому уставу, пока не заметил, что глаза Виктора тускнеют от этих материй.
Они помолчали.
Первым заговорил сын.
— Папа, я хотел бы попросить тебя кое о чём, — отряхивая рукой несуществующую пыль на груди, сказал «отец Михаил».
— Да ради Бога! — воскликнул Олег Андреевич. — Слушаю внимательно!

— Мне бы нужно узнать один телефончик.
— Нет проблем. Говори, какой? Где? Есть сайты, где номер самого президента имеется.
— Только, давай без фамилий, папа. Так надо.
 — Говори. Все исполню в лучшем виде.
— Телефон Ирины узнай, пожалуйста, - едва слышно произнёс сын.
Это была, без сомнений, ни кто иная, как та самая певичка-банкирша.
Щеки и подглазья отца обвисли уныло. Он с трудом подавил в себе родительское возмущение. Рвались слова: «Она же тебе жизнь сломала! Плотское это всё, Виктор! Мирское! Ты не понимаешь, как ты можешь быть счастлив здесь. Там тебя ищут. Схватят. В тюрьме пропадёшь. Забудь её!» Но он вспомнил свою Асю— единственный свет в жизни, понял, что никакие слова неприложимы к случившемуся, остаётся бьггь мужчиной, ровней сыну, и выполнить просьбу.
— Конечно, я найду и сообщу тебе со всеми предосторожностями.
Это так обрадовало сына, что он, забыв о чинах, вскочил со скамьи, поддернув подол рясы, перемахнул через ограду сада и, сорвав яблоко, так же стремительно преодолев обратный путь, вручил плод младшему братишке.
И потом, провожая их до ворот, без умолку говорил о своей должности библиотекаря в этом монастыре, о старинных книгах, просил почаще бывать и обещал в следующий приезд показать всё своё хозяйство.
Простились, троекратно поцеловавшись, не выходя за ворота — таков предел у монахов.
Долго ехали по песчаной дороге через мрачный еловый лес всё выше и выше на гору.
Сидящий сзади с большим яблоком в руках Петя подал голос:
- Папочка! Я тебе один секрет хочу сказать.
- Что же это за секрет получится, если ты его раскроешь?
- Тебе можно.
- Ну, спасибо.
- Знаешь, папочка, я так в Машу Поленову влюбился! Так влюбился!
Олег Андреевич за рулем улыбнулся и вздохнул.
- Поздравляю. Это хорошо`
- Только, знаешь папочка, она выше меня. Вот на столько выше!
- Это неважно.
Они свернули на асфальт, откуда во всю красу на излучине реки открывался напоследок вид белой обители.
Мальчик, вертя перед глазами подаренное яблоко, спросил:
- Папочка, я забыл, как этот сорт называется? Билетёр? Как мамина работа?
- Бельфлёр.
- А что это значит — бельфлёр?
- Это значит — чудный свет.
Машина перевалила вершину горы и покатилась вниз.
«О, Господи! – думал Олег Андреевич, глубоко вздыхая. – Да будет воля твоя! Да будет…Да будет…»
Дальше этого слов он не знал.