Говорит и показывает

Часть 1
Глава 1. Запах канифоли
   – Мама!.. Где паяльник? Что такое, вечно ничего не найти! – с досадой спросил я, закончив бестолково рыться в ящике с инструментами в чулане.
   – Ты нашёл, у кого спросить, откуда я знаю? Может быть, Виктор взял и не положил на место? – мама обернулась от плиты.
   – Да ладно, Витька в жизни его в руки не брал, не знает каким концом в розетку-то совать, скажешь тоже! – я отмахнулся, начиная сердиться.
   – Ну, в инструментах смотри, в ящике…
   – Да нету там.
   – Значит Маюшка взяла.
   – На черта он Маюшке сдался?
  Мама посмотрела на меня чуть насмешливо:
   – А на черта ты ей шлем мотоциклетный подарил, гитары ваши и вообще… Что удивляться, что теперь ей понадобился паяльник?
   – Причём тут это…
   Я устал уже слушать, какие неподходящие увлечения я прививаю своей пятнадцатилетней племяннице вроде мотоциклов и рок-музыки. Чуть что сразу об этом все заговаривают.
   – И канифолью, чуешь, тянет? Точно от вас, сверху. 
  А вот это уже не придирки, а факт: горьковатый жёлтый запах тянется с лестницы второго этажа, где наши с Маюшкой комнаты. Я подошёл к маме ближе, заглянул через плечо, вдохнув аромат «Climat» от её ещё не седых волос в химических букольках: она готовит, ужин, ясно. Похоже, печёнка, неплохо. И пюре, значит будет, вон, картошка булькает. М-м-м… Есть уже хотелось, сразу вспомнил о еде и даже злиться перестал.
   – Когда есть-то будем? – спросил я, проглотив слюну.
   – Иди-иди, не подлизывайся, Лиду с Виктором подождём, тогда…
   – Чего их ждать-то, не дождёшься… – пробормотал я.
   – Не ворчи.
  Виктор – муж моей сестры, директор Приборного завода, который он, можно сказать, унаследовал от моего отца, что был директором много лет, и поднял своего зятя от начальника цеха до своего зама, когда узнал, что болен и придётся оставить свой пост.
  Отца уже восемь лет нет на свете, столько времени Виктор – директор. Я едва окончил школу и учился на первом курсе, когда мы похоронили отца. И не знаю, его ли тяжёлое умирание, или то, что моя сестра была врачом, определило мой выбор профессии, но пошёл я по сестрином стопам. Мы с ней коллеги теперь во всех смыслах, работаем вместе в роддоме. Она – заведующая, а – ординатор. Однако, и это не сделало нас ближе.
  В семье, где все вечно заняты, всегда на работе или отвечают на бесчисленные звонки неумолкающего телефона, дети обделены вниманием. Вот и мы с Майей, существовали отдельно от наших взрослых. Они всегда были и есть отдельно от нас, и даже отдельно друг от друга. Даже, когда был жив отец. Мама – директор школы, сестра – врач, что дежурит два, а то и три раза в неделю, её муж… словом, всех вместе увидишь даже не в каждые выходные и праздники. И в нормальных семьях дети существуют в своём отдельном мире, а уж в такой как наша и подавно.
  Но с Маюшкой мы вместе. Эта дружба началась, когда я заболел ветрянкой в двенадцать лет. Маюшке было три.
  Я валялся с температурой, болячками и книжками наверху, где была моя комната, чувствуя себя почти в заточении. Маюшка и пришла ко мне однажды.
  – Ю-юска, давай покъясу? – спросила она, взяв в руки пузырёк с зелёнкой и намереваясь подмазать гадкие болячки на моей коже.
  Она, маленькая, белобрысенькая, большеглазая и худосочная, так трогательно выглядела во фланелевом платьице жёлтого цвета с большой горох, колготках  гармошками на её тощих ножках, с лохматенькими жидкими волосиками и грустно свисающим капроновым бантом, и смотрела так просительно, что отказать ей я никак не мог. Тем более что за весь день ко мне, кроме неё, не зашёл никто: заглянут от порога, и уходят, и то, уже вечером, а с утра я вообще оставался один, пока не привели Маюшку из садика.
   Маюшка с забавно серьёзным личиком взялась за дело и раскрасила меня свежей зеленью, не пропуская прежних корок со стёршейся за день краской и все обнаружившиеся новые.
   – Ну вот. Вот типей хаясо, – удовлетворённо заявила она, деловито и озабоченно разглядывая меня. – Тибе не бойна?
   – Нет, только чешется ужасно, – признался я.
   – Цесется?.. Интиесна… – удивилась она.
   Потом вздохнула, сочувственно глядя на меня, «зелёнчатого леопарда» и села рядом, сложив маленькие ручки, перепачкавшиеся в зелёнке, на коленках. 
   – Хоцесь, посизу с тобой?  – серьёзно спросила она.  – Могу песенку спеть.
    – Ну спой, – сказал я.
   Майя затянула песенку Медведицы из «Умки», перевирая безбожно слова и выдумывая свои вместо тех, что не поняла или не запомнила. Это было до того потешно и мило, что мне сразу стало легче. И с этого дня я начал поправляться.
   А Майя, напротив, заболела, заразившись от меня. Но теперь уже я ухаживал за ней, выздоравливая. Приносил тёплое молоко с мёдом, уговаривая его выпить, читал ей сказки, а потом свои книжки: «Врунгеля», «Гулливера», «Двадцать тысяч лье…». Она слушала, не перебивая, и просила ещё. Вот тогда-то в таком же вот снежном декабре 1976 года, двенадцать лет назад и началось то, что делает нас с Маюшкой несокрушимым анклавом внутри нашей семьи до сих пор.
  Даже моя учёба в институте не разрушила этого, я, пользуясь близостью нашего города к Москве, в общежитии на выходные не оставался, да и среди недели нередко приезжал, на электричке – меньше часа. И взросление, вначале моё, а теперь и её, только ещё больше сблизило нас и совсем отгородило от «предков».
  Впрочем, они были только довольны, что всегда было кому забрать Майю из сада, а потом из школы, разогреть обед или ужин, а позже Майя стала делать то же для меня, когда я приезжал с учёбы или прихожу теперь с работы.
  Я подписывал ей дневник за родителей, этого не замечала даже мама, что директорствовала в нашей с Майей школе. Но зато «по блату», мы с Майюшкой изображали преемственность школьных поколений на линейке, когда она пошла в первый класс, а я был десятиклассником. Я пронёс её на плече перед выстроившимся нарядными школьниками, а Майя звонила в колокольчик, перевязанный большим атласным красным бантом.
  Она одобряла или не одобряла моих подружек, замечая то, что я не всегда мог увидеть: «На колготках стрелку неровно зашила…» или: «Лифчик ей не по размеру», или «Красивые волосы», «Духи хорошие» и тому подобное. Надо сказать, нередко это и определяло мои отношения с девушками, сразу задавая тон.
  Привилегия расти в обеспеченной семье, давала нам много возможностей: у нас был видеомагнитофон «Электроника» и я, конечно, имел возможность доставать кассеты для него, большинство из них, я брал на время у многочисленных друзей и приятелей. Поэтому мы пересмотрели большинство фильмов ещё до бурного теперешнего расцвета видеосалонов с их придурковатым подбором фильмов вроде бесконечных боевиков и эротики. А мы же смотрели и Бертолуччи, и Бергмана, и всего Тарковского, и Кубрика, и Оливера Стоуна и многих и многих других. Причём, большинство фильмов пришлось смотреть без перевода, но… и в этом оказалось преимущество – натренировало нам с Майей английский получше любых репетиторов.
  О фильмах мы спорили, бывало. Но нравилось нам одно и то же, поэтому и спорить было о чём. Из-за «Танго в Париже», мы едва не поссорились, даже мама вмешалась и заставила показать фильм ей. Мы переглянулась с Маюшкой, и посадили её смотреть, ожидая, что же будет…
  Посмотрев в полной тишине весь фильм, мама поднялась с кресла в моей комнате, снимая очки и убирая в очешник из коричневой пластмассы, подделывающийся под роговой:
  – Ну-у… я… – мама, конечно, смущена оказалась до предела. – Гадость какая…
  – Бабушка, да ты что! – воскликнула Майя, горячась. – Какая же гадость?! Это великий режиссёр.
  – И что? Тебе вообще рано такое смотреть... Но… какие-то извращения… – она посмотрела на меня. – Куда ты глядел Илья, показываешь девчонке…
   Маюшка закатила глаза в стиле всех подростков, которых достали нравоучениями «предки».
  – Это не об извращениях вовсе история, – подал голос, и я в поддержку Маюшки и Бертолуччи.
   – Какой-то немолодой дядька и девушка, и только…
   – Какой «дядька»! Это Марлон Брандо! Да и не в том дело…
   – Разврат и мерзость! – мамины брови взлетели почти до мыска на лбу.
   – Это не о разврате! О потере себя, любви… молодости, может быть. Он потерялся…
   – Ничего не знаю! Гадость!
   Словом, спорили до хрипоты два дня. Все втроём. Я больше слушал, мнение директора школы на эту тему и не могло быть иным, а вот Маюшкино мне было интересно. Удивительно, что и на этот раз она разглядела то, что не сразу заметил я.
  Бурю я завершил, сказав, примиряя бабушку и внучку:
  – Если мы второй день говорим об этой картине, значит, она уже талантлива – это, по меньшей мере.
   Мама посмотрела на меня, очевидно, прозревая в чём-то и кивнула, улыбнувшись:
   – Вот с этим соглашусь, пожалуй, поборники свободы.
   После смерти отца, главой семьи стал Виктор, но я не очень-то признавал его авторитет, по мне так человек он был куда мельче отца, который прошёл войну, и награды в несколько килограммов так и оттягивают до сих пор его пиджак оставшийся висеть в шкафу у мамы в спальне. Она перебралась в его кабинет, а их спальня на втором этаже стала комнатой Майи. Так второй этаж нашего дома и стал нашей с ней территорией, куда никто из взрослых уже и не вторгался. Я Майю будил по утрам в школу, у меня мы смотрели видик, играли на гитарах, болтали и слушали музыку.
  Вот как раз из-за этого я и пришёл искать паяльник: надо было припаять в бобинном магнитофоне контактик, а паяльник пропал из ящика для инструментов в чулане, где всегда лежал. Для чего он мог понадобиться Маюшке? Мне стало любопытно.
  Я вошёл к ней в комнату, поднявшись по привычно скрипнувшей на четвёртой и восьмой ступеньках деревянной лестнице с фигурными балясинами. С тех пор, как однажды едва не упала, мама не держала здесь ковровой дорожки. А Лидия и Виктор вообще наверх никогда не поднимались.
   У Майи комната больше моей, но зато из моей есть балкон с пожарной лестницей, что при моей золотой жизни вещь просто необходимая. Не знаю, что бы я делал, не будь этого спасительного пути для моих ночных гостий и для меня, когда я приходил под утро. Я привык жить довольно свободно примерно с десятого класса. И ограничивать себя не намеревался.
   – Зачем тебе понадобился паяльник? – спросил я, подходя к Майе, сидевшей за письменным столом.
   И, подойдя ближе, я увидел, что она не только паяльник узурпировала, но и тиски, и пассатижи, и напильник, и большую разделочную доску с кухни, как это мама не заметила, странно. В тисках у Маюшки был зажат перстень, который она увлечённо обрабатывала напильником с тыльной стороны.
   – Тебе паяльник нужен? – спросила она, не оборачиваясь. – Можешь забирать, я уже всё.
  Сам паяльник тут же – концом в банке с канифолью, дымит потихоньку, распространяя тот самый запах, что и привёл меня сюда.
   – Что ваяешь-то, ювелир? – усмехнулся я.
   – Нечего смеяться, перстень будет, щас лишнее стесаю, и… – она улыбнулась, оглядев свою поделку с улыбкой, почти любовно.
   Всё в ней как у всех нас в семье, и всё не так. Все мы сероглазые и светлокожие, с прямыми русыми волосами, даже Виктор, будто наш кровный родич той же среднерусской породы. Но Майя отличается во всём по чуть-чуть. Она тоньше в кости, немного темнее волосами, но светлее кожей, хотя куда светлее, кажется, никто не загорает толком, но, может быть это от контраста между цветом волос и кожи. Чуть-чуть коротковатая полная губа, приоткрываясь, показывает зубки с маленькой расщелиной, которую я когда-то не позволил выравнивать «пластинкой», настаивая, что это настоящее украшение, которого тогда никто не мог понять. Лида ругалась, а я спорил, и Маюшку убедил так, что она просто не далась ортопедам. И глаза у неё какие-то большие, при этом темнее, в яркий синий тёмный цвет, а из центра, вокруг зрачка расходятся оранжевые лучики, как солнышко. 
   Вот сейчас я, стоя почти у неё за спиной, вижу, как оттопыривается широкий ворот свитера, обнажая шею. Пучок растрепался немного, тонкие пряди выбиваются из узла, и особенно вокруг него, на виски и шею. Я, вытянув губы дудкой, подул на них, чтобы, пошевелив, щекотнуть ей кожу и отвлечь от этой чудной работы. Майя повела плечом зябко, смеясь тихонько от щекотки:
   – Ну, подожди, Ю-Ю, щас…
   Она так и зовёт меня с того, малышкового своего времени «Ю-Ю», редко когда назовёт Илюшей ещё реже Ильёй. И голос у неё мягкий, высокий, немного треснутый, будто она чуть-чуть осипла. Всегда приятно слышать его звук.
   Сдула опилки со своего произведения. Посмотрела на него со всех сторон, потрогала, внимательно ощупывая.
    – Ну вот…
    И надела на пальчик. Господи, пальчики-то… напильник ещё берёт.
   Крупный камень зеленовато-серого цвета замерцал на её тонком пальце. Очень приличный вид. Ни за что бы не подумал, что это такой вот смешной Самоделкин сделал.
   – Откуда камень-то взяла?
   – Из брошки вон, – она кивнула на ополовиненную брошку, лежащую на столе рядом, продолжая любоваться своим произведением.
   – Испортила брошку, – усмехнулся я, рассматривая её.
   – Ничего не испортила, – возразила Маюшка, привстав и показывая мне задумку: – сейчас эту часть отломаю, спилю острые углы, и будет нормальная брошь.
   – Дай посмотрю, – сказал я, протянув руку к её пальцам.
   Пальчики с мягкими подушечками, ноготочки маленькие. У меня небольшие руки, но Маюшкины пальчики кажутся хрупкими даже в моей ладони.
   – Придётся подарить тебе кольцо, – сказал я.
   – Да нет моего размера ничего, – отмахнулась Майя.
   – Поискать надо, – улыбнулся я, отпустив её.
   Я обернулся: скрипнула, открываясь, дверь, это вошла Серка, наша кошка. Всех котов и кошек Майя называла любыми именами от Юлек до Шурок, вот и Серками, только не Васьками. В школе у неё был приятель Васька Метелица, и она не хотела обижать его, он бывал у нас иногда.
   Серка, подняв пышный хвост, похожий на перо страуса, прошествовала к кровати, и, запрыгнув, стала моститься на белом пледе вместо покрывала, чтобы улечься.
   Маюшка, пользуясь размерами комнаты, отодвинула кровать от стены, и теперь она у неё стояла к стене только изголовьем, а подойти можно с обеих сторон. Это я сплю на тахте, чтобы могли помещаться и посещающие меня подружки, а у Маюшки кровать принцессы, только балдахина не хватает. Хотя… я спросил её однажды, сделала бы?
   Маюшка задумалась, а потом сказала:
   – Наверное, всегда хотела представить, как это, как в сказке спать. Но знаешь… по-моему, я задохнулась бы через неделю под этими занавесками!
   Я понимаю. На стенах у неё несколько плакатов-рисунков. Она сама нарисовала на ватмане гуашью ещё в шестом классе. Жутковатая вампирша, космические путешественники, какие-то планеты, всё это на чёрном фоне, конечно. Потом появился и плакат с Металликой, жёлтого цвета, где вместо правильного названия группы написано: «Alcоgolika» и довольные рожи музыкантов. Плакат очень дефицитный, мне продал его приятель вместе с кассетами самой Металлики и AC/DC, за четвертак – очень дорого.
   Учебники убраны в неустойчивую стопку, я вижу, и дневник среди них в красной клеёнчатой обложке.
   – Кончилось полугодие-то? Как оценки, уже выставили?
  Маюша засмеялась, поглядев на меня:
   – Один ты и интересуешься.
   – Не преувеличивай, – улыбнулся я, хотя знаю, она не преувеличивает вовсе, училась всегда хорошо, и бабка об этом знает, поэтому родители не беспокоятся.
   – Нормально, без сюрпризов, – ответила Маюшка, выключая паяльник из розетки, наконец, перестанет дымить канифолью на весь дом.  – Заберёшь? Тебе-то зачем понадобился?
   – Да шипеть стал наш «Техас», контакт распаялся, – «Техасом» мы называли наш великолепный Теас, сокровище, помимо кассетного Grundik’а.
   Я смотрю на неё, румянец какой-то чересчур и глаза блестят.
   – Ты не заболела?
   – С чего это ты взял? Что ж мне перед каждым Новым годом болеть? Нет.
   А Маюшка и правда часто болела на Новый год. Завод кончался что ли?
   – У тебя планы-то какие на праздник? – спросила она.
    Я пожал плечами, до Нового года оставалась пара дней, а я не решил, отправиться мне к друзьям на обычное застолье, потому что ничего интересного, кроме пьянки никто не планировал. Или польститься на вызывающее у меня сомнения приглашение на чью-то дачу в компании коллег. Звонила ещё давнишняя моя подружка, муж уехал в командировку, и звала к себе на романтическое свидание. Пожалуй, и выберу её, и не напьёшься сильно и приятное развлечение с гарантией.   
   Маюшка улыбнулась на моё небольшой замешательство с ответом. Я протянул руку, и поправил выдвинувшуюся из пучка шпильку. Маюша, перехватила мои пальцы:
   – Что там?
   – Шпилька вылезла.
   – Ты концы подстрижешь мне?
   – В парикмахерскую сходи, нашла тоже цирюльника.
   – Да я сходила однажды, помнишь, они мне Аллу Пугачёву сделали.
   – Это называется «Каскад» – засмеялся я, забавно она рассуждает всё же...
   – Да плевать, как этот ужас называется, только не доверюсь я больше нашим «мастерам». Концы-то, а Ю-Юшек? – она поглядела на меня с улыбкой.
   – Ладно. Сама-то пойдёшь куда? Или с предками будешь «Голубой огонёк» смотреть?
   – Да вроде собрались с ребятами. Не знаю ещё… Оксанка к себе зовёт.
   – И сколько вас?
   – Мальчишек человек пять и нас столько же. Если Вася пойдёт, и я пойду.
   Я усмехнулся. Они дружат с Метелицей с шестого или с пятого класса, когда он пришёл к ним в класс и их посадили за одну парту. Хороший он парень, и учится хорошо, но мать сильно пьёт, а отца вовсе нет. Это мама рассказывала вполголоса Лиде:
    – Хороший мальчишка, Лид, но… мать того и гляди родительских прав лишат, – со вздохом говорила мама. – Отец от водки помер, теперь она туда же. Удивляюсь, как он учится так хорошо.
   – Ты же говорила, он второгодник, – сказала Лида, не очень-то участвуя в разговоре. Как всегда усталая и… кроме того, у моей сестры есть над чем размышлять и без мальчишек из дочкиного класса.  – Потому и учится хорошо, он же старше…
   – Где ты видела, чтобы второгодники хорошо учились? – усмехнулась мама, качая головой. – Нет, Лида, просто он толковый мальчик, жаль, что семья так подкачала. Учиться надо и дальше. А как учиться с такой мамашей…
   Не знаю, волновали ли Маюшку перспективы её приятеля, но до некоторых пор кроме него она вообще ни с кем не дружила в классе. В последние пару лет появились эти девчонки: Оксана, Света и Галя. Мама хорошо в них разбиралась, а я всё время путаю.
Глава 2. Особенный человек
   Мне не повезло. Ужасно не повезло. Просто на редкость. Начать с того, что я рыжий. То есть мне хотелось бы считать, что я блондин, но всю жизнь меня дразнят рыжим. Продолжилось невезение тем, что меня назвали Василием, что может быть хуже для мальчишки? Я понимаю, что в честь деда – героя войны, но ведь это знаю только я. Вдобавок фамилия у меня женского рода – Метелица, так что сами понимаете, любителям жестоких розыгрышей и шуток в отношении меня предоставляется обширное поле деятельности. И потому пришлось выращивать кулаки, чтобы не спускать обидчикам. И толстую кожу, чтобы не позволять ранить себя.
  Тем более что есть у меня куда более серьёзная причина думать о том, что мне на удивление не повезло – моя мама редкий день бывает трезва. Она не опускается ещё до того, чтобы пить, где и с кем попало, но запах перегара, нетвёрдая походка и мутный взгляд – это то, к чему я привык и уже давно. И привык ждать, что она придёт без этого. Я привык надеяться. Я привык думать об этом. И привык к тому, что мои надежды рушатся каждый день. Но мне не повезло не с мамой, моя мама – лучше всех в мире, всех добрее, красивее, всех дороже, мне не повезло с тем, что она пьёт.
  Ещё хуже только то, что она приводит мужчин в нашу комнату в двухкомнатной сталинской коммуналке. В такие ночи мне кажется, что я живу в аду. И если бы не наш сосед Иван Генрихович, я, наверное, сбежал бы из дома. Но пожилой одинокий преподаватель из института, что через дорогу от нашего дома, однажды застав меня на кухне, уснувшим над учебником, стал звать к себе в такие вечера. И раздвижное кресло-кровать стало моим пристанищем в такие ночи.
   Иван Генрихович стал позволять мне брать книги из своей библиотеки, которая загромождала его большую комнату с эркером. Собственно говоря, кроме книг, тут почти ничего не было: старый кожаный диван, на котором он спал, стол возле, четыре стула, телевизор и «моё» кресло. Всё остальное пространство, больше двадцати квадратных метров, занимали книжные шкафы. Они стояли рядами, всего пять.
   В последний год мы с Иваном Генриховичем занялись составлением каталога. Моему пожилому другу нравилось моё общество. Он любил мне рассказывать о себе, о прошлых временах, своём студенческом прошлом. Но главное о математике, своей любимейшей науке. Благодаря ему и я полюбил её. Разглядел её красоту, и даже поэтичность.
   Но не одной математикой заполнена жизнь Ивана Генриховича, Достоевский, Толстой, Гоголь и Пушкин - особенно, мне кажется иногда, что он наизусть знает их произведения. Русская литература - вторая его любовь, после математики. И литература всего остального мира - третья. Других я не наблюдаю, с тех пор как мы с мамой живём в этой квартире, почти четыре года. Он и не упоминал, ни разу, что у него есть или была семья, ни о женщинах, что могли быть. Я ничего об этом не знаю.
   – Это ты пришёл, Василий? – спросил Иван Генрихович из кухни. – Хлеба купил?
   – Да, – я разулся и, ещё не сняв куртки, прошёл на кухню.
   – Пельмени на ужин будут, – улыбнулся Иван Генрихович, доставая пачку из морозилки. И я поэтому понял, что мама явилась и не одна. Потом только я расслышал и голоса из-за двери нашей с мамой комнаты. Ясно всё…
  Я вижу, что пельмени, что Иван Генрихович пытается отделить от картонной пачки, смёрзлись в некое подобие серого коралла…
   – Давайте я, Иван Генрихович, – сказал я.
   Мои пальцы достаточно сильны и ловки, чтобы разделить их. И вот уже закипает вода в жёлтой кастрюльке с одним подкопченным боком. Иван Генрихович улыбается, глядя на меня.
   – Куда на Новый год, Вася?
   – Хотели к девочке одной, ребята из класса, – сказал я, бросая пельмени по одной, в мягко булькающий кипяток.
   – Хорошо. Обязательно иди.
  Иди… я уже и деньги приготовил, мы сговорились сброситься по три рубля. Привык откладывать, не тратить на чепуху. Мама давно уже переложила на меня хлопоты по домашнему хозяйству, отдавала мне половину зарплаты каждый месяц. Продукты мы стали покупать на троих с Иваном Генриховичем. И даже посуда теперь уже стала общей.
   Но одеваться, как хотелось бы, было непросто. Джинсы стоят двести, а то и двести пятьдесят рублей на барахолке в Москве. Футболки, кроссовки… я уж не говорю о какой-нибудь куртке-«аляске». Так что экономлю я на всём.
   Отца я не помню. Они были женаты с мамой недолго. Но она успела привыкнуть с ним к спиртному. Они разошлись, когда мне было три или четыре года. А когда он умер, мы и переехали сюда из Воскресенска. А мама тогда стала пить уже по-настоящему. И мужчины начались тогда же. До этого мы жили довольно уединённо, с бабушкой. Но когда мама узнала, что отец умер, она не смогла оставаться больше в Воскресенске. А теперь, три с лишним года спустя она будто гонит всё скорее свой поезд под откос. 
  Быть новичком в классе – это отдельная история, даже тот, кто никогда новичком не был, представляет, что это такое…
  На второй год я остался в Воскресенске, как раз, когда мама начала пить. В шестом классе, я, напуганный этим и растерянный, перестал не то, что учить уроки, а просто ходить в школу… А тут и переезд подвернулся.
  Я пришёл в шестой класс в середине второй четверти, тринадцатилетним, похожим на бездомного щенка, который уже хорошо знает, что такое улица. За прогулянный год я успел набегаться и по подвалам, и по чердакам, увидел и бездомных, и пьяниц всех мастей и понял, что вариант у меня дома не самый худший. И из дома больше не бегал, поняв, что маме рассчитывать кроме меня не на кого. Или я просто повзрослел за этот год от двенадцати до тринадцати лет.
  Поэтому, войдя в новый класс, я сразу оценил обстановку. Если новичок не заявит о себе как о задире, быть ему или битым или забитым.
  Мне было проще, я был старше всех на год. Но главное, я был гораздо старше внутри. Эти детки в новеньких костюмчиках и платьицах, ещё не заношенных с начала учебного года, не знали, не только как их штопать, но даже как гладить. А я уже научился планировать семейный бюджет, чтобы не только хватило на всё, но ещё и было что отложить.
  Так что, оглядевшись по сторонам, заметив по лицам, отреагировавшим на мою фамилию и имя, объявленные учительницей, кто мои главные враги, я сразу разработал в голове стратегический план. Ещё, во время урока я обратил внимание, кто здесь чувствует себя почти так же, как и я, то есть не из героев или героинь класса. И заметил маленькую, меньше большинства, уже потянувшихся в рост, девчонок, очень худенькую девочку. Она сидела за третьей партой, отодвинувшись чуть ли не на самый край, потому что её сосед, дюжий белобрысый пацан, не оставлял ей совсем места и наслаждался своим господством. Косички с зелёными ленточками, платьице, фартучек с крылышками, ничего особенного в ней не было, кроме, может быть, этой миниатюрности. Она была тут одна, как и я: ни с кем не разговаривала, ни на кого не смотрела. Только я был сильный, а она, очевидно, слабая. Сила всегда заметнее на фоне слабости.
  Поэтому на перемене я самовольно пересел к этой девочке, выкинув портфель её соседа. Когда он в возмущённом недоумении подошёл к парте, я встретил его насмешливым взглядом, будто говоря: «И?!»
   – Ты чего это? Госпожа Метелица? – прогудел он.
   – Господин Метелица, – поправил я. – Чё те, мордатый?
   – Это моё место.
   – Поднял зад, потерял место, – ответил я, усмехнувшись.
  Боковым зрением я вижу, что подтягиваются и другие, и девочка эта стоит в нерешительности в нескольких шагах от парты. Глаза здоровущие. Прямо чудные какие-то глаза…
   – Эй, ты, новенький, это место Морозова, – сказал кто-то.
   – Был Морозов, стал Метелица. Ещё есть вопросы?
   – Слезай, второгодник.
   Я ничего не ответил, сумку мою они не тронут, она зажата между моим животом и краем стола.
   – Да он в Кошкину влюбился! – крикнул кто-то, и покатились со смеху.
   Кто-то толкнул Кошкину, теперь я знаю как фамилия глазастой девчонки, дёрнули за косу, развязался бантик, нарочно сделано именно так, чтобы развязать ленту… Она взялась за косу невозмутимо и молча, перебирая маленькими пальцами, завязала капроновую ленту, расправив, чтобы помятость легла на помятость, и бантик стал, как был.
   – Эй, Майка-Майка, где твои трусы?! – её снова толкнули, уже под общий хохот, сдёрнув и лямку фартука.
  Вот и момент истины – я мгновенно встал и двинул обидчику глазастой Кошкиной, так неожиданно и сильно, что тот полетел по проходу, роняя книжки с парт. Класс онемел, будто выключили звук. Слышно было, как покатилась по какому-то столу и упала ручка, мягко чпокнув по линолеуму.
   – Кто тронет Кошкину, голову оторву! – сказал я, негромко, можно было бы прошептать, все услышали бы.
   – Да ты чё?.. – задохнулся чей-то голос
   – Хулиган… – протянула какая-то девочка, словно догадалась, кто перед ней
   – Уголовник!
   – Второй раз не повторяю, – сказал я и снова сел за парту, уже спокойно доставая учебник и тетрадь из сумки. Теперь точно никто не посмеет даже подойти.
   Кошкина подошла и села на своё место за партой рядом со мной, поправив стопочку своих книжек, что были побеспокоены дракой. Она не глядела на меня.
  Тут и звонок прозвенел, вошла учительница, оглядела нас:
   – Мальчик, ты… как фамилия?  – удивилась она, заметив пересадки. – Кто Морозова пересадил?
  И тут неожиданно Кошкина подала голос, подняв голову:
   – Это Тамара Иванна сказала, чтобы новый мальчик тут сидел на всех уроках, – сказала удивительная девочка очень спокойным ровным голосом.
  Неясный шорох прошёл по классу, но никто не возразил. А я смотрю на девчонку, которая даже не подумала на меня взглянуть до сих пор, и думаю, что я очень ошибся: она не слабачка, она просто отдельно от всех. В подтверждение этой моей мысли, она, дождавшись, когда учительница, стала писать тему урока на доске, чуть повернув голову, сказала тихо-тихо:
   – Спасибо, – и глядит.  – Меня ещё никто не защищал. Меня Майя зовут. Кошкина.
  Я, скрепя сердце, назвался тоже, представляться трудно:
   – А я – Вася Метелица.
  По её лицу прошла маленькая тень удивления, не слушала, когда меня перед всем классом представляли?
   – Какое красивое имя. По-моему, самое красивое из всех, – и глазища улыбаются, но не насмешливо.
   Сказала это всё и отвернулась к доске. А я смотрю на её профиль с маленьким вздёрнутым носиком. Волосы лёгкими тонкими волнами на висках, русые, даже тёмно-русые. Ресницы пушистые… странно потеплело у меня внутри. Всяких красивых девочек мне встречалось и нравилось много, но эта вроде и не красивая вовсе. Или такая красивая, что не верится. Какая-то… непонятно. Но так приятно, что она сидит рядом…
   Обалдеть, никто ещё, что в прежней школе, что в прежнем дворе не называл меня по имени, все только хихикали и придумывали прозвища, упражняясь в изобретательности и остроумии. И уж тем более, никто не говорил, что у меня красивое имя. Никто так не считал.
  Это как ничто придало мне смелости и уверенности. И ещё то, что она кажется такой странной и совсем не похожей ни на кого. И принимает меня, и я ей… нравлюсь?..
  Своей цели я добился идеально: теперь все меня считали чуть ли не малолетним преступником и даже дыхнуть боялись в моём направлении. Ну, и в Кошкином тоже. Я ведь решил быть последовательным и пошёл её провожать в тот же день.
   Она жила намного дальше от школы, чем я, мы, разговаривая о Воскресенске, о прежней и теперешней школе, дошли до конца длинной улицы, ведущей под уклон и нависающей над озером и лесом, которыми кончался с этой, западной, стороны наш городок. Оказалось, что у них довольно большой старинный двухэтажный дом с небольшим старым садом вокруг. Мы вошли в калитку, весёлая серая дворняга бросилась нам под ноги, вертя хвостом и напрыгивая толстыми коротким лапами на её пальто. Кошкина засмеялась, ласково отталкивая собаку:
   – Найда, перемажешь меня! Вот понюхай, эта Вася, мой друг.
  Найда, вертя всем телом вместе с хвостом, подошла ко мне и, обнюхав чёрным носом, посмотрела в лицо. Мне показалось, и она улыбается.
   – Большой дом у вас, – сказал я, удивляясь. Раньше я не был знаком с людьми, которые живут в отдельных двухэтажных домах. Да и домов таких я видел не слишком много.
   – Большой?  – она пожала плечиком, и вместе со мной посмотрела на дом, не задумывалась раньше над этим?  – Ну… Нас тут много, раньше больше было, но дедушка умер. Теперь впятером живём. Мама, папа, бабушка и дядя Илья. И я. Кошка ещё. Да вот, Найда.
  Я засмеялся. Так забавно показалось, что она и кошку с собакой к членам семьи причислила. Дом, на мой взгляд, действительно, большой: широкие окна, во втором этаже тоже. Крыльцо на четыре ступеньки. Она открыла дверь длинным ключом с двумя лопастями как весло.
   Прихожая с рогатой старинной вешалкой, через узкие окошки по боками входной двери сюда проникал дневной свет. Но мы, сняв верхнюю одежду и разувшись, прошли дальше в большую-пребольшую комнату с тёмно-зелёными стенами, большими шкафами со стёклами, низким диваном и тремя креслами, тут же большой овальный стол под скатертью с кистями и большой раскидистой хрустальной вазой посередине. Часы, в рост взрослого человека, мерно и уютно оттикивали в углу, поблескивая маятником и тремя гирями за ребристым стеклом.
  Эта комната была как вся наша квартира величиной. Сюда выходили ещё несколько дверей, коридор уводил, как потом оказалось, на кухню, и ещё деревянная витая лестница со второго этажа, где и была комната Майки.
  По коридору этому я никогда не ходил, он вёл к спальням родителей Майки и в комнату её бабушки, а наверх мы поднялись. На втором этаже были две комнаты её и её дяди, и ванная с туалетом. На площадке между дверей комнат стоял узкий диванчик с витыми ножками, стоящий спинкой к широкому окну, сидели они тут когда или нет, не знаю. Дверь в дядину комнату была открыта, и я увидел, что она довольно большая, там стояла широкая тахта, накрытая пушистым пледом и много подушек. Книжный шкаф, наподобие того, что был у Ивана Генриховича, только с красивыми дверцами со стёклами со скосом по периметру. Телевизор. Письменный стол с книгами и журналами в несколько стопок, некоторые были и на полу, два низких уютных кресла и дверь на балкон. Пахло сигаретным дымом… и духами немного. Хотя форточка была приоткрыта и окно, без тюля здесь, заливал скупой осенний свет. Видимо запахи въелись и не выветриваются уже.
   – А где твой дядя? – спросил я, разглядывая через дверь, очевидно, мужское логово, по-холостяцки строгое, но уютное. Гитары, проигрыватель и целую стопку виниловых дисков, которые мне захотелось немедля рассмотреть…
   – Он учится в Москве сейчас, уже пятый курс.
   – Там живёт?
   – Там общежитие есть, но… он ездит домой. Раньше реже ездил, практику в это лето у мамы проходил, к ним пойдёт в районный роддом.
  – Роды принимать?! – изумился я. Ничего себе, вот это дядя чудной… или они все чудные?..
   – Что ты так удивляешься? Благороднее ничего на свете нет.
   Я посмотрел на неё, вполне убеждённо говорит. Поспорить сложно.
   – Ты тоже медиком хочешь быть?
   – Врачом, да. И тоже пойду в акушерство. Как мама. Там свет с Небес у них… – просто и не рисуясь, сказала она и улыбнулась такой просветлённой, такой удивительной улыбкой, что я ещё раз удивился, как мог подумать, что она забитая девчонка. Она не просто отдельно, она над всеми. Потому и не любят её. Но она не заносится, она парит. Н-да…
   – Пообедай со мной, Василёк?  – сказала Кошкина.  – У нас фасолевый суп. Одной так скучно есть…
   – А кто готовит? Мама? Или бабушка?
   – Не-ет, – усмехнулась она, махнув рукой, – они заняты. Марь Иванна приходит два раза в неделю. И убирать. Раньше жила ещё какая-то тётенька, но умерла, я её плохо помню, я была маленькая. Теперь Марь Иванна.
  Мы зашли в её комнату. Комната большая, с двумя большими окнами. Тут как раз тюль есть, но портьер не было, не от кого закрываться, напротив домов нет, а вид… Я ахнул: видно и озеро, и тёмная волнистая масса леса за ним. Кажется, летишь. На дельтаплане.
   – Я люблю смотреть туда. Здорово, правда? – она заметила, как я замер у окна. –- Из моих окон такой вид, да ещё с диванчика, что на площадке… Внизу загораживают деревья. От Ю-Ю можно тоже увидеть, но не так как здесь. Хорошо, что мы над обрывом почти, никакой дом перед нами не построят уже…   
  Она улыбнулась, выкладывая книжки из портфеля на письменный стол. У неё и кровать чудно стоит – у стены только изголовьем. Но тут просторно, можно места не беречь, из мебели-то только и есть что кровать, старинный шкаф, какой-то узорный, от двери направо, платья там, наверное, у неё. Книжные полки, тоже за стеклами. Тут ни телевизора, ни магнитофонов, проигрыватель с детскими пластинками: «Бременские музыканты», «Золушка», «Чебурашка», что там ещё… перед проигрывателем пустое пространство на ковре сидит здесь и слушает? На таком ковре можно, толстый, мягкий…
   – На мои пластинки смотришь? Ещё недавно слушала, а сейчас… Но Ю-Юшка разрешает к нему в комнату ходить, слушать его маг и диски брать тоже. У него там!.. – она сделала мечтательное лицо, показывая какой Клондайк у её дяди всевозможных музыкальных записей.
   – Что, Сан-Ремо?  – усмехнулся я. Тогда все слушали итальянцев.
   – Да нет, он рокер. Accept, AC/DC, Iron Maiden, Motorhead… Но я люблю Led Zeррelin. И Роллингов… А ещё мотоцикл у него есть. Мне обещал шлем купить, как четырнадцать лет исполнится. И разрешить с ним ездить, – улыбается задорно.
  Куда ей на мотоцикл? Как блоха, сдует и всё…
  Мы спустились вниз на кухню, где, как и везде в этом доме, всё основательно и не как у нас дома, не как у всех, а так, будто целые века в этом доме ничего не менялось и ещё века не изменится…
  С этого дня Майя Кошкина стала для меня особенным человеком. Друзей в прежней школе и во дворе у меня было много, в новом появились вскоре новые, но Майка Кошкина – не друг, не какая-то там любовь, как дразнились наши одноклассники, ничего такого я не чувствовал. Нет, она – особенный человек. Такой была до сих пор только мама, теперь вот Иван Генрихович и Майка.
Глава 3. Легкость и путаница
   Странно, до чего легко мне было с ней с первого дня. И ей со мной. Она так и говорит:
   – Ты как будто нарочно к нам в класс пришёл, Василёк.
   Стала называть меня Василёк, как звали в детсадовском детстве. Я не был таким уж придумщиком и называл её просто Майка. Я нередко бывал у неё в гостях, в этом их доме, как правило, никого из её близких не было, все всегда работали. Когда я узнал, что её бабушка – это наш директор, Татьяна Павловна Туманова, я понял отчасти и её отстранённость от остальных и то, почему ребята ревниво и недоверчиво относились к ней. Но и Майя не стремилась сближаться.
   Дядя её учился в Москве, уезжал то на всю неделю, то на два-три дня, благо ехать на электричке сорок минут. Я с ним познакомился скоро. Мне он нравился. Во-первых: он был молодой, и мне всё время казалось, он наш ровесник, во-вторых: выяснилось, что многие из его увлечений, музыкой, мотоциклами, разделяю и я. Только у меня мотоцикла не было пока.
   Но бобинную «Яузу», магнитофон с большущими катушками я всё же купил, брал теперь записи у приятелей и спекулянтов и переписывал. Для этого мы приносили два магнитофона и включали один на воспроизведение, второй – на запись. Качество, конечно, оставляло желать…  но фонотека у меня скопилась очень даже приличная. Вначале я был всеяден, значительно позже начал разбираться. Отрадно было, что и Майке нравится тяжёлая музыка, как мне.
   А вот кассетник – это недоступная мечта, как и мотоцикл, как бы я ни экономил. Но видимость благополучия я всё же сумел создать, чтобы хотя бы внешне выглядеть если не равным Майке и большинству моих одноклассников, то вполне, как говорят, на уровне.
   Пришла мысль заработать. Самое простое – это фарцевать значками, кассетами, плакатами или футболками. И я попробовал было. Но… бизнесмен я оказался бездарный: накручивать цену не умел, ловчить и обманывать тем более. В общем, едва не остался в убытке. Так что пришлось с мечтой о быстрых и лёгких деньгах попрощаться. Но зато с позапрошлого лета меня уже брали в грузчики. Вагоны я не разгружал, не буду врать, но в соседнем магазине ночным грузчиком, отлично подрабатывал. Дядьке, что был оформлен там официально, потому что я был несовершеннолетний, я отдавал четверть зарплаты, которые он радостно и быстро пропивал, но остальные были мои. Об этом знал только Иван Генрихович. Ни маме, которая бы расстроилась, ни Майке, директорской дочке и внучке из дома с двумя ваннами, мебелью из настоящего дерева и хрусталём, я всё же стеснялся сказать. В ней я уверен, она-то поймёт, но одобрят ли дружбу с голодранцем, как я, её «предки», я сомневался. 
  Сама Майка не придавала никакого значения деньгам и другим материальным вещам, как и все люди, привыкшие ни в чём не нуждаться. У неё денег никогда с собой не было, она их не считала, вообще жила так, словно коммунизм уже построили. Меж тем, как он зашатался и начал осыпаться, раскачиваясь, как ненадёжно и бестолково построенное здание на затрясшейся почве при бегающих в панике обитателях…
   С шестого класса до девятого в Майке произошли перемены, которые теперь заставляли мальчишек смотреть на неё уже не как на объект для травли, а… вот тут мне не хотелось бы думать, что желания. Потому что это самое желание проснулось во мне самом. И это тяготит меня и заставляет считать, что я грязный тип.
  Я углубился в изучение этого вопроса, благо, книг на эту тему у Ивана Генриховича немало, как и на любую иную. И запутался окончательно.
  По одному выходило, что я не должен стесняться своего естества, а именно оно говорило во мне всё громче с каждым днём. А по другому… Майка для меня особенный человек, а я начинаю смотреть, как обстоят у неё дела пониже пояса фартучка, между складок ставшей вскоре короткой юбки, как расходятся эти складки при движении, приподнимаются, застревая на секунду на ягодицах, как приподнимается юбка, показывая мне бёдра, если она поднимает руки или наклоняется.
   Я смотрю на её шею под косой, на эти лёгкие прядки волос, что колышет сквозняк или моё дыхание, когда я чуть ближе наклоняюсь, чтобы сказать ей что-нибудь. На её губы, как они улыбаются или она покусывает их, задумываясь, и знаю, она их мажет вазелином зимой, чтобы не трескались… Но иногда они всё же трескаются и шелушатся, а иногда глянцево блестят, будто чуть надувшись изнутри… Или они так блестят потому что… ох…
   А крылышки фартучка спереди, стали приподниматься и я смотрю под это крылышко сбоку и думаю, что на физкультуре посмотрю, в лифчике она или…
   И она пахнет уже не конфетами и булочками как раньше, а как-то тоже по-новому… Горячим заливает мне лоб, щёки и горло, я глупею и заставляю себя отвернуться и не думать, что вот она повернулась назад, а юбка поднялась выше и виден краешек другого плетения на её прозрачных колготках…
   К тому же моё вечное невезение продолжилось: к пятнадцати годам я покрылся прыщами. Каждый багрово-красный «вулкан», что я обнаруживал с утра в мутном зеркале в ванной, приводил меня теперь в отчаяние. К счастью, у нас в школе очень либеральные нравы, поэтому я отрастил волосы, чтобы хоть как-то скрываться за ними. Конечно, пришлось выслушивать критические и даже едкие замечания учителей по этому поводу, но мне всё же было легче за этим «занавесом». К тому же теперь это стало модно и соответствовало моим увлечениям музыкой.
  С Майкой мы так и сидели вместе на всех уроках. Я не звал её к себе в гости, стесняясь. Стесняясь всего.
   И подъезда нашего, который в год, когда мы переехали, был симпатичным, выкрашенным в светло-голубой цвет, хорошей масляной эмалью, а прошлой весной его покрасили ужасной тёмно-зелёной краской без блеска, которая сохла  к тому же месяц и нацепляла на поверхность за это время пыль, мусор и мух. Мало того, теперь она уже начала облупляться и подъезд, который и раньше не был особенно похож на красивый парадный вход, теперь вообще стал страшным. И лампочки-то начали вставлять самые тусклые. И «птиц» спичками на потолок насажали, кто, не ясно, из подростков тут жил только я, все считали, что я и есть этот хулиган…
   Словом, привести Майку, при всём её демократическом всепонимании в наш «чудесный» подъезд и в квартиру, пропахшую, в отличии от её, не хорошим табаком и духами, а впитавшимся в стены пивным и водочным выхлопом, я не мог. Я стыдился и мамы, по которой с каждым днём становилось ясно, что она сильно и ежедневно пьёт. Но ещё больше стыдился этого своего стыда. Получалось, я стыжусь самого дорогого человека… От этого я становился противен сам себе… и, бывает по вечерам, глядя в зеркало, я с ненавистью выдавливаю проклятые прыщи и думаю о том, что я самый ужасный, самый страшный, самый отвратительный и отталкивающий человек на земле.

