Н.Р.Р.
Время ущербно, время однолинейно, в отличие от иных проявлений космоса. Время убийственно демонизирует над смыслом бытия. Разум, приспосабливающийся к уловкам времени, скрывается и само выражается в телесной сути. Время — убивающее, уносящее облики души. Орудие разума и спасение — лишь память безмолвная.
Рабство во времени, и Царство Божие... Путь, намеченный не разумом, а бытием. Время лишь инструмент в Божественном промысле.
Любовь — Божественна. Любовь — сущность бытия, рождается во времени и теряется в лабиринтах его.
I
Неприметно, подобно весеннему дыханию, она вошла в лавку антиквара, поздоровалась изящным кивком головы, недолго выбирая, нашла нужную вещицу и, расплатившись, собиралась уходить.
Антиквар, лишь теперь мельком глянув на неё, успел поблагодарить за покупку:
— Знаете, скоро поступят предметы, подобные той вещице, что Вы приобрели. Можете заглядывать.
Девушка улыбнулась, отодвинула с глаз золотистые волосы, и призналась, что уезжает далеко, но может статься, когда-нибудь вернется и, тогда непременно посетит эту уютную антикварную лавку.
Она ушла. Антиквар переключился на других посетителей, и до поры до времени позабыл о ней. Но тревога, беспокойство не отступали. Он осознал, что девушка была избранной, необыкновенной и неповторимой. Как он мог отпустить ее просто так, долгие и долгие годы ожидая именно ее появления. Хотя и не представлял, как, как сумел бы задержать ее, объясниться... Если б она была суеверной, выслушала бы его бред о прошлой, неповторимой, когда-то трагичной, но вечной безумной жизни...
Может, она не поверила бы, но была бы благодарна за чудесную сказку и ушла бы улыбаясь. Так могло и должно было случиться. Но он упустил мгновенье во вселенской круговерти и не опознал ее: хотя образ ее носил с юношеских времен... От досады не знал, куда деться. И так жизнь без особых приключений катится к вечности. И предназначенные Господом несколько тысяч земных дней и ночей, неужто проживет, не приобретя покоя, ненасытно тоскуя о ней.
Прошли, прокатились дни, недели. Жизненная суета реже давала передышки от нескончаемой круговерти. Но стоило ему уединиться, и всплывал в памяти образ ее: точнее не сам образ, а всплеск того очарования, что она оставила. Время неумолимо стерло бы из памяти черты ее лица, если бы не те неисчислимые рисунки...
Он знал, что на свет рождена та единственная во вселенной, угодная его душе. В выходной, в церкви, перед образом Сына Божьего, зажёг свечу, поблагодарил Всевышнего, что возродил ее в земной жизни, хотя и с опозданием. И, постепенно смиряясь с действительностью, с годами, пришел к грустному и неизбежному выводу, что даже при встрече не станет возмущать ее слух небылицами, не будет волновать девичью душу. Мечтал, да, мечтал бы о ее постоянном присутствии в своей жизни. А ее отсутствие — он был уверен, — навсегда привело бы к духовному опустошению. Да, он не только осознавал, но и был убежден, что ее рождение — это возрождение духовного ее образа. Но она — дитя своего времени, как и он, и это усугубляло страдания. Как восприняла бы эта юная особа поколения нового тысячелетия и наступившей эры Водолея реалии прошедших мрачных времен...
Опрометчивый поступок с его Стороны отпугнул бы ее, и если бы в ее подсознании возникли события прошлого, она волей своей, или с чьей-то помощью постаралась бы стереть из памяти этот кошмар, и жила бы счастливой, хоть и чуждой жизнью. А он сам-то что? Молодость давно миновала. Но не в душе. Как сбросить груз времени?
Видавшие смерть блаженны. Смысл в самой жизни и осмыслении страдания души. С годами любовь хлынула ко всем созданиям Божьим. Он обожал младенцев. Тяжко было, если за день не встречал хоть одного, прогуливающегося с мамой ли, с бабушкой, с папой... И они, эти земные ангелы, улыбались ему своими святыми, невинными устами. Он молился за них, благословлял тайком, чтобы не смущать родителей, осенял крестом. Свободное время уделял внучатам старшей сестры, и сестры-близняшки заманили его в свой детский мирок, и он, взрослый человек, играл с ними в детские игры, забавлял, прогуливал по зоопарку, каруселям, и конечно, по дебрям дендропарка.
В одиночестве любил созерцать природу. В уединении, в глубине парка. И деревья, как оркестр, звучали, исполняя нечто неизведанное. И птичий гам, вперемежку с шелестом листьев. Пернатые воспевали любовь, заманивая суженых. Трели, чириканье, воркованье... И половодье чувств, запахов, красок давали разуму возвыситься над телесным в неизведанные духовные просторы, где блаженствовал, ощущая, чувствуя, но... не зрея. Земному существу невозможно переместиться в эфемерные пространства.
Остепененный жизненными коллизиями, обитая среди вещей прошедших времен, усмиряя взбунтовавшийся дух от бесконечных условностей и стереотипов окружающей действительности, преданный любви возвышенной, готовностью самопожертвования ради её присутствия, сейчас, когда надежды, кажется, иссякли, и увядающая тоска напоминала вскользь, словно аккорд мелодии, блаженные чувства проникали, растворяясь и усмиряясь иными эмоциями, и затерялись бы в извилинах памяти, как в вечереющей прохладе, несущей на своих волнах отблеск тоски иных времён, — вдруг необъяснимо дрогнуло сердце. Выскочил из лавки. Журавли пролетали над городом. Небо, озарённое закатными лучами, просияло страстью бесконечного. Он был уверен, она появится, несомненно. Ожидание стало зовом в пространстве, зовом ее облика, зовом к спасению его души ею...
Вошёл обратно в лавку, присел, углубляясь в раздумья. И... будто солнышко засияло в лавке. Дыхание антиквара перехватило. Не только дышать, боялся пошевельнуться, чтобы видение в образе девушки не исчезло. Вся она сияла приветливостью очей, улыбки, изящных ручек... Очки придавали особенный шарм, приближая к душе, подобно близкому человеку...
— Здравствуйте! — Как будто мелодия вырвалась из её уст.
— Добро пожаловать, барышня. Значит, приехали издалека?
— Вернулась на днях. Знаете, почему-то часто вспоминала Вашу лавку, и мне непременно захотелось побывать здесь. И ещё... Простите за дерзость, но спрошу из чистого любопытства. Не знаю почему, кажется, и до прошлой встречи где-то я Вас видела.
Может, мы родственники? Или Вы знаете моих родителей? Или... предков?
— Ваших предков? — разволновался антиквар, чуть не проговорившись, что в ней заговорила генетическая память. Не было сомнения. Это она, сияющая, стройная, милая, с умными, всепрощающими глазами, со светлыми, гладкими волосами, постриженная под Мерилин Монро. И улыбка у ней невинная, с ямочками на щечках, голос мягкий, не ранящий, с сострадательной интонацией. Каждое слово задевало глубинные струны человеческой души.
— А разве это невозможно? Дома, листая фотоальбом давних времен, увидела фотографию, так похожую на Вас. Простите, если говорю странное, но это так. Я даже принесла фотографию. Вот, поглядите. — Она достала из сумочки снимок столетней давности и протянула антиквару. Он взял фотографию, внимательно посмотрел, и сказал задумчиво:
— Здесь нет лиц у людей. Но это объяснимо. Вам просто казалось, что я на фотографии. Это Ваше воображение.
— Но я правду говорю, — смущённо произнесла девушка, взяв обратно фотографию, побледнела, взглянув на нее, окончательно растерявшись.
— Пожалуйста, не смущайтесь. Это объяснимо.
— Но, я много раз смотрела на это фото. Уверяю...
— Я верю, барышня. Если позволите, можно узнать Ваше имя? Так было бы лучше. Сначала представлюсь. Меня зовут Леонидом, или Лео.
— Спасибо, Лео за понимание. С Вами приятно беседовать. Будем знакомы. И... лучше бы мы и правда были бы родственниками. А зовут меня Анабеллой.
— Я всегда знал, что тебя так должны звать. Я знал.
— Знали?..
— Всё объяснимо, Анабелла, всё объяснимо. Но со временем, хорошо?
— Прости, Лео. Почему не сейчас? Вы, как мой дед, выражаете мысль такими словами, что невозможно понять.
— Очень любопытно: сравнить меня с дедом. Мы с твоим дедом не привыкли объясняться современным сленгом.
— Нет, что Вы, я не имела ввиду Ваши годы. Для родственных душ не возраст барьер, а воспоминания, притаившиеся в извилинах мозга. Простите, я утомляю, наверно. Мой дед намного старше, но говорил, что изнашивается материальная оболочка, а духом он чувствует себя моложе меня.
— Да, чудной Ваш дед, если сохранил юношеский задор. Ты и его спрашивала о фотографии?
— Спрашивала. Но он странно себя повёл. Отмахнулся от неё, как от огня. Я никогда не видела его таким испуганным. На следующий день он зашёл в мою комнату. Я работала на компьютере. Присел у стола, и говорил тихим ласковым голосом, к которому я привыкла с детства, слушая его рассказы о девочке, путешествующей во времени. Он сказал, что эти рассказы — обо мне. И что он вернётся охранять меня в прошлом... Я знала, что дед меня безумно любит, и поняла эти слова, как выражение чувств. Мы побеседовали и он, видя мою занятость, уходя произнес, что, слава Богу, мне неведомо прошлое. Потом осенил крестом и ушел.
— А после не говорила с ним?
— Дед ночью умер. Два месяца назад похоронили.
— Извини, извини, Анабелла. Я не подумал...
— А кто мог подумать? Я в растерянности. Его слова, его уход, и вот, история с фотографией... Простите, скоро покупатели придут. Мне лучше уйти.
— Ты всегда так любезна со своими собеседниками?
— А что?...
— А то, что всего пару минут назад ты чуть не называешь меня родственником, а сейчас уже собираешься прощаться. Ты не подумала, что это может стать таким же прощанием, как с дедом?
— Боже упаси, что Вы говорите! Я не думала, что Вы воспримете всё всерьёз. Посмеётесь, и всё.
В природе не бывает ничего случайного. Над чем смеяться? Над собственным прошлым? Там, на фотографии, была ведь рядом с мужчиной девушка, не правда ли?
— Да, действительно. Значит Вам эта история известна? Значит, и деда Вы знали?
— Нет, и деда я не знал. Но догадывался, что на свете должна была родиться ты, появиться в моей жизни.
— В Вашей жизни?.. Мы... мы родственники, да?..
— На земле все души родственны.
— Я так и думала, что Вы не посмеётесь над моими догадками. Спасибо, Лео, спасибо тебе, — вся сияя, радостно проговорила она.
— Да, судьба являет людей на свет по своему замыслу, так что ты опоздала с рождением. Но всё равно спасибо провидению, что ты есть, и дед правильно благословлял, наставлял. Лучше бы тебе не ворошить прошлое. Действительно, время попрощаться.
Анабелла удивленно смотрела на антиквара, ожидая разъяснений. Но он уже сожалел, что сболтнул лишнего.
— Теперь я точно никуда не уйду. Не надо меня прогонять, — сказала Анабелла.
— Извини, показалось, ты спешишь. — Лео растерялся. Он думал, что ее ошеломит услышанное. Он, конечно, хотел, чтобы она осталась, и они побеседовали бы непринужденно. А душа была пьяна её присутствием, торжествуя над жестоким временем, душа встретила свою избранницу.
Но теперь, когда его земная жизнь приближается к пятому десятилетию, а она такая яркая, с умопомрачительным обаянием... В свои преклонные года негоже мечтать о большем, чем Бог дал. И не нужно было говорить лишнего. Для слов не существует времени... Теперь, когда она стояла рядом, у него не возникало юношеского влечения, влечение к ней. Одно то, что он наяву зрит её, слышит ее мелодичный голос, думы, обуревающие девичье чело, значили более, чем благодать, так как в иные времена, насмехаясь над ним, посланник зла изрек ему: «Когда отстану от тебя, в немощи познаешь свою любовь и ни отчаянный крик души, ни зов к Богу не изменят твою участь».
— Я не прошу извинения, я лишь молю о понимании. Простите, у Вас слеза. Почему, почему?..
— Слеза отчаяния, Анабелла. Не обращай внимания. Тебе трудно будет понять.
— Может и трудно, но я чувствую твою боль. Пожалуйста, объясни мне, расскажи всю историю, связанную с нами.
— С нами, говоришь? — У антиквара сердце дрогнуло. Ему показалось, он ослышался, или Анабелла не так выразила мысль.
— Да, с нами. Потому что... Потому что, когда была здесь в первый раз, поняла, почувствовала, что наши судьбы как-то соприкасались, и то недосягаемое для моей памяти или сознания прошлое, постоянно тревожило меня, не давало покоя, преследовало. Сейчас, рядом с Вами, я спокойна и в душе покой. Правда, странно, наверно, это слышать, и Вы, наверняка, думаете, пришла чокнутая и разглагольствует о своих фантазиях. Простите, но я... но Вы... Нет, говорю лишнее, совсем растерялась.
— Не волнуйся. То, что ты говоришь, мне понятно. Не надо уничижать свои мысли. Они не сущность твоя. Образ твой в иных измерениях. — Лео привстал, дрожащей рукой прикоснулся к рукаву ее изящной блузки с вышитым орнаментом, и продолжил говорить тихим, ровным голосом:
— Я благодарен, что ты считаешь меня близким тебе человеком. Ты барышня из далеких сибирских краев.
— Почему далеких? Расстояние для души разве что значит? — Видно, замешательство Анабеллы прошло, и она, улыбаясь, доверительно смотрела на антиквара, но, уловив в его взгляде грусть, одиночество, сама погрустнела.
— Это у Вас обручальное кольцо?
— Да, мы любим друг друга. Через год закончим учебу и сыграем свадьбу. Правда, он в журналистике, а я на юридическом.
— Ну, незнакомка из прошедших времен, значит, решила стать судьёй и вершить людские судьбы?
— Ой, до этого ещё далеко. Я благодарна очень, очень... Если бы Вы знали, если...
— Всё понятно, не волнуйся, ради Бога, Анабелла. Я давно ничему не удивляюсь. Божье благо, что ты есть. Я буду молиться за тебя. Всегда, всегда...
— Будете в наших краях, приходите. Я буду рада, и сестра, и мама. Можно, я оставлю адрес, телефон?
— А ты... уезжаешь?
— Да, но скоро вернусь. И тогда, обещайте, что расскажите все о прошлом, касающимся нас. Да, забыла сказать, по паспорту меня Еленой зовут. Это дед наперекор всем назвал меня Анабеллой, и все привыкли к этому, и, конечно, я сама.
— Мудрым был дед. Мог бы о многом рассказать.
— Да, так случилось, — хворал, не жаловался ни на что. Для меня, для мамы, для сестренки была катастрофой его внезапная смерть.
— Я сочувствую тебе, Анабелла. Скажи, дед вел дневники или что-то подобное?
— Да, я заметила, он иногда, в полночь, сидел за столом. Я подходила к нему, но он всегда умудрялся скрывать от меня написанное, уводить мысли и внимание в другое направление. Мама все сохраняет в его комнате.
— Вот, видишь, в записях деда ты больше узнаешь, чем в моих прозрениях и видениях.
— А они тебе часто являются?
— Я ими живу. Пойми меня правильно. Жил и живу, конечно, в нынешнем бренном мире. Но это же до поры, до времени. Я не сумасшедший, чтобы афишировать мои переживания, мысли.
— А есть у тебя семья, дети? Ты был влюблён?
— Это вопросы, на которые надо постараться затянуть с ответом, тем более такому очаровательному существу, как ты. Более того, даже в моем возрасте. Но, я скажу. Нет у меня семьи. Я был моряком, и это о многом говорит.
— О чем же?
— Скажем, был влюбчивым. Нет такого порта, который посещал, и не завел бы любовницу.
— Это как? Это же, это же...
— Это грех, и большой. Знаю, Анабелла.
— А дети?
— Может и есть, то мне неведомо.
