Зима Господня

       «Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну, что же... Не поймешь чего – подскажет сердце».

       Так начинался роман Ивана Шмелёва «Лето Господне». Позднее писатель переместил главу «Рождество» почти в конец, а открыл своё произведение главой «Великий пост», духовным преображением человека, весной. Впервые я познакомилась с автором этого замечательного романа в 1989 году, когда каждый день публиковали ранее запрещённые в СССР книги. После убийства большевиками его единственного сына Шмелёв эмигрировал и автоматически стал враждебным писателем. Когда же в Европе вышла в свет его эпопея «Солнце мертвых», литературу Шмелёва на Родине назвали «антисоветской и злобной».

       На мой взгляд, роман «Лето Господне» получился очень добрым, не только автобиографическим, но и историческим, религиозным. Это живой, зримый календарь событий, происходящих в России за двадцать лет до начала XX века, настоящий кладезь народных обычаев и традиций, православных праздников и обрядов. Читая роман, становишься свидетелем той ушедшей эпохи, вливаешься в замоскворецкую семью купцов-тружеников, разделяешь их радости и скорби.

       И «Лето Господне», и многочисленные рассказы Ивана Сергеевича Шмелёва произвели тогда просто ошеломляющее впечатление, и, похоже, привели в действие цепочку необъяснимых явлений и незапланированных происшествий в моей жизни, в том числе принятие Крещения в день памяти Серафима Саровского.

       В нынешнем году я решила перечитать роман с главы «Рождество», как и было изначально задумано автором. Глазами шестилетнего ребёнка я увидела морозную московскую зиму 1879-1880 годов, когда снег свисает с крыш, заборов и фонарей, тихо и глухо мчатся сани, и лишь от сильного мороза визжат полозья.

       К Рождеству готовились заранее. Шесть недель постились, ели рыбу, которой тогда было в достатке, на любой вкус и кошелёк. «Первые знатоки-едалы, от дедушки Крылова до купца Гурьева, наважку особо отличали. А что такое – снеточек белозерский? Тоже знак близкого Рождества. Наш снеток – всенародно-обиходный. Говорят, Петр Великий походя его ел, сырьем, так и носил в кармане. Хрустит на зубах, с песочку. Щи со снетком или картофельная похлебка... – ну, не сказать!"

       Морозы крепли, воздух мёрз и стоял инеем «туманно и дымно», на широких обозах начинали свозить мороженых свиней, гусей, индюшек, рябчиков и сибирских глухарей, степных лошадей.

       На Конной площади в Москве (в настоящее время на этом месте располагается Детская Морозовская больница. Замоскворечье) торговали лошадьми и не только, стояли тысячи саней с товаром со всей России.

       «Мороженые свиньи – как дрова лежат на версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны, огромные, да... с комнату, пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что и рассол-то замерзает… – розовый ледок на солонине. Мясник, бывало, рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, – наплевать! Нищий подберет. Эту свиную «крошку» охапками бросали нищим: на, разговейся! Перед свининой – поросячий ряд, на версту. А там – гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик… Прямо из саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, – без весов, на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, – большие сани, – везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато жили».

       «Вся тут предпраздничная Москва, крепко-ядреная с мороза, какая-то ошалелая...».

       В игрушечных рядах, кои особо любили дети, звенел и сверкал ёлочный товар: святочные маски, румяные и щекастые, золотисто-серебристые хлопушки со своим «сюрпризом», зеркально-сверкающие шарики из стекла и воска, звезды – хвостатые кометы, струящиеся «солнца», золоченые мишки и орешки, рождественские херувимы и церквушки с пунцовыми святыми огоньками в оконце, разные трубы и дуделки, коробочки с цветным и шоколадным драже. Вся эта рождественская галантерея шла из-за границы.

