Прелестная фотография

I   

    Ночь… Тихий шелест листьев надо мной. Тёплый, лёгкий ветер нежной ладонью касается моего лица… Я откинулся на спинку скамьи, закинув руки за голову, и со светлой грустью в душе, всем телом отдался полудремотной истоме летнего вечера. Мне нравился Горкинско-Ометьевский парк, с его тёмными, даже днём липовыми аллеями, с его густой зеленью разросшихся кустов сирени и вездесущих деревьев американского клёна, с его оврагами, возвышенностями, маленькими мостиками, перекинутыми через обмелевшие речки или искусственные каналы. И как же я любил бродить в уединении по его бесчисленным дорожкам, тропинкам, мечтая о другой жизни, в другом теле, в другом разуме, о особой жизни, где моя сущность с легкостью переносится в другие века, далёкие от наших времён. Думая об этом сейчас, я незаметно для себя забылся, кажется всего лишь на несколько минут… 
    Мгновение... и я погрузился в причудливо ясный сон, где передо мной возникла длинная цепь фонарей, освещающих своим жёлтым призрачным светом пустынную пешеходную дорожку. По бокам лениво раскинулись высокие и тонкие берёзы, в ярком осеннем наряде. Я долго гляжу туда, в туманную глубину аллеи, и воображаю себе, что через несколько удивительных мгновений увижу Вас. Так же, как и прежде, я с волнением в сердце, издали буду наблюдать за Вашей очаровательной и решительной походкой, схожей своей мягкостью на кошачью, а Вы, зная это, будете идти как можно медленнее. Наконец, когда между нами останется не более десяти маленьких шагов, Вы так невинно скажете, с тихой улыбкой на розовых губах:
— Здравствуйте, Мой Милый Друг! Прошу прощения за столь долгое ожидание. Я немного не пунктуальна, на то я и девушка.
— Ничего страшного, — отвечу я Вам, и чуть покрасневши, смело спрошу:
— Позвольте мне прикоснуться губами к Вашим милым рукам?
    Вашего ответа не последует. Но по Вашим прекрасным глазам, которые будут глядеть на меня с задумчивым и наивным удивлением, я пойму, что ответ на данную выходку Вы оставляете за мной…



II

    Я резко проснулся оттого, что мне стало тяжело дышать. С чувством сильной радости, я открыл глаза, но было совершенно темно. Погасли уличные фонари: по обыкновению, ровно в час ночи, их выключали. Становилось холодно. И в этом холодеющем воздухе, надо мной густо сплетались ветви деревьев под серебристым и грустным светом луны. Ветер же совсем утих, и чистая, точно безмолвная глубина неба сверкала бесчисленными точками звёзд. И я освещенный волшебным лунным сиянием, устроился поудобнее на скамье, подобрав под себя ноги, и с мечтательным томлением снова закрыл глаза. Тихо, нежно и приятно поползли передо мной тонкие, белоснежные нити в золотой атмосфере. Как самые возвышенные и сладостные желания, слагались они необычайно легко и воздушно в Ваш пленительный образ. Вот и сейчас, представив его, я с необыкновенной ясностью, даже можно сказать, выпуклостью, увидел Ваше лицо, вспыхнувшее ярким румянцем; услышал Ваш голос, наполненный нотами радости и смущения, который произнесёт:
— А я и не думала, что в вас столько смелости. 
— Разве поцелуй в Вашу прелестную щёку — это смелость? Разве это не высшее наслаждение коснуться губами Вашей кожи? — отвечу я, умело скрывая свою природную робость.
— Да бросьте вы. Всегда преувеличиваете…
— Напротив, я говорю, как есть, — уверенным тоном скажу я, застенчиво разглядывая Вас.
    Было что-то своё, особенное, в складе Вашего миловидного лица, с добрыми ямочками на щеках, почти детским вздернутым носом и выразительным узором алых губ. В Вашем внимательном и трогательном взгляде, я каждый раз ловил множество вещей, прежде мне неизвестных, но столь приятных. Я видел в светлой синеве Ваших глаз те неведомые глубины очарования и нежности, что создают всю ту поэзию жизни, о которой мы грезим ночами, о которой слагаются прекрасные стихи, пишутся романы, сочиняется музыка, и о которой неустанно говорят во все века, называя это любовью и счастьем.
     Но вот Вы мягким движением поправите свои сияющие бронзой волосы, сделаете шаг, приблизившись почти вплотную ко мне и полушёпотом скажете:
— Благодарю… А вы замечали какие красивые у вас глаза?
    Я совсем растеряюсь, оробею, как маленький ребёнок перед высоким и почтительным взрослым, и на секунду позабуду решительно всё, что есть на свете. Совершенно не привыкший к комплиментам, я буду прибывать в том глупом положении, когда не знаешь, как поступить и что сказать.
    Наступит нежное молчание, где наши восторженно-влюбленные, обещающие глаза будут неотрывно глядеть друг на друга. И в этой мягкой тишине, в этом долгом красноречивом безмолвии, Вы возьмёте меня за руку, с осторожностью притяните к себе, и взволнованно поцелуете сначала один глаз, а затем другой... Ошеломленный, я буду нелепо стоять, опустив вниз дрожащие руки. А в груди будет нарастать неуловимое, как тонкий запах, чувство, что так приятно горячей волной окутает всё тело и ласково наполнит душу ликующим смехом. Ноги мои онемеют, точно их не будет совсем, а лоб покроется внезапной испариной. И в Вашем горящем и проницательном взгляде я увижу: «Что ты стоишь таким дураком? Обними же скорее меня».
   Это будет внутреннее пробуждение. Неукротимая и весёлая кровь забушует в сердце моем, опьяняя и восстанавливая все силы. Резкий ветер, чувствуя моё воодушевление, подует неся с собой пронизывающий холод осенней ночи; и тут же, будто кто-то невидимый сверху осыпет нас золотыми скользящими листьями… В этот момент я крепко обниму Вас и тесно прижму к себе.
— Какая прекрасная осень в этом году, — не правда ли? — затем скажете Вы.
    А я вместо ответа, оставлю свой поцелуй чуть ниже Вашего розоватого уха. Моя шерстяная шапка от этого неловкого действия предательски упадёт на землю, кажется, даже в лужу, но я не стану её поднимать. Весь мир теперь будет являть собой скучную, неинтересную, вялую, а самое главное — бессмысленную игру, если в нём не окажется Вас. Чувствуя под своими руками Вашу тонкую, послушную талию, так дивно расширяющуюся к стройным бёдрам, ощущая сквозь толщину одежды на своей груди податливое и упругое прикосновение Ваших девичьих грудей и слыша медово-цветочный запах Вашей шеи, который так ласкал обоняние — я потеряю память, потеряю будущее, прошлое, всё сольется воедино и никогда больше не разъединится. Что это, если не маленькое мальчишеское счастье?..
    Но вот наступает печальная минута, когда Ваша фигура, Ваш прелестный женский образ удаляется, постепенно исчезает, растворяясь в воздухе, как радужные брызги волны после стремительного столкновения её с прибрежными камнями.
— Что же со мной делается?.. Что же такое? Ничего не понимаю, — говорите Вы в недоумении, внимательно разглядывая свои полупрозрачные руки и ноги. — Помогите мне… — шепчете Вы, теряя голос. — Я перестаю слышать… видеть… Где вы? Прошу вас…   
    Я вижу, как Ваши слёзы так беспомощно катятся мелкими капельками по еле различимым щекам; вижу, как Ваши глаза ввалились, теряя свой блеск, как лицо обмякло, окрашиваясь в белый; вижу, как Ваши волосы стремительно редеют, выцветают и падают целыми прядями на землю, тут же исчезая; вижу, как Ваши руки бессильно свесились вдоль тела, а голова медленно спускается всё ниже и ниже... Вы из последних сил протягиваете мне руку, в надежде на наше последнее прикосновение, но моя ладонь предательски проходит насквозь и сжимает лишь воздух.
— Подождите, подождите, — отчаянно говорю я, судорожно пытаясь найти Вашу фотографию, но будет уже поздно. Когда я подниму глаза, жалостно держа в руке фотокарточку, то увижу вместо Вас лишь две светлые, чистые капли на земле…