  Это не так. Василёк Метелица – самый лучший на свете человек. Ну, ещё Ю-Ю. С первого дня, когда Вася сел со мной за одну парту, поддавшись непонятному для меня тогда порыву. И остаётся до сих пор и всегда будет. 
  Меня невзлюбили одноклассники, едва узнали, что я внучка директора школы. Это было в начале второго класса, вдруг с каникул все вернулись совсем другими в отношении ко мне. Тут же начали приписывать мои хорошие отметки «блату», а меня считать шпионкой и, чёрт его знает, чем ещё. Разубедить их мне было нечем, я и не стала утруждаться. Заставлять кого-то любить себя, что может быть глупее и неблагодарнее: не нравлюсь я вам ну и Бог с вами, вы тоже мне не очень-то.
  Так и было все шесть лет, я привыкла и к дразнилкам, и к тычкам, и к тому, что и девочки не стремились ходить со мной под ручку в столовую или с урока на урок. Даже анкеты, что было в шестом классе очень модно передавать друг другу, мне давали в последнюю очередь или не давали вовсе. В этих тетрадках положено было отвечать на разнообразные вопросы о любимых артистах, музыке, фильмах, книгах и прочем. И мои ответы, по-моему, привели в замешательство и непонимание. Led Zeppelin, Висконти и Хельмут Бергер никому из девочек интересны и даже известны не оказались, так что, думаю, репутация придурковатой чудачки ещё плотнее закрепилось за мной.
  Но к восьмому классу ситуация стала сильно меняться. Ю-Ю закончил институт и вернулся домой и многие стали часто видеть меня с ним, а Ю-Ю всегда нравился девочкам, не зря выбрал комнату с пожарной лестницей, по которой беспрепятственно поднимались и спускались по ночам его бесконечные подружки. Одной единственной девушки у него так и не было. Поэтому, когда он вернулся из института, а я уже стала достаточно взрослой, чтобы можно было взять меня на рокерские сэйшны, он стал брать меня с собой, смеясь, всегда представляя своей девушкой. Большинство его друзей отлично знали, кто я, кто не знал, косились немного на меня, малолетку, но возражать не смели. А сам Ю-Ю, по-моему, нарочно скандалился таким образом, чтобы умерить немного аппетиты своих приставучих подружек.
  Они звонили ему день и ночь, и не было дня, чтобы он не просил меня говорить, что его нет или он уехал. Удивительно, наш Ю-Ю никогда идеально красивым не был, и вообще, мне сложно было когда-либо смотреть на него, со стороны, поэтому я не могу оценить, почему вокруг него такой девичий ажиотаж. Конечно, он хорошо одет и приятно пахнет, у него классный мотоцикл, как говорили все, разбираться я стала позже, мотоцикл, который ещё, оказывается, надо было достать, как и шлемы, у него был чёрный, а мой чёрный с зелёными всполохами пламени: «Ваще клёвый!», как говорят.
  Он носил длинные волосы по моде, они у него были гладкими и блестящими, и не лохматились, как у всех, он много внимания уделял их красоте, надо сказать, не меньше, чем я своим. Да больше! Мне достаточно было вымыть голову. Он же опасался, что они могут начать выпадать, поэтому берёг, ухаживал, регулярно подстригал, держа одну и ту же длину за плечи. На работу завязывал аккуратный строгий хвост. Но в свободное время и волосы были свободны.
  И одежда: только джинсов у него было два десятка пар, кроссовки разных цветов, ботинки, а в последний год появились дорогущие ковбойские сапоги, которые наши знакомые называли почему-то «казаки», хотя непонятно, какое отношение они могут иметь к казакам?
   – Ты и мне бы купил такие, где ты их достаёшь… – сказала я, разглядывая его обнову.
   – Тыща, Май, но… если, правда, хочешь… – он посмотрел на меня своими прозрачными голубыми глазами, оценивая, правда ли я хочу такие сапоги.
   – О-го… За тыщу… наверное, не хочу, – усмехнулась я.
  Но Ю-Ю купил мне такие сапоги на моё пятнадцатилетие прошедшим летом. Они были из коричневой ребристой кожи, похожей на крокодиловую, со скошенными наборными каблуками и без всяких пошлых шпор или подковок. Я носила их с платьями, которые нашила сама из цветастого ситца, с отделкой домоткаными кружевами и шитьём. Чего доброго в магазине «Ткани» было не купить, а копеечного ситца и такого вот кружева, сколько хочешь, хотя шитьё бывало в дефиците. Ну и с джинсами носила, конечно. Ю-Ю отдал мне свою старую косуху, что давно была ему мала и хранилась как некий раритет среди старых вещей в гардеробной на первом этаже, он никому не позволял покушаться на неё. Теперь пригодилась.
  В школу, конечно, всю эту прелесть было не надеть, я по-старому носила коричневое платье с чёрным фартуком, в то время как мои одноклассницы переоделись в новомодные синие и серые костюмы. На мой взгляд, уродливые до предела. Старомодные платьица мне были больше по душе. И косу я носила с коричневой шифоновой лентой. А иногда распускала волосы и перехватывала той же лентой наподобие ободка. Ну и всевозможные пучки были моими любимыми причёсками. Хотя держались они у меня плохо, вечно я хожу лохматая…
  Но Вася Метелица, прекрасный рыцарь. С первого дня именно так. И никаких прыщей на нём я не видела. И знаю, что девчонки сохли по нему, даже со мной начали дружить, больше потому что он со мной дружит. И модной я у них неожиданно стала. Тут и Ю-Ю со всеми своими достоинствами и герой Метелица.
  И то, как он проявил себя с первого дня, поставило его на недостижимый пьедестал для всех, никто так смело и так дерзко не вёл себя. И слухов о нём напустили сразу столько, что диву оставалось даваться на силу фантазии моих одноклассников: и то, что он из колонии вызволен матерью, поэтому второгодник. И что отец у него уважаемый зек, как они выражались «вор в законе», что это такое, впрочем, я так и не разобралась, но теперь уже и болтать об этом перестали.
  Потом девчонки, на которых он так и не обращал внимания, стали мстительно радуясь, рассказывать, что отца у него никакого нет, а мать сильно пьёт и на заводе её, счетовода, просто жалеют и держат только потому, что она мать-одиночка.
  Но всё это и куда подробнее я знала и от бабушки. И об отце, и о матери, и о том, что он подрабатывает грузчиком, чтобы как-то существовать, потому что зарплаты счетовода на них с матерью было немного. От меня он скрывал и материнское пьянство, и свою трудовую деятельность, почему-то считая, что это повредит ему в моих глазах?
  А мне же наши чистенькие мальчики, с причёсками каре, или нагеленными чёлочками, узенькими галстучками и масляными глазками, посещающие репетиторов три раза в неделю или хулиганистые бездельники, слоняющиеся по улице и примыкающие к странным молодёжным «бандам», наоборот, казались отталкивающе самодовольными, скучными и противными сопляками. Ни силы, ни огня я не чувствую, ничего привлекательного в них не замечаю.
  А Вася… не знаю, считается ли это «быть влюблённой», но, наверное, именно это я и чувствую к нему. Мне приятно, когда он рядом, когда я ощущаю его взгляд, слышу его голос, мне с ним интересно, потому что он прочитал столько книжек, о которых я и не слышала, что иногда самой себе кажусь дурочкой. Но он читает, а я много смотрю кино, и рассказываю ему об этом, и иногда Ю-Ю позволяет нам смотреть в его комнате видик. Однако, Вася, всё же больше читатель и мыслитель, чем зритель. Мне приятно видеть безупречно красивые «картинки», особенно у Висконти, например, или Тарковского. Глядя на всю эту красоту, вслушиваясь в музыку, пересматривая в двадцатый раз, я начинаю чувствовать, ещё не понимать, но чувствовать, философию, что глубочайшие люди вложили в свои произведения…
   Мы много говорим и о том, что происходит вокруг нас сейчас. Два последних года все мы зачитываемся «Огоньком», устраивая споры, полунаучные диспуты на уроках истории в школе о роли личности в истории и, в частности, культа личности. О том, сколько всего и как было в нашей стране, не будь революции, Ленина, Сталина, Гулага и прочего.
  А вне школы… С Васей мы почти не обсуждали эти обличения, все эти публикации, ужасались и всё. Смотрим и по телевизору тематические программы. И чувствуем себя попавшими в какой-то странный мир: мы вступали в комсомол в прошлом году, гордясь, что становимся причастными к геройской части молодёжи, ближе к Павке Корчагину, «Молодой гвардии», Зое Космодемьянской и другим сотням героев, имена и подвиги которых мы помнили с самого нежного детства. Бабушка моя историк, рассказывала мне обо всех этих героях ещё в детсадовском возрасте. Так что я как с родными выросла с ними вместе. А теперь мы приходим к тому, что идеалы, за которые они умирали, посвящали свою жизнь, были ложны?! Что тогда хорошо? Мы выросли, зная это, но теперь это знание – ложь?
   – Нет, – сказал мне на это Вася. – Они за Родину, за Россию погибали, пусть и назвалась Советским союзом с 22-го года. А разве важно с хоругвями шли на смерть или с красными звёздами на будёновках и пилотках, разве это важно?
  Я задумалась над его словами. Ну, во время войны – да, а в Гражданскую?! Офицеров целыми баржами топили…
   Но Васю не смутил и этот вопрос:
   – Думаю, белые не сильно отставали. Лазо сожгли же в топке – факт… и он что один такой? В том и ужас гражданских войн.
   – Ты Солженицына читал? – спросила я его как-то.
   – Да, самиздатовскую полуслепую книжку. «Ивана Денисовича», – сказал Вася. – Ну и «Архипелаг…», конечно.  Он, по-моему, больше публицист… больше, чем художник.
  Так я и узнала о чудесном Васином соседе Иване Генриховиче, у которого была сокровищница-библиотека. Васе книги брать позволялось сколько угодно, а вот давать каким-то девчонкам… я не решилась бы даже попросить.
  Я попросила Ю-Ю достать.
   – Что это вдруг? Модный поток подхватил тебя? – усмехнулся Ю-Ю. – Платонова почитай лучше…  Но если так хочешь, достану я тебе Александра Исаевича.
   – А ты сам читал?
   – Я начал, ужаснулся всем, потом устал ужасаться, потом мне стало скучно… Короче, я не дочитал, – сознался Ю-Ю. – Так что не модный я и замшелый.
  Но я не отстала так легко:
   – Вот ты же комсомолец, Ю-Ю, что…
   – Ты что хочешь услышать, Май?
   Он окончательно отвлёкся от журнала, который читал перед моим приходом. Отложил его на пол возле кресла, в котором сидел. Качнул головой, эффектно отбросив волосы за плечо, тяжёлый шёлк – его волосы, мои другие – лёгкими волнами… Он посмотрел на меня, глаза заискрились.
   – Кинулся бы я как Матросов? Если не было бы иного выхода – да, кинулся бы, а что делать?
   – Хорошо, когда спасать товарищей, или там семью, или даже не семью… а… Это ясно. Это все люди так. А вот… вот Боярку эту несчастную узкоколейную пошёл бы строить-гробиться?
   – Как Павка? – улыбнулся Ю-Ю.  – Знаешь, Павка для меня – это своеобразный Святой, только не за Христову веру, а за веру в идеалы, которые хороши-то всем. Только…  – он опустил глаза, на сложенные перед грудью пальцы, вытянул губы, размышляя или подбирая слова, сразу резче обозначились у него скулы и квадрат подбородка, – только после Павки пришли Бездарность и Безграмотность и в конце концов Безверие. Так что… – и большие пальцы разошлись в стороны, – они Боярку строили, чтобы люди с голоду и от холода не умерли, так что простая логика. Всё та же. Никаких противоречий с нормальной человеческой нет. Называем это комсомольской или коммунистической доблестью или нет, это уже решает время…
   Но яснее мне не стало. Глядя и слушая «Взгляд», и множество других передач по телевизору, документальных фильмов, я терялась, всё глубже погружаясь вместе со всеми в отторжение всего коммунистического… 
Глава 4. Новый год
    Новый год. Сегодня мы с Ю-Ю наряжаем ёлку внизу. Здоровенную, до потолка, как всегда, привёз папин водитель. А сам папа до сих пор ещё не приехал. Как и мама. Бабушка сегодня дома и то хорошо, хлопочет на кухне, запахи уже поплыли по дому. Яйца варятся для оливье, запахло уже и коржами для Наполеона… И, конечно, мандариновый дух. Ёлка и мандарины – настоящая Новогодняя атмосфера.
   Ю-Ю принёс стремянку, иначе мы ёлку не нарядим. Они вместе с Михал Иванычем установили дерево в ведро с влажным песком. На этом Михал Иваныч уехал домой, а мы с Ю-Ю занялись самым приятным, что может быть под Новый год: украшением ёлки. Достали с антресолей старые коробки из-под люстры и сервиза – в них от зимы до зимы живут ёлочные игрушки, укрытые слоем мишуры, и разложились на полу в гостиной.
   – Придумал, куда пойдёшь? – спросила я, доставая мишуру и глядя на Ю-Ю, оценивающего, ровно ли стоит ёлка.
   – Там гирлянда должна быть, давай сначала лампочки, – сказал он, а потом ответил всё же на мой вопрос: – Не решил. Дойдёт до того, что с Лидкой и Витькой буду «Голубой огонёк» смотреть…
  Он обернулся:
  – А ты, я видел, и платье уже достала… и ресницы, вон, навела.
  Хихикает. Любит подшучивать надо мной. Но мне нравится, что он не относится ко мне серьёзно, как родители и бабушка.
   – Твоя-то Ирочка-дырочка весь телефон оборвала уже звонками. Пойдёшь?  – я тоже смеюсь, подавая ему гирлянду, попутно разворачивая длинный шнур. Мы каждый год, снимая её с ёлок, тщательно сворачиваем, чтобы не путались провода.
  Он вздохнул, не отвечая, залез на стремянку. И, пока пристраивал лампочки на душистых ветках, сказал:
   – Принеси лучше удлинитель, Май, а то вешаю, а она может, не горит, проверить надо.
  Маюшка легко встала с пола, разогнувшись, старые джинсы, что носит дома, растянулись и висят на бёдрах и коленках. Или похудела?..
   Идти к Ирине и правда не хотелось, но сидеть с Лидой и Виктором – ещё меньше. Если бы Маюшка осталась дома, остался бы и я. А так… сегодня мне будто нарочно перед Новым годом пришлось застать вначале сестру с её хахалем, а после и зятя…
  Но по порядку. Тридцать первое декабря, суббота, даже мама дома с самого утра. Я с дежурства, сдал его на планёрке и зашёл к Лиде в кабинет, чтобы сказать, что не останусь на праздничное застолье в отделении, а пойду домой отсыпаться. И что же? Молодой ординатор-хирург, старше меня всего на пару лет, то есть младше Лиды минимум на тринадцать, и Лида целуются, даже дверь не удосужились на ключ закрыть.
   – Извините, Лидия Леонидовна, – сказал я, отвернувшись к двери и выходя уже.  – До вечера, я домой…
   – Да-да, Илья Леонидыч…  – немного растеряно пробормотала Лида.
   Мне стало противно. О её отношениях с нашим начмедом знали все, и я, и даже мама, уже лет пятнадцать. Этот служебный спокойный роман не мешал ни нашей семье, ни его. Но что это такое?! Я и сам люблю пофлиртовать с молоденькими и не очень молоденькими медсёстрами и докторицами, и встречаться вполне, наверное, можно было бы, если бы у меня были другие принципы, поэтому я и не думаю осуждать её. Но противно: целоваться при открытых дверях, особенно, если ты заведующая, это уж я вам доложу…
  Я не завожу романчиков на работе. Длительных и серьёзных – не с кем. А краткие интрижки станут после вредить работать. Поэтому все мои похождения – вне стен больницы. И так деваться некуда, иногда мне кажется, что девушки и женщины размножаются каждый год каким-то почкованием, где спрашивается, все были, пока я был школьником? Ведь девчонок было столько же, сколько мальчиков, в некоторых классах даже меньше, откуда столько их берётся теперь на моём пути?
  Я очень легко влюбляюсь. Прямо с первого взгляда всякий раз, но и остываю так же скоро. Мне становится скучно, не о чем говорить или просто не хочется, даже с самыми умными вроде бы, как казалось при знакомстве. Начинают умствовать или умничать, я впадаю в хандру, и всё моё воодушевлённое либидо с грустью опадает. А с глупенькими мило и забавно поначалу, а потом становится так одиноко, будто я Робинзон, который вместо Пятницы так и остался с попугаем…
   Так что с девушками у меня всё как-то не очень складывается. Мама говорит, что это, потому что их слишком много и я даже не даю себе труда приглядеться. Но в том-то и дело: едва я начинаю приглядываться, мне хочется сбежать. Соединиться с кем-то только, чтобы не бегать в поисках новых, для некоего постоянства, но для чего это постоянство? Для регулярного секса? Не захочется никакого секса, если ни капли влечения. Или выключить свет и воображать себя с кем-нибудь из знаменитых красоток? Может, все так и делают, кто по сто лет живёт вместе. Но мне это не улыбалось. Чем, как Виктор иметь под боком нескольких женщин или как Лида, лучше я буду свободный «лётчик». Хотя бы без постоянной лжи.
  Вот поэтому, а ещё от отвращения, овладевшего мной на сегодняшний день к замужним развратницам, мне и не хотелось к Ирочке, с которой мы встречались раза три, когда её муж бывал в отъезде… Ещё решит, что мы с ней пара… Ещё мужу задумает объявить что-нибудь. А я не знаю даже, к примеру, есть ли у них дети. Она вроде говорила что-то, ничего не помню...
  Я приладил верхушку, тройная остроконечная луковица серебристого цвета сантиметров тридцать длиной всё же маловата для нашей ёлки-великанши. И где Виктор только взял такую? Небось, в какой-нибудь подшефный детсад две привезли.
  Зазвонил телефон. Маюшка, стоявшая на полу, посмотрела на меня, снизу вверх:
   – Ты есть?
   – Спроси, кто, – сказал я. – А вообще… нет, нету меня. Ещё подумаю и сам позвоню тогда.
   Но это звонил Виктор, сказал, что приедет к восьми. Достойны друг друга с Лидой. Ещё в обед мама послала меня в магазин с целым списком, там я и увидел через витрину Виктора с пигалицей, чуть ли не Маюшкиной ровесницей… Вот такая чудная семейка.
  Настроение ни к чёрту. Наконец, явилась Лида. Вошла, оглядывая ёлку, потряхивая головой, оправляя ровное каре, чуть примятое норковой шапкой, как ни в чём, ни бывало трясёт её в руках, красивая, глаза блестят. Что ж, романы молодят и украшают всех, в наступающем году моей сестре будет сорок, как и Виктору, мне двадцать пять, маме пятьдесят девять, а Маюшке – шестнадцать. Стариков у нас нет. Отец умер, так стариком и не став, ему было шестьдесят семь.
   – Красиво, – сказала Лида, оглядывая ёлку, – не слишком много игрушек?   
   – В самый раз, - ответил я, спустившись, и оценивая, что получилось, снизу.
   – Ты… – Лида посмотрела на меня, краснея чуть-чуть.
   – Меня не касается, – отрезал я, не глядя на неё.
   Не хватало ещё обсуждать это со мной… Провалитесь вы!
   Лида успокоено отвернулась опять к ёлке.
  Снова зазвонил телефон.
   – Что скажешь, Ю-Ю?.. – Маюшка посмотрела на меня.
   – Status idem, – ответил я.
   – И что зовёт тебя как немтырь всё «Ю-Ю»? – проговорила недовольно Лида, глядя вслед дочери.
   – Пусть как хочет, зовёт. Ей можно, – сказал я, ещё к Маюшке цепляться будет?
   – Всё разрешаешь ей, деньги такие тратишь на неё, балуешь. Женился бы лучше на ком-нибудь, – нахмурилась Лида.
   – Кому лучше? – удивился я, выразительно посмотрев на неё.
   – Ой, да ну вас, делайте, что хотите! – Лида поморщилась, отмахнувшись от меня, и направилась в коридор к ванной или своей комнате. Вот и иди.
  Нет, встречать с ними тут праздник, это я изведусь. Пожалуй, надо всё же позвонить Ирочке. Не мне ли и звонили? Я посмотрел на вошедшую Маюшку. Она ответила взглядом:
   – Это меня, Оксанка спрашивала, кто шампанское покупает…
   – И кто?
   – Да купили уже, опомнилась, – Майя махнула рукой.
   – Много?
   – Много – три бутылки, много – напьёмся… Только не говори «предкам» …
   Я усмехнулся про себя и направился к себе в комнату, где у меня тоже был телефон. Всего по дому было три аппарата. Всё же два директора тут. Когда я поднимался по лестнице наверх, услышал, как хлопнула входная дверь, и потянуло морозным сквозняком, окно наверху у меня открыто. Виктор пришёл. Желать ему Доброго вечера мне не хотелось, поэтому я не стал останавливаться. 
 