       Из России в Европу более ценный товар: «валило отборное сливочное масло, «царское», с привкусом на-чуть-чуть грецкого ореха, – знатоки это о-чень понимают, – не хуже прославленного датчанского. Катил жерновами мягкий и сладковатый, жирный, остро-душистый «русско-швейцарский» сыр, верещагинских знаменитых сыроварен, «одна ноздря». Чуть не в пятак ноздря. Никак не хуже швейцарского… и дешевле. На сыроварнях у Верещагина вписаны были в книгу анекдоты, как отменные сыровары по Европе прошибались на дегустациях. А с предкавказских, ставропольских, степей катился «голландский», липовая головка, розовато-лимонный под разрезом, – не настояще-голландский, а чуть получше. Толк в сырах немцы понимали, могли соответствовать знаменитейшим сырникам-французам. Ну, и «мещерский» шел, – княжеское изделие! – мелко-зернисто-терпкий, с острецой натуральной выдержки, – требовался в пивных-биргаллях. Крепкие пивопивы раскусили-таки тараньку нашу: входила в славу, просилась за границу, – белорыбьего балычка не хуже, и – дешевка».

       Зацепила фраза Ивана Сергеевича: «Мало мы свое знали, мало себя ценили». Запомнила её навсегда.

       Ёлки в то время продавали на рынках и площадях за три дня до Рождества. На Театральной площади, куда любил бегать маленький Ваня Шмелёв, всё было в снегу и высился целый лес отборных елей, с широкими лапами. Продавали таких красавиц мужики в тулупах, похожие на охотников, а собаки, шнырявшие в поисках пищи, казались волками в лесу. По кругу разжигали костры, чтобы народ, выбирая, не замёрз, здесь же на телегах стояли большие самовары, в которых булькал не чай, а горячий сбитень с мёдом и имбирём. Ходили сбитенщики, предлагая свой целебный напиток, да вкусные калачи. Стакан стоил копейку, так что позволить себе мог каждый.

       «Потягиваешь понемножку, а пар – клубами, как из паровоза. Калачик – льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо – в дыму – лиловое, в огне. На елках иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь – хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а... тепло!»

       На Рождественский пост Шмелёвы любили захаживать в замоскворецкую харчевню. Там, «в пирогах-блинах, раковых супах-ушицах, в кальях-солянках, заливных да киселях-пломбирах... чистое утопание». «В харчевнях, простой народ, и рабочий, и нищий-золоторотец, – истинное утешение смотреть. Совершенно особый дух, варено-теплый, сытно-густой и вязкий: щи стоялые с осетровой головизной, похлебка со снетками, – три монетки большая миска да хлеба еще ломтище, да на монетку ломоть киселя горохового, крутого… и вдруг, чистое удивление! Такой-то осетрины звенцо отвалят, с оранжевой прослойкой, чуть не за пятиалтынный, а сыт и на целый день, икай до утра. И всегда в эту пору появится первинка – народная пастила, яблошная и клюковная, в скошенных таких ящичках-корытцах, 5–7 копеек фунт. В детстве первое удовольствие, нет вкусней: сладенькая и острая, крепкая пастила, родная, с лесных-полевых раздолий.

       Движется к Рождеству, ярче сиянье Праздника!»

       В это время и дети и взрослые обожали булочные, куда приходили «погреть руки на пирожках», дымящихся, «с солёными груздями, с рисом, с рыбой, с грибами, с кашей, с яблочной кашицей и с черносмородинной остротцой». Там продавали также московские сайки и калачи, подковки и баранки, с маком, сольцой и анисом, всевозможные сухари, булочки и крендели, и, конечно же, пряники. Тульские, Тверские, Дорогобужские и Вяземские сахарные пряники, мятные, душистые, медовые, с печатью старинной вязи, с имбирно-апельсинной начинкой. «Белые овечки, лошадки, рыбки, зайчики, петушки и человечки, круто-крутые, сладкие… – самая елочная радость. Сухое варенье, «киевское», от Балабухи, белевская пастила перинкой, розово-палевой».

