Борчиха за правду

 


     Верка была старше меня на три года и жила в доме напротив, у своих деда с бабкой. Её мать после окончания семилетки подалась в город за «длинным рублём», но вместо ожидаемых капиталов привезла родителям Верку. А сама снова полетела ловить удачу за хвост. В школу Верка ещё не собиралась, значит, ей было тогда около шести, а мне, соответственно, – около трёх лет.

     Самым примечательным в ней была чёлка, которая толстым чёрным веером раскинулась от уха до уха, плотно закрывая верхнюю часть лица до самых глаз, поэтому в каком бы настроении Верка ни пребывала, всё казалось, что глядит она набычившись, сердится на кого-то.

     Видимо по причине отсутствия в нашей округе девчонок её возраста, Верка постоянно была рядом: то таскала меня за руку по близлежащим угодьям – улице, яру, переулку, – то просто отиралась в нашей ограде.

     В то лето моей маме где-то перепала дефицитнейшая половая краска и в самую жаркую и сухую июльскую пору у нас затеялись красить пол во всём доме. Напекли впрок хлеба, столкали в пустующий амбар всю немудрящую мебелишку. Старые и малые ночевали там же, в амбаре, остальные – на сеновале. Еду варили на примусе под навесом возле крыльца, где стояли и обеденный стол с умывальником.

     Красить в любом случае нужно было на два раза, да тут ещё краска оказалась некачественной: сохла долго, и нам чуть не месяц пришлось кантоваться вне дома.

     Когда после вторичной покраски пол немного подсох, мама бросила по диагонали комнат узкие половики, по которым в случае необходимости можно было добраться до предметов, хранящихся в навесных шкафчиках. В такие командировки первые несколько дней посылали именно меня, как самую невесомую. Мама садилась снаружи на подоконник и руководила моими действиями, а я босая и сосредоточенная осторожно кралась по рубчатой полосатой дорожке. Благополучно вынося нужную вещь, я, под одобрительными взглядами взрослых и завистливыми – малолетних, буквально распухала от гордости и важности.

     Но вскоре краска ещё немного подсохла, и – вот она, слава земная! – моя монополия кончилась: в дом получил доступ брат Валерка, который был на четыре года старше меня. А за ним стала заныривать и Верка.

     Нас всех троих туда будто за уши кто тянул. Пустой дом с распахнутыми настежь дверями и окнами был звонким и незнакомым. Блескучесть новеньких половиц и запах краски радостно будоражили. Хотелось горланить и носиться в сияющем просторе, но мама, выдавая нам гостевую визу, строго-настрого наказала: ходить потихоньку, и только по половикам. И специально для меня, как для самой младшей: «Ты поняла, Лидонька, только по половичкам!»

     Я поняла. И соблюдала эту заповедь неукоснительно, хотя потребовались все мои силушки, чтобы не обращать внимания на провокации брательника, который незамедлительно начал корчить рожи и дразнить нас с Веркой разными обидными выкрутасами.

     Я выстояла, а Верка купилась. И, пылая праведным гневом,  рванула к нему с поднятыми кулаками. Брат в три прыжка пересёк комнату и выскочил в окно. Верка – за ним. Обежав дом, они влетели в двери. Пробежали по половикам, снова выскочили в окно и опять ворвались в двери. И ещё, и ещё, и ещё! Я, выключенная
из  игры, сиротски переминалась на куске половика, лежавшем в стороне от их маршрута. И пыталась кричать какие-то резоны, когда эта разрумяненная хохочущая парочка проносилась мимо меня и лихо сигала в окошко.

     Очередной раз забежав в дом, Валерка сбавил скорость и на перекрёстке половиков резко прыгнул на поперечный. Верка, уже почти догнавшая его, от этого коварного манёвра не смогла удержать равновесия и сделала несколько шагов по запретной незастланной территории. Нарядную поверхность осквернили пыльные следы корявых босых ног. Веселье сдохло. Через несколько секунд зловещей тишины женский состав компании исступлённо взвыл на два голоса. Не знаю по какому поводу лила слёзы Верка, а я оплакивала праздник души, так нелепо загубленный по вине дураков.