  А мой Новый год срывается. Я понял это, когда застал маму почти без сознания, упавшую на пол в промежутке между моим диваном и её. Я испугался. Такого ещё никогда не бывало. И было от чего пугаться…
  Я наклонился, чтобы поднять её. Но она очень бледная и мокрая от пота почти не могла открыть глаз.
  Я поднял её на кровать и бросился к Ивану Генриховичу. Тот мгновенно начал вызывать «скорую».
   – Мама, мамочка… – почти в отчаянии бормотал я, держа маму за руку и глядя в её бледное лицо, не в силах сказать что-нибудь, кроме этого, ни одной мысли, кроме страха.
  Тут телефонный звонок. А ведь я Майке обещал, что мы вдвоём пойдём к ребятам. Это должен был быть первый Новый год вне дома. Но сейчас я забыл и об этом. Иван Генрихович ответил за меня.
  «Скорая» повезла маму в больницу. И мне позволили ехать. Я остался в Приёмном покое вместе с ещё несколькими такими же ожидающими кто чего. Страшно так, что мне, кажется, весь снег, что нападал за декабрь на улице, сейчас у меня в груди. Страшно. Если мама… если мама… Я боюсь даже думать это слово… Меня отправят в детдом… если мама… Я останусь совсем один. Бабушка не интересовалась нашей жизнью, довольная, что мы уехали из Воскресенска подальше от неё. И к себе она меня, конечно, не возьмёт. Больше у меня нет ни одного родственника.
  Чёрная дыра разверзлась передо мной, и затягивает меня в себя. И так живу в безысходности, а тут ещё чернее чернота… Я наклонился вперёд, опирая голову на руки. Я не в силах сидеть ровно и спокойно. Ещё немного и я лучше сам умру.
  Но что-то мягкое и тёплое коснулось меня, словно накрыли тёплым. Я поднял лицо. Майка. Майка…
   – Твоей маме лучше. Всё будет хорошо, мне сказали, сейчас будет спать, а завтра тебя пустят, – она и глазами греет, у неё солнце там.
  Она села рядом со мной. Я чувствую прикосновение её острого плеча, перекинула куртку на руку, в джинсах, в свитере каком-то здоровенном, она дома так ходит, я видел.
   – Меня тут знают, я прошла… – сказала Майка.
  Теперь мне стало стыдно. Страха своего. За себя ведь боялся, не за маму. И не думал вовсе, что умирать в тридцать семь лет, несправедливо и противоестественно. Что она, несчастная до того, что не имеет совсем сил жить, убивает себя каждый день этим проклятым спиртным. Убила бы разом, но я держу, наверное… Мама, мама, прости, что я такой эгоистичный, такой слепой и чёрствый сын… И что я ничего не могу сделать для тебя.
   – Идём, Василёк? – сказала Майка.
   – Куда? – спросил я, разгибаясь, напугавшись, что скажет, как ни в чём, ни бывало: «Идём на Новый год».
   – Домой. Я побуду с тобой до утра, пока тебя к маме не пустят.
   – Не надо… – пробормотал я, вспомнив, что дома не убрано, что там…
   Но Майка возразила:
   – Да надо! Друзья нужны на что-то, – Майка улыбается спокойно и ясно, что спорить бесполезно, решила, что нужна мне сейчас зачем-то, значит так и будет. 
  Идти недалеко. У нас в М-ске всё, в общем, не далеко, за полчаса пройдёшь город из конца в конец. До моего дома от больницы пятнадцать минут ходу. Снег размяк, и ноги проваливаются в жидкую водно-снежную кашу. Машин уже нет, все утроились встречать Новый год. Интересно, который час?..
  Маме легче… Значит, весь ужас отменяется?
  Завтра пустят. Увижу… и всё будет по-старому.
  Но чем мы ближе к дому, тем я растеряннее становлюсь, Майка, которая пахнет какими-то чудесными духами, волосы шёлком по плечам, в куртке этой красивой с белым воротником, войдёт в нашу с мамой комнату…
  А там…
   – Слушай, Май, а… Может, я тебя домой провожу? – сказал я.
  Ей станет противно со мной, если она узнает. Увидит всё.
   – Или к ребятам? – закончил я.
   – Что мне делать с ребятами без тебя?! Ты что? И дома я сказала, что пошла к тебе до утра. Так что никто меня не ждёт.
  Я соврала, дома я ничего такого не говорила, я просто убежала, когда Иван Генрихович, которого я знала только по телефону, ответил вместо Васи и сказал, что Вася поехал с мамой в больницу… Вот я и побежала, успела только куртку надеть. А то, что ему нельзя одному сейчас – это по лицу видно. Ещё казнит себя, думает он плохой сын. Разве можно человеку одному в такую минуту?
  Так что мы пришли, наконец, к ним.
  Я не бывала никогда в домах, где живут крепко пьющие люди. И первое, что прямо ударило меня – это запах. Противный кислый запах перегоревшего в человеческом теле спирта и выдохнутый, выпущенный с мочой, испражнениями. Их нет, они смыты водопроводом и канализацией, а вонь сохраняется, впитываясь в ткани, обои, в поролон диванов и перо подушек. Даже в сами стены и пол.
  Но бедность и беспорядок, недопитая бутылка какой-то коричневой бурды у ножки дивана, не смущают меня, меня смущает стыдливая потерянность Васи.
   – Ты теперь… будешь думать… – поговорил он. – Что у меня… что я… что мы… в каком-то алкашном притоне живём…
   – Никакого притона я не знаю, – сказала я, откуда мне знать, какие они притоны эти? – И ничего я не буду ничего думать, я знаю всё давным-давно, – сказала я.
   – Знаешь?! – изумился Вася.
  Он удивился этому куда больше, чем, когда увидел меня в больнице.
  Да, я знаю. Я знала, но я не думала, что это так ужасно. Что это так мерзко. Я никогда не видела притонов и здесь, конечно, никакой не притон, но всё же… Бедный Вася… как же он живёт? Моя собственная жизнь показалась мне райским приключением: столько человек любят меня, заботятся обо мне, а он совсем один лицом к лицу вот с этим ужасом. С этими запахами, с этой старой мебелью, с протёртой обивкой и продавленными подушками, с этим полинялым дырявым линолеумом на полу. Зачем здесь линолеум, в коридоре – паркет.  Одна моя куртка стоит, наверное, дороже, чем вся тутошняя обстановка.
  Мне стало стыдно, что я живу так хорошо. Так богато, я никогда не задумывалась раньше над этим.
   – Как Анна Олеговна?
  Мы обернулись на голос. Я увидела высушенного, ещё не старого человека в очках с толстенными стёклами. Это и есть, наверное, Иван Генрихович.
   – Здравствуйте, – машинально проговорила я.
   – Здравствуй, девочка, – ответил он, вскользь глянув на меня.
   А Вася сказал ему:
    – До завтра не пустят. Но сказали – лучше. Это Майя, Иван Генрихович, Майя Кошкина, познакомьтесь.
  Сушёный очкарик удостоил всё же взглядом:
   – Вы – Майя?  – почему-то удивился он.
  Чему он удивляется? Мы же никогда раньше не встречались. Странно. Но он долго не стоял возле нас, сказал ещё что-то Васе и исчез за дверью, тоже обшарпанной и грязноватой, как и всё здесь.
   – А знаешь, что я делаю, если мне страшно или я волнуюсь и не могу найти себе места? – сказала я.
   – Что? – пробурчал Вася, которому сейчас вовсе не было до этого дела.
   – Я берусь за уборку! Давай приберёмся? Твоя мама придёт, а дома чисто, ей будет приятно. Мамы любят, когда дети убирают.
  Он посмотрел на меня:
   – Правда, так думаешь?
  Ничего я не думала, и Анну Олеговну мне хотелось жалеть в последнюю очередь, тем более что я никогда её не видела, а она довела свой дом до такого свинства. И своего сына до такого отчаяния в глазах. Но надо же было что-то делать, тут и сесть-то негде, если всё тряпьё не убрать.
   Всегда в фильмах разнообразные героини, приходя впервые в дом к мужчинам, устраивают уборку, меня раздражали эти повторяющиеся сцены, я всегда думала, что это глупо и неприлично: явилась и давай хозяйничать, порядок наводить. Но сейчас ничего другого просто не оставалось. Да и Вася же никакой не мужчина, Вася мой друг.
Часть 2
Глава 1. Разноликий праздник
  То, что Илья застал нас с Георгием, досадно, но не смертельно, он, конечно, никому не скажет, а его презрение не очень-то меня задевает. Да и не боюсь я, что он скажет. Узнает Виктор, и что? Что он сделает? Что он может сделать, директор Приборного завода, крупнейшего предприятия в городе, член горкома. Что он сделает? Разведётся что ли? Пусть молится, чтобы я не развелась с ним за его бесконечные амуры… Так что, руки у меня развязаны.
  Вот только Игорь бы не узнал. Игорь Владимирович, старость уже постукивает в твои окна, седины на волосы намела, весу прибавила на всегда стройное тело. А Георгий – молод, если Игорь прознает, не поздоровится ни мне, ни ему. Придётся в Москву ездить работать. Георгию-то это только повод отсюда, из М-ска свалить, а я, стану на электричке туда-сюда мотаться. Надо осмотрительнее всё же… А вот и Виктор, дверь входная лопнула.
   Я вышла из ванной, едва не столкнулись с Виктором.
   – О, привет.
  Я смотрю на жену. Что-то очень довольной выглядит. Я-то еле отделался от Вики, надо же взяла в голову, вместе Новый год встречать… Но почему так выглядит Лида? И не смотрит в лицо, и румянец на щеках… не иначе, новый хахаль. Ах, Лида, всё одно и то же… Столько лет у нас всё одно и то же. Дочь уж невеста, а мы так и не повзрослели, всё будто черновик пишем, будто вот-вот прекратим, и будет контрольная.
  Я смотрю на себя в зеркало. Как странно видеть своё отражение снова спустя какие-то полчаса после того, как смотрелся в зеркало в ванной у Вики, в её кривоватое зеркало в розовой пошловатой оправе, плитка ребристая с коричневатым деграде, модно что ли? Или налепили, что достали, как и все… Это у нас в ванной старинный белый кафель, глянцевый, с маленькими чёрными вставками и зеркало большое, я вижу себя почти во весь рост. И выгляжу я здесь куда значительнее и даже интереснее. Во какой – красивый даже. А в тускловатой ванной у Вики – настоящий обормот, какой-то потрёпанный развратник…
  Я закончил намыливать руки, смыл пену. После праздника надо с Викой развязываться, не то надумает себе что-нибудь лишнее.
  Я вышел из ванной. Хлопнула входная дверь. Кто это ушёл?
  Я заглянул на кухню. Татьяна Павловна сразу на двух столах хлопочет над стряпнёй.
  – О, Виктор, пришёл, переодевайся, помоги-ка, картошку почистить надо. Уж извини, все разбежались куда-то, – сказала она, вскользь взглянув на меня.
   – Куда же только еды – удивился я, оценивая масштабы готовки, – нас сегодня трое всего, как я понял.
   – А завтра опять пятеро будет. Ты, не разговаривай, Витюша, время не тяни.

   Я увидел, как Маюшка метнулась на лестницу и так быстро, что только кончики волос мелькнули, как кончики крыльев. Я выглянул, вижу, она в домашнем побежала, не переоделась:
   – Ты куда понеслась-то? Стряслось что? – только и успел я крикнуть ей в спину.
   – Там… Вася… Ох, Ю-Юшка, потом расскажу! – даже не взглянула и исчезла внизу.
  Через несколько секунд стукнула входная дверь. Надо же, как несётся, на ходу, на улице одеваться будет. «Вася», ишь ты… Я почувствовал что-то такое, что-то, чего не знал никогда раньше. Что это, почему мне нехорошо от того, что Маюшка побежала к своему приятелю? Что такого? Какой противный сегодня день!..
  Я подошёл к шкафу, что надеть-то… Чёрт, позвонить вначале надо, а то собираюсь, а может там никто не ждёт меня.
  Нет, ещё пока ждёт и даже обрадовалась. Ох, лучше бы послала. Похоже, я сегодня сам не знаю, чего хочу…
 
  Ёлка необыкновенно красивая сегодня, как никогда. Хорошо, что такая высоченная, под четырёхметровый потолок, как мечта из детства. И игрушки ребята развесили здорово. В этом году мы с Маюшкой забыли по нашей с ней традиции новых игрушек купить, всегда покупали, с тех пор как ей исполнилось пять, а в этот год… как же это я забыл? Нехорошо как-то. В каком классе Маюша? В восьмом? Или уже в девятом?
  На заводе план выполнили на семьдесят восемь процентов, подводят поставщики, как ни ругался я, каких не отправлял пройдох-снабженцев к ним, какими только обещаниями взаимозачётов не обольщал, вплоть до личной заинтересованности, но они так и не пошли навстречу. Тринадцатая зарплата повисла в воздухе. А премии вообще сорвались и это перед Новым годом. Пришлось выдать из резервов…
   – О, вы уже чистите картошку?
    Лида зашла на кухню, потянулась за фартуком.  Стройная талия, красивая грудь, волосы блестят. Она всегда радует глаз, я люблю её уже за это: приходишь домой и видишь вот такую Лиду…
   – Покемарить бы перед Новогодней ночью, – сказал я, взглянув на неё. Лида не ответила взглядом, только улыбнулась.
   – Майя уходит?  – Лида спросила Татьяну Павловну.
    – Ушла уже, – это Илья заглянул в проём, тоже уже готовый к выходу, только куртку застегнёт.
   Всегда о Майе знает больше, чем мы все. Они там наверху давным-давно живут своей отдельной от нас жизнью. Я о том, что они вместе катаются на мотоциклетные рокерские сборища, узнал только этой осенью, и то, увидев мотоциклетный шлем у Маюши под мышкой, когда она входила в дом. Она с удивлением заявила, что с тех пор, как Илья вернулся после института, редкие выходные они не бывают на этих сомнительных собраниях.
   – Это зимой перерыв, а летом…
   – Тебе-то это зачем?  – изумился я, разглядывая мою дочку, больше похожую на барышню из старинных времён, чем на современную оторву.
   – Пап, ты чё?! – ещё больше изумилась Маюша моему вопросу.
   Я совсем не знаю мою дочь. Я встречаю её каждый день, но я её не вижу. И чем, и как она живёт, я не знаю. Но, так у всех…

  Оттепель. Новогодняя оттепель, что может быть гаже?..  Под ногами сырость, ботинки промокнут точно, приду с мокрыми ногами. Хорошо, носки чёрные, хотя бы не будет видно. Но оставлю мокрые следы на полу. У Иры светлый линолеум, может быть, не заметит? И что пошёл, на такси надо было… но такси не дождёшься в Новогодний вечер. Десять уже. Всё сегодня отвратительно, даже погода…
  Хотя бы цветов надо было купить, подарка никакого. Хорошо конфеты были, шикарная коробка, вино тоже, палка салями, почти неприлично, не будь всё это в дефиците. Из презентов моих пациентов. Завален весь дом моими и Лидиными, то, что я домой приношу – это процентов десять, а остальное в ординаторской остаётся и оседает у сестёр. Работа в родильном и дежурства в гинекологии, операций много, иногда по пять за ночь… На работу третьего, опять дежурство…
  Я увидел белые жигули, изрядно заляпанные в грязи, поднял руку, голосуя, может, подвезёт, идти близко, но уж больно не хочется с мокрыми ногами являться…
   – На Пионерскую подбросишь?
   – Трояк.
   – Грабёж, – сказал я, забираясь внутрь.
  Три рубля за пятиминутную поездку – это не просто грабёж, это гангстерское нападение.
   Расплачиваясь, я зашуршал пачкой презервативов в кармане, край выглянул наружу, водила ухмыльнулся:
   – Запасся?
   – Времена тяжёлые, Чума двадцатого века тянет костлявые руки, – ухмыльнулся и я.
   – Разве у нас есть?
   – Неохота на себе проверять-то, верно? – я отдал ему трёшку. – С Новым годом!
   – Ну и тебя, ходок!
  Выбрался я прямо в мокрющий сугроб. Теперь ещё и штаны мокрые будут до колен. Тьфу! Герой-любовник в мокрых портках! Хоть назад возвращайся…

  Я с энтузиазмом взялась за уборку Васиной комнаты. Тут не было так грязно, как мне показалось с первого взгляда, но разбросано всё и…
   – Лампочки слабые у вас, Вась, а? Нет других-то?  –  спросила я, поглядев на люстру в три рожка.
   – Да есть, – сказал Вася. – Сейчас принесу.
  Когда мы вкрутили лампочки по сто ватт в вымытые и протёртые до блеска плафоны, убранная комната стала совсем другой. Очень простая и скромная, теперь она выглядела вполне симпатичной и даже уютной.
   – Слушай… – я вспомнила, что купила сегодня утром несколько игрушек на ёлку и забыла их достать из кармана куртки, как раз этой, что была на мне сегодня.
  Так и есть: два мишки, розовый и оранжевый, и зелёный то ли кот, то ли… в общем, неведома зверушка.
   – Вася, там, на улице, я видела ветка от ёлки, видимо отломилась у кого-то, может, принесёшь? Вон, у подъезда, погляди.
   Я подошла к окну, чтобы показать ему. Уже через две минуты у нас была настоящая ёлка.
   – Ты знаешь, у нас с папой каждый год традиция покупать несколько игрушек на ёлку. Хоть три штуки, любых, самых уродливых, но обязательно. Ходили числа тридцатого… А в этом году, он забыл, все дни приходил поздно, я его и не видела. Так что сама купила…
   – А я отца вообще не помню, – сказал Вася, садясь на диван возле меня. Мы привыкли так сидеть, четвёртый год так сидим за одной партой.
   Пока убирались, нам обоим стало жарко, он снял свитер и остался в майке, и на мне футболка. Даже форточку открыли.
   – Как его звали?
   – Андрей. Андрей Метелица. Они разошлись с мамой, когда мне… я не знаю, сколько мне было, но я не помню, чтобы мы когда-то жили вместе. А потом он умер, и мама… Она любит его до сих пор, – сказал Вася, сложив большие руки вместе. И когда у него успели сделаться такие большие руки? И волосы на них, вот это да, я и не замечала…
   – Ты думаешь, она поэтому?..
  – Не знаю… Нет… Они… вместе тоже поддавали. Но как он умер… Мы и переехали сюда из-за этого. Она не могла ходить по тем улицам, где уже нет его.
  Он говорит так, что…
   – Это мама сказал тебе?  – дрогнула я.
  Я не ожидала услышать подобное, мне всегда казалось, что люди пьют просто потому, что они порочны от природы. А тут Любовь… Сам Вася вдруг поднялся на много-много ступенек вверх в моём представлении о нём. Мало того, что он, оказывается, плод огромной любви, так он ещё и понимает свою маму без слов. Он не несчастный, он сильный мальчишка, у которого чуткое сердце, способное ощутить горе, и разбитую любовь, и глубину отчаяния, которые царят в душе его матери. Не эгоист и слепой себялюбец, как положено быть подростку.
   – Нет, мне не пришлось спрашивать. Она вообще не говорит о нём. И фотографий у нас нет. То есть у бабушки остались с их свадьбы, но тут нет… Мама плачет по ночам иногда… – тихо добавил он. –  Думает, я не слышу…
  Я коснулась его руки пальцами, мне кажется, ему необходимо сейчас моё прикосновение.
  Она тронула меня за руку. А пальчики у неё такие… маленькие, и влажные немного… Я повернул голову.
  Майка совсем рядом, чуть подняв плечи, и мы на моем диване, который мы не раскладываем, мне места хватает и так, а если разложить, в комнате станет не пройти. Майка смотрит спокойно, и улыбается немного. А под натянувшейся футболкой чуть расплющились мягкие соски её грудей…

  Я вошёл в спальню, зная, что Лида уже здесь, Татьяна Павловна тоже прилегла отдохнуть. Сейчас девять. Свет притушен. Только бра, накрытое косынкой, светит тёмно-жёлтым сквозь неё. Лида лежит очень ровно, подбородок задрала немного. Не спит, я вижу…
   – Ох, Витя… – она засмеялась тихонько, не отвергая моих объятий.
   И за это я люблю её тоже, не ломается никогда. Не знаю уж, насколько ей всё это в радость, никогда не разобрался бы, но за все годы она ни разу не заставила меня почувствовать, что я нежеланен или неприятен ей. Думаю, это держит нас рядом гораздо прочнее, чем все остальное…
  И задремали мы сладко после. Пока Татьяна Павловна не пришла разбудить, стукнув в дверь, но не входя:
   – Молодёжь, половина двенадцатого!
  Лида надела туфли и платье, вроде и незачем, но приятно, что мы втроём за столом, будто у нас гости. Я тоже в белой рубашке, Татьяна Павловна даже бусы из малахита и серёжки надела. Платье на Лиде посверкивает люрексом сквозь размытый рисунок.
    – Пора желания на бумажках написать? – улыбнулась Лида. – Сейчас договорит уже…
   – И будем жжёную бумагу пить с шампанским? – засмеялся Виктор.
  Я смотрю на них и думаю, как они молоды, счастливы, любят друг друга, зачем рвутся из дома, что им там, на стороне? Что они находят с другими, чего не могут друг другу дать? Какое-то непонятное и чуждое мне баловство. 

   – Муж-то не прикатит? А то тут у тебя четвёртый этаж… – усмехнулся я, шутя довольно неуклюже.
   И обнял Ирину в прихожей, когда она погасила свет, приглашая пройти дальше. Что ж, любовник пришёл…
   «Голубой огонёк» традиционно начинается с классики, которая в новогоднюю ночь кажется невыносимо скучной, неуместной. Зачем они это делают? Чтобы все после боя курантов успели салатов наложить в тарелки и наесться?..
  Вообще-то опасения вполне обоснованы – если муж вернётся, тут и прятаться негде – одна комната, под кровать и то не залезешь – у них диван…
   – У тебя есть дети? – спросил я.
  Она смутилась почему-то.
   – А что?
   – Ты не хочешь говорить?
   – Сыну пять лет.
   – А где он сегодня? Праздник…
   – У матери. Ну, у бабушки. Где ещё…
   – Что же муж-то поехал в командировку, что несемейных не было?
   Я спрашиваю только, чтобы что-то говорить. До утра ещё часа три. Не в телевизор же смотреть на Веденееву, кто там ещё? Я приподнялся на локтях, глядя в телевизор. О… Эдмунд Шклярский, вот это да! Не ожидал от «Голубого огонька» увидеть «Пикник». Что Перестройка делает… Этак и до «Арии» и «Металлики» дойдём. Нет в это не верится… А если «Гражданскую Оборону» покажут? Мне стало весело.
   – Ты чего смеёшься?  – Ирочка поднялась за мной от подушки, руки к моим волосам, чёрт, засалит все…
 
    У Васи что-то изменилось во взгляде, что-то появилось, чего я не видела раньше, что-то незнакомое, даже страшное немного… но нет-нет, не страшное, обжигающее, из-под ресниц смотрит и…
  Я двинулся к ней, все мои сны, в которых я пытался разобраться, мои ощущения, что взвешивал на весах Добра и Зла, всё пропало, потому что Майка сидит на моём диване, вот так, совсем рядом, близко, и я могу коснуться её так, как захочу, потому что так говорит её взгляд…
…Я задохнулась от того, как он внезапно нахлынул на меня весь, такой большой, горячий, эти горячие губы, руки большущие… Я как странный пластилин разом подмялась под него и растаяла... 
…Губы у неё тёплые, горячие даже, вареньем почему-то пахнут... Она такая мягкая и твёрдая одновременно. Так странно, совсем не такая как я. Узкая, тоненькая, гибкая, кожа тонкая, а груди такие… ох… Я вовсе ослеп и оглох, я весь на ладонях и…
…Он очень быстро проник руками под мою одежду, так быстро и ловко, словно делает это три раза в день… Мне стало страшно от его уверенной силы… Но от его рук, от его губ на моих губах приятно, они так славно пахнут и такие приятные на вкус, тёплые, скользкие внутри…
…Вот это придумано для меня, специально для меня… Я проник ладонью ей за пояс джинсов… только расстегнуть несколько пуговиц… я весь устремлён туда. Там спокойно и нет ни стыда, ни тьмы, ни холода, что едва не поглотили меня сегодня. Это целый мир. Другой. Новый. Неведомый и так непреодолимо влекущий… Там… Но как проникнуть туда, там невообразимо узко и… так тепло…
…Там… и-и-и, Вася… я боюсь, не надо… Мне страшно… не надо, Васенька… Он прикоснулся и даже нажал там, где… мне стало больно немного, и я охнула, испуганно сжимаясь… Он надо мной, так близко смотрит мне в лицо, такие огромные зрачки… Лампы мы вкрутили… они слепят мне глаза…
  Я отпустил её и встал с дивана. Мне больно, узкие джинсы сдавили мне всё ниже пояса, жесткие двойные строчки, пуговицы-болты будто зубы дракона… вот чёрт!
  Я ничего ещё не хотел так сильно. Я вообще не знаю, чего можно так сильно хотеть. Сердце колотится, захлёбываясь жаром. Но она испугалась… и… я не хочу, чтобы… чтобы мы вот так… Это должно быть как-то… как-то, чтобы она не боялась. Не отодвигалась, бледнея.
  Она поднялась тоже, опуская футболку, которую я ей задрал почти до шеи, тронула меня за локоть.
   – Ты… испугался?
   – Нет… просто…
   – Это я виновата, я… у меня не было никогда такого… Вообще ничего такого. Я… Но если… Вася, если тебе надо…
  Я повернулся к ней:
   – Ты разве… Ты меня любишь?
   – Люблю, – она ответила почти удивлённо.  –  Разве ты не знаешь?
   Я обнял её, сильно прижал к себе, выдыхая в  её волосы жар, что распекает меня, прижимаясь лицом к её голове и всем телом к ней. Я впервые так обнимаю кого-то, у неё такие мягкие волосы, шёлковые и мягкие, нежными прядями цепляются за меня, за пальцы, за мои плечи, за майку. Она вообще вся мягкая, такая маленькая, податливая, она вся помещается в моих руках. Майка… вот ты какая. Я всё думал… я так много думал, а ты…
   – Ты прости, что я так… я сам… я не ожидал. Но…
   Она сказала, что любит меня. А я? А что я? Я так хочу доделать то, что я даже не знаю, как и делать, даже в теории не знаю, только я…
  Но не теперь. Не сегодня, когда мама… когда я так позорно боялся. Так стыдно боялся. Стыдно перед самим собой…
   Я хочу… чтобы Майка тоже хотела, как и я, вот до такого умопомрачения, а не уступила и позволила, потому что «мне надо» …
  Мы долго так стояли, обнимая друг друга и это лучшие минуты в моей жизни. Я не решался снова поцеловать её, потому что остановиться снова я уже не смогу… И мы стояли и стояли, чувствуя, как наше тепло перемешивается, перетекает друг в друга.  Пока Майка не сказала, всё так же, положив мне голову на грудь:
   – Между прочим, уже давным-давно наступил 89-й год… уже три часа. Я никогда не была не дома в такое время. Так странно.
   – Интересно, что наши делают сейчас? – усмехнулся я. Как хорошо, что мы тут, вдвоём, а не вместе со всеми.
   Майка засмеялась:
   – В «Кис-брысь-мяу» играют!
   – Нет, в «Мафию». Я не хотел бы со всеми играть в «Кис-мяу», – я продолжаю её обнимать, а она и не думает отстраняться, тоже обнимая меня.
   – Значит, хорошо, что мы не пошли.
   – Получается, мы вдвоём встретили Новый год. Как встретишь…
   Мы снова засмеялись, уже почти отпуская друг друга.
   Майка опустила голову:
   – Вася, может… У тебя есть что-нибудь… поесть? Так есть хочется…
  Я засмеялся:
   – Во я в гости-то тебя привёл, убираться заставил, и даже не покормил! Хорош, гостеприимный хозяин! – и тоже вспомнил, что голодный. – Яичницу будешь? Яйца точно есть и хлеб. И масло. Или жареную картошку?
   – И то и другое! С прошлого года ничего не ела!   
Глава 2. Разбуди меня
  Ирину никак не берёт сон, весь день спала накануне, что ли? А мне так хочется сбежать. Придумать бы что-нибудь. Но что?
   – Слушай, мне пора, наверное, – сказал я, садясь и спуская ноги на пол. Пол-то ледяной у неё под этим линолеумом.
  Ожидаемо, она повисла на моей спине:
   – Какой ты сильный! – и губами елозит по коже, щекотно и мокро.  Все эротоманками стали, теперь модно… – Ильюшенька, останься?
   На полу три презерватива валяются, выбросить надо. Вот гадость, холодные, мокрые как какие-то мерзкие черви. И почему после всегда так противно?.. В помойном ведре на кухне яичные скорлупки, салфетки, очистки от картошки и моркови, от свёклы – селёдку под шубой делала, довольно гадкую... Надеюсь, муж не приедет выбрасывать этот мусор. Я бы вынес ведро, но придётся ведь с ним возвращаться, а я хотел бы никогда больше не приходить сюда. Не видеть ни этих паласов на полу, ни «стенки» с модными подпалинами, и посудой, золочёными вазочками кооперативного производства… но, главное: не видеть больше Ирину.
   – Не уходи, ещё только шесть часов.
   Ирина смотрит с постели, приняв привлекательную позу. Почему они все думают, что лежать как во всех этих фильмах и клипах, это привлекает? Хотя привлекает, конечно, но уже не меня…
   Бельё в зелёный цветочек. Свежее, скользкое от крахмала, с мужем не спала на нём, после меня поменяет сегодня или так и станет его на этом ждать?..
  Чёрные волосы, пахнущие свежей краской «колестон», я уж стал различать эти химические запахи… Зачем красит, седина у неё разве? Карие глаза, немного хлоазма под глазами, сколько тебе, Ирина, тридцать два?
   Я больше не приду к тебе. И зачем вообще приходил? Зачем повёлся на её провокацию? Где мы познакомились? Я даже не помню… на работе? Приходила к кому-то? Забыл. Не держу в памяти такие вещи совсем…
   Я пешком дошёл до дома. Промок окончательно, к тому же едва не упал несколько раз. К утру подмораживает немного, и снег пошёл. Лепит в лицо, я совсем замёрз от этой сырости.
   Все спят, слава Богу. Тихо и мягко, будто дышат, тикают часы, болтая большим маятником, зашуршат, приготовляясь отбить семь часов. Ёлка в гостиной мерцает блёстками игрушек и мишуры в темноте. И пахнет. Чудо как пахнет, сразу стало хорошо.
  Я поднялся наверх, сразу в ванную, пустил воду, отогреюсь хотя бы. Проходя мимо Маюшкиной комнаты, я увидел, что дверь открыта, и платье всё так же лежит поперёк кровати. Так и не вернулась и к ребятам не пошла. А я-то уже подумал, что мне хорошо…
  «Вася»… что там у этого её Васи? Всю ночь там?.. Всю ночь с этим мальчишкой?! Целую ночь!..
   А эти дрыхнут, как медведи по берлогам, девочки нет, а они спят, это родители!?
  Я разозлился, даже жарко стало. Вошёл в её комнату, так и есть, не возвращалась, вон Серка спит поверх покрывала, хвостом как веером из страусовых перьев, накрыла нос… Маюшка…
  Я залез в ванну. Но вместо удовольствия, которое ожидал испытать, согреваясь, чувствую только раздражение, прислушиваясь к тишине в доме. Со злостью я взялся скоблить кожу мочалкой, даже стало больно.
   Почему я отпустил её? Почему позволил уйти? Что может произойти ночью… Новогодняя ночь, ему… он же старше… ему шестнадцать…
  У меня заболела голова… Чёрт, мне самому было шестнадцать, когда я перешёл из разряда мальчиков в мужчины… Маюша, почему я отпустил тебя?!
  Я вышел из ванной. Нет Маюшки. Я всё надеялся, что пришла, что я не услышал за шумом воды. И темнота по-прежнему наполняет дом. Где он живёт, этот Метелица? Почему я не знаю? Почему я так мало знаю о нём? Как же я…
  Я закурил, усевшись в кресло перед открытой дверью из моей комнаты. И по телевизору ничего уже нет, всё закончилось. Видик включить? Что у меня тут? «Кабаре», Маюшка не любит, ей кажется, грустно…
  Лайза Минелли то поёт, то шутит, то глядит громадными печальными глазами, но я не вижу и не слышу…
  От сигарет уже тошнит…
   
   Мы пришли в больницу к восьми, и нас не пустили бы, если бы Майка не упросила кого-то из врачей, всех тут знает?  И на улице тишина и пустота, какая бывает только утром 1-го января, и здесь, всё будто вымерло и притихло, даже снег, таявший с вечера, взялся льдом к утру, и с неба посыпался новый, пышный, прикроет этот гололёд к рассвету.
   Мама спала, когда я заглянул, мне сказали, что надо прийти попозже, дать ей поспать. Капельницы уже не было, она спала, свернувшись под красным шерстяным одеялом и мне показалось, она замёрзла...
   – Можно я тут посижу?
   – Иди домой, мальчик, что сидеть?
   – Любовь Васильевна, разрешите ему, мы тихонько.
   Медсестра с красивыми глазами с длинными, загнутыми ресницами, качнула головой недовольно. Но позволила:
   – Ладно, зайдите в палату, только не шуметь. Хоть по распорядку пора вставать, а всё же…
  Мама проснулась, едва я вошёл, посмотрела на меня немного мутноватым взглядом, но уже вполне трезво:
   – Васенька… сыночек, ты… Прости, напугала тебя! – она протянула ко мне руки.
   И я обнял её. Но густой перегарный запах ещё остался. Смешался уже с лекарствами и хлоркой, которой тут всё пахнет, но всё же сквозит ещё…
   – Сынок, ты… как ты? – спросила мама, в голосе слёзы.
   – Я хорошо, мамочка. Ты не волнуйся. Ты только поправляйся, – мне тоже хочется плакать, я так счастлив сейчас, что всё страшное прошло стороной, что моя жизнь не рушится…
   А ещё столько всего важного и необыкновенного произошло, такого, о чём я не могу рассказать никому, даже маме. Об этом никому никогда не рассказывают. Я не знаю ещё, что об этом думать. Я ещё ничего не думал, мне надо время подумать и осмыслить. Я только наполнен до краёв новым, необыкновенным, чем-то большим, чем я сам.
   – Только выздоравливай, – проговорил я.
   – Я обещаю, – мама улыбнулась.
  Любовь Васильевна тем временем заглянула в палату.
   – Ты сейчас иди, приходи после пяти, в это время посещения. И она уже совсем хороша будет.
  Я вышел, оборачиваясь. Майка в коридоре поднялась мне навстречу. Я улыбнулся ей с благодарностью, правда, я никогда ещё не был так счастлив, что я не один. Оказывается, я не один. Что бы со мной было этой ночью, если бы не она…
  Мы вышли на улицу, одеваясь на ходу.  Шли, оскальзываясь на льду. Но мы взялись за руки, и никто из нас не упал. Я проводил Майку до самого дома. Там все спят, все окна тёмные. Хотя, нет, наверху телевизор работает – голубоватый свет, как туман в окне. Это у дяди её. Странно, что он не спит в такой час 1-го января, спит, кажется не только весь город, но и вся земля…
   Только мы не спим, я и Майка…
   – Позвонишь? – спросила Майка, уже положив ладонь на ручку двери.
   – Сразу как проснусь, – улыбнулся я.
   – Пока, Василёк!
   Я вышел за калитку, ещё раз обернулся, уже совсем рассвело, но зимнее утро мглистое, а она не включает свет внутри, даже в прихожей…
  До дома я дошёл и не помню как, уснул мгновенно, едва лёг.
 