       Но это лишь «земное выраженье радости Рождества. А самое Рождество – в душе, тихим сияет светом. Это оно повелевает: со всех вокзалов отходят праздничные составы с теплушками, по особенно-низкому тарифу, чуть ли не грош верста, спальное место каждому. Сотни тысяч едут под Рождество в деревню, на все Святки, везут «гостинцы» в тугих мешках, у кого не пропита получка, купленное за русскую дешевку, за труд немалый.

      Млеком и мёдом течет великая русская река...»

       В Сочельник до первой звезды ничего не ели, даже дети. Варили кутью из пшеницы с мёдом и взвар – из чернослива и груши. Всё это ставили под образа. О первой звезде узнавали по гулкому колокольному звону. Сначала раздавался «древний, степенный, с глухотцой» звон из Кремля, а затем играли тысячи церквей. Но перезвону, как на Пасху, не было. Автор описывает звук, как стелящийся серебром, «как пенье, без конца-начала», или «звездный звон, певучий».

       Не могу не упомянуть о главном храме тогдашней Москвы и боли в сердце Ивана Шмелёва, ведь писал он в эмиграции, когда Храм был уже взорван. Из рассказа «Рождество в Москве»: «Где же ты, звезда Вифлеемская? Вот она: над Храмом Христа Спасителя. Золотой купол Исполина мерцает смутно. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его плавает над Москвой вечерней, рождественской. О, этот звон морозный… можно ль забыть его?! Звон-чудо, звон-виденье. Мелкая суета дней гаснет. Вот воспоют сейчас мощные голоса Собора, ликуя, Всепобедно: «С на-ми... Бог!»

       Боже мой, плакать хочется… – нет, не с нами. Нет Исполина-Храма... – и Бог не с нами. Бог отошел от нас. Не спорьте! Бог отошел. Мы каемся.

       Звезды поют и славят. Светят пустому месту, испепеленному. Где оно, счастье наше?.. Бог поругаем не бывает. Не спорьте: я видел, знаю. Кротость и покаяние – да будут.

       И срок придет...»

       Когда возвращались из церкви со службы, всё казалось другим. И снег, и звёзды были святыми. В домах пахло натёртыми полами, мастикой и хвоей. Зажигали не лампы, а лампадки, и трещали дрова в печи. Отражала свет и серебряная звездочка на ёлочной макушке.

       В эту волшебную ночь и на следующее утро по всей Руси колядовали. После всенощной или заутрени ходили целой толпой, пели песни и выпрашивали угощенья.
 
       Кстати, понятие «коляда» на Руси разнилось и зависело от местности. Аполлон Коринфский в своём исследовании уточнял:

       «Коляда» («коледа») на севере — это рождественский сочельник, колядование — это обряд хождения по домам на Рождество с поздравлениями и песнями. В Новгородской губернии колядой называли подарки, которые получены при этих «хождениях». В южных и юго-западных полосах колядой называют сам праздник Рождества и даже все Святки. В Беларуси «колядовать» означает «Христа славить». А вот в смоленских землях «колядовать» означает «побираться».

       «Накануне Рождества, - писал Коринфский в «Народной Руси», - в самую полночь, отверзаются небесные врата, и с высот заоблачных сходит на землю Сын Божий. «Пресветлый рай» во время этого торжественного явления открывает взорам праведных людей все свои сокровища неоценимые, все свои тайны неизъяснимые. Все воды в райских реках оживают и приходят в движение; источники претворяются в вино и наделяются на эту великую ночь чудодейной целебной силой; в райских садах на деревьях распускаются цветы и наливаются золотые яблоки. И из райских пределов обитающее в них солнце рассылает на одетую снежной пеленою землю свои дары щедрые-богатые. Если кто о чём будет молиться в полночь, о чём просить станет — всё исполнится-сбудется, как по писаному, говорит народ».