     Проглотив последний всхлип, я отняла мокрые ладони от мокрых глаз и  обнаружила… Что оба «дурака» исчезли. Это обстоятельство меня сильно озадачило. Во-первых, куда это они подевались?! А, во-вторых, что мне-то теперь делать со всем случившимся? Внимательно, на корточках осмотрев тропку следов, я отправилась разыскивать маму.

     Наша бабушка, сидевшая на лавочке у ворот, сказала, что мама топит баню и сейчас пошла за водой. Тяжело вздохнув, я села рядом.
- Лидонька, ты чё это здышешь со всех печеней, чё-то случилось?
- Нет, баба, не чё не случилось, мыться я не люблю.
- Дак не хто не любит, а нада. А тебе мать-то нашто?
- Так. Стосковалась - схитрила я и для убедительности поболтала ногами.
- Стоскова-ался  робё-онок – со слезой в голосе протянула старуха и погладила  меня по ершистой голове.

     А  я сидела и думала,  как жалко, что  сегодня в трудном деле мне баба не помощник. В ту пору жизни я была привязана к ней  больше, чем  к маме. Бабушка была добрее, спокойнее, понятнее мамы. Она никогда не смеялась над моим неповоротливым языком, ничего от меня не требовала, просто очень любила. И всегда была под рукой, не то что вечно занятая мама. Поэтому бабушка была моим главным другом и советчиком. Но сегодняшний, из ряда вон выходящий случай,  требовал вмешательства первого лица, каковым была, конечно же, мама. А раз баба помочь не может, то нечего ей и голову морочить своими россказнями.

     Мама поднялась в гору от Иртыша с тяжёлыми вёдрами на коромысле. Я, еле дотерпев пока она выльет воду в большую банную бочку, зачастила:  «Мама, иди скорее к окошку, я тебе чё-то покажу!» Убедила, и, быстро забежав в дом, выстрелила: «Мама, а Верка вот куда ступала!» Мама неопределённо качнула головой и обыденным голосом сказала: «Да, доченька, я вижу, Верка плохо сделала». Взяла вёдра и пошла в калитку. А я застыла над злополучными следами в немой оторопи. Мама ничего не поняла! И это я виновата, не сумела объяснить. Конечно, попробуй, пойми, когда проклятый язык вместо нормальных слов выговаривает: «Века во куда тупая». Ладно, она воду долго носить будет, дождусь и объясню ещё раз.

     Дождалась, снова заманила к окошку, вдохнула побольше воздуха и громко, раздельно сказала: «Мама,…а Век-ка…во…куда…ту-па-я!...Не по пивиличкам!» Мама удивлённо на меня посмотрела: «Доченька, но ведь ты это уже говорила». Опять взяла вёдра и пошла себе. Как же так! Ведь на этот раз я всё выговорила чётко, выразительно и даже с пояснениями. Почему же мама снова не поняла?

     Дожидаться её из очередного рейса у меня уже не было  сил. Я побежала под гору ей навстречу и, загородив дорогу, закричала в свежее раскрасневшееся лицо: «Век-ка во-он куда-а тупа-ая-а!!!»  Развернув коромысло с тяжеленными вёдрами, мама оттолкнула меня с дороги и раздражённо сказала: «Не лезь под ноги, ябеда!»

     Тому, что произошло со мной дальше, современная наука вряд ли сумеет дать объяснение. Из окружающего мира последовательно ушли звуки, запахи, краски, я сама себя увидела с большой высоты и как бы на макушке земной сферы – подобные кадры иногда мелькают в мультфильмах – одну-одинёшеньку, крошечную и жалкую. И ни одной внятной мысли, только назойливые потуги вспомнить – когда, где и с кем всё это происходит.

     В очередной раз идя за водой, мама обнаружила меня лежащей на том самом месте, куда она меня оттолкнула. И конечно решила, что я притворяюсь, желая вызвать сочувствие. Но прошло десять минут, двадцать, сорок, а я всё лежала, не меняя позы, не открывая глаз. Мама испугалась, что я, падая, обо что-то ударилась головой. Около меня не было ничего твёрдого, а на теле не обнаружилось никаких повреждений. Однако я ни на что не реагировала. Меня унесли домой, сбегали за фельдшерицей. Та, посмотрев, послушав, подумав, сказала: «Похоже, что ребёнок просто спит». И я действительно спала. Видимо так природа спасает своих излишне впечатлительных детёнышей. Спала я ровно сутки.