  А у меня всё не было так просто как у Васи. Я тихонько прошла наверх, внизу все спят и давно, очень тихо и царят ночные звуки, но сверху, едва я поднялась до средины лестницы, я услышала голос:
   – Майя? – так строго Ю-Ю со мной в жизни не говорил. И чтобы Майей меня называл, тоже не помню.
   Я подняла голову, Ю-Ю наверху лестницы, а вокруг него голубой слоистый туман клубами, накурил…
   – Ох и накурил, Ю-Ю, как спать-то будем?  – улыбнулась я.  – Как бабушка говорит: хоть топор вешай, – я не хочу замечать нарочитую строгость в его голосе, может, смягчится, и перестанет хмуриться, и глядеть как злой барбос.
  Но он не поддаётся, смотрит сурово по-прежнему. Ни разу ещё таким я его не видела.
    – Почему тебя не было всю ночь, Майя? Что там было такого, что ты…
   – У Васи мама заболела, – поспешила объяснить я, поймёт, и не будет злиться. – Я… должна была… Должна была побыть с ним. Он совсем один был и… испугался.
   – Ему шестнадцать лет, здоровенный малый! Испугался, не смеши! – ещё больше разозлился Ю-Ю.
   – Все пугаются, когда мамы болеют… – нахмурилась и я. Что он, в самом деле, так отчитывает меня, видел бы Васю в больнице!
   – Ты целую ночь дома не была. Мне это не нравится, – всё же немного мягче произнёс Ю-Ю.
   – Сам-то давно пришёл? – решила и я высказаться в свою очередь. 
   – Я… Сравнила тоже! Ты – девочка, сейчас почти девять часов утра, ты только пришла. Так нельзя делать!
   – Ю-Ю, всем до лампочки, ты-то чего взбеленился?
   – Все пусть как хотят, но мне не нравится, Май. Не делай так больше. Ночевать надо дома. Обещай мне, – уже совсем снизив голос, проговорил он.
   – Обещаю, конечно, если ты так хочешь.
  Я вошла в свою комнату.
   – Ты моё платье убрал в шкаф? – я обернулась через плечо, а Ю-Ю смотрел на меня, всё ещё бледный и напряжённый как никогда.
  Кивнул, наконец.
    – Спасибо, – я подошла к нему. – Не сердись, Ю-Юшек, я не буду больше так делать. Обещаю. Просто, нельзя было… Нельзя было Васю бросить. У него больше никого нет.
   Ю-Ю смотрит, хмурясь и сверкая глазами, даже в полутёмных утренних сумерках я вижу, как горит его взгляд:
   – Он… ничего… он ничего не сделал тебе?
   – Что сделал?
   – !!! – его лицо, глаза, брови красноречивее слов.
   И догадался же до всего. Никто больше не догадался бы, не подумал бы и тем более не почувствовал, никто даже не думает, что что-то такое… Да что они вообще думают обо мне?!..
   Но ты несправедлив, Ю-Ю!
   – Да ты что?! – я задохнулась, возмущённая, что он подумал обвинять Васю.
  Ю-Ю вдохнул, распустил густые брови:
   – Ладно, спать ложись. Скоро уж все вставать начнут…
  Я обняла его и поцеловала в тёплую, немного колючую щёку – не брился ещё.
   – С Новым годом, Ю-Ю! – и близко посмотрела в его синеющие глаза.
   – Да ну тебя, «С Новым годом»… – проворчал он, легонько оттолкнув меня и отправляясь к себе в комнату.
  Я разделась и легла под одеяло. Постель какая-то холодная.
  Меня жгли и вертели воспоминания о сегодняшней ночи, не давая уснуть. Как я сначала почти ненавидела эту Анну Олеговну, Васину маму, а она оказалась вовсе не такой, как я думала: не гадкой теткой, как представляется, когда думаешь о человеке, который пахнет так, как их комната. А Анна Олеговна маленькая, меньше, чем я, и глаза у неё огромные, печальные…
  И Вася… Вася… Я повзрослела сегодня на несколько лет. И то, что у нас случилось с ним, и что не случилось… Как бы я пережила, если бы случилось? Как бы пришла и увидела Ю-Ю, если бы случилось? Он вон как рассердился… ему ещё противно стало бы, что я… что я такая… Такая…
  Но при этом я знаю, что как это ни было бы ужасно потом, я позволила бы Васе. Хорошо, что он… что он такой. Настоящий. Настоящий мой друг.
  Но его поцелуи, его руки, запах его тела, вкус его губ, горячность его кожи… Весь он, в моих руках, так близко. Никто ещё не был со мной так близко.
  Я будто проснулась. Во мне что-то родилось и что-то умерло этой ночью. До вчерашнего дня была одна жизнь, с сегодняшней ночи началась другая.  Всё по-другому. Я другая. Сам Вася другой.
  Я даже не думала о нём, как положено думать о мужчинах. То есть, конечно, только как о мужчине и думала, но… мужчины, они где-то Там… Не так близко… И я не представляла ни разу, что он целует меня. Ни разу. Но я вообще ни разу не представляла, что кто-то целует меня. Выходит, правильно, родители думают, что я ребёнок и не беспокоятся.
  До вчерашнего дня так и было.
  Но Вася оказался мужчиной. И он подошёл близко. И я теперь не ребёнок… Как страшно, волнительно и необычно. Как грустно, что вдруг от меня отрезали детство. Что теперь я… женщина?
  Какой ужас…
  Ветер усиливался на улице, завывая и высвистывая свою вечную и жутковатую мелодию. И снег валит всё гуще и его мотает как занавес капризной невидимой рукой то в одну сторону от окна, то в другую.

Нарисуй нам, Мороз, круги на стекле.
Пусть стучится в окна злая пурга.
Нам тепло внутри
И мы не боимся зимы.
                Если остывает в груди,
                Вот тогда мне страшно.
                Если останавливается кровь,
                Мне ещё страшнее.
                Пусть кровоточит душа,
                Пусть болит и стонет,
                Чем молчит и не дышит.
Почувствуй дыханье,
Пусть рисует Мороз на окне.
Посмотри на снег, он не мёртвый,
Он живёт: он танцует, весёлый,
Он злится и тает.
А теперь, посмотри на меня,
Ты ещё чувствуешь жизнь?
 Чувствуешь жизнь во мне или её больше нет?
                Я не чувствую, разбуди меня!
                Я не чувствую боли, я не чувствую жара…
                Разбуди меня, отыщи во мне душу!
Глава 3. Ложь
    Синий зимний день слабо светит в окна, закрашенные морозными узорами, я повернула голову, Виктор спит, лицо безмятежно и такое молодое сейчас... Он даже милый, захотелось поцеловать его. Нет, разбужу, пусть поспит, неприятности на работе, устал за последние недели, каждый день говорил, что как он ни бьётся, не могут выполнить план, пусть хотя бы в праздники отоспится…
   Сколько времени? Одиннадцатый час… Встану, что валяться. Мама, интересно, поднялась уже?
   Я нашла маму на кухне, чайник шумит на огне, бока ещё в испарине, недавно на огонь взгромоздился. Мама посмотрела на меня:
   – Ранняя пташка, – и улыбнулась.
   От этой улыбки я почувствовала себя опять маленькой девочкой с утренней мамой на кухне. Но следующий вопрос вернул меня в сегодня:
   – Виктор спит?
   – Спит. С кои-то веки может себе позволить. Дети тоже не вставали?
   – Пришли уже рассвело, разговаривали, я слышала.
   – Майя в первый раз Новый год не дома, – сказала я, доставая банку с дефицитным молотым кофе. Виктор привозил из Москвы, покупал в Елисеевском, там и мололи.
   – Большая уже, друзья появились.
   – Ты знаешь их? – я посмотрела на маму, она всегда знает больше, чем мы думаем, обо всех нас. О школьниках тем более. Но, с тех пор как Илья школу окончил, она всё равно каким-то образом всегда оказывается куда более осведомлённой о его жизни, чем кто бы то ни было. Исключая Майю, конечно, ближе неё к нему никого нет.
   – Так… Обычные дети.
   – А этот… забыла, как его… Метелин…
   – Метелица, – поправила мама. – Дочь замуж выйдет, ты знать не будешь, тоже мне.
   – Ну, ладно, когда мне за её приятелями следить, – я помешала кофе в турке, пена начала светлеть. Я давно привыкла, что мама упрекает меня в невнимательности к дочери. 
   – Он не приятель, он её друг. Может только Илья ближе. Вася парень толковый, если с пути не собьётся.
   – Илью женить надо, – сказала я.
  Мама засмеялась:
   – Илью…  – она покачала головой, надо же, химические кудри её никогда не бывают в беспорядке.  – Илью женить, а это… не думаю, что он женится когда-нибудь. Ему и так хорошо.
   – По расчёту женить. На богатой. Чтобы квартира-машина, связи, – я налила кофе в чашки.
   Мама достала вчерашние бутерброды с икрой чёрной и красной, и с плотной тёмной лососиной.
   – Он на мотоцикле гоняет с Майкой, что ты хочешь от него, какая женитьба? – и засмеялась.
   – Так и будет бобылём. Привык. Вечный пацан. Денег не считает, девиц тем более.
   – Ну… денег и ты не считаешь, – усмехнулась мама.
  Бутерброды подсохли немного, но от этого стали только вкуснее, будто на тостах сделаны…
  Илья заглянул на кухню, волосы расчёсанные, и умылся уже, лицо свежее.
   – О, кофе пьёте, девочки. Меня-то угостите?
   – Садись. Что не спишь-то? Пришёл утром.
  Илья налил себе кофе, сел на третью сторону стола:
   – Так одиннадцать уже, весь день что ли валяться? – он разом проглотил бутербродик на половинке батонного ломтика. Мы с мамой всегда делаем миниатюрные.
   – Когда подстрижёшься-то?
   – Вероятно, никогда, – усмехнулся Илья, обернувшись на меня, приятный запах свежести от него, всегда хорошо пахнет. ¬– Чё ты? Даже на работе никто не возражает.
  И головой мотнул, играя, волосами по плечам. У нас с ним одинаковые волосы, плотные, гладкие, у Майки не в меня, и не в Виктора, свои какие-то, мягкими волнами.
   – Как надоест на мотоцикле гонять, так и подстрижётся, – сказала мама.
   – Маюшка рассказала, как сходила на праздник? – спросила я.
  Илья посмотрел на меня, немного мрачнея, если бы не знала его, подумала бы, что он ревнует её:
   – Нормально сходила, – хмуро сказал он.
   – Что хмуришься-то? Целовались они там? – засмеялась я. – Мы, помниться, целовались в восьмом классе на такой вечеринке. В «бутылочку» играли.
  Мама удивлённо выпрямилась. А я рассмеялась, глядя на них, Илья разозлился ещё больше:
   – В «бутылочку», уж не играет никто, вспомнила тоже, прошлый век.
   – А во что они сейчас играют? В «больницу» отыгрались уже надо думать, – продолжаю веселиться я, с удивлением наблюдая, как мой всегда такой легкомысленный братец вдруг превратился в моралиста и ханжу.
   – Это ты играла, вот и… Остановиться не можешь, – прорычал Илья.
   Точно ревнует, надо же. Что ты хочешь, Илюшка, выросла девочка. Надо про контрацепцию с ней поговорить, не то будем иметь «удовольствие» … Видала я таких девчонок, на аборты приходят в пятнадцать-шестнадцать.
  Виктор открыл дверь в кухню, и тоже улыбнулся:
   – Что затаились-то? – смеясь, сказал он. – Икру тайком жрут…
   – И красную рыбу! – засмеялась мама. – Присоединяйся!
   – Кофе сварить тебе? – спросила я.
   – Я пойду, посмотрю, что Маюшка не встаёт, – Илья поднялся.
   – Пусть спит. Легла только утром.
   Но я сделала маме знак: пусть идёт, охота ему, пусть проверяет.
   В это время зазвонил телефон.
   – Начинается… – пробормотал Илья и пошёл ответить.
  Мы прислушались, любого из нас могли позвать, но Илья не пришёл ни за кем из нас. Тогда я крикнула, выглянув из двери:
   – Кому звонят?
   – Не вам, – ответил Илья.
   Это звонил Вася. И голос у него по телефону совсем не мальчишеский… Проснулся уже… я сказал, что Майя спит и вообще мы сегодня поедем на дачу. Ерунду сказал, дачу никто не готовил, там топить надо целый день, прежде чем отправляться.
   – Так что ты денька через три звони, – вдобавок наврал я.
   Я никогда ещё не врал и так ни на кого не злился: надо же, продержал Маюшку возле себя целую ночь. Боялся он, знаю я уловки эти хитрые, сам не промах дурочек разжалобить.
  Я не зря тревожился, я чувствовал: Маюшка заболела. Войдя в её комнату, я сразу это понял. Мне кажется, я уже от двери почувствовал, что у неё температура. Подойдя и глядя на её припухшие веки, красные губы, я не мог не вспомнить, Лидины слова о поцелуях…
  На письменном столе листочек со стихами. Я прочитал, Маюшка писала стишки время от времени, вот и этой ночью. Вернее утром. Почему такое? Странное стихотворение… что-то случилось всё же. Случилось. И не рассказала.
  Я тронул её лоб ладонью, горячая кожа… Она повернула немного голову, приоткрыв глаза:
   – Ю-Ю… – голос охрип, – м-м-м… горло болит…

  Странно ответил мне Майкин дядя, раньше он всегда был приветлив со мной, а сегодня, будто я ему главный враг. Может, не узнал меня?  Я положил трубку. И пошёл на кухню. Три дня на даче будет… почему ничего не сказала? Всегда говорит, если уезжает…
   Едва проснувшись, даже не проснувшись ещё, я снова почувствовал и увидел и её лицо, и… Открыв глаза, я увидел, как торчит у меня член, высокой горкой поднимая одеяло собой. Эльбрус… Это обычное, и привычное дело, но ни разу ещё мне не было так томно от этого. Будто я раньше не знал, для чего он поднимается каждое утро… Но я был так далёк от осуществления этого знания… А теперь…
  Теперь – вот оно. Я подошёл вплотную. Я почти проник в полный загадок и сказочных обещаний мир, о котором раньше только мечтал, он реальный, он совсем рядом и даже открыт для меня. Я остановился, уже приоткрыв дверь в этот мной неизведанный зовущий мир. Уже увидел свет и почувствовал аромат райского сада, но вернулся. Струсил?
  Я повернулся на живот. Вот губы её, её груди… и…
  Вот на этом диване… Я просто оказался не готов к тому, что это может произойти. Всё слишком неожиданно. Всё как-то, словно само собой, без моего участия. А я хотел сам управлять. Я сам хочу понимать, что я делаю.
  И чтобы… чтобы она не боялась.
  Я встал, и ещё неодетый, и босой, едва выйдя из сортира, взялся звонить ей. Как и обещал…
  Разочарование и какой-то холод овладели мной. Уехала. Не знала вчера, значит? Чайник на кухне шумит всё громче.
  Сказала, что любит меня. Так сказала. А я ничего не ответил на это. Она не спросила даже. Ей не важно? Как это может быть не важно?..
  Я насыпал чай в чайник. Чёрно-коричневая пыль облачком поднялась внутри чайника, я сбил её кипятком. Что съесть-то?..
  На улице холод ужасный. Вчера я не заметил, что была за погода, а сегодня и снегу намело, и мороз потрескивает стволами деревьев на старой аллее, по которой я иду домой из больницы. Мама повеселела, вышла ко мне в вестибюль, говорила, рассказывала про соседок по палате. Вчера ещё никого не было, из-за праздников всех отпустили, а наутро уже вернулись. Три бабуси. Одна с астмой, другая с желудком, третья с давлением и бронхитом.
   – Сегодня капельницы будут?
   – Не знаю, уколы ставили.
   – Что принести, мам? Магазины завтра откроются, что купить?
   – Тут хорошо кормят, не волнуйся. Деньги там под салфеткой ты бери, а то пока выпишут теперь…
  Так и пошёл я домой, размышляя, что бы лучше купить маме завтра. И чувствуя себя куда более одиноким, чем когда-либо. Оказывается, я не был один до сих пор. Мама и Майка, а теперь обе они… Почему ты уехала так…
  А ведь на даче у них есть телефон. Почему не звонит? Или звонила? А меня не было… 
  А может ей противно то, что случилось вчера?! Виду не показала из жалости, а теперь… теперь не хочет меня видеть. 
  Я вошёл в нашу с мамой комнату: такой симпатичной она не стала бы никогда, такой уютной и приятной, если бы не Майка…
  Но если я так ей противен, зачем сказала, что любит меня? Да и не было ей вчера противно…
  Я сел на диван, в вазе еловая ветка с тремя игрушками, зелёной, оранжевой и розовой… зверушки какие-то неведомые… Вчерашний наш Новый год.
   – Василий, как мама?
   – А?.. Да… лучше, Иван Генрихович, – ответил я, не сразу сообразив, что он заглянул ко мне и зовёт обедать. Чем обедать-то?
   А, там суп вчерашний есть, с перловкой.
  Мы с Иваном Генриховичем сидим друг напротив друга, вопреки положенному в коммуналках, у нас давно уже один стол, да и продукты мы не делим. У них в институте бывают заказы, вот и под Новый год: колбаса сервелат, сыр, консервы, так что угоститься есть чем. Но лучше бы поэкономить, тем более что аппетита у меня совсем нет, не то, что, когда мы с Майкой ночью яичницу и картошку уписывали за обе щеки. Вон и очистки в старой кастрюле, куда мы отходы собираем и на лестницу в ведро носим, отдельно от прочего мусора, вроде бумажек. И на улице разные контейнеры. Свиней что ли этим кормят потом? Сомнительно, летом там заводятся черви, на рыбалку хорошо – целый контейнер опарышей…
  Но Иван Генрихович что-то говорит.
   – …Я о Майе.
   – Что? – я посмотрел на него, наконец.
   – …она тебе не пара, Вася, она не подходит тебе, – продолжил Иван Генрихович начатую раньше речь, что я не слушал.
   – Пара? – удивился я. Какое странное слово…
   Но Иван Генрихович продолжил:
   – Она не для тебя. Я не думал, что это директорская дочка, когда ты говорил, что дружишь с какой-то Майкой.
   Я выпрямился. Впервые я злюсь на него, впервые он говорит какую-то ахинею. Злобную ерунду.
   – С «какой-то»?! Майка не «какая-то»! – сказал я, еле сдерживаясь.
   – Эта девочка не…
   – И мы никакая не пара, мы дружим сто лет и…
    Иван Генрихович покачал головой:
   – Тебе кажется сейчас, что… но это… не так! Она… слишком красивая, слишком… Ты не сможешь, ты…
 Я встал, подойдя к раковине с тарелкой недоеденного супа:
   – Это моё дело, – сказал я, чувствуя такую ярость в горле, что мне слепит глаза, шарахнуть бы эту тарелку…
   – Вон как… далеко зашло уже… – протянул Иван Генрихович, сверля меня глазами сквозь толстенные очки.  – Но, Вася… Даже, если она легла с тобой в постель, не значит, что она тебя считает ровней… Такие, как она…
   Я уже не слушал, я хлопнул кухонной дверью так, что треснула притолока. И слышу его слова, летящие мне в спину:
   – Я тебе добра желаю!
  Чёрт, на что мне ваши пожелания и ваше добро?! Я задыхаюсь от злости, от кипящей во мне ярости, от несправедливости. Он не знает Майку, что говорит такое?! Как он может?! Старый таракан!
  Майка не подходит мне, Майка, с которой мы три с половиной года не расстаёмся. Я знаю каждую её улыбку, как растут волоски у неё в ломких линиях бровей, сиреневый рисунок тонюсеньких вен у неё на веках и на запястьях, как она заплетает косу, и в какую сторону заворачивает пучок, как поворачивается маленькая серёжка в мочке, когда она оставляет распущенными волосы и они цепляются за серьги…
  Майка мне не пара? Майка, которая сказала, что любит меня… И смотрела так, что… и…
Глава 4. Цербер
  Маюшка лежала с перевязанным горлом поверх покрывала, не соглашаясь остаться в постели, как я ни уговаривал.
   – Вася придёт, а я в постели. Вы не пустите ко мне тогда. Нет, я так, – сопротивлялась она, ожидая своего Васю.
   Но я не мог позволить ему прийти. Ночь провести с моей Маюшкой! Целую ночь. Целовались… конечно. Как посмел?
  За эти дни я всё узнал о нём. От мамы вначале, но она начала подозрительно смотреть на меня из-за этих вопросов, поэтому дальше я вызнавал уже сам, всевозможных знакомых у меня был весь город. И уже через три дня я всё знал про мальчишку. Он оказался хорошим. Слишком хорошим, опасно хорошим. Серьёзным и с перспективами, даже учитывая патовую ситуацию с матерью. У него отличные шансы и на институт, и на будущее. Учится даже без троек. Работает. Взрослый.
   Повзрослее меня, лоботряса, по большому счёту, привыкшего к лёгкой жизни. Вначале в родительской семье, а после института, при моей работе, я начал обрастать связями ещё с ординатуры, деньги и дефицитные вещи потекли рекой в мои руки. Маюшка даже спросила однажды:
   – Откуда у тебя столько денег, Ю-Ю?
   Мне не хотелось рассказывать ей, какой отличный доход приносят мне мои умения и знания. У моих знакомых очень много разнообразных порочных связей, в результате неизбежны самые разные нежелательные последствия от триппера до беременностей. Не к тётенькам же в консультации ходят в таких случаях люди определённого сорта… Руки у меня золотые, глаз верный, чутьё безотказное, знания самые свежие, так что я в месяц, бывает, имею больше, чем Виктор за год со своей директорской зарплатой. Конечно, то густо, то пусто, но в целом я парень очень денежный.
   Но как я рассказал бы это Маюшке? Тем более, когда тут такой идеальный, такой правильный Вася, настоящий комсомолец, ни дать ни взять. Даром, что Комсомол на ладан дышит, у нас на работе собраний не было почти год. Но взносы при том собирают исправно.
   На Рождество я подарил Маюшке колечко, как обещал, взамен её самодельного. Со светлым раухтопазом прямоугольной формы. Она была права, мало того, что вообще такой перстень непросто было найти, так ещё и пятнадцатый размер… пришлось мастера-ювелира просить уменьшить.
   Температуры уже не было, когда я принёс ей свой подарок. Маюшка, всё ещё слабая, читала, укрыв ноги пледом.
   – Что читаешь? – спросил я.
   Она повернула обложку: «Молодые годы Генриха 4».
   – Нравится?
   Маюшка кивнула, грустит. Ведь всю неделю её Васе ходу сюда нет. Я слежу как цербер. Явится тискать её… Я отвечаю на его звонки, вру напропалую и ему, и ей, а уходя на работу, вообще тайком отключаю телефон. Пусть хотя бы каникулы побудет дома без этого опасного типа.
   – В те времена модно было вот такие украшения, – я подал ей перстень, развернув ладонь.
  Как приятно мне было увидеть радостное воодушевление на её лице. Маюшка села, отложив книгу. Всё-таки как все девочки любят побрякушки! Надо ей и серьги купить большие, чтобы качались у лица…
   – Ой, Ю-Юшек! – Маюша надела перстень на пальчик. – И впору! Как ты… – обняла меня, поднявшись на коленках.  – Ох, вот здорово! Ну…
  Я с удовольствием смотрю на неё. Похудела немного за время болезни и побледнела, на улицу почти не ходила.
   – Май, поехали на дачу? Там сейчас снегу… – я закатил глаза, – белки,  снегири-синички, а? Камин разожжём. Я съезжу, протоплю, может и наши присоединятся?
   – На дачу? – удивилась Маюшка. – Ну поехали, что ж не поехать. Синички… – улыбается, продолжив разглядывать кольцо, любоваться камнем.
   Довольный Ю-Ю ушёл, звонить пошёл приятелям, чтобы отвезли его на дачу. Я легла на спину, любуюсь камнем на моём пальце. Грани отсвечивают коричневатым цветом, и сидит приятно, не давит и не болтается. Ю-Ю, всегда знаешь, чего я хочу. Пообещал и сделал тут же…
  Я вздохнула. Вася так и не позвонил за неделю ни разу. Я пока лежала в температуре и с сильнейшей болью в горле, почти всё время в полудрёме прислушивалась, постоянно, всё надеялась, что он придёт, хотя бы увидеть его. Но он не позвонил. Так и не позвонил. И не пришёл. Не выдержав, я позвонила сама позавчера и сегодня утром. Думала, поздравлю с Рождеством… Но Иван Генрихович сказал, что его нет. И в первый раз, и во второй. Обещал передать, что я звонила. Значит, Вася знает, что я звонила. И не позвонил всё же опять.
  Наверное… Наверное, потому что я… потому что не стала… Не захотела… не позволила… Но если так…
  Если так, то… то дурной он значит парень!?..
  Рассказывают девчонки, как парни остывают, если отказываешься, как я. Но разве это может быть про Васю? Про Васю?!
  Нет, он не такой! Он хороший. Он сам не стал настаивать. И вообще, он бы…
  Мне всё время хотелось плакать, и я плакала каждый день. И скучала по нему ужасно. Снова ждала, сердилась и не верила самой себе, снова удивлялась, что он не звонит, и опять вопреки логике не хотела верить, что он решил перестать дружить со мной, потому что я оказалась такой старомодной и скучной.
  Он, может быть… может быть, с другими, кто не сторожится так сейчас…
  А девчонки звонили. Когда я смогла говорить, отвечала. Рассказали, как прошёл Новый год, действительно играли и в «Мафию», и в «Кис-мяу», и нацеловались друг с другом до боли в челюстях. Шампанского напились, курили, кто-то сигарет принёс.
   – Повеселились отменно, жаль, что вы с Метлой не пришли. Но вы-то хоть время не без пользы провели?  – я прямо вижу, как блестят глаза у Оксаны при этом вопросе.
  Рассказать ей, что было – невозможно, и сказать, что у Васи мама попала в больницу из-за водки – ещё хуже. Поэтому я сказала уклончиво:
   – Нормально.
   Я и подумать не могла, какие выводы они могут сделать из моих слов не говорящих ни о чём. Но я не думала в тот момент ни о каких выводах.
   – Ладно, расскажешь потом. Выздоравливай, Кошка.
  Я вышла из комнаты, догоню Ю-Ю, вроде не вышел ещё. Воспоминания об этом разговоре заставили меня сказать ему:
   – Ю-Ю, может, шампанского купишь на дачу?  – я застала его в прихожей за тем, что он застёгивал тёплые ботинки.
   Поднял голову, мотнув волосы назад. Усмехнулся, чуть-чуть вбок, симпатично:
   – Идёт. По секрету. И вкусного чего-нибудь. Чего хочешь?
   Я пожала плечами. Аппетит не вернулся пока. Вот попробовать шампанского хотелось, предки не дают пока…
 
   Я не могу ни дозвониться, ни застать Майку. Это первый раз за три с лишним года, когда мы не видимся так долго. Всегда и на каникулах мы виделись каждый день. Встречались и гуляли, в кино ходили. Ни разу не было, чтобы она не хотела со мной говорить хотя бы по телефону. То её нет, то…
  Это из-за того, что случилось. Это из-за этого. Она меня любит, а я руками ей под джинсы… вот и не хочет теперь меня видеть…
  Не пара мне. Конечно. Я грубый, похотливый… грязный малый. А она… она такая… как охапка цветов… Майка…
   Я не разговаривал с Иваном Генриховичем все эти дни. Будто в осаде. Мама в больнице, Майка не хочет говорить и видеться со мной, а с моим взрослым другом, я не хочу теперь говорить.
   Мама шла на поправку. Похорошела и посветлела лицом, стала похожа на себя прежнюю, вот выпишется, причёску сделает. У неё волосы вьются как у меня, сейчас свалялись, но выйдет и…
  Мама выписалась девятого января. Но на другой день пришли две тётеньки, похожие на диванные подушки, в кофтах с люрексом, с начёсанными волосами в причёски высотой в дом. У одной белого цвета, у другой – малиновые. И говорили, потрясая толстыми серьгами и клипсами в толстых ушах:
   – Если не прекратите такой образ жизни, Анна Олеговна, будет рассмотрен вопрос о лишении родительских прав. Сколько сыну лет? Хорошо будет, если он за год до совершеннолетия в Детский дом отправится?
  Мама побледнела на это, зябко запахивая халатик на груди, пальцы дрожат. И не как обычно, а со страху.… Мамочка, какой Детский дом, я сам могу обеспечивать тебя… Мамочка… только…
  Когда тётки ушли, мама заплакала, обняв меня:
   – Сынок, ты не бойся. Не думай… всё теперь будет хорошо. Я обещаю. Ты мне веришь?
   Я верю. Он никогда ещё ничего такого не обещала. Никогда не говорила так и не плакала.

   Зимняя сказка за городом даже во время оттепели не разрушается. Тем более в такую сказочную погоду, когда как у Пушкина: «Под голубыми небесами…».
   Снег слепит глаза и наполняет светом до кончиков пальцев. Когда восьмого января, мы приехали на дачу, оказалось, и дорожка от калитки расчищена, и внутри тепло. Дачу эту купили так давно, что даже мама не помнила когда. Дом старый и перестраивался множество раз и пристройки разнообразные делали в разные годы, поэтому выглядел он чудно, как теремок, с несколькими входами, с верандой, сейчас промёрзшей, и вторым этажом. И кухней. Вторая была летняя – на дворе.
  Сад, как и при городском доме, был старый и запущенный, но именно этим и нравился мне, это взрослые всё время ругались, собираясь то вырубить деревья, то позвать кого-то, кто сумеет обиходить их. Но ничего не происходило, деревья старели, превращаясь в сказочных корявых «красавцев», и сейчас в снегу и инее они были ещё красивее и загадочнее, чем когда бы то ни было. Я думала, только весной, когда здесь всё в цвету, тут сказка. Но и сейчас сказка. Только другая. Немая и прозрачная. Сверкающая. И вовсе не мёртвая. Кто придумал, что зима походит на смерть природы? Она жива, и даже не спит, просто это иная тонкая и хрупкая жизнь. Как снежинки…
   – Как хорошо, – выдохнула я, остановившись у дома.
   До дачного посёлка нас довёз Ю-Юшин приятель на своих жигулях, обратно же мы поедем…
   – На автобусе поедем, – улыбаясь, сказал Ю-Ю, – забыла? Остановка, вон. Придётся, конечно, прогуляться по лесу пол часика.
  От города посёлок близко, на автобусе полчаса, на машине и вовсе четверть часа. Но место здесь чудесное в любое время года. Я забыла, потому что давно не бывала здесь зимой. Лыжи у меня сломались, а других развлечений тут не было. Правда, книжек привезли тем летом.
   Внутри пахнет печкиной стенкой – белёными кирпичами, уютно, вкусно.
   – По телевизору только одна программа, – сказал Ю-Ю.
   – Я вообще не думала, что он работает зимой, – удивилась я. 
   – Всё работает, – улыбнулся довольный Ю-Ю.  – Спать тут будем, в других комнатах слишком холодно, не протопишь всё.
  В большой комнате кроме круглого обеденного стола, диван с деревянной спинкой, старинный и второй, просто старый, обыкновенный. Бельё и одеяла надо принести, чтобы согрелись.
  Ю-Ю достаёт снедь, что мы набрали с собой, что-то относит на кухню, что-то оставляет здесь.
   – Столько еды! Это неделю можно здесь сидеть, – усмехнулась я, вешая свою тёплую куртку на крюк.
  Ю-Ю смеётся:
   – Соскучисси! Но я с тобой просидел бы.
   – А где шампанское? Ты обещал.
   – В снегу, где ещё. Я хоть раз не сделал, что обещал?  – смеётся Ю-Ю.
 