Анабелла смотрела на него удивленно, с сомнением, и говорила, как и он, тихим голосом:
— Напрасно Вы на себя клевещете. Хотите оградить мои чувства от испытаний? Они же были, возникли, остаются до того, что я узнала Вас. Или, наверно, хотели поколебать мои чувства к моему жениху? Ну, неважно. Прошу лишь, больше не клевещите на Лео, хорошо? Вы, милый человек. Я всегда таким и представляла Вас. Ну, до свидания, Лео, я обязательно вернусь, сдам сессию и приду. На днях.
Улыбаясь, Анабелла ушла. После ее ухода вернулось опустошение, неимоверное, убийственное. Не находил сил подняться, закрыть лавку, и впасть в духовное безмолвие, в духовную медитацию, в бездонные пространства памяти. Но, его вернул к невыносимой действительности и ходу времен вопрос покупателя.
Перед закрытием лавки Лео аккуратно переписал в блокнот адрес Анабеллы.
...День-другой прожил в замешательстве. Время будто повернулось вспять, и легкое дыхание чувства любви, беспечность окружающей действительности порой втягивали его в свои жернова, и он, с утерянной юношеской задорностью, впадал, со щемящим сердцем, в ожидание, чего-то необыкновенного, изумительного. Мир вокруг заполнялся, постижимой не слуху, а лишь сердцу, мелодией. В душе — свет сияющий. Зов крови, зов прошедшей молодости, даже юности, мелькнувший в сознании, заставляли замирать его, давая наслаждаться теми иллюзорными, ассоциативными ощущениями.
Дни пролетели как сон. Крайне изменился внутренний мир Лео, изменился он и внешне. Стал аккуратным, ухоженным.
Ждал её. И она пришла. В будничный день. Сказала, после удачной сдачи сессии. Принесла пирожные в коробке. Когда читала вопрос во взгляде Лео, промол-ила с оправданием, что всегда посещает родных со сладостями. Лео растерялся, не знал, что и говорить, конечно, поблагодарил, спросил, есть ли у нее время для беседы в более уютной обстановке, например, в ближайшей кофейне. Она сказала, что тетя ждет ее, и что более часа не сможет остаться. Лео закрыл лавку, и они пошли с Анабеллой в кофейню.
Присели в отдаленном уголке, и пока улыбчивая официантка приносила кофе, они, в раздумье, молча глядели друг на друга. Анабелла вся сияла. Она сняла очки, и теперь, Лео воочию увидел ее синие глаза, и опять проскользнула мысль, что это лишь глубокий сон, и как только проснешься, видение закончится. От неуверенности, от страха, в мыслях повторил он молитву, приученный еще с юности. Он был уверен, он осознавал и понимал, что этой встречи не должно было случиться. Но что-то непредвиденное свершилось в Божественном промысле. И, наверняка, она интуитивно ли, или по зову сердца, искала его. И ныне, как и он, уповая на провидение, неведомая даже собственным чувствам, не понимала, чем обернется вся эта история. Ее единственным оправданием для души являлась фотография, похожая на Лео, старинная, семейная и, почему-то, неузнаваемо стершаяся теперь. Далее, она закрыла глаза на все иное толкование собственных чувств. Даже давя в себе мысль о том, от чего же возникают безумные мысли и чувства к незнакомому, уже в годах человеку. Но, глядя на Лео, она никак не думала о его годах. Притягивала его к Лео, скрытая в его глазах неимоверная тоска, благородство и... понимание, преданность к чувствам собеседника.
С утра единственной мечтой было сдать последний зачет, пойти поговорить с Лео, утолить свое неимоверное желание находиться рядом с ним, слышать его слова, насыщенные завораживающей энергетикой, и... не раскрывая ни для себя, ни для него причины и предпосылки этого желания, попрощаться и уйти, навсегда. Но предложение Лео нарушило задуманную ею череду собственного поведения, и теперь, сидя напротив Лео, растерявшаяся от противоречивых чувств, не ведала, о чем с ним говорить. Единственное, от чего не впала она в замешательство, это вера в Лео, в то, что он, неведомо каким образом, но близкий ей человек.
Официантка подала кофе, предложила еще что-то, и отошла к другому столику. Лео прервал паузу:
— Ты сказала, что у тебя младшая сестренка, да?
— Да, Юля, она моложе. Учится в десятом классе, — подтвердила Анабелла.
— Скоро уезжаешь?
— Скоро... На днях.
— И... Когда еще будешь здесь?
— После практики. Вероятно, в конце осени.
— Так долго ?..
— Может пройдемся по парку. Здесь так тоскливо.
Вышли из кофейни, и по дорожке, меж сиреневых кустарников пошли к парку. Воздух был насыщен пьянящим запахом сирени и меланхолией. Присели на скамье под зелеными кудрями березы.
— Я понимаю, что своим появлением внесла лишнюю суету в твой жизненный уклад. Поверь, я бы не смогла, не смогла бы не вернуться. Не обессудь, пожалуйста...
— Если бы ты не появилась, то я так бы никчемно, опустошенно и провел бы, оставшуюся свою жизнь.
Ты — свет, ты — спасение, ты... Жаль, что уезжаешь.
Но, что бы ни было, воочию убедился, что ты есть на свете. И, если возможно, осени меня крестом, пожалуйста.
— А это нужно?..
— Нужно для меня. Когда-то ты так поступала, в иные времена, когда провожала меня в поход.
— Да?.. Я благодарна, что придаете значение моим словам, поступкам. Спасибо, спасибо тебе...
Анабелла привстала, поцеловала в щеку Лео, и присела обратно. Теплота ее мимолетного поцелуя, как солнечный луч пронзила затаенные пространства души Лео, и он, в одно мгновение, пережил всю чувственную гамму, собранную духом на долгом пути временного пространства, и, как аккорд, растянувшийся на века и века. Потом, последовало безумное отчаяние, крик бунтующей души, что эта маска — телесная, стареющая — не суть его, и ничем не ободрать, не освободиться от нее. И он взмолился с юношеским задором:
— Прости, Анабелла, прости... За мои годы, за немощь человеческого интеллекта, за желание прорвать временные барьеры. Опоздал, опоздал я, Анабелла.
— Разве я, разве я намекала на возраст? Разве тяга моя не к твоей душе? Разве...
— Подожди, не говори, Анабелла. Пойми, есть образ души, материальная, телесная его оболочка. Иначе и быть не может. И она, изнашивающаяся, изменчивая, гибнущая во времени.
— Лео... Пожалуйста, ты лучше расскажи о всех тайнах, ведомых тебе...
— Но ты же уезжаешь?
— Да, уезжаю...
— Конечно, жених ждет.
— Я должна идти, к маме, к сестренке. Я в замешательстве. Образ на фотографии не давал покоя с тех пор, как я обнаружила ее в хранимых вещах прабабушки. Это было в десятом классе. Я и позабыла о ней, пока не встретила тебя. Да, еще тогда я объявила всей семье, что человек с фотографии, это мой жених. Помню, мама первый раз в жизни дала мне пощечину, говоря, что я не в том возрасте, чтобы об этом болтать, и лучше бы я уроки выучила, а фотографию друзей прадеда поставила бы на место.
— Бедная Анабелла, значит, ты уже с детства пострадала из-за меня, — посмеиваясь, и с сочувствием выговорил Лео.
— Первый раз, когда была у тебя, я сразу не сообразила и не подозревала ни о чем. Потом, дома, когда посмотрела старые фотографии, внезапно, как просветление, явился твой образ. Было странное ощущение, что я нашла, утерянное мною, что-то бесценное, и вот, я здесь.
— Милая Анабелла, это не меня ты нашла, а тень моих прошедших времен. Нынче, я сам шарахаюсь от собственного облика перед зеркалом. Поверь, это тяжкое ощущение, постоянно преследует меня, убивая порывы души. Я уже говорил, что был моряком. Жизнерадостным, влюбчивым, нахальным.
— Не надо, пожалуйста, не надо разуверять меня в твоей духовности ли, внешности ли. Раз я пришла к тебе, значит, я явилась образу твоей души. А как же иначе? Я понимаю, и определила для себя, что у тебя может быть семья, дети и счастливая жизнь. Разве я сумею разрушить это? Боже упаси от этого. Я пришла сказать тебе, что есть и я, и образ твой, и душа, дороги и для меня.
— Анабелла, Анабелла... Констатировать факт о моих годах, не значит уничижать себя. Я счастлив, слушая тебя. И, наверно, безгранично счастлив, если сказанное обо мне, было бы действительностью.
— Ты... Ты сомневаешься в моих словах?
— Я не о чувствах, я про себя. Пойми, ты юная, умная, ошеломляюще счастливая. Божья благодать, что ты есть. Первой мыслью всякого нормального мужчины от услышанного голова бы закружилась, и постарался бы не упускать, далее завоевывать твое расположение. Но это, в нашем случае, и преступно, и выглядело бы анахронизмом. Ты же моя, но в вечности. Ты действуешь с порывом сердца, зовом души. И твое представление обо мне иллюзорное, угодное твоей душе. Да, мне хотелось бы, чтобы ты узнала суть мою. Тем паче понять тебя, твою девичью душу, яснее ясного, как твоя улыбка, синие глаза, жесты. Но я, поверь, абсолютно противоположное твоему представлению. Стареющий я холостяк, извини, но, действительно, любивший, когда-то многих женщин, бросивший их, и для многих, наверняка, последний мерзавец. Это действительно так. Не сумел я создать семью.
— Пожалуйста, перестань, зачем все это мне? Почему стараешься разрушить свой образ в моей душе? Почему? Мне же больно от этого. Я тебя чту не как икону, а как человека, безумно близкого. Да... Уже близкого. Ты такой, ты сякой, тебя нельзя обожать. Разве это твое право? Очарования много в твоих грустных глазах, а словами говоришь обратное. Может, все это игра, обман?
— Прости, Анабелла, что я выгляжу циником. Мосты от моей молодости давно сожжены. Пойми, я просто боюсь, я в замешательстве. В жерновах вечных времен всегда находил тебя и... потерял. Но, мы всегда были ровесниками. Но, кажется, истекает срок, и вот, это последняя встреча. Осознанная встреча в безднах времен, в том вечном колесе превращений. Да, я нынче...
— Не надо продолжать, прошу. У тебя будто родительские чувства ко мне. Но, я искала тебя, говорю тобой как женщина, а не как дочь. Пожалуйста, Неужели это трудно понять. Не обманывай меня, и не унижай себя. Истинно же, что душа вечна и не стареет. Слышно же щебетанье птиц, шорох дождя, шепот вон тех влюбленных. Душа не глуха, остальное притворство. Говоришь, у тебя неисчислимый опыт любви, но несешь в душе память и образ о моей любви. Прихоть твоего тела, вложенная природой, называется, по-моему, половым влечением. Это присуще братьям нашим меньшим, приматам.
— Вот до чего договорилась, моя дорогая Анабелла. Сравниваешь меня с приматами? Чего ты от меня ждешь? Поступка рыцаря? Но, смотри намой седины. Куда это годится? Была бы ты по моложе, можно было бы и отшлепать за твои нравоучения. А ты хнычешь, еще и слезы. На, возьми платок, еще меня и осудят, что девушку обижаю.
— Спасибо. И... удивительно. Как только сердишься, то находишь себя, и отголоски самолюбия отзываются.
— Ну, Анабелла, мне находиться рядом с тобой в постоянном напряжении, что ли?
— Ни напряжении, а в состоянии постоянной... Ну, неважно.
— Останемся друзьями, Анабелла. У тебя жених, ты выйдешь за него, будете счастливыми.
— Миг счастья дороже годов размеренной жизни. Милый мой, Лео. Говоришь, у тебя была куча любовниц, не так ли ?
— Но, это в прошлом, Анабелла.
— Неважно, они были. Я всего лишь согласилась подумать выйти замуж за него. Может, это и грешно, не сдержать слово, но есть более высокие чувства которыми, наверняка, нельзя пожертвовать. И… мы действительно, будем друзьями навечно. Я бы тебе родила дочь и сына, а ты бы за ними стал ухаживать, не правда ли?
— Ты подумала, о чем говоришь? Ты же даешь надежду, за которую я могу зацепиться? Это очень серьезно и затронет твою судьбу, карьеру, наконец.
— Я была бы счастлива с тобой, с мамой, сестренкой... А карьера, судьба, все это от лукавого. Тем более, что моя судьба навеки переплетена с твоей.
— Анабелла, я действительно боюсь за тебя. Трудно было всегда, трудно и сейчас. Ты подумала, чем все это обернется в будущем? Вершащие судьбы глядят на нас, о чем-то разумеют же? Я долго, бесконечное время тосковал о тебе, а ныне, когда ты рядом, растерян. Но, Бог помиловал в одном. Тебе ведома частичка истины... Анабелла, начинает моросить. Позвонила бы тете, или, может, сказала, что ты у меня.
— Ты... приглашаешь?
— Я... прошу. Только просьба. Не испугайся.
Квартира-то холостяцкая, и нет в ней женского тепла.
— Да, приглашаешь. Действительно.
— Моросит, Анабелла. А мы не взяли зонта. Пойдем под укрытие или... действительно, ко мне.
Лео первый раз прикоснулся, придержал мраморно-тёплую ладонь и, встав, они пошли к остановке. Дождь постепенно усиливался, где-то на далеких окраинах города гремел гром. Ветер разгонял, устоявшийся вокруг, запах душистой сирени, умолкли певчие, и город постепенно окутался дождевым туманом.
На юго-западе города они вышли из маршрутки и направились к подъезду высотного дома. Когда вошли в двухкомнатную, аккуратно ухоженную квартиру Лео, то он попросил покамест не заглядывать в одну из комнат, пока он не расскажет ей всё подробнее.
— Оно связано с нашим прошлым, верно? — расспрашивала Анабелла, надевшая тапки, и сидевшая уже в кухне, за столом.
— Прошлое — материализованная действительность и мы никуда от него не ушли. Время все приспособило к своему пути и в линейном его движении в пространстве, мы как блестяшки бисера, то являемся по разумению, то отдаляемся за грани его воздействия.
— Имеешь ввиду мир духовный?
— Имею ввиду Божественную среду. Несчастье и счастье переплетены в нашем случае. Что есть правда для нашей души, то абсолютно чуждо нашей телесной сущности.
— Лео, не блуждай в дебрях прошлого. Может, Всевышнему угодна теперешняя наша встреча? Может... это испытание для нашей любви? Незабвенной, вечной.
— В природе нет постоянства, Анабелла, и нет совершенства. Нет совершенства ни в развитии, ни в сохранении памяти.
— Лео... О чем ты мне сейчас толкуешь?
— Толкую? Ну... прости, лучше сядь, вот здесь, у окна. Я сейчас достану сладости, приготовлю кофе и...
— Пожалуйста, давай я сама приготовлю.
— Хорошо, но может что-то разогреть? Я даже не спросил, голодна ли ты?
— Ой, нет, благодарю. Скажи, это все ты приготовил?
— По правде говоря, нет. Старшая сестра приходит иногда. Знаешь, я не верю, до сих пор не могу прийти в себя, что это ты, очаровательная, божественная... и страшно мне.
— Давным-давно я видела сон. В детстве, в небесах, над зелеными полями, чердак старинного дома, шелковичные деревья и вьющиеся под ними, виноградные лозы. И комната, тихая, уютная. Не знаю, как проникла туда, но ныне, те же ощущенья, что были тогда. Те же удивительные запахи вокруг. Скажи, что скрипит в той комнате? У тебя кошка, да?
— Скрипит? В той комнате? Как это... Я сейчас загляну, хорошо?
— Может, показалось, Лео, лучше останься. Мне кажется, ты уйдешь навсегда.
— Что ты, Анабелла. Как я могу уйти от тебя, в моем, нет... в нашем доме. Боже мой, что ты так побледнела. Возьми, выпей воды, успокойся.
Лео обнял дрожащую Анабеллу, утопая лицом в ее кудрях, пахнущих ладаном, почувствовал впервые с юности Божественный покой, в чувствах, в сознании.
Анабелла привстала, прильнула к Лео, будто находясь в вечности, пока не послышался скрип из комнаты, потом дверь отворилась, и в коридор выглянул черный кот, тоскливо мяукая. У Лео по спине пробежал холодок.
