Сказание об Анжелике. Глава 38

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко


XXXVIII
Мне кричат снизу, машут руками, указывают место приземления, указывая, что точка спасения здесь. Откуда мне знать, что это капкан, а вокруг оборотни. Это посмертные маски и надутые меховые шкуры. Я это узнаю, только немного позже, немного позже, сидя в капкане.
Город, над которым я пролетаю, это мой город . Это такой же, только построен он как декорации к фильму. На главную роль приглашён я. Выбор? Какой ещё выбор? Никакого выбора не существует по факту. Пойдёшь налево – яма с кипятком, пойдёшь направо – цистерна с кислотой, пойдёшь прямо – та же кислота, доведённая до кипения. Выбор. Вернуться назад – сзади уже Провал. В добрый путь. Что же вы замешкались, шнурки затягивая? В добрый путь.
Люди мне знакомы. Я им доверяю. Я им доверяю настолько, что подозрения не  возникают. Что-то похожее, нет, что-то похожее возникает. Я уточняю, я сомневаюсь, но ещё более доверенные люди подтверждают доверие. Веры нет. До веры. До веры дело не дошло. Но как же иначе заманить в капкан? И я приземляюсь точно на растянутое внизу одеяло, но за секунду до этого, когда изменить уже ничего невозможно, ткань отдёргивают, и оказывается она только прикрывала колодец с заострёнными кольями на дне, на которые ты и напарываешься. И, повинуясь силе земного притяжения, капли крови весело застучат вниз, сливаясь в жизнерадостный ручеёк, но лицо оказалось обращённым к небу и этого ты уже не увидишь.
"...сражаться? Или же смотреть?
На что? На небо, – из колодца?
Сражаясь можно умереть.
Но, ...помирать и так придётся..."

Я оглядываюсь в темноте. Прошло какое-то время, и она превратилась в полутьму, старый добрый обычай, древний, как сама история.
Кажется я здесь не один и не первый.
Ради спасения всего племени доброволец приносит себя в жертву бо-гам, бросаясь со скалы в пропасть и ради этого эти колья, эти иглы пробили моё тело. Я выхожу из забытья. Я вижу небо. Серое небо. Я вспоминаю:"Не видно ни одной звезды, мы с одного корабля." Впрочем, это не небо – это потолок. Я ошибся. Ошибся надолго и всерьёз. Кольев-игл больше нет. Впрочем, нет. Я опять ошибся. Один торчит, впившись в руку на изгибе локтя. Он из блестящей стали. Лучше бы он был деревянным, но он из стали. Он полый и по нему капля за каплей, капля за каплей. В моё тело... Медленно и неудержимо. В моё тело. Втекает. Яд.
Первоисточник. Джеймс Бонд. Северокорейский плен.
… неразборчиво… и голова не треснет, но удар слишком, слишком силён. О, профессор – это профессионал и у него столько слуг, столько прекрасных белых, таких чистых таблеток, и голубых, и розовых, и блестящих, просто искрящихся иголок, и скоро твоё сознание станет бело-розового-голубого цвета, и твой мозг закапает из ушей, и спугнутые мысли будут высыпаться как из треснувшего мешка, и мысли посыплются, обрываясь вниз, под чужие ноги, и чужие сапоги будут с хрустом давить их, и твои пальцы тоже будут хрустеть, ломаясь под чужими каблуками, но ты будешь собирать свои несчастные искалеченные, изуродованные мысли, и прижимать их к груди, стремясь спрятать в своём кровоточащем сердце. Будет боль. Боль будет такая, что не будет ничего, кроме боли. Вначале была боль, и боль была у боли, и болью была боль.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Вы бы расстались неизбежно, говорю я, чтобы сердце моё не разорвалось, даже сейчас. Именно сейчас. Она просто обманулась. Ты был одет в «их» цвета, она приняла тебя за своего, и очень быстро разобралась, что от штата Техас у тебя только «стетсон» на голове.
