Маршрут

АЛДЕРИ

Выхожу из дома, запираю дверь на ключ. Завожу Ниссан (Тойоту, Спейс Стар, Ланцер, Оппель, Жигули). Задним ходом начинаю выезжать на проселок с гордым названием Dores iela. Повезло, что этот проселок оказался муниципальной улицей: когда выпадает много снега, ее чистит уездный трактор, нам остается промахать лопатой метров двадцать да разгрести снежный валик, оставленный трактором при въезде во двор. Слева под некогда новогодней елочкой лежит наш охранник Степа. Не хочу, но вспоминаю три ужасных последних дня нашего «Собака». Мы не смогли принять страшное решение, а Степа, имевший в родословной и в паспорте гордое имя Харвей Гарден Шоу, решил уйти сам и отпустить нас в наш очередной осенний отпуск. Нам еще не было дано знать, что своим уходом он открыл череду более страшных и тяжелых потерь.

За моей спиной небольшая горка, на которой топчутся сосны. Теперь priv;t;pa;ums. Поскольку забора нет, на ней частенько «нарезает круги» наша (следующая) собака. Особенно ей нравится перескакивать из ямки в ямку, ловко перемахивая через… бруствер. Да ведь это же и вправду – бывшие окопы! Сколько их понакопано в лесах Латвии! Сваленные в них кучи прошлогодних листьев и хвои нет-нет и покажутся спящими солдатиками, с головой укрывшимися от дождя своими плащ-палатками. Наши ли? Немцы ли? Мальчишки. Кто здесь оборонялся? Сколько погибло? Кто выжил тогда?
Ну, вот, я на проселке. Слева соседские дома. Еще недавно здесь было поле, на котором паслись коровы и по ухабам которого я лихо скакала к их, коров, немалому удивлению на маминых Жигулях, не справившись с поворотом к дому – спешила вернуть машину к назначенному часу. «Ну, так и быть, возьми машину. Куда поедешь? Будь осторожна. Когда вернешься? Смотри, не опаздывай!» «Ну, мам, когда  даешь мне надеть твое платье, ты же не спрашиваешь, куда я в нем пойду, и само собой разумеется, что я не буду его пачкать или рвать. Чем машина отличается от платья?». «Тем, что ездит по дорогам. С большой скоростью.»

Ну, про «еще недавно» - это я, конечно, загнула… Лет 35 тому назад? Но, как сегодня, вижу: травянистые кочки за забором из проволочной сетки на свежевыкрашенных зеленых деревянных столбах, воздух гудит от зноя и насекомых, летящих на луговые запахи цветов, сена, парного молока и свежего коровьего навоза. Коровы пасутся совсем рядом. Соседка доит корову, сидя к нам спиной на низкой кособокой табуретке. Дом Соседки, «Верхние Доры» (мы живем во «вторых нижних Дорах»), находится в километре – полутора отсюда, за лесом и Вшивой горкой. Но все поля вокруг еще до войны принадлежали семье Соседки. Поэтому после войны эта семья хорошо изучила географию СССР, особенно ее северной части. И,очевидно, поэтому Соседка сидит к нам спиной: Папа — замминистра юстиции ненавистного ей правительства со своей русской женой прозван среди соседей Прокурором. В прошлом году  Соседка ответила отказом «Прокурорше» на просьбу продать баночку парного молока. Краем глаза она наблюдает, как «Прокурор» сам машет лопатой в своем огороде, а «Прокурорша» возвращается из сельской лавки с пакетом молока и буханкой хлеба.  Соседка поднимается со своей табуретки, подходит к забору и с нарочитой грубоватостью говорит Маме: «Ну, как там насчет молока? Сколько вам налить?». Лед тронулся. Впереди годы добрососедства и даже дружбы – с визитами, посиделками, гостинцами на Лиго.

А я еду дальше.

Уже по асфальту, мимо дома Гонщика, который любит иногда по вечерам разодрать холст тишины треском двигателя гоночного автомобиля без глушителя, еду по улице Канала к магазину. Берег озера. Теперь здесь наш пляж. А раньше мы ходили купаться вон туда, к теперь заросшему тростником заливчику около канала. Обматывали шнурками сидячую детскую коляску, чтобы наш супер-подвижный Мальчик не мог вскочить в ней на ноги и вывалиться на дорогу, и «трюхали» по осыпающейся тропинке к мостику через канал. Главной задачей было успеть раздеться, пока Мальчик сам не распутал шнурки: он тут же вскакивал и бежал в воду, только успевай схватить. Успевали не всегда. Мальчик вбегал в воду во всей одежде, мы бросались за ним и удивлялись, что у него на лице не вздрагивал ни один мускул, когда он с размаху плюхался с солнцепека в ледяную воду.
 
Через дорогу от пляжа – автобусная остановка. Конечное кольцо. Автобусы сюда приходят несколько раз в день. И по трехчасовому удобно сверять время, находясь на пляже без часов. Тут же на озере рядом с пляжем из воды торчат сгнившие бревна. Воспоминание о пристани. Отюда отходил пароходик – через малый и большой Балтэзерс на Юглу. Уже тридцать лет тому назад этот пароходик был анахронизмом – «чухал» до окраины города часа полтора со многими остановками. Но для экзотической прогулки по пригородной глухомани был весьма привлекателен. А в конце лета привозил прямиком с Юглы многочисленные отряды грибников.

Выезжаю из Алдери. В прежде безлюдном сосновом лесу теперь среди деревьев прячутся разнообразного дизайна и уровня роскоши особняки жителей элитного поселка.

 Вот тоже памятное место. Здесь, слева от дороги, на слабо заметном ее изгибе, моя синяя Айго ценой своего существования спасла мне если не жизнь, то здоровье – точно. Если бы не этот изгиб дороги, я бы, наверняка, на автопилоте его проехала, ведь даже не заснула, просто выключилась на крохотное мгновение. Но их – изгиба дороги и крохотного мгновения – оказалось достаточно для встречи с тонкою рябиной, что стояла-стояла, качаясь, да так и не успела к дубу перебраться… К моему счастью.

Теперь – прямиком, вдоль озера на Таллиннское шоссе и в город.


ЮГЛА

Северная окраина города, сколько себя помню, встречает всех девятиэтажками, стоящими вкруг озера. Надо же, значит, в моем раннем детстве, когда этих домов еще не было, меня в эту сторону не возили. А позже – кого ни спроси – все проживают по адресу улица Квелес, 15 и мотаются на работу на всегда переполненном, зато «быстром», 40-м экспрессе. Кажется, и моя верная наперсница Олга, и гренадерской стати офицерская дочь - однокурсница Тася, и в принудительном порядке выдернутые из-под материнского крыла Брат с семьей проживали в этом 15-м номере с кучей корпусов.

Уже с другой семьей Брат жил за кинотеатром «Югла». Или там жила только его третья жена? Не помню. Во всяком случае именно туда на короткое время Брат переселил нас, когда родился наш Мальчик, и всем, не только мне, стало понятно, что из-под пресловутого родительского крыла надо убираться побыстрее. Невзирая на то, что на дворе начало 90-х, отсутствие не только денег, но и представления о том, что и как будет дальше. Зато эта полутора-комнатная квартирка на 2-м этаже наполнена детским смехом и топотом маленьких ножек, дверь редко закрывается – все друзья перебывали тут, посидели за нашим старым колченогим столом и не остались без угощения. А те давние подарки к новоселью – люминарковские бокалы для сока и черные кофейные чашки, уже неполным числом, по-прежнему занимают достойное место в нашем буфете.

Недалеко за домом – лес. Помню, как мы оба, сломя голову, бежали к сосне, к которой неотвратимо приближались наехавшие на шнурок санки, а в них сидел наш, совсем еще маленький, Мальчик. Мы оказались у сосны раньше санок, и испугались, тоже, только мы. Мальчик поправил слегка съехавшие очки (астигматизм) и радостно засмеялся.

Нам нравилось жить на Югле, задумывались и о своей квартире там же, но судьба увела нас в Пурвциемс.


ПОВОРОТ НА ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Шмерлис миную быстро. Кажется, там по-прежнему рыдает в снегах и обливается горючими слезами маленькая девочка, «вставленная» в непослушные лыжи учительницей физкультуры, уехавшей с «теми, кто умеет», вперед по трассе. Лес кажется огромным и безлюдным, а трасса – бесконечной и неодолимой. Как же просто, оказывается, одним небрежным поступком на всю жизнь лишить человека радости лыжной прогулки и поселить в детской душе прочную ненависть к этим зимним причиндалам.

В Риге есть еще одно место, мимо которого проезжаю со сходным чувством – теннисные корты в Межапарке на берегу Киш-озера. Родители заметили, что мне дается настольный теннис, и решили «отдать» меня в теннис большой. Первое знакомство с теннисом произошло во время летних каникул на кортах в Лиелупе. И это было интересно. Я даже поиграла в корте, недоумевая по поводу странной системы подсчета очков: 15, 30, 40…  (Только недавно я узнала две версии ее возникновения. Первая - из практики игры в теннис на деньги: 15, 30 и 40 фунтов соответствовали номиналам монет, которыми делались ставки.  Вторая версия — из истории игры в мяч, которую придумали французские монахи: после выигранной подачи им разрешалось придвинуться к сопернику на 15 шагов, но на третий раз, чтобы не стоять вплотную, только на 10 шагов. Мне тут же привидился Рафаэль Надаль в рясе, подпоясанной веревкой, практически утыкающийся ракеткой, скажем, в Джоковича... ) Когда наступила осень и мы вернулись в город, меня записали в группу уже умевших играть ребят. Тренировались они на тех самых кортах в Межапарке. И снова тренер работала с «теми, кто умеет». А меня «поставили к стенке», что было — теоретически -  правильно. Только стенка эта находилась в дальнем углу стадиона, куда тренер забегала нечасто, показывала какой-нибудь удар и убегала дальше. И я молотила и молотила по теннисному мячу, как получится. А по другую сторону стенки молотили доской по старым мячикам солдатики в больничных халатах, перелезавшие через забор соседствующего военного госпиталя. Я продержалась там пару месяцев и закончила свое общение с большим теннисом, возненавидев его почти также,  как те лыжи. Вот только до сих пор и не понимаю, почему было не отдать меня в секцию настольного тенниса, который я так любила? Или мама следовала рекомендациям Жан-Жака Руссо: если ваша дочь просит купить куклу в розовом платье, обязательно купите ей такую, но в голубом? На мой взгляд, абсолютное непонимание детской психологии. Но моей маме иногда приходило в голову следовать «научным рекомендациям».

Еду вдоль трамвайных рельсов к Спортивной академии (Институту физкультуры). Здесь надо перестроиться в левый ряд, чтобы не уткнуться в очередь машин, поворачивающих направо, через переезд, к еврейскому кладбищу. Сегодня не собираюсь туда заезжать, но надо не забыть заплатить – обычно по весне – за уход за могилами родственников Сии, моей «американской мамы».

Мне лет пять или шесть. Родители открывают дверь квартиры своим ключом. У них какие-то странные лица. Растерянные? Скорее, потерянные. «Дядя Миша умер. Шел открывать дверь, упал и все…». Дядя Миша! Михаил Григорьевич… Необычайно спокойный, интеллигентный человек с обходительными манерами и элегантной манерой игры в настольный теннис. Даже я понимаю, что он нестарый еще человек, смерть его внезапна, противоестественна и сокрушительна для Сии и мальчиков. Не помню, каким путем шла на кладбище похоронная процессия (в те времена умерших везли на грузовике по улицам города, а следом шли провожающие). Помню только, что шли долго. Грузовик был крытый. Сразу за грузовиком шла семья покойного. Сию не помню. Помню только Марика, младшего сына, который все время приподнимал брезент и заглядывал в грузовик, как будто пытался понять (или запомнить?) происходящее. Выражение его лица было такое же растерянное, как у моих родителей пару дней тому назад.

А еще на этом кладбище лежит Сиин отец.  Рувин Филиппович был известный в Риге скорняк. До войны он был весьма состоятельным предпринимателем. Перед самым приходом немцев в июне 41-го он закопал в надежном месте бидончик с драгоценностями, а сам со вей семьей попал в гетто и потом – в концлагерь. В концлагере погибли его жена и младшая дочь, Сию Советская армия освободила из Штуттхофа.