— У меня же нет кота, — машинально произнес он, выпустил из объятий Анабеллу, чтобы прогнать незваного гостя.
— Не надо, милый, это может быть ловушкой прошлого. И остерегайся, пожалуйста. Я тебя люблю, люблю...
Лео, не в себе от появления кота, вошел в комнату, оглядел ее бегло, никого не обнаружив. Встал на четвереньки, чтоб посмотреть под кроватью.
— Лео, милый, снег идет, холодно. Меня везут в замок. Помоги, спаси меня, любимый...
От холодка в душе Лео воспрянул, вмиг влетел в кухню... Анабеллы не было. Дверь заперта изнутри. Окна прикрыты. Он в ужасе обошел обе комнаты, ванну, везде. Ни Анабеллы, ни кота. Присел, перекрестился, выпил капли от сердца. Не верилось в случившееся. Подошел к стулу, где сидела Анабелла, как сыскной пес понюхал воздух комнаты и, улавливая аромат её духов, стал на колени и горько расплакался.
II
Старинное кладбище, с каменным ограждением, ухоженными могилами и латинскими надгробными эпитафиями, снилось ему с юных лет. В сновидениях он входил в ограду кладбища, у одной могилы с образом чудесной леди вставал на колени, молился на непонятном языке и... просыпался весь в слезах. Обеспокоенные родители обратились к деревенскому знахарю. Проживший долгую жизнь, видевший многое, старец успокоил их, посоветовал, чтобы Лео, занялся рисованием и описал свои сны, дав волю накопившимся в душе чувствам. Родители послушались старца, и он стал посещать после уроков школьную студию живописи. Через пару месяцев, когда преподаватель предложил ученикам рисовать на вольную тему, Лео нарисовал портрет леди из сновидения и под портретом воспроизвел могильную эпитафию на латинском языке.
— А что здесь написано? — спросил удивленный учитель.
— Я не знаю, но там так написано, — сказал Лео.
— Это на городском кладбище, что ли?
— Нет, в моих сновидениях, — смущаясь, признался Лео.
— Ну, хорошо, бывает, — ушел от любопытства преподаватель, а наутро в учительской показал портрет учителю иностранных языков. Тот перевел текст, еще более удивляясь, что Лео мог написать это, к тому же по-латыни.
— И что же тут написано? — спросил учитель рисования.
— Надгробная эпитафия. Прямо как в готических романах. Ты только послушай: «Божественной Анабелле. Любовь моя, прощай на вечные времена. И прости меня. Я опоздал. Но отомстил за тебя и дочерей. Вечно любящий тебя, Божий раб Леонардо».
Преподаватель живописи заглянул к родителям Лео. Но те не удивились, повели учителя в комнату Лео, там со всех стен смотрели прекрасные, но грустные портреты Анабеллы.
— Наверное, мы не вправе вторгаться в духовный мир юноши, — сказал в раздумье преподаватель и попрощался.
Родители давно смирились с происходящим и не порицали сына, объясняя ему, конечно, что свет на этом клином не сошелся, что надо учиться, развиваться, стать достойным гражданином; что время скоротечно и нужно многое успеть... Благо, их сын был одаренный малый, и после школы поступил на исторический факультет университета. Параллельно развивал навыки в живописи, музыке, посещал лекции про всякие необъяснимые явления. Всегда и со всеми был дружелюбен, но особенно обожал свою единственную старшую сестру, и, когда она вышла замуж за иностранца и уехала за океан, то он поначалу заметно тосковал и тайком плакал. Но со временем привык, а сестра старалась чаще звонить.
Свободное время Лео проводил у мольберта, нанося на холсте черты лица Анабеллы. А родители снова и снова подступали с мягкими увещеваниями:
— Лео, сынок, когда-нибудь встретишь и ты свою любовь. Оглянись вокруг, посмотри на своих сверстниц. Нельзя замыкаться на сновидениях, сколь бы чудесным ни был её образ.
— Папа, мама, не волнуйтесь, я в здравом уме, говорил он. — Я знаю, что она должна существовать.
— А где ты её разыщешь? В снах, что ли? — возражали родители.
— Возможно, и там буду искать, или в Зазеркалье. Это он понял у Восточного посвященного, когда в полнолуние, при свечах, Лео созерцал в зеркале свое лицо, незаметно сменившееся образом с длинной шевелюрой и в рыцарском одеянии, — тем самым, из сновидения, — изображенным на могильном надгробии рядом с Анабеллой. Тогда понял он, что ему явлено было его прошлое существование, а с прошлым наяву встретиться невозможно. Изучая нравы и обычаи, материальную культуру и одежду средневековой Европы, он уверился в том, что наряд Анабеллы принадлежит той эпохе и нет смысла искать следы ее в своей стране.
И вот однажды позвонила сестра и сообщила, что готова виза на имя брата, и он может на каникулы приехать к ним на пару недель. Конечно, это был отклик на просьбу матери, которой хотелось, чтобы Лео отдохнул от мольберта, от монотонной жизни и предался новым впечатлениям.
Лео принял приглашение с радостью, и уже вскоре летел чартерным рейсом до Марселя, откуда должен был проследовать далее — за океан.
В Марсельском аэропорту, после промежуточной посадки, пассажирам дали добро выйти на территорию аэровокзала. Лео, купил несколько глянцевых журналов, уселся на скамейку и, пролистывая их, так проводил время, когда подошел к нему мрачный серый старичок с неприятным режущим взглядом и спросил тихим, глуховатым голосом на родном языке:
— Надеюсь, вы и есть Лео?
— Да, так меня зовут. Простите, а откуда вы это знаете?
— Неважно, юноша. Мне ведомо многое. К примеру, как там со сновидениями? Наверное, изрядно замучили тебя?
— Что-о? Да какое вам дело до моих сновидений?
— Ну, допустим, юноша, я лекции читал по эзотерике.
— Что-то не припоминаю вашего лица.
— Да-да... Лицо — вещь материальная, изменчивая.
— А зачем спрашиваете? Для этого прилетели во Францию, что ли?
— Вы правы, и намного догадливее, чем казалось мне. Я выполняю миссию, на меня возложенную.
— Еще и миссионер. А в чем ваша миссия? Наверное, в любопытстве.
— В том, юноша, в том, чтобы предложить вам посетить ту самую прекрасную даму из вашего сновидения.
Лео замер от неожиданности.
— Это разве возможно, да? А я, что, французом был?
— Был, конечно, был. Бог твою душу куда только не переселял, а наш Великий, верховный все равно обнаружил...
— Что? О чем вы говорите?
— О другом, юноша, тебе непонятном. Это неважно. Но ты был отменным рыцарем. Правда, пять сотен лет не следил за твоей генеалогией. Но это тоже неважно.
— Все для вас неважно. А что же тогда важно?
— Действия и порывы души. Телесное — вторично.
— А она... простите...
— Да, да. О ней и говорю. Увидишь сам, своими глазами.
— А до вылета разве успеем?
— Ещё как! — довольно прокряхтел старичок и махнул рукой в сторону допотопного автомобиля, тарахтевшего за воротами аэровокзала.
Лео вслед за старичком, отворившим дверцу, оказался на заднем сидении:
— Интересная машина, — заметил Лео, — даже в деревнях такую старину не допустили бы на дорогу.
— Это не факт, юноша. Людскому стаду еще очень далеко до понимания такого совершенства!
— А вы, простите, себя не причисляете к этому стаду?
— Фу! Даже не представляешь, как противно находиться в человеческой шкуре!
— Вы говорите так непонятно.
— Неважно, юноша, мы уже приехали.
— Как приехали?.. Мы, кажется, еще не трогались с места...
Старичок довольно рассмеялся и приоткрыл дверцу. До крайности удивленный, Лео вышел из машины, оглядываясь вокруг. Аэровокзала, даже асфальтовой дороги и в помине не было. Была неведомая глухомань, и ограда кладбища из сновидения. В душе Лео дрогнуло что-то. С необъяснимым чувством шел он к отворенной железной калитке. Вот он на территории кладбища — все было как в его повторявшемся сновидении — он приблизился к надгробному камню с портретом божественной леди, он увидел латинскую надпись... Дрожащая рука его коснулась изображения, и осязание отчетливо подтвердило ему реальность происходящего. Это было в действительности, наяву, а не во сне! Он пал на колени перед могилой Анабеллы и начал рыдать безутешно. Нелепый старичок и столь же странный водитель деликатно стояли в сторонке, не мешая ему. Когда Лео немного успокоился, старичок подошел, похлопал его по плечу, помог подняться. Лео взял горсть земли, насыпал в платок, положил в карман. Он на прощанье хотел осенить крестом могилу Анабеллы, но старичок будто ждал этого момента и, цепко перехватив руку Лео, выкрикнул визгливо и раздраженно:
— Юноша, при встрече с прошлым негоже креститься!
— Я от души, Она ведь мое прошлое.
— Выходи, выходи с кладбища, это особое место, здесь и твое прошлое захоронено. Оглянись, посмотри.
Лео оглянулся, но вглядеться мешал удивительно неестественный туман, поглощавший могилу его прошлого и Анабеллы. Уступая упорству старичка, он вышел за ворота кладбища, сел в тарахтевшую машину и не успел ни о чем больше спросить, как старик объявил, что они прибыли, толкнул дверцу машины, высадил Лео, и они уехали.
Лео постоял в забытьи, потом, очнувшись, посмотрел на часы, потом заметил на скамье свои глянцевые журналы. Но не взял их. В душе что-то сломалось. Одиночество, заброшенность угнетали, совершенно расхотелось лететь за океан. И только подумал об этом, тут же появился старичок в абсолютно ином наряде: кожаной куртке, джинсовых штанах и растрепанных кедах. Он спросил торжественно-бодрым тоном:
— Как, юноша, помочь вам? Похлопотать об обратном отлете?
— Если можно. Мне расхотелось лететь. Может, мне остаться и еще раз посетить Анабеллу?
— Что вы, что вы, юноша! Этого нельзя делать, для этого отсутствует указание, это невозможно!
— Зачем чье-то указание? А-а... Наверно, виза, разрешение...
— Да-да-да! Ты толковый парень. Лучше улетай обратно.
— Как улететь? Я даже языком не владею. Пока объясню...
— Юноша, не беспокойся! И учти: и для мысли, и для тела возможности не ограничены!
— Дедуля! Вы все время утверждаете свое, говорите языком алхимика. Есть же закономерности в природе, во вселенной.
— Закономерности во вселенной, юноша, не ограничиваются людскими разумениями.
— Не знаю, что и думать. Я растерян. Спасибо за помощь...
— Не терплю я благодарностей! Никогда больше не благодарите!
— Странный вы человек. Должен ведь я отблагодарить за вашу помощь?
— Должен, да, должен. Но это неважно. — Старичок взял документы Лео, исчез за дверью администратора. Через два часа Лео уже летел обратно домой. А дома, крайне удивленным и недоумевающим от его поступка родителям, он объяснил свое возвращение плохим самочувствием. Известили по телефону сестру.
; ; ;
Лео очень изменился, и это беспокоило родителей. Прежде такой непоседливый и общительный, он теперь днями не выходил из дома, стал задумчивым, замкнутым. Ненадолго отлучившись, возвращался, вскользь беседуя с родителями, и тут же уединялся в своей комнате. Так продолжалось месяц. Начались занятия в университете, и Лео будто оживился, появилась улыбка на лице, шутил, радовался.
Был будничный день. Телефон зазвонил рано утром. Подошел отец. Спрашивали Лео.
— Передайте вашему сыну, что все готово. Пусть заглянет по пути в университет.
— С кем я говорю? — поинтересовался отец.
— Вы имеете честь говорить с посланником, — сообщил хриплый старческий голос и прервал связь.
Изумленный отец вошел в комнату сына и не поверил глазам своим: Лео сидел за мольбертом и рисовал.
— Сынок, видно, ты всю ночь рисовал. Как же на занятия пойдешь?
— Рисовал, папа. Ничего, пойду и на занятия,
— Можно взглянуть, что сделал?
— Конечно, посмотри.
— Это ее могила?
— Она давно умерла.
— Откуда тебе это известно, сын? Зачем хоронить свои грёзы? Трудно будет жить дальше.
— Мне и сейчас трудно. Невыносимо трудно жить без нее. Прости, не знаю, поймешь ли ты?
— Одно скажу, сын: напрасно ты ее хоронишь.
— Всему приходит конец, папа.
— Твоя воля, сын. Но скажу только, жаль девушку. Мы с мамой привыкли к ее живому взгляду с твоих картин.
— Отец, я правду говорю.
— Не знаю, Лео, не думаю. Звонил мужчина, сказал, чтобы ты по пути в университет заглянул.
— Звонил, говоришь?
— Да. Недавно. А что вздыхаешь так? Говори, -может, проблемы?
— Нет, ничего. Ничего серьезного. Надо собираться.
— Куда так рано? Еще успеешь позавтракать.
— Хорошо, ты грей завтрак. Я скоро приду.
— Сын, странно ты выглядишь сегодня и странно говоришь. Не нравится мне это, не нравится.
; ; ;
— Опаздываешь, юноша, — упрекнул Лео старик, встретив в переулке.
— По-моему, туда опаздывать не грешно...
— Микстура может терять свойства.
— Что же может потерять микстура, если у нее всего одно свойство?
— Да, да. Ты прав. У нее есть нужное тебе свойство. Ты же пробовал и путешествовал в прошлое. Ты же со своей конницей, человек сто... Спешил освободить дочерей... Правильно?
— Не отрицаю. Но ты жестокий старик: действие твоей микстуры прошло прежде, чем я успел хоть раз живьем встретиться с Ней.
— Не глаголь, юноша, с тобой не играют, а заключают пари. Но учти, все по-честному, по-джентльменски. Ничего темного, людского. Там тебе решать: спасти Анабеллу или сгнить сейчас в могиле.
— Это будет мое решение, правильно я понял?
— Правильно, юноша, никакого насилия. Выбор твой и выбирать тебе. Ну же, пошли, она скоро выйдет, или улизнет куда-нибудь. Женщины, по правде говоря, подобны нашему патриарху.
— О ком вы говорите? О каком патриархе?
— Потом поймешь, юноша, потом.
— Нет, загадочный вы старик, не желаете прояснять ничего. Находите меня, когда я сам желаю вас видеть.
— Работа у меня такая, находить желанных для моего хозяина.
— Тебе за это платят, что ли?
— Деньги — это забава рода человеческого. А плата для меня — быть должным рабом своего хозяина.
— Ну, старый, опять средневековье какое-то.
— Да, юноша, совсем не разбираетесь в миропорядке. Что века, прошлое, будущее. Можно вильнуть повсюду.
— Мне незачем вилять! Я верен в своих чувствах, и поступаю осознанно.
— Вот это и заставило нашего патриарха затеять игры с тобой. Ты успел взглянуть в очи дочерей, этих беззащитных ангелочков.
— Да, глядел. А на Анабеллу не успел. Слушай, старый, а где похоронены те ангелочки? Я что-то не разглядел их могилы, там, в Марселе.
Старичок хихикнул довольно, чувствуя что улов попал в сети.
— Тебе решать, тебе, юноша, будут у них могилы или нет. Успеешь — спасешь, не успеешь — душа твоя — плата за всё, — сказал старичок, и шагнул
вперед.
Лео двинулся за ним. Подошли к старому, полу развалившемуся дому. Старик приоткрыл скрипучую дверцу, пригласил Лео войти внутрь.
— И ты здесь живешь? — удивился Лео. — Если обиталище — зеркало души, то она у вас мрачная темная.
— Стараемся, стараемся приобрести, юноша.
— А разве души можно приобрести?
— Ну конечно, глупый ты малый, если в решающий момент интересуешься этим. Юноша, я уже говорю о чьей-то загубленной душе.
— Ты хочешь сказать...
— Да, юноша, да. Твоя душа — это суть твоя н вечные времена.
— И ты думаешь, что я продам свою душу за краткое время счастья?