Конечно, это некрасиво, что она не сразу расставила все точки над «I», но вряд ли она была способна трезво оценить тебя, твои способности. Наш разговор, то, что она сумела понять, её не воодушевило, (сама система такого опроса, ущербна по сути). Даже сам вопрос: «Какие книги я прочёл?». К тому времени я уже прочёл много сотен книг, я читал постоянно, но я именно поэтому не мог ничего ответить. Я, як кажуть українці «розгубився». Перечислите без подготовки на память книги, которые вы прочли, если их, скажем, пятьсот штук. Я дал самый уничтожающий меня ответ на вопрос «А последнюю?».  Я упомянул «Я отвечаю за всё», толстенную книгу Юрия Германа. Ту книгу, пожалуй единственную за всё время союза, где о госбезопасности говорится не только в положительном ключе. И я упомянул об этой книге человеку, отец и дед которой отмечали профессиональный праздник двадцатого декабря. Это не идиотизм. Это нечто большее. Сейчас я понимаю, что спеша, стремясь угодить Ей, я просто выпихнул на свет божий из памяти ту тему, которая была бы ей близка, не удосужившись справиться о знаковой заряженности. Она могла это расценить только как редкую, просто антикварную, тупость или выпад. В любом случае в восторг это её не привело. Это было в первую встречу, а в последнюю, вторую, на вопрос, что читает она, она ответила: «Жермен де Сталь». Была ли это ловушка или нет, но я попался, спросив, неважно что, скажем ну как он пишет, но главное я спросил о  н ё м. Это потом, спустя всего пару лет, когда я стремительно стал развиваться, я уже мог сказать не только он это или она, но и без ошибки назвать её полное имя – Анна Луиза Жермен де Сталь. Конечно ей, читавшей первоисточники в подлиннике на языке оригинала,… Конечно, я… да что говорить. Правда, она не оценила потенциальных возможностей моих перспектив. А впрочем, сейчас, от всей Анны Луизы у меня как встарь осталась одна единственная фраза о том, что «всё для женщины заключается в браке, и погибло счастье женщины, если она вышла не за того, кого любит».
Правда теперь я могу добавить – а если она выйдет за того, кто её не любит, погибнет не только счастье, но и её судьба.
Понимала ли она, что в моём облике рядом с ней появилась в её жизни единственный раз Любовь, та, что не замечает время и презирает расстояние, та, что не жалеет ни денег, ни жизни и не боится ни боли, ни смерти? Что рядом появился тот, что не понимает, да и понимать не желает, что любовь может «пройти» как проходит солнечное затмение или театральный сезон. Который знает одно: если любовь прошла, её и не было. Который один на этой земле мог дать тебе блаженство вечной любви. Что ты, хотя и выйдешь замуж, и будешь любить, или будешь думать, что любишь, и тебя будут любить или будут думать, что любят, и многое другое, но никогда и нигде тебе больше не будет так хорошо и просто, как с ним в октябре тысяча девятьсот восьмидесятого года.
Ты давно уже всё забыла, или думаешь, что забыла, но, всё же тебе случалось думать, таясь от самой себя, а как это, когда тебя боготворят, как это общение с Любовью, как это ощущать себя в постели Богиней, которую боготворят, которой готовы поклоняться, и приносить жертвы.
Люди, болтающиеся в том или ином слое, неизменно носят в себе не-кие качества или свойства, именно этому слою присущие.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Кто знает, что могло быть в её прошлом... Кто знает, какая сцена произошла меж ними. Может он не смог сдержать страсть, может обидел её, может рвалась одежда, может она расплакалась, надавала пощечин. И то, на что я посягнул, как ей показалось, было ей нестерпимо. Поэтому Она дернула щекой, сдержалась, благо встреча подходила к концу, и тут же поставила на мне жирный крест, для виду самортизировав дело вежливым прощанием.
Потом она могла с дрожью вспоминать, чем она рисковала со мной в темноте, каким глупцом, подлецом, дураком я оказался. Я мог просто рас-платиться за всех подлецов, которые когда-либо желали её, или обидели её. Может, в Её жизни было ещё что-то, о чём она умолчала.
Но самое страшное, что я оказался «такой как все», при всей моей не-обычности и самобытности, а значит это была на мне просто лучшая маска, значит у меня просто бесподобный стиль, если ни о чём нельзя было догадаться, всё казалось чудесным и только под конец, не утруждая себя словами, "изложил предложение". Неизвестно что я ещё говорил при этом, может в сочетании с простыми словами возникала взрывоопасная смесь, что может это стократно усугубляло мою вину и после, что не менее страшно, я был настолько дик и распущен, что даже глядя абсолютно честными и чистыми глазами, не мог понять, что же я совершил, в чём может быть причина. До какой степени нужно быть таким, чтобы быть таким убежденно искренним? Это было горько и страшно. Разве могла она, бедняжка, знать, что жест был просто случаен, я не знал его значения, хотя на собственной руке когда-то мне приходилось испытывать, но я не придавал ему значения.