     За это время моя, ветхая с виду бабуля, провернула массу  дел: тщательнейшим образом расследовала «криминальные» обстоятельства  и аккуратно смыла веркины следы. Когда я проснулась, она сидела возле моей постели. Наклонилась, прикоснулась губами ко лбу – не горячий ли – спросила: «Ты ись-то шибко хочешь?» Услышав мой отрицательный ответ, принялась «ладить».

     К нашей бабушке частенько приносили и приводили чем-нибудь напуганных малышей, и она их «ладила».  Процедура заключалась в одновременном ласковом похлопывании по груди и спине  «пациента» под монотонный шелест молитв. Считалось, что таким образом бабушка налаживала какую-то тонкую внутреннюю структуру. Я, естественно, была у неё первой вип-персоной. Насчёт лечебного эффекта не поручусь, но сам процесс мне всегда доставлял удовольствие. Я даже частенько привирала что-нибудь про испуг, с тем, чтобы баба  лишний раз меня  «поладила».

     Закончив процедуру, она размашисто перекрестила своего «випа», и поставила на стол полную тарелку куриного бульона с пузатенькой ножкой посередине.
- Баба, у нас гости? – я уже знала, что летом курицу варят только для гостей.
- Не-ет.
- А чё курица?
- Да мы сами давно мяса не ели, вот и здумали.

Обычно при разделе курицы мне, как самой маленькой, доставалась ненавистная шея, но задавать вопросов по поводу своей сегодняшней пайки я не стала, опасаясь, как бы бабушка не исправила свою явную оплошность. Мигом умяла ножку вместе  с бульоном. Но сразу же пожалела о том, что так быстро управилась – не успела продумать линию своего дальнейшего поведения.

     Привычная жизнь вчера закончилась. Начало новой мне нравилось, но кто ж знает что дальше. Я возила ложку по пустой тарелке и пыталась размотать пук незнакомых ощущений, царапавших изнутри. Эта работа была мне явно не по силам. И опять потянуло ко сну.
- Лидонька,  чё с тобой! – всполошилась бабушка.
- Баба, меня мама-то не любит…
- Да родимо ты моё дитятко, любит мама, ишо как любит! Она ведь всю ночь возле тебя просидела.
- Правда, баба? – Сон отступил.
- Правда.
- Баба, она сама сказала, чтобы по полу не ходить. А сама не следит. А Верка ходила. А я не ходила. А Верке – ничего. А меня – ябедой…
     Торопясь высказаться, я перестала следить за языком и со стороны это красноречие наверняка выглядело форменной абракадаброй. Но бабушка меня поняла.
- Ты пожалей мать-то,  Лидонька, устаёт она шибко. Ты погляди, сколько у ей работы на однех плечах!

     Бабушка вытерла мне нос своим фартуком, заглянула в глаза. Хитренько так заглянула. И сказала благостным голосом:
 - Пойдём-ко, я тебе чё-то покажу, – взяла за руку и повела в дом – гляди! Пол сиял первозданной чистотой.
- Ба-аба, а как ты это сделала?! – потрясённо прошептала я.
- Вымыла, да и всё – засмеялась она, довольная эффектом, – а  Валерку я крапивой отхвостала. Хотела и Верку отхвостать, да раздумала, она ведь почитай что сирота при живой-то матери, а сирот жалеть нада. Но она к нам больше без твоего разрешения не придёт.
- Без моего, баба?!
- Да – бабушка важно кивнула. Я спрятала своё, разом взмокшее счастливое, лицо в её колени.
- Бабонька моя, ты – лучшая из бабов! Других слов восхищения и благодарности я тогда не знала. Да, честно говоря, и после не придумала.

     Когда мы вышли из дома, Верка стояла в проёме калитки.
- Баушка Настасья, мне к вам мо-ожно? – гнусаво протянула она, ковыряя засохшую царапину на локте.
- А уж это ты у Лиды спрашивай – как по нотам отчеканила моя бабуля.
     Верка надулась, завесив чёлкой остаток лица. И мне для пущего эффекта, конечно, следовало бы дождаться её униженной просьбы. Но в тот момент меня распирала любовь ко всему  человечеству, и к Верке в том числе. Поэтому, торопясь, чтобы не лопнуть, я закричала басом:
 - Векка! Чё ттая!! Заходи!!!