— Нет времени, юноша, время — вещь ущерб неосознанная людским сознанием. Но это неважно, не склонен думать, я действую, во благо Верховного. А насчет души не зазнавайся, со всеми потрохам предложишь себя, когда час настанет. Раз Бог вселил в вас душу, думаете, можете действовать как Бог?
— Ну, старик, разговорился. По-божески действовать, не значит действовать как Бог. Мы частица, пылинка Божья. Да мне плевать на твои претензии на мою душу. Чахлая ты душонка, так долго на свете жил, а несешь ерунду. Если далее погибну от твоего зелья, это не будет означать, что я стану душу продать.
Старичок истерически захихикал, угомонился и сказал:
— Об этом лучше побеседуем в твоем прошлом, юноша. С верблюжьей изящностью пролезешь в ушко иголки, но будешь умолять за своих детей. Игра начата, слово за тобой. Вот микстура — тебе решать, выпить ее или нет.
— Красная она, как кровь.
— Она и есть твоя кровь, в ней кроется тайна времен.
— И ровно в полночь все сбудется ?
— Таков был уговор.
— Может это безумие, но Богом клянусь, знаю греховность моего поступка, либо время неотвратимо, либо суть бытия в только в настоящем. Я должен уйти в сновиденья, спасти ангелочков моих, Анабеллу... Боже помоги и прости...
И Лео выпил микстуру, поморщившись от отвращенья.
— Ну и молодцом, ну и орёл. Браво юноша. А сейчас спешите, спешите выполнить дальнейшую миссию свою.
— Какую еще миссию?
— Идите юноша, идите по проспекту в свой университет.
— Почему по проспекту. Прямой же ближе?
— Мы заранее договорились, что выпьешь микстуру, пройдешь по проспекту.
— Хватит, старик, прямой путь быстрей.
— Не губи меня, юноша. Все изменится, все вернется на крути своя.
— Какие круги? Что ты говоришь, старый? Обманул, что ли?
— Здесь нет обмана, череда событий должна произойти по намеченному.
— Хорошо, пройду. Глаголишь, как жертва. Зло злу, несдобровать и козлу.
— Удачного тебе страдания, юноша. Как демоны схватят тебя, я появлюсь, притащу в бездну мрака, станешь орудием против человека. Величие есть только там, где имеется великое преступление. Это не мои слова, эти слова предвестника зла.
— Понятно, о ком вы. Еще намного раньше сказали, что человек — человеку волк.
— Да, да, юноша, зло рождается в вас, и это поможет нам освободиться от рода человеческого.
— Я одно знаю — дьявол коварен в подробностях. Разве люди должны оправдываться перед кем бы то ни было, что они живут на земле. Разве не должны они лишь благодарить Господа?
«Люди, девочка ты с ангельскими чертами, должны знать, что земля, этот загон для всякой твари, изначально была моей вотчиной, пока те беспечные ангелы не начали развлекаться, брать в жены самых увлекательных из земного стада, то есть, твоих предков. Потом родились исполины, и начали терзать отчаявшееся стадо. Я заступился, научил людей защищаться, сражаться.
— И приучили их ко многим другим грехам, делая жизнь грешной. Дорого обошлась людям ваша помощь.
— Во вселенной все дорого. Вы должны были мен благодарить.
— За то, что исполины, уйдя в мир духов, терзают людей, проникая в их души, демонизируя, толкая их в твои объятия?
— У вас есть толика моего, и, конечно, ангельского. Так и будете жить, вечно страдая.
— Вы ставите себя наравне с Богом. Будто изначально все известно вам.
— Фанатизм в вере, уже не вера. Бог из хаоса, из моей вотчины, создал вселенную.
— Барышня милая, как мне не знать прошлое-буду-щее? Тысячелетие вперед, тысячелетие обратно — это как бросить взгляд направо, налево.
— Зная заранее, как я поступлю, зачем это вам?
— Я лишь любуюсь твоими поступками.
— Но вы уже признались, что любовь противоречит вашей сущности. Значит, это как любовь маньяка к своей жертве?
— Барышня, опять низменные человеческие пороки, темную сторону людской души, приписываешь моему вселенскому злу?
— Все вам известно, все ведомо, зачем любоваться моей скромной жизнью, ее развитием, распадом до ароматизированного состояния.
— Барышня. Хотя душа и в твоем образе, но я не слежу за жизнью твоего тела. Меня заманивает твоя душа. Она как свеча, хотел бы отобрать, но сейчас не время. И буду любоваться со злобным любопытством рождением, гибелью твоих близких, и страданием твоей души.
— Вы обрекаете на гибель не рожденных моих детей. Вы коварны и жестоки.
— Я наблюдаю. Не я гублю вас, а человеческое зло, людские пороки.
— И большая разница между Вашим и людским злом?
— Столько же, сколько между любовью Божественной и любовью ближнего.
— Божественная вечна.
— Ия вечен. А пробел Божий насчет людского стада надо заполнить. С первых секунд человек отпущен на волю в божью одухотворенную среду, но тянется обратно в мои объятия. И я помогаю человеку, толкая к пропасти. Я, как дамоклов меч над человечеством, как остережение его от собственного зла. А мир нынче погряз во вселенском шабаше зла. Вам, людям, Бог дал возможность выбора, указал путь к себе, что должно пройти через ваши сердца и вашу душу.
— Вы опять говорите о любви.
— Ио многом ином.
— Не знаю почему, но вы правду говорите. Я умоляю, после рождения дочерей, не чините им зла, отберите у меня жизнь, сожгите на костре, но отведите Ваше проклятие от моих будущих дочерей. Вы же не исполинская душонка, не то зло, с людской натурой, вы же великий, вселенский.
— Удивительно, удивительно, барышня, что Вы, восхваляя, обращаетесь ко мне, вселенскому злу, первичному хаосу, в чьи владения проник Господь, за помощью.
— Не о помощи прошу, а о не причинении зла. Помощи я буду у Бога просить, молить его об этом И Бог не жаждет моей гибели, его любовь — это моя любовь.
— Успокойся, барышня, сказанное лишь действие в намерении. Богу ведомо каждое моление, ему обращенное. Единственное, что не нарушу, это обещание помочь выкарабкаться тебе из зла бестелесного, исполинского, бесовского. И станешь на века светочем пути. Буду наблюдать. Побеседуем в далеком прошлом, может, в будущем.
— А как все узнаю?
— Зло познается. Пока что прощай...
Мрачный темный образ медленно растворился в воздухе. А Анабеллу будто будили:
«Анабелла, Анабелла, не упусти Лео, проснись, он уходит».
— Проснись, Анабелла, что с тобой. Ну, смешно, уснула на моем свадебном платье.
— Какое платье? О чем ты? Лия, что ты здесь делаешь. А где Лео?
— Да какой еще Лео? Сиди ровно, вот здесь, чуть-чуть надо подшить верх.
— Что подшивать? Зачем? А куда исчезла тень? Где Лео?
— Свихнулась ты, что ли? О чём говоришь?
— Но я... Но Лео... Боже мой, ничего не понимаю.
— Слушай, угомонись, подруга. Давай подправлю платье, мне его надевать в субботу. А ты собирайся встречать жениха. К вечеру обещал подъехать.
— Что-о? Да не пойду я. Это желание мамы, чтобы я вышла замуж за хорошего парня, чтобы выкинула из головы мысли о снах.
— И напрасно. Тебе решать, подруга. Я нашла своего Алешу, и в субботу под венец.
— Нет, не выйду, и все. Слушай, будто по мне сшито. Может, я выйду замуж за твоего Алёшу?
— Ишь, чего захотела! Алеша с ума сходит по мне. Ты чудная какая-то. Ко всему, кроме своих снов, относишься легковесно.
— Потому, что в жизни надо любить того, кто любим, и быть любимой.
— Опять перешла к дедовскому языку. Если проще, что это означает?
— Если проще, то я никого пока не люблю. То есть люблю всех, но не как избранного.
— Как скажешь, я удираю отсюда. Перед мамой сама оправдывайся. А то под горячую руку ещё получу.
— Ну пока-пока, подруга.
— Ты мое платье-то сними. Еще успеешь поносить. Через неделю после свадьбы одолжу.
— Слышь, Лия, кто-то сигналит. Неужто приехали? Давай, посмотрим.
— Да рано, может, за мной?
— Боже мой, Лия, смотри, смотри...
— Куда смотреть?
— Господи, Боже мой, это он, он...
— Что несешь то, кто, он?
— Говорю, он, он...
— Да что ты дрожишь? Скажи толком, он-то кто? О ком ты?
— Потом, потом, надо догнать его, догнать...
— Эй, подруга, подожди. А мое платье?.. Ты с ума сошла, что ли? Вот ненормальная...
Анабелла уже не слышала. Неслась в ее свадебном платье за удаляющимся Лео.
Она бежала, боясь, что он сядет в троллейбус и исчезнет.
Но, нет! Лео повернул к пешеходному переходу, перешел дорогу, и пошел к зданию университета. Анабелла была удивлена. Не могла же она не видеть его раньше. Она же учится рядом, в музыкальном. Лео вошел внутрь учебного корпуса, затем в аудиторию, подошел к друзьям, поздоровался.
Анабелла войдя в дверь, оглянулась. Ошарашенный ее одеянием вахтенный и слова не сказал, пропустил:
— Вы не знаете, кто тот парень, только что вошел? — спросила она вахтера.
— Эго Лео, с третьего курса. Они вон в той аудитории.
— Его Лео зовут? — с замиранием сердца спросила Анабелла.
— Да, я давно его знаю.
Анабелла направилась к аудитории. Уже прозвучал звонок, и все сидели на местах. Вошедший преподаватель, поздоровавшись и вынув из папки конспекты, начал было лекцию, когда в аудиторию вошла Анабелла. Огляделась вокруг, и, не отрывая взгляда, пошла к растерянному Лео, произнося:
— Я пришла, я нашла тебя...
— Это не обман, не видение? Правда, это ты?
— Да, я из твоих сновидений.
— Анабелла!..
И, не обращая внимания на окружающих, они обнялись. Преподаватель может, и хотел что-то сказать им, но, видя слезы необыкновенно красивой девушки в свадебном платье, и слезы своего студента, без звука вышел за остальными.
— Мы в той жизни были счастливы, да? — покоясь в объятиях Лео, тихо промолвила Анабелла.
— Да, я и в этой люблю тебя, люблю, больше жизни... Прости, прости, Анабелла.
— Любимый, милый, единственный, разве за любовь надо прощать? Я так долго искала тебя.
— А я уж потерял надежду, отчаялся, перешел грань, недозволенную человеку. Прости за безумный поступок. Я поддался соблазну, уговорам, чарам. Не понимая, что дьявол коварен в подробностях.
— О чем ты, Лео? Ты... влюблен в другую?
— Нет, и не думай об этом, разве я похож на разбрасывающегося чувствами? Хоть и во сне, но после твоих очей, твоих милых ушей, щечек и... души, как я мог влюбиться в другую!
— Шутишь, говоришь, но как-то грустно. Скажи, почему?
— Я проиграл пари, проиграл настоящее прошлому.
— Как... проиграл, скажи. Я не смогу жить без тебя.
— Не говори этого, любимая.
Отодвинув Анабеллу от себя, изумлялся ее красоте.
— А ты хорош! Где же твоя шевелюра, рыцарское одеяние?
— Ты чудная, божественная. Из-под венца сбежала, что ли?
— Нет, Подруга в субботу выходит замуж. Примеряли, поправляли. Пожалуйста, объясни причину своей грусти.
— Помнишь ли, во сне ты положила букет к моей могиле?
— Да, я видела это. Но в иной жизни.
—- По чужому умыслу времена переменились. Сбудется это в настоящем. В час отчаяния у могилы твоей прошлой жизни я поклялся спасти тебя, и вы-тил зелье, заключив пари с посланником дьявола. До полуночи мне дано время.
— Нет, любимый, нет! Чашу смерти подносит лишь смерть. Я не могу этому поверить.
— Да, Анабелла. Я пришел попрощаться с друзьями.
— Боже мой, Боже мой, что ты наделал! И думаешь, я смирюсь с этим? Если есть на свете так медленно убивающий яд, должно быть и противоядие. Пойдем, пока не поздно, поищем его.
Она в слезах, он в отчаянии, рука об руку вышли из аудитории под молчаливыми взглядами сокурсников, остолбеневших в замешательстве — как в такого тихоню, каким был Лео, могла влюбиться столь невиданная красавица, сбежав из-под венца.
На улице Лео поймал такси.
— Ко мне пойдем, хорошо, Анабелла? — спросил он.
— Сначала в церковь, — уверенно сказала Анабелла.
— Барышня, у вас свадьба, а вы вся в слезах, — хотел утешить водитель.
— Была у нас свадьба. И жизнь была иная. Вы станете нашим свидетелем? — вдруг предложила Анабелла.
— Принцесса, вы шутите, наверное. Странная у вас свадьба. Вы блещете, а жених, простите, в джинсах.
— А я его таким и похитила. Пожалуйста, соглашайтесь.
— Похитили? Ну и времена. Уже девушки похищают парней.
— Мы оплатим, пожалуйста...
— Вы это серьезно, что ли?
— Серьезнее не бывает.
— Никогда не был свидетелем на венчании. Даже не знаю.
— Вы уже были нашим свидетелем. Правда, в иные времена.
— Как это? Барышня, Вы что-то путаете. Но во-обще-то я... Я согласен. Если благи Ваши намерения.
— Разве другое написано на наших лицах?
— Я вижу лишь уныние жениха и слезы на твоем лице. А где радость венчания? Ну, все, все. Не надо слов. Уже приехали. Я иду с Вами.
— Спасибо, спасибо Вам огромное...
В церкви, куда перекрестившись, заходила пара, их встретил батюшка, по православному вознося крест. На просьбу о венчании он в раздумье посмотрел на них и, стал было объяснять традиции этого таинства, но, глядя своим мудрым взором на молодую чету, и найдя лишь смиренное желание их душ быть вместе в Божьем доме, согласился.
Пока батюшка вел венчание, у Анабеллы непрестанно текли слезы, а Лео был бледен и, сжимая ладонь любимой, утешал ее.
Счастливые в несчастии, по окончании церемонии, они вышли из церкви, поблагодарили таксиста, хотели заплатить ему, но тот отказался, чувствуя причастность к некой великой трагедии, перекрестившись, сел в такси и уехал.
Анабелла и Лео пошли по парку. Встречные глядели на них, изумляясь и удивляясь счастливой паре в слезах.
— Сейчас пойдем к нам. Я познакомлю с моими родителями, — сказал Лео.
— Сначала к нам, Лео. Отец наверняка уже дома.
— Мне неловко, ведь я разрушаю мечту твоих родителей о твоем счастье.
— Ты и есть мое счастье, Лео. А иллюзии всегда улетучиваются.
— Но ведь мы встретились и ты моя супруга во веки веков. Ты ангел-спаситель моей души.
— Встретились поздновато. Та бесовская сила наверняка торжествует сейчас, из мрака глядя на нас.
— Пусть глядит. Мы всегда были неразлучны. Наши души — нечто большее, чем наша память. Пойдем, любимый, пойдем к нам. Бог даст, отец найдет противоядие.
— Конечно, пойдем. Но, пожалуйста, объясни все спокойно. И, лучше, отцу. Не надо пугать обоих.
— Они поймут. Они меня любят. И этим, поверь, все сказано. Вот и наш двор. Папина машина. И родственники наши здесь. Думали, наверное, состоится обручение. Это их мама пригласила.
— Наверное, и парень здесь, с кем хотели тебя обручить.
— Нет, не думаю. Подруга моя не глупа и, надеюсь, выпроводила их.
Первой заметила пару Лия. Подошла, на ходу выговаривая:
— Ну, ты даешь, Анабелла. Тебе не стыдно прогуливаться в моем свадебном платье?
— Не сердись, подруга. Я не прогуливалась, а успела обвенчаться в этом платье. Так что оно для тебя будет удачным.
— Что-о?..
— Да, я нашла любимого из моих сновидений. Познакомься, это он, Лео.
— Здравствуй, Лео. Ты прости, иногда шутки Ана-беллы неудачны.
— Здравствуй, Лия. Но, она не шутит.