. . . . . . . . . .
Что я могу дать тебе кроме любви? Она видится бесконечной, как космос. Когда я думаю о тебе, у меня словно вырастают крылья, и я поднимаюсь над всем миром.
Она огромна как солнце, я только песчинка, но когда на меня попадают её лучи, я отбрасываю гигантскую тень на меловых горах в огромной пустыне.
И денег у меня особых нет. По вашим масштабам. Я собираю на свадьбу. Я не хочу оказаться без копейки, конечно, это не много, но кое-что. Я за два года не сумел сложить больше, ведь не ворую. А для тебя эти цифры смешны, я понимаю. Вы имеете это за месяц-полтора.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . .
Жест
Ей важно было знать, как я отнесусь к  э т о м у, может этот вопрос мучил её, интересовал всю встречу. Осмелюсь я обратиться к ней или нет, если да – в какой форме, когда. Отношусь ли я к ней как к игрушке, или у меня к ней большое чувство. Конечно, Она понимала, что подобное проявление мужской любви неизбежно, возможно ей отчасти хотелось  э т о г о, хотя сильная, высокоорганизованная натура, порода, развивается тем позже, чем выше её уровень. Поскольку внутренняя программа тела, не допуская скороспелости, позволяя ему полностью развиться, сформироваться и закрепиться, чтобы дерево не обломило ветви под плодами, чтобы они могли вызреть согласно природе и передать свои силы и качества последующим поколениям. «Ранний плод – горький плод». Спартанцам разрешалось жениться после тридцати лет. Этот возраст считался наиболее подходящим для продолжения рода. Мы подходили друг другу. Фактически я ничем от Неё не отличался. В зеркальном отображении. Даже наши мысли подходили. Даже чувства. Даже расчёты. Даже надежды. Даже чаянья. Подходили. Подходили. Да не подошли.
Всё это время она, ожидая, вероятно присматривалась ко мне, отыскивая во мне единственно подходящую Ей исключительность, искала мои «поползновения», не находила их и ощущала себя счастливой, за тем, как она была уверена, всё выразилось в моём Жесте, и это был камень в зеркало. Всё разлетелось вдребезги. Я стал один из множества. Я исчез сам. Затерялся в этом множестве, и Она уже не видела меня, она видела жадную распаренную толпу самцов со слюнявыми ртами и потными руками, мерзким смрадом и липкими улыбками. Взглядом «охотника».
«Охотник и дичь». Какой урод придумал это сравнение для взаимоотношений Эроса? Почему все прочие, ведь далеко не все они уроды, не понимают чудовищности этого сравнения? Речь идёт не об охоте. Речь идёт об убийстве. Жажде  убийства. Охотники и  звери. Личности, у которых жажда убийства в крови, и они этим выпускают пар, ведь считается, что охота является как бы игрушечной войной. Речь не о тех, для кого это был способ существования, единственная возможность выжить. Но все прочие? Какое это может иметь отношение к любви? Если Смерть не может победить Любовь! Разве что разлучить. Но смерть над любовью не властна, скорее наоборот. И кто знает, с каким мерзким событием у Неё ассоциируется этот жест. Пусть по форме это был пустяковый случай, но внутренне мог иметь огромное значение.
Вторая составляющая, что её Эрос пробуждался, и она инстинктивно искала пару, как ищут лесные звери и птицы, ощутившие потребность свить гнездо, ощутившие в своих жилах пробегающую кровь, томление весны.
И инстинкт не подвел Её. Она шла ко мне, в то время как я шёл к Ней. И хотя мы шли в разных направлениях и в разных мирах, наши пути пересеклись, мы встретились. И в этот краткий миг, в точке пересечения, мы были рядом. Рядом и вместе. Но как давно известно всем, жизнь не остановить, колесо истории не повернуть иначе, чем оно изволит вращаться само. Даже и назад. Колесо Истории. История едет на единственном колесе по нашим костям, инкрустируя черепами орнамент своего повествования. Костная питательная мука предыдущих поколений удобряет те поля, на которых мы сейчас выращиваем картошку. Каждый из нас поглотил частицу своих предков. И выпил каплю их крови, которая  разлетелась из их жил в виде пара по всей земле.
Она искала Героя. Не потому, что Ей нужен был Герой. Просто Она считала, что Герой не сможет обидеть слабую девушку.