   И снова никто не открыл мне. Никого нет. Куда они теперь делись? То дядя Илья мне открывал несколько раз и говорил, что Майка то спит, то ушла. А сегодня и вовсе никого нет.
  Но когда я уже отходил от дома, кто-то окликнул меня. Это наша директорша Татьяна Павловна, бабушка Майкина.
   – Вася? Ты? Что же не заходишь, Василий? Поссорились что ли?
  Я смотрю на неё. Поссорились? Может быть, мы поссорились? А я не понимаю до сих пор. Она пожалела меня, всего-то, а потом ей стало противно. Сказать стесняется, ведь мы дружили так долго…
   – Да мы…
   – Ты заходи, Вася. Они на дачу поехали, задержались что-то, но к одиннадцатому вернуться точно.
  Опять на дачу… Что там делать зимой?
Часть 3
Глава 1. Пороки
  На огонь, действительно, можно смотреть бесконечно. Тем более что от него такое приятное тепло волнами плывёт к лицу, к моим поджатым коленкам.
  Я протянула руку к бокалу с шампанским, что стоит на подлокотнике кресла. Сквозь напиток красиво играет пламя, если посмотреть на просвет, вверх от дна бегут ниточки мелких пузырьков, как лесенки, по которым взбираются невидимые шампанские Мюнхгаузены. Оно немного щиплет язык, и голове, и груди легко и приятно.
   – Я прочитал твой стих, что ты написала в Новогоднюю ночь, – сказал Ю-Ю, закуривая, и поглядел на меня.
   – Утром уже, – уточнила я.
   Ю-Ю тоже сел в кресло, рядом с моим, и мы, почти как Холмс с Ватсоном, сидим и смотрим в огонь. Да ещё свечи вокруг наставили.
   – Утром. Мне показалось или… что-то было, Май?
   – Что-то, – проговорила я. Что сказать? После того, что Вася исчез, я не знаю, что было.
  Ю-Ю затянулся сигаретой так смачно, что я поглядела на него:
   – Дай мне.
   – Тошнить будет.
   – Ну, дай попробовать?  – я протянула руку.
   – Будто не пробовала ни разу, – усмехнулся Ю-Ю, протянув мне пальцами сигарету так, что мне осталось только подставить свои пальцы.
   – Ни разу, можешь не верить.
   – Сильно не затягивайся сразу, – Ю-Ю смотрит на меня.
  Я затянулась чуть-чуть, не почувствовала ничего, только горечь на языке, потом посильнее и, конечно, закашлялась, дым вцепился в горло как десяток злых черных котят. Ю-Ю засмеялся:
   – Давай назад, куряка!
  Я отдала. Ю-Ю затянулся ещё раз и затушил её.
  – У меня есть кое-что другое. Раз уж развращаю тебя тут без контроля взрослых… Покурим травки? – глаза щурятся так хитро.
   Вот это уже я удивилась, такого я не ожидала. Ю-Ю поднялся как ни в чём, ни, бывало, вышел в прихожую и вернулся пачкой «Беломора». Но вместо спичек в коробке, что он открыл ловким движением пальцев, оказался какой-то травяной порошок. Ю-Ю размял беломорину, вытряс из неё табак в камин, получилась пустая папиросина. В неё он и натряс порошка из коробка, закрутил кончик, ловко и даже как-то сексуально, вертанув его губами. Посмотрел на меня, держа косяк пальцами торчком.
   – Готово. Не передумала?
  Я улыбнулась, выходит даже как-то занимательно. Он прикурил его от спички, вдыхая дым сквозь зубы, и держа в себе где-то, будто на полдороги. Потом выдохнул тихонько и медленно, не как сигаретный и запах у этого дыма другой.
   – Ну… ничё… Держи, неофит.
  Я взяла, постаралась повторить, следуя его указаниям. Он засмеялся:
   – Волосы не подпали, кукла! – и откинул их мне ласковой ладонью от лица.
  Этот дым отличался по вкусу от сигаретного, но я не могу ещё понять, нравится он мне или нет. Тогда я попробовала затянуться ещё, и ожидаемо закашлялась от слишком горячего и кусачего дыма, тут же впившегося мне в язык и бронхи.
   – Давай, не форсируй! – Ю-Ю забрал косяк, дотлевший уже до половины.
  Он затянулся снова. И снова выпустил дым. И смотрит, улыбаясь, глаза мерцают здоровенными зрачками. Я таким красивым его ещё никогда не видела.
   – Иди сюда, паровозик сделаем, – сказал он, поманив меня.
   – Что сделаем?
   – Увидишь, слушайся и всё, – улыбается он синющими глазами.
  Он притянул меня к себе близко, и, снова затянувшись, выдохнул мне поток дыма на приоткрытые губы, так, что получается, я вдохнула его выдох… Это получилось как-то необычно волнующе. Его большие зрачки и лицо так близко. Мы всегда близки, но так близко ко мне он не был. Это похоже на поцелуй. Я так и сказала.
   Ю-Ю засмеялся, косяк почти догорел, он посмотрел на него, назвал «пяточкой», затянулся, сипя, в последний раз и бросил в камин.
   – Похоже. Но в том и смысл.
   Он повеселел заметно, наверное, это то, что называется «приход», но я не чувствовала ничего подобного. Шампанского мы выпили на двоих бутылку, ясно, что я пила раз в пять меньше, но всё же лёгкое кружение было в голове. От этого действа я не чувствую ничего. Кроме самого действа ничего особенного. Ю-Ю опять смеётся.
   – Это потому, что ты в первый раз.
   Я снова подняла ноги на кресло, посмотрела на него, ставшего просто необычайно красивым сейчас, то ли, потому что свет огня украшает и комнату и нас, то ли похорошел, опьянев.
   – И часто ты...?
   – Курю? Нет. В институте в последний раз. Для тебя и запасся. Ещё выпьешь?
   – Выпью. Шампанское приятно пить.
  – Если закружится голова, скажи, значит, хватит.
  Он принёс ещё бутылку с крыльца, где прикопал их в снегу.
   – Сколько их там?
   – Шесть бутылок – немного, – засмеялся он.  – Ты бы поела.
  Есть и правда было что. Мы привезли с собой копчёную курицу, салат сделали из крабов, икру и красную, и чёрную, тоже не переводились в доме. И копчёную колбасу, которую я всегда любила, даже оливки, что, бывало, редко на столе и мне стали нравится только в последний год. Лимон мы порезали с сыром, я уже не говорю о мандаринах, апельсинах и тёмно-красных твёрдых яблоках.
   Вообще, Ю-Ю оказался на удивление хозяйственным, даже домовитым, всё толково собрал, и салат резал красиво, мелко, посуду расставлял с удовольствием, я почти ничего не делала. Дома за спинами Марь Иванны, бабушки и мамы он не проявлял этих качеств, тем приятнее было их в нём обнаружить.
   – Ты всё умеешь так хорошо делать, – сказала я, подставляя бокал под бутылку, над горлышком которой, как над вулканом, ещё курится дымок.
   – А что ж ты думаешь, я только и могу, что болтаться?  – засмеялся он, наливая мне радостное вспенившееся вино.
   – Вовсе я не думала ничего такого.
  Всё же пролилось немного на пол.
   – Конечно, не думала. О замшелом пожилом дядюшке чего думать! – засмеялся он, наливая и себе.
   – А другие наркотики ты пробовал?  – спросила я, внимательно наблюдая, что он ответит. И как. Соврёт или нет.
   – Пробовал, – сказал Ю-Ю, после секундного раздумья. – Ну… чтобы узнать, что ли.
   – И что?
   Он пожал плечами:
   – Да не понял я. Вот как ты сегодня. Но распробовать мне не захотелось. Да и… знаешь, я не очень люблю всё это. Моя жизнь, в общем, приносит мне только удовольствия, что искать его где-то вне себя, меня не тянет.   
   – Так ты счастливый?
  Он посмотрел на меня и почему-то стал серьёзным, протянул руку к моему лицу, провёл пальцами по щеке, к шее:
   – Счастливый. А ты? – и убрал теплые пальцы.
   – И я.
   – Тогда за тебя! – он поднял бокал. Удивительно мерцают у него глаза в этом странном свете.
   – А я за тебя! – засмеялась я.
   Мы снова уселись в наши кресла, у которых спинки и подлокотники были одной высоты, являясь продолжением друг друга. Ю-Ю поднялся к камину, заметив, что почти прогорели дрова, подбросил ещё, пошевелил кочергой, вызвав в топке завихрения искр.
   – Почему у тебя нет девушки, Ю-Ю? – спросила я, глядя, как красиво блестят его тяжёлые волосы, лежащие волной на плечах. У мамы точно такие же. Вообще они очень похожи, будто с одной матрицы сделаны. Только мама очень стройная, тонкая, а Ю-Ю плечистый, весь из мышц, весь очень крепкий. И тёплый. А мама… мама прохладная.
   – Ты – моя девушка, забыла, что ли? – засмеялся он, возвращаясь в кресло.
   – Это конечно. Но если серьёзно?
   Он пожал плечами, потихоньку переставая улыбаться.
   – Может, я порочный?  – я сказал это вполне искренне.
   – Какой же ты порочный? Нет-нет! – Маюшка улыбнулась ласково.
   – Ты необъективна.
   Я встал, перевернул кассету с «Пикником». Сказал Маюшке, что на «Голубом Огоньке» был «Пикник».
   – Правда?  Раньше только во «Взгляде» показывали, теперь… Прогресс.
   – Перестройка, однако. И плюрализм. И Мусоргский тебе и Шклярский.
   – Что там ты ещё видел в «Огоньке»?
   – Я не смотрел, Май. А это… будто форточку открыли, вот и заметил.
   – А говоришь, порочный. Нет, Ю-Юшка… Скажи только, откуда ты столько денег берёшь? Вот сколько этот перстень стоит? – она разглядывает мой подарок на своей руке.
   – Какая разница? Важно, что тебе нравится.
   – Нет разницы, конечно. Но расскажи, я хочу понимать. Про тебя понимать. Всё про тебя.
  Я посмотрел на неё, ноги поджала в носочках пушистых, волосы на изгибах волн золотятся, и лицо прозрачное, будто этот свет из неё льётся, как из живой лампы. Про меня понимать. А если будешь понимать, не станешь считать меня чудовищем? Плюрализм, конечно и свобода мысли и слова, но… Я сам не считаю, что зарабатываю чисто и честно. Вроде и не делаю ничего, чего не делаю на работе каждый день, и всё же… Ну, ладно, понимать так понимать.
   – Я – абортмахер, – сказал я и слежу, что же она скажет, как посмотрит. – Ну, и по мелочи, вроде трипперочков…
   Маюшка наморщила носик от последнего слова. Но, ей кажется, что я не договариваю.
   – Ты же и так делаешь это каждый день. И мама, но столько у неё нет.
   – Откуда ты знаешь? – усмехнулся я. – Не знаю, что там у Лиды, но… она осторожная и осмотрительная, а так много не заработаешь.
  Услышав последние слова, Маюшка нахмурилась:
   – Так ты… Ю-Ю, ты… что-то делаешь э-э… подсудное?
   – Врача в наше время можно осудить за криминальный аборт и за переливание несовместимой крови. Но аборты, что делаю я, криминальны только потому, что они бывают не в больнице и без статистического учёта. В остальном, за свой профессионализм я отвечаю. Всё происходит так же, как в малой операционной, даже с соблюдением всех правил асептики и антисептики. Я, может и беспринципный, может и монстр, но не злодей.
    – Это дорого?
   – Это очень дорого, – я допил свой бокал, налил ещё, посмотрел на её бокал, она кивнула, поняв без слов.
   – И ты… только из-за денег?
   Я усмехнулся, качнув головой, и отпил изрядный глоток. Приятно полилась пузырящаяся прохлада в горло и в грудь, наполняя воздухом.
   – Ты хочешь, чтобы я сказал, что из сочувствия к тёткам, которые хотели бы скрыть от своих мужей или родителей, или от любовников, или чёрт его знает, от кого то, что они убивают своих детей? Ничего подобного. Только из-за денег. Может, когда научатся предохраняться, мне путь в ад станет длиннее.
  Маюшка откинула голову на низкую спинку, запрокинулось лицо.
   – И… и много таких?
   Я вздохнул. По-моему, совершенно безмерно.
  – Некоторые каждый месяц приходят… И мужиков, кто приводит ещё больше… Словом, у некоторых это становится частью жизни что ли… Мне не понять, – я не могу не хмуриться, мне тошно даже размышлять об этом, не то, что говорить.
  Я взял сигарету и закурил, и Маюшка попросила тоже.
   – Как страшно, должно быть, принять такое решение, – сказала она, разглядывая кончик сигареты, из алого превратившийся в серый.
   – Это тебе страшно. Привыкают люди ко всему.
  Маюшка потушила сигарету. Посидела некоторое время молча, мы слушали в этот момент «Героя». Весёленькая песенка для этого разговора.
   – Это больно? – она посмотрела на меня.
   – Что ты спрашиваешь? Я могу представить, что вы чувствуете? Хотел бы, может, но мне это недоступно, – почти рассердился я, потому что уверен, что это, конечно, больно.  – Я делаю с анестезией. А в абортариях – без.
   – И…
   Я выпрямился в кресле:
   – Представь, что из твоего тела наживую вырывают кусок. В прямом смысле. Обливая руки твоей кровью. Выворачивают тебя наизнанку, как перчатку и вырывают то, что поселила в тебя страсть, любовь, распущенность, глупость, у кого что, но…
   – Ой, замолчи! – позеленев, она бросилась к крыльцу.
   Маюшку вырвало, перебрала всё же. Хорошо, свою меру теперь будет точнее знать…
   – Напилась всё же, кукла моя! – засмеялся я, придерживая ей волосы, пока её выворачивало на снег у крыльца.
  Она заснула, вытошнив изрядную часть ужина. Я ещё сидел некоторое время, глядя то на огонь, то на её милый профиль на фоне деревянной спинки дивана. Прелестный даже профиль, тонкий.
  И волосы эти… рыжие в огневом свете здесь.
  Красивая какая-то выросла. В кого? Нет, и Лида недурна. И Виктор в общем тоже. Но Маюшка… Ох… Не надо так много думать об этом.
  Такой разговор у нас с ней впервые. Мы говорили обо всём, но об этом, о моей работе и работе я никогда не рассказывал раньше. А теперь степень нашей близости стала предельной. И раньше у меня не было никого ближе неё, но теперь она так близка, как никто и не сможет быть. Вообще она, как никто для меня, большая часть моей жизни и души.   
  Я опять посмотрел на неё. Приоткрылись губы, кончики смешных её зубов видны. Напоил, болеть завтра будет… И всё же до чего красивая…
  … и ресницы, когда опустила глаза… «паровозик» … Чёрт возьми тебя, Илья Леонидыч, спи, хватит!
  Наутро у Маюшки образовалось похмелье. И домой мы не поехали, чтобы нас не раскрыли. Да и не хотелось возвращаться. У меня были отгулы за дежурство, так что я мог позволить себе отдохнуть еще пару дней. А у Майи каникулы кончаются только в среду.
   – Вот ужас – шампанское это ваше, – Майя держит голову на руке, сидя за столом.
   – Похмелись, станет легче, – посоветовал я.
  Она сморщилась:
   – Да ты что! Смерти моей хочешь?
   – Давай-давай, и пойдём, погуляем. В доме-то и в городе насиделись.
    Я налил ей шампанского в бокал и заставил всё же выпить. И через небольшое время лечение возымело действие: Маюшке стало легче, повеселела и согласилась идти гулять.
  Мы вышли из дома. Мороз здесь за городом и сильнее, и мягче. Не кусает, но бодрит. Мы пошли в прозрачный лес, снег отливает всеми оттенками белого, вообще всеми самыми нежными пастельными цветами.
   – Надо же, есть ведь несчастные страны и народы, которые никогда не видели снега, а, Ю-Юшек? – улыбнулась Маюшка, и слепила снежок. Запястья выглядывают из красных варежек…
   – Я думал об этом же, – улыбнулся я.
   А Маюшка бросила в меня снежок, который, впрочем, не очень-то слепился, от мороза снег сухой, не липнет. Поэтому я не стал лепить себе «снаряд», просто побежал догнать её, а она, взвизгнув, как и положено девчонке, бросилась от меня, хохоча. Споткнулась и упала в снег, всплеснув белых «брызг».
   – Ох и чучундра ты городская, бегать и то не умеешь! – захохотал я, подавая ей руку, чтобы поднималась. А она плещет в меня снегом, как водой. Развеселилась.
   – Есть хочу, – сказала она, наконец, когда мы отхохотались, вылезли из снега и отряхивали друг друга. – Может, домой пойдём?
   – А где он, дом?  – прикинулся я, оборачиваясь.
  На какую-то секунду Маюшка поверила, что я не помню, как вернуться. Но, поняв, что я шучу, хотела стукнуть меня в плечо, но теперь уже я побежал от неё по снегу. И опять свалилась, конечно, и хохотали мы ещё дольше и пуще. Падая и катаясь по сугробам, нагребая снег в валенки и варежки.
  Потом лежали рядом на снегу, глядя в светлое-светлое небо.
   – У тебе совсем такие глаза, Ю-Ю, – сказала Маюшка. – Как небо сейчас.
   – Не выдумывай. У меня серые глаза, – улыбнулся я, надо же, придумала, что у меня такие глаза, такого вот незапятнанного ясного цвета.
   – Не-ет… Мне лучше знать, – Маюшка взяла меня за руку. – Именно такие. Наверное, так нарочно задумано, чтобы они завораживали, а?
   Я встал и подал руку ей.
   – Идём, заворожённая.
   В этот вечер Маюшка пила значительно меньше. Но ела сегодня уже лучше. Всё же свежий воздух и хорошее настроение совсем излечили её и от ангины, и от хандры.
  И опять мы так же уселись перед камином в кресла. Телевизор не включили ещё ни разу за два дня. 
   – Ты сказала, что-то было у тебя в Новогоднюю ночь, – сказал я. – Не хочешь рассказать?
   – Ничего такого, – сказала Маюшка, хмурясь.
  Я достал сигарету и закурил.
   – Зачем ты спрашиваешь? – продолжила она. – Я же не спрашиваю, что ты делал в Новогоднюю ночь.
   – Можешь спросить. Я скажу, – ответил я с вызовом.
   Она глянула на меня и отвернулась.
   – Да-да, именно это… Что хмуришься? Думаю, три четверти половозрелого населения земли делали то же самое. Тебе не понравилось?
   – Перестань, ничего такого…
  Ю-Ю посмотрел на меня, снова затянулся и заговорил, выпустив синеватое облачко дыма и уже не глядя на меня.
   – У меня это случилось, едва мне исполнилось шестнадцать. Летом. Вот здесь как раз, недалеко, в деревне, – Ю-Ю смотрит куда-то.
  Вернулся туда, в то лето? У него даже лицо другое стало. И моложе, но и старше…
   – Парни и мальчишки собрались и с дачного посёлка, и деревенские. Парни, девочки, я не помню их имён. А может и тогда не знал. Не помню ни лиц, ни имён… Болтались тогда все. Всё произошло как-то… само. Будто я и не участвовал. И лица её не помню. Не помню ничего, кроме… того, как меня тошнило потом. То ли от портвейна, то ли… от омерзения. Помню, как добрался до дома, с остервенением мылся, едва кожу не содрал.
  Он затянулся ещё, чуть сощурив веки, потёр лоб тылом ладони.
    – Весь следующий день я спал… Но пробуждаясь и вспоминая, я чувствовал рвотные позывы.  – Ю-Ю, бросил сигарету в огонь камина. – Я до предела был противен себе, противен весь мир, и весь этот секс, и женщины, вообще всё… Но…
  Он посмотрел на меня, усмехнулся краешком рта, опять отвернулся, подставив лицо отблесками племени.
   – Но прошла пара дней. Или, может, три дня и… Я проснулся снова с гигантской и почти болезненной эрекцией. Я лежал на спине и мне казалось, я в потолок упираюсь членом, что я проткну сейчас крышу… Так сильно, с таким жаром я жаждал повторения того, от чего меня воротило с души ещё накануне…
   – К чему ты говоришь всё это?!
   – Чтобы ты помнила, поняла, что для мужчин… хотя и для женщин, думаю, тоже, секс необходим как вода. Или скорее, как воздух. Но секс – это так мало. Это почти ничто. Выпил воды и пошёл дальше. Это самое малое, что может дать женщина. А большинство ни на что не способны кроме.
   – Это не так! – горячо возразила я. Как он может так думать?!
  Ю-Ю повернул голову ко мне:
   – Конечно, не так. Не может быть так, – спокойно согласился он. Но я говорю как мужик, слишком опытный, возможно, пресыщенный даже, а ты слышишь, как женщина. Я хочу, чтобы ты услышала меня. Меня, мужчину, мужской голос, не свой сейчас бабий. Сними дамскую шляпку, всё это ханжество, все предрассудки и услышь! И не становись этим – только телом. Он воспользовался, с чем останешься ты?
   – Кто он?! Какой «Он», Ю-Ю!?
   – Успокойся, никто твоего Васю не трогает. Просто услышь и подумай.
   Я подалась вперёд:
   – Я не понимаю! Не понимаю, что ты хочешь сказать!
   – Да то, что мы все одинаковы! Мы хотим до безумия, до полного ослепления, но, получив, нас несёт дальше… К новым берегам…
   – К каким берегам?! Что ты городишь?! Городит… – я встала, ищу валенки ногами, пол всё равно холодный, хоть и топится печка беспрерывно три дня. Что он в самом деле, затеял разговор этот… Этот разговор, когда Вася… когда Вася меня бросил.
  Ведь бросил…
   Она вдруг заплакала. Поднялась, и, пока обулась, не выдержала и заплакала, хотела уйти, наверное, но куда идти-то здесь, Маюшка? Что остаётся? Только обнять её.
   – Ну, что ты? Глупенькая, в первый раз всегда… всегда плохо. Что ж ты хотела.
   – Да… ничего я не хотела! Он… Вася… Он бросил меня… Ни разу такого не было, чтобы он не позвонил даже… а тут… И сам к телефону не подошёл…
   Бедняжка. Маленькая девочка, слёзы горячие, жаром дышит мне на грудь, сквозь свитер прожигает… Я виноват в этих слезах, в её горе детском ещё и девичьем.
   – Он… ничего… Я не захотела, поэтому он теперь… понимаешь?
   – Не захотела? Чего же плачешь? – я глажу мягкие волосы.  – Чего же тогда плакать? Если он такой, чёрт с ним. Май, не надо.
  Мне стыдно, но… Разберутся, ничего. Подумаешь, не виделись неделю. Три года дружили, за неделю не раздружатся. И главное я узнал: не было ничего всё же. Мне стало легче на душе…
Глава 2. Льдины
   Мы вернулись с каникул. Я жду встречи с Майкой. Наконец увижу её и пойму, что это такое было. Почему она в первый раз за всё время так со мной поступает? Я так страшно ошибся, что поцеловал её? Или это потому, что она увидела, как я живу? Как мы живём с мамой? Маму?.. Или как говорит Иван Генрихович? Но…
 
   А я в первый раз в новом классе. Я не волнуюсь, всегда был в центре симпатий. Тем более, полные карманы фирменных жвачек и значков – тоже хорошая поддержка обаянию. Поэтому, увидев класс, группирующийся в коридоре возле кабинета, я сразу с улыбкой подошёл к парням, что обсуждали что-то весело и громко. Их было ещё немного, я нарочно пришёл заранее, чтобы успеть до того, как все соберутся, собрать себе уже группу поддержки. Первый день и первое впечатление самое важное. Потом друзей искать начну, пока же займу привилегированное место.
   – Привет. Я новенький. Максимов Слава, – сказал я.
   – Слава? – парни обернулись.
   Они оглядели меня сверху вниз. Но фирменные кроссовки, джинсы производят впечатление, даже, если завтра мне запретят в школу приходить в них, все запомнят, что я в них был. Хотя, не похоже, что в этой школе что-то такое запрещают, эти вон тоже в кроссовках, и джинсы на одном…
  Я сразу оценил и их самих, и зарплаты их предков и примерное положение их семей. Все, в общем, не из люмпенов, инженерские дети, или врачебные. Галстуки, значки с А-На, Modern Tаlking, рокеров, тем более металлистов пока я не заметил.
   – Слава? – хохотнул один. – Слава КПСС? Или Труду?
  Заржали и четверо остальных.
   – Народу-Победителю, – усмехнулся и я. И достал горсть жвачек из кармана: – Угощайтесь.
  Парни заулыбались, не отказался ни один. И смотрят веселее. Девочки подходят, все с начёсами, но жутких макияжей я не заметил.
  Некоторые с парнями чуть ли не обнялись. Я удивился. В моей прежней школе, все отдельно. И только по фамилиям. Да и парней там, в классе было шесть человек на шестнадцать девочек, без меня пять осталось. А здесь, похоже, нормальный комплект.
   – Это у нас Новый год удачно прошёл, – пояснил один, из тех, что не обнимался. – Теперь парочки образовались. Все каникулы по кино и кафе-мороженым. На каток опять же.
  Красивые девушки. Одна высокая, чернобровая, оказалась Оксана, почти как у Гоголя. Ещё одна, блондинка, ноги длинные – Галя. И третья, немного проще, но только на первый взгляд, профиль у неё как на древних монетах… Это Света. Есть тут на кого посмотреть. Очень приятно… Все они оказались заняты.
   Но я не слишком интересовался отношениями с девушками. Я люблю смотреть на них, испытывая эстетическое удовольствие, но и не более. Какого-то особенного волнения они во мне не вызывают. Наверное, я не повзрослел ещё. Так говорит отец.
   Он развёлся с матерью, позорно застав её, не хочу вспоминать… Мать теперь с тем, что стал виновником, отец уехал в Москву, а меня оправили к бабушке сюда. На время, пока он не устроится. Но я намеревался поступать после школы на будущий год в мед, поэтому меня не волновало, что я попал в М-ск, оставаться здесь надолго я не собираюсь, так, приключение.
  Но вот… появилась Боттичелиевская какая-то девушка. Совсем не такая, как все прежние красивые девушки. Такую я не ожидал увидеть. Я смотрел, как она шла и мне казалось, я слышу звон каких-то колокольчиков, я даже дышать забыл, так засмотрелся…
   Парни захихикали:
   – Рот закрой, и слюни вытри, Слава Народу-Победителю, – уже по-дружески в плечо толканули: – это Кошка.
   – Почему Кошка?  – я не могу оторвать взгляд. В первый раз со мной такое, какая-то необыкновенная…
   – Кошкина, потому что. Но она у нас давно… – один показал неприличный жест. – Щас придёт кент её. Всегда вместе ходят. Мы уж заморились аборты ихние считать.
   – Даже так?! – удивился я.
   – А ты думал! Они как кролики…
   – Класса с шестого.
  Девушка казалась такой… лёгкой, прозрачной, светящейся в своём платьице и фартучке, старомодных манжетах и белом воротничке… ножки тонкие, коленки хрупкие, такая милая, такая, прозрачная и…
  Она подошла к другим девочкам. Волосы по спине струятся – нежные волны, как шёлк. Я не успел ещё разглядеть её по-настоящему, пришла учительница и впустила нас в кабинет. Представила меня классу. Разрешила сесть, куда хочу.
   Я и сел за вторую парту к чудесной девочке. Пусть говорят про неё чёрт-те что, но всё равно, мне так приятно на неё смотреть. Пусть даже такая, как сказали, зато прелестная. И… духами пахнет. Это Cacharel – «Anais-Anais», я знаю, потому что у моей двоюродной сестры такие. А волосы пахнут шампунем «Зелёное яблоко», славно… Кольцо у неё на пальце, крупный дымчатый топаз, такие редко попадаются, я впервые вижу. В камнях я разбирался, дед геммолог-любитель, целое собрание атласов и образцов развлекали меня с детства.
  Интересная всё же. И не такая как все…

  Вася не пришёл… В школу не пришёл. Может, заболел? Может, что-то случилось? Я не звонила больше, всё обижалась, а с ним, может быть, что-то… Или с его мамой опять.
  Я не заметила даже, что со мной сел какой-то мальчик…

  Я не заболел и не нарочно не пришёл, я тупо проспал, забыл завести будильник после каникул вот и всё. А мама ещё на больничном, тоже спала себе и не думала даже посыпаться. Поэтому я проснулся, когда уже закончился первый урок… Пока я бежал до школы, собравшись за какие-нибудь десять минут, успев только почистить зубы, выпить воды и одеться, уже начался второй урок. Хорошо ещё, что одежду с вечера приготовил и сумку…
    Когда я вошёл в класс, второй урок, это была химия, шёл уже пятнадцать минут. Пару лет назад меня и дежурные у входа не пускали бы, но теперь строгостей уже никаких не было, сменку проверяли, но и то без придирок.
  Что я увидел, когда вошёл?
  Что Майка сидит с каким-то мелким востроглазым парнем с тощей шеей, незнакомым и противным до рвоты.
  Я десять дней ни на минуту не переставал думать о ней, о том, почему она не хочет меня видеть, что случилось такого, что оттолкнуло её. Но, вспоминая в стотысячный раз все подробности того, что было, я не мог поверить, что я был ей так противен, что она не хочет теперь меня видеть…
  Все сомнения развеялись теперь, когда оказалось, что она сидит теперь с этим… кто это такой?!
  Я прошёл назад и сел один за последнюю парту, остававшуюся пустой, даже стул тут стоял один всего.
   – Метелица, Кошкина, что это вы? – не преминула спросить химичка Нина Никитична с иронией.
   – А у них развод! – захохотал кто-то и подхватил весь класс.
  Неужели у нас и правда «развод», с ужасом подумала я и обернулась назад на Васю. Он не ответил мне взглядом, мрачно раздувая ноздри, доставал тетрадь и ручку из сумки. Но и выпрямившись, не посмотрел, хотя не мог не видеть, что я смотрю на него. Учительница между тем сделала мне замечание:
   – Кошкина, сиди ровно, не вертись!
   Мальчик рядом со мной что-то говорил мне по ходу урока пару раз, но я даже не расслышала.
   Как плохо всё получилось, он может подумать, что я нарочно с этим новичком уселась. Я даже имени этого мальчика не помню, а Вася уже сердится. Всё как нарочно! И станет думать…
   Так и вышло. Я, конечно, подошла к Васе на перемене. Пока все мы шли на алгебру. Идти через три этажа с четвёртого на второй и из нового, холодного корпуса школы, в старый, с высокими потолками, и здоровенными толстыми дверями.
   – Вася, – я тронула его за локоть легонько.
  Он остановился, обернувшись, но смотрит куда-то выше моей макушки, пользуясь, что он почти на голову выше меня.
   – Вася, ты… почему не позвонил? У тебя всё хорошо? Как мама?
   – Хорошо. Выздоравливает. Всё? – он скривился немного, по-прежнему не глядя на меня. И всем видом показывая, что ему недосуг болтать со мной.
  Но я всё же не теряю надежды:
   – Ты… Вася, неужели ты обиделся?
   – Чё те надо? – Вася сделал лицо ещё противнее, скривив рот. Но равно всё не смотрит. – У тебя же новый парень. Поздравляю. Симпатичный.
   – Вась, да ты что, какой парень?! Пришёл новый какой-то, я даже…
   – Я понял-понял, у него, наверное, дела получше обстоят, да? Ты все каникулы с ним провела, должно быть?
   – Да ты что?! Я даже имени его не знаю…
   – Это точно, имён ты не запоминаешь, – криво и зло усмехнулся он, показав на мгновение злые белые зубы. – Ладно, удачи тебе с новым другом, Кошкина!
   – Вася… – я почти онемела. Это он повод такой нашёл, чтобы развязаться со мной?
   Но он, мой Вася, мой прекраснейший принц и рыцарь, пошёл к лестнице, даже не обернувшись.  Зато меня нагнал мой новый сосед.
   – Ты сумку забыла, – сказал он, подавая мне мою сумку.
  Я посмотрела на него, откуда ты взялся на мою голову?!
   Не знаю, почему Майя Кошкина поссорилась с этим своим Метелицей, но это дало мне возможность получше рассмотреть их обоих. Метелица высокий, в отличие от меня, стройный, длинноногий, волосы длинные по дерзкой моде, вот кто рокер здесь. Даже сумка у него исписана шариковой ручкой логотипами. И именно с ним я оказался в контрах, похоже. Но откуда же я знал, что они поссорятся. Да ещё из-за меня.
  Ерунда, помирятся, я же, правда, ни при чём.