— Не шугит? Правда? Это не розыгрыш?
— Правда, мы недавно обвенчались.
— Вы меня дурой считаете, да? — окончательно обиделась Лия.
— Подруга, ты мне как сестра. Посмотри мне в глаза, и скажи, я когда-нибудь смогла бы над тобой так подшутить?
— Нет, никогда. Но... В твоих глазах слезы. Что случилось?
— Потом расскажу, Лия. А сейчас помоги объясниться с родителями.
— Я как в воду глядела. Знала, что-то не так. Позвонила, ну... твоему, тому...
— Спасибо, Лия. Я же говорила, Лео, что она умница.
Анабелла поцеловала Лию в щечку, и они вошли в подъезд дома.
Больше всех был удивлен брат Анабеллы, Алеша. Они с Лео учились на одном курсе, были приятелями, и никогда и речи не заходило о его сестре.
— Доченька, что ты творишь? Что на тебе за платье? — обрушилась на нее раздосадованная мать.
— Успокойся, мама. Успокойтесь, папа, брат, родные мои. И... прошу принять моего избранника, Лео. Мы обвенчались с ним и это навеки. Папа, прошу, не сердись на меня. Знаю, ты сейчас разочарован. Прости, пожалуйста, и помоги. Я нашла Лео, о котором твердила Вам с детства. Помнишь? Но, Лео... Он жертва посланника.
— Что за страшные вещи говоришь, дочь. Проходите, садитесь и объясните толком. И пойми, я просто желаю тебе счастья, и у меня никогда не промелькнуло б и тени разочарования в твоем выборе.
— Знаю, папа, родимый. Можно нам с Лео поговорить с тобой?
— Если надо, почему бы и нет. Пройдемте в твою комнату и поговорим.
Втроем вошли в комнату Анабеллы, присели и, после короткой паузы, отец спросил:
— Скажи, дочь, ты упомянула посланника. Что Лео его жертва. Как это понимать?
— Буквально, — подавленно произнес Лео. И подробно описал свою жизнь перед любимой и ее отцом. Ей казалось, что Лео пересказывает ее собственные сны. В конце она не выдержала и расплакалась.
— Успокойся, дочь, успокойся. Это все уму не постижимо. Если бы не было твоих рассказов о снах, я сейчас ни за что не поверил бы Лео. Но... надо поверить в этот кошмар. А сейчас, ради блага всех, не стоит распространяться об этом. Лео, ты сумасшедший, если считал жизнь иллюзией.
— Папа, он же за меня.
— За тебя, да, но за тебя прошлую. Это происки нечистой силы. В божественной среде есть и зияющие пустоты, обители темных сил. Наверняка Лео, в прошлом или настоящем, сильно задел их посланника, и они мстят. Бог не допускает этого, ставя человека перед выбором и зная, что выбор за человеком, но они заманивают в свою ловушку, куда и попался Лео. Наверняка, рано или поздно, вы встретились бы. Это не тебя пригласил Алеша на день рождения?
— Да, в воскресенье. Я наверняка пришел бы.
— Вот видите, через пару дней, вы бы встретились. На ничтожно малую долю нечистый опередил вас, и это становится судьбой. Его ловушка вне временных преград. Человек ограничен в пространстве жизнью, памятью и заложенное Господом Богом в его душу должен познать сам. Так что, не так уж свободен человек. А для нечистого — перекати-поле. Оно есть тление. Оно и есть лицо смерти.
— Папа, родимый, должен же быть выход! Неужели все так безнадежно? Неужели нет спасенья?
— Спасенье в Божьих руках. Духовные муки и переживания не надо оправдывать телесными испытаниями. Знаю, нужно, что-нибудь предпринять. Вы посидите, поговорите, а мне надо позвонить в клинику и еще кое-куда.
Отец вышел. Они остались одни. Он — в отчаянии, она — в беспомощности отвести дамоклов меч от любимого, вся в слезах гладила его кудри. Он, подавленный собственной опрометчивостью, от счастья, обретенного в час несчастья, не зная, что сказать, молча обнял ее, прижав к груди, и сказал тихо:
— Я увидел могилу. В душе сломалось что-то святое. Безумно страшно стало от того, что расстанусь с тобой и в сновидениях. Может, и остался бы с этими страданиями, но увидел новые испытания. В сновидениях, в прошлом, или будущем, нависла над дочерями угроза. И потому уступил, заключил пари с посланником или его подручным, безобразным тем старичком.
— Скажи, Лео, как он выглядел?
— Худой, горбатый, лысый. Пахнул болотной тиной.
— Горбатый, говоришь?
— Да, и слегка картавил.
— Я знаю, я видела его в моих снах.
— Знаешь его?
— В моих снах он был палачом. Ты не успел спасти меня. Ты сжег его дом и обезглавил. Потому он вернулся в действительность, чтобы отомстить тебе.
— Он лишь орудие иного, неимоверно большего зла. И не ему дано сгубить меня. Анабелла, расскажи, как ты жила эти годы?
— С твоим образом в душе и жила. Я так долго молилась Господу, впав в замешательство от однообразных снов. Уже после женитьбы с тем парнем, побывала в церкви. Когда вышла, на бульваре, не знаю как, внезапно подскочил старичок, подходящий под твое описание, сказал страшные слова. Что мол, поздравляет меня. Правда, так и выразился: «Правильно делаешь, что отрекаешься от сновидений, от Лео». Сказал и ушел. Я стояла в оцепенении, ничего не понимая. А когда опомнилась, он исчез. Я растерялась. Откуда мог незнакомый старик знать о моих снах, о мечтах? После приснились очаровательные близняшки. И будто отдалила я их от себя.
— Значит, они и тебе приснились?
— Да, с косичками, светлые, в твоих объятиях... Так радовалась... А просыпалась вся в слезах. Ужасно хотелось иметь таких деток рядом. Но как, не выйдя замуж? И вот, все обернулось так. Ты не представляешь, что я почувствовала тогда, увидев тебя из окна. А ты, а ты... говоришь обречен...
— Не плачь, не плачь, Анабелла. Я же не сказал, что умираю. Если бы он захотел умертвить меня, сделал бы это уже в первый раз, когда я попробовал его зелье и видел близняшек. Но они не были радостными, как говоришь ты. Была какая-то жуткая, средневековая обстановка. Одежды странные. Они были одни, в отчаянии. В глухомани, никого рядом. Я был около них. но они не видели и не слышали меня. Я орал во весь голос, чтобы они пришли ко мне. Весь ужас был в том. что я не смог больше приблизиться к ним. Когда очнулся, старичка уже не было рядом. Я лежал на газоне, и люди, из-за моих криков принявшие меня за пьяного, сторонились. Потом на мои расспросы о том, почему дети были одни, старик лишь ухмыльнулся гадкой своей ухмылкой, заманивая меня в ловушку. Я потребовал прояснить хотя бы вскользь моё прошлое. Он уступил. Я глотнул пару капель эликсира и... увидел тебя в заточении, обвиненную в колдовстве. Ужаснее всего было то, что обвиняли и малышей. Я побывал в далеком прошлом. Причина всего заключалась в отпрыске графа, безнадежно влюбленном в тебя. А ты, замужняя женщина, отвергла его домогательства. Это и явилось причиной мести. И всегда, всегда я опаздывал спасти тебя, детей...
— Не знаю, любимый, не знаю... У нас еще будут дети. Мой папа искусный врач. Ему ведомо многое. Он поможет, мы выкарабкаемся из этой бездны.
— Вряд ли. Старик выглядел торжествующим.
Вошел отец Анабеллы, Иероним с сыном.
— Вы нашли старика, да? — спросила Анабелла.
— Мы были в той развалюхе, на которую указал Лео. Но его там не было. Вошли внутрь. Все выглядело мрачно. На столе нашли записку, адресованную Лео.
— И что там написано, папа?
— Пускай Лео прочтет. Адресовано ему.
Лео взял конверт, раскрыл и прочел:
«Ну, как тебе пари, юноша? Наверняка, сожалеешь о сотворенном. Учти, любое противоядие сулит тебе неминуемую смерть. И уж точно не будет возврату в прошлое. До моего торжества еще далеко и многое еще предстоит тебе испытать. Ты будешь сражен, и связь времен прервется. Заранее желаю тебе приятного сна и шествия в нашу вотчину. Полночь впереди...»
— Кошмар, бред неслыханный, — нарушил безмолвие отец Анабеллы. — Медлить нельзя, Лео, надо сообщить твоим родителям. Алеша довезет вас, поезжай с дочкой. А мне нужно выяснить одну очень важную вещь. Ну, не медлите, поезжайте. Он же указал — полночь. До неё много надо успеть.
— Да, я только переоденусь, сниму свадебное платье.
Вышли из комнаты Анабеллы. Вскоре и она появилась.
— Ну, что, мы идем?
— Да, идите... Скажи, Лео, как ты себя чувствуешь? Произошли ли какие-то изменения после принятия зелья?
— Как будто никаких. Правда, странновато в душе. Посланник провел вокруг пальца — чувство времени стало абсолютно иным.
— Чувство времени?..
— Время ускользает слишком быстро. Кажется, единственное, что остается — нырнуть в его бездну и исчезнуть. Океан, поглощающий все и вся. Сознание — щепка в его волнах. Отчаявшись, я и решил нырнуть в бездну.
— Безумный поступок. Ты все же не щепка, и нужно тебя удержать. Ну, идите же, время бесценно.
В указанном месте Алеша остановил машину. Лео и Анабелла вышли. А он с отцом поехал в клинику.
Родителей дома не было. Анабелла вошла в комнату Лео, изумленно глядя на развешанные по стенам свои портреты в чуждых средневековых одеждах.
— Удивительно, ты даже приметил родинку на моей шее, — впечатленная увиденным произнесла она. — Но это безумие невообразимое — наяву увидеть перерождение. Неужели сны это единственная связь времен?
— Сновидение есть азбука души. Не доросли в телесной оболочке до того, чтобы прочесть его.
— Наверное, любимый. Я так долго не придавала чачение снам. Но я... Но ты... Я не смогу без тебя...
— Не печалься, любимая. Я всегда был предан на-а любви и... буду предан.
Анабелла расплакалась. Лео обнял ее, начал целовать её щечки, все в слезах, губы, глаза... В пылу безрассудства поддаваясь любовной страсти, душой и телом сливаясь в единое, Божественное, наслаждаясь высшим проявлением познания.
Много времени спустя, когда пили чай со сладостями, пришли мать и отец Лео. Мать, как увидела Анабеллу, перекрестилась и выговорила как молитву:
— Ты есть в действительности, доченька? Благослови Господь образ твой и твоих родителей, что вырастили тебя.
Она подошла и поцеловала Анабеллу в лоб. Растроганная Анабелла поблагодарила родителей возлюбленного и призналась, что они обвенчались.
— Доченька, а почему о такой радости говоришь в слезах? — удивилась мать. Вместо ответа Анабелла безудержно расплакалась.
— У меня проблемы, мама, и большие, — сказал Лео.
— И видно немалые, если девушка плачет непрестанно?
— Может, ещё поправимо, мама. Прошу, постарайтесь не волноваться. Проблемы с моим здоровьем.
— Что это значит, сынок? Ты ведь здоров? Не пугай нас, скажи, что с тобой?
— Я отравлен, мама. И это серьезно. Поймите, от волнений и переживаний толку мало. И, если честно, я заключил пари с нечистым. Все взаимосвязано: мое возвращение, поведение. Я втянулся в игру нечистого.
Отец и мать долго не хотели верить в случившееся. Но слезы Анабеллы, серьёзность сына не оставили им никаких сомнений. Мать зарыдала, обнимая сына Отцу дали капли от сердца. Услышанное ими был чудовищным, несправедливым. Приехали родители Анабеллы. Отец ее, Иероним, привез обнадеживающую весть.
— У нас в лаборатории расшифровали формулу яда, — сказал он. — Есть противоядие. Мы пару лет назад сталкивались с аналогичным ядом. Парень был молодой, сделали переливание, но он умер через неделю от побочных явлений.
Всех охватило уныние. Доктор тоже не видел выхода из создавшегося положения, кроме госпитализации и скорейшего переливания крови. Для этого он организовал передвижную лабораторию и его коллеги врачи, уже были готовы подключить Лео к аппарату переливания крови. Ждали только указания.
Несмотря на сопротивление, Иероним, следуя врачебной этике, убедил слабеющего Лео, и его подключили к аппарату в его комнате.
— А как умер тот парень? — спросила Анабелла отца, отведя его в сторонку.
— Умер внезапно. Родители не допустили вскрытия тела. Это была просьба сына. Через пару дней получили странное письмо. Отец прочел его сам, не давая супруге, а вечером, взяв лопату, ничего не объясняя, ушел. Вернулся утром, весь седой и умом тронутый. В психиатрической больнице не шумел, не буйствовал, ничего не говорил и его выписали.
— Папа, а нельзя ли их найти и попробовать подробно расспросить.
— Для этого надо найти их, дочка. Мы постараемся. Сначала нужно побеседовать с батюшкой. Бог должен указывать путь нам, грешным. Батюшка более осведомлен о кознях нечистой силы и способах сопротивления ей.
— А мне что делать? — спросил подошедший Алёша.
— Сынок, подожди, скоро вместе войдем.
— Папа, я пойду к Лео, — сказала Анабелла.
— Дочь, мы сделаем, все, что можно. Но, ты держись.
— Папа, родимый, мне не за что цепляться. Моя надежда — это вы с братом. Решается и моя судьба. Я не проживу без Лео.
— Мы постараемся. Иди к матери Лео, поддерживай ее, обнадеживай.
— Папа, а есть... надежда?
— Я бы не обнадеживал зря. Иди, иди...
Лео, лежа под капельницей, беседовал с родственниками. Анабелла подошла, и они посторонились, давая присесть рядышком.
— Анабелла, какими они были, наши дочери? — спросил Лео.
— Какими?.. Близняшки, с длинными косичками. Два ангела.
— В каких одеждах?
— Каких?.. Боже мой, у нас были старинные, а у них, да, у них современные.
— Я об этом долго думал раньше. И сейчас понял.
— Что понял, любимый?
— Что Бог подавал знаки — они должны родиться сейчас.
— Ты уверен? Ты думаешь...
— Да, должны родиться от нынешней нашей любви. И понимаешь, что это значит?
— Что?..
— Что бы со мной ни случилось, ты их родишь.
— Любимый, не говори так, я не смогу без тебя, не смогу.
— А я никуда и не собираюсь. Пари проиграл, а игра пока не закончена. Всякое может случиться, но ты должна родить.
— Сынок, — сквозь слезы сказала мать Лео. — Позвони сестре, пожалуйста.
— Надо позвонить. Набери номер, мама.
Мать принесла телефон, набрала номер и передала трубку. На том конце провода, из-за океана, еще была полночь но, сестра на голос брата реагировала радостно.
— Как вы там поживаете? Давно не созванивались.
Поговорили обо всём. Мать взяла трубку.
— Здравствуй, дочка, — сказала она.
— Мама? А что с голосом?
— Доченька, прости, но я должна сообщить тебе очень плохую весть.
— Мама... что-то с папой?
— Нет... попрощайся, дочка, с Лео.
— Попрощаться? С Лео? О чём ты, мама?
— Пожалуйста, попрощайся. Увидеть его уже не успеешь.
Мать передала трубку Лео.
— Лео, брат, о чем говорит мама? — в истерике закричала сестра.
— Успокойся, сестренка, успокойся... Пойми, пожалуйста, нужно попрощаться.
— Брат, родной, не верю, не хочу слышать об этом. Я утром похлопочу о визе, прилечу. Слышишь?
— Слышу, сестренка. Но, пойми, мы больше не встретимся. Целуй племяшку, зятя и... прощай.
— Что ты делаешь, брат, не надо, не надо...
— Сестренка, я тебя люблю, очень люблю... прощай.
Лео отдал трубку матери, и та пошла в другую комнату, еще долго беседуя с дочерью.
Час за часом Лео ослабевал. Он попросил остаться на время вдвоем с Анабеллой.
— Анабелла, любимая, я прошу, ради наших дочерей, будь бдительна. Не поддавайся уговорам, соблазну дьявола. Мои родители помогут тебе.