Вообще, здесь покоится много наших знакомых и родственников наших друзей: Композитор – отец танго и его не слишком задачливый сын, родители Птиц, «Наша Теща» и (конечно же!) незабвенная Роза.

Самого Композитора я не знала. Зато Сын Композитора частенько бывал у нас дома. И, кажется, был к нам очень привязан, как и ко всему, что касалось его возлюбленной Сии. И это несмотря на то, что бывал неоднократно «не принят» Мамой за нерешительность: Сия была его первой, еще довоенной, школьной любовью, и после смерти дяди Миши эта любовь – после случайной встречи – вспыхнула вновь, уже по-взрослому. И эта love story продолжалась, подобно сериалу, много лет. С душераздираниями, заламыванием рук, романтическими приключениями, клятвами, обещаниями, расставаниями и сценами ревности. Однако Сыну Композитора так и не хватило духу нарушить строгий запрет своего отца разрушать семью, в которой подрастала дочь. Так и метался Сын Композитора от жены к любимой и обратно, делая несчастными сразу всех четверых – себя, Сию, жену и дочь – потому что об этом романе шепталась вся музыкальная и еврейская Рига. Когда Сия уставала от неопределенности, она сжигала мосты, оставаясь на другом берегу,  и пыталась, как говорили раньше, составить себе партию. Тут же появлялся Сын Композитора, бил морду очередному альтернативному партийцу, клялся Сии в вечной любви и обещал незамедлительно принять судьбоносное решение. Сериал тянулся более пятнадцати лет. Потом Сия со второй волной еврейской эмиграции уехала в Америку. Уже стоя на перроне перед отъездом в Вену, она призналась: если бы он сейчас оказался здесь со свидетельством о разводе, я бы осталась – без паспорта, жилья и всего своего барахла.  Трудно поверить, но слова Сына Композитора о вечной любви оказались чистой правдой: двадцать лет спустя он умер от сердечного приступа за рулем своего старого «Москвича» на шоссе по дороге в аэропорт. У него в кармане лежал билет в Америку, к Сии.

А вот Роза остается в нашей памяти, как высочайший пример человеческой дружбы. Наши ровесники помнят – хоть осколки памяти и хрустят под ногами все чаще – рыбный магазин на углу улиц Ленина и Энгельса (ну, тот, что по диагонали от КГБ). В шестидесятые сквозь его витрину виднелся аквариум, в котором плавали осетры, а сама витрина была доверху уставлена замысловатыми конструкциями из банок с консервами из камчатских крабов. Позднее, когда «в рыбный подвозили фотографии», на складе этого магазина по-прежнему водились миноги, копченые угри, икорка. Это добро выдавали по распоряжению ЦК партии и по знакомству. А заведовала этим магазином, как раз, наша Роза. Поэтому Розу знали все – от министров до рубщиков мяса с Матвеевского рынка. И со всеми она дружила. Причем не столько в силу своего «служебного положения», сколько в силу общительного и доброжелательного характера. Оптимистичная, постоянно улыбающаяся, ничуть не комплексующая по поводу своей, прямо скажем, не слишком задавшейся, внешности, Роза буквально бурлила от переполнявшей ее жизненной энергии. Она умела слушать и слышать собеседника, мгновенно и очень точно дать дельный совет. Кому же, как не Розе, было откликнуться на сетования своей не очень даже близкой знакомой, которая боялась ночевать одна в своем, уже проданном перед отъездом в Израиль, доме. Этой знакомой казалось, что за домом кто-то следит, тем более, что там в тайнике хранились драгоценности и все деньги от проданного имущества. Конечно, уже немолодая, Роза меньше всего походила на бодигарда. Но нельзя же оставить человека одного, даже если страхи пустые. Розу, как и ее приятельницу, нашли в том доме мертвой со следами пыток. Она задохнулась в дыму пожара, устроенного преступником. На следующий день муж Розы пришел в этот дом и показал полиции тайник, который так и не нашел убийца.


АЛЬФА

Пока вспоминала, почти проехала постоянно расширяющийся и совершенствующийся торговый центр. Интересно, знают ли нынешние тридцатилетние, откуда взялось это название? Нет, ну, конечно же, знают. Ведь настоящая «Альфа» все еще здесь, через дорогу. И, рассказывают, даже работает, что-то производит. А тогда, когда я еще не водила даже мамины «Жигули», этот воздушный переход над центральной улицей города соединял между собой цеха и лаборатории самого передового в области полупроводниковой науки научно-производственного объединения. Там по «чистым комнатам» в белых халатах расхаживали с электронными платами в руках (по, крайней мере, мне так представлялось, а по причине большой секретности проверить это было невозможно) многие мои однокурсники.  По окончании физмата самым престижным распределением считалась Академия Наук, но там, конечно, был дефицит вакансий, следующей по престижности в списке стояла «Альфа», а в конце списка была страшная сказка под названием «школа». Правда, та «сказочная» школа не наберет и 10 из 100 в сравнении с современным изощренным хоррором.

Наш Друг руководил на «Альфе» бригадой наладчиков сложнейшего оборудования. Все производство работало преимущественно на космос. Так что даже наладчики без «верхнего» образования сюда не допускались.

А десяток лет спустя (О, да здравствует Независимость! Allons enfants de la Patrie!) тот же Наш Друг своими руками разбирал на части эти действующие установки, а крупногабаритные детали просто выбрасывал в окно, расчищая дорогу грядущему торговому центру.


ТЕЙКА
По правую руку – перекресток Бривибас с Крустабазницас. Своими ханжески полуприкрытыми глазками-окошками эта Крустабазница, церковь Святого Креста, напоминает мне недавнего министра образования, получившего прозвище «Черный Карлис», кстати, сына нашей учительницы латышского языка. (Надо же, а ведь такая приятная и солидная женщина… Наверно, иногда, все-таки, яблоко от яблони далеко откатывается. Или та яблоня тоже с червоточинкой была?) С верхушки этой церкви стреляли в моего отца. В 41-м. Когда 17-18-летние парни на велосипедах отступали от приближающихся фашистов, чтобы в России, под Гатчиной, вступить в Латышскую дивизию.

А вот и «родная» остановка – «Академияс». Это тогда, когда у нас была наука, остановка и ведущая в академгородок улица, назывались Академическими, теперь и снова – Дзербенес. Сейчас и публика на остановке изменилась, все больше пенсионеры да школьники. А тогда – каждое рабочее утро переполненные троллейбусы и автобусы выпускали на остановке толпу профессоров, академиков, лаборантов, техников, «эм»- и «эсэнсов»[1]разных специальностей – физиков, химиков, механиков, биологов, радиоэлектронщиков. Все спешили проскочить свои проходные до девяти часов утра: там часто дежурили «отделы кадров» и страдающие старческой бессонницей замдиры вместе с руководителями гражданской обороны. Они тщательно записывали опоздавших и писали докладные, на которые, впрочем, мало кто обращал внимание. Но если ты опаздывал больше, чем на 15 минут, лучше было сразу уходить пить кофе в гастроном на Тейку. За это время контролеры с проходной уходили, и наука могла спокойно принять тебя в свои объятия. Тем более, что до твоего прихода коллеги занимались тем же – пили кофе и вели увлекательные, хоть и заумные, разговоры. Хуже бывало, если на девять часов назначалось заседание Ученого совета или какое-либо собрание...

И только однажды на работу опоздал весь академгородок. В то утро ночной дождь замерз и покрыл скользким панцирем тротуары и проезжую часть дорог во всем городе. Мы с трудом «доскользили» из дома до своих остановок и всей толпой ожидали транспорта. А транспорта все не было: оказалось, троллейбусы и автобусы, уехавшие в академгородок раньше, не сумели преодолеть воздушный мост, соскальзывали обратно, их тянули через мост тягачами. За нами приехать было уже некому. Ну, и пошли мы все пешком: кто на работу, кто – обратно домой. Ближе к обеду институт стал наполняться сотрудниками. Кафе работало без обычного перерыва. Там и собрались все добравшиеся, согреваясь горячим кофе с бальзамом. (Это было еще в до-перестроечные времена, когда борьба с пьянством не была объявлена, и на полках институтского кафе мирно мерцали бутылки коньяка и рижского бальзама. Кстати, по-моему, это был единственный случай, когда кто-то при мне заказывал налить ему из этих бутылок.)

Если вы благополучно миновали контроль на проходной, дальше спешить было незачем. Жизнь в институте текла спокойно и привольно. Можно было целыми днями гонять чаи, слоняться из кабинета в кабинет, играть в настольный теннис и новус. Но если ты хотел чего-то в этой жизни достичь, «упираться» следовало нешуточно. И, ведь, упирались! Работали и по вечерам и в выходные. Правда, по вечерам, после шести, тот же «контроль» ходил по этажам, вылавливая задержавшихся – чтобы не безобразничали и не распивали спиртные напитки. Правда, диссертантов не трогали, пусть пишут свои диссертации.

Да, «здесь проходила, друзья, юность комсомольская моя…» Может, когда-нибудь соберусь написать про нынешних Недавнего Ведущего Первого Балтийского канала, Вице-Президента академии наук, Директора Института какой-то там механики, Успешного Предпринимателя, парочке-другой американских и израильских профессоров. И о наших – милых моему сердцу («иных уж нет...» Да какое там «иных»! По моим представлениям, нынешней осенью проводили последнего из этой когорты) – Учителях, в те времена, спустивших с нас много шкур  и крепко потрепавших наши неокрепшие нервы. Зато давших «школу», которая до сих пор наличествует в каждом из нас.



ВАГОНКА

А впереди справа еще один торговый центр. Этот – на месте заводской столовой, в которую на экскурсии водили иностранцев – показать, как хорошо живется рядовым рабочим в Стране Советов. Прямо, как в известной песне на музыку Дунаевского: «Эх, хорошо в Стране Советской жить! Эх, хорошо Страной любимым быть!..» Столовая, как и сохранившийся Дворец Культуры, принадлежала знаменитому в те давние годы заводу ВЭФ. Кто в начале 60-х не мечтал стать обладателем транзисторного приемника с маркой этого завода? Пижоны повсюду таскали с собой подмышкой  ВЭФовскую «Спидолу», включая ее на полную громкость. Старики ругались — шуму-то сколько, верно, что ведьмой из народного эпоса назвали, чисто шабаш.
 
А вот дальше, ближе к воздушному мосту, начинались просторы Рижского Вагоностроительного. ВЭФ и «Вагонка» располагались напротив друг друга – проходная в проходную. Это были  необозримые производственные территории. Работающих на заводах людей в Риге были тысячи. И большинство из них работало либо на ВЭФе, либо на Вагонке (ну, еще на Альфе и, разве что, на «Попова»).
Вся семья Подруги работала на Вагонке. Она сама поступила в университет по направлению завода и вернулась туда, где и отработала  вплоть до полного закрытия завода в девяностые. Вовсю отпуржила перестройка, начинались новые времена. Работникам завода уже месяцами задерживали зарплату, правда, готовой продукцией, как на электроламповом, не расплачивались.

А Наш Друг «сосватал» меня в сборную команду Вагонки по настольному теннису. С ними я изъездила всю Прибалтику, «сделала» второй спортивный разряд.

А еще раньше, когда я училась в восьмом классе, Мама ушла из радиокомитета в редакторы «Вагоностроителя» - заводской многотиражки. Так я впервые оказалась на заводе. На этой, казалось - безграничной, территории, начинавшейся за проходной, между цехов (в каждый могла заехать восьми-вагонная электричка, и даже не одна) цвели яблони и сирень, молодые парни в перерыве играли в волейбол на спортивных площадках, вот только из литейного цеха вырывался отвратительный запах горелой земли, там отливали «колпары». А самым важным среди цехов считался механосборочный, из ворот которого постоянно выезжали и разъезжались по всей стране новенькие зеленые электрички и фосфоресцирующие дизель-поезда с гордыми буквами «RVR» на «пузе». Я встречала их в каждом своем путешествии: что в Калининграде, что в Находке – теплый привет из дома.


ЦЕСУ-АНРИ БАРБЮСА.
 
«По улицам, где каждая квартира косилась окнами нужды и горя, он быстро шел. И будущее мира с ним рядом шло, его походке вторя…» - это стихотворение А.Имерманиса «Ленин в Риге», я читала в школе на конкурсе чтецов произведений о Ленине. Я уже переехала Воздушный мост, свернула на улицу Цесу, еду мимо мемориальной квартиры. Не знаю, что там косилось окнами нужды и горя, этого времени я не застала. А дом-музей помню, меня там в пионеры принимали.