  Так думаю и я, уговаривая сам себя, когда успокаиваю Маюшку, плачущую вечером в своей комнате. Хотя я рад, что они поссорились. То, что всё же вымолвила Маюшка об их Новогодних приключениях, меня пугает. Она слишком влюблена в него и слишком доверяет. Так и до беды недалеко, что тоже на аборт пойдём или рожать в десятом классе станем? Пусть подальше от неё побудет герой скороспелый.
 
   Я кое-как сделал уроки и, не в силах сидеть у себя, зашёл к Ивану Генриховичу в комнату, надеясь внутренне, что он не возобновит разговор о Майке и мне не придётся говорить ему, что он был прав, и мы с ней теперь не дружим, потому что она, очевидно, не считает меня достойным себя. Или просто я стал противен ей. Или и то, и другое. Пока я защищал её от нападок дураков-одноклассников я был ей нужен, а как парень – извините, не подхожу… поищем почище…
   – Ты что, мрачнее тучи, Василий? С каникул вернулись, настроения нет?
   Я сел сбоку письменного стола, за которым сидит он сам над каким-то здоровенным томом.
   – А мне удалось Дрюона достать. Великолепная беллетристика. Хочешь, возьми, почитай, очень захватывающе. Отдохни душой, – он говорит, не разгибаясь над своим фолиантом.
   Я заметил, что очки у него замотаны синей изолентой.
   – Иван Генрихович, давайте очки починю? – не могу я сейчас читать, ни одна мысль не входит в мою голову, кроме мыслей о Майке, видений того, что было сегодня.
  Иван Генрихович посмотрел на меня:
   – Почини, только… как же ты починишь, если винтик я посеял где-то?
   – Со старой оправы снимем, из тех, что вы не носите.
   У него очков был целый ящик, он вообще немного Плюшкин, не выбрасывает ничего. Он вытянул ящик с очками, нашёл какие-то более-менее подходящие, нацепил их на длинный хрящеватый нос, а мне отдал те, что были до того на этом носу.
   Я взял их, размотал дурацкую ленту, рассмотрел получше, хорошо, действительно всего лишь винтик выкрутился, петельки целы.
   – Вы не заматывайте больше, Иван Генрихович, мне оставляйте, если что, иначе получается тут всё липкое теперь от изоленты этой. И лента нехорошая, старая, выбросьте.
  Он усмехнулся одобрительно, поглядев на меня. Я направился к себе, инструменты у меня в комнате.
   – Как невеста? – спросил Иван Генрихович, уже не глядя на меня.
   Я ничего не ответил. Но он не замолчал:
   – Что, после визита в нашу коммунальную конуру интерес поостыл у принцессы?
   – У принцесс свои причуды, – нехотя ответил я. Зря, лучше бы снова промолчал. Чего он хочет, чтобы я взорвался и наговорил ему гадостей? Чтобы я ещё глубже почувствовал свою потерю? Чтобы стал ещё противнее самому себе?
   – Надеюсь, тебя не устраивает роль телохранителя при принцессе? Или, тем более, пажа? Такие роли не для тебя, Василий.
  Я вышел и тихо прикрыл дверь, чувствуя дрожь и огромное желание сломать притолоку и здесь.
   На другой день Майка уже не пыталась подойти мириться. И ещё через день. А потом пришли выходные. Мы все договорились идти на каток после уроков в субботу, отпраздновать так Старый Новый год. Майка присутствовала при этом разговоре и вроде тоже соглашалась.
   За прошедшие четыре дня с конца каникул, парни рассказали со всеми настоящими и выдуманными подробностями, что происходило на празднике и после за время каникул. Всё было именно так, как мы предположили с Майкой, только с последствиями: образовались сразу три пары: Оксана теперь дружила с Климковым, Галя с Хуснутдиновым, а Света с Черпаченко. Счастливые парочки теперь не расставались на переменах, пересели все друг к другу, благо, никто уже давно по усмотрению учителей не принуждал нас сидеть на уроках.
   Парни стали приставать ко мне с разнообразными двусмысленными и недвусмысленными расспросами, желая, выведать какой-то там опыт. И никому из них в голову не приходило, что опыта этого у меня куда меньше, чем теперь у них. На мои объяснения, они только обиделись, обозвав высокомерным гадом, который не хочет делиться с младшими товарищами мужскими подвигами. 
  Но на каток Майка не пришла. И этот Максимов не пришёл. Вывод напрашивается сам собой…

  Дурацкий вывод напросился Васе, я и Максимов только и встречались, что в школе за партой. Правда, сосуществуем мы вполне мирно, он приятный парень. Но я не думала, что наше совместное сидение продлится сколько-нибудь долго, уверенная всё же, что мы помиримся с Васей, ожидая от него следующего шага. Но Вася его не делал.   
   Прошёл январь. Наползает метелями и ветрами февраль. Мы с Ю-Ю сходили на «Интердевочку». Выйдя из «Центрального», шли довольно долго молча. Надо сказать, что мы оба читали книгу Кунина и… мы не обсуждали её.
   – Что скажешь, Май? – спросил Ю-Ю, поглядев на меня из-под капюшона куртки.
  Я пожала плечами:
   – Не знаю, – Ю-Ю, – мне действительно нечего сказать. – Мне… я не понимаю ни женщин этих. Ни… Противно, если честно.
   Он засмеялся.
   – А «Девочки любили иностранцев» Высоцкого? Очень похоже.
   – Будешь думать, что я старомодная курица и ханжа, или соплячка… но такое ощущение, что это всё главы одной и той же книги. И то, и другое мне… никак. Не волнует. Не возбуждает. Я не героиня этих книг. Я не могу сопереживать или обвинять их, ни оправдывать. Я не знаю, как они живут. И не понимаю, зачем им… Даже теоретически. Они не любят секс, им не нужны деньги. Для чего тогда? Не понимаю… это всё.   
   – Ну, деньги, допустим, нужны всем, – усмехнулся Ю-Ю.
   – Я имею в виду, что с голоду они не помирают…
  ¬– А жалости не испытываешь?
   Ю-Ю смотрит с интересом, щурясь от ветра в своём капюшоне. Тогда я продолжила:
  – Знаешь, бывает жалость на грани отвращения. Не сочувствия.
  – Ко всем проституткам так относишься?
  – Не. Не ко всем. Хочешь, расскажу кое-что? – я решилась рассказать Ю-Ю то, что не рассказывала ещё никому. Это переживание я прятала так глубоко внутри, так долго обдумывала и так много всего чувствовала, в связи с этим, что не могла так просто рассказать кому-нибудь. Да и не обсуждали мы ни с кем до сих пор проституток.
   Ю-Ю приготовился слушать, идёт рядом, стараясь шагать в ногу со мной.
   – Ты тогда ещё в Москве был и не знаешь… Я не рассказывала, это было как-то… Недолгое время я дружила с одной девочкой из двора по Труда. Я ходила туда на качели и заметила, что её почему-то обходят все дворовые девчонки. Поэтому я и подошла к ней. Оказалось, её, как и меня, зовут Майей. Это показалось мне неслучайным совпадением. Но дальше… Она жила в старом доме, что приспособили под общежитие. Я, не мудрствуя лукаво, спросила напрямую, почему никто с ней не дружит. Когда тебе одиннадцать, всё проще…
   – И почему?
   – Ей уже исполнилось двенадцать, а мне ещё нет. Май был. Она… словом…
  И Маюшка рассказала историю полную неправдоподобной жути:
  «¬– Мать продала меня за бутылку год назад, – сказала мне та Майя.
  – Как продала? – я, проходившая только что рабовладельческий строй в школе не совсем поняла, что это значит. Но эта самая моя тёзка сказала прямым текстом, используя самые простые и недвусмысленные глаголы. И я узнала, что к ним приходят теперь в дом мужчины, чтобы делать «это» с этой девочкой.
  – По три бывают за вечер, – легко рассказывала девчонка. – А в выходные и по пять. В праздники, когда с демонстрации придут, вообще и по семь, и по десять. Хороший бывает заработок…
  – Заработок? – удивилась я, не понимая, какой может быть заработок.
  – Так я по десятке беру, так что ли. У меня денег куры не клюют!..
  Она гордилась собой. А я смотрела на неё как на невиданное чудище…»
  – Подожди, Май, не понимаю… а куда милиция смотрела?
  – Ты у меня спрашиваешь? Туда же, куда и остальные… Все знали. Потом, правда, девчонка исчезла. Говорили, что её отправили в Детский дом, потому что мать посадили.
  Ю-Ю молчал долго, теперь уже прячась за капюшон, а не выставляя уши. Потом спросил, когда уже почти дошли до дома:
   – И… что ты думала? Что чувствовала, в связи с этим?
  – Я попыталась поставить себя на место той Майи, ведь её даже звали как меня.
   – И что?
   – Ничего. Не так это просто… Но её мне было жалко, как раздавленную машиной кошку.
  – А этих?
  – А что этих жалеть? Взрослые тётки. Детям трудно выбирать путь, и то некоторым удаётся, – я проговорила это, думая о Васе. – Между прочим, кто знает, может та Майя теперь стала нормальной девочкой. Может тот пережитый в детстве кошмар, из неё выковал личность.
  – Может быть, – Ю-Ю вздохнул, уже не глядя на меня и размышляя то ли над моим рассказом, то ли над чем-то своим. Потом посмотрел на меня. – Ну, хорошо, не будем брать крайние варианты. Вот обычное дело, когда кто-то, по, так называемому, расчету, идёт на такие отношения. Сожительствует с кем-то за деньги, связи, должности. Ты сама могла бы так?
  – Я? – я удивилась. – А ты?
  – Я мужчина.
  – Какая разница? Мужчины не проституируются?
  – Хорошо, мужчины тоже, – согласился Ю-Ю. – И я не умею. Но… некоторые и замуж выходят, пристраиваясь. Где граница между проституцией и замужеством по расчёту? Или женитьбой по расчёту?
   – Я не думала… Но думаю… думаю, граница призрачная весьма в этом случае. Но… А если… Вот не по расчёту. Вот любовь закончилась, а у них дети, квартира, партком разводиться не даёт. И живут. В постель ложатся, ему лень другую искать, он живёт с этой, к которой не чувствует ничего, но ему удобно, опять же квартиры, куда идти, если разводиться? А она – потому что он кормит её и детей…
   – Ты так говоришь… Эдак я никогда не женюсь!
  И мы засмеялись. Верно, выходила какая-то неприглядная картина.
   – Ну хорошо, а вот если так: заработала деньги этим делом, а потом начала нормальную жизнь?
   Меня даже смущает его внимательный взгляд. Придумал тоже пытать на холоде такими вопросами.
   – Ю-Ю, что ты от меня хочешь? Я умерла бы лучше. Это тоже талант иметь надо не пачкаться, внутрь грязь не впускать. А как не впускать, если… Ведь секс и любовь… разве есть что-нибудь сильнее, ярче? Кто-то разделяет это. Ты вот тоже. Но это… всё равно, что как в «Кин-дза-дза», пластиковую кашу есть, только для энергии… ни вкуса, ни радости. Тебе много радости от твоих… как назвать их… подруг?
  – Мало. Но без них вообще, знаешь ли, никакой.
   – Влюбисся – будет! – засмеялась я.
   – Считаешь меня высокомерным? Думаешь, в этом всё дело?
   – Сам скажи, в чём. Трудно не быть высокомерным, если ты такой вот… Со мной девчонки в классе дружить стали из-за тебя. Только чтобы приходить в гости и на тебя поглядеть украдкой.
   – Серьёзно?
   – Будто не знал, – засмеялась я.
   – Ну… догадывался, – он тоже засмеялся. – Ладно, пошли быстрее, уши отмёрзли совсем.
   – Шапку надо надевать, а не форсить в такой мороз! – я ускорила шаги и тут же поскользнулась на прикрытом снежком льду.
    Ю-Ю подхватил меня под руку, смеясь:
   – Хватайся, на ровном месте завалишься, умничает идёт, а сама ходить не научится!
   – Прям! – засмеялась и я, перехватывая его под руку и прижимаясь, так и теплее. – Я каблуки, что ты подарил, осваиваю, в школу в понедельник надену.
   – Вот конец света будет! – захохотал Ю-Ю, поглядев на меня. – Гляди, парни начнут дом осаждать. Чё делать будем?
   – Отбиваться.
Глава 3. Весна
   Покатилась весна. Как всегда долгожданная, как всегда, с яростными солнечными лучами, что не дают спать, заставляют улыбаться невольно, и не понимать, что вокруг делают все эти громадные чернеющие сугробы.
  Переименовался Андропов обратно в Рыбинск, Ю-Ю мрачно усмехнулся, услышав по радио на кухне:
   – Недолго, однако…
   Прошли удивительные выборы в Верховный Совет, впервые с альтернативными кандидатами. Вдруг все увидели, что все прежние выборы были без выбора, и теперь это торжество демократии вызывало во всех нас воодушевление и неподдельный интерес к предстоящему летом съезду этих самых депутатов.
   Вот уже и снег почти освободил улицы. Появился сухой асфальт, и сразу захотелось снять сапоги, и ходить, стуча каблучками по нему.
  А между нами, с Васей продолжается бойкот. Полный и абсолютный. И чем дальше, тем он был плотнее. Плотнее, чем «Железный занавес», который теперь сняли. Или сорвали, и он, с грохотом обвалившись, ржавеет теперь у нас на глазах, изумляя своим существованием тех, кто его пережил.
   Я приучаю себя жить без Васи. И не могу этого. Теперь я старалась смотреть на него, когда он не мог видеть этого, и научилась чувствовать его взгляды спиной и затылком. Я стала обнажённой в этом смысле. Раньше, до того, как Вася появился, на мне была броня. Потом этой бронёй стал сам Вася. А теперь не стало никакой брони. И Васи. То есть он был внутри меня. Но не рядом со мной. И то, что он всё ещё оставался внутри, болело и саднило всё сильнее. Я ничего с этим не могу поделать. Может летом, когда я не буду видеть его каждый день, я начну, наконец, отвыкать…
…Я вижу её во сне. Может и не каждый день, вернее ночь, но просыпаюсь с полным ощущением, что она только что была здесь, со мной, рядом. Вот под этим одеялом. И голова её лежала рядом с моей на моей подушке. Хотя мы никогда и не лежали так… но мы были всегда так близко, ближе, чем многие из тех, кто так лежит каждый день много лет. 
  Пробуждаясь, я мысленно разговаривал с ней. И продолжал этот разговор, пока не приходил в школу и не видел её. И тогда я начинал злиться. Она теперь носит туфли на каблуках, и ноги её при этом стали такими, что у меня захватывает дух смотреть на них. А ещё иногда даже красит губы и ресницы, в то время как девчонки наши стали красится тоже. Серьги у неё появились какие-то красивые, длинные, качаются у шеи. И всё это тянет меня всё сильнее и отдаляет её от меня. Кто я против неё?
  Этот Славка Максимов предпринял попытку даже подружиться со мной, но отъехал так же быстро, как и подкатил со своим разговором о роке. Вздумал спросить меня про «Аквариум» и «Кино», тоже мне…
   – Я – металлист, Максимов, ещё что? – сказал я.
   – А… Ты что слушаешь? А где записи берёшь?
   – У фарцы, где ещё? Не в палатке же звукозаписи на рынке, – усмехнулся я, глядя на него сверху вниз.
   Я стоял, вольно опираясь локтем на подоконник, мы ждали физику. Контрольная сегодня. А потом по тригонометрии, которую мы всеми четырьмя классами ходили переписывать к нашей прекраснейшей учительнице Тамаре Иванне уже по три раза. Но зато, полученная у неё «тройка», стоила «пятёрки» у любого другого учителя.
  – Слушай, Метелица, ты свёл бы меня со своими, а то тут все в лучшем случае «Наутилус» слушают, а то и вовсе, Лайму Вайкуле. 
  – Вот и ты слушай, хорошая музыка вполне, – высокомерно сказал я, заметив краем глаза, что Майка увидела, что мы разговариваем с ним. Пусть видит, насколько мне плевать на её модного приятеля.
   – Слу-ушай, Метелица, ну сведи!
   – Одна кассета от десятки до четвертака стоит, у тебя деньги-то есть?
   – Да найдутся.
   – Ну валяй, ищи. А мне, чтобы купить, полмесяца надо каждый вечер ящики железные с молоком, или бидоны со сметаной ворочать. Так что…
   – Ну, ладно, чё ты, как этот… – Максимов покраснел немного. А потом посмотрел на меня чуть ли не просительно: – А хочешь, я вас с Кошкиной помирю?
   – Мотай отсюда, – я выпрямился, не хватало ещё чтобы какой-то мозгляк с чёлочкой мешался между нами. Улыбается ещё, так бы двинул.
   – Правда, я могу…
   – Мотай, говорю, не то… – я замахнулся для виду.
   – Ладно-ладно, не кидайся, тоже мне… гегемон хренов, – он отошёл, ещё насмехаться смеет, вот сволочь…
   
   Я смотрел по телевизору хоккей, чемпионат мира, и у наших отличные шансы. В новостях, что показывали в перерыве, рассказывали о каких-то странных беспорядках в Пекине. Но рассказали так мало и бестолково, что я не понял точно, что же там происходит в действительности. Какие-то студенты, какая-то площадь, чего они туда вышли, да еще в таком циклопическом количестве, я не могу разобраться.
  Я сидел перед большим телевизором в гостиной за всем этим, Лида дежурила сегодня, Маюшка наверху, мой интерес к хоккею сегодня разделить не захотела, алгебра у неё. А мама на работе допоздна, как всегда. Виктор приехал. Входит, свет включил:
   – Что впотьмах-то сидишь?
   – Я и не заметил, как стемнело. Наши в полуфинал выходят, – сказал я, щурясь от света. Иногда двенадцать рожков кажутся излишними.
  – Хоккей?.. Хорошо… – рассеянно проговорил Виктор, расстёгивая пиджак, руки в карманы засунул. Потом посмотрел на меня так, как и не смотрел, по-моему, никогда. – Илья… послушай. У меня… У меня просьба к тебе.
   – Да ты чё! И большая? – усмехнулся я, меня действительно забавляет некоторая растерянность и даже смущение, что я вижу сейчас.
   – Ладно, не ёрничай. Я серьёзно. 
  Вот это номер: побледнел даже, хмурится, что с ним?
   – Ты можешь, надеюсь, всё в тайне сохранить? Даже, если не можешь помочь, то хотя бы…
  Я выпрямился в кресле. А Виктор подошёл к телевизору, приглушил звук, опустив микшер.
   – Кто дома?
   – Маюшка наверху.
   Виктор кивнул и снова посмотрел на меня:
   – Мне нужна твоя помощь как… как врача.
   – Офигеть… – я встал.
   И подошёл ближе к нему. Доигрался, ловелас.
   – Ты можешь?.. – продолжил было свою речь мой зять.
   – Да я понял уже… – сказал я вполголоса, останавливая его, чтобы не заставлять снова запинаться. Но не могу не добавить всё же: – Но ты… Чё ты делаешь-то? Мозгов нет?
   – Не можешь помочь, не надо. Только не выговаривай, не хватало мне ещё проповедей твоих.
   – Да помогу, не выпендривайся, куда пойдёшь-то, если не ко мне? Присылай завтра, я дежурить буду. Разберёмся.
   – Илья… – он почти улыбнулся. Но мне противно это даже больше давешнего смущения.
   – Пошёл ты…
   – Илья…
   Я подшил к телевизору и поднял микшер, снова включая звук.
  – Давай, не будем обсуждать, ладно? Если не хочешь, чтобы меня на ботинки твои стошнило, – сказал я, возвращаясь в кресло. 
   У Лиды стремительно развивается роман с этим молодым грузином, она, правда, на работе больше не ведёт себя так неосмотрительно, но всё же поговаривать стали. А они встречаются раза два в неделю. Я знаю её дежурства, поэтому могу судить, когда она врёт и не приходит ночевать, прикрываясь мнимыми дежурствами.
  А Виктор… Он не хуже остальных, меня в том числе, и даже лучше многих… но… Я не сталкивался раньше вплотную, вот так лицом к лицу, так близко с его… как это назвать? Грязь? Дерьмо? Что это? Что это для него? Немыслимо задать ему эти вопросы. Мы не настолько близки. Вернее, мы вообще не близки.
   Для меня эта девица, что пришла от него не лучше и не хуже остальных. Но противно было то, что, ложась на кресло, она на меня смотрела с интересом. Ни страха, ни смятения, ни сожаления, ни одного человеческого женского нормального чувства, ничего, но интерес к тому, кто станет потрошить твою утробу… Интерес как к самцу. Как тут не стошнить…
    Мне хотелось поговорить об этом с Маюшкой. Но это невозможно, не могу же я ей выдавать отца.
  Всё вышло неожиданно. Сама Маюшка оказалась вовлечена. Через несколько дней она вошла ко мне какая-то бледная и потерянная, села в кресло рядом. Перед этим я слышал, она говорила по телефону.
   – Что ты? – спросил я, отложив журнал. Там про новейшие методы диагностики бесплодия была большая статья. Я всё думал, как бы мне уравновесить на весах Судьбы то, что я делаю в моей жизни…
   Маюшка сидит, сжав коленками ладони…
   Есть от чего мне так сидеть… Позвонила какая-то девица и…
   – Здравствуйте, это Вика, любовница вашего мужа.
  Я не успела даже слова вставить, чтобы сказать, что она ошиблась и остановить этот поток чужого дурацкого сознания. А женщина продолжала:
   – Мне надоело скрываться от всех, Виктор меня любит, мы с ним счастливы и как бы вы не пугали его парткомом, он уходит ко мне. У нас скоро будет ребёнок, так что вы не сможете больше держать его при себе…
  Маюшка рассказала всё это бесцветным голосом.
   – Ну, о ребёнке она врёт, – сказал я.
  –- Про остальное-то не врёт?
   Я пожал плечами.
   А Маюшка продолжает:
   – А маме какой-то Георгий Иваныч вчера звонил. Что, она… тоже?
   – Почему сразу «тоже»? Это ординатор наш, ничего особенного.
   – Она двадцать минут на телефоне висела. И улыбалась потом, как довольная кошка… Что делается, Ю-Ю? Ты понимаешь? Они всегда так? Или только сейчас стали? Зачем женились тогда? По залёту? Выходит, не будь меня, не было бы всей этой грязи…
   – Май, перестань, ничего они не стали, ничего не происходит, не накручивай, – я поспешил придать своему голосу небрежность: – какая-то дура позвонила, а ты уже целую историю придумала. Разве они не ладят?
   – Так выходит, врут? – она посмотрела на меня.
  Что я могу сказать? Разве они врут, что ладят? Вот так живут по уши во лжи, во лжи, которая им не нужна. Которая уже не возбуждает их даже, утомляет только, но так привыкли, что не могут иначе. Уже в кровь вошло.
   – «Этику и психологию семейной жизни» старая дева преподаёт, пионервожатая спит с одиннадцатиклассником, родители… Что это? Это такая взрослая жизнь? Что, это правило – врать? – продолжает моя Маюшка, бледная и испуганная будто.
   – Не все врут, Май.
   – Не все… – эхом прошелестела.
   Она встала, к двери пошла, но обернулась:
   – Одна Серка не врёт.
   – Ты тоже не врёшь, – сказал я.
   – Не о чем мне врать. Да и… кому нужно моё враньё? Кому я вообще нужна?
   Нет, это чересчур как-то. И дело, боюсь не в родителях, они так, последняя капля. Неужели о Васе своём так тоскует? Вот чёрт…
  Я подошёл ближе.
   – Май, не надо, ты всем нужна. Мне.
   – Ну, если только, – она улыбнулась бледно, и обняла меня, качнувшись. Выдохнула, прижимая мои плечи ладонями. – Ты хоть мне не ври никогда, ладно?
   Вот вам и раз. Наврал уже. И напортил сильно. Но ведь как лучше хотел. Правда в ослеплении каком-то, но вроде защищал её.
   – Май… – я погладил её по спине, коса распустилась, мягкие податливые пряди под ладонями.
   Хотел было признаться немедля, как я все каникулы её Васе устраивал обструкцию, но не успел, она отпустила меня и, улыбнувшись, вышла из моей комнаты к себе. А там включила музыку.
  Я посидел и спустился вниз к маме. Воскресенье, она дома. Этих двоих нет, как всегда, но мама дома. Она в своей комнате, читает «Знамя», толстый журнал, Серка под рукой у неё, она поглаживает её задумчиво, а та мурлычет, щурясь и, с удовольствием подставив пушистый бок, лапками «прядёт».
   Мама подняла на меня глаза поверх очков:
   – О, Илюша… Слушай, что я прочитала, тут про… «В период с 1933 по 1938 годы были репрессированы» …
   – Мам, погоди ты с репрессиями. Мне нужна твоя помощь. Майку надо помирить с её Васей. Они поссорились по недоразумению, она теперь совсем как в воду опущенная.
   – То-то я смотрю…
   – Смотришь… с самой зимы. Давай, придумаем что-нибудь?

   Сказать, что мне противно то, чему я стала невольной свидетельницей, это не сказать ничего. До тошноты противно вообще думать о родителях в таком смысле. Проще и безопаснее их на горшке представлять. Но знать то, что узнала я… это уж вообще – кошмарное зазеркалье. Взрослея, надо бежать из дома?
   – Май, поехали прокатимся? Дороги просохли уже давно, поехали, обновим «лыжню»? – Ю-Ю заглянул ко мне, шлемы держит. – Давай, кукла, надевай джинсы и поехали.
   Потом прислушался:
   – Что это ты слушаешь? Томас Андерс? – он скривился. – Это чё? Диверсия в наш металлический мезонин?
   Я улыбнулась:
   – Он такой красавчик!
   – Измена… – засмеялся Ю-Ю. – Одевайся, так пойдёт – скоро «Ласковый май» притащишь… Я вывожу Харлея.
   – Ты проверял, после зимы, может, он…
   – Проверял, не волнуйся. Заправил даже. Всё, давай живей…
  Пронестись на мотоцикле – это то, что нужно сейчас. То, что выдует, высвистит из головы, из груди муть, скопившуюся с зимы. Как весеннюю пыль смывает хороший ливень.
  Когда мне было шесть, Ю-Ю впервые посадил меня на мотоцикл позади себя. Ему самому было пятнадцать, мотоцикл был не его, мы были без шлемов, он рванул с места, не очень справляясь с большим железным зверем, я прижалась к его спине, зажмурившись от ужаса скорости и полной неуправляемости происходящим. И пережитый страх долго потом дрожал в моих коленках. Но притягивал снова. Как и самого Ю-Ю.
   В следующий раз мы вместе сели уже через год и мотоцикл был уже его собственный. Он поездил уже без меня, привык и приноровился к своей «Яве». И я, прижимаясь к его спине, теперь не чувствовала страха к полной отдаче ветру и дороге. Нет, теперь сам Ю-Ю управлял ветром в наших волосах.
   Чем чаще я оказывалась в седле за спиной Ю-Ю, тем спокойнее и увереннее чувствовала себя. Его уверенность перетекла в меня. От его спины в мою грудь. В этом мотоциклетном седле мы с ним становились одним существом. Мы двое и мотоцикл.
   Шум мотора и скорость, свистящая ветром мимо, врывается внутрь, пронизывает и летит за спиной, поднимая над бренной землёй… Я быстро стала такой же заядлой рокершей, как сам Ю-Ю.
   Поэтому, когда он подарил мне шлем, он уже стал аксессуаром к его новому мотоциклу, сменившему прежнюю «Яву», подаренную ещё моим дедом, новый «Harley Davidson» он купил самостоятельно, отметив им окончание института. Бабушка ругалась, говоря, что это мальчишки так отмечают окончание института, а Ю-Ю только веселился.
  Харлей, конечно, бесподобен. Его лёгкий и быстрый ход, благородный голос его мощного и безотказного мотора, и бесподобная красота завораживают меня. Ю-Ю не позволяет мне садится самой и настаивает, чтобы я держалась изо всех сил, ведь и модель нарочно выбирал со вторым сиденьем.
  – Выбирал? – удивилась я. – Неужели можно где-то выбирать Харлеи?
  – На «чёрном рынке», всё можно, Май. Я и подумал о своей девушке, – и улыбнулся.
   Словом, ездить с ним на его мотоцикле – это счастье. И испытать это счастье прямо сейчас – единственное, что могло порадовать моё бедное сердце, распутать мысли и просветлить меня всю. Хорошо, что Ю-Ю вообще есть на свете.
  Я рад увидеть её улыбку, когда она вышла на крыльцо. Найда, мотая хвостом, подошла к нашим ногам, я потрепал её за ухом, пока ждал Маюшку. И Маюшка приласкала нашу старушку:
  – Найда-Найда, жаль, что ты не говоришь…
  – Ещё как говорит! – засмеялся я: – Брешет почём зря!
  – Ну ладно, не клевещите на честную собаку, вон как глядит, понимает всё.
    Маюшка оставила. Найду, присевшую немного вкривь на задние лапы. И вышла через калитку, пока я закрывал ворота.
   ¬– И начистил уже. Когда успел? Работаешь вроде всё время.
   – Делать нечего: всё время работать?! – усмехнулся Ю-Ю и оседлал Харлея, надевая свой чудесный чёрный шлем.
   В солнечном свете на кажущейся абсолютной черноте высвечивались мерцающие звёздочки, словно из глубин космической черноты, так был покрашен шлем, сложнейшей многослойной технологией.
Часть 4
Глава 1. Охламон
   Я увидел этот пронесшийся мимо мотоцикл и не мог не узнать тех, кто был в седле. Харлей у нас в городе только у Майкиного дяди. Он почти легендарная личность благодаря этому мотоциклу в том числе. Среди наших одноклассников уж точно.
  Последние месяцы протянулись длиннее, чем вся моя предыдущая жизнь. Никогда ещё не длились так долго ночи, выходные и каникулы. И никогда ещё не пролетали так часы, проведённые в школе, когда я мог видеть Майку. Никогда раньше не было так, чтобы я не мог смотреть на неё, не мог говорить с ней. Теперь так. Она не подходит и не смотрит на меня, ни разу не заговорила со мной. Она больше ни разу не подошла. А сам я теперь не смею сделать этого, уверенный, что она оттолкнёт меня.
  Чего только я не наслушался от парней в школе о причинах нашего с Майкой разрыва, каких только теорий вероятных и невероятных они не строили, каких только гадостей не передавали о нас друг другу вполголоса. Я не опровергал, не подтверждал, как и она, в надежде, что им надоест, наконец, судачить.
  К маю надоело: они начали ссориться между собой, эти самые новогодние парочки: их девчонки и они. Оксана увлеклась каким-то взрослым парнем, с которым познакомилась на вечере встречи выпускников, ещё в феврале, вначале скрывала, а теперь с теплом на улице и весенним настроением и скрывать перестала и пошло-поехало, они стали ругаться, Галя и Света, поддерживая Оксану, как подружки, поссорились и со своими парнями. Так что накануне майских праздников в классе у нас не осталось ни одной парочки.
  Но дома у меня все эти месяцы, зато было как не было уже много-много лет, я даже не помню, когда было так, чтобы мама была трезвой всегда, чтобы не было никого, кроме нас с ней, чтобы не приходили непонятные люди. Это было бы счастье, не поссорься мы с Майкой. Почему счастье не бывает полным?
  Но, оказалось и неполное счастье заканчивается полным крахом. Придя домой сегодня, я не застал маму. А она давно должна была вернуться с работы. Такого, чтобы она задерживалась не было с самого Нового года.
  Я заглянул к Ивану Генриховичу, но он ничего не знал.
   – Василий, ты только… Слушай-ка, иди сюда, тут у меня…
   – Да-да, Иван Генрихович, я сейчас, – сказал я, вспомнив, что знаю телефон Марии Николаевны, маминой сослуживицы, которая сказала мне когда-то, что я могу звонить и обращаться, если нужно.
  Я позвонил ей, но она сказала, что они все ушли с работы в пять как обычно и мама ушла вместе со всеми.
   – А она не могла поехать в Воскресенск? – высказала она странное на первый взгляд предположение.
   – Почему в Воскресенск?
   – Так ведь завтра годовщина смерти твоего отца, она говорила, что собирается на его могилу…
  Я всё понял. То есть я ничего не понял, кроме одного: переживать снова и снова каждый год этот день маме невыносимо. Поэтому…
  Поэтому она пришла глубокой ночью, едва живая от выпитого, кое-как одетая с размазанной по лицу косметикой. Не хочу даже думать, что происходило с ней, просто ли она пила и спала где-то или…
  Я не спал, дожидаясь её и мучился перед дилеммой: позвонить в милицию и кричать, чтобы искали маму или пойти искать её по всем забегаловкам города. Но она могла пойти к кому-нибудь домой, приятелей по этому делу у неё столько, что найдутся в каждом дворе. Или, действительно, могла поехать в Воскресенск.
  И когда она пришла, я испытал неожиданное огромное облегчение. Всё как надо – мама дома, пусть такая, но рядом…
  Я сидел на кухне и рассматривал сигаретную пачку «Космос», которую купил вчера. Как и все я пробовал курить класса с седьмого, но не испытывал большого влечения, поэтому даже в школе не ходил курить с другими ребятами в арку под переходом из нового здания в старое – традиционное место курения для школьников, не гонял даже никто.
  А сейчас хотелось попробовать, говорят, приятные ощущения от этого. Правда это или нет?
  Иван Генрихович появился на пороге кухни, щуря глаза со сна.
   – Спит? – спросил он.
   – Да, – я ответил, не поднимая глаз.
   Иван Генрихович поставил чайник на конфорку. За все последние месяцы в нашем доме поселилась было нормальная атмосфера, даже уют и чистота. Мама готовила, не очень хорошо, может быть, но по-женски, что тоже привносило настоящий уют и тепло в нашу коммуналку.
   – Завтра…
   – Завтра годовщина смерти отца, так что завтра будет только хуже, – сказал я, не давая ему договорить и высказать свою надежду, что завтра может быть, всё вернётся на установившиеся было нормальные рельсы.
   – Тогда послезавтра.
   – Там праздники… Два выходных.
  Я открыл пачку сигарет и вытащил одну. Начинал шуметь чайник.
   – Может и мне дашь? – спросил Иван Генрихович. 
   – Вы же не курите.
   – Курил когда-то. Бросил, когда инфарктом напугали. Ты тоже, вроде не куришь.
  Он взял спички с полочки, прикурил, прикурил и я. Во что только пепел стряхивать? Иван Генрихович вспомнил и достал с верхних полок старую пепельницу в виде ботинка. Уродливая вещица…
   – Да-да, – кивнул мой сосед и друг. – Апофеоз китча, но другой пока нет, не блюдце же портить.
  Мы курили с ним молча, у меня не было сил говорить, да и не было ни одной мысли кроме того, что на языке стало ужасно горько от сигареты и начала собираться слюна…
   – Ты куда поступать думаешь, Василий? – спросил, наконец, Иван Генрихович.
   Я посмотрел на него с удивлением:
   – Какое поступление, Иван Генрихович?! Куда мне с…
   – Тем, что ты просто пойдёшь в армию сразу после школы, ты ничего не изменишь с мамой. Или ты хочешь сбежать от неё?
   – Сбежать?! – об этом я даже не думал, как же я могу её бросить? Она погибнет без меня через неделю, так хотя бы какой-то родной человек рядом.
   – Тогда поступай в наш ВУЗ. И в Москву не надо кататься. Всего год остался, Василий, надо принять решение и готовиться.
  Майка хочет в Мед, как её дядя и мама, значит в Москву будет кататься. Но мне в Москву… даже, если бы я поступил, а это вполне может быть, я хоть и «съехал» в последнее время, мог бы подготовиться, в этом я не сомневался, не в Мед, конечно, ничего меня в медицину не тянуло, но в Политех, или Стали и Сплавов, или другой технический институт… 
  А здесь у нас филиал Педагогического. На физмат если только. Но не в школу же потом. А на завод… Или подрабатывать на заводе и… всё лучше, чем грузчиком. Но на заводе нет такой свободы, что была у меня сейчас…
  Мой рот всё больше наполняла едкая слюна и я решил затушить сигарету, сплюнул и промыл рот. Иван Генрихович только усмехнулся. Чай мы так и не пили, прослушали арию свистящего чайника и выключили газ.
 