   ***      

     На следующее лето Верка преобразилась, как же – ведь осенью ей в школу. Важничала. Как же – ведь у неё теперь портфель, пенал, счётные палочки. А я кто есть? Мелюзга и голь перекатная. И в отношение меня она стала усваивать снисходительно-покровительственный тон: из старшей подружки превращалась в младшую  воспитательницу.

     А меня это не сильно -то и тяготило. Во-первых, мне против портфеля с пеналом действительно предъявить было нечего. Во-вторых, процесс изменения статусов воспринимался мной как новая игра и этим был интересен. В-третьих, я быстренько догадалась, что из своей непривычной роли могу извлечь немалые выгоды, и стала позволять себе всяческие, недопустимые в прежних отношениях, выкрутасы. В частности, частенько ездила на Верке верхом, в самом буквальном смысле. Говорила внаглую: «Я устала, неси меня домой», и та пёрла. Куда денешься: хочешь быть старшей, изволь соответствовать.


     Как-то, в очередной раз волоча меня к дому на закорках, Верка выдохлась на полдороге, ссадила меня на ближайшую скамейку возле палисадника, рядом плюхнулась сама; выгнулась назад, разминая спину, и… упёрлась глазами в нависшую над головой черёмуху.

     В наших краях черёмуха растёт практически возле каждого дома. Любят сибиряки эту некапризную сестричку вишни да черешни. За буйство цветения, нежный запах и вкусные ягоды с вяжущей горчинкой. Ягоды эти по большей части просто засыпают в рот горстями и обсасывают, залпом выплёвывая косточки. Или заливают молоком и едят вместе с косточками навроде сладкого супа. Рачительные хозяйки сушат и мелют ягоды, заваривая зимой из бурой мучицы витаминные кисели, начиняют этой мукой пирожки и большие открытые пироги. И любое кушанье с черёмухой получается деликатесным праздничным лакомством.  В Европейской части России черёмуха тоже встречается повсеместно, однако с сибирской роднёй она и рядом не сидела: цветёт скромненько; запах слабенький; ягоды квёлые, безвкусные и мало.

     Сейчас же черёмуха, только недавно отцветшая, топорщилась гребешками продолговатых зародышей ядовито-зелёного цвета. Я уже успела по личному опыту узнать, что такие кисло-горько-противные зеленцы совершенно несъедобны. Однако Верку  вид этих совсем неаппетитных ягод здорово воодушевил.
- Давай наломаем! – сверкнула она чёрным глазом из-под чёлки.
- Чужо ведь – сильно засомневалась я.
- Ну и чё! – небрежно дёрнула плечом Верка.
- У тебя своей черёмухи полный палисадник – опять возразила я.
- Свою ломать неинтересно – засмеялась Верка; встала на скамейку,  сломала три-четыре ветки, спрыгнула и независимо двинулась по дороге, загребая пыль босыми ногами. Небольшой веник  избавлял её от притязаний исповаженного седока: руки-то заняты. Вероятно, это обстоятельство и было одной из главных причин вандального налёта на черёмуху. До самого дома она шла, склёвывая по одной ягодке, жевала, морщилась, плевала и, наконец, бросила весь пучок на обочину.

     А пострадавшая черёмуха росла возле дома, владельцем которого был молодой мужик по имени Альберт. Деревенская ребятня, воспитанная в традициях почтительного отношения к старшим, всех серьёзных парней уже лет с двадцати начинала  называть «дядями»:  дядя Вася, дядя Коля, но вот с именем Альберт эта универсальная приставка никак не желала увязываться. Поэтому даже самая последняя мелкота за глаза звала его просто по имени, а контактов «в глаза» по возможности старалась избегнуть. Это неухватистое имя самому Альберту  замечательно  подходило: он весь был длинный и ломкий, начиная с головы с соответствующим носом и кадыком, кончая походкой. Но, при такой вопиюще остроугольной внешности, был он человеком добродушным, философского склада, из категории воспетых Шукшиным «чудиков». И, если бы хозяин дома  по-прежнему жил один, продолжения у вышеописанного эпизода не было бы никакого. Но Альберт недавно женился.

     Его молодайка Тася была, будто специально подобранной, полной противоположностью мужу. Снаружи – маленькая, гладкая, навроде как составленная из дынек разной величины и конфигурации, а изнутри – въедливая и хваткая без малейших признаков добродушия, тем более чудачества.

     И вот зоркая Тася, ещё не успевшая обмяться в долгожданной роли жены и хозяйки, обнаруживает следы преступного посягательства на свои, освящённые сельским советом права! Как должна поступить в этом случае уважающая себя, семейная женщина? Конечно, – пресечь на корню любые поползновения. Спустишь в малом, позарятся на большое. Необходимо было учитывать  и тот фактор, что соседки ей попались  чванливые: хоть и здороваются, а всё как-то через зубы… Тася провела дознание, скоренько вычислила злоумышленников и стала незаметно нас с Веркой пасти.

     Когда через несколько дней мы преспокойно дефилировали мимо Альбертова дома, Тася вдруг  встала перед нами как тот Сивка-Бурка с раздутыми ноздрями. Руки при этом она держала глубоко за спиной, видимо для того, чтобы избежать искушения воспользоваться ими в воспитательных целях. А может, чтобы неизбежные свидетели – если вдруг явится нужда в их показаниях – могли уверенно и однозначно подтвердить «Тася рукам воли не давала!»

     Впервые агрессия чужого взрослого человека была направлена непосредственно на меня, и оказалось, что это очень страшно. То не был страх наказания, – незнамо как, но я вмиг почуяла, что весь Тасин пар просто выйдет в свисток – это был страх беспомощности. Наверное, так чувствует себя букашка, глядя на опускающийся ботинок.
     Однако мне стало совершенно не до Таси, когда Верка – облившаяся слезами, несчастная Верка –  исступлённо закричала: «Это она! Это она!» и упёрла мне в грудь обвиняющий перст.

     Или Верка панически боялась своего скорого на расправу деда. Или репутация будущей школьницы была для неё сейчас превыше всего. Или по её резонам мой возраст был надёжной индульгенцией. Или беспризорное начало жизни при непутёвой матери пробудило и узаконило в ней рефлекс выживания любой ценой. Или всё это вместе взятое имело место быть, только Верка снова и снова повторяла своё немыслимое: «Это она».

     Со стороны сцена выгядела вроде оперной: на фоне сельской идиллии два персонажа речитативом упорно ведут каждый свою партию, не слыша друг друга. А третий персонаж, молча, с ужасом, смотрит на двух первых. Третий вздрогнул, шагнул, побежал. Быстрее, быстрее. В самую надёжную крепость – к бабушке под фартук.

     Только годы и годы спустя я смогла проанализировать состояние мистической жути, охватившей меня тогда. И поняла, что во мне с рождения как часть организма жило неосознаваемое, но безусловное знание, что правда – единственный способ существования всего на свете. Стержень. Ось. И любое посягательство на неё – не просто дурной поступок, а зловещее преступление. Это – как воздух отравить или солнце разрушить.

     И вот на моих глазах совершается такое преступление, что ужасно само по себе. Однако на одну беду наслаивается другая: у меня нет никакой возможности отстоять ту правду, которая ведома только двоим: мне и лживому человеку. Ведь в Тасиных, и любых других глазах,  моя правда и Веркина ложь имеют одинаковый вес. Правда даже проигрывает, поскольку Верка объявила свою ложь первая и громко.
 
     Вслед за этим ошеломительным двухслойным событием шевельнулось в душе не менее ошеломительное подозрение: в соседке-Верке, обычной девчонке, известной вдоль и поперёк, кроме самой Верки живёт какая-то мутная нелюдь, способная увернуться от кары, подставив голову невинного; способная вообще неизвестно на что! А вдруг и с другими так!

     Эти, на пятом году жизни свалившиеся на башку тяготы, наверное, могли бы меня изувечить, если бы не бабушка. Она снова – в который раз! – утишила  меня и утешила.

     А с Веркой мы больше не встречались. Её мать, устроившая-таки своё семейное счастье, вскоре забрала дочку к себе. Вместе с портфелем, пеналом и счётными палочками.