Сворачиваю на Бриана, когдатошнюю Анри Барбюса. Это уже «мой район». Сколько здесь хожено-езжено! Шарлотинская ответвляется в направлении «Матвейчика» - Матвеевского рынка, на который мы с Бабушкой частенько ходили за продуктами. Незнающий не мог бы догадаться, что пройдя через подворотню темно-серого (практически – черного) многоэтажного дома на центральной улице города, ты попадаешь в многолюдный, красочный и ароматный мир с его особенными обитателями и порядками.

Теперь рижские рынки - часть экскурсионной программы для иностранцев. Видели бы они рынки 60-х! Два крытых павильона в стиле эклектизм по-прежнему стоят на «Матвейчике». Но тогда в них за высокими гранитными прилавками торговали сами производители – своими, местными, продуктами. За стеклянными, как в сберкассе, перегородками высились айсберги домашнего творога, кубы желтого сливочного масла. Saimnieki и saimnieces [2] приглашали попробовать их товар. Сливочное масло разрезали специальной струной. Сметану, стоявшую на прилавках в эмалированных кувшинчиках, давали попробовать со сложенного в несколько слоев и согнутого в длину – наподобие ложечки – листочка пергаментной бумаги.

В мясном павильоне на таких же стеклянных перегородках висели металлические крючки, острыми концами которых можно было потрогать и перевернуть разложенные на прилавке по сортам куски парного мяса. (Покупать мороженое мясо Бабушка считала недопустимым, оно напоминало ей войну, блокаду. Поэтому в мясном павильоне разворачивались долгие дискуссии на тему, было ли мясо заморожено перед продажей или только «охлаждено»).

По проходам прохаживались неброско одетые – драповое пальто, боты, клетчатый шерстяной платочек – женщины с усталыми лицами, бормоча себе под нос: «re;;es, re;;es… n;;i, n;;i… zu;i, zu;i…» Это были рыбацкие жены, предлагавшие свежекопченые или свежежаренные дары моря. Они не покупали места на рынке – слишком мал был объем предлагаемой ими продукции, поэтому продавать приходилось из-под полы. Если ты проявлял интерес к бормочущей женщине, вы отходили в сторонку, из кошелки извлекался пакет: сверху газета, под ней – все та же пергаментная бумага, а внутри – ароматные, золотистые, порой еще теплые, тушки копченой салаки: одинаковые по размеру, уложенные по 30 штук (один калс). Миноги тоже продавались калсами, а вот копченые угри – поштучно. Но они, почему-то, все были примерно одного размера. И значительно крупнее тех, что случается увидеть на рынке сегодня.

В центре павильонов, за открытыми прилавками располагались торговцы различными другими продуктами: овощами, зеленью, медом. «Перекупщики», – возмущенно морщилась Бабушка и тащила меня «на улицу». Там, под открытым небом, в любую погоду, около больших бочек топтались продавцы квашеной капусты и соленых огурцов.  На открытых бочках были хордами положены чистые влажные дощечки с горками кислой капусты на пробу. Хозяева постоянно освежали их, большими деревянными вилками доставая из бочки новую порцию капусты. Здесь Бабушка тоже «зависала» надолго: трудно выбрать «правильную» капусту – эта горчит, та – слишком кислая, а вот эта – слишком сладкая. Я уже не могла дождаться, когда же капуста будет загружена деревянной вилкой в полиэтиленовый мешок, взвешена на рыночных весах (такие две мисочки с носиками, которые уравновешивались бесконечным добавлением «щепоток» капусты), а затем при помощи эмалированной кружки залита рассолом из бочки. Теперь, напоследок – в дальний конец рынка, за картошкой (там тоже десяток-другой торговцев, у каждого по нескольку мешков картофеля разных сортов). Тут тоже будет «зацепочка»: предстоит решить, какую картошку брать – белую, желтую или розовую, если рассыпчатую, то до какой степени. И, главное, не мороженую. Зато потом, после некоторой дискуссии об антисанитарии и «неполезности» – награда за терпение – СЕМЕЧКИ! Подсолнечные, «масляные», жареные. Скорее, насыпьте мне стакан этих семечек в кулек из газеты, и домой –  читать «Три мушкетера»!


1-Я БОЛЬНИЦА
 
Что-то «завспоминалась» я про кислую капусту, а между тем уже несколько минут стою на светофоре при выезде на Валдемара/Горького. На углу Нитаурес виднеется извечно песочного цвета дом сталинской постройки, в котором жил мой последний академический шеф Матвеич. На первом этаже этого здания находился гастроном, в который мы частенько забегали за шербетом (такие пластинки-конфеты из ореховой массы) или выпить за круглым одноногим мраморным столиком томатного или яблочного соку, который продавщица наливала из перевернутого стеклянного конуса с металлическим «крантиком» внизу. Томатный сок предполагалось солить. Для этого на прилавке имелось блюдечко с солью и уже измазанной томатным соком чайной ложечкой. Почти всегда за соседним столиком стояли два офицера (не знаю, одни и те же или разные) и тоже … выпивали. Тоже из граненых стаканов, только не сок, а коньяк, закусывая шоколадной конфетой.

Не могу себе представить улицу Нитаурес без своей Невестки, которая, практически всю жизнь прожила вон в том — в глубине улицы - шестиэтажном доме довоенной постройки. Моя Невестка - удивительный человек с библейской внешностью, которую не портит расплывшаяся от неуступчивой хворобы переносица (о чем, впрочем, забываешь сразу и навсегда, одновременно с первыми произнесенными ею словами), и христиански всепрощающей душой. Через всю жизнь она пронесла свою любовь к моему Брату, прощая ему слабость, измены, пьянство. В браке они прожили лет двенадцать. Но и значительно позже в трудную минуту Брат всегда обращался к ней. Невестка выслушивала, поддерживала Брата, даже «подкармливала» всех его последующих жен. Она искренне простила жестокую обиду, нанесенную ей моими родителями. Наверно, во имя того, чтобы у ее сына сохранились теплые отношения с дедом и бабушкой.

По левую руку от меня тянется забор Первой городской больницы. Говорят, здесь я родилась. Не помню, конечно. А вот другой день помню, как вчера. Начало июля. Жара. Корпус утопает в белизне и аромате цветущего жасмина. Только что попрощалась с Любимым, который, похоже, волнуется больше, чем я, хоть виду не показывает. Крепко обнял и прошептал: «Не волнуйся, все будет хорошо». Роды еще не начались, но, чтобы попасть именно в это отделение, Профессор велела приехать на пару дней раньше. Уговорила Любимого, не торчать в городе, съездить на дачу, пособирать малину в лесу. Под окном прогуливается Подруга со своей дочерью, дает последние указания.

Так, кажется, началось… Болит несильно, как при месячных. Лежу, рожаю, как говорил генерал Чарнота - Михаил Ульянов в фильме «Бег». В предродовой хорошо слышны вопли рожениц из родильного зала. «Не слушай», – говорит Профессор. «Это дуры орут, которые верят народной примете: не поорешь – не родишь». Не слушаю, да и некогда мне, я делом занята. Наконец говорят: пора на стол. Здесь веселее: приборы всякие, на соседнем столе – очень милая мамочка, переговариваемся, делимся впечатлениями. Да, становится тяжелее. Хочу сказать: «Больше не могу, сделайте что-нибудь». Но тут эти слова произносит моя соседка. И – опс! – рожает сына. Теперь моя очередь. Еще несколько усилий, и мне на грудь кладут маленький, немного скользкий, громко плачущий комочек: «Pam;l; vi;u»[3]. Ну, здравствуй, Сын!
Тут, казалось бы, уместно вспомнить, как ждали сына, как выбирали имя, как в спорах с родителями предполагаемый Родион превратился в Максима, а в конце концов оказался Антоном   (я сразу «узнала» его имя, как только его принесли ко мне в палату), как наш юркий Мальчик висел на всех воротах, турниках и лестницах, как «спикировал» с дерева, а потом лежал в больнице, как всей семьей учились в школе, путешествовали на край света, читали (мои) любимые книги — Майн Рида, Дюма, Стивенсона, раскрашивали по номерам картины и клеили модели. Да мало ли что еще, вплоть до недавней «ковидной» свадьбы. Но в этом нет необходимости. Эти мою личность образующие воспоминания со мною постоянно. «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне»... В ту первую ночь после родов мне привиделась Вселенная. Она была космически холодная и недружелюбная ко всему человечеству. Поэтому ключик тот надо держать очень крепко. Во имя того самого «всего человечества».

Почти через 30 лет я снова попаду в Первую городскую. И вместе с желчным пузырем оставлю там свои предоперационные страхи и предубеждения касательно профессионализма современных  медиков. Без запинки произношу– «холецистэктомия» и даже «постхолицистэктомический синдром». Помимо этого на память останется небольшой мещочек песка и камушков, которые собирались во мне много лет. Вынули, и на душе полегчало… Похоже, она все-таки находится в брюшной полости.


ЗАУБЕС

Я уже на Валдемара/Горького. Справа бывшие хлебный и молочный магазины (между прочим, «самый первый» – тот, в который мне разрешили ходить самостоятельно, так как при этом не надо было переходить улицу - хлебный магазин находился не здесь, а чуть дальше вперед, на углу Спорта/Бруниниеку, где теперь магазин «Лайма» ).

В молочном рядом с прилавком высились стеклянные витрины, в которых толпились пол-литровые и литровые бутылки под крышечками из металлической фольги, наполненные молоком, кефиром, ряженкой. Большинство покупателей стояли в очереди с плетеными авоськами –  стеклотару принимали тут же, в обмен на новую покупку. С годами бутылочный перезвон стал тише – стеклянные бутылки заменили плодами научно-технической революции – пирамидками бумажных тетрапаков. Правда, открывать такие пакеты было сложнее, чем бутылки – до перфорации тогда, почему-то,  не додумались, и верхушку пирамидки срезали ножницами. Кроме того, много продукта оставалось в уголках пирамидки, да и в холодильнике хранить эти геометрические объекты было не слишком удобно, они противоречили всем положениям теории упаковки.

В хлебном магазине научно-технический прогресс проявился в замене обычных полок на круглые, вращающиеся. Магазин перешел на самообслуживание. Благо, на качестве продукции это новшество не сказалось: работники магазина изнутри постоянно пополняли полки ароматным, подчас еще теплым, хлебом. Здесь зачарованно вращались загорелые халы с маком и без мака, черные «кирпичики», круглый украинский, непременные подовой и «пеклеванничек»  (кисло-сладкий хлеб), круглые «караши», кокетливо надрезанные французские булки с гребешком во всю длину, слепленные между собой по четыре пористые сайки. В году, эдак, шестьдесят третьем, когда Великий Кукурузник что-то напортачил с урожаем пшеницы, белый хлеб начисто пропал с полок магазинов, и эти самые сайки выдавали нам, младшеклассникам, прямо в школе. Мы гордо несли домой «дефицит», правда, доносили эти сайки не всегда целыми – не то, что бы с голоду голову кружило, но уж больно соблазнительно было, сидя на последних уроках, отщипнуть и незаметно засунуть в рот кусочек дивно пахнущей, еще теплой булки. Главное, чтобы в этот момент тебя к доске не вызвали.

Не люблю термин «малая родина». Лучше – «гнездо». Мое гнездо – это дом номер 8 по улице Заубес, мимо которой я сейчас проезжаю. Лет двадцать эта короткая – в пять домов довоенной постройки на каждой стороне – улочка носила длинное имя Алфреда Амтманя-Бредиша. В уже далеком прошлом этот самый Амтман-Бриедит, театральный режиссер – профессия, о которой я тогда еще толком ничего знала, –  был нашим соседом по пятому (без лифта) этажу. Помню, как на лестничную площадку открывалась противоположная нашей квартире дверь, и из нее степенно выходил классик латвийского театра в сопровождении своей супруги. Классик был уже сильно немолод, ходил с палочкой. Низенький, коренастый, он напоминал гриб-боровик. Рядом возвышалась его “kundze”[4]: в синем пальто и синей шляпке с высокой тульей и на высоких каблуках. Губы каллиграфически начертаны бордовой помадой. Эта живописная парочка ассоциировалась в детском сознании с котом Базилио и лисой Алисой, хотя никаких оснований сомневаться в искренности их улыбок у меня не было. Исключительность социального положения этой пары подчеркивалась наличием персональной «Победы», которая стояла в единственном гараже нашего двора – небольшом зеленом деревянном сарайчике с увесистым амбарным замком на воротах.

Вообще, население нашего дома – без 13-й квартиры по довоенному обычаю – было весьма колоритным: профессор музыки Францмане – аристократически утонченная старушка в кружевах   с венцом кос вокруг головы, который однажды покосился, когда она в спешке открывала дверь, и выдал тайну ее парика; сестры Нуржи – старые большевистки-подпольщицы – две кругленькие старушки в одинаковых платочках, постоянно притаскивавшие ведра, корзины и даже тачки с урожаем со своего огородика неподалеку - на нынешней улице Гростонас; их сестра «Кодолиха» с вечно поддатым мужем и сыном-хулиганом Гунькой, которую мы безумно боялись, потому что она не отходила от своего окна, следила за порядком во дворе и громко ругалась на нас, ребятню, чтобы не шумели и не топтали цветы на клумбе; «Гари Жанич» с женой Ирой и дочкой Жанной, названной в честь деда – руководителя партизанского движения и героя большевистского подполья; темпераментные Киты, жившие прямо под нами – лежа в ванной тогда еще с дровяной колонкой, можно было во всех подробностях расслышать рулады, которые рассыпали на весь дом тетя Дуся Кит и ее дочка Белла в ходе очередной семейной перепалки.

Белла, кстати, была одноклассницей и верным другом Брата. Сколько животрепещущих проблем старшеклассников (а позднее – студентов) обсуждалось между балконами четвертого и пятого этажей в моем, не всегда заметном, присутствии!  Брат с уважением назвал меня гранитной скалой, когда узнал, как много его секретов я знала и никому не выдала. Какие неожиданные бывают ассоциации: много лет спустя я неожиданно вспомнила эти слова Брата, когда стояла на променаде верхнего Люксембурга, который, по сути дела, является скалой, торчащей посреди Европы…

Кажется, эта короткая улочка все еще слышит торопливые шаги моих молодых родителей,   спешащих домой после вечернего киносеанса, их  подруги – соседки Сии, моей любимой Бабушки, нашей многочисленной ленинградской и рижской родни, еще более многочисленных друзей семьи, Брата и моих – всех тех, кто неоднократно поднимался по гулкой лестнице в гостеприимную квартиру на пятом этаже.
 
Много лет всех, открывающих входную дверь этой квартиры, приветствовал Буба (Вахтанг) Кикабидзе – Маме было жаль снимать с простенка в коридоре старый календарь с цветной фотографией – практически в натуральный рост – своего «идеала мужчины». Кое-кто из гостей, увидев его впервые, пытался пожать ему руку.
Некогда «господская», трех с половиной-комнатная квартира была солнечной и достаточно просторной для немалочисленной семьи. В коридор открывались двери всех трех жилых комнат –  гостиной, в которой спали родители, кабинета, в котором обитал Брат, и нашей с Бабушкой спальни – а также ванной комнаты, туалета и кухни. Бабушкина тетушка, крохотная старушка тетя Лиза, проживала в такой же, как она, крохотной «девичьей» комнатке за кухней. Эта комната, имевшая общую стену с ванной комнатой, была необычна тем, что в стене напротив окна на улицу под самым потолком было проделано еще одно окно – чтобы допустить в ванную комнату солнечный свет, наверное.

Мама любила перемены, поэтому регулярно переставляла мебель – подчас и самостоятельно, передвигая тяжелые книжные шкафы на половинках сырых картофелин – и затевала косметические ремонты. Однажды она заказала такой ремонт профессиональным художникам – по моднейшим зарубежным проспектам. Единственно общим в этом интерьере было то, что все стены в комнате различались по цвету. Наиболее  сдержанным оказался интерьер гостиной: три стены кремового цвета различной насыщенности скромно оттеняли огненно-бордовую четвертую стену, наподобие турецкого ковра покрытую серебряным «накатом». Брат дальнейшие пять-шесть лет, жил в четырех оттенках серого с фантастическим панно на космическую тему на центральной стене, а я в зеленых декорациях  изучала три белые параболы с яркими флажками-трапециями на каждом «роге». Все эти красоты были созданы в полном соответствии с журнальными образцами. А вот девичью комнату Мама разрешила художникам раскрасить по их собственному усмотрению.  В результате чего три желтые (естественно, различных оттенков – лимон, манго, яичный желток) стены обрамляли четвертую (с тем самым окном в ванную комнату) глубоко василькового цвета, по которой наследили (очевидно, темно-синие) кошки и разбросали вокруг лимонно-желтые бомбы.
 
Однажды соседка из дома напротив смущенно спросила: «Это у вас на стене ковер такой необыкновенный висит? И дырку для окна специально вырезали?». На этом поп-арт в нашем доме не закончился. Я лично присутствовала при создании стенгазеты в духе Энди Уорхолла – с губной помадой, окурками, дамским пояском – за которую Брата с друзьями грозили исключить из школы.

Вообще, и «попа» и «арта» дома было много. «Арта» - больше. Мама, как и положено главному редактору литературно-драматического вещания, не только хорошо разбиралась в искусстве, но и водила знакомство с интереснейшими людьми – художниками, писателями, музыкантами, поэтами, режиссерами. Многие из них перебывали за нашим гостеприимным столом.

Двери хлопали...

Теперь на этой улице, в элитной новостройке, квартира моего Племянника. А в полуподвале дома, в котором когда-то проживала Сия, расположился уютный стейк-ресторан. В последние годы становится традицией собираться здесь семьей в праздничные и памятные даты.

Так что, «гнездо» не пустует...


СПОРТА. 12-Я ШКОЛА

Уже довольно долго стою в пробке на перекрестке улиц Горького/Валдемара и Спорта. На правой от меня стороне улицы Спорта на стадион футбольной школы облупленными окнами таращится некогда недостижимая простым людям «Голубая Мечта» - жилой дом работников ЦК партии. Футбольное поле когда-то было спортивным стадионом 49-й школы, который зимой становился катком, на котором Папа и Брат учили меня стоять на хоккейных коньках, фабричным способом закрепленных на великолепных оранжевых ботинках. А «Голубая мечта» еще не была построена, на этом месте находился детский садик, в который я ходила … неполных два месяца. В году, эдак, шестьдесят первом Маму посетила очередная гениальная  «педагогическая»  идея: «домашнюю» девочку следует подготовить к школе, привить ей социальные навыки общения с ровесниками. И меня отвели в садик.

Все ребята в группе были знакомы между собой с трехлетнего возраста. Там существовали свои взаимоотношения, общие, незнакомые мне, игры. А «домашняя девочка» с трехлетнего возраста самостоятельно читала книжки, без которых в садике было совсем тоскливо, и ребята с их играми казались очень глупыми. Педагогический эксперимент провалился, едва начавшись. Дети дразнились и обзывали меня «Лилька-Килька», воспитательницы (до сих пор не люблю имя Эльвира, принадлежавшее одной из них – строгой и постоянно злой. Правда, эта нелюбовь не распространяется не мою троюродную племянницу, ведь она — просто Эля. А вот как звали вторую, добрую воспитательницу, я что-то не припомню) молча присутствовали в этом ералаше, ни о каких занятиях с детьми и речи не шло.
 
Каждое утро начиналось слезами, родители бросали жребий, кто сегодня поведет дочку в садик, Бабушка по пояс высовывалась из окна комнаты, смотревшей на детский садик, пытаясь рассмотреть, не обижает ли кто любимую внучку, а эксперимент продолжался. Закончился он быстро и сразу: «домашняя девочка» начала непрерывно моргать, ее отвели к врачу. Врач сказал, что все это происходит на нервной почве и порекомендовал ребенка из садика забрать.

Через полгода «домашняя девочка» пошла в школу. Там собрались такие же растерянные первоклашки, как и она. И социальная адаптация прошла незаметно, сама собой.
 
На этом же перекрестке каждый учебный день после своих уроков меня (я училась во вторую смену) стал ожидать Брат, чтобы перевести через единственную по пути в школу улицу с оживленным автомобильным движением. Дальше я шла сама. Правда, и такой надзор продолжался  недолго.

Мы, Овны, ребята самостоятельные и решительные. Моя борьба за независимость началось «с младых ногтей». Первый раз я взбунтовалась в возрасте пяти лет: как-то вечером у нас собрались гости, а Бабушка в девять вечера, как обычно, собралась укладывать меня спать! «Ты могла издеваться надо мной, пока я была маленькая! Теперь я уже большая и еще побуду с гостями! А нет – вообще уйду из дому!» Была зима. Я, рыдая, надела шубку, шапку, шарфик, варежки и в теплых домашних тапочках-зайчиках вышла на лестничную площадку. Меня никто не останавливал. «Они» же не могли догадаться, что я уже все продумала: дойду до Матвейчика, сяду в шестой троллейбус и поеду к Осиповне в Пардаугаву. Осиповна – Бабушкина подруга, мы часто у нее бывали, и это был единственный знакомый мне маршрут в Риге. Видать, Мама что-то почувствовала, потому что на площадке она меня все-таки догнала. Что сказала, не помню. Но помогла с достоинством вернуться домой и столь же достойно уйти спать.

С провожанием в школу было примерно также. Уже через месяц-другой родители, убедившись, что я различаю сигналы светофора и не «перебегаю дорогу перед близко идущим транспортом»,  уступили моим настойчивым требованиям, разрешили ходить в школу самостоятельно.

Вон она, родная школа – кварталом левее следующего перекрестка, приветливо подмигивает мне синими кафельными квадратиками на серой стене. Школа занимала половину обычного пятиэтажного жилого дома довоенной постройки. Во второй половине здания – дежурный травм-пункт и, тоже дежурная, стоматология.
Открыв тяжелую входную дверь, следовало сразу спуститься по многочисленным крутым ступенькам на уровень полуподвала. Справа – гардероб, а прямо – лестница наверх, к знаниям.  Каждая классная комната занимала либо целую, либо часть бывшей квартиры со снесенными стенами, спортивный зал на втором этаже – даже две квартиры. Поскольку квартир на каждом этаже первоначально было, наверное, три, а этажей – пять, нетрудно прикинуть, сколько учеников могло учиться в этой школе (в дополнение к учебным классам там следовало разместить еще учительскую, кабинет директора, актовый зал – ну, этот-то поместился на шестом этаже, бывшем чердаке). Школа, и в самом деле, была небольшая – две параллели в две смены (с первого по четвертый класс мы ходили во вторую смену. Возможно, поэтому трое одноклассников — я, Птица и Подруга — и стали «совами»? Во всяком случае, у нас дома расхожая шутка: «Бодрствуешь до двух часов ночи, а потом спишь до полудня? Что, тоже в Двенадцатой учился?»). В каждом классе не более двадцати пяти человек. Эти две параллели сливались в один класс после восьмого, когда получившие основное образование троечники отбывали в профтехучилища, а отличники со склонностями к точным наукам – в престижную  Первую  физико-математическую школу. А наша Двенадцатая, в силу своей гуманитарной специализации – немецкий язык – становилась девичьим царством. Например, в нашем объединенном классе из тридцати человек осталось только шесть парней.

В те годы языковая специализация была редкостью. В обычных школах иностранный язык начинали изучать с пятого класса. Мы – с третьего. Помню, как в класс вошла молодая, только что закончившая университет, тихая (она даже чихала тихо, как кошка) «бархатная» женщина в бордовом платье. Никто никогда больше так не начинал учить меня незнакомому языку: “Guten Tag!”[5] - произнесла учительница и жестом предложила нам  ответить ей то же самое. “Guten Tag!”- хором послушно ответили мы.  “Setzen Sie sich!’’[6] Снова понятный жест, и мы сели за парты. Указывая на себя: “Ich hei;e Mira Abramovna”[7]. И, подходя к одному из нас, спрашивает: “Wie hei;t du?”[8] Не сразу, но довольно быстро, мы поняли, что отвечать надо не “Wie hei;t du?” и не “Ich hei;e Mira Abramovna”, а “Ich hei;e...” Таня, Саша, Марина – то есть свое имя. За весь урок, как, впрочем, и за все последующие, мы не услышали от учительницы ни одного слова по-русски. По картинкам выучили названия различных предметов, ягод, птиц, пищевых продуктов, в подвижных играх усвоили глаголы, потом пришел черед правописания уже знакомых немецких слов.