   Возобновление мотоциклетах прогулок, встречи с друзьями Ю-Ю, единомышленниками в этом отношении, что предполагало, что мы проводили много времени на природе, за городом, где существовала неформальная площадка рокеров вблизи давным-давно заброшенной стройки, поросшей кустами, бурьяном, и была обжита уже такими же неформалами, как мы, только куда более агрессивного и даже криминального толка. Они собирались там и жгли костры, пили, совокуплялись.
   Мы же в вытоптанной роще недалеко от этого объекта городской культуры, сбившись стаей или, скорее, табуном, делились новинками музыкальной индустрии нашей и, особенно, зарубежной, обсуждали всевозможные новости, накопившиеся за зиму, когда видеться получалось значительно реже, а после «совещания» ехали куда-нибудь все вместе по трассе, рассекая пространство темноты фарами и скоростью.
   Подростковые «банды» никогда не трогали нас, не смея даже приближаться, напуганные антуражем. Как бы ни ненавидели и не отвергали, но нападать боялись, уверенные, что мы настоящие отъявленные бандиты и вооружены до зубов, как в американских боевиках. Даже кричать что-то издали не позволяли себе. Но в городе, а иногда и между городков эти «герои» устраивали побоища. Иногда и в Москву выезжали поразмяться. Это рассказывали наши одноклассники, кто был приближен.
   Компания же рокеров была и постарше и не в пример интеллигентнее. И с уголовниками никогда дела не имела. Моих ровесников здесь было немного, вернее вовсе не было. Даже девчонок. Я привыкла, что я младше всех, меня даже называли «Малая».
   Но в этом году произошли вливания: появилась моя одноклассница Оксана, сопровождающая парня на красной «Яве», парня звали Сова, кажется, фамилия у него Соваков, а вот имя я позабыла. Его мне сказала Оксана, весьма довольная нашей встречей здесь и косясь на Ю-Ю, разговорившего с Виктором, инженером, между прочим, с папиного завода, которого здесь все звали Неро. Ю-Ю шутил, что это из-за сходства с актёром Франко Неро. Он и правда был похож.
   – Оксана? Ты как здесь? С Совой, я вижу, приехала.
   – Да, со Стасом, – Оксана обернулась на своего кавалера, он показывал Грому, это здоровенный чёрный дядька, самый старший здесь ему уже тридцать пять, показывал ему что-то в брюхе своего мотоцикла. Гром был механиком с золотыми руками, если что-то случалось, все обращались к нему.
   – Он знает, сколько тебе лет? – спросила я.
   – Твой-то парень знает, сколько тебе, – скривилась Оксана.
   – Не сравнивай, я здесь с десяти лет. Да и…
   – Ну и нечего выпендриваться, подумаешь, рокерша. Всё равно за спиной у него ездишь.
   Оксана, одетая, как ей казалось, как положено подружке рокера в джинсовой юбке, едва прикрывающей ягодицы, и большой кожаной куртке, не иначе её папы. И чудных высоких ботинках, похожих на боксёрские.
   – Булки-то не растрясла по дороге, едешь, на весь город сверкаешь, небось, – усмехнулась я. – Джинсы лучше надевай в другой раз.
   – Джинсы – не сексуально, – усмехнулась Оксана, блеснув чёрными маслянистыми глазами. 
   – Ну, твоё дело, – сказала я. Судить о том, что сексуально я точно не возьмусь.
   – Все говорят, что вы с Метлой рассорились из-за…
   И тут Оксана сказанула такое, что у меня волосы едва не поднялись горой. Оказывается, все обсуждают нашу с Васей несуществующую сексуальную жизнь, да ещё с таким подробностями, что я понимаю, что фантазировать на эту тему пришлось кому-то не один час или даже день.
   – Слушай, Оксан, вы с Климовым разве что-то такое делали?
   – Нет, конечно!
   – Так что ж ты мне приписываешь такой богатый опыт?
   – Вы ж… Ты чё, ни разу?! – она вылупила глаза так, что я испугалась, что они выпадут у неё и затеряются в лифчике. – Да вы чё?!.. А все считают, что ты уже абортов пять сделала. Благо дядя у тебя и мама, и дядя вон… прикрывают грешки…
   – Оксан, я не знаю, что вы там думаете, но я такая же девушка, как и ты.
   Тут Оксана усмехнулась самодовольно:
   – Так я, наверно… наверно, скоро перестану…
   Но, к счастью, Ю-Ю подошёл к нам и этот дурацкий разговор окончился.
   – На Голубое озеро поедем? Там сухо уже. Прокатимся вокруг и назад.
   Это хороший маршрут, я хорошо его знаю, ехать целых полчаса и трасса в том направлении уже пустая в это время. Жаль, что не решили до Москвы. В Москву ездили часто, по трассе близко – полчаса, а там по широченным проспектам, сплошное наслаждение… Но сегодня будний день, кому-нибудь из «предводителей» вставать завтра рано.
  Довольно быстро весь «табун» наш поднялся и рокоча моторами мы выехали на дорогу, двенадцать машин сегодня. Всего нас восемнадцать. Было в прошлом году. Может, прибудет кто-то ещё.
   Первомай я пропустила, не пошла на демонстрацию, надеясь, что меня не заметят и не будут распекать, хотя вообще я люблю ходить на первомайские демонстрации. Но мы все поехали на дачу, в кои-то веки вместе, всей семьёй, поэтому я решилась пропустить. Всё же три дня выходных.
  Конечно, все наши возвращались в город, Ю-Ю один раз на дежурство, один раз – мама, отец и бабушка на демонстрацию, но большую часть времени мы всё же провели здесь, на даче, возрождая её после зимы.
   Ведь в летнее время мы приезжали сюда обычно на выходные, а с началом моих каникул и на целые недели в хорошую погоду. Ещё в конце апреля папиными заботами наладили и водопровод после зимы и канализацию проверили, свет, мусор зимний со двора убрали. Но это только часть работы, а уборка комнат, помывка окон, постельное бельё, посуда, и вообще – возрождение дома для нового сезона, это была наша с мамой и бабушкой работа. В последние пару лет почти только моя. И помогать теперь взялся Ю-Ю. С ним вдвоём мы навели красоту всего за день, он не ленился и не увиливал.
   – Ванну только почистить осталось, – сказала я уже вечером.
   – Крыша что ль горит, завтра почистим, – сказал Ю-Ю, садясь в одно из тех самых кресел, в которых мы сидели зимой.
   – Устал, Ю-Юшек? – я поцеловала его в уголок глаза. – Это ты с непривычки к работе бабской.
   – Да уж… тяжёлая жисть у вас, однако, тётки, – усмехнулся он. – Это ещё малышей никаких нет.
   – И ты половину работы сделал! – подхватила я.
   Природа вдыхала с каждым, кажется, часом, оживая всё больше, наполняя теплом воздух и землю, сообщая силу растениям, распуская почки, первые цветы, оживляя насекомых, трелями невидимых птиц распевая вокруг. Пахло землёй, потревоженной с зимы уборкой прелью ещё не покрывшейся травой, но уже тёплой. Ещё день, ну два и вся будет зелена. Вон и мухи появились, и комары зазвенели в сумерках. И мошки летят и бьются в стекла ламп.
   Завтра Пасха, потом Первомай. Мы остались на даче все. Бельё и постели ещё прохладные, будто влажные с зимы. Но пахнет внутри дома славно, уже не горячей зимней печкой, хотя мы хорошенько протопили, чтобы изгнать зимнюю влагу, но пахнет влетающими внутрь запахами пробуждённого леса и сада.
   Утром первого на корявых деревцах вишни появились цветы, рано в этом году. Значит скоро все деревья пойдут в цвет. И в городском нашем саду тоже – лучшее время года, приедем домой, а там – бело-розовая душистая сказка…

   Но в городе пахло пылью, и она висела в воздухе. Земля умоляла о дожде…
  После праздников, третьего мая, Вася не пришёл в школу. Я выглядывала его все перемены, надеясь, что он просто опоздал, смотрела в окно даже на улицу. Но он так и не пришёл. За все три с половиной года, он не болел ни разу так, чтобы не прийти в школу. Я очень разволновалась, так, что готова была побежать к нему домой.
  Но меня остановила мысль о том, что… а вдруг у него просто новая девушка завелась с праздников? Вот Ю-Ю, например, пропал куда-то ещё второго числа и не появлялся, хотя дежурство у него снова завтра. Может и Вася так? Он…
 
   Да я не появлялся, действительно, познакомился после работы с девушкой, пока ехал на дачу. На остановке автобуса. И не поехал ни на какую дачу. Мы пошли вначале в кафе, потом я и до дома её проводил…
   От неё пошёл на работу утром третьего числа. Но новой встречи не планировал. И даже звонить не собирался, мне вполне хватило уже проведённого вместе времени. Ничего плохого в Ане не было, просто ещё вечером второго дня мне стало скучно, а к утру я был счастлив, что можно сбежать и не появляться.
   Но Аня позвонила мне на работу. И ведь разыскала же… Всем хорошая вроде девушка, моего, примерно, возраста, воспитательница в садике, родители уехали к родственникам до десятого мая, вот она и вырвалась на свободу. Но когда начала рассказывать о работе, то рассказывала такими словами и с таким лицом, презрительно-холодным и взрослым, старухиным каким-то, что я стал думать: как же ты работаешь, несчастная, если так ненавидишь и детей и всё, что тебе приходится делать. Зачем, спрашивается, ты выбрала на эту работу?
   – Почему ты не замужем? – спросил я, глядя как красиво она раскладывает на тарелке бутерброды с сыром.
   Она усмехнулась, убирая за ухо химические кудри, её модная «мокрая» химия, показавшаяся такой привлекательной в первый вечер, теперь представлялась змеями на голове Горгоны.
   – Да охламоны одни попадались.
   – Я тоже охламон, Аня.
   – Нет, ты не такой, – улыбнулась она.
   О, Господи… Я не стал спорить, думая про себя, что я куда больший охламон, чем она может вообразить, и тем более, чем все её приятели.
   И вот она звонит зачем-то – сущий кошмар… И я вынужден выдумать несуществующие дежурства, отнекиваясь от встреч.
   Но всё не кончилось так просто, она явилась встречать меня к воротам больницы, ведь потрудилась узнать, когда я заканчиваю. Улыбается. Туфельки с пряжками из поддельного золота, чулки в сеточку, фиолетовая помада с перламутром, такое чувство, что всем выдают её где-то бесплатно, и эта противная причёска из черноватых змей, что за мода…
   – Привет, Илюш! Поедем? – обрадованно сказала Аня, живенько подходя ко мне.
   – Да нет, Анюточка, не поедем. Я, знаешь ли, к жене вернулся.
   – Что врёшь-то, ты ведь не женат.
   – То, что я в загсе не был, не значит, что она мне не жена, – я невозмутим. Всё узнала обо мне, справки наводила? Сейчас и узнаю… – Так что… ты прости?
   – Как это? – она хлопает густо накрашенными ресницами, и я боюсь, как бы они не отвалились от тяжести слоёв туши.
   – Ссоры бывают у всех. Извини, ты стала громоотводом, – я не щажу её, лучше сейчас всё закончить, чем поддаться ложной жалости и продолжать уже ненужные отношения. Такая красивая девушка, настоящая Горгона…
  Она замахнулась на меня сумочкой. Эдак и покалечит ещё, сумка не пустая… Я отклонился и Аня, промахнувшись, мотнулась вперёд, неуклюже и чуть не падая.
    – Ну ты… пожалеешь ещё! Я в твой комитет комсомола напишу!
   – Напиши лучше в газету, комсорг – моя подружка! – сказал я, смеясь, тем более что комсорг у нас мужчина. Парень, точнее. 
   Я спешил домой, я соскучился. Не по дому, разумеется. Но застал я дома всех, кроме Маюшки, единственной, кого я хотел видеть. У себя в комнате я оставил дверь открытой, как всегда, ожидая, когда Маюшка придёт.
  Когда стали звать ужинать, я всё же спросил о Маюшке. И мама сказала, что она, вероятно, придёт попозже, потому что побежала к Васе.
   – К Васе? – удивился я.
   Вот это поворот… не ожидал я.
   – Ты же сам хотел, чтобы они помирились, – сказала мама, поднимая тоненько выщипанные когда-то и так и не выросшие брови.
  Хотел, кажется… теперь не пойму зачем. 
Глава 2. Майские
    Мама не смогла пойти на работу третьего числа утром, и я остался с ней, потому что она чувствовала себя очень плохо, и ещё потому, что я боялся, что, вернувшись, не застану её дома. Или застану снова в том же состоянии, что в последние дни, когда непонятно откуда она брала спиртное, ведь я только первого ушёл на демонстрацию с классом, а в остальные дни был дома и выходил только за хлебом, и макаронами в магазин за два квартала.
   После того, как мама попала в больницу, я стал бояться. До того я не боялся. Я просто терпел. А теперь всё переменилось. Эти месяцы, что продолжался перерыв, теперь казались ненастоящими, нереальными, будто были не со мной. И не с мамой.
   И всё же сегодня я остался дома, надеясь, что мама протрезвеет и станет опять такой, какой она была до этого запоя. И у меня получилось. Когда мама проснулась к полудню, это уже опять была моя мама последних месяцев. Она была бледная, но такая, что я почувствовал себя опять ребёнком, а не взрослым, как приходится.
   – Я суп сварил из пакета, – сказал я. – Куриный, с вермишелью, «Подравка», должен быть вкусный. Помнишь, такой, с петухом на пачке?
   Мама улыбнулась, выходя из ванной и запахивая на груди рыжий фланелевый халатик. Мокрые волосы подвиваются сами собой, они такие же как мои, светлые и вьющиеся. Я очень похож на маму. Только ростом я удался чуть ли не вдвое выше.
   Мама поела, хоть и медленно и без аппетита, слушая мою неумолкаемую болтовню. Я говорил беспрерывно, рассказывал о школе, о том, что наши выиграли чемпионат по хоккею, что Иван Генрихович принимает сегодня зачёты и задержится… словом, молотил всё подряд как электромиксер, только, чтобы не повисала тишина. А после обеда она попросилась спать. Буквально попросилась.
   – Конечно, мамочка, ложись, я уберу. И посуду помою, – на всей земле нет сына ласковее меня. 
   Она улыбнулась:
   – Как ты вырос, Вася, – сказала она, будто не видела меня несколько лет.
   Мама легла на застеленный диван, и я укрыл её пледом, потому что её немного знобило несмотря на тёплую погоду. А сам вышел опять на кухню. Я взял учебник по истории, я пропустил сегодня учёбу, но меня простят, я надеюсь. Четверть кончается, кончается учебный год, осталось несколько контрольных, сочинение…
  Почему Майка не пришла первого мая на демонстрацию? Это ноябрьские многие прогуливают: ноябрь - не май, редко когда выпадает хорошая погода.
   И вот в этот момент и позвонили в дверь. После того, как приходили тётеньки, обещавшие отправить меня в детдом, я стал опасаться неожиданных звонков в дверь…
   
   Это я пришла.
   Бабушка сама позвала меня к себе в комнату и спросила, почему это я не дружу больше с Васей. Именно так и спросила:
   – А почему ты больше с Метелицей не дружишь, Майя? Узнала, что у него не очень благополучно дома и…
   – Причём тут… Я давно знала. Я слышала и от тебя и… В-общем, знала. Он сам со мной не дружит.
   Я села на диван в бабушкиной спальне, бывшем кабинете деда Лёни. Она ничего почти не поменяла здесь, даже спала на его кожаном диване, хотя я никогда не могла взять в толк, как на этом горбатом диване можно спать. Но и дедушка спал иногда и вот бабушка теперь спит.
  Его портрет на столе в рамке. На него очень похожи, и мама и Ю-Ю. Дед был старше бабушки на пятнадцать лет и Ю-Ю родился, в год пятидесятилетнего юбилея своего отца. Я запомнила дедушку подтянутым, и с добрыми голубыми глазами, такими как у Ю-Ю. И не представляла, как он может быть строгим директором завода. И пока он умирал от рака в течение двух лет, то вообще кроме этих глаз ничего не осталось.
  Но бабушка продолжила своё исследование моей мятущейся души:
   – Так может ты виновата, что Вася не хочет с тобой дружить? – сказала она. – Мы, женщины, бываем такими нечуткими. Даже грубыми иногда. невольно, просто от слепоты и эгоизма. А мужчины ранимы и чувствительны. Особенно в шестнадцать. Ты…
  Бабушка встала из-за своего стола и перестала походить на директора школы, она подошла ко мне:
   – У него опять неприятности с мамой, – сказала она, садясь рядом. – Ты навестила бы его. Человеку трудно без друзей в такое время.
   Я посмотрела на бабушку.
   – Так он поэтому в школу не пришёл?..
   Словом, я побежала к Васе. Пусть прогонит опять, но… вдруг не прогонит. Никто другой всё равно не придёт…
 
  Он открыл дверь и замер. Было от чего: мы с ним не смотрели друг другу в глаза с января. И я замерла тоже.
  Но потом всё же выдавила:
   – Это я… – очень глупо, будто он не видит.
   Но мне не показалось, что это глупо. Она такая милая, такая маленькая в платье и свитере стояла передо мной. Туфельки детского вида на плоском ходу, в них она ходила до Нового года в школу, носила как сменку. Это теперь носит высокие каблуки, и я не могу оторвать взгляда от её ног…
   – Я… а я… – я не знаю, что сказать. Даже какой-нибудь «Привет» забыл. Я просто отступил и пропустил её внутрь.
  Майка сняла туфельки и посмотрела на меня. Босая она мне только до плеча. И полумрак здесь, я свет забыл включить, когда шёл открывать…
   – Ты… Пойдём на кухню? В комнате мама, – пролепетал я пересохшим вдруг горлом.
   – Она… ей плохо? – у Майки изменилось лицо, я понял, что она знает. Откуда, неясно, но разве важно, почему она пришла. Пусть даже из жалости какой-то, главное, что пришла. Что мы снова вместе. Ведь вместе?
  И я решил рассказать всё как есть. На всей планете нет больше человека, которому я мог бы рассказать всё. Совсем всё.
  Майка слушает, не перебивая ни разу. И лицо её меняется и глаза, то в них больше солнца, то больше туч. Я не говорил ничего о зиме, о том, почему мы не дружим так долго. Мы слишком долго были в разлуке, чтобы обсуждать сейчас это и снова поссориться быть может…
  Пока мы говорили, мама вышла из комнаты и заглянула на кухню. У неё было немного заспанное лицо, но она причесала волосы в хвост и выглядела сейчас симпатично и очень молодо.
  Это правда. Анна Олеговна предстала сейчас почти нашей ровесницей. Некоторые девочки в нашей школе выглядят старше, чем эта миниатюрная женщина. Вася представил меня, услыхав моё имя, Анна Олеговна улыбнулась мне как старому другу:
   – Майя… как я рада познакомиться! – она трогательно наклонила голову.
  Я тоже улыбнулась, и я рада познакомиться. Может быть, всё теперь наладится во всех отношениях?
   Мы пили чай с бутербродами, печеньем и мёдом. И мне кажется, что никогда не пила такого вкусного чая как на этой кухне, с отдельно стоящей плитой «Ленинград», раковиной с медным краном допотопных времён, с большим окном с короткими занавесками и банкой «гриба» – похожего на инопланетянина моллюска, живущего в спитом сладком чае и производящего странноватый кисло-сладкий напиток мутно-жёлтого цвета.
  Васина мама взялась рассказать о своей школе в Воскресенске, о том, что училась вначале на тройки, но после выправилась. О каких-то забавных случаях, о каверзах, что они устраивали учителям, вроде пистонов под ножками стула или карбида в тряпке для доски. Мы смеялись все вместе.
  Глянув на часы, висевшие здесь на стене, я охнула, уже был десятый час и давно стемнело. Я заторопилась домой.
   – Странно, что Ивана Генрихович нет до сих пор, – сказал я.
   – Он пришел, – сказала Анна Олеговна. – Давно. Ты не обратил внимания, он заглянул и ушёл к себе.
   Майка встала – уходить, мне надо проводить её, уже темно, но я всё ещё боюсь оставить маму одну. Мама попрощалась с Майкой и попросила приходить почаще:
   – Вася очень дорожит вашей дружбой.
   И с этим оставила нас в прихожей.
   – Ты проводишь меня? – спросила Майка.
   – Я… – что ж, быть откровенным, так до конца. Врать – это хуже всего. – Я не могу пока маму оставить одну, понимаешь?
   – Почему?
   - Она… может куда-нибудь уйти и…
   На Майкином лице сразу переменилось настроение, она моргнула и, будто извиняясь, кивнула и сказала вполголоса:
   – Ты боишься, что она…
   – Да, желающих угостить тут найдётся столько…
   Майка надела свои милые туфельки.
   – В школу-то придёшь завтра?
   – Приду. Конечно.
   Тогда она улыбнулась облегчённо и взялась за ручку двери…
 
   Я злюсь и злюсь на свою злость. Сам ведь просил маму придумать, что-нибудь, чтобы Маюша помирилась со своим Метелицей. И сам же не нахожу себе места теперь. Тем более, когда стало вечереть. Каких только картин не нарисовало мне моё воображение. Чего только я не передумал, пока не услышал, что открывается дверь внизу. И ведь услышал, хотя Лида с Виктором смотрели телевизор в большой комнате.
   – Что ходишь по темноте? Уже десять скоро, чтобы в последний раз такое! – строгий голос Виктора.
   Темно, верно, ещё обидит кто. Или этот проводил её?
   Я вышел на нашу с ней общую площадку, встретить и посмотреть на неё. Бежала что ли, волосы растрепались. Или… целовались они на пороге? Если помирились – первое дело.
  Нет, я именно бежала. На полдороге от Васиного дома, я увидела группку подростков, из тех о которых поёт «Ария» про спрятанных в недрах города волках, попадись я им, и косточек не осталось бы… Вот потому и бежала. Перешла на другую сторону и припустила так, что селезёнку закололо. И пришлось постоять во дворе за калиткой – отдышаться, чтобы дома не перепугались. Посидела на скамейке, почти вросшей в землю, там и приласкала Найду, вышедшую ко мне из конуры с приветливым ворчанием, перешедшим в ласковое поскуливание. Пахнет густо и славно юная листва в саду и сухая земля, всё больше превращающаяся в пыль день ото дня. Вот-вот всё расцветёт. Хоть бы дождь прошёл… 
   – Май, ты обещала не делать так больше, – сказал мне Ю-Ю, бледнющий, руки стиснул на груди, глядит, сверкая глазами, с вершины лестницы. Отец отчитал, теперь он.
   – Я не буду больше. Я…
   – Проводил хоть?
   ¬– Проводил.
   Пришлось наврать, не то начнёт ругаться. И на Васю будет злиться, а я хочу, чтобы он хорошо относился к нему.
   – Ишь растрепалась, – он покачал головой. – Ужинала хоть?
   Ужинала? Какая разница? Мы помирились с Васей! Вот, что важно, а ты про какой-то ужин, Ю-Ю.
   – Ю-Ю, я спать пойду, завтра вставать.
   – Ну-ну… – Ю-Ю кивнул немного рассеянно и направился к себе в комнату.
  Мне показалось, он обиделся.
   Я не обиделся, конечно, но меня так злит её счастливый, сверкающий, какой-то наэлектризованный вид. Майский вид. Она сама – май сегодня. И для чего мне понадобилось мирить их… Чёрт, что ж такое…
  Я согрелась в ванне, хотя и не с чего вроде было мёрзнуть, но меня потряхивало и от пробежки от хулиганов и, главное, от того, что мы помирились с Васей. Мы опять вместе с Васей! Я каждый день заставляла себя не думать о нём, не смотреть в его сторону, все выходные, весенние каникулы, когда мы не могли видеться, стали заключением в тюрьму. И мы помирились. И он ждал этого и не меньше меня. И рад не меньше меня. Вася… Василёк…
  И мама милая у него, интеллигентная, оказывается, а вовсе не такая, как я представляла, и жалко её ужасно, её огромные глаза полны такой грусти, что у меня сжимается сердце, даже вспоминать об этом.
  А Вася… волосы у него выросли ниже плеч уже, и… он как-то изменился, стал больше, ещё выше, что ли? Кажется совсем взрослым. Почти как Ю-Ю.
  А Ю-Ю сердится почему-то…
  С этими, путающимися одна за другую мыслями я и заснула.
 