Моё прошлое. Моё выпаленное горячечным залпом прошлое, перепачканное кровью и грязью, отдающее терпким запахом дикой животной силы, перекошенным ртом, хрустом ломающихся костей и судеб.
Даже моя седина. Судьба покрасила мои виски в белый цвет, чтобы я никогда не забывал, что мне пришлось увидеть, испытать и прожить к два-дцати годам то, что другим выпадает к пятидесяти.
Даже это было против меня. Я оказался Героем, но героем властным, непреклонным в своей жестокости во имя Дела, руководствующим идеей, а не совестью. Наемником Идеи. Мне не платили больших денег, но судьба расплатилась бесценным, для девятнадцати лет опытом и выдала в этом квитанцию – седину на висках.
Способно ли было такое существо любить? Женщину, склонившуюся возле лампы с зелёным абажуром, защищенную одним халатиком и благо-родством мужчины? Беззащитный комочек, протягивающий розовые лапки, схожий скорее на удивительную зверушку, чем на человека?
Тихие семейные радости, которые в этом мире одни и являются под-линными?
Если бы она спросила. Я бы ответил, что я только что выбрался из провала. Но я не пожалею сил и терпения, чтобы подняться на вершину Любви. Я буду бережен и трепетен. Что там, мне удалось сохранить главное – душу. Что ради неё я ставил на кон тело, и только чудом сохранил его. Что среди возрастающего озверения я один восстал на Зло, я закрутил Историю в обратную сторону, и что я достоин признания даже не за Победу, а лишь за попытку противостояния, за попытку борьбы.
А кровь на моих руках превратится в Красные маки, которые я принесу Тебе в День Торжества Нашей Любви.
Не было вопросов, не было ответов. Не было весны. Стояла середина осени и только потом он поймет, что все встречи, происшедшие осенью, обречены на расставание.

Где нет ничьей вины, виновны все. 
(Так слышал я, и с этим не согласен.)
Ты шла к Любви, по встречной полосе,
И нашей встречи был исход так ясен.

Блаженная, среди мерцаний грёз,
Ты, невзначай, на встречную свернула.
А дальше жар. И венчика мороз.
И пропасть мне объятья распахнула.

Я уходил к обрыву, в никуда,
Лишь бы не смять тебя, не покорёжить.
…И молча мне глядела вслед Звезда,
Что в этот миг, для нас, зажглась, быть может.



. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Наша чистота не дала нам объясниться с достаточной откровенностью. Но она полагала, что выразилась яснее некуда, а я вряд ли понял, о чём идёт речь.
Именно потому, что судьба валяла в грязи и крови моё тело и старалась вывалять душу, именно потому, что я так долго, годы провёл в этой яме, откуда солнце было видно так редко, я, выбравшись наверх, стал бы другим, началась бы новая жизнь и восхождение к Ней. Она не смогла это понять. Именно эта маска, чья-то чужая, содранная с чужого лица кожа, державшаяся на заскорузлой крови, отшатнула её. Трудно было поверить, что моя душа слезами способна отмочить и отодрать всё, что мне было не присуще от рождения. Что не за горами новое рождение, что выходя поочередно из котлов с кипятком, с мертвой и живой водой, я распрямлюсь, обрету новые неизведанные силы и возможности, свои бесценные Дары.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Может моя любовь это только солнце, не наше, иное, моё солнце, которое уже давно погасло, но его свет всё идет на землю, и будет идти ещё тысячи лет. Я не удивляюсь, если оно колеблет гравитационные волны, вызывает возмущение в галактиках. Конечно оно не сильное, но поскольку во Вселенной всё находится в установившемся равновесии, то довольно небольшого толчка, чтобы изменить мир. Иногда мне полубезумно мерещится по ночам, а может, это они виновны в гибели империи? Той империи,  в которой у меня отобрали Любовь? Это какой же силы должно быть чувство, чтобы почти через тридцать лет, как горько писать это «тридцать», чтобы через тридцать лет создать пятьсот страниц, пятьсот писем, тысячи мыслей, сравнений, метафор, притом, что уже больше двух десятилетий я не видел тебя, и даже не слышал о тебе. Спустя пару лет как мы расстались, я услышал по радио о победителях каких-то соревнований, и были названы твоё имя и фамилия. Девичья, конечно, фамилии нынешней я не знаю. Абсурд, но почему я подумал о тебе? Может потому, что ты осталась победителем? Победителем моей судьбы, моей жизни, моей любви? Скажи, трудно ли тебе было победить мою любовь?. Мою любовь, чей шлейф тянулся за созвездие Альфа Центавра, ты запросто, нимало не колеблясь, ты придавила к земле так, что она могла только беспомощно хрипеть… Хотя убить ты её всё же не смогла, да и вряд ли пыталась. Только в наш последний разговор в феврале восемь-десят четвертого, я немного узнал тебя прежнюю, ты дважды улыбнулась. А говорили мы о твоём скором замужестве. Конечно, эти улыбки адресовались за кордон. Но всё равно я узнал прежнюю Анжелику, а не тот, на протяжении пяти лет, истукан с острова Пасхи, каменную бабу с сумочкой через плечо. Тем горестней было осознавать, что это чудом сейчас исчезнет, и всё. Наступит тьма. На десятилетия. Тогда-то я уже понимал, что Богу не угодна моя быстрая смерть, он готовит мне что-то поинтереснее. Я говорил тебе, что буду ждать тебя десять, двадцать лет. Под конец встречи горло сдавило, я потерял способность говорить. Я смотрел на тебя во все глаза и ничего не мог произнести.