III

   Я открыл глаза. С отуманенным сознанием, с противным шумом в ушах, я осторожно поднялся. Была необыкновенная тишина. На летнем небе ни облачка, и страшные своей недосягаемостью звёзды необычайно ярко шевелились и дрожали в бездонной высоте. Тонкая и горькая печаль обволакивала моё сердце, и мне казалось, что каждая секунда Вашего отсутствия больно ранит душу, оставляя её в глубокой и болезненной грусти. Но Вы всегда говорили, что среди тумана и тоски, средь мрачных предчувствий и щемящей боли, вдруг засияет яркое солнце, и обязательно сделается так светло и так хорошо. А потом многозначительно добавляли, делая лицо серьёзнее: «В особенности с вашим неровным характером, такая перемена может происходить несколько сотен раз на дню. Вы разве не замечаете, Мой Милый Друг, как быстро и часто переходите от безудержной веселости к крайней задумчивости, от уверенности в себе к тщетности своих достоинств, от разговорчивости к угрюмости и ворчливости старика… И многое другое, что до странности пугает меня». Затем Вы брали меня за руку и легко сжимая её, твердили с ясным взглядом, что эта особенность характера рано или поздно плохо скажется на здоровье, если я не предприму никаких действий. Но вот уже несколько лет, я с особенным старанием не прилагал ни малейших усилий, — хотя бы в целях любопытства, — дабы узнать, от чего же бывает такая перемена настроения.
    Даже сейчас, после волшебных минут с Вами, я вновь полон раздражительной злости к себе. Ведь каждый раз я прошу прощения у Вас за мой самый главный недостаток, который так мешает нам проводить счастливые часы наедине. И сей раз — не исключение.
     Вы прекрасно знаете какая у меня скверная память, какая туманность встаёт передо мной, когда я пытаюсь вызвать любое лицо: будь это лицо матери, отца, сестры, и, конечно же Ваше. Я вижу только очертания головы, длинные или короткие волосы и белый, желтый или розовый оттенок лица, которое словно полотном натянуто на выпуклости носа, губ, подбородка, лба и ушей. С самого юношества, я замечал, что не способен к точной и долгой памяти, поскольку, я всё никак не мог запомнить ни стихов, что задавали в школе, ни учителей, а затем и преподавателей; всегда забывал обещания, поручения и данные мне сокровенные тайны; не помнил ни одной исторической даты, ни формул, ни названий городов, ни терминов, ни правил; а все прочитанные книги, услышанные на улице рассказы смешивались в одну большую пошлую историю, с бесчисленным количеством деталей, персонажей, спутанных начал и концов. Но вот что удивительно: как бы не была плоха моя память, но воспоминания о Вас, с очаровательной особенностью выделялись среди всех моих воспоминаний своей поразительной ясностью почти физического ощущения. Стоило мне лишь раз услышать среди сотен других городских запахов, тонкий аромат Ваших духов, как тотчас Ваш образ властно напоминал о себе близким присутствием.
— Я тут, совсем рядом с вами, Мой Милый Друг. Нет… нет, не оборачивайтесь… Я в вашем сердце, — говорил Ваш голос лёгким, как дуновение ветра, шёпотом. Прекрасно понимая, что это всего лишь игра воображения, я всё же оборачивался исполненный надеждой, что, наконец, увижу Вас вживую. Но взгляд мой каждый раз ловил оживленную беготню прохожих, сплошную ленту бесконечных автомобилей, старинные, безвкусно отреставрированные дома, где когда-то жили, отдыхали, обедали или просто на минутку захаживали великие люди России. Мне становилось тоскливо, и тогда я быстрым шагом шёл обратно на остановку, чувствуя, что я совершенно посторонний в этом пёстром мире городского центра. Как обычно, дойдя до дороги, я остановлюсь, чтобы последний раз взглянуть на бронзовый памятник Вахитову, который возвышался на величественном холме, где мы встретились впервые. И я невольно вспоминал ту знаменательную первую встречу и подолгу думал о ней.



IV

    Был конец марта. Весна была в том году ранняя, дружная и совсем неожиданная. На улицах было мокро, всё радостно блестело, бежали по дорогам коричневые ручейки, с крыш домов скатывался липкий снег и капали на брусчатку звонкие и частые капли; в огромных лужах воды, как в зеркале отражалось голубое, весёлое небо с тонким дымом высоких облаков, а всюду было многолюдно и по-весеннему оживленно.
    В стороне ото всех студентов, я сидел на холодной скамье, подобрав под себя полы пальто, и с мучительной тяжестью заучивал какие-то лекции. Будучи студентом первого курса, как и многие, я с особым усердием учился и тщательно готовился к каждому предмету, полагая с небывалой наивностью, что это единственный и верный путь к знаниям. Но, как Вы знаете, чуть позже я совсем перестану учиться, возможно, разочаровавшись и поняв, что всеми восхвалённая и чудесная своими приключениями студенческая жизнь на деле же представляет собой лишь обыкновенное и скучное пребывание в стенах высшего заведения, бесконечное заучивание предметов, нехватку свободного времени, а ещё постоянное ощущение абсурда действительности и, конечно же, долгий путь в университет. Прошу прощения, что снова затрагиваю эту нелюбимую Вами тему. Продолжаю… Мимо проходили, бережно ступая ногами в сухие места, группы студентов. Весело и дружелюбно, болтая и смеясь, в расстегнутых куртках, свежие, с чуть порозовевшими лицами, шли они на очередные занятия. «Мне тоже пора», — сказал я себе и начал собираться. Но прежде, чем я успел убрать тетрадь в портфель, из неё выпала маленькая, тщательно сложенная бумажка. «Странно», — проговорил я и поднял её. Бережно развернув, я прочёл следующее, написанное изящным, но кривым почерком:

«Будьте сегодня в 12 часов около памятника. Нам необходимо встретиться»

    Любопытство моё было сильно возбуждено. Кому принадлежит этот почерк? Девушке или молодому человеку? Почему это было написано? Для чего? Если это девушка, то, в чём же обман и подвох? Ну, а если это молодой человек? Но у меня нет врагов… или мне только так кажется? К чему лезли эти вопросы тогда в голову, если вместо ответов были лишь догадки? Много мыслей перебродило в уме моём, прежде чем я вспомнил, что опаздываю на занятия. Посмотрев на часы, я увидел, что было уже без пяти минут двенадцать. Я совсем растерялся и беспокойно оглядывался вокруг себя в спасительной надежде увидеть студентов, которые тоже опаздывали. Но улицы были пусты. Все они находились уже в аудиториях, делали письменные задания, выступали, участвовали в дискуссиях или тихо ждали опаздывающего преподавателя. Я заметался, судорожно собирая всё в портфель, жутко вспотел, и с трясущимися руками направился к крутым ступеням института. Быстро шагая, я не обращал внимания ни на лужи, ни на серый снег, что залетал в ботинки, ни на холодный ветер, который распахивал моё пальто. Я шёл и тревожно размышлял о том, как я через несколько мгновений вбегу в аудиторию, сорву занятие, что-то скажу в своё оправдание и как на меня будут обращены сотни недовольных взоров. Думая об этом, я живо вспомнил, как когда-то, всего лишь один раз, опоздал на урок в школе: и как же мне было тогда мучительно стыдно за свою растерянность, за свою глупую привычку гладить каждую встречную собаку и кошку. Как Вы знаете это воспоминание одно из немногих, что ясными и назойливыми красками выступают в моей серой памяти.
    В то утро я ворвался в класс весь красный и запыхавшийся, с мокрыми волосами на лбу, и остановился на пороге. Всё внимание было на меня.
— Ну, здравствуй! — воскликнула в изумлении учительница. — Почему опаздываешь?
    Я молчал и думал, что же ответить: соврать что-нибудь необыкновенное или сказать правду? А если засмеют? Правда то смешная…
— Ну, чего молчишь?
    Весь класс замолк в ожидании, лишь лампа своим гудением нарушала полную тишину. Я со страхом глядел кругом, ожидая, что вот-вот сейчас они засмеются диким хохотом, держась за животы, за головы, вытирая слёзы — и это продолжится бесконечно долго.
    Но я, наконец, решился сказать правду, подумав, что это будет правильнее.
— Простите меня, пожалуйста… — начал смущенно я, краснея с каждым словом. — Я опоздал по причине того, что… что на улице, по дороге в школу, мне встретился рыжий такой пёсик. Он увязался за мной. Я честно, честно не обращал внимания на него, но он начал тыкаться своим острым носиком в мою варежку. И я погладил его. И мне стало так жалко собачку. На улице ведь холод, середина зимы, а у неё нет дома, нет хозяев, голодный ещё, наверное, подумал я. «Пёсик, а пёсик, хочешь я тебе вынесу покушать?» — говорю я ему, а он смотрит на меня умными такими глазками и радостно машет хвостом в разные стороны. Я покормил его, а он поел и стащил мою варежку. Вот и я бегал за ним… ведь эти варежки мне связала бабушка, и я не должен был терять их, потому что сильно люблю её. А он убежал. Простите меня… — не успел я договорить, как весь класс залился смехом, как я живо и представлял. И с тех пор меня стали с издевкой называть Одноруким… Тогда у меня было такое чувство, точно не дети, а злобные и насмешливые существа со светлыми лицами, вдруг взяли и навеки лишили меня спокойной и доверчивой радости жизни. В каждом взгляде, в каждом слове я теперь находил жестокое презрение и язвительную шутку, что кричала: «Однорукий! Однорукий! Ну и где же твоя шерстяная рука? А? А рыженькая собачка где? Убежала… Не догнал. Ну и ладно, зато у собаки теперь пять лап. А как так? Да потому что Однорукий — слабак!».
    Мало-помалу я и впрямь забылся в болезненных воспоминаниях, не заметив даже, что кто-то особенно звонко кричал мне вслед.
— Подождите, прошу вас, подождите…
    Наконец, я услышал и обернулся, увидев бегущую навстречу ко мне девушку.
— Подождите… подождите… — говорила она звуками запыхавшегося голоса. Я остановился и почему-то, со странным любопытством стал смотреть на неё, прекрасно понимая, что минуты неминуемо идут. Она была без шляпки, в лёгком сером плаще, подпоясанным ремнём на тонкую талию, снизу были бордовые туфли, а в руках беспокойно качалась лакированная сумка.
    Девушка подошла ко мне и спросила с серьёзностью:
— Вы получали записку?
    Бессознательно ответив кивком головы, я всё же не понимал: почему я остановился и почему до сих пор нахожусь не в аудитории?
— Прошу прощения, — быстро заговорила она, — за столь прямые, и, может даже, грубые слова, написанные мной в записке, но я не могла иначе, ведь времени то было до глупого мало, а столь сложную операцию необходимо было провести быстро и незаметно в течение десяти минут, пока ваша тетрадь была на кафедре, а преподаватели были на занятиях. Простите за эти подробности, я ужасно волнуюсь… — сказала она и затем замолкла, переводя дух.
    А я, не зная, что сказать, стоял неподвижно, в трепетной растерянности и  продолжал глядеть на девушку.
— Я опаздываю, у меня занятия, — сказал я вполголоса, не отрывая взгляда. — Вы что-то хотите сказать мне?
— Точнее спросить, — выдохнув, ответила она.
— Слушаю.
— Я постараюсь быстрее, — я мгновенно кивнул. — Это же вы написали рассказ, который некоторое время назад печатался в студенческой газете?
— Да, это мой рассказ.
    Легкая улыбка скользнула по её влажным губам.
— Мне очень понравилось то, что вы написали. Даже очень. Вы прекрасный художник слова. Правда… — она запнулась. — Простите меня за беспокойство, но вы можете оставить свою подпись вот тут, — она раскрыла сумочку и вынула оттуда газетные вырезки. — Пожалуйста… Это будет памятью о том замечательном времени, когда я так близко находилась с гением нашего времени, когда училась с ним в одном университете, когда могла подложить записочку в его чудесную тетрадь...
    Она покраснела и поднесла к моим рукам аккуратно вырезанные и умело склеенные на тетрадный манер фрагменты моего рассказа. Смущенный, запутанный, я и не знал, что ответить. Как всё это было ново и словно не по-настоящему, будто кто-то сверху придумал эту встречу, и теперь в мою душу проникало нечто возвышенное и некогда далёкое. Перед моим взором, с потрясающей дерзостью и красотой являлось, то, чего жаждало моё сердце долгие юношеские годы — хоть какого-нибудь признания. «Я нашёл своего читателя! Я буду знаменит! Мной будут гордиться!» — ликовала душа. Моя неуверенность в одно мгновение сменилась уверенностью в каждом слове, в каждой мысли, в каждом чувстве, — в обозленную убеждённость, что нынче нет никаких преград, что нет сомнений и страхов, что я всё смогу и всё надуманное обязательно исполнится.
    Всё-таки я помню Ваше простое и несколько наивное лицо, лицо совсем ещё школьницы, помню, как Ваши тёмно-каштановые волосы локонами падали на плечи, помню, как Вы смотрели куда-то вдаль, ожидая моей подписи. Вы были задумчивы, а моё лицо расплывалось в довольную и сладкую улыбку; я едва сдерживал смех от радости, когда, доставая ручку, взглянул на огромные, золотые буквы университета и был совершенно к ним равнодушен: никакого страха, тревоги, а тем более холода, я уже не чувствовал.
— Прошу, возьмите, — сказал я, оставив свою корявую подпись.
— Очень благодарю вас, — ответили Вы и мило склонили голову набок. — Можно ли пожать вашу руку на прощанье?
— Конечно… — только произнёс я и Вы уже с теплом и искренностью пожимали мою руку.
— Прошу прощения ещё раз за мою бестактность и неожиданность встречи… Желаю вам успехов и удачи. До свидания!
    Вы быстро отвернулись и торопливо сделали несколько шагов прежде, чем я успел остановить Вас.
— Подождите, — сказал я. — Я уже… я уже никуда не тороплюсь, — Вы обернулись с улыбкой, а я с робостью продолжал: — Вы сейчас свободны? Скажите, что свободны… Мне бы хотелось с Вами прогуляться по центру.
— Но у вас же занятия.
— Мне… сейчас мне как-то всё равно на них. Там никогда не исполнится моя мечта, а Вы подарили мне надежду, что моё творчество не бессмысленно… и когда-нибудь, через несколько лет, я буду говорить всем, что именно Вы увидели в моём тексте хоть что-то похожее на настоящее искусство, и, что только Вы верили в меня, в мой талант… Так что же? Вы свободны?
    Вы взглянули мне в лицо и как-то странно, задумчиво смотрели, как будто взвешивая правильность последующего поступка.
— Да, я свободна, — сказали Вы твёрдо, с улыбкой на губах. — Один прогул ничего не будет значить и через несколько дней, а возможные прекрасные воспоминания останутся с нами до самой старости. Так что, да, я совершенно свободна.
    Я не мог удержать своего чувства счастья и с моей неуклюжестью посмел поцеловать Вашу руку, что стало для Вас неожиданностью, но приятной и, возможно, желанной.
— Погода сегодня прекрасная, — затем произнёс я, не отпуская Вашей руки. — А пойдемте-ка на набережную?
— А пошлите! — воскликнули Вы.
    И мы, вздохнув свободнее, под лучами радостного солнца, направились по широкой улице к главной набережной города.



V

    Верхушки деревьев сонно качались в синеве ночного неба… Загорелся огонёк спички, освещая моё лицо и пальцы, а тьма при этом свете становилась ещё гуще, ещё чернее, и всё вокруг казалось таким близким и неподвижным. Я рассеяно глядел на пламя, охваченный тем непонятным, тихим очарованием, которое ночью так властно и так приятно притягивает глаза к яркому огню. Потом вдруг, точно очнувшись, я достал из кармана клочок пожелтевшей ткани, и, развернув его, открыл маленькую картонную коробочку, где каллиграфическим крупным шрифтом было напечатано: «Любовь навеки. От… Для…». Оттуда я аккуратно вынул Вашу фотографию и сердце моё сжалось в трепетно-тоскливом ожидании Вашего возвращения.
  Снова наступила тьма.
  С привычной мне неосторожностью я чиркнул спичкой, и она вдруг треснула и сломалась пополам. Расстроившись, я опустил руки, потому как она была последней… но, к моему удивлению, я быстро понял, что того кусочка палочки было достаточно, чтобы осветить и увидеть Ваше лицо. Взяв кончиками пальцев остаток спички, с особой внимательностью, я чиркнул ею по мятому коробку, и тотчас яркое, желтоватое пламя взвилось тонким языком. Я стал копошиться, нащупал в темноте фотографию, дрожащими руками поднёс к ней смутный огонёк, который уже думал погасать, и озарил Ваш прелестный портрет тусклым свечением.
    Я замер и глядел на Вас жадными и пламенными глазами. Вся тихая прелесть, вся особенная грация, всё то прекрасное и неизъяснимое, сияющее и зовущее, что есть в девичьем, в женском, всё это было в Вас, в Вашей слегка наклоненной голове, в Вашем нежном и чистом лице, в завитых матовых волосах, в застенчивом, невинном, но таком манящем взоре, что шептал мне своим безмолвным блеском о чувственной и властной потребности любить. Ах!
    Огонёк погас. Я бережно всё сложил, вернув клочок ткани обратно в карман, и пошёл вглубь рощи по узкой тропинке. С каждым шагом сердце сладко, торопливо и томно билось от блаженного чувства скорой встречи. Через зеленую листву, точно опылённую серебристым лунным светом, глядела на меня спокойная глубина неба. И я мечтательно и долго также смотрел в неё. До того долго, что вскоре у меня начала слабо, но приятно кружиться голова. Я остановился и лёг спиной на землю.
    Мерцали звёзды в вышине... тихо веял прохладный летний ветер, изредка набегая и гуляя в вершинах деревьев, а влажная трава подо мной была холодна и неприятна. Где-то рядом, на черных очертаниях ветвей, робко чирикнула птичка, ей ответила другая, третья, четвертая… и я с лёгкостью уснул.