   А я не спал. Я не мог сомкнуть глаз и глядел в потолок, на котором тени от деревьев, уже покрывшиеся ажурной ещё, негустой листвой обнимались, перешептывались, приникали друг у другу. Я думал о том, как Майка дошла до дома, о том, что я не решился позвонить и спросить, как она дошла, воспоминания о том, как зимой её всё время не было, будто ударами тока отталкивали меня от того, чтобы взять телефонную трубку. Но вторым немаловажным обстоятельством было то, что трубка эта вместе со всем аппаратом оказалась в комнате у Ивана Генрихович. С кем он там разговаривал, не знаю, но прийти и забрать телефон, сказать, что мне надо позвонить так поздно… Он сразу поймёт, начнёт сверлить меня своими жёсткими глазами сквозь очки. Снова отпускать комментарии на этот счёт. Интересно, почему он так взъелся против Майки? Или у него вообще такое отношение к женщинам?
Глава 3. День пионерии
   Не верится, что всё стало, как было до нашей странной, глупой и необъяснимой ссоры. Мы снова сидели вместе. Вася подошёл к нашей с ним парте, едва мы все вошли в класс, и, посмотрел на подошедшего Славку красноречивее любых слов.
   – Чё, помирились? – усмехнулся тот облегчённо и немного грустно. – Ну и слава Богу.
  Он огляделся по сторонам:
   – Куда же мне-то, бедному, теперь? Поеду на «Камчатку».
   Хороший парень.
   Даже я подумал то же самое, впервые хорошо о нём. И сразу перестал подозревать его в том, что он подкатывал к Майке.
…И зря перестал. Я бы подкатил, собственно я собирался пригласить её в кино сегодня на «Близнецов» со Шварценеггером и Денни де Вито, но хорошо, что не пригласил и пошёл один, фильм оказался дурацкий и было бы неловко смотреть его вместе с Майей. Называть её Кошкой вслед за одноклассниками у меня не получалось даже про себя.
  Я смотрел на этих двоих, Майю и Метелицу и думал, что это, должно быть и есть счастье, вот так быть рядом с тем, от кого у тебя делается такое лицо, расцветает улыбка на лице и не сходит, даже, когда ты отворачиваешься, даже, если тебя вызывают к доске, если учитель делает замечание или окликает тебя, хмурясь. А ты всё равно паришь над землёй и чувствуешь только это – счастье. Интересно, они осознают, какие они счастливчики?..
   – Максимов, что замечтался? К доске пожалуй, изобрази-ка нам график функции Sin = - Cos, – Тамара Иванна на дремлет.
   Я, математик хуже среднего, побрёл к доске. И что? Едва «пару» не получил…
…Ничего мы не осознавали. Ни о чём таком не думали. Начались самые лучшие дни, каких не было никогда. Всё было хорошо. Всё ладилось, в школе, дома, даже погода стояла как в сказке – солнце на всё небо, пронизывая своим золотым светом и воздух, и расцветающие деревья, и нас самих, заполняя своими лучами, и поднимая над землёй. Мне кажется, я не касаюсь ничего бренного, материального, ничего, что оставляет пыль на ботинках…
  Мы расстаемся только на ночь, чтобы снова встретиться утром. Теперь я выхожу из дома по утрам на пятнадцать минут раньше, чтобы подойти к самому дому Майки и вместе идти в школу. И таким образом я встречаю и её отца, уезжающего на служебной «Волге» на завод, и её бабушку Татьяну Павловну, приветливо здоровающуюся со мной, и маму, стройную и модную, неизменно на высоких тонких каблучках, и дядю, здоровавшегося со мной за руку ещё с самых давних детских времён, что очень возвышало меня в собственных глазах.
   И последней выходит Майка. Она говорит: «Пока!» собаке Найде, что сидит у них в большой будке во дворе и меня встречает дружественным обнюхиванием. И когда появляется Майка перестаёт существовать и время, и пространство, остаёмся только мы: она и я.
  Она отдаёт мне свою сумку, и я несу обе наши сумки на одном плече, не чувствуя веса, не чувствуя вообще ничего, кроме одного – Майки рядом, смотрит на меня, улыбается и ей так же хорошо, как и мне.
  И сразу подтянулась учёба. Я вроде и не занимаюсь совсем, просто все мои мысли стали легче и яснее, чем когда бы то ни было. Я исправил мои трояки и получилась, что за полугодие я выхожу в твёрдые хорошисты, как говорит наша классная Зинаида Иванна: «Если бы чуть-чуть меньше лоботрясничал, отличником бы стал». Осталось итоговые контрольные написать и учебный год окончен.
  И мама не пьёт больше. Кажется, не может быть, чтобы всё было хорошо, но у меня именно так сейчас.
  В пятницу 19-го, в День Пионерии все пионеры выходят на центральную улицу в парадной пионерской форме и идут стройными красно-белыми колоннами ко всеобщей радости горожан. Мы вышли из этого возраста, а когда-то ходили тоже, до седьмого класса. Это был для нас хороший праздник. Мало того, что парад этот уже сам по себе создавал необыкновенно радостное настроение и чувство собственной значимости, почётности того, что ты, ребёнок, но растёшь в стране, где каждому есть место, но ещё и все развлечения в этот день для детей были бесплатными: кино, музеи, аттракционы в парке.
 Мы уже не были пионерами, но праздник есть праздник.
   – Айда на старую мельницу после уроков? – предложил Хуса, Хуснутдинов, дружок Гали. Она взяла его за руку, улыбаясь. – Возьмём бутеров, сока банку, лимонада, маг…
   – Чё лимонада, давайте пива или вина возьмём?
   – Давайте возьмём всего и сходим. Там классно.
  Что это за старая мельница, я, живущий здесь с Нового года не знаю. Поэтому я спросил у Майи и Метелицы. Он усмехнулся высокомерно слегка, а она объяснила:
  – У озера, где впадает Яковка, стоит старое, заброшенное здание, никто уже не помнит, что там было, на самом деле мельница или это городская легенда, но все так называют это место. Там красиво и… зловеще. Говорят, там водится призрак.
  Майя сделала страшные глаза, а Метла захохотал:
   – Не боись, Максимов, мы тебя вурдалакам не станем скармливать. Пошли, в М-ске не так много интересных мест.
  Я и не думал отказываться. И мы пошли. Встретились в четыре после школы, переодетые, вооружённые свёртками с бутербродами, кто-то пирожки с собой взял: «Бабуля напекла», и несколько авосек с позвякивающими бутылками «Буратино» и «Дюшеса», но и три бутылочки дефицитной «Пепси-колы» тоже оказалось в нашем питейном арсенале.
   – В нашем, на углу давали неделю назад, мы целый ящик купили, – гордо сказал Хуснутдинов, что принёс «Пепси».
   – А чё так мало? – спросил Климков немного разочарованно. – Если целый ящик…
   – Так я выпил.
  Мы дружно захохотали. Про вино и пиво как-то забыли. Во-первых: где их было брать, в винный очередь с одиннадцати по записи люди стоят, неясно только откуда в результате столько всегда пьяных, особенно под выходные. Пиво в бочках тоже привозят не всякий день. А во-вторых: все мы были такие «пьяницы», что и не подумали. Так что морочиться со спиртным никто не стал.
  Старая Мельница оказалась действительно старой. Здание из старинного красного кирпича, с давно отсутствующей крышей и полуразрушенными стенами довольно большое, со стрельчатыми окнами вообще похоже скорее на какой-то замок, чем на мельницу. Я подобные видел в Калининграде, когда мы ездили с дедом Ваней, отцом матери, генералом. Но здесь на краю М-ска, типичного русского городка с одноэтажными зданиями с стиле русского классицизма, или деревянными, и с противными новостройками, подъевшими старый город со всех сторон, такие странные и красивые развалины выглядели и правда странно и загадочно. Уже одно то, что они откуда-то здесь появились наводило мысль о призраках.
   – Чего рот раскрыл, Максимов, не бойся, при свете дня призраки не приходят, – смеясь сказал Черпаченко.
   – Они только девственников хватают! – сквозь смех сказал Климков.
   И пусть хохочут, я не верю, что хоть кто-то из них не относится к этой категории. Даже Оксана, с которой Климков ссорился всю весну, сейчас снова дружит с ним и пришла тоже сюда.
   – Вообще-то сюда наци любят приходить, – сказал Хуснутдинов, перескакивая через пролом в стене.
   – Они под день рождения Гитлера приходят. В апреле.
   – Двадцатого. Надо же, они с Лениным почти в один день родились. Два монстра, – сказал Хуснутдинов.
   – История рассудит, – ответила Света.
   – Уже рассудила.
   – История не кончается. И окончательных выводов не делает никогда. Новое время – новая история. Мы все комсомольцы, между прочим, – вполголоса проговорила Майя.
   – И чё?
   – Да ничё в общем-то.
   – Мож ты идейная?
   А Метла прибавил:
   – Посмотрим, что мы же скажем лет через тридцать.
   – Ха-ха, через тридцать! Это уже двадцать первый век, это уж… Может, коммунизм всё же будет? Обещали! – смеётся Климков опять, весёлый сегодня. Потому что Оксана снова благосклонна к нему?
   – Пока не будет. Строительство-то забросили, всё…
  Внутри Старая Мельница вовсе не такая загадочная и красивая как издали. Мусор, окурки, бумажки, газеты, обрывки вездесущих «Огонька» и «Крокодила» волнистые и в рыжих пятнах, проросшие всюду дубки и юные клёны, трава с толстыми сочными стеблями, засохшие какашки, бутылки старые пыльные и битые, и свежие, даже воняющие ещё спиртным, какие-то ржавые покорёженные обломки непонятно чего, каркаса какого-то что ли. Но сидеть на этих железяках можно и вполне удобно, как и на камнях.
  Мы решили развести костёр, тем более что здесь имеется и кострище.
   – А я сосиски взяла, – сказал Света. – Можно на прутик, и поджарить.
   Эта идея всем понравилась.
   – Сосиски… – дух от жарящихся сосисок был такой, что у всех потекли слюнки. – Ох и намылят тебе шею за сосиски.
   – Ну… – Света развела руками. – Может не намылят? Они их с собой на дачу хотели и забыли. Скажу, ела все выходные.
   – Как же тебе удалось от дачи отнекаться? – спросила Оксана.
   – Выпросилась конкурс красоты смотреть, сегодня после «Времени» будет.
   – Вчера Литва о суверенитете объявила, – сказал я.
   Все посмотрели на меня.
   – И чё теперь?
  Я пожал плечами. Хотелось бы мне встретить человека, который объяснил бы это: чё теперь.
   – Мы тут на Ван Дамма ходили в видеосалон на «Кровавый спорт» – начал рассказывать Черпаченко.
   – А мы на «Греческую смоковницу»! – засмеялась Оксана, Галя, смущаясь и краснея, ткнула её локтем в бок. И тоже захихикала.
   – А мы на «Маленькую Веру», – сказала Света.
   – И как? Говорят так много про этот фильм.
   – Всё как у меня. Только у меня нет такого кавалера-красавчика, – засмеялась Света.
   – Так-так? – шутливо выпрямился Черпаченко.
   – Разве твой отец пьющий алкаш?
   – Ну и там не алкаш, обыкновенный работяга. А мамаша в точности как моя, даже причёсочка! – Света засмеялась.
   – А секс? Говорят, там секс показывают.
   – Да мы не поняли ничего!
   – Ждали-ждали весь фильм, а там… болтовня какая-то. Ну сиськи.
   – Висячие.
   – Си-иськи-и? – протянул Хуса, хохоча и уписывая сосиску, брызнувшую соком ему на подбородок.
   – Пошли на «Голубую лагуну», говорят, хорошее кино.
   – Тоже эротика?
   – Не тоже, просто эротика.
   Я слушал вполуха, я не люблю боевиков про кикбоксинг, а на эротику идти с девочками – со стыда сгоришь.
  Скоро все наелись, анекдоты про Василь Иваныча и чукчу закончились, Климков предложил поиграть в прятки.
    – Ну да, вы попрячетесь и станете целоваться в темноте. А мне что делать? – засмеялся я, ведь только у меня и не было пары на это празднике жизни.
   Все, довольные, засмеялись. И правда, синие сумерки незаметно подступили со всех сторон, на спину веяло прохладой, с реки и от леса тянуло ночные холодом и какой-то жутью. Где-то далеко пророкотали мотоциклы.
   – Вон рокеры рассекают, Кошка, ты теперь не с ними?
   – С ними. Но это не рокеры, это два каких-то мопеда.
   Климков скривился немного то ли удивлённо, то ли уважительно:
   – Надо же, ты на звук различаешь что ли?
   – А то! Ты же различаешь маму и бабушку по звуку голосов.
   – Сравнила тоже.
   Майя пожала плечами и встала. В свете костра её волосы кажутся рыжими, хотя при нормальном свете ничего рыжего в них нет.
   – Что, в прятки-то, передумали? Сыграем разок и по домам? Уже поздно.
   – Да чё поздно, «Спокойной ночи» смотреть пойдёшь?
  Все хохочут.
   – Нет, конкурс красоты!
   Новый взрыв смеха.
   – Только чур по двое не прятаться! – сказал я.
   Посчитались детской считалкой «Эни-Бени», никакой другой никто не знает. И водить досталось Метле. Он глянул на Майю, она улыбнулась, будет обещая, что далеко прятаться не будет. 
  И вот, длинноволосый Метла, чьи пушистые волосы на просвет костра кажутся каким-то светящимся ореолом, особенно издали, отвернулся, а мы со смехом, ужимками, щипками, рассыпались во все стороны.
   Но, конечно, большинство спрятались именно парочками. Только Света с Черпаченко по-честному сидели отдельно, четверых других, Метла нашёл после меня как раз целующимися. Меня он нашёл первым. А вот Майи не было. У Метлы стало обеспокоенное лицо. Мы принялись звать её. В темноте не так-то просто отыскать кого-то. Наконец, выключив магнитофон, мы услышали крик Майи. 
…Я думала встать за проломом в стене, что смотрел на лес. Васе надо будет только нос высунуть сюда, и он сразу видит меня. Но встав в темноте на казавшийся мне вполне надёжным уступчик, я покатилась вниз к речке, обдираясь о камни. Если бы не магнитофон, радостно поющий «the Final countdown», ребята услышали бы как я вскрикнула. Но и дальше он орал довольно громко. И только когда они меня не нашли, выключили и, прислушались, услышали.
   – Ты живая там? – не знаю, видят ли они меня в темноте внизу, но слышат. А мне их, освещённых костром видно хорошо.
   – Руки-ноги не поломала?
   – Да нет… перепачкалась только, – ответила я успокоено. – И вылезти не могу, тут осыпается всё. По берегу, наверное, надо идти…
   – Я спускаюсь, – сказал Вася. – Вы не ждите нас, мы по берегу к Колхозной выйдем. Оттуда до Майкиного дома недалеко.
   – Кошка, ты нарочно свалилась, чтобы Метла за тобой полез? – спросил Черпаченко.
   – Ну, конечно! – ответила я.
   Все засмеялись, довольные, что всё хорошо заканчивается. Ничьи переломы никому не нужны, в другой раз из дому не пустят.
   – Костёр погасить надо.
   – Чем? – и опять хохот.
   Спустившись, Вася сразу увидел меня. В темноте мы видим гораздо лучше, чем принято считать. Особенно, когда привыкают глаза.
   – Я здесь, – тихо сказала я.
   – Правда не разбилась? – тоже тихо спросил Вася, подойдя. В темноте он светится волосами и лицом, футболка чёрная как маскировка.
   – Идти могу. Ободралась только. И грязная вся. Наверное…
   – Ничего, темно уже. Может в милицию не заберут, – Вася засмеялся. Подал мне руку.
   Но я отказалась:
   – Я вся в грязи, и ты грязный станешь.
   – Да ладно тебе…
   И мы пошли рядом, я, прихрамывая, всё же пребольно ударилась коленками и задницей. Ободрала руки и спину, пытаясь тормозить. И джинсы порвала.
   – Теперь модный стиль будет, гранж, – сказал Вася, увидев в свете фонаря мои дырки на коленях, когда мы вышли на Колхозную улицу, упиравшуюся почти в реку одним концом, а вторым в нашу улицу Труда. – Но грязна… ужас, даже волосы.
   – Ничего, небось, отмоюсь… Или не будешь дружить с такой чумазой?
   – Да буду, чё там… – улыбнулся Вася ласково. – С любой буду. 
   Идти до моего дома по этой короткой улице несколько минут. Окна тёмные в доме, никого нет. Мама сегодня дежурит, так она сказала, у отца какой-то аврал, они третью смену сделали, потому что не успевают с заказом из-за зимних простоев, а Ю-Ю… А вот то, что нет Ю-Ю – это странно. Хотя, что странного, он-то как раз может себе позволить в пятницу не ночевать. Бабушка где? Ах, да, она на даче, с папой утром договаривались насчёт машины, чтобы её отвезли…
  Найда тявкнула и тут же, чуть заскулив, извиняясь, вышла из будки. Тявкнула ещё раз, обнюхав Майку, уже вопросительно.
   – Что гадкая, да? – спросила Майка собаку.
  Та не ответила больше ни тявом, ни другим звуком и ушла назад в будку. Цепи на ней не было, она не кусалась и сидела тут больше для порядка и по привычке держать собаку во дворе. Хотя лаяла исправно, оповещая хозяев о гостях.
   То, что никого нет дома волнует. Одно дело идти по тёмным улицам, прячась от прохожих, другое дело оказаться вдвоём дома. В тишине и пустоте. Только мы двое, она и я. Пока Майка смывала грязь в ванной, я разглядывал её комнату, в которой был столько раз и искал перемены. Книжка лежит вверх обложкой, раскрытая в середине «Мастер и Маргарита», ну ясно, сейчас Булгаков переживает второе рождение. Интересно, на том свете писателям приятно, когда их вспоминают? Или Там уже всё равно? Я сказал об этом Майке, когда она вышла из ванной с мокрыми волосами, порозовевшая, в симпатичном халатике в горох, тапочки на босу ногу, пятки розовые…
   – Что думаешь? – спросил я.
   – Если Там что-то есть, а я думаю, что, несомненно, есть, то радуются конечно. Тем более Булгаков, мне кажется, много думал о Вечности. Ему это было важно, – сказала она. 
   – Почему ты говоришь, «несомненно», для тебя с этим всё ясно?
   – То, что мы чего-то не знаем или не можем доказать, не делает это несуществующим. Я точно знаю, что после смерти люди могут приходить к своим близким, что их мир где-то… рядом.
   – С чего это ты взяла?
   – Дедушка приходил ко мне. И не раз. В детстве. И сейчас бывает.
   – Ты видела? – удивился я.
   – Нет. Я поняла, что это он. Почувствовала. И совсем не страшно. Сразу всё стало не страшно, – она говорит так буднично, что я верю каждому её слову.
   – То есть ты смерти не боишься? – спросил я.
   – Боюсь. Как все. Но больше я боюсь разлуки. Придётся ведь разлучиться с теми, кого…
   Тут она запнулась в своей стройной речи и, покраснев, опустила лицо.
   – Помажь меня зелёнкой. А то взялись на ночь глядя…
   Нет ничего более волнующего, чем мазать зелёнкой ссадины и раны на теле девушки, которая снится тебе каждую ночь в самых возбуждающих, горячих и всё более бесстыдных день ото дня, снах. Даже, когда Майка задрала рукава подставив локти, блестящие ещё от крови, я уже почувствовал, что слепну и задыхаюсь. С коленками ещё хуже… выше, было ещё, но она не подняла уже халатика. Только на скуле ещё осталась царапинка. Я занёс было руку, но Майка остановила:
   – Что, с назелёненой рожей буду? В школе засмеют.
   – До понедельника сотрётся, зато заживёт, – сказал я, приближаясь снова.
  Она убрала волосы за ухо, подставив мне лицо и опустив ресницы. ресницы у неё… тёмно-коричневые, блестят… после душа никакой краски быть уже не может, как и на щеках, похожих на блестящий белый налив… и губы… вот они, приоткрылись… розовые, влажные внутри…
  Мы не целовались с тех пор, как это произошло в первый раз на Новый год. Всё это время я думал об этом, и все мои мысли и воспоминания о тех ощущениях – ничто по сравнению с реальностью…
  Я выронил пузырёк с зелёнкой и спичку, обмотанную ватой, когда обнял Майку, прижимая к себе…
…Тогда, в первый раз, поцелуй накатил на меня неожиданной и почти пугающей волной, но совсем не так было теперь. Теперь я вспыхнула сразу животом, в груди загорелось, зажглось горло… Вася…
    – Май, ты… О… прощения просим-с… – голос Ю-Ю. Он навеселе что ли?
   Но этого было достаточно, чтобы мы с Васей отскочили друг от друга.
Глава 4. Новый сериал
   У меня давно не было такого неудачного дня. То есть, у меня никогда такого ужасного дня не было вообще. Утром на планёрке начмед не в духе, нахлобучивал всех подряд. Я догадывался, что тут не без Лиды, вернее его ревнивого недовольства ею, что он злится из-за неё, но кроле этого были и серьёзные причины: напутали с карточками, в результате едва не перепутали пациенток. К какой катастрофе это привело бы, страшно даже подумать.  Так что основания злиться у Игоря Владимировича были и без дурацких Лидкиных шашней.
   Но то, что стали болтать о Лиде и Георгии Осашвили и что это тоже изрядно портило настроение Игорю Владимировичу, для меня очевидно. Когда после планерки, я заметил это Лиде, она разозлилась. Обозвала меня сопляком и сказала не мешаться куда меня не просят.
   Сёстры во время операции путали мне инструменты, заставляя отвлекаться и раздражаться, чего я не позволяю себе обычно. Вдобавок навезли столько тяжёлых пациенток, будто эпидемия двоен, преэклампсий и угрожающих разрывов матки, что и в сортир дойти не было времени, не то, что отдохнуть и перекусить. Я проторчал на работе до ночи.
  Но и это не было ещё главным. Среди дня ко мне явился какой-то страшноватого вида мужик, в сопровождении ещё двух, с такими же уголовными мордами, и, вызвав меня в коридор, устроил мне странный разговор:
   – Вы, Илья Леонидович, обидели хорошую девушку. Придётся ответить.
   Я напугался, что напортачил кому-то с абортом, что появились осложнения, о которых я не узнал. Но такого быть не должно, я всем этим женщинам даю мои телефоны, домашний и рабочий, и наказ звонить в любое время, если что-то пойдёт не так, или хотя бы покажется, что не так, именно поэтому у меня телефон всегда стоит в комнате. Но никто не звонил уже давно. 
   – Я не имею манеры обижать девушек, – ответил я, немного успокаиваясь внутренне.
   – Аня, – многозначительно глядя на меня, сказал мужик, ожидая, видимо, некой реакции с моей стороны.
   Признаться я забыл уже Аню, поэтому не сразу понял, о ком он говорит. Потом, вспомнив, я засмеялся:
   – Что, комсорга нашла Анечка, я вижу.
   – Ты не шутил бы, мальчик. Аня беременна.
   – Это собачья чушь, – спокойно сказал я.
   В этом я был уверен абсолютно: во-первых: я предохранялся, а во-вторых: утром, когда я уходил от неё, у Ани начались месячные, так что что угодно могло быть, но не это. И от другого она тоже ещё не могла успеть забеременеть.
   – Ты не умничай, гинеколог. Жениться придётся.
   – Это я никак не могу, я женатый.
   – Ты бабушке своей эту сказку расскажи!
   – Моя бабушка умерла, – сказал я.
   Мне даже весело, это надо, женить меня пришли, умора. Да ещё на Горгоне.
   Чувствуя, что ничем не может меня взять, мужик нарочито презрительно оглядел меня с головы до ног:
   – Волосы длинные носишь… – сказал он. ¬– Мож ты пидор?
  Отлично! Нашёл чем задеть, я столько наслушался этого с восемнадцати лет, как отрастил волосы, что мне плевать.
   – Конечно, пидор, – ухмыльнулся я. – А ты интересуешься, мужик? Так договоримся. Скорее, чем жениться на твоей блудной подруге.
   Он побагровел, схватил бы меня, не будь мы в больнице. Как вообще прошли сюда, вахтёршу нашу не очень-то обойдёшь.
   – Аня моя сестра.
   – Сочувствую. Передай ей, чтобы не искала мужей по ночам на автобусных остановках и не врала. Бывай!
   – Гляди, парень, не пожалей!
  Но я уже вернулся в ординаторскую, кто-то спросил из докториц:
   – Что за серьёзные мужчины, Илья Леонидыч?
   – Жениться на мне хотят.
   Она засмеялась:
   – Да ну вас, Илья Леонидыч, шутите всё!
   Что и оставалось? Только шутить. Но мужиков этих я забыл тут же. Хотя противно, конечно. И последней каплей, довершением гадкого дня, стало, что я застал дома: целующихся Маюшку и её героя. Уже в который раз за эти дни я пожалел, что поспособствовал их примирению. А теперь впереди лето…
  Он возмужал. Повзрослел даже с зимы, когда я не впускал его к Маюшке. И Маюшка в опасности. Вон прижал как, джинсы спереди надулись, какие-нибудь недели, быстренько сообразит, как и что, дело нехитрое, не бином Ньютона. А Маюшка ему уступит, это ясно… Прямо сейчас бы уступила, не явись я некстати.
  Чёрт возьми, что же делать-то? Экзамены сейчас, а там…
  Надо из как-то разлучить на время. До осени. Немного побудут отдельно, чуть-чуть ретивых придержать. Там учёба, Маюшка к репетитору ходить будет, к институту готовиться, не до глупостей. Хотя бы лето переждать…
  Об этом я думал пока не вошёл в ванную, где обнаружил приготовленные в стирку джинсы, в дырах, свитер весь в песке и земле. Что они делали…
  Я заглянул к Маюшке в комнату, но она уже заснула, время-то час, конечно, спит. В ночной темноте её лицо кажется ещё нежнее, царапина на щеке… только завтра узнаю…

   День, который мне казался одним из самых счастливых в моей жизни, закончился из рук вон плохо. Мамы не было дома. Она не пришла и наутро. Я не спал почти до трёх часов, и заснул так и не раздевшись.
  Проснувшись утром, я понял, что её нет, и стал мучительно думать, что же мне делать? Раньше она всегда приходила ночевать, притаскивала мужиков или компании, но ночи была дома всегда. А если с ней случилось что-то?!
 Страх, жалость, злость и отвращение меняясь, наполнили меня. С кухни тащился запах кислой капусты и мои чувства в этот момент были как эта противная вонь, что там Иван Генрихович затеял? Щи варит, что ли?
 Я вышел на кухню. Нет, это он готовый борщ, законсервированный в стеклянной банке, решил считать борщом. Сколько же мы будем питаться такой дрянью? Надо готовить научиться что ли.
   – Мамы нет, Иван Генрихович, – сказал я, ожидая, что он подскажет мне как мне поступить.
  Он посмотрел на меня, опуская измазанную красным варевом ложку.
   – В милицию надо. И в больницы позвонить. Ты иди в милицию, Василий. «А я за телефон сяду», —сказал он, хмуря несуществующие брови. Седоватые волосы торчком встали, не расчёсывался ещё? Я сам-то ещё не расчёсывался. Потом…
    Позвоню Майке и скажу… что скажу? А всё как есть и скажу, нельзя, чтобы мы опять поссорились. Мы собирались сегодня встретиться с самого утра.
  Мама вернулась только к среде. Но этим всё не кончилось. На работе за прогулы стали пугать увольнением. Но её не останавливало и это…
  Заканчивался учебный год. У десятиклассников прошёл Последний звонок, а мы на следующий год будем уже одиннадцатиклассниками – так началась школьная реформа, переходим на одиннадцатилетку…
   Испортилась погода. Притащились мрачные тучи, холод и дожди, обычное похолодание начала лета.
  Мы получили дневники с отметками за год, я действительно вышел хорошистом, почти как Майка. У неё только по английскому была «пятёрка», а у меня «четвёрка».
   Праздновать окончание учебного года позвала к себе Оксана. На этот раз и вина купили, колбаса какая-то была, консервы, булки из кулинарии. Взялись танцевать…
   Стабильность с мамой, что была все последние годы тоже умиротворяла, как ни странно. Я не ждал уже, что она не будет пить. Всё как всегда… поэтому сегодня я в хорошем настроении, невозможно бояться и тосковать всё время.
  У нас будет ещё экзамен по геометрии в первых числах июня, что тоже, как и перескок из девятого в одиннадцатый класс довольно странно, раньше экзамены были только в восьмом, и десятом классах, то есть в выпускных. Но никто сильно не волнуется. Геометрия – это не алгебра. Или мне кажется, что никто не волнуется, потому что не волнуюсь я сам. Меня куда больше волнует Майка, сидящая рядом в сарафанчике, с голыми плечами и ногами, с волосами, завязанными в хвост высоко на затылке. И я думаю, где бы мне по дороге домой, прижать её, чтобы целоваться без помех. Через сквер Пионерский пойдём…
  Я не позволяю себе думать о том, чтобы сделать что-то ещё, чтобы продвинуться дальше в наших физических контактах. Хотя сказать «не позволяю думать» не значит, что мне это удаётся. Я боюсь и отпугнуть её, и сделать что-то не так, и чтобы не случилось как в «Голубой лагуне», когда у героев, наших ровесников, родился малыш. Воображаю, какой переполох поднимется, если внучка директора окажется в положении. Да и ломать Майке жизнь ранним материнством я тоже не хочу, она серьёзно настроена на институт, а тут… И жениться. Кто я, чтобы посметь взять её в жёны?.. Да и не отдадут её родители за меня.
  А с другой стороны… а с другой стороны, я почти ни о чём другом не могу думать. И не так-то легко мне даются все эти наши поцелуйные прогулки. То есть, я научился, конечно, давным-давно справляться с напряжением такого рода, но это сводит с ума всё равно: её близость и желание, заполняющее весь мир. Если бы я хотя бы умел презервативами пользоваться…
   – Может съезд посмотрим? – спросил кто-то.
   Надо сказать, это стало главным развлечением и основным зрелищем последних дней, как открылся Съезд народных депутатов. Впервые все заседания транслировали в прямом эфире, а потом повторяли в записи до глубокой ночи, даже до утра. И люди смотрели на работе, в парикмахерских, часовых мастерских… везде.  Слушали по радио. Приходя домой, немедля включали и смотрели, смотрели, всей кожей впитывая свободу и демократию. Нашу перестройку и гласность. Выслушивая плюрализм мнений.
   Правда, я никак не мог взять в толк, как это понимать: все стоят к микрофонам в длиннющей очереди, выходят и говорят то, что думают. Но все о своём, все эти высказывания никак не связаны друг с другом. Будто людей держали под водой и вот они выныривают и, вдыхая воздуха, свободы, выкрикивают то, что их так угнетало там под водой, будто выплёвывая её, эту душившую их до сих пор несвободу. Они ничего не слышат. Они только кричат, потому что почувствовали, что теперь это можно. И говорят-то даже не для того, чтобы их слышали.
  Но к чему эти их выкрики? Зачем собрался этот съезд? Чтобы мы все насладились торжеством гласности? Меня начинало угнетать чувство, что это похоже на то, как всегда и во все времена устраивали ярмарки и балаганы для черни, пока обтяпывали свои дела власть имущие. Что там могли быть за дела, я даже предположить не берусь.
   Удивительно, но когда я сказал об этом Майке, она, тоже удивляясь, посмотрела на меня, и сказала:
   – Я и Ю-Ю спросила об этом. А он знаешь, что сказал? Что никто из нас ещё долго не поймёт. Мы увидим, как и всегда, уже только последствия того, что происходит сейчас втайне от нас, пока мы смотрим, не отрываясь, на невиданное чудо – творение власти в прямом эфире.
   – Армения между тем тоже объявила суверенитет, – задумчиво произнёс я, больше размышляя над её словами, чем над тем, что сказал я сам. – Всё это как-то странно. Страна заседает, кто во Дворце съездов, кто у теликов, а они что-то странное объявляют… Вот что им от суверенитета этого, я не могу понять?
   – Может какая-то конфедерация теперь будет? – сказала Майка. Но ни я, ни она хорошо не представляем, как это может быть у нас.
   Мы с ней отличники по Истории и Обществоведению, и на уроках много дискутируем на эти темы с учителем, а иногда устраиваются и между классами такие своеобразные соревнования-диспуты. Но мы школьники, упражняемся друг перед другом в знаниях и ораторском искусстве, а что делают эти депутаты? Они ведь избраны представлять народ. Или так и делают?..
   – Они там к чему придут-то в итоге? Для чего собрались, как ты думаешь? – спросила Майка, а мы вошли под темную сень Пионерского сквера…
   Я не мог уже умствовать, программа в моём теле заработала, я весь день ждал этот минуты…
  Ой… только целоваться лучше, чем болтать… Вася такой большой и тёплый под своей толстовкой с KISS на груди. Длинные мягкие локоны, в которых запутались мои пальцы, пропитаны вечерней прохладой, но горячие у головы… Он прижимает меня к себе и мне приятно и сладко чувствовать лобком твёрдую горку у него спереди пониже живота. Чтобы ощутить её моим тайным и сладко замирающим местом, я приподнимаюсь на мысочки и прижимаюсь к нему, чуть скользя. Это хорошо, что мы ни разу не оказывались в каком-то месте, где могло бы случится то, чего, очевидно, хотим мы оба…

   На второе июня у нас намечен экзамен. Но Вася… Васю освободили по семейным обстоятельствам. Он позвонил мне очень поздно тридцать первого. Ю-Ю, сверкая глазами принёс мне телефон, что обретался в его комнате.
   – Май, почти полночь, каникулы только у вас, имейте совесть, – сказал Ю-Ю, глядя с укоризной.
   – Майка! Майка меня отправляют в лагерь на всё лето! – выпалил Вася, едва я ответила.
   – Как это… в лагерь? – спросила я.
   В то время, когда слово «лагерь» звучит только в связи с репрессиями и ГУЛАГом, я не могу сообразить, о чём говорит Вася.
   – Маму забрали в ЛТП, а меня отправляют в лагерь. Сказали, что это пока лето, а если она выйдет и не возьмётся за ум, то лишат родительских прав и я… Тогда… тогда детдом, Майка… – у него дрогнул и расщепился голос.
   – Нет… нет-нет, Василёк! – я затрясла головой, будто меня спрашивают. – Нельзя! Да и… ты же взрослый…
   – До восемнадцати мне больше года…
   – Ой, Васенька…
   – Я… не знаю… я напишу… ну, если оттуда… Но, наверное, можно.
   – А когда ты едешь? Мы увидимся?
   – В семь утра автобус… И… сказали, если вздумаю убежать, сразу в детдом отправят.
   – А в какой? В наш, здешний, М-ский? – спросила я, в надежде, что даже, если в детдом, мы не расстанемся, не тюрьма же, в самом деле. И даже не армия… Но всё равно… на всё лето… Вот несчастье. Что же она делает, Анна Олеговна?..
  Разумеется, Вася не мог знать в какой Детдом его отправят в самом худшем случае. И говорил, очевидно, будучи не один в комнате, я чувствовала это по его голосу.
   – Майка… ты… – проговорил он, сдавленно.
   – Я… буду скучать, Вася… очень… Очень сильно. Ты пиши, пожалуйста… Пожалуйста. А я… отвечу…
   – Майка… Ты… Это… Пока.
   И всё. Я заплакала.
   Услыхав, что она плачет, я вначале подумал, что это из-за моих слов, что они звонками мешают всем. Но когда я вошёл к ней, она бросилась и обняла меня, горячо выдыхая мне на грудь, обжигая своим дыханием.
   – Он… Васю в какой-то лагерь отправили.
   – В лагерь? – изумился я.
   – Ну да…
   – За что?
   – Маму его в ЛТП, а он… его в лагерь.
   – Почему в лагерь-то?
   – Лето пока… а могут в детдом, если она… если его мама…
   Я понял, наконец, что за лагерь, что речь не о заключении. Хотя, как сказать. Мне стало даже жаль его. Воображаю, что может чувствовать парень его возраста, которого отправляют на всё лето…
   На всё лето… Так это же отлично! Я-то голову сломал, куда увезти Маюшку от него, а его самого отправляют. На всё лето. Вот удача! Сама судьба помогает мне.
   Только грустить будет теперь моя куколка. Но это ничего, я развлеку её. Уж это мне всегда удавалось лучше всех.   
Часть 5
Глава 1. Прохладное лето
   Я сдала геометрию на «отлично». Всегда любила и понимала её, и удивлялась, что многие сдали на трояки.
   – Я не очень по математике вообще-то, – словно извиняясь, говорит Славка, пряча свою поставленную «за ради Бога» «четвёрку», только потому что он вообще пятёрочник. Если бы не это, пошёл бы с «трояком».
   – Майя, может, сходим в кино?
   Я посмотрела на симпатичного Славку, смущается немного приглашать меня. Даже жалко его. Поэтому я и согласилась.
   Мы пошли на «Квентина Дорварда», хороший романтический, давно не видела таких.
  Мне тоже понравился фильм, в лучших традициях фильмов такого рода, а отличные актёры нивелировали и украсили сокращённый и немного неуклюжий из-за этого сюжет.
   Я рад, что не ударил в грязь лицом. Когда мы вышли из кино, я предложил Майе сходить в кафе-мороженое. Так не хотелось сразу расставаться.   
   – А сколько сейчас времени? – спросила Майя, немного рассеянно.
   – Три, – ответил я, взглянув на часы.
   – Ладно, в четыре я дома должна быть.
   – Почему в четыре?
   – Мы с Ю-Ю сегодня собирались на Харлее…
   – Он твой брат? – меня давно интересовал этот вопрос, я слышал уже от Майи это имя.
   – Нет, Ю-Ю – мой дядя, мамин брат, – сказала Майя. – А ты тоже в мед, значит, собираешься? 
  Мы вместе ходим на УПК, поэтому она знает.
   – Почему? – спросила Майя.
   – Что «почему»?
   – Почему в мед?
   – А ты почему?
   – У меня мама и Ю-Ю. Я всегда хотела.
   – А я ещё художником хотел быть. Но это так… мечта.
   – Художником? Хорошо рисуешь?
   – Очень. И фотографирую. Ты… можно я нарисую твой портрет?
   Я рассмеялась бы, не будь он так смущён. Но нам, к счастью, принесