Сказание об Анжелике. Глава 37

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

XXXVII
1980
Общеизвестно, что женщины любят колечки. При этом вовсе необязательно, что они любят и гранаты. Я имею ввиду, не разновидность рубина, не колечки с гранатами, а гранаты с колечками. Зачем тебе понадобилось дёргать за это кольцо? Зачем тебе понадобилось бросать камушек, сорвав лавину моего сердца? Зачем, после нашего доверительного разговора, тебе понадобилось сказать «я буду с тобой встречаться, только не ври мне и не хвастайся»? Ведь это прозвучало обещанием, что впереди нас ждёт долгое будущее.
Скажи, если бы ты меня страстно ненавидела и мечтала погубить, ты бы действовала иначе? Ты взяла телефон, чтобы мы могли встретиться снова, ты обещала позвонить. Если ты промучилась два раза по три часа, и тебя дальнейшее не интересовало, то почему бы тебе было не набрать этот номер на следующий вечер и не объявить скучным голосом, что ты подумала-подумала и надумала, что тут и думать нечего. Что ты должна идти своей дорогой, ну «а поезд», соответственно, «своей», как совершенно справедливо заметил один известный певец. Я ведь не собирался идти в Страну Любви один. Мне бы никогда это в голову не пришло. У меня ведь хватает и других дел тоже. Я ничего не сказал о своих чувствах к тебе, да и как я мог, после того, что я узнал, как бы я посмел, но ведь ещё в самом начале я же сказал, что когда увидел тебя, идущую в мою сторону, идущую ко мне, я достал водительское удостоверение и на обложке написал дату и первую букву твоего имени, фамилии я ещё не знал и обозначил как неизвестную величину через «икс». Не знаю почему я так поступил. Ни «до» ни «после» я этого не делал. Впрочем, и повода не было. Ты же прекрасно поняла к чему я это рассказал. Но я никогда бы не посмел ни во что поверить, и ничего бы не предпринял, если бы ты не откликнулась. Я мог отправиться в Волшебную страну, только если бы видел, что ты этого сама хочешь, что нам по дороге, и что ты идёшь рядом, и на миллиметр впереди. Я не хотел ни подталкивать тебя в спину, ни тащить за шиворот волоком.
Я ведь не намеревался идти в Волшебную страну один, мы же пошли вместе, держась за руки, и остановились на пороге. И вы были прекрасны. И ты, и Волшебная страна. Но, сделав первый шаг, ты остановилась и, сказав, подожди, я сейчас вернусь, исчезла. Я стоял несколько минут, часов, дней, недель и ждал твоего звонка, и покорно не оглядывался и смотрел только вперёд, и видел только одно, что страна ещё прекрасней, чем я представлял. А пока я стоял и всматривался вперёд, только вперёд, я получаю сообщение, что ты не вернешься, что тебя там не было и не будет и вообще, что я там делаю. И пока я стою и думаю, что в годовщину нашей встречи я покрашу скамейку, на которой мы сидели, в золотой цвет, и усыплю её цветами…
И тут я слышу  голос, заглушающий пение райских птиц, нетерпеливо говорящий: хватит подпирать стенку, пока она не обрушилась, выходи оттуда, дурак, «дальше будет труднее». А знаешь, вряд ли может быть труднее, лавина уже пошла и события в моем сердце развиваются уже без твоего участия. Своё дело ты уже сделала.
Я конечно обернулся. Но двери уже не увидел. Кругом сплошные многоярусные заросли цветов, и дверь давно заросла, скрылась под их охапками. Я не знаю, может я смог бы разыскать выход, выскочить назад, захлопнуть за собой дверь и стоять с колотящимся сердцем придерживая рукой засов. Но для этого мне нужно, и я не знаю, поможет ли и это, перемять и растоптать эту красоту, а я на это не способен. Я стою и не знаю что делать. Я надеюсь, что это каприз, шутка, испытание, недоразумение, что всё вот-вот разъяснится и ты вернёшься.
«После всего, что было?»
Вскинутый взгляд: «Но ведь ничего не было».
Точка.
Что было? Ничего не было. Было: ничего. Ничего, но было. Если ты имеешь ничего, имеешь ли ты хоть что-нибудь? А если ничего не имеешь? Иметь ничего и не иметь ничего – это одно и то же? Это уже два ничего. Чему равна сумма двух ничего? А если с обратными знаками?
Ты твердишь, что надо поскорее выбираться. Я согласен подчиниться. Но, даже если я найду дверь, как я протиснусь в неё с грузом воспоминаний, как я могу оставить, бросить твой взгляд, моё прикосновение к твоей руке, твою улыбку, твоё доверие?
Твоё доверие. Было ли оно? Я ведь могу судить только по себе, по своим представлениям. Я мало и неохотно рассказываю о себе, я вообще практически никому ничего о себе не рассказываю. То, что ты рассказала мне, для меня это знак высшего доверия, но так ли это на самом деле?
Но неужели ты каждому способна открыть то, что поведала мне?
Неужели во вторую, случайную для себя встречу, ты будешь горько плакать на груди у каждого, рассказывая об этом, ведь твоё лицо находилось у самого моего сердца, а от твоих слезинок у меня остались незаживающие ранки. Их почти не видно снаружи, но внутри они всё равно жгут. И с каждым ты будешь сидеть часами в безлюдной темноте?
Не могу поверить. Для кого-то это не значит ровным счётом ничего, но не могу поверить, что это ничего не значит для тебя. Хотя ты и сказала что «ничего не было». Хотя никаких тайн ты не раскрыла. Ты говорила о том, о чём знали многие. Тайна была в том, что ты доверила это мне. Но ты доверила. И то, что о тебе никто не знал, ты понимаешь. Никогда не поверю, что ты доверила бы это первому встречному, каким я был и, по сути, им и остался. Иначе, зачем бы я дал тебе слово хранить эту тайну? И ты приняла слово. Скоро тридцать лет, как я молчу об этом. Наверно для тебя эта тайна давно утратила смысл и значение, как деньги, вышедшие из обращения, но, всё же где-то в дальних ящиках твоей памяти, в углу, среди отброшенного хлама, у тебя всё еще валяется моё слово. Как у меня хранятся твои тайны. Вот и все скромные дары, которыми мы обменялись.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Поезд моей памяти мчался вперёд и со стороны никто не мог заметить, что он уже сошёл с рельс и мчится параллельно им, просто по насыпи. Ещё весело и грозно, хотя и недоуменно, гудит паровоз. Белый пар гудка выбрасывает в небо тысячи птиц, и эти птицы взмывают вверх, их стаи вдребезги разлетаются в небесах, и вот-вот нет уже птиц, а тянется гряда зубчатых вершин, горная цепь Вечности, отдаляющая прошлое от минувшего. Потому что лишь избранным дано постичь, что не всё прошло, что миновало, и не всё миновало, что прошло.
Кабину тряхнуло, фуражка машиниста слетела, его волосы развеваются на ветру, он с горестным недоумением смотрит на крохотную фигурку такой дорогой пассажирки, неведомо зачем спрыгнувшей на песок насыпи неведомого разъезда, когда он сам держал в руках её билет и, конечно, пункт хотя и был указан в зеркальном отражении, но безусловно точно – Страны Счастья, и билет этот был на два лица, поскольку в одиночку в эту страну не приходят.
Он прикрывает рукой лоб и припоминает, как он снял небольшой, но такой тяжелый чемодан с багажом памяти, как он хотел помочь ей сойти, но она отрешённо отстранилась и спрыгнула сама, и из-под коричневых туфелек брызнули фонтанчики песка.
Состав снова тряхнуло, он смотрит вперёд, он делает всё, что должен делать, но он не может заставить отвернуться свой внутренний взор, и его сердце устремлено на фигурку, которая с каждым оборотом колёс становится всё меньше.
Невозможно прожить свою жизнь в октябре. Но иногда так выходит. Состав летит между рядами домов, столбов и людей. Он хочет рвануть стоп-кран, хочет выброситься из кабины, но видит фигурку, и она всё качает головой, и это означает «НЕТ», и он только прибавляет скорости, покорный её воле. Его судьба, его воля, умевшая преодолевать людей и обстоятельства, Провидение уже расписалось в признании этого сединой на его висках, его судьба, его воля, его жизнь, любовь и всё, что он может подарить, и что могли или могут отдать все влюбленные со времени сотворения земли, были предложены ей в чаше его сердца, и были благосклонно к его невероятному изумлению приняты. Он был допущен к руке, он, даже, о, небеса, прикоснулся к её устам и не был за это уничтожен гневом молний небес, повержен ниц, но слова «Ну вот, ты уже целуешься», остановили его, он почтительно и робко отстраняется, хотя понимает, что это не протест, это констатация факта. И вздумай он настаивать, сопротивления не последует. Но он покорно отстраняется, он щадит её гордость и колебания. Он не хочет ничего, чего не хочет она, ему достаточно просто находиться рядом, и касание к её руке означает для него больше, чем означает для правоверного нахождение в раю в окру-жении семидесяти двух гурий. Ему не надо их рая, не надо семидесяти двух, ни ста семидесяти двух. Ему достаточно только этих мгновений, за каждое из которых он готов отдать жизнь и не счесть это слишком дорогой ценой.
Он отчетливо осознаёт, что сказка о рае, это не сказка, а сказания о человеческой Любви Богов. Боги опускались на землю по единственной причине – чтобы испытать земную любовь, испытать то, что невозможно заменить ни тысячами лет нирваны, ни бессмертием.
Это Боги сочинили сказание о Рае, там у себя в расположении, но как основу они взяли то, что испытали на земле в своих кратких командировках.  Они просто-напросто присвоили себе земной рай, земную радость, боль, счастье и пытку, ожидание и награду, отчуждение и отстранение, предательство и подвиг, жертвенность и расчёт, притяжение и расплавление, окончание старой жизни и зарождение новой, прозрение и ослепление, ад и рай – словом всего лишь то, что издавна носит на этой планете с незапамятных времен имя Любви.