В старших классах у нас уже было 14 часов немецкого в неделю: сам язык, немецкая грамматика, немецкая литература, технический перевод и… экономическая география (ее, правда, в результате, мы не знали ни по-русски, ни по-немецки). Школьного запаса мне «за глаза» хватило для университета и экзамена кандидатского минимума. В девяностые знание языка определило мне смену профессии – одному предпринимателю потребовался переводчик для работы с немецкими поставщиками.

Выученное в детстве запоминается надолго. Сегодня я, конечно, «не догоняю» слэнговый «птичий язык» немецкой молодежи, однако австрийские приятели нашего Мальчика, приезжавшие к нам по обмену, мой Hochdeutsch[9]поняли «без напряга». И за глаза прозвали “Deutsche Mutter”[10] – проще, чем имя запоминать.

Учеба в школе проблем не доставляла. Достаточно было нормально послушать учителя на уроке и сделать письменные задания, чтобы пятерка была в кармане. Однажды «прокололась»: отвечаю на уроке истории, вроде, все правильно. Историчка Эсфира меня останавливает, обращается к  соседке по парте, с которой мы только что оживленно болтали: «Байкова, а как бы ты начала отвечать?» Лидка, старательная ученица, встает и начинает бегло цитировать учебник. Учительница, обращаясь ко мне: «Вот так надо отвечать. А ты учебник в руки не брала. Плохо, очень плохо. Садись, в следующий раз четверку поставлю!». Медаль мне «не светила» – в аттестат шла четверка … по арифметике за четвертый класс. Да и амбициями я не страдала. Все было ровно. Родители забыли дорогу на родительские собрания. (Однажды Папа, поддавшись моей настоятельной просьбе «быть, как все», сходил на это собрание и с удивлением узнал, что я учусь уже в восьмом классе, а не в шестом, куда он пришел. Учителя великодушно позволили ему и впредь не посещать эти мероприятия.) В семье по дефолту предполагалось, что я пойду по стопам родителей – стану юристом или журналистом.

Я, однако, не сильно была в этом уверена. Пока что ходила в бассейн и в драмкружок, куда меня привела моя подружка, тщедушная и тощенькая второгодница Поля.

В нашем классе поучились две второгодницы. И, если одна из них, имени которой я не вспомню, была этакой сдобной мамзелью, которая мучительно заливалась малиновым цветом, когда ее вызывали к доске, и даже мы, неопытные девчонки понимали, что учителя озабочены только тем, чтобы «дотащить» ее до окончания учебного года, прежде, чем она кого-нибудь родит, то Полина была явление уникальное. Миниатюрная, казалось, насквозь просвечивающая, девочка из интеллигентной еврейской семьи, она профессионально рисовала, мастерски вязала на спицах, недурно пела. А вот когда ее вызывали к доске, она, казалось, искренне и радостно недоумевала, и чего это учительнице пришло в голову спрашивать ее о каких-то там синусах или Александре Македонском. После окончания восьмого класса Поля облегченно упорхнула в профтехучилище, где стала маникюршей (и сделала мне первый профессиональный маникюр), а позднее – на родину предков, так ее следы затерялись.

Однажды вечером после репетиции того самого драмкружка, в котором я временами репетировала женские роли второго плана, преимущественно – обитателей дружественной фауны, меня остановила учительница математики: «Из драмкружка возвращаешься? А почему бы тебе к нам в математический кружок не заглянуть?» Заглянула. Оказалось, интересно. И потребовало определенного напряжения мозгов. Что тоже понравилось. Хотя физика казалась интереснее, там логика не такая формальная. И «физичка» была замечательная. Вернее, ее конспекты. Злые языки говорили, что эти конспекты ей подарил бывший ученик, который учился в легендарном физтехе. Не знаю, так ли это, но наши конспекты, записанные под диктовку Аллы Семеновны, заменяли любые учебники и пригодились не только в школе, но и потом в университете. В десятом классе к нам на практику пришли два харизматичных студента физмата. Наверное, это были сильные студенты. По крайней мере они с завидной легкостью писали на доске формулы и интересно рассказывали о принципах устройства цветного телевизора. Мы жили в «отголосках» шестидесятых годов, читали и смотрели «Иду на грозу» и «Девять дней одного года». И эти двое парней, очевидно, воплотили в моем сознании романтику научного поиска. И выбор был сделан. К немалому удивлению родителей–гуманитариев я пошла учиться на физика. Туда, где потруднее. Мне всегда нравились, как теперь принято говорить, challenges[11].


ДЗИРНАВУ. ЗАЛЯ.

Вот и пробка рассосалась, и я продвинулась еще на два квартала. За невысокими домами мелькнули и скрылись гигантские стойки прожекторов «динамки» – некогда совсем не благоустроенного, как нынче, стадиона «Динамо». На котором зимой работал серьезный платный каток с раздевалками и даже прокатом коньков, а весной и осенью школьники близлежащих школ сдавали спортивные нормы по легкой атлетике. На «динамке» я узнала, что у меня толчковая нога – левая. Там же и сломала ее во время тренировки. Там же Подруга, под конец десятого класса решила прыгнуть через беговой барьер с его обратной стороны и, ударившись, порвала себе селезенку. Она не только пролежала в больнице все выпускные экзамены, но и на всю жизнь обрела два огромных перпендикулярных шрама через весь живот. По поводу чего, впрочем, она никогда не комплексовала.

Проезжаю перекресток улиц Валдемара и Дзирнаву. Если, минуя его, оглянусь вправо, увижу высокий некогда суперсовременный семиэтажный дом из красного кирпича с семью бетонными ступеньками перед входом. По ним было невозможно в одиночку вкатить или выкатить коляску с нашим Мальчиком. В этот дом мы переселились задолго до его рождения.  Тепло вспоминаю просторную квартиру на третьем этаже, наши пятничные посиделки с друзьями-коллегами, ярких, колоритных соседей – вечно молодого, элегантного и  жизнерадостного Ивара (нашего «полимерного» завлаба, а позднее ректора Политеха), звезду латвийского баскетбола – добрейшую Улю (под ее двухметровый рост строителям пришлось перестраивать туалет в ее квартире), шумную веселую семью главы Латпотребсоюза с рыженькими, как два солнышка, двойняшками-внуками, характерами схожих с Вождем Краснокожих из известного рассказа О.Генри. И все-таки, вторым «гнездом» эта квартира для меня не стала. Наверно, такое и невозможно, родное гнездо бывает только одно…

Сразу за перекрестком свежеотреставрированный двухэтажный деревянный дом с незнакомой вывеской Moltto Coffee. Сколько себя помню, он всегда смахивал на ветхую покосившуюся избушку. Зато внутри благоухал только что сваренным кофе. На довольно потертых круглых диванчиках с конусообразными спинками – чисто мексиканские шляпы – чинно восседали «kundzes» в шляпках довоенной моды и неспешно вкушали v;jas k;kas или кремшнитты – фирменные пирожные кафе «Сигулда». Да-да, первое кафе «Сигулда» находилось именно здесь. Это потом оно «переехало» на Ленина/Бривибас, наверное, для того, чтобы стать нашим постоянным приютом в часы прогулов университетских лекций. А в этом деревянном домике «поселилось» кафе «Zelta rudens»12, из которого каждый вечер, в соответствии с его названием, раздавались лихие аккорды супер-мега-популярных «Листьев желтых» Раймонда Паулса.

Сзади слева в глубине квартала осталось здание, мимо которого в детстве я старалась пройти побыстрее и отвернувшись. Медицинский центр «АРС», ранее – спецполиклиника  для руководящих советских работников и членов их семей. Это здание в стиле конструктивизма, с его огромными окнами, солидными дубовыми стойками, гипсовым бюстом прилежно склонившегося над книжками Володи Ульянова перед детским отделением, громыхающим тесным лифтом времен Первой Латвийской Республики с лифтером из той же эпохи нагоняло на меня страх по понятным причинам. На пятом этаже этого здания находился зубоврачебный кабинет. Я застала еще времена, когда бормашина приводилась в действие педалью под ногой дантиста. Эта пыточная дрель издавала жуткие зудяще-жужжащие звуки, многократно усиливаемые эхом в голове пациента. Если, к тому же, учесть, что у меня с младенчества были сложные отношения с людьми в белых халатах, то моя глубокая благодарная память к этому зданию становится вполне понятной.

В те времена медицина не пользовалась УЗИ, поэтому Мама не догадывалась, что ждет двойню. Хотя слова Брата, увидевшего Маму в черной каракулевой шубе и красной шапочке за месяц до нашего рождения «Ой, мамочка, какая ты красивая – похожа на трактор с красным флажком!», могли подсказать опытной повитухе, что такие размеры сулят будущей мамочке многочисленное прибавление семейства. Но такой повитухи рядом не оказалось. А тут Брат получил первую в жизни двойку, и от расстройства у Мамы начались преждевременные экстренные роды. Я осталась жива, только потому, что шла второй. Сестра родилась без помощи врачей прямо в постели предродовой палаты. «Вылетела, как пробка из шампанского», – рассказывала Мама. В результате у девочки развилось нечто вроде кессонной болезни, и через девять дней ее не стало. Я же родилась малюсенькой, оранжевой от желтухи и с парализованными ножками. Рассказывали, что от слабости я все время тихо спала и не имела сил сосать.  Не все врачи считали, что выживу. Самоотверженная семейная пара опытных врачей – Ольга Вениаминовна Герценберг и ее муж, доктор Шор – в буквальном смысле вытащили меня. Велели будить и кормить из пипетки, по каждому тревожному звонку, даже среди ночи, срывались с места и пешком шли несколько кварталов до нашего дома. Мое становление сопровождалось, естественно бесчисленными процедурами, анализами, уколами. Говорят, я начинала рыдать, едва завидев белый халат. Другая, тоже замечательная, доктор Жубуре приходила ко мне на визит в обычном платье, давала поиграть со стетоскопом, которым я прослушивала все, даже собственную пятку. А в белом халате, просто так, по дому, разгуливали самые близкие! Бабушка и Мама.


ЭСПЛАНАДА. УНИВЕР.

Справа показался Дом Конгрессов. В парке вокруг него мною пересчитаны все плитки дорожного покрытия – только на их стыках под бравурные маршевые мелодии в моем фальшивом исполнении удавалось укачать Мальчика, чтобы он немного поспал в коляске во время прогулки.  Останавливаться было нельзя – его верхние веки, будто на пружинках, тотчас же подскакивали вверх, а рот готовился издать протестующий крик. Мечта мирно посидеть на скамеечке казалась абсолютно несбыточной. Я так всем и говорила, что мамочки с колясками, мирно вяжущие на скамеечках, бывают только в кино, причем в ненаучно-фантастическом.

А слева медленно проплывает тяжелое серое монументальное здание Художественного музея. Говорят, его основательно переоборудовали. Давненько в него не заходила. Надо бы как-то зайти, посмотреть. В памяти - его гулкие просторные залы, солнечный свет, ненавязчиво разлитый по меду паркета, Пурвит и Залькалнс. И выставки, такие необыкновенные в обыденном советском мире – Майя Табака, Янис Анманис, Курт Фридрихсон.

За музеем в утренний свет врезается красно-кирпичная неоготика Академии художеств.

А вот и поворот на бульвар Райниса. Невольно прислушиваюсь – не слышны ли в парке у Бастионной горки жизнерадостные вопли нашей студенческой группы? «Не ори, ты не в университете!», – эта коронная Сашкина фраза была произнесена здесь на полном серьезе. Нет, не орут.

Сам Сашка сейчас в Москве, Ленька — в Лондоне, Ирка – в Питере, Марик – в Бостоне, Эська – в Тель-Авиве. Хотелось бы вернуться в этот парк? Нет, та история закончилась. А друзья продолжаются. Кто – рядом, кто – далече. И что характерно, с теми, кто далече, (хвала современным технологиям!) общаемся ничуть не реже, чем с рижанами. А благодаря нашей всеобщей неуемной любви к путешествиям, с «иностранцами» частенько видимся очно.


ЛАТЫШСКИЙ ТЕАТР.