А ты сочувственно так спросила:
– Что с тобой?
Что я мог ответить, если не мог говорить?
– Что со мной? Со мной любовь, Анжелика. Просто любовь. Она за-крывает солнце, эта маленькая любовь и это её лучи падают на моё лицо сверкающим дождем. Но ты не данная мне Судьбой, ты не Даная, и я не смогу, обратившись золотым дождём подобно Зевсу, приблизиться к твоей судьбе.
Но это сверкающий дождь, эти сполохи на обличье, эти диковинные невиданные цветы сплошным потоком летевшие на меня с Седьмого Неба, своим несравненным ароматом привлекли ко мне рои женщин, которые как пчёлы устремились ко мне со всех сторон и, одурманенные, в упоении кружились вокруг меня в диком вакхическом танце, а я, слабо улыбаясь, лишь беспомощно поворачивался из стороны в сторону, не успевая отвечать на телефонные звонки, и мечтал только об одном, чтобы все эти рои разом ужалили меня, разорвали на части как Орфея, чтобы я смог сверху, я-то знаю, что погибший от любви находится и попадает наверх, видеть тебя каждый день, потому что хотя я видел тебя во сне каждую ночь, но мне было этого мало. Ах как мало…
Может тебе интересно? Двадцать лет я ждал тебя. Как видишь, и это слово я сдержал. Я ждал тебя двадцать лет. Жду и теперь. А ты знаешь, во что я верю? Я, не верящий ни в Бога ни в черта, я, дважды дававший присягу одной и той же стране, своей Родине, я верю в то, что когда я вижу Тебя во сне – это встречаются наши души. И что с того, что ты принадлежность своего Героя? Любовь – это слияние душ. А слияние тел могло и не произойти. Это вовсе не условия исчезновения, гибели Любви. Прости, за одну историю, но она здесь мне кажется очень к месту.
– Повелитель велит евнуху привести старшую для вручения ей алой розы. Евнух повинуется. Через какое-то время евнух получает повеление привести вторую, третью, и так скажем, до двадцати семи.
Наконец вымотавшийся евнух робко поднимает на повелителя глаза и осмеливается выразить свою мысль:
– О, Повелитель, я уже валюсь с ног, а ты как свежий огурец…
И тогда Повелитель, милостиво подняв палец, назидательно отвечает:
– Утомляет не любимая работа, а бесцельное шатание по коридорам.
Ты спросишь, кому всё это надо, к чему это? Кто есть кто? Ну, люби-мая жена, ясное дело, ты. Повелитель, разумеется, твой Герой. Участвую ли в этом мероприятии я? Если да, то мне остается скромная роль растолстевшего евнуха. Но мне эта роль не подходит. Хотя бы потому, что мой вес остается прежним, как в восьмидесятом году,  шестьдесят восемь килограмм, о прочем я не смею распространяться. Тогда кто же я? Я все тот же Поэт, записывающий эти истории, которые диктует мне небо, в том числе и эту, как сейчас модно высказываться, поэтому к этой галдящей толпе пророков, которых собралось больше, чем фанатов на финале с неприличным названием, выскочивших то ли из-под развалин вавилонской башни, то ли Башни Козыря, поэтому я притолкучиваться  к ним не стану. Поясняю несколько иначе. А евнух, это только память, услужливо таскающая двадцать семь лет воспоминаний.
. . . . . . . . . .