— Ты не уйдешь, Лео, не уйдешь. Бог даст, я рожу наших дочерей, и мы будем счастливы. Пожалуйста, Лео, выпей все те лекарства, что дают врачи, и держись, сопротивляйся.
Дав указания дежурившим у постели Лео врачам, Иероним подозвал сына.
— Куда-то собираешься? — спросил Алеша.
— Да, сынок, поедем вместе. Время смерти и судьба Лео лишь в разгадке замысла дьявола. Не знаю, как, но надо попробовать разгадать эту тайну.
— Отец, а разве дано угадать замысел потустороннего?
— Возможно. Но здесь иное. Остерегаться нужно, сынок, с Божьим словом, с молитвами. Зло возникло из небытия, дало возможность найти друг друга любящей паре и устроило казнь не останавливаясь ни перед чем. Сынок, есть у тебя надежные друзья?
— Конечно, есть, отец. А чем помогут мои друзья?
— Помогут, еще как. Если Бог даст, мы поможем Лео. Но эстафета битвы со злом перейдет к тебе. И, наверняка, на долгие времена.
— Какие ещё времена?
— На будущие твои перерождения, в иных витках спирали времени. А времени сейчас как раз не хватает. Малый срок дан для выбора. Лео когда-то сделал свой выбор за что и расплачивается веками. Добро ограничено жизненным пространством, оно как светило, вспыхивает и гаснет, а зло, как мрак, постоянно.
— Отец, ты пугаешь меня. Неужели всё так серьёзно?
— Более чем, сынок.
— Но ты говоришь, что молитвами покаяния можно ограничить власть зла. Может, посоветоваться с батюшкой?
— Заводи машину, съездим в одно место, а потом к батюшке. И учти, зло ходит в облике людском. Бог не охотится за злом, а оберегает от него. Если у людей в душе любовь, и Бог, заглядывая туда, принимает всю глубину раскаяния человека, то у нечистого отсутствует душа, любовь. И зачем Богу заглядывать в пустое место. Тем более, в человеческом облике зло может раскаиваться усерднее людей, притворяясь добродетелью. Это вечный водоворот бытия. Нельзя от него уйти. Человек — сгусток духовного и материального, саморазвивающийся и самодостаточный.
— Значит, все произошедшее действительно?
— А ты ещё сомневаешься?
— И когда-нибудь я смогу заново родиться и вспомнить мою жизнь? А вас всех не будет рядом?
— Не будет. Но, будут другие, сынок.
— Тогда я сомневаюсь. Да, я просто в ужасе. Не хочу я такую благодать.
— Это вовсе не благодать, сынок. Это осознанная жертвенность ради ближнего.
— Отец, мне трудно осознать всё это. Я не знаю.
— Учти, жизнь твоей сестры, её будущих детей, во многом и в наших руках.
— Каких еще детей, папа, она ведь замуж-то не вышла.
— Она замужем для небес. Твоя сестра обвенчана с Лео.
— Что надо делать, отец? Ты упоминал друзей. Зачем они?
— Нужно, чтобы твои они помогли вскрыть могилу парня, умершего от яда.
— Ты это серьезно? Сегодня ты говоришь ошеломляющие вещи, папа. Ты сам-то осознаешь всю серьезность этого поступка?
— Осознаю. Но нам необходимо проверить расположение его тела.
— Что с могло с мёртвым случиться?
— Ты даже не можешь себе представить.
— Ладно, мы подъезжаем к его дому.
Алеша остановил легковушку на обочине, и они вошли в подъезд. Алеша несколько раз нажал на кнопку звонка. Наконец, угасший женский голосок спросил, кто они и что нужно. Услышав фамилию знаменитого доктора, дверь приоткрыли и на пороге появилась седая женщина.
— Можно побеседовать с вашим супругом? — спросил Иероним.
— А о чем Вы хотите его спросить?
— Знаете, наш сын сейчас находится в такой же ситуации, в какой был Ваш.
— Сожалею, но мой муж вряд ли чем поможет. Что Вас интересует? Что происходило в ту ночь?
— Не только. Если возможно, всё, и поподробнее.
— Понимаю. Проходите на кухню. Мужа лучше не тревожить. Он до сих пор не может оправиться от случившегося.
— Пожалуйста, если можно, расскажите всё.
— Вы садитесь, садитесь. Мало что можно рассказать. На седьмой день после смерти сына мы с супругом зашли в церковь, и хотя она осуждает самоубийц, поставили свечки. Они постоянно гасли. Будто Бог давал знаки. Батюшка прочёл молитву за упокой души сына, а в полночь мужу позвонили. Он, ничего не говоря, взял лопату и ушёл. Вернулся к утру абсолютно поседевший, изменившийся, и до сегодняшнего дня произнёс одну-единственную фразу: нашего сына похоронили заживо.
— Боже упаси, Боже упаси... — Иероним перекрестился, поблагодарил женщину и, выходя от неё, задал последний вопрос:
— Скажите, у Вашего сына, Царствие ему небесное, была любимая девушка?
— Он постоянно говорил, что она является ему во снах. Но толком мы ничего не смогли узнать. Ну, Бог в помощь вашей беде. Прощайте. — Женщина закрыла дверь.
— Возвращаемся обратно, отец? — спросил Алеша.
— Возвращаемся. Заводи, поехали. От греха подальше. Надо идти в храм. Нужно успеть, пока вечерняя служба не закончилась.
— Значит, в церковь?
— Да, пока батюшка не ушел. Я там останусь, а ты возвращайся. Будь рядом с сестрой. Да загляни к матери или позвони ей. Ничего не говори о нашей беседе. Останови здесь.
Алеша продолжил свой путь. Иероним перекрестился у входа в церковь, зажег свечку, выслушал проповедь отца Михаила, когда она закончилась, подошел, поздоровался, и они уединились.
— Что-то важное привело тебя в Божий дом? — спросил отец Михаил.
— Очень важное, — задумчиво произнес Иероним, и вкратце изложил обстоятельства, а когда закончил, воцарилось молчание.
— Сын мой, — сказал с глубоким вздохом отец Михаил. — Тяжелы козни дьявольские, очень тяжелы. Если всё услышанное здесь мною правда, то он свою дьявольскую игру затеял давно, и чтобы вы не предпринимали, он учтет даже ваши желания. Скорее всего, это бесы сыграли на руку вселенскому злу. Надо быть начеку, нельзя обрекать душу юноши на вечные муки. Со злом невозможно бороться большей злостью, обманом. В этой бесовской круговерти у человека и земное время ограничено, и пространство, и возможности действия, так как человек не сможет перемещаться во времени, а нечистый возникает внезапно и удаляется в безвременное пространство.
— Но как же быть, отец Михаил, если наши помыслы чисты и справедливы.
— В Божественной архитектуре времен, человеку, носящему образ Его, указано место и назначение. Обман, месть — это орудие нечистого и вы можете его оружием поразить только тень, не более того. Все людские изощрения в подражании злу, как песчинка против пустыни. Душу можно сохранить только с Божьей помощью. Не надо создавать зазоров в ваших помыслах, щель для проникновения в душу черной мессы. Это губительно, отпадёте от древа жизни как осенний лист, и не будет покоя для вас в вечности, как тому юноше, о ком вы рассказали, и вашей дочери. Приведите юношу в Божий дом. У креста душа будет в покое, в чистилище, пред вратами Царствия небесного.
— Но должен же быть выход из теперешней ситуации, отец Михаил.
— По-божески, одна дорога. Иные пути ведут в пропасть. Я приму покаяние юноши, приду позже, а сейчас мне надо отлучиться, мой друг юности, Иероним.
Иероним вышел из церкви и пошел к трассе, чтобы поймать такси. Стоял недолго, и вдруг кто-то коснулся плеча. Обернувшись, Иероним увидел человека в черном монашеском одеянии, бесстрастным взглядом глядевшим под ноги.
— Простите, — вежливо произнес он, — отец Михаил попросил Вас срочно вернуться.
— Отец Михаил? Но он хотел позже приехать.
— Да, да, позже. Он должен сообщить Вам что-то очень важное. И ждет Вас в своей обители.
— В какой еще обители? Он же был в церкви.
— Да, да, милейший. Обитель рядом, я покажу путь.
Иероним, удивленный таким быстрым перемещением отца Михаила, без слов пошел за монахом. Почти рядом с церковью монах приоткрыл незаметную дверцу в стене. Когда вошли внутрь, Иероним почувствовал странный запах — хвойный, кладбищенско - мертвенный. Но, более всего удивило то, что это было вовсе не здание, так как, взглянув вверх, он увидел синий небосвод, безобразно искривлённый месяц. Хотя было светло, но солнышко куда-то подевалось. Подошли ещё к одной двери.
— Подождите здесь, мы дадим знать о вас.
Монах исчез за дверью. Иероним не успел оглянуться, как опять кто-то коснулся плеча.
— К сожалению, отца Михаила нет, Вас примет настоятель нашей обители.
— О чем ты говоришь, монах? И вообще, здесь что, монастырь что ли? И как он может так быстро перемещаться то в монастырь, то еще куда-то? Может объяснишь?
— Всем по грехам, всем по грехам, милейший.
— Каким ещё грехам? И что это за обращение — милейший...
— Да, да, простите, простите. Так как Ваш вопрос довольно щепетильный, его в силе решить только верховный владыка блаженнейшей нашей обители.
— Да, что за обитель такая? Всю жизнь прожил в этом городе, и не слышал ни о какой обители. И о каком щепетильном деле вы говорите? Когда, интересно, успел отец Михаил распространиться о нашей беседе?
— Слово озвучено, услышано в пространстве, милейший.
— Хватить мудрить, монах, у меня времени нет, слушать Ваши измышления. И вообще, неприлично приглашать человека и уходить.
— Да, да, неэтично. Наш владыка всё уладит, и всё образуется. Он скоро примет Вас, он соскучился по беседам с Вами.
— Соскучился? Но я никогда не беседовал ни с каким владыкой.
Истеричное хихиканье монаха прервало слова Иеронима, затем он снова заговорил вежливо.
— Да, да. Человеческая память слаба. Редко кто из вас пробуждается из сонного состояния.
— Слушай, монах, куда же ты меня ведешь по этим коридорам? Почему же я не помню такого здания?
— Да, да. Постепенно вернется память. Мы, слуги нашего владыки, не должны допустить оплошности и привести к нему должника в беспамятстве. Это отвратительно. Это вызовет гнев нашего владыки.
— Слушай, монах, это уж слишком. Я возмущён. Лучше выведи меня отсюда.
— Очень хорошо, что возмущены. Это обрадует нашего владыку.
— Ну, ты и наглец, ну и нахал. И владыка, или кто там, тоже не лучше. Ну и церковная крыса...
Не успел он закончить фразу, как из мрака появилось видение: человек, внешне похожий на Иеронима в церковном одеянии и... Анабелла, в странном одеянии, на коленях, в слезах. Огромный зал полон народу, освещенные факелами нечёткие лица. Было похоже на средневековое судилище. И Анабелла, стоя перед его двойником, умоляла о пощаде. Его двойник проклинал, грозил ей геенной огненной, горящими углями, которые будут сыпаться на ее голову, говоря, что спасение ее души в признании в колдовстве. Анабелла клялась Богоматерью, что она с дочерями не колдунья. Но инквизитор, двойник Иеронима, не унимался, доказывая почтенному суду, что Анабеллу с дочерьми нужно сжечь на костре в назидание другим, и что ее она околдовала, обрекла на страдания сына почтенного графа, единственного наследника.
Не веря своим глазам, не веря услышанному, но нутром чувствуя, что он и инквизитор — единое целое: интонации, выражения — всё одно и то же, Иероним пришел в ужас. Но почему, зачем обвинять собственную дочь?!
— Анабелла! Дочь! Встань, встань, быстрее... — закричал он, но Анабелла не слышала. Ее молящее лицо обращено к инквизитору, мрачному, бессердечному.
Двойственное чувство не давало Иерониму сосредоточиться, сковывало волю. Но, собравшись, в ярости хотел схватить инквизитора, но, почему-то все попытки заканчивались промахами, все яростные удары его скользили, просачивались сквозь инквизитора.
И самое страшное — никто его не замечал, кроме огромного, непонятной породы пса, который лаял непрерывно. Сердце разрывалось от страданий дочери. Обессиленный, смотрел он, как его двойник убивает последнюю надежду Анабеллы.
— Дочка, до..очь! — заорал он опять, и хотел обнять ее, но она отдалялась от него. В отчаянии Иероним начал рыдать, вцепившись в собственные волосы. Почему-то все умолкли, даже противная собака перестала лаять. Сквозь факельный свет поднялся граф и начал говорить. Окончательно обескуражило то, что и он был точной копией Иеронима, и... противная, с отвратительными клыками собака также была похожа на него. Привели в ужас слова графа, который велел сжечь Анабеллу и дочерей на костре за то, что не признается. В отчаянии Анабелла обратилась к графу:
— Всемилостивый граф! Я виновна, виновна, я околдовала своей красотой Вашего сына. Сожгите, пожалуйста, сожгите меня. Но, умоляю, дочери мои здесь не причем. И они вовсе не мои дочери. Я их украла с помощью колдовства у бедной крестьянки.
И мой муж не знает об этом. Я умоляю Вас, я знаю, что Вы великодушны. Верните дочерей моему супругу, который сейчас со своим отрядом освобождает Святую землю. Умоляю Вас...
— Так и быть! — торжествуя, прорычал граф. — Её в темницу и на следующей неделе сжечь на костре, а дочерей помиловать.
Охранники вцепились в руки Анабеллы, подняли ее и увели. Прикрыв глаза ладонями, чтобы более не видеть страданий дочери, Иероним рыдая, прошептал:
— Боже мой, Боже, почему, всё зло в одном моём облике?
И в тот же миг возобновился шум проезжающих машин, и запах хвои исчез, солнышко пригрело. Он приоткрыл глаза, — стоит на улице, рядом тот же монах, глаза скрыты под черным капюшоном:
— Вы и есть зло, милейший Иероним, — тихо сказал монах.
— Но я... но я никогда никому не причинил зла, — оправдывался Иероним.
— Так Вы пойдете к владыке нашему?
— Владыке? Значит, выбор за мной?
— Выбор всегда за людьми. Вы призвали Бога, он вернул Вас на Божий свет. Хотите узнать прошлое, Вашу истинную сущность, милости просим.
— Моё прошлое? Я Вам не верю.
— Вы узрели лишь крупицу Вашего прошлого.
— Хорошо, хорошо. Пойдемте к владыке, побеседуем.
— Смелее стали, Иероним. В былые времена струсили бы, увильнули. Ну, пойдемте.
Тем же путем вошли в калитку, прошли через те же коридоры. Монах дрожащими руками приоткрыл дверь с зеленой обивкой, и Иероним вошел.
За большим канцелярским столом сидел интеллигентный на вид, лысоватый, в поношенном костюме, чисто выбритый, с карими глазами мужчина лет пятидесяти.
— Значит, Вы и есть владыка? — спросил Иероним.
— Да, Иероним, садись, садись, побеседуем. — Оторвавшись от каких-то бумаг, сказал он.
— Простите, а где присесть?
— Где присесть? М-да, мои рабы и не думали, что кто-то сможет сидеть в моём присутствии. Но я распоряжусь.
В тот же миг дверь отворилась, вошел монах, неся в руках огромный, то ли стул, то ли подобие его. Поставил у края стола и повалился лицом в пол, причитая при этом:
— Простите, сир, простите великодушно.
— Встань и стой, — рявкнул на него владыка, и обратившись к Иерониму:
— Садитесь, садитесь.
— Что-то оно странное и совсем не похоже на стул, — сказал Иероним, стараясь присесть.
— Да, не похоже. Это гильотина из твоего прошлого. Времена изменились, и за ненадобностью, мои рабы используют его как стул. Люди совсем одурели — уже не обезглавливают, не сжигают. — И, обернувшись опять к монаху:
— Что за список грешников мне подсунули? Более грешных не нашли, что ли? Или разучились толкать людей к большему греху?
— Простите, сир, простите, — и монах опять повалился лицом в пол.
— Ищите достойных, а эти мелкие душонки — в чистилище. Бесконечная вереница серых. Пусть мучится с ними подаривший им жизнь.
Монах быстро встал, схватил список и исчез.
— Значит, грешники попадают сюда? — спросил Иероним.
— Да, ко мне, туда, Иероним. И ты нёс там свою ношу. Миссия на земле закончится с твоей жизнью. Выполнишь намеченное и вернёшься сюда вместо меня сортировщиком душонок.
— А зачем Вам грешные души?
— Энергия зла, тем более душевная, сравнима лишь со вспыхнувшей звездой.
— Это выбор или предопределение?
— И то, и другое, начертано судьбой.
— И Вы вершите судьбы грешников?
— Вершат в суде. Я, милейший Иероним, лишь сортировщик. Устаю и очень. Знаешь, почему?
— И почему же?
— Да, дружище, живешь как праведник. Знаешь, устаю от людского непостоянства. Вот, к примеру, свинья с виной отпадает и не хочет гореть, а как сбросит свою телесную шкуру, то веди ее к райским вратам. Мелкий чинуша, гонявший стариков по коридорам власти, отбиравший последнюю копейку у обреченного, и потом, толкает его в бездну отчаяния. Эти гады так развратили всё и вся, что даже нам тяжело найти среди живущих светлую душу, чтобы погубить её силком и с наслаждением. Подлые душонки свои хотят сохранить на вечные времена. Вот и я говорю, что люди в массе своей тянутся: одни — к трудному и праведному, другие — к приятному, но грешному. Ну, а если грешник, то уступи душонку. А он, подлец, к Богу тянется, к свету, к спасению. Вспоминает даже, как единственный раз в жизни кусок мяса швырнул бродячей собаке. И Бог милует его, в той собачьей шкуре на земле, чтобы чувствовал, скотина, свою собачью участь. А такие великие грешники, как ты, Иероним, предавшие и отрекшиеся от близких, очень и очень редки. И так приятно с тобой побеседовать.
— Ио чем же будем мы беседовать, душа твоя нечистая?
— Нет у меня души, Иероним, в твоем христианском понимании. Души у вас, у людей. Проживешь земную жизнь, продашь и предашь ещё раз собственную дочь, своего зятя, и постигнув путь телесного небытия, станешь гнать табуны грешников к вратам ада.
— Я скорее помолюсь Богу, чтобы он истребил меня, чем стану дурно думать о дочери.
— Да, Бог, наверняка ошибся, сделав человека по своему образу и подобию, пожертвовав собственным сыном. Люди осознали себя сынами Божьими, но редко кто старается быть Божественным. Кичатся в своей сонной действительности. И надо же было, во всей вселенной он выбрал именно людей, низвергнув ангела света, нашего вечного хозяина с небес, на уровень грешного человечка. Но, Иероним, вы, люди, более грешные, а тянетесь к Богу.
— Правильно, тянемся. А вас-то Бог сбросил на эту грешную землю. Далее-то куда?
— Туда же, туда, Иероним, куда и твой путь. Нынче образ твой естественен, а мне больно, очень больно.
— Отчего же тебе может быть больно. Неужто отголоски ангельского остались?
— Все грешны, Иероним. Иногда и мы грешим добротой. Всегда больно, когда примешь облик человека. Копытца-то не снимешь. Я и мой хозяин очень гордимся твоими былыми заслугами. Мы даже не представляем, чем ты удивишь нас на этот раз.
— И чем же?
— Конечно же, изысканной подлостью, предательством в человеческом понятии, так как человеческое зло безгранично, Иероним. Имя моё — легион, но и твое имя не единственно. Это ваше обиталище, но вы в безумии сможете истребить его. Нас Бог изгнал с небес в этот загон, но мы и не помышляем взрывать земной шар. Ты прав, Бог вам защита, но мы извратим суть вашей действительности.
— Я не знаю ни о каких моих прошлых подлостях, но скажу тебе, козья твоя рожа, что Бог мне судья всегда и вовеки, а еще моя совесть. Так что, тварь ты козьеногая, слабость мою, страх мой о дочери, не восприми как покорность. Бог смилостивился, подарив мне дочь. Она — смысл и суть моей жизни. Да, много раз возникала твоя рожа в моих снах. Ты издевался надо мной, причиняя зло Анабелле, заставляя просыпаться в холодном поту. Может твои бредни и имеют почву, может я и погибель себе, но мне в этой жизни даровано любящее сердце, и какое бы прошлое ты не затолкал в меня по пути к аду, ничего у тебя не получится, так как Бог дал познать мне родительскую любовь.
— Ну, что ты разошелся, Иероним, что шумишь. Ты — должник, и против тебя легион тьмы. Я и толкую тебе о родительском чувстве. Если вспомнишь погубленного не нами, а людьми, сына своего, то придешь в чувство.
— И сын у меня один.
— Не о нем речь, Иероним. Его оставим на будущие века. Я говорю о чаде твоём в далеком прошлом.
— Я, может, не очень набожный человек и грешен непомерно, но я верю в Бога. Неверие — это ведь отсутствие веры в себя.
— Эх, Иероним, Иероним. В твоих мозгах прошлое стирается слишком быстро. Уразумеешь — вернешься. А теперь, иди...
; ; ;
Разразившиеся по небосклону раскаты грома привели его в чувство. И, спасаясь от начавшегося ливня, он поспешил внутрь грота, где облокотившись о холодную скалу, взглянув вокруг, напрягся мыслями, но не смог понять, что тут делает, и как попал в эту глухомань в такую погоду, когда небеса в бешенстве, рядом воют волки. Постепенно сосредоточившись, смутно вспомнил, что конь, испуганный раскатами грома, сбросил его, а дальше уже ничего не помнил.
Стемнело. Надо было что-то предпринимать. Но что? Страшно болела голова. Не понимал — от удара о землю или ещё от чего-то. Вдалеке, сквозь волчий вой, послышался топот коней, и его приближение обрадовало.
— Отец Иероним, отец Иероним! — крикнул кто-то из всадников.
«Меня зовут» — мелькнуло в голове, и он, закутавшись в балахон, вышел из грота, крикнув в темноту:
— Я здесь, Божьи сыны, здесь!
На крик всадники обернулись, приблизились, и один из них, спрыгнув с коня, отвесил поклон и помог подняться в седло. Потянув коня за уздечку, пошел по тропинке, обходя грязевые лужи. Второй наездник, вооруженный до зубов, трусил рядом и зорко глядел вокруг, остерегаясь чего-то.
Головная боль не проходила после кошмарных видений непостижимых умом вещей, начавшихся после падения с лошади и потери сознания. Но мысли постепенно пробивали брешь во тьме памяти, и он укреплялся в своем облике, времени, месте, в окружающей его действительности, уже не чувствуя себя отчужденным от собственной жизни. Ему хотелось уединения, отдыха, хотелось пребывать в молитве, чтобы Всевышний оберегал его от бесовских видений. Но, единственное, о чем спросил идущего впереди, это о том, куда держат путь.
Сопровождающие его молодые воины были удивлены, но, видя состояние отца Иеронима, приписали падению, и провожатый сказал, что идут в графство, куда его вызвал граф для важного дела.
— А какого именно дела? — расспрашивал Иероним.
— Очень, очень важного, святой отец. Чтобы Вы осудили очаровательную ведьму и ее детей. — Скороговоркой произнес провожатый.
— И детей? — в раздумье произнес Иероним.
— Как сказано в посланиях святого престола, зло надо искоренять полностью. И Вы, отец Иероним, как представитель священной инквизиции, должны разоблачить чары этой женщины, чтобы обезумивший от безответной любви к ней сын нашего графа освободился от неё. Он — надежда нашего графа, единственный его наследник.
— А кто она такая, эта обвиняемая? Неужто подданная графа?
— Конечно, нет, отец Иероним. Она супруга рыцаря, который со своим отрядом сражается за Святую землю.
— Значит, отважный малый. Бог ему награда. А как же сын графа мог влюбиться в замужнюю женщину? Это большой грех перед Господом.
— Отец Иероним, она необыкновенно, дьявольски красива. Говорят, никто не может устоять перед ее красотой.
— Да, печально, очень печально. Дьявольская красота неугодна Богу.
— Вы правы, отец Иероним, Вы правы. Наш граф знает, что Вы непоколебимы в этих вопросах, и именно Вас пригласил для разоблачения ведьмы.
— Да, это дьявольские чары. — Невольно подтвердил отец Иероним, и вздрогнул. Он абсолютно не был готов к такой странной беседе.
Тем временем дождь перестал, и в небе рассеялись облака. Несмотря на вечер, стало яснее, светлее. Путники доехали до небольшой деревушки. Об этом дал знать лай собак, идущий от хижин, и запах дыма.
Остановились у церквушки. Служащие, оповещенные о прибытии отца Иеронима, встретили, помогли сменить мокрое одеяние и пригласили в трапезную. Накормили и его и сопровождающих. Говорили мало, в основном о Божественной благодати, о каре небесной, о грехе. Когда после ужина сопровождающие удалились в отведенное для ночлега место, в трапезную ворвалась женщина, вся в черном, и попросила об отдельной беседе с отцом Иеронимом.
— Это женщина, породившая ведьму, которую Вы должны обличить, — шепнул в ухо отцу Иерониму настоятель церкви.
Хотя не было никакого желания беседовать с кем бы то ни было, черты лица несчастной подстегнули Иеронима дать согласие на разговор. Когда остались вдвоем, и огромная дверь закрылась за настоятелем, пока Иероним собирался с мыслями, женщина подошла ближе, взяла за руку, заглянула в глаза и сказала:
— Ты помнишь меня, Иероним?
— Тебя? Думаешь, мы когда-нибудь встречались, дочь моя?
— Не то говоришь, Иероим, не то. Неужто забыл свою молодость, первую любовь? Перед тем, как тебя отправили в монастырь.
— Мою молодость? Боже мой, Боже... Неужели это ты, Матильда?
— Я, Иероним, это я. Как сообщили, что именно тебя отправляют на суд над моей дочерью, обрадовалась.
— Нет повода для радости, Матильда. Да, мне сообщили, что она твоя дочь. Я огорчен, очень огорчен.
— Пойми, Иероним, Богом клянусь, дочь здесь не причем, поверь мне...
— Верю, Митальда, верю в твою искренность. Но может, она поддалась соблазну дьявола, или бесы попутали... Обещаю разобраться во всем.
— Нет, ты не веришь мне. Но я прошу, ради нашей прошлой любви, спаси мою дочь, спаси моих внучек. Мне больше не на кого надеяться, Иероним. Мой зять вдали, он в походе, освобождает Святую землю от неверных. Помоги, Иероним, возьми мою жизнь в обмен на жизнь дочери и внучек.
— Каждая жизнь священна, Матильда, мы все грешны, и все отвечаем за свои грехи.
— Тогда причем здесь дети, Иероним?
— Я постараюсь, Матильда, постараюсь разобраться, отвести гнев графа от твоей семьи, от твоей дочери.
— И твоей, Иероним, и твоей...
— Конечно, конечно, я служитель дома сына Бога нашего, Иисуса Христа, и конечно, до отречения я воспринимаю её как дочь.
— Ты не понял, Иероним, она действительно, твоя дочь. Она родилась от нашей любви. Ты помнишь?
— Что же это ты осмеливаешься говорить, Матильда, тебе потом отвечать перед страшным судом.
— Нам двоим отвечать, двоим.
— Ты... ты, может, зазналась, Матильда...
— Я одна поплатилась за нашу грешную любовь. Одна воспитывала в этой глуши нашу дочь. Бросила родное имение, в нужде, но воспитала ее как принцессу, обучила письму, чтению, рисованию.
— Женщине негоже обучаться этим ремеслам, Матильда.
— Ни тебе, ни мне судить, что гоже, а что нет, Иероним. Спаси свою дочь, спаси своих внучек, пожалуйста. Раньше я бы не посмела возмутить твое спокойствие. Но ты всегда был в нашей жизни.
— Как это был? Этого не было.
— Ты её крестил. Это та девушка, которую к тебе приводил отец Захарий, Царство ему небесное. И потом ты благословил ее на свадьбу с юношей Леонардо.
— Не может быть, не может быть! Неужто это Анна?
— Да, Анна. Она сейчас в беде из-за клеветы графа. Отпрыск его приставал к Анне, а она кинжалом поранила его, и на лице этого нечестивца остался огромный шрам. И вот теперь отец мстит за сына.
— Хорошо, Матильда, хорошо. Успокойся, выпей воды. Я нынче упал с лошади и сейчас не очень-то хорошо соображаю, как надо поступать, что можно сделать. Ты успокойся, и иди домой, иди...
Матильда встала. В ее обреченном взгляде было мало надежды. Она знала, что он слабый, трусливый. И что его трусость, коленопреклоненность перед вышестоящими придавали изысканную ярость его речам. В свое время он предпочел монастырь бегству с любимой. Матильда решила идти к графу, и своими мольбами растрогать его непоколебимость, смягчить гнев.
Она ушла, а Иероним, в замешательстве от услышанного, метнулся в страхи и раздумья. В глубине души он уже переживал за себя — если уличат в отцовстве, если узнает граф, его ожидает позор, отлучение от церкви. Нет, Матильда придумала всё, чтобы спасти свою дочь. Но если эта та девушка, которую Захарий приводил на благословение к нему, то тогда, тогда...
Он безмерно страдал от неопределенности, шаткости, неготовности. На мгновение представил себя перед судом инквизиции, и ужаснулся. Иероним по своему опыту знал, как будет изливать свою ярость обличающий его инквизитор. И он сам изобличал жертву, испуская отработанный словесный бред, запутывая ее. И никто, никогда, попав в жернова инквизиции, не мог миновать костер.
Всегда замкнутый, начитавшийся религиозной ораторской литературы, проштудировавший Цицерона, втихомолку выпивающий в одиночестве отменное церковное вино, до утренней молитвы постоянно валяющийся в своей постели и не мечтавший более ни о чем, сейчас он был взбудоражен. Новость о том, что Анабелла, к которой единственной, с ее детства, чувствовал необъяснимые отцовские чувства, и искорки радости — это его дочь, и он должен обличать ее в колдовстве, в грехе. Как же поступить, не вызвав гнева графа?
Имя Божье он всегда произносил как способ воздействия, но сейчас, впервые за многие годы, искренне молился, взывая к Божьему милосердию.
Голова ужасно болела, и он ничего толкового так и не смог придумать. А если, действительно, она колдунья?.. Но он никогда раньше не был уверен в виновности своих жертв. А в данном случае и вовсе не может. Но это страшное обвинение. И оправдать ее — значило разрушить собственную жизнь, разрушить перспективы перевода к святому престолу...
С такими думами он лёг в приготовленную для него постель, и долго еще ворочался с боку на бок. И то ли в полусне, то ли во сне, наступило благодатное успокоение. Слышал шорох осенних листьев, глухой стук копытцев, которые прекратились у его постели. Кто-то тихонько хихикал, и чей-то хриплый голос нарушил тишину:
— Значит, зачатки совести взыграли в твоей душонке. Ай-ай-ай. Я приготовил тебе не земной престол, рассчитывал захватить его с твоей помощью, а в тебе совесть заиграла, печёшься о судьбе дочери. Или не дочери? Даже в собственных мыслях ты — жалкое существо, подлюга, хлюпковатой твоей душонкой возмущаешь даже меня...
Иероним почувствовал стук по голове ложкой. Открыл глаза...
Он сидел на гильотиноподобном стуле перед владыкой, и тот смотрел на него, мерзко хихикая, и говорил Иерониму:
— Кошмарное своё прошлое созерцали, что ли, преданный раб мой?
— Тварь ты козьеногая, я тебе не раб. Выбирай выражения. Думаешь запутать в своих сетях, чур меня, чур, дьявол проклятый. — И Иероним хотел осенить себя крестом, но руки были обессилены, и понял, что это вовсе не руки, а крылья диковинные, огромные. Ужаснулся, заорал на владыку:
— Чудище, прекрати свои козни. Бог милостив, Богу все ведомо.