Мимо проплывает величественно-помпезное здание сталинской эпохи – ныне министерство иностранных дел, а когда-то ЦК компартии Латвии, на ступеньках которого Мама, к изумлению оторопевшей охраны, взяла под ручку первого секретаря этого самого ЦК со словами: «Меня уже неделю не допускают к вам ваши помощники, но совершенно необходимо, чтобы вы знали, какие недопустимые безобразия творятся в курируемом вами радиокомитете. Проведите меня, пожалуйста, в ваш кабинет. И пусть охранники не пытаются меня оттащить – я буду орать и брыкаться». Ошарашенный Август Эдуардович Восс позволил ей отвести себя на свое рабочее место, выслушал, и даже принял меры. С Мамы сняли все партийные взыскания, восстановили в должности. Только после этого она подала заявление об уходе (в редакторы многотиражки того самого Вагоностроительного завода), сказав, что не желает больше работать «в столь сволочном коллективе».

А рядом – средняя школа, в которой педагогическую практику проходили мои друзья-однокурсники. Это было на четвертом.  Мне самой досталась Первая, физмат-школа.  Самым удачным мероприятием в ней считаю проведенный мною классный час на тему что-то вроде «физики и лирики», на котором я взахлеб читала стихи любимого поэта Андрея Вознесенского. Поняли немногие «технари», но впечатлились все.

Может, моя любовь к декламации – наследственная? Перебравшись через незаметный мост над городским каналом, я как раз приближаюсь к Национальному театру, в котором долгие годы служил актером мой двоюродный дед, которого все звали сценическим именем – Сашиньш. До войны дядя Саша успешно совмещал актерскую деятельность с подпольной большевистской. После войны он стал администратором своего театра. А мы – его «блатниками»: сколько премьер и гастрольных спектаклей просмотрено из престижной, но такой неудобной, директорской ложи. Даже из первого ряда этой ложи левая половина сцены практически не видна, зато правая кулиса просматривается насквозь. Однако какое удовольствие вблизи наблюдать работу, например, начинающего Геннадия Хазанова, видеть, как он «держит» зал, контролирует каждый свой жест, и в то же время от души наслаждается лицедействованием.


ВАНТОВЫЙ МОСТ. ЗАДВИНЬЕ.

Теперь – прямо на вантовый мост. Когда-то в Пардаугаву вел только понтонный. Необычное плавучее сооружение стыковывалось из плотиков с фрагментами проезжей части для автомобилей и трамвайных рельсов. Мост разбирали на время ледохода и прятали в Зундском канале.

До войны на понтонах были обустроены купальни. Папа рассказывал, как в любую погоду летом,  возвращаясь домой в Пардаугаву с работы по электрификации Христорождественского собора,  он  высаживался из трамвая на понтонном мосту, чтобы поплавать в Даугаве.
 
Когда построили Каменный мост, понтонный переместили сюда, в окончание улицы Горького. По нему мы многие годы ездили на заезженном «Москвиче» на Взморье, в Юрмалу.  Мост был уже старенький, трамваи по нему не ходили, хотя рельсы остались. В дождливую и снежную погоду они наряду со стыками между понтонами добавляли экстрима к форсированию Даугавы.

Вообще, Задвинье (Пардаугава) совершенно особенная часть Риги. Это сейчас наряду с ее «историческим» центром здесь расположились два огромных спальных района. А всего лишь в начале двадцатого века классик латвийского театра, Эдуард Смильгис, по медицинским показаниям переселился «за город» в особнячок на перекрестке нынешних магистральных улиц Бариню и Смильгя (в прежние годы – Дартас), чтобы дышать чистым воздухом окружающего соснового леса.

Перед войной Задвинье было рабочим пригородом, здесь в основном в дачеподобных деревянных домишках проживал трудящийся люд, часто – приехавший на заработки из провинции. Отчаянных хулиганистых парней из Пардаугавы побаивалась вся Рига. Совсем, как теперь европейцы предпочитают обходить стороной бойких молодых выходцев из России. Вспоминается рассказ Сына, он тогда учился в университете в Саутхемптоне. Как-то поздно вечером он с друзьями возвращался из клуба. К ним привязались крепко поддаввшие «англики». Типа, «попросили прикурить», начали задираться. Услышав, что наши ребята между собой разговаривают не по-английски, спрашивают: «Where are you from?»[13]. Сын отвечает: «From Latvia[14]». Не поняли. «Baltic»[15]. Тоже непонятно. «Russia!»[16]. “Oh, sorry!”[17] – вежливо извинились оппоненты и по-быстрому удалились.

Деревянные домишки Пардаугавы простояли лет  сто и стали … памятниками архитектуры. То есть сносить их нельзя, ремонтировать – только сохраняя прежний вид. Между тем, сто лет эти дома никто не ремонтировал. В пропавших плесенью помещениях с печным (если действует) отоплением, без горячей воды и с сухими туалетами (хорошо, если на лестничной клетке, а не на улице) сегодня селятся бомжи и прочие, как говорили раньше, деклассированные элементы. Охраняют памятники.

Я шесть лет проработала на фирме, расположенной в глубине такого района «памятников архитектуры». Даже среди бела дня в ближайшее кафе за углом мы ездили на машине.

А вообще, то было интересное время.

Во-первых, я впервые оказалась в чисто латышском коллективе. Кроме меня, полу-русской была только одна коллега, да и та замужем за латышом. Для меня, свободно разговаривающей на обоих языках, оказалось неожиданностью, что в Латвии существуют, практически не соприкасаясь, две субкультуры: мои коллеги не очень хорошо знали, кто такие Пугачева и Киркоров, зато оживленно обсуждали «горячие» сплетни о совершенно незнакомых мне медиа-персонах, Праздник песни был для них не просто культурным событием, а мероприятием, к участию в котором готовились годами, занимаясь в хоре и обсуждая нюансы исполнения тех или иных, тоже неизвестных мне, песен. Оказалось, что для меня бывает проблемой увлекательно рассказать какую-нибудь занимательную историю, не потому, что недостаточно владею языком, а потому что не знаю специфических словечек, которыми общается между собой латышская молодежь. Зато моим латышским сородичам нельзя отказать в умении организовать досуг. Любая «пьянка», обилием которых с легкой руки владельцев фирмы отличалась наша команда, всегда была тщательно подготовлена, сопровождалась поездками на корабликах, выездом на природу, организацией карнавалов или красочных новогодних балов в исторических зданиях Риги или средневековых замках. Над всем этим весельем реял дух женской неудовлетворенности: моя «полу-латышка» усиленно вытаскивала из пьянства своего супруга; жена владельца фирмы охмуряла торгового агента, моложе ее лет на двадцать, и, в конце концов увела его в свои приживалы от молодой жены и маленького ребенка – в отместку мужу за то, что тот родил себе ребенка от официантки собственного кафе; знойная брюнетка предпенсионного возраста сопровождала на всех вечеринках своего женатого и «многовнучного» друга детства; кассирша  автомагазина цветами била морду секретарше, уведшей от нее сожителя; из соседнего со мной кабинета пару раз раздавались характерные ритмичные звуки и вздохи, вызывавшие совершенно определенные ассоциации. Эти факты, конечно, не имеют отношение к национальной принадлежности. Возможно, прежде я подобного не замечала в силу своего романтического возраста.

Во-вторых, мне снова посчастливилось работать под началом руководителя с «академическим» стилем руководства. Это был экс-доцент Технического Университета, бывшего Политеха. Он умел слушать и слышать подчиненных, доверять им и делегировать серьезные обязанности – в соответствии с их способностями. Не хамил. Располагал к себе и вел разговор на равных. При этом никому не приходило в голову усомниться в его компетенции и полномочиях. Это уходящая натура, ей на смену пришли самоуверенные и недобрые молодцы. Еще только раз, спустя годы, я встретила такого же «ископаемого» руководителя из академической среды. То был доктор физ-мат наук из Москвы, руководивший двумя десятками вчерашних студентов, набранных в «картонную» фирму для отмывания денег российского авиапрома. И научил их работать не «картонно», а всерьез, производить действительно нужные для самолетчиков расчеты в соответствии с требованиями миллиона контролирующих и надзирающих инстанций. Впрочем, в конце концов, обоих этих директоров «съели» те самые самоуверенные и недобрые.

И, наконец, в-третьих, на этой фирме я впервые столкнулась с мужским шовинизмом. До сорока лет мне не доводилось сталкиваться с неадекватной оценкой моих способностей и амбиций. Их оценивали объективно и «воздавали по заслугам». Даже когда я сама в этих способностях сомневалась. Сегодня же молодые (и не очень молодые) парни, полагаю, в силу собственной неуверенности, ополчились на «умных теток» и, пользуясь родственными и дружескими связями с сильными мира сего всеми правдами и неправдами отодвигают этих теток подальше от руля, сиречь – денег, не гнушаясь выглядеть некрасиво или глупо. Надо сказать, что нашему поколению вообще с «рулем» не очень-то повезло: пока были молодыми, «рулили» старцы, одно Политбюро чего стоило! А когда мы «повзрослели», руль оказался в руках молодых людей, к сожалению, частенько — дилетантов.

Но вернемся к окружающей действительности. Буду необъективна, если стану утверждать, что в Пардаугаве существуют только уже упомянутые памятники деревянной архитектуры. Еще во времена, когда мы учились в школе, а тому уже более пятьдесяти лет, мой одноклассник и друг переселился из коммунальной квартиры в центре в многоэтажную новостройку на берегу «Мариного Пруда» (M;ras D;;is) за Двиной. Он несколько высокомерно заявлял, что в ближайшем будущем центр Риги переместится (очевидно, вслед за ним) в Пардаугаву. Пока все еще не переместился. Хотя модерные офисные здания уже развевают свои железобетонные паруса на левом берегу Даугавы, здесь и там расставлены просторные торговые моллы и современные жилые башни.

Вроде этих двух, мимо которых проезжаю сейчас по улице Ирбес, приближаясь к выезду на Юрмальское шоссе.


ЮРМАЛЬСКОЕ ШОССЕ

В начале семидесятых это только что проложенное шоссе в народе называли «10 минут по Америке». Еще бы: три полосы хорошего асфальта в каждую сторону, высокие столбы дневного света с раздвоенными головками, рекламные щиты вдоль дороги и въезд на столь же модерный мост через Лиелупе.

Теперь уже мало кто помнит, что старая Юрмальская дорога выходила из улицы Слокас и шла через имантские леса мимо одиноко спускающегося вдоль склона холма памятника бойцам рижского пехотного полка, в 1919-м году принявшим здесь неравный бой с войсками Бермонта. Сегодня памятник окружают многоэтажные жилые дома спального района, и высеченные в граните лица латышских стрелков с легким недоумением взирают на ковидную очередь у гипермаркета «Максима».
Статус города и свое официальное имя «Юрмала» Рижское Взморье приобрело уже на моей памяти. До этого оно представляло собой длинную нить  бусинок - дачных поселков исторически концентрировавшихся около железнодорожных станций Лиелупе, Булдури, Авоты (которая исчезла из расписания тоже на моей памяти), Дзинтари, Майори, Дубулты, Яундубулты, Пумпури, Меллужи и Асари.

Автомобилистам, направлявшимся, к примеру, в Меллужи приходилось проезжать насквозь все эти поселки, и дважды пересекать железную дорогу по переездам. В годы нашей юности электрички в Юрмалу ходили каждые 10-15 минут. Поэтому поездка туда в автомобиле превращалась в бесконечное простаивание у закрытого железнодорожного переезда. Вспоминаю, какие неудобства эти переезды доставляли родителям, которые летом дважды в день ездили с дачи в Ригу - на работу - и обратно. «Новое» Юрмальское шоссе решило эти проблемы. Теперь оно пересекает реку выше по течению (тем самым объезжая три ближайших к Риге дачных «поселка» давным-давно слившихся в непрерывную полосу представительных  коттеджей), а над железной дорогой простерся тоже «американский» виадук.


ЮРМАЛА

Между тем, я уже приближаюсь к улице Турайдас, в глубине которой виднеется Дзинтарский концертный зал. Задолго до того, как по улице Йомас по-хозяйски зашлепали «сланцы» российских поп-звезд, по этим плиткам элегантно и корректно прошлись лакированные туфли Евгения Мравинского, Давида Ойстраха, Евгения Светланова, Геннадия Рождественского, Павла Серебрякова. Симфонические концерты в исполнении величайших звезд двадцатого столетия совершенно по-особому звучали на свежем сосновом воздухе под тихий аккомпанемент морского прибоя и редкие вскрики чаек.