VI

    Мне вдруг почуялось, что где-то далеко, в безмолвной глубине леса звонко треснула сухая ветка. Я приподнялся, но сквозь густой мрак ничего нельзя было разглядеть. По небу медленно ползли тяжелые тучи, подсвеченные городским оранжевым светом. Звёзд не было, а светлая луна высоко пряталась за облаками, лишь изредка озаряя осенний рыжий лес своим свечением. Снова послышался хруст веток. Я поднялся, схватил первую попавшуюся палку и стал внимательно глядеть вокруг. Воздух казался потемневшим, точно совсем влажным, было тягостно дышать. Зашуршали листья, затем слышны были чьи-то торопливые, маленькие шаги, что так стремительно приближались ко мне. Я чувствовал, как сердце, то замирало, то тяжко колотилось от страха, а тело моё дрожало и жутко вспотело. И не зная, что делать, я неподвижно стоял, прислонившись к дереву, и просто ждал… Но вдруг я выдохнул, когда увидел знакомый силуэт. Это Вы будете идти ко мне — прекрасная и стройная, шурша листьями и мелькая, точно светлый лесной дух, своим белым плащом между тёмными стволами огромных деревьев. Я поспешно пойду к Вам навстречу, бросив палку в сторону, и обниму Вас крепко и радостно, словно в последний раз.
— Простите меня, простите… — прошепчу я, целуя тепло Ваших волос.
— Тише, тише, Мой Милый Друг. Ничего не говорите…
     Вы возьмёте меня за руку и поднимите свою руку к моим губам. Я второпях начну целовать её, с ненасытностью вдыхая слабый запах роз, исходящий от кожи, словно не веря, что через несколько мгновений Вы так же будете со мной. Затем осмелев, я как одержимый буду нежно целовать Вас в щёки, губы, нос, глаза, в холодные уши, в волосы, в шею, целовать Ваш плащ, колючую кофточку… захочу поцеловать Ваши ботинки, но Вы меня остановите. Ваше сердце будет биться так сильно, что я услышу каждый его удар; Вы чувственно раскраснеетесь, как после вина и будете смотреть на меня страстным, опьянённым взглядом, который красноречивее слов скажет:
— Я люблю Вас.
— И я люблю Вас, всей душой, — отвечу я, вездесущими жаркими поцелуями.



VII

    Мы долго будем бродить по прохладному лесу, по его корням, по его утоптанным, извилистым тропинкам, которые, то круто взвивались вверх, то резко опускались, заставляя нас дышать прерывисто и часто; мы будем идти среди лип и берёз, задевая их влажные, жёлтые листья, среди таинственного тумана, густо поднимающегося из оврага, среди предрассветного лепета птиц, что будут петь нам свою веселую и любовную песню; мы будем тихо шагать, с восхищением оглядываясь вокруг и чувствовать всем существом, что этой ночью нужно жить одной лишь природой — природой чистой, природой божественной. Затем мы выйдем из леса на необъятную серую равнину, где моя душа будет казаться столь крошечной, столь незначительной, что она вмиг растворится в этой необъятности.
— О чём вы думаете? — с обыкновенной любопытностью спросите Вы, придерживая руками растрепанные от резкого ветра волосы.
— Знаете, — поэтически начну я, глядя на белеющую громаду горизонта, — знаете, мне так хочется потонуть в пустяках, так просто развеять жизнь по ветру, существовать со дня на день, слоняться от одного предмета к другому, ни во что не углубляясь… жить не думая о будущем, о прошлом, о настоящем… быть пустым, удовлетворяться материальным, убивая в себе способность и жажду к высшему, к искусству, к науке… Быть истинным бездельником, загнить в постели своей никчемности, разложиться в бездне безразличия и умереть так и не превратившись в человека, — я повернусь к Вам лицом, замолчу на несколько секунд, а затем продолжу с едва заметным колебанием: — Вот о чём я думаю каждый раз и каждый раз совершенно не понимаю, к чему в моём нутре присутствуют такие пороки современности, как мечтательность, совесть, честь, справедливость, сострадание, вежливость. Тяжело так жить... У меня иногда опускаются руки и безнадежность окутывает голову... Ах, вокруг меня пошлость, быстрый, эффектный, поверхностный продукт, и я связан, связан самим собой, в надежде на моё плодотворное дело, на мою сложную деятельность, но этим никого не удивишь, не заинтересуешь: не в том веке я родился… Люди оскудели умами, чувствами, даже простыми человеческими словами… Знаете, — скажу я, всё больше сжимая свои ладони, — знаете, мне даже трудно об этом говорить… ведь… ведь это так похоже на жалобу, на плачь слабого ребёнка, который не может справится с трудностями, что взгромоздились на его плечи. Но это не так… Совсем не так.
    С печалью в душе, я остановлюсь, покачаю головой и сяду на холодную землю. Вы вздохнёте и робко, каким-то боковым взглядом посмотрите на меня, протягивая руку. Я осторожно потяну Вас, и Вы мягко опуститесь рядом со мной. 
— Знаете, — тихо скажу я, глядя в Ваши чистые, ничем не омраченные глаза, — знаете, только Вы терпеливо слушаете меня. Я очень и очень благодарен Вам, хотя думаю, что ничем не заслужил такого внимания… Но всё же для меня это много значит.
    Я крепко сожму Вас в своих объятиях, отдаваясь теплу признательного чувства, что так умиляло и казалось мне всегда необыкновенным. А Вы будете безмолвно, обхватив мою шею, оставлять на ней множество бархатных поцелуев Вашими вишневыми губами. Мог ли я когда-нибудь представить, что Ваши целомудренные руки обовьются вокруг моей шеи, что Ваши светлые глаза с участием и нежностью остановятся на моих глазах, мог ли я представить, что прекрасная своей красотой девушка когда-нибудь поцелует меня, — поцелует страстно, желанно, без жалости, в самые мои губы, самым что ни на есть настоящим поцелуем? Нет, никогда. Я был недостоин теплоты и взаимной любви, сколько бы я не пытался дарить искреннюю любовь, сколько бы не старался угождать, радовать — про меня легкомысленно забывали, теряя интерес: забывали на день, на неделю, на месяц, на год, на всю жизнь… Но теперь есть Вы, которая любит меня до обожания, нерассуждающей любовью, такой сердечной и ласковой, а самое главное — взаимной, от которой невольно на глазах наворачиваются слёзы счастья.
    Словно понимая мои мысли, Вы вдруг поднимите голову с моей груди и пристально посмотрите на меня.
— Я люблю вас, — страстным шёпотом скажете Вы, — люблю, глубоко, бесконечно, не помня себя, люблю…
     Я ничего не успею произнести, как губы мои обожгутся горячим Вашим поцелуем. Жаркая тишина блаженства наполнит меня божественной волной, золотой влагой смывая всю грязь, всю тяжесть, все страдания и грехи, что камнем томили мою душу.
— Люблю Вас, люблю — буду шептать я, не ощущая ни тела, ни осенней прохлады, ни сердца, что так сладостно билось и таяло в груди… С каждой секундой мы всё больше и больше будем погружаться в тот знойный омут страсти, в котором исчезают все звуки, все мысли, а всё мирское, человеческое кажется до глупого смешным и бессмысленным, становясь блаженным далёким бредом. 
   Через несколько минут, мы будем спокойно идти по пустынному простору. Вдали сквозь угрюмые тучи будет просачиваться золотой блеск солнца, успокаивая своим светом мою юную кровь. Ваши волосы будут слегка завиваться от влажности, на щеках будут виднеться розовые пятнышки, и улыбка всё никак не будет сходить с Ваших губ. Я внимательно глядел на Вас, и всё не мог понять волновавших меня чувств: почему же теперь вместо приятной тяжести в ногах и лёгкого ощущения счастья, я чувствовал стыдливое и омерзительное отвращение к себе — будто бы несколько мгновений назад, я был в теле дикого зверя, грубого, лишенного простейшего стыда, который владел Вами, страшно дыша на Ваше прелестное лицо, грубо сжимал мягкую белизну Вашего тела, говорил пошлые слова, бесстыдно впивался, кусая Вашу шею, грудь, руки, пальцы… Всё это теперь казалось таким отвратительным, странным и ненастоящим… И та недавняя жизнь, полная плотских удовольствий и сбыточных желаний, куда я окунался с искренним восторгом, с неустанным наслаждением, меркла, превращаясь в чужое, совершенно мне не нужное. Что это? И почему? Я и сам не знал, терзая себя думами.
    Вы тем временем, остановитесь, посмотрите влево, на одинокий пышный дуб, который будет величаво греться под утренними тёплыми лучами, и лукаво произнесёте:
— Помните это место? Я тут в первый раз поцеловала вас.
— Помню…
— Пойдёмте туда? —  спросите Вы, дергая меня за рукав.
— Хорошо. Пойдёмте, — отвечу я, жмуря глаза от солнечного света.



VIII

   Мы удобно расположимся под сенью великолепного дуба. Утро будет прекрасным; всё в поле будет улыбаться и ликовать: и росистая трава, переливаясь и блестя в лучах солнца, и ветер, трепещущий рыжие кудри деревьев, и волны бегущей пшеницы, что будут шуметь подобно морю, мерно и успокаивающе. Вы снимите плащ, сложите его рядом, и передо мной, словно выбравшийся из мягкой, серой мглы, выступит пленительный Ваш облик, что поднимет свои лучистые ресницы — и тихо, с особенной неотразимостью взглянет на меня волшебными глазами. И голос зазвенит сладостно, и бледные, наивные плечи будут ярко выделяться среди осенней желтизны, и ямочки будут мило манить, и полуоткрытые губы в улыбке будут всё также дышать свежестью и страстью… но я уже не чувствовал того прежнего возбуждающего волнения, что с дикой быстротой разогревал мою кровь. Я словно очнулся после долгого сна. От этого осознания у меня защемило на сердце, стало на душе холодно, как когда-то становилось холодно от фальшивости взрослой жизни. Мгновенная дрожь пробежала по телу, внутри стало больно и тяжело. Я попытался было спросить себя и обдуманно ответив, вмиг отвернулся от этой мысли. Я смотрел на Вас и снова ничего не мог понять, но все мои думы приводили к тому, что я разлюбил Вас и Вы попросту надоели мне. Но я не хотел этому верить.
— А помните, — начнете Вы, по обыкновению, — помните наше первое свидание? Когда я была в лилово-персиковом платье, а вы долго ждали меня около фонтана… А помните нашу первую поездку на юг? Когда мы долго и неторопливо прогуливались вдоль берега, в лучах таинственного лунного света, в те тихие, спокойные часы, когда всё, кажется, замирает в торжестве глубокой ночи и только волны с тихим шелестом набегают на холодный песок и уходят назад в сверкающее серебром море… А как мы ели печенья на вершине отвесного обрыва? А помните, — Вы возьмёте меня за руку, продолжая, — помните, как вы сказали, что эти печенья, которые я тогда приготовила — были самые вкусные печенья в вашей жизни?
— Помню, помню…
— А помните, в деревне, как мы тайком пробирались сквозь дырочку в заборе на чужой участок, где росли изумительные груши? И как нам было хорошо, как было легко, когда над нами белел Млечный Путь, а мы лакомились запретной кисло-сладкой мякотью груши в кромешной темноте, в которой мы не видели друг друга, но как же восхитительно чувствовали! А потом мы шли с наполненными карманами на сеновал и подолгу смотрели на звёзды, всю ночь, совершенно не раздумывая о завтрашнем дне! А помните…
    Наклонясь ко мне и доверчиво глядя на меня, Вы ещё долго будете вспоминать прошедшие дни, а я буду смотреть на Вашу руку и тоже почему-то вспомню один значимый фрагмент прошлого.



IX

    Это был день, когда Вы в первый раз пришли ко мне в гости.
    Как же, не отрывая глаз, я следил, как ловко Вы ходили по моей заставленной комнате, как ласково и внимательно Вы разглядывали корешки моих многочисленных книг, и как Вы с женской заботливостью поправляли мою подушку, одеяло, простыню, говоря при этом, что постель всегда должна быть заправлена и чиста. Затем, как положено гостю, Вы дошли до окна, осмотрели комнату, что-то для себя подметили и направились обратно к книжным полкам.
— Откуда у вас столько книг? — с любопытством спросили Вы меня, проводя кончиками пальцев по шершавым томикам.
— Это всё подарки. Вот посмотрите, — сказал я, поднявшись со стула и вынул первую попавшуюся книгу. — На каждом форзаце есть подпись, поздравление и самое искреннее пожелание от дорогих друзей и подруг, которые всегда безошибочно знали, что мне подарить. 
— Как же повезло вам с друзьями… — задумчиво произнесли Вы, читая пожелание, а я в этот момент сел обратно на стул. Вы немного полистали книгу, повертели её и затем спросили:
— А какая у вас самая любимая книга из всех?
    Я ответил не сразу, тщательно всё обдумывая. И не потому, что был сложен выбор или мой список фаворитов был длинен — совсем нет. Мне хотелось, перед тем, как сказать Вам имя автора и название книги, с достаточной определенностью объяснить: почему же эта книга самая любимая, рассказать о любимом писателе, написавшим эту книгу, при каких обстоятельствах она стала таковой, как подействовала на меня, что я извлёк из неё и как она помогла мне после прочтения.
— «Поединок» Куприна, — наконец, ответил я, улыбнувшись. — Вон она, крайняя, правее, да, вот она.
    Вы открыли её и с удивлением заметили, что белый форзац книги был чист.
— А почему тут пусто? — сказали Вы, перестав листать страницы. 
— Потому что это книга была подарена моим отцом. Жизнь, которого для меня была загадочна: он то любил меня, когда я был совсем маленьким, проводя все дни со мной, то пропадал лет на пять, опять появлялся и я был уже чужим сыном, затем снова пропал, не давая о себе никаких вестей и, в конце концов, явился в наш дом, в самый канун Нового года. Молча подарил мне случайную книгу, — которую, наверное, купил минут десять назад до своего прихода, — и как бы говорил он этим действием: «Ну-с, моё время отцовства подошло к логическому концу, и по моей милости я дарю тебе друга, брата, который подскажет, поможет, заменит всё и вся, даже меня. Друга, который всегда будет с тобой и никогда не предаст, в отличии от меня». Не знаю, может он просто подарил, без всяких затаенных мыслей, но мне хотелось верить в какой-то особый смысл подарка, и я благополучно этому верил, придумав эти слова, которые крутились в голове всю новогоднюю ночь... И вскоре после полуночи, в праздничной суматохе веселья, криков и радости, он вышел на улицу и исчез, но уже навсегда и безвозвратно.
    Вы хмурились, слушая меня, а улыбка и блеск в глазах постепенно исчезали.
— Так я и начал читать, — продолжал я, — возможно со злости, вопреки, чувствуя на каждой странице книги запах подлости, какого-то унижения, от которого я ещё долго не мог отделаться. Я постоянно думал о предательстве, о той легкости, с которой люди могут просто отвернуться от тебя как ни в чём не бывало, и продолжать жить, будто бы тебя никогда не существовало. Я читал и злился, читал и невольно обвинял себя в страданиях матери, во всех семейных бедах, хотя и не понимал: в чём именно заключалась моя вина. Но это всё было в детстве, в детских поверхностных, быстрых переживаниях, с которыми я позже просто смирился.
    Но вот, что до странности всегда удивляло меня: насколько бы сильно я ненавидел и презирал себя, настолько я с любовью погружался в книжные миры. Мне нравилась эта вымышленная, эта близкая и родная, а главное — моя подлинная жизнь. Действительность же становилась мне чужда и противна: всё в ней меня оскорбляло и ранило.
— Но почему?
— Я и сам не знаю. Наверное, всему виной моё чрезмерное стремление к идеальному, которого никогда не было и не будет в настоящем мире, но оно было в вымышленном, в мире, тщательно созданным мной. Мне было слаще задыхаться и рисковать жизнью в придуманной атмосфере приключений и смысла, чем жить с современными людьми и отдаваться их интересам.
    Вы задумались. Я взглянул на Вас украдкой. Потом, выпрямившись, предложил Вам пойти на улицу, но вы не ответили. От долгого сиденья у меня затекли ноги и заболела спина. Я тут же прислонился к стене.
— А почему именно «Поединок» Ваша любимая книга? — спросили Вы вдруг.
    Я ответил не сразу, тщательно всё обдумывая. И не потому, что был сложен выбор или мой список фаворитов был длинен — совсем нет. Мне хотелось, перед тем, как сказать имя писателя, с достаточной определенностью объяснить: почему же именно он являлся любимым и как сила его таланта подействовала на меня.
— Александр Куприн, — наконец, ответил я, улыбнувшись. — Позвольте мне начать с того, — сказал я после маленькой паузы, — что к Александру Ивановичу у меня особенное восхищение, достигающее размеров страсти, как бы глупо это ни звучало. Каждый раз, читая его произведения, я с нежностью, восторгом и благодарностью наслаждаюсь гением настоящего художника. Я чувствую его и понимаю, восхищаясь неуловимым изяществом его письма и ощущением душевной близости с великим писателем.
    В своей дерзости, я называю Александра Куприна своим вторым отцом, который научил меня любить и ценить нашу необъятную родину, пламенно любить русскую литературу, которую я когда-то не переносил и даже по глупости своей презирал; с трудом он научил меня всматриваться в человека и быть проницательным, вдумчивым, при всей моей природной рассеянности… Куприн научил меня чувствовать людей и понимать их чувства, и, самое главное, он показал мне, что любовь может быть удивительно разная.
    А «Поединок» — это повесть, — продолжал я уже тише и мягче, — это повесть, в которой я существовал, ненавидел и любил, перечитывая снова и снова, несколько десятков раз. Да, справедливости ради, необходимо сказать, что книга, может и не самая сильная, не самая гениальная или вечная, но она живая… такая же живая и яркая, как и сам Александр Куприн, расцветающий в моём сердце.
    Я закончил говорить и поблагодарил Вас. А Вы, облокотившись на шкаф, прелестно улыбались.
— Надеюсь, что в скором будущем и о вас будут так же говорить с восхищением, — произнесли Вы, кокетливо поправляя волосы. — Вы предлагали пойти на улицу? Так пойдёмте же скорее! 



X

   …Помните, как мы просиживали целые дни в библиотеке?.. — Вы будете продолжать без остановки говорить, а я всё смотрел на Ваше весёлое и совершенно беззаботное лицо, с грустью понимая, что эти идеальные воспоминания опять сменятся другими, ещё одними, следующими, и оттенки этих воспоминаний сольются во мне в удивительной игре сознания, которое так легко и просто обманывало меня, уверяя, что предметы воображаемого — это часть действительности. В первые мгновения такой игры, мне даже казалось, что вот оно чудное спасение от угрюмого и жестокого мира.  Я долго не мог признаться себе, что на самом деле это было тяжким бременем, а не чудесным спасением. Ведь я слишком подчинился этому влиянию, грубо вычеркивая из своей памяти моменты нравственных ударов, заменяя их тысячами часов счастливых грёз. Так я и начал терять память, чувствуя, как непроходимая, душная темень, наполненная воплями тоски и отчаяния, начинает исчезать, проваливаясь в бездонную пустоту подсознания. Но и хорошие и обычные мгновения — тоже исчезали.
    Сначала мир делился на две половины: одна — где были Вы и всё желанное счастье; другая половина — реальный мир, где было уныние, темнота и предательство. Потом всё смешалось, вытесняя друг друга. А чуть позже я понял, что медленно схожу с ума. Я был болезненно зависим от Вас, от Вашей нежности, страсти и любви, и долго не хотел принимать моё удручённое состояние. Я совершенно не ел, не пил, мало спал и часто меня охватывало какое-то угнетение — не хотелось ни думать, ни разговаривать, ни вставать по утрам с кровати... Я не понимал, почему я каждый вечер мысленно прощался со всеми, пребывая в ощущении заблудившегося в лесу человека, потерявшего все силы и хоть какую-то надежду… но я верил в любовь, в Вас, в чудную девушку, что спасёт своим объятием, вытащив меня из щемящей пустоты. Но чего стояла эта вера, если Вы были лишь обыкновенной фотографией? И чего стояли все эти идеальные воспоминания, если их никогда не существовало?
 