— Ну, что же, Иероним, раб мой, пускай и Бог простит такого падшего грешника, как ты. А теперь убирайся и подумай. Говорю тебе, что сам вернешься. Переживания, доброта — это отклики твоего тленного тела. Душонка-то пуста, там мрак, там моя вотчина. Вон отсюда!
Владыка махнул рукой и монахи в черном, схватив за крылья Иеронима, вышвырнули за дверь. Оказавшись на тротуаре, Иероним, еле удерживая равновесие, почувствовал в ногах страшную боль. Глянув на ноги, ужаснулся ещё больше. Вместо ног увидел козьи копыта. Он заорал, проклиная всё и вся. Первое, что пришло в голову, это удавиться, утопиться, исчезнуть с лица земли. От безысходности начал шевелить крыльями, отвратительными, растрепанными. Потом отчаянно взмахнул ими и взметнулся вверх, от земли. И чем больше махал, тем выше поднимался над домами Внизу редкие прохожие, глядя на это диковинное чудище, не веря своим глазам, крестились.
Окончательно потеряв голову от происходящего, Иероним летел бесцельно. Ужасался то за судьбу Анабеллы, то за Лео, то за свои действия в судилище. В голове всё спуталось. Своё осознанное «я» расщеплялось, становилось чем-то аморфным.
Блестящие от солнечных лучей купола церкви внезапно подтолкнули его к решению. Плавно спустился на безлюдный утолок лужайки. Ногам стало безумно больно, когда ступил сросшимися копытцами. Даже слезы брызнули из глаз. От наступающего безумства, от беспомощности, лбом коснулся стены церкви и начал молиться, молиться шепотом:
«Господи, Всевышний, если я грешен, если я проклят на века, то жизнь мне даровал ты, Господи, а не дьявол. Помоги мне найти себя. Дай возможность помочь дочери...»
И он слышал шум, шёпот над головой: «Машина ударила», «Спотыкался», «Наверное, пьян». Приоткрыл глаза. Лежал у тротуара, на асфальте. Оглянулся. Какие-то бабули стояли рядом, рассуждали. Он удивился, почему от его вида не убегают. Но... не было крыльев, и ноги целы. Он присел. Хотел встать, но голова кружилась. Увидел отца Михаила, спешащего к нему.
— Ты споткнулся, лоб весь в крови. Может, «скорую» вызвать?
— Не нужна «скорая» отец Михаил, не нужна. Это... правда Вы? Или это издевательство более ухищренное?
— О чем ты говоришь, Иероним? Как я могу над тобой издеваться?
— Тогда, отец Михаил, ведите меня в Божий дом, я хочу исповедаться. Очень прошу, пока мой разум позволяет. Я в замешательстве, я боюсь.
— Не нужно бояться, Иероним. Это злая сила разум мутит. Ведь разум дан нам Богом. Духовное — в разуме. Встань. Вот так, обопрись на меня и пошли.
Когда рана на голове была промыта, обработана йодом и забинтована, отец Михаил угостил Иеронима чаем с травами и он, постепенно внутренне успокоился. Отец Михаил спросил, о чем же хотел поговорить Иероним.
— Я грешен, страшно грешен, отец Михаил, — после долгого молчания заговорил Иероним.
— Все мы грешны, сын мой, но грех — это приобретенное, а не совершаемое. Сын Божий освободил нас от греха прошлых времён духа человеческого.
— Мой грех, мой страшный грех в прошлом, в иной жизни, отец Михаил.
— О какой иной жизни ты говоришь, Иероним, в доме Божьем? Восточные сказки прочел, что ли? Есть христианская вера Господа нашего, и есть язычники. И здесь выбор. Как, впрочем, во всех делах земных. Успокойся, Иероним, грехи прошлых времен Богом осуждены или дьяволом приобретены. Бог тебе даровал жизнь в этой жизни. И не нужно упрекать себя за какие-то вымышленные жизни. Не дано нам замыслом Божьим вникнуть в тайны нашего прошлого.
— Не знаю, не уверен, отец Михаил. Для меня теряется смысл связи времен. Бесы, наверно, попутали. Я Вам расскажу такое, отец Михаил, во что вряд ли поверите.
— Словам людским, сказанным в Божьем доме, надо верить, Иероним. Яснее ясного, что грешны люди, а не окружающий мир, обитель его. Все смешалось в истории небес, как научил Азазель на горе людское всякому увлечению, развлечению и соблазну. Толкнул людей от безвременья — в жернова времени. Жили же люди, но не в телесном обличии в Божественном раю, в Божественном покое, в Божественной любви. Надо молиться, Иероним, надо молиться, искать спасения в молитве. Нельзя жить дьявольскими намеками, привычками и грехами в Божественной сфере.
— Отец Михаил, многое я познал в Библии, в апокрифах.
— Познать, прочесть — это одно, а вера и любовь — иное. Первое не всегда подводит к последнему, если нет сострадания. В вечности нет излишнего действа, человеку дана возможность выбора. И сейчас ты перед выбором, Иероним. Невозможно иначе. Каждое движение души для нас выбор. Нет такого уголка вселенной, куда бы возможно было удалиться от бытия. Это бесы терзают твои мысли, сознание мутнеет, разум твой сбивают с пути. Чтобы умозреть себя, найти не зеркальный, но духовный образ свой, заново прочти, вникни в священные книги и молись, молись. Не дай бесам материализоваться. Ты нужен своей дочери. От искаженных мыслей рождаются греховные помыслы. Говорю еще и еще раз, что шутки с дьяволом очень плохи. Не поддавайся соблазну, видениям и не унывай. Уныние — больший из грехов. И поверь, они еще разыграют неведомо что на пути спасения твоего зятя. И учти, все пути людей изначально извращены. Мы сами и есть суть наших прошлых людских грехов. Я знаю тебя с юных лет, сведущ о твоей жизни. Нет у тебя, сколько я тебя знаю, большего греха, чем уже есть. Повторяю, уныние — больший из грехов. Твой зять приуныл, переступил порог дозволенного и находится в сетях бесов, цепных псов дьявола. Его и церкви отпевать не велено. Это Божественная норма и никому не дано нарушить традицию.
— Говорю же, отец Михаил. Лео не умер, он во сне. Не смог или не выгодно нечистому поймать его на одном лишь грехе. Все сложнее.
— Коварству, злу нет измерения и закономерности. Это — сущность. Никак не уразумеешь своим земным человеческим разумением, с кем имеешь дело? До Божества, до жертвы сына Божьего ради спасения рода человеческого, людское стадо было его вотчиной. Оно в нас и злом пропитано наше естество. Надо пройти долгий путь, долгое раскаяние в самих себе, а не во времени, чтобы любя, приблизиться к Господу.
— Отец Михаил, борьба начата, обратной дороги нет. Надо избавить от этой бесовщины мою дочь и зятя.
— Сын мой, Божественное есть святое, вечное, к нему нельзя присмотреться, заигрывая с нечистым.
— Я понимаю... Бог нам судья. Пойдёмте.
— Понимание — не осознание тех страшных испытаний для души. Я не говорю о смертном облике твоем. Я говорю о душе, о смысле человеческой души.
— Ав чем смысл-то?
— Все очень банально: в любви, сострадании, познании истины, тайны бытия, познании Бога, Божественного.
— Но это вечные истины, отец Михаил.
— А разве ведомы тебе иные истины? Пойми, в этой вечности протекает Богом нам данное время. Надо пробуждаться. Это должно произойти в данной жизни. В сонной, сумеречной нашей действительности и дьявол шествует, и падшие ангелы. Пробужденный человек далёк от греха, ближе к гармонии, к Богу. Жизнь — это тайна и с этой тайной живём ныне.
— Тогда в чём же зло?
— Зло людское — от несовершенства души человеческой. Иное зло — от первичного хаоса, отражение его сущности в начале времен. Да, истины вечны, но они как духовные законы. Надо осознать, что и развитие вечно, и совершенство бесконечно. Бог распространил духовное на материальные субстанции и совершенствует бытие совершенствованием человека — своим образом и подобием в материальном мире.
— Но мы же пылинка в вечности.
— Друг моей юности, ты затрагиваешь извечные вопросы. Учти, однако, что и вопросы и ответы на них совершенствуются.
— Понимаю, отец Михаил, понимаю... Надо идти к дочери...
; ; ;
— Отец опаздывает, — сказал брат Анабелле.
— Он же остался в церкви, верно?
— Да, но уже много времени прошло.
— Может, у него опять припадок? Помнишь, недавно он бредил о каком-то судилище и ругался с кем-то на непонятном языке.
— Помню. Но вряд ли. Отец Михаил сообщил бы. Я схожу за ним. Ты держись, сестренка, а я пойду.
— Брат, милый, ты не осуждаешь меня?
— Чудная ты моя. Я обожаю тебя, сестренка.
— Спасибо, — растроганно прошептала Анабелла и, поцеловав в лоб брата, войдя в комнату Лео, присела рядом с его матерью.
Мать Лео взяла её руку, прижала к своей щеке и сказала грустно, со слезами:
— Э-эх, доченька. Почему так поздно Бог послал нам тебя. — Но, зная ответ, погладила дрожащей рукой и пошла к мужу. Родственники Лео были рядом, и в доме, полном скорби, все ухаживали за всеми и утешали.
Прошло не так много времени, когда Анабелле сказали, что приехал отец Михаил и просит встречи с ней, но вне дома. Анабелла была удивлена, но вышла к нему.
— Это Вы, отец Михаил? — удивленно сказала Анабелла. — Вас не узнать.
— Да, это я, дитя мое, я...
— Что-нибудь с отцом случилось?
— С отцом вроде бы все в порядке, но тебе надо сходить к нему.
— Сходить к отцу? Но он же был с Вами.
— Был, дитя мое, был. Но, сколь ни прискорбно тебе это сообщать, его забрали в психиатрическую лечебницу.
— Что Вы говорите, отец Михаил?
— Он бредил, дите мое, говорил о своих грехах, говорил об убиенной им дочери...
— Он исповедался Вам?
— Исповедался, конечно, исповедовался.
— И Вы нарушили тайну исповеди?
— Дочь моя, мы живем в государстве и должны чтить его законы.
— А мой отец о Вас хорошо отзывался. Но, видно, ошибся. Вернётся брат, и мы пойдем к отцу.
— Но, дочь моя, отец умолял Вас придти и хотел дать поручение относительно Лео.
— Вернётся брат, и мы пойдем.
— К сожалению, брат тоже находится в психиатрической лечебнице.
— Да Вы бредите, отец Михаил, — после короткой паузы, придя в себя, сказала Анабелла. — Мой брат только недавно вышел из дома.
— Дочь моя, время условно не только в пространстве. И вечность — материальна, измеряется и земными временными категориями, в этом я уверяю Вас.
— Вы, видно, философ, отец Михаил. Рассказываете бредовые небылицы и оспариваете законы физики. Может, возомнили себя Ньютоном?
— Дочь моя, названный Вами человек всего лишь плод воображения. Я ему говорил, что всё не так, и чтобы бросил он сбивать с толку своих соплеменников.
— Отец Михаил, у Вас, случайно, не жар?
— Это уж слишком, дочь моя.
— Простите, но я не могу оставить Лео и, прошу Вас, разговор окончен.
— Да, да, мы уйдем. Но Вы пройдите вот сюда, вот так. А мы уходим, уходим.
От резкого запаха хвои у Анабеллы закружилась голова и в глазах потемнело. Присела, протерла ладонями глаза. Вырисовывающийся силуэт напротив наводил ужас.
— Опять это Вы, — выговорила с досадой.
— Пора, пора отрекаться от ближних своих, пока в видениях твоих не раскрыл я всю тайну их, — сказал монотонно посланец.
— Я не отрекусь ни от отца, ни от матери. Если даже отберёте у меня жизнь.
— Не нужна мне твоя жизнь. Жизнь твоего тела. Когда-то я велел сжечь тебя на костре. Не могу я ждать ещё тысячелетие, пока по воле Бога родится заново, в ущерб мне, твой возлюбленный, в иное время. Устал я от этой возни. Чтобы так общаться, надо проникнуть во временное пространство, а значит, постареть.
— Вы, наверно, шутите. Великое, вселенское зло жалуется на время. А как же тогда твои бесы, и иные тёмные деятели? Неужто и они могут умереть?
— Вот за твою иронию, необыкновенный ум, преданность, я и хочу приобрести твою душу. Погубить такую душу одно наслаждение, дьявольский плевок Божественному провидению. Я бы дал тебе свою натуру, и ты сама губила бы влюблённые в тебя души, и поверь, удовлетворение от этого ты бы получила огромное. Губить душу любовью. Это что-то невероятное. Единственное, неведомое для меня.
— Но, Вы же всесильны в коварстве, в обмане. Ну, во всем отрицательном.
— Ты говоришь, как обреченная. Я же говорил, что не нужно мне твое физическое тело.
— Но я же — переплетение духовного и материального. Мне непонятно, мои деяния или мысли огорчают Вас?
— Зло есть производное и суть людской породы. Я хочу заново приобрести утраченное мной, завоёванное Богом пространство во вселенной, утвердить непонятное людскому сознанию, иное бытие. А людское племя — мой вечный должник и никуда не денешься от этой правды. Я беру то, что должно быть моим.
— Значит, сколько бы я ни говорила об обратном, не смогу бросить и тени сомнения на Ваши помыслы?
— Они еще больше обостряют моё желание погубить твою душу.
— Вы угрожаете, объясняете, заманиваете в свои бесчисленные ловушки, и — не убеждаете. А Бог лишь любит, и этим уже убеждает. А его любовь, это и моя любовь. Вы же — лишь сеете горе и трагедии. И в этом сущность твоя.
— О чём не сказано в священных книгах для людей, там кроется и сущность моя.
— В священных книгах сказано всё, что нужно знать людскому племени. Я не отрекусь, не отрекусь...
— Анабелла, Анабелла...
И пропало видение... и Анабелла в объятиях отца.
— Папа, ты вернулся. А мне снились страшные вещи.
— Знаю, что тебе приснилось, дочь моя...
В полночь, вместе с отцом и братом, в опустевшем мире, рядом с бездыханным телом Лео, Анабелла непрерывно молилась... Пробил час, угасли все надежды, что Лео вот-вот откроет глаза, что зло отступит, и жизнь, и дыхание их сольются воедино. Она тайком, дрожащей рукой насыпала зеленый порошок на ладонь, протерла им губы Лео, потом свои, и ждала, ждала... Из сопутствующего мгновения, из далекого прошлого — улыбнулся ей Лео...
Но это была иная жизнь, иная история. Неповторимая, счастливая история любви двух любящих душ.
«А что же с явью? Если сон — лишь мгновение, может и жизнь — чье-то растянувшееся во времени сновидение? Боже мой! Каков мой истинный образ? Или он неуловим, как и время?»
Спохватившись, Иероним метнулся к окну... На лужайке, с шумом и смехом играли его внучки- близняшки. Анабелла беседовала с Лео о чем-то серьезном.
— Папа, — спросила Анабелла, заметив отца, — ты заберешь внучек? Мы с Лео хотим навестить его мать. Она хворает.
— Анабелла, Анабелла... Подождите, пойдемте, сначала в церковь.
— В церковь? Папа, почему так внезапно?
— Пора сходить, дочь.
— Как скажешь, папа. Но мы там часто бываем.
— Ну и хорошо, ну и хорошо...
После проповеди Иероним побеседовал с отцом Михаилом, а у выхода, на ступеньках, прихватило сердце, и он упал. Испуганные внучки закричали. Шедшие впереди Анабелла и Лео подбежали, приподняли отца.
— Что случилось, папа, с сердцем плохо?
— Пора уходить, дочка, пора уходить... Я так и знал...
— О чем ты, отец? Успокойся, возьми под язык вот эту таблетку. Пожалуйста, Лео, вызови «скорую».
— Уже вызвал.
— Дочка, Лео... Поздно, уже поздно. Мне пора вернуться, спасти ваше прошлое. Прощайте...
Игры с дьяволом
© Copyright: Седрак Симонян, 2022
Свидетельство о публикации №222011800437
Свидетельство о публикации №222011800437
Рецензии