       И в доме Шмелёвых с самого утра и до ночи в парадном звенел колокольчик, приходили люди, самых разных сословий, поздравляли друг друга, священники пели перед иконой, затем все гости пили у стола, покрякивая с мороза. Купеческая семья Шмелёвых славились своим гостеприимством. К ним являлись во все праздники, но особенно в Рождество, ряженые, и богато одетые, а чаще просто в лохмотьях, в летних одеждах, да без пуговиц, что очень удивляло маленького Ваню. Они и говорить-то не могли от холода, слетались, словно стая голодных птиц, на свет и вкусные запахи, кормились, отогревались, и исчезали.

       На второй день Рождества устраивали «обед для разных». Накрывали столы праздничными вышитыми скатертями и кормили всех, кто придёт. Вечером уезжали в театры.

       В это святочное время гадали, и гадали не только девушки на суженного, как в балладе В.А. Жуковского «Светлана», но и дети, женщины и мужчины всех возрастов и сословий. Гадали на свечах и башмачках, зерне и воде, и даже на «Соломоновом круге», как мы порой гадаем на томике Пушкина.

       Да, это именно тот самый царь Соломон, строгий, но справедливый, знающий всё обо всех. И эти все, по крайней мере, на Руси, верили ему, как родному, а простой народ так и вовсе считал Соломона своим, русским православным. Шмелёвы хоть и образованные были, но никого разубеждать не стали.

       Круг этот был расчерчен на листе, а в центре лицо, как у месяца. От него расходились белые и серые лучи к краям, в каждом лучике были обозначены цифры. На обратной стороне листка под каждой цифрой ответы на все случаи жизни. Например:

       «Благонравная жена приобретает славу!» или «Да не увлекает тебя негодница ресницами своими!», «Береги себя от жены другого, ибо стезиея... к мертвецам!»

       Желающий узнать свою судьбу кидал на круг шарик из хлебного мякиша, а задача гадающего – прочитать подходящий ответ, который не всегда соответствовал цифре.

       «– Этот Соломон будет? – спросил Антипушка, тыча пальцем в лицо.

       – Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.

       – Православный, значит... русский будет?

       – А то как же... Самый православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают – Соломонов чтение! Вроде как пророк!»

       Пролетали весёлые Святки, уже не рядились, а особо «греховные» маски сжигали в печи. Наступало Крещенье - Богоявленье. Крестный ход из Кремля шёл на реку, погружать Животворящий Крест в ердани, и палили пушки.

       В доме Шмелёвых была своя «ердань», – балясины и шатер с крестями, – накануне её вытаскивали плотники, валили в сани и везли на Москву-реку.

       Детей в «ердани» не окунали, а умывали святой ледяной водой, и шептали молитву: «крещенская-богоявленская, смой нечистоту, душу освяти, телеса очисти, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа».

       Днём все выезжали на Москву-реку. С Каменного моста было видно огромную толпу на снегу, против Тайницкой Башни.

       «На расчищенном синеватом льду стоит на четырех столбиках, обвитых елкой, серебряная беседка под золотым крестом. Под ней – прорубленная во льду ердань. Из-под кремлевской стены, розовато-седой с морозу, несут иконы, кресты, хоругви, и выходят серебряные священники, много-много. В солнышке все блестит – и ризы, и иконы, и золотые куличики архиереев – митры. Долго выходят из-под Кремля священники, светлой лентой, и голубые певчие. Валит за ними по сугробам великая черная толпа, поют молитвы, гудят из Кремля колокола. Не видно, что у ердани, только доносит пение да выкрик протодиакона. Говорят – «погружают крест!». Слышу знакомое – «Во Иорда-а-не... крещающуся Тебе, Господи-и...» – и вдруг, грохает из пушки. Прыгают из зубцов черные клубы дыма, и из них молнии… и – ба-бах!.. И радостно, и страшно».

       Крестный ход уходит назад под стены. Пушки продолжают палить, а «... на черной дымящейся воде плавают головы, смотрят на нас и крякают. Неглубоко, по шейку. Косой отдувается, кряхтит: «ф-ух, ха-ра-шо… песочек…».

       Вечером кто-то уезжает «в театры», кто-то читает Евангелие, как крестился Господь во Иордане, а кто-то пьёт чай с малиной после купания.

       Последний праздник Зимы – Масленица!

       «Я и теперь ещё чувствую это слово «Масленица», – писал Иван Шмелёв, – как чувствовал его в детстве: яркие пятна, звоны – вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую снежную дорогу, уже замаслившуюся на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми конями в розанах, в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньи».

       Оттепели приходили всё чаще, на кромках крыш висели сосульки, зима отступала. Прилетали грачи, кружили и гомонили галки. В доме Шмелёвых заранее готовились к весёлой Масленице. Сажали лучок в огромных ящиках, к блинам на праздник, покупали муку мешками, березовые дрова, икру свежую, ершей к ухе, вязиги и судаков, наваги архангельской, семивершковой, да снетка белозерского, мытого. Кормили более сотни человек, и в первую очередь своих строителей, а было их у Сергея Шмелева более шестидесяти. Не забывали и о священниках.

       «– Преосвященный у меня на блинах будет в пятницу! Скажешь Ваське Егорову, налимов мерных пару для навару дал чтобы, и плес сомовий. У Палтусова икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя...

       – П-маю-ссс... – говорит Косой, и в горле у него хлюпает. Хлюпает и у меня, с гулянья.

       – В Охотном у Трофимова – сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?»

       Столы накрывали в просторной мастерской, откуда выносили станки и ведра с краской. Стряпухи на огромных сковородках пекли белые румяные блины и «черные» гречневые, а плотники, пильщики, водоливы, кровельщики, маляры, десятники и ездоки их ели.

       "... Складывают блины в четверку, макают в горячее масло в мисках и чавкают. Пар валит изо ртов, с голов".

       На столах чего только нет! "Рыбы, рыбы... икорницы в хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семга, лососина, белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на камфорках, графинчики, бутылки...»

       В Зоологическом саду Шмелёвы устраивали «Горы», из дерева и заливали льдом. При входе выдавали забавные билетики с надписью «с обеих концов по разу». Горы были высокие, а катались на «дилижанах», санях на шестерых с бархатными скамейками. В субботу после блинов, да в хорошую погоду, отбою не было. А вечером зажигали иллюминацию, и сани катили, искрясь бенгальскими огнями.

       «Гудят в бубны, пищат гармошки, – пьяные навалились на горы, орут: «пропадай Таганка-а-а!» Катальщики разгорячились, пьют прямо из бутылок, кричат – «в самый-то раз теперь, с любой колокольни скатим!». Нам подают «американки», мы откидывается назад, – и мчимся, летим, как ветер. Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, – и под нами, во льду, огни...»

       Масленица кончается «прощеным воскресеньем». После бани всех угощают вином и блинами. В этот день пекут и особые блины – «убогие». Их раздают нищим – «на помин души». Те прячут блины за пазуху и идут по другим домам.

       В этот день все просят друг у друга прощенья. Сперва у родных, затем у прислуг, у дворников, у всех. Это важно. Следующий день – начало Великого Поста. Будет печальный звон. Поздно вечером заговелись. Дети доедают сладости, орешки и пастилу, чтобы ничего не оставалось на Чистый Понедельник.

       «Помолившись Богу, я подлезаю под ситцевую занавеску у окошка и открываю форточку. Слушаю, как тихо. Черная ночь, глухая. Потягивает сыро ветром. Слышно. как капает, булькает скучно-скучно. Бубенцы, как будто?.. Прорывается где-то вскрик, неясно. И опять тишина, глухая. Вот она, тишина Поста...».

       * Иллюстрация. На фото - картина "Масленица" Бориса Кустодиева.