   Когда боль одиночества всё более и более охватывала меня, я ложился на полосатую постель в пустой комнате и глядел в белый потолок, слушая в наушниках Вангелиса, и придумывал, преисполненный вечным светом воображения.
    Но разве это придуманное, хоть когда-нибудь заменит настоящее? Я не раз раньше задавался этим вопросом, но всегда отгонял прочь все мысли об этом, точно в них находилось что-то низкое и противное, которое меня всегда пугало. Мне тогда было хорошо, приятно. Я совсем не думал, и никогда не ушёл бы из того мира: легче было покончить с собой и остаться навсегда в грёзах, чем уйти из них в реальность. К радости или к сожалению, то замечательное время прошло, и теперь я истощён от беспрерывной вымышленной страсти — ведь мне так хочется говорить с кем-то, слушать кого-то, чувствовать его тепло, понимать, злиться, влюбляться, ссориться и прочее, что присуще другому живому человеку, а не прелестному образу, который механически воспроизводит всё придуманное мной.
    Человеку нужен человек. Я понял это только теперь, когда стал совершенно безразличен к Вам и к этому идеальному миру, который все эти годы только и делал, что разлагал целостность моей души.
   Пока Вы всё также будете говорить, я, наконец, разорву эту безумную связь с этим идеальным.
— Простите меня, — перебью я Вас. — Но… но нам следует расстаться. Подождите… Ничего не говорите… — я вытер выступающие слёзы, продолжая: — Благодарю Вас за ту прекрасную иллюзию женского тела, за этот замечательный призрак любви, который помог мне в трудную минуту… Это был истинно божественный подарок, не достойный меня, потому что нет ничего более святого и прелестного в мире, чем женская искренняя любовь… Прощайте…
    Вы вдруг броситесь целовать мои руки; Вы будете плакать, едва переводя дыхание от рыданий, будете просить и умолять меня остаться, но я отниму руку:
— Простите... Мне нужно идти.
— Прошу Вас, останьтесь, — скажете Вы, неожиданно упав на колени к моим ногам. Руки Ваши неподвижно будут висеть вдоль тела, касаясь травы; голова Ваша будет бессильно опущена вниз, всё тело будет дрожать как в лихорадке от прерывистого дыхания, а крупные слёзы, сверкающими каплями будут падать на землю. Я чувствовал, как у меня начинало захватывать горло, подергивать подбородок и как всё более и более влажнели мои глаза… Я тоже упаду на колени перед Вами. И растроганный не то жалостью, не то паршивым чувством привязанности, обниму Вас и бессильно заплачу, горько вытирая свои слёзы сухостью Ваших волос. Вы будете прижиматься ко мне всё сильнее, всё упрямее, и я буду ощущать, как будет трепетать под моими руками Ваше горячее, страстное тело, как будет часто биться около моей груди Ваше сердце. А Ваши пламенные поцелуи холодных губ будут твердить лучше любых властных слов, что я совершу ошибку, если покину этот прекрасный мир и Вас, любящую меня таким какой я есть.
    Я начинал терять самообладание, окончательно запутавшись; я не хотел верить тому, что так легко сдаюсь и с каждым шагом всё больше погружаюсь в какую-то тьму, в этой бесконечной погоне за призраками и фантазиями. Мысли перекрещивались, сливались, как ошалелые; я думал и о хорошем, и о плохом, а в душе всплывали представления: осознанные, обдуманные, о жизни настоящей, хоть и трудной, зато живой и тёплой своими телесными прикосновениями.
    Но Вы ещё более запутаете меня, когда будете говорить, продолжая целовать, о том, что в реальности ничьё сердце не будет так нежно предано мне, как совершенное Ваше сердце.
— Разве вы с этим не согласны? — скажете Вы, крепко обвивая руками мою шею, — Разве вы забыли, что такое предательство? Разве вы не убегали ото всех проблем и несправедливостей сюда, жутко рыдая от боли на моём плече? Разве это не вы кричали, что всё современное — это грязь, похоть, пошлость, разврат и обман? А сколько раз вы говорили, что не переносите всего этого из-за своей крайней чувствительности и вообще хотели бы жить в лесу или же в XIX или в ХХ веке? А теперь вы хотите навсегда покинуть мир, которому обязаны своей жизнью, и бросить меня, вашу возлюбленную, что для вас всегда была святым идеалом женственности, и променять это на прохладное уныние человеческих отношений? Я ничего здесь не понимаю. Я в замешательстве.
    Точно в пьяном угаре, сшибались, быстро мелькали, в сомнениях, яркие, но незаконченные мои мысли, неслись они в неудержимом ослепительном вихре, и всё устремляясь к одному, — к пустоте. Я достиг какой-то определенной черты, между светом и тьмой или разумом и сердцем, где я находился на перепутье моей судьбы, — и необходимо было что-то предпринять. Чем больше я думал, тем яснее становилась для меня роковая истина этого решения. Наконец, она обратилась в полную уверенность.
    Я резко приподнялся с земли. Вы тоже. И мы долго будем стоять друг против друга молча, слыша дыхание друг друга, глядя в глаза, но уже не будем видеть наших глаз.
    Поднялся ветер, точно отпевая своим холодным дуновением последнее мгновение радостного мира. Всё в этом идеальном мире замерло, погибло, тихо и незаметно, затянувшись серой пеленой. Блеклая трава бессильно приникла к самой земле под начавшимся дождём. Воздух превратился в белую водяную пыль, похожую на мутный туман. А мы всё неподвижно смотрели друг на друга... Погода между тем становилась хуже и хуже; дождь, превратившийся в ливень, ручьями лил с низких потемневших облаков и яростно хлестал по нашим головам; ветер дикими порывами завывал вокруг дуба, потрясая его могучие ветви и разнося влажные его листья по мокрому полю; вокруг всё разом потемнело, но от Вас, как-то устало и томно, всё ещё лились замиравшие лучи сияния.
   Я глядел на Вас — и видел, как вмиг потухло то любимое мной сияние, как потом печально чернело Ваше лицо, как сжимались губы, сдвигались брови, как ввалились и темнели глаза; черты Ваши вдруг обострились, волосы вмиг поредели, кожа бледнела, словно высыхая, и морщинисто обтягивала череп. Вместо прежнего оживления и веселости, лицо теперь выражало странную неподвижность и мертвенность, которую я никогда на Вас не видел. Засверкали змеистые, ослепительные молнии, осветив на мгновение Ваше совсем уже желтоватое, старушечье лицо. После этого всё погрузилось в душную и густую тьму. Всё ближе, всё громче грохотал над нами сухой треск грома, гулким эхом раздаваясь по всему небу. А потом, как это всегда бывает в сильные грозы, — наступила тяжелая, мертвая тишина, в которой я услышал необыкновенный и звонкий Ваш голос. Я повертел головой во все стороны, но глаз мой ничего не различал.
— Где Вы? —  прошептал я, напрягая зрение.
    Вы не отвечали. Но я ощущал на себе неуловимое, странное чувство пристального взгляда, наблюдающего за мной; противная дрожь пробежала у меня по телу.
    Тогда я в темноте нащупал мокрую и холодную Вашу руку. Вы бережно и нежно схватили мою, и неведомая сила притягивала нас к друг другу… но я чувствовал, как холодела Ваша кожа, как она трескалась, обжигая меня своей сухостью, как она песком сыпалась сквозь мои пальцы, тяжко падая на грязную землю. Мне вдруг стало совестно перед самим собой и стало ужасно жалко Вас, за то, что наше долгое счастье заканчивается таким незаслуженным образом. Я притянул Вас за промокшую талию и тихо обнял в последний раз. Ваш тонкий, ледяной и твердый стан слегка вздрогнул от моего прикосновения, осыпаясь золотой пылью. Ещё секунда — и Ваша голова прислонилась к моему плечу, а грубые волосы коснулись моей щеки, и как бы я не пытался услышать их запах, — его уже не было.
— Я вас любила, Мой Милый Друг… Тсс... Ничего не говорите, я слышу вас сердцем. Прощайте… — глухо прошептали Вы, обвивая руки вокруг меня. Я поцеловал Вас в волосы, чувствуя, как с каждым мгновением слабеют Ваши силы, как руки Ваши бессильно опускались вдоль моего тела, как лёгкое дыхание постепенно прекращалось, а из груди вырывались тяжелые предсмертные вздохи, похожие на судорожный кашель. Я держал Вас, всё крепче и крепче, прижимая к своему сердцу и шёпотом повторял:
— Люблю Вас, Люблю.
    Но тихо застывая и медленно опускаясь сквозь мои руки, Вы уже не будете ничего ни слышать, ни видеть, ни чувствовать.  Безжизненно закинув голову назад, Вы падали, но я успел Вас поймать и поцеловать в потрескавшиеся лоб. Сверкнула молния; разорванная ею тьма вздрогнула, и на миг осветила всё вокруг. И при этом свете я увидел, что передо мной никого уже не было… и лишь бездна пустоты горела своим безмолвием.
    Отяжелели ноги, и я в каком-то отчаянии закрыл глаза.



XI

    Я с невыносимым трудом открыл глаза. С оцепеневшими руками и ногами, с отвратительным вкусом во рту, я попытался подняться с земли, но сознание возвращалось ко мне очень медленно, и каждое движение причиняло боль в голове и вызывало тошноту. Невыносимо ломило спину и ныли суставы, а в душе была такая пустота, точно там никогда не рождалось ни мыслей, ни воспоминаний, ни чувств; даже не ощущалось ни раздражения, ни тяжести, а просто внутри лежало что-то большое, тёмное и равнодушное.
    Светало. Надо мной розовело тихое утреннее небо, казавшееся мне теперь каким-то странным и чудным, точно я никогда прежде не видел его таким. Мягкое солнце ещё только всходило, медленно взбираясь всё выше и выше, и вдруг живительные лучи его брызнули из-за горизонта и золотисто осветили, рассеиваясь в лёгкой дымке, весь лес, кусты, траву и меня, лежащего камнем на мокрой от росы земле… Поначалу мне было приятно видеть настоящее небо, прохладно чувствовать на пальцах маленькие капельки влаги, дышать свежим утренним воздухом, но потом мне стало тошно. Я закрыл руками лицо и понял, что стал тем, кем и желал — совершенно безразличным ко всему и вся.

   Полдень. Я лениво шёл, шаркая ногами, по разным улицам. Был выходной день, и поэтому городское оживление было более обыкновенного. Но вот, что показалось мне странным: одиноких прохожих почти не было, — люди шли группами, с детьми, с внуками, с друзьями; было много влюбленных пар, которых кажется, с каждой секундой становилось больше и больше, — и все гуляли весело, счастливо, с беззаботной улыбкой на лицах. Почему-то мне это показалось довольно притворным и пошлым, и я больше не смотрел на людей, чувствуя отвращение.
    Над серыми усталыми девятиэтажками, среди разорванных облаков, сияло бледно-голубое небо, по весёлой и густой листве гулял нагретый ветерок, а окна комнат и балконов, то тут, то там блистали от солнца так ярко, что было больно на них смотреть, — и всё это до обыденности было скучно, однообразно, скованно… Когда-то я пытался видеть в этом хоть какую-то поэтичность и романтичность наших и так не очень замечательных дней, но теперь мне было всё равно на это, ведь я уже с покорностью носил на своей шее оковы беспросветной действительности.