Юрмала – узкая полоска суши, стиснутая с одной стороны заливом, с другой – рекой Лиелупе. В поисках выхода к морю эта река пару десятков километров течет параллельно береговой линии залива, на участке Майори-Дубулты – практически прижимаясь к нему. Моей памяти здесь тоже тесно – знаком каждый дом, с каждым поворотом дороги связано какое-то воспоминание. В этом кафе пекли самые вкусные булочки, в том – варили хороший кофе. Дождливым вечером, насквозь промокнув во время прогулки, мы уютно заворачивались в  натопленное тепло кафетерия и смаковали ароматный напиток, дополненный двадцатью пятью граммами рижского бальзама.
 
В этот кинотеатр родители тайком проводили меня, шестилетнюю, прикрытую от билетеров плащами, зонтами и громкими разговорами, на вечерний премьерный сеанс кинофильма «Алые паруса». Василий Лановой и Анастасия Вертинская навсегда остаются в моей памяти такими же молодыми и красивыми, какими я увидела их тогда. Здесь же я впервые познакомилась с тремя мушкетерами — Брат с приятелями каким-то чудесным образом взяли меня на премьеру того знаменитого французского фильма 1961 года с Милен Демонжо в роли Миледи. От меня на этом киносеансе проку было мало - во время сцен поединков между мушкетерами и гвардейцамии кардинала я приставала к Брату с вопросами: «Кто тут наши, а кто — фашисты?» «Балда,-отмахивался Брат,- Это раньше происходило». «Тогда — где белые, а где красные?»,- не унималась я. «Еще раньше, до революции!». «Ну, тогда скажи, кто плохие, а кто — хорошие?». До первого прочтения и многократного перечитывания любимой книги оставалось полтора года. (Когда значительно позднее друзья задали мне популярный тест-вопрос, какие три книги я взяла бы с собой с Земли, улетая к звездам, не задумываясь ответила: «Три мушкетера», «Мастер и Маргарита» и «серый Вольмир» - «Динамика тонкостенных конструкций» в сером переплете - настольная книга всех советских «оболочечников». )

А в этом кинотеатре случилась уже другая история. Приехала ко мне на каникулы подружка из Ленинграда. Мне было тогда пятнадцать, Алена, как оказалось, была на год старше. Я – крепкая плотная деваха с короткой стрижкой. Мама весной с трудом уговорила меня остричь толстую косу - «купаешься без конца, потом неделями волосы не высыхают, ходишь с компрессом на голове». У Алены коса еще оставалась – роскошная, толстая, ниже пояса. Она-то и сыграла с нами злую шутку. Выстояли мы многочасовую очередь за билетами на «Фантомаса», и только на входе увидели надпись, что фильм «до шестнадцати». Чего уж там «такого» было, до сих пор не пойму. Но факт остается фактом. Я делаю равнодушное лицо, говорю Алене: «Не тушуйся, спокойно иди за мной!», показываю наши билеты контролеру и прохожу в зал. За спиной слышу голос: «Девушка, а вы куда? Это фильм для взрослых». Проворачиваю голову, вижу – говорят не мне, а Алене. Поворачиваюсь назад немного больше и говорю: «Подруге осенью исполняется шестнадцать. Пропустите ее, пожалуйста». «Вот когда исполнится, тогда пусть и приходит. С паспортом». Так и не посмотрели мы в тот раз очередную серию «Фантомаса». Всю обратную дорогу Алена никак не могла успокоиться: «Нет, ну, надо же! Ты только подумай! У меня, действительно, день рождения осенью. Только шестнадцать мне УЖЕ исполнилось, жаль, паспорт с собой не прихватила! А ты, можно сказать, малявка, прошла без всяких проблем!». Когда снимут все карантины, и Алена, наконец, доберется до нас, надо будет спросить, помнит ли она, как мы не посмотрели «Фантомаса»…


СОСНЫ РАЙНИСА

Чем ближе подъезжаю к «Соснам Райниса», тем сильнее со сладкой горечью сжимается  сердце. Каждый раз, когда во сне вижу дачу, я оказываюсь здесь, в Пумпури, (хотя на другой даче я провела времени не меньше), в этом традиционно-юрмальском деревянном доме с подгнивающими полами, печным отоплением, баллонным газом, сухим туалетом и ржавой водой из колонки в саду.

На протяжении двадцати пяти лет ежегодно в конце мая-начале июня семья перебиралась сюда на все лето. Перебиралась в полном составе. Иногда, если школьные экзамены задерживали Брата в городе, мы начало лета встречали на даче втроем – я, Бабушка и тетя Лиза.

Тетя Лиза тетушкой приходилась не мне, а моей бабушке. Мама разыскала ее после войны, одинокую, где-то в Белоруссии и перевезла жить с нами. Это была еще достаточно бойкая маленькая восьмидесятилетняя старушка в повязанном вокруг головы белом платочке и с непременным желтым пятнышком от нюхательного табака то на левой, то на правой ноздре. До конца своих дней она сохраняла ясный ум и некую деликатную непосредственность. Почти каждый день мы с ней выходили за забор в приморский лес собирать в маленькую корзиночку сосновые шишки – для тоже маленького, почти игрушечного, медного самоварчика. Я вечно приставала с философскими вопросами: откуда взялось все окружающее, зачем мы живем, что такое смерть. Смерть – это когда человек как будто засыпает, только навсегда, – говорила тетя Лиза пятилетней малявке.  Я представляла себе, что умерший человек спит и видит во сне вот эти сосны, песок, море. Это был обман. Когда тетя Лиза умерла, меня привели с ней попрощаться. Лежавшее на постели тело, похожее на желтоватый восковой манекен, уже не было человеком, тем более – тетей Лизой. Охвативший меня ужас был естественным протестом живого против небытия. Это чувство – смешанное со страхом неприятие чужой смерти – сопровождало меня долгие годы.  Значительно позже, когда стали уходить самые близкие и любимые люди, оно оставило меня. Мне и сейчас, порою, кажется, что мы хороним скафандры, а наши дорогие и близкие продолжают жить в нашем сознании, как и прежде.
 
Ну, все эти смерти происходили в городе и значительно позже. А тогда – тогда вокруг были лес, море, солнце, все были здоровы и молоды.

Бабушка побаивалась оставаться на даче одна даже в усиленном мною и тетей Лизой составе. С заходом солнца она накрепко закрывала окна надежными деревянными ставнями с тремя небольшими круглыми отверстиями вверху каждой створки (мне казалось, оставленных для лучей утреннего солнца) и на все замки запирала входные двери. Закрыв двери и окна, мы устраивались в «большой» комнате (у нас дома почему-то не употреблялись термины «гостиная» или, тем более, жлобское «зала», гостей принимали в «большой» комнате. Что это было: ленинградский стиль речи или тяжелое наследие советского «жилищного вопроса»?)

В Советском Союзе все жилье было государственным и выдавалось гражданам строго по норме – семь квадратных метров на каждого члена семьи. Поэтому в квартирах простых советских людей не существовало пустующих комнат вроде библиотеки, кабинета или гостиной, в каждой из них кто-то ночевал, а значит, и проводил там свободное время. Исключение составляли выдающиеся деятели науки и искусства, лауреаты всяческих премий, депутаты Верховного Совета. На них распространялись другие нормы, кое-кто из них мог позволить себе отдельный кабинет.

На даче «большая комната» была не очень большой, веранда, пожалуй, превосходила ее по площади. Но поскольку в нее выходили двери всех комнат и кухни, то места в ней хватало только для небольшого буфета и обеденного стола (тоже небольшого, за которым, однако, однажды уместился целый «великий народный хурал»: три бабушки, четверо их детей, три внучки и мой папа), вот и стала она большой, то есть, гостиной.
 
Мы садились за стол под когда-то розовый шелковый абажур с кистями пить чай из того самого маленького самоварчика, который топился теми самыми собранными нами с тетей Лизой сосновыми шишками. И для меня начиналось время радостного ожидания: родителей с работы, кузины Эммочки и соседки Лены на летние каникулы, любимой ленинградской тетушки — молодой и задорной Лили Малой и всех прочих из нескончаемого списка ленинградских и рижских родственников,  друзей и знакомых нашей семьи. Мобильных телефонов тогда не было, стационарный установили на даче в начале семидесятых. Поэтому гости «сваливались» спонтанно, без предупреждения, с шумом и смехом распахивая калитку со стороны моря. Бабушка менялась в лице и срочно бежала на кухню, судорожно размышляя, что еще добавить в готовящийся обед, чтобы хватило на всех.

Если была необходимость самим позвонить в город, ходили к телефонной будке вот здесь, на углу улицы Браслас и проспекта Дубулту, рядом с пекарней, снабжавшей хлебом всю Юрмалу.

Однажды осенью, когда поздним вечером выяснилось, что в доме нет ни кусочка хлеба, мне довелось попробовать «завтрашний» хлеб прямо из пекарни. Горячий, из еще вязкого теста, душистый ноздреватый «кирпичик» напоминал, скорее, пирог или экзотическое пирожное, и положить на него кусок колбасы или шпроту казалось святотатством.

Проезжаю мимо и, кажется, вижу старую телефонную будку, около нее – еще не очень старую женщину в длинной черно-белой крепдешиновой юбке. Одной рукой она прикрывает глаза от закатного солнца – вглядывается в приближающиеся машины, не едут ли дети с работы? За другую руку держится маленькая внучка. Она крепко сжимает в ладони неиспользованную «двушку» и тоже всматривается. Чьи лица видит она в приближающейся автомашине – своих молодых родителей или свое собственное, много десятилетий спустя?


МЕЛЛУЖИ
 
По обе стороны проспекта Дубулту вплоть до слияния его с проспектом Порука тянутся дачные участки за невысокими заборчиками – в год обретения Юрмалой статуса города ее главный архитектор определил максимально допустимую высоту заборов на главных улицах – негоже Городу прятать свои памятники деревянной архитектуры за высокими оградами. Все заборы были централизованно снесены, желающие – уже за свой счет – поставили низенькие барьерчики, через которые нетрудно перешагнуть. Юрмальские памятники архитектуры, также, как и задвинские, благополучно догнивали в течение полувека. Однако сохранились. И до сих пор радуют глаз кружевом деревянной резьбы под крышами фасадов, на затейливых башенках и балкончиках  и веселым подмигиванием цветных стеклышек застекленных веранд. Цены на недвижимость в Юрмале поднебесные. Не всем владельцам по карману реставрация архитектурной классики. Поэтому ухоженные, аккуратно выкрашенные традиционно деревянные дома с новыми крышами из современных материалов и пластиковыми окнами чередуются здесь с гнилыми развалюхами, которых, впрочем, теперь заметно меньше, чем было в девяностые.

А тогда, в нашем детстве, домики находились примерно в одинаково запущенном, но жилом состоянии. Летом в каждом из них проживало по нескольку семей – дачи в основном были ведомственные, предприятия выделяли сотрудникам комнаты в порядке очереди, часто – на один месяц отпуска. Коренные жители были переселены из центральной части Юрмалы в Каугури – новый жилмассив многоэтажных домов с газом, горячей водой и центральным отоплением. За железной дорогой «аборигены» продолжали жить в своих неблагоустроенных домах, ухаживая за необъятными плантациями клубники, протянувшимися от Дубулты до Асари.

За этой клубникой, зрелой, ароматной, мы с Эммочкой ходили на Меллужский рынок. Сегодня уже трудно вспомнить, чем мы были заняты по пути, но, однозначно, чем-то очень важным, раз на преодоление пары километров у нас уходило не менее двух часов. Возможно, продолжали играть в «Три мушкетера».

Эмма моложе меня на два года. Но во всем, что касалось проявления женской сущности она с малолетства превосходила меня. Взять, к примеру, эту нашу игру по мотивам любимой книги. Любимой мною, Эммка к тому времени ее еще не читала (если вообще уже умела  читать). Но, как  говорила актриса Ханаева в одном известном фильме: «Я никогда не была замужем, но мне столько про это рассказывали...» В моем пересказе знаменитая книга звучала, наверно, не совсем адекватно первоисточнику (хоть я и помнила содержание по главам), но на Эмму впечатление произвела.