...А паровоз всё мчится, летит вперед – «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка». Но остановка суждена другая. Впереди неведомые пока люди уже отвинчивают гайки, пока в ночи, как чеховский «злоумышленник», но рельсы уже елозят по шпалам, а скорость велика, слишком велика, это бы ещё ничего, но там, впереди, ты видишь, там впереди мост, то есть, должен был быть мост, но его же нет, нет этого чёртова моста. Мост разобран. Так вот что орали люди под насыпью, вот о чём хлопали предупреждающие петарды, вот о чём трещали ветки, обламываемых товарняком деревьев, вот о чём пронзительно кричали птицы, вот о чём метались облака в вечереющем небе, вот о чём старалось сказать тебе солнце, уходя за горизонт, вот о чём молчаливо шепнула падающая на запад звезда. Звезда уже упала, и ты проводил её взглядом, а очередь уже за тобой и кто проводит взглядом тебя? А твой взбесившийся механизм, понимая, что уже поздно что-либо менять, уже, не  слушаясь управления, набирает такую скорость, что ясно – прыгать бесполезно, и всё, что ты успеваешь – это последний раз взглянуть на точку крохотной фигурки с крохотным нимбом от последних лучей уходящего солнца, и хотя нет времени даже подумать, Господи, благодарю тебя за то, что она сошла раньше, что я проваливаюсь в этот ад без неё… Неотвратимо, как понедельник, на меня надвигается провал. Я ожидаю, что я круто пойду вниз, но неожиданно подлетаю как на качелях. Я вылетаю как из седла на галопе и вижу, как внизу уходит в прорву моя судьба. Берега разъезжаются, мой состав в полном составе идет вниз. Он, кажется, не успел даже заметить, что произошло. Судьбоносное всегда происходит неожиданно и быстро. Вот мигнул на прощанье красный фонарь, и всё кончено, он исчез в реке забвения. Пыль оседает и в голубоватом тумане, который всегда появляется на месте катастроф, проявляются лица. Некоторые хмуры, кто-то пытается угрожать, а этот улыбается. Его улыбка слеплена из грязи, но я ещё не знаю этого. Некоторым образом мой родственник. «Враги человеку домашние его». Я пролетаю вниз мимо знакомых и незнакомых лиц, меня тащат за ноги черти, стремясь умыкнуть в своё болото, имеющее как всякое достойное болото прямой вход в ад. И всё бы ничего, но я чувствую цепкие ласковые пальцы на моих плечах, два дюжих, наверно, архангела выдергивают меня буквально из тины, которой я почти коснулся. Мы всей компанией взмываем ввысь, но у светлых сил есть порыв, а выдержки им не достает. Нечисть снова догоняет нас и впивается чёрными, поросшими редкой жесткой шерстью лапами. И всё начинается сначала. Сверху спешит подкрепление, и снизу не зевают. Схватка становится всё ожесточеннее. Так продолжается некоторое время. Я успеваю то пнуть в ожесточенную рожу, то благодарно улыбнуться спасителям. Сил с обеих сторон всё прибавляется, и у меня начинают потрескивать кости. И тут меня осеняет. Если они и они до сих пор относительно мирно сосуществуют, стало быть силы примерно равны. Тогда на что же мне надеяться? Я вижу, что мне искренне хотят помочь, но меня никто не видит, они уже тысячелетия бьются между собой за собственные интересы, я для них даже не разменная монета, а повод для драки. «Поле боя – душа человеческая». Они, и те и другие, раздерут меня пополам и не почувствуют. И тогда я собираю последние силы в кулак. Я как Д., что говорит компании – «щас приду», и следом за мной спускается по головоломной круче, а над нами нависает генуэзская крепость, под которой случалось находить остатки былых безумцев. И компания ждёт, и ещё не знает, что мы не вернёмся, и мы уже купаемся в предновогоднем море, и нас согревает виноградное вино и что-то ещё, чего нельзя написать словами. А потом мы направляемся в дом отдыха, и, поднимаясь наверх, натыкаемся на табличку «Стой. Запретная зона», и я понимаю, ну что за бред, ну кто бы стал здесь что-то минировать. И табличка совсем другая и ничего не похоже, но я всё равно беру Д. за руку и под её странноватым взглядом мы обходим обозначенное место. Хорошо, что мы пили, я просто пьян.
И выкрикнув это, из полуострова, «Щас приду», я выбрасываюсь не вверх и не вниз, а в сторону. Я планирую и понимаю, что они даже не заметили, они молотят один другого и получают каждый своё наслаждение в своей борьбе. А я удаляюсь от центра событий и не знаю, что когда энергия борьбы начнёт иссякать, я начну своё снижение. Я ищу посадочную площадку и даже вижу её и тут вдруг понимаю, я просто лечу камнем вниз. И мне решительно всё равно куда упасть, с высоты нескольких тысяч метров.
Удар будет слишком, слишком силён.
. . . . . . . . . .