    Всё-таки, к чему это ненужное красноречие, эти слова? Этот русский язык, литература, искусство и наука? Если и без них совершенно отлично жилось мне когда-то. Чем меньше знаешь и думаешь, тем крепче спится, — как же эта мудрость лаконична и проста: почему же я о ней никогда не вспоминал?..
    Но прежде, нежели я приступлю к дальнейшему описанию моего действия, следует сказать, что я устал и мне осточертело, то описание и витиеватость фраз, с которой я пытался писать этот текст, доводя его до возможного, на данный момент, идеала. К чему было это старание? Если восторженных к этому рассказу будет крайне мало, а чувства к Вам и Ваш образ, останутся без ответа, потому как я уничтожил Вашу прелестную фотографию, выбросив коробочку в мутно-зелёную воду. Да и к чему вообще что-то делать, если всё мною написанное так и останется в уголках моей души? Неизвестно. Тошно.
    Значит, то мнение о происхождении и значении искусства, которое выражается так: «Человек имеет непреодолимое стремление к прекрасному, но не находит этого истинно прекрасного в объективной действительности; этим он поставлен в необходимость сам создавать предметы или произведения истинно-прекрасные, которые соответствовали бы его требованию», — теперь совершенно для меня ничего не значит. Мне не нужно прекрасное, возвышенное, эстетическое; не нужна мне ни поэзия, ни проза, ни музыка, ни живопись, ни кино, ни театр, которые не имеют никакого существенного значения в моей жизни, являясь пустым препровождением времени, прихотью, роскошью непрактичных людей. К чему эти объяснения? Если я просто хочу укрыться тяжёлым одеялом c головой, немного повертеться, и найдя удобную позу, крепко и сладко уснуть: и спать, спать, целыми днями, неделями, месяцами, даже годами, всё равно, — главное спать и не просыпаться. И этого мне будет вполне достаточно.
    Вечерело. Придя домой, я не помнил, где я был и о чём думал всё это время, если вообще думал. Как это ни странно, но дома никого не было. Я прошёл в свою комнату, убрал с постели единственную мою книгу — потрёпанную книгу Куприна, и лёг, не снимая одежды.
    За окном мягко гасли красноватые июльские сумерки. А я лежал, долго и тупо глядел в потолок, на котором играл неведомо откуда отраженный кровавый луч солнца. Я со всей внимательностью своих близоруких глаз следил за его плавным перемещением и незаметно для себя заснул. Погрузившись в тяжелый сон, я увидел себя мальчиком. Не было грязи, тоски, серости жизни и боли, в теле чувствовалась бодрость, душа была светла и чиста и играла бессознательной радостью. И весь мир был светел и чист, как во времена моего детства, когда отец был со мной рядом, а посреди этого мира — милые, знакомые улицы Казани блистали тем прекрасным сиянием, какое можно видеть только во сне. Но где-то на краю этого ликующего мира, далеко на горизонте, оставалось тёмное, зловещее пятно: там притаился серенький, унылый современный наш город, с тяжелой и скучной жизнью, с вездесущими автомобилями, высокими бездушными многоэтажками, с противным контрастом бедного и богатого, с удивительной разобщенностью людей, с тоской и одиночеством. Вся жизнь звенела и сияла радостью, но тёмное враждебное пятно тайно, как чёрный призрак, подстерегало меня и ждало своей очереди. И я маленький — чистый, беззаботный, невинный — страстно плакал о своём взрослом двойнике, уходящем в эту зловещую тьму, который шаг за шагом разрывал все свои записи, все свои мечты, все любовные письма, всю музыку, которой он гордился; он беспощадно разрывал всё, что было прежним, чувственным, идущим от сердца, подчиняясь теперь только прагматическому разуму. И он, этот двойник, был рад этому событию, ведь никакого обмана и иллюзий, что вызовут отвращение к себе, больше не существовало в его жизни. Был только холодный расчёт и равнодушие.
    Среди ночи я проснулся и безразлично заметил, что подушка влажна от слёз. Я не мог сразу удержать их, и они ещё долго сбегали по моим щекам тёплыми, быстрыми струйками.



XII

    Но… всё смывает и обтачивает время. Сегодня, часу во втором после полуночи, я закончил маленький рассказ о тангенсе любви. Потом я торопливо, но тихо оделся, сполоснул лицо водой и вышел на улицу, в сладостную, спокойную темноту. Ясная августовская ночь, с её манящими холодными огнями на небе и тёплыми на земле, с её бархатным, хмельным воздухом, от которого жадно расширялись мои ноздри, с её ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, — была удивительно прекрасна. Пылала голова и сердце нежно и томно таяло от неясного прилива счастья. Я знал, что уже не усну до утра, и, чтобы как-нибудь скоротать время, я отправился гулять в парк. Город спал; пустынные улицы смотрели на меня по-особенному живо и будто улыбались мне своей тихой улыбкой. Не было ни единого звука, кроме быстрого шума одиноко проезжающих автомобилей; не было ни единого живого существа, кроме боязливо озирающихся котов, торопливо перебегающих пустынную дорогу своими мягкими лапками. А горячо любимые мною деревья спали в застывшем воздухе, словно повитые волшебной дремой.
    Я шёл и у меня захватывало в груди от крайнего волнения и ласкового нетерпения. И это было неспроста, — сегодня в четыре часа дня у меня было назначено свидание с восхитительной, несравненной, головокружительной и просто непостижимой девушкой. Она блистала в моей голове своим великолепием на чудесном фоне золотого солнца, голубых небес, зеленых рощ и садов, — и красота божественной природы, увы, меркла перед её красотой.
     Я вернулся домой, когда из узких прямых прорезей в окнах струился параллельными линиями золотистый свет утра. Преисполненный ожиданиями скорого события, я с радостью укрылся до груди лёгким, похожим на простыню одеялом, и заснул радостным, точно детским сном.

    Было двенадцать часов. Я открыл смеющиеся глаза, осмотрелся кругом — и как же всё блистало счастьем и уютом! Потянувшись и зевнув, я решил ещё немного насладиться ласковой теплотой постели, чувствуя при этом небывалую бодрость и свежесть всего моего тела.

    Три без пяти. Я уже причёсан, помыт, побрит; одежда моя вычищена, выглажена безупречно, глаза блестят, лицо покрыто здоровым румянцем, а руки трясутся лёгкой дрожью. «Я готов!» — сказал я себе в зеркало, и быстро направился к выходу.

    Половина четвертого. Я был уже на месте, с цветами и упакованным подарком, у бронзовых часов влюбленных. Я стоял, прислонившись к изгороди, и глядя на людей, думал о странном капризе времени: ведь когда торопишься, когда каждый миг дорог, то часы летят, как минуты. Но когда ждёшь или тоскуешь — минуты растягиваются в часы... Не зная куда девать эти тридцать минут, я решил бесцельно бродить по центру. Зашёл в книжный, что-то полистал, хотел купить, но почему-то не стал; тогда я поднялся выше по улице, заглянул в несколько лавок, насладился дивным мороженым, погулял по маленьким паркам, и затем снова спустился к часам, и в усталости ожидания, сел на нагретый солнцем гранит.

    Ровно четыре часа. В груди моей предчувствие великого блаженства встречи. Но моей возлюбленной всё не было. Тогда я вглядывался в толпу, в надежде на то, что она попросту не видит меня. Но нет. Её точно не было. «Наверное, опаздывает» — подумал я.

    Мимо меня проходили десятки, сотни, если не тысячи прохожих. Все были разные. Одни порой останавливались, фотографировали здания и дивились богатой архитектурой центра, потом что-то говорили и шли дальше; другие прохожие, на ходу фотографировали себя, дивясь уже своей особенной красотой; иные прохожие спешили куда-то или наоборот прогуливались вразвалку, не спеша; кто-то был один, как и я, ожидая кого-то; кто-то был в тесной группе любимых знакомых и друзей, а кто-то и вовсе играл на музыкальных инструментах или же фокусами развлекал толпу. Я наблюдал за этой живостью людей и мне было грустно, что в этой живости не было её, которая должна была идти ко мне, и, которую я ждал уже долго и мучительно.

    Пол пятого. Я ходил взад и вперед по широкой улице, не находя себе места.

    Шесть. Заказав себе кофе, я стал ждать и его.

    Пятнадцать минут седьмого. Её всё ещё не было...

    Половина седьмого. Солнце запало за крыши и ослепительно блестело в окнах высоких, больше пяти этажей, домов. Я рассеяно глядел на полупрозрачную, мягкую мглу летнего вечера, и в ней необыкновенно легко и тонко рисовались углы зданий, их крошечные выступающие балконы, антенны, причудливые крыши, которые казались почему-то ближе обыкновенного. Толпа чернела и погружалась в розоватую пыль солнечного заката. Где-то сзади плыл смутный гул большого города: слышались беспорядочные гудки автомобилей, хриплый рёв автобусов, говор множества людей, шум их бесконечных шагов... и как это бывает вечерами, эти звуки долетали до меня смягченными и грустно-тревожными.

    Семь. Я всё-таки допил уже остывший кофе и задумался: «Неужели я действительно недостоин любви?». И мигом согласившись, я со злостью несостоявшихся ожиданий, оставил цветы и подарок на уже холодном граните, и ушёл прочь. Но… но меня остановила чья-то рука, легко опустившаяся на моё плечо. Прикосновение это заставило меня вздрогнуть, отшатнуться и тут же повернуться. Наши глаза на мгновение встретились. И это оказалась она!.. В глазах её радость и смущение. В моих — долгожданное счастье.
    Грациозно склонив голову, чуть покрасневши и мило улыбаясь, она скажет:
— Здравствуйте! Прошу прощения за столь долгое ожидание. Я немного не пунктуальна, на то я и девушка…