«Давай, сегодня я буду Анной Австрийской, а ты Констанцией Бонасье», – предложила я как-то раз.
«Нет, я; хочу быть королевой Франции», – ответствовала моя сестренка.
«Но зато в следующей сцене ты будешь королем Франции»
«А ты?»
«А я, еще попозже, стану Д'Артаньяном...»
«Нет. Хочу быть Анной. Иначе уеду домой». Разворачивается и уходит.
(Знает,  поганка, как я к ней привязана – старший брат всегда был слишком старшим, чтобы я не чувствовала себя единственным ребенком в семье, – и искусно пользуется этим).

 Я с ревом бегу за ней, уговариваю остаться, не уезжать. На шум выходит Бабушка. «Ну, посуди сама, куда может отсюда самостоятельно уехать пятилетняя девчонка? А ты все за чистую монету принимаешь. Бедная моя девочка, тяжело тебе в жизни придется с таким доверчивым и привязчивым характером!» Не пришлось, однако. Возможно, потому что запомнила  Бабушкины слова.

А возвращались мы, уже с клубникой, чаще всего по пляжу. В особо жаркие дни это клубнике на пользу не очень шло. Но, ведь, ПЛЯЖ, МОРЕ!

Для меня рижский (Юрмальский) пляж – особенное пространство.

Если допустимо такое математическое сравнение, то реки ассоциируются у меня с векторами, озера – скалярные величины, а море – это тензор какого-то очень высокого ранга.

Озера – нечто ровное, спокойное, одинаковое во все стороны.

Вечно устремленные вперед, вектора–реки имеют для меня особую точку притяжения. Я имею в виду не гигантов вроде ленивой затросникованной в районе Волгограда Волги или громадной анаконды-Енисея, хотя они тоже впечатляют. Я говорю о нешироких извилистых речушках, каких полно в Латвии, о затейливо извивающихся и втекающих-вытекающих из одного озера в другое водяных лентах Карелии, о горных реках Алтая (эти последние, правда, я видела только по телевизору и на слайдах). Свинцово-серая с зеленоватым отливом, иногда – синяя, почти всегда – холодная (пороги на латвийских реках проходимы только весной, в половодье или осенью, в сезон бесконечных дождей) речная вода из байдарки смотрится совсем иначе, чем с «курортного» берега. Ты всматриваешься в реку по-деловому, пытаясь определить оптимальный маршрут, чтобы не сесть на мель или на камень, не напороться на дерево-топляк, не запутаться в нависающих над речкой прибрежных кустах (хвататься за них строго запрещено – перевернешься). А если впереди пороги, то ты уже просмотрела их с берега, наметила маршрут, теперь – с замирающим от восторга и страха сердцем – вперед, все убыстряясь, скользить по языкам гладкой воды сквозь пену и водовороты, временами притормаживая, поворачивая и разворачивая лодку – туда, где река успокоится и позволит дождаться спутников. При этом желательно не перевернуться. В нос и хвост лодки тебе, конечно, подложили свинью. Надувную. Но это – чтобы лодка не ушла на дно, перевернувшись. А твоя главная задача, если это все-таки случится, – не упустить весло, иначе твой поход будет закончен. Конечно, технику безопасности никто не отменял. Всякий уважающий себя турист-водник даже на самой спокойной реке и в самую жаркую погоду облачен в спасжилет и каску. Мы в эпоху дефицита надевали хоккейную. В дождь и на серьезные пороги надевали гидрокостюмы. Раздобыть ярко оранжевые или желтые рыбацкие костюмы из тонкой резины считалось большой удачей. У меня такого не было, изъяла у папы «химзащиту» - костюм из толстой резины для работы в очаге химического заражения - с отрезанными сапогами, в которой он ездил на рыбалку. Лямки комбинезона пришлось укоротить, а куртка – на четыре размера больше, чем требовалось – больше походила на тяжелый плащ с капюшоном. Этот костюм был тяжеловат для настоящих походов, где каждый грамм на счету, как в космосе. Но для наших латвийских речек и Шуи сгодился.

В походах понимаешь, как мало нужно человеку для нормального выживания: пара сменного белья и сухих носков, кусочек мыла и зубная щетка с тюбиком пасты. Основное пространство рюкзака занимает пайка и «причиндалы» для лодки – главного действующего лица этого мероприятия, любимой женщины каждого туриста-водника. Все имущество пакуется на берегу в непромокаемые мешки-колбасы, которые размещаются в лодке вдоль бортов. Мы клеили их специальным образом при помощи резинового клея (шить или строчить было нельзя – дырки от иголок могли пропускать воду) из дефицитнейших в семидесятые и восьмидесятые годы детских клеенок. Сверху на байдарку надевается фартук, тоже самодельный, с двумя отверстиями для гребцов. В край отверстия вшит фрагмент спортивного обруча, а на тебе – парусиновая «юбка» с резинкой по подолу. Юбка по форме напоминает балетную пачку. Так что можешь начинать исполнять танец маленьких лебедей – таких подросших, и в касках, спасжилетах и с веслами вместо крыльев. Ты, однако, не танцуешь, а погружаешься в отверстие «фартука», на хула-хуп натягиваешь резинку своей балетной пачки и, наконец, отталкиваешься веслом от берега. Теперь в течение нескольких дней вместо тебя рюкзак и лодку будет «тащить »на себе река. И тебя впридачу тоже.
Фирменный «манничек» на сгущенном молоке на завтрак, костер до небес – над ним испаряются капли дождя, непременный атрибут первого походного вечера – размокший от дождя тортик (а еще кто-то смеет утверждать, что мужчины не сладкоежки! Я как-то застала живописную картину в кафетерии гастронома на Тейке: трое моих друзей-водников взяли по паре чашек кофе, чтобы запить килограммовый тортик, который они, стоя, самозабвенно поглощали чайными ложечками прямо из картонной упаковки. Да что уж говорить: когда впервые сдавала в химчистку пиджак Любимого, их каждого кармана вынула по конфетке). Все эти воспоминания вторичны. По сравнению с памятью об упругой спине реки и иллюзией консенсуса с этим норовистым существом.
Однако море, это - МОРЕ! Оно многомерно, многолико, многоцветно. При взгляде на синюю линию горизонта давно, еще в детстве, я впервые ощутила бесконечность. Море всегда разное. В тихую солнечную погоду оно золотится чешуей гигантского фантастического чудища, в бурю – набегает на берег стадом кучерявых барашков, в морозную зиму ощеривается зубьями ледяных торосов. Море живет своей жизнью – огромное, бесконечное, вечное, равнодушное к мелкой суетности людишек на его берегу.

Но какое же удовольствие вбегать в его чаще всего прохладную воду, долго брести через мели, пока не станет глубоко, и, наконец, оттолкнувшись от песчаного дна, поплыть, ощущая его упругое обтекание! Порой мне кажется, что в прежней жизни я была дельфином, настолько гармонично и блаженно я чувствую себя в морской воде. Теперь, вкусив теплых вод Средиземноморья и Карибов, мы редко осмеливаемся вступить в бодрящую свежесть Рижского залива. А тогда, раньше, уж что-что, а температура воды нас на берегу не удерживала. С июня по сентябрь купались в любую погоду по многу раз в день. Проверено: в тринадцатиградусную воду могу войти и окунуться, а вот при одиннадцати градусах – никак, ноги сводит уже на мелководье. Самая теплая вода – в непогоду, когда сильный ветер пригоняет теплый поверхностный слой к берегу. С барашками вместе уже не поплаваешь, зато выпрыгнуть на готовую взорваться белой пеной волну и вместе с ней катиться на бурунах к берегу – что может быть лучше?! Надо только в промежутках между морскими валами оставаться по плечи в воде, чтобы не замерзнуть на ветру. Ну, и желательно, чтобы на берегу стояла бабушка с жестким махровым полотенцем и теплым халатом наготове.

А сам пляж? Его шелковистый мелкий песок соотносится с песком большинства других виденных мной пляжей также, как соль «Экстра» с обычной столовой поваренной солью, не говоря уж о галечных пляжах. Готовясь в путешествие, тщательно изучаю, какие пляжи поблизости от отеля. Не во всякое теплое море войдешь комфортно, по ровному песчаному дну, как у нас. Пожалуй только белые пляжи Фуэртовентуры (там есть еще красные, черные, галечные и просто каменистые) да еще пляж Вулизма на Крите напомнили мне наше Взморье.

Широкая полоса утрамбованного приливом сырого песка – роскошный природный променад протяженностью в тридцать километров. Родители не любили загорать, лежа на песке. Им нравилось ходить. В солнечные выходные дни мы толпой – вместе со всеми понаехавшими родственниками и гостями – вываливались на пляж прямо в купальниках (благо, дача располагалась на ближайшей от моря дюне) и шли гулять – до Майори, до Дзинтарского концертного зала или даже до Лиелупе и обратно. Разглядывали идущих навстречу людей, здоровались и перекидывались парой слов со знакомыми, провожали взглядом велосипедистов. И разговаривали. Ни о чем и обо всем сразу.

 По пути купались, на берегу оставалась только груда пляжных шлепанцев. Однажды ушли гулять босиком. Этот эксперимент стоил огромных багровых мозолей на ступнях – от многочасового трения о сырой песок.

Были годы, когда я выезжала погулять на море каждые выходные, иногда – даже вечером, после слишком напряженного рабочего дня. В мертвый сезон Юрмала тиха и пуста. Она сразу обнимает тебя и успокаивает. А находящееся в нескончаемом – даже в штиль – движении море своей отстраненностью от мирской суеты погружает меня в состояние, близкое к нирване.
 
Помнится, однажды был такой случай. Наш почти годовалый Мальчик испытал такой восторг от своих первых шагов, что напрочь отменил дневной сон. Все положенные два часа он радостно смеялся и маршировал по своей кроватке, держась за ее решетчатые стенки. На четвертый день я почувствовала, что еще немного, и у меня поедет крыша, ведь я сидела с ним рядом – одного не оставишь, уж слишком он у нас юркий – и не успевала сделать ничего из дневных дел. На грани истерики я отделила маму от дивана и книжки и, сказав «посиди, пожалуйста, с внуком, я скоро вернусь», вышла из дома, села в троллейбус, доехала до вокзала, на автопилоте купила билет на электричку, доехала до Лиелупе, вышла на пляж, села на дюне, попересыпала из одной руки в другую горстку песка и поехала обратно. Кризис миновал, море меня успокоило. Я вернулась домой полностью умиротворенная и готовая к дальнейшим родительским подвигам.


ЯНТАРНЫЙ БЕРЕГ

Стою на прибрежной дюне. Пахнущий путешествиями, рыбой и морскими водорослями ветер дует прямо в лицо. Величественно равнодушное мудрое море катит на меня свои бесконечные волны. Миллиардами золотых рыбок преломляется в них солнечный свет. За спиной белеют корпуса санатория «Янтарный берег», к которому приехала, в задумчивости миновав деревянную башенку старой «пожарки» в Меллужи, заброшенное деревянное здание некогда культового ресторана «Лайкс», указатель на кемпинг и аквапарк «Немо» в Вайвари, в котором наш Мальчик в предпоследние летние школьные каникулы работал … спасателем. Благо, в то лето никто там тонуть не собрался …
Я снова здесь. В очередной раз. Как будто без причины. Обычно-то приезжала проведать родителей в отпуске, либо вместе с Любимым и Мальчиком – отпраздновать папин (уже без мамы) день рождения, либо досрочно забрать папу домой после сердечного приступа, а то и просто выйти на море.

В дюнах шумят сосны, скандальные крики чаек смешиваются со звуками ветра и волн. И море по-прежнему сияет своею вечною красой.

А мне пора. Дальше. Сегодня в Бигауньциемсе у Сережки собираются все наши. Топят баньку, жарят шашлыки и треплются обо всем подряд, попивая розовое Анжуйское из самого Парижу.

КОММЕНТАРИИ


[1] - м.н.с. -младший научный сотрудник, с.н.с. - старший научный сотрудник , не путать с смс.
[2] - Хозяева и хозяйки ( лат.)
[3] - Приласкай его. (лат.)
[4] - Госпожа (лат. )
[5] - Добрый день! (нем.)
[6] - Садитесь! (нем.)
[7] - Меня зовут Мира Абрамовна. (нем.)
[8] - Как зовут тебя? (нем.)
[9] - Литературный немецкий язык.
[10] - Немецкая мама (нем.)
[11] - Вызов (англ.)
[12] -«Золотая осень»
[13] - Вы откуда? (агл.)
[14] - Из Латвии. (агл.)
[15] - Балтия. (агл.)
[16] - Россия! (агл.)
[17] - О, извините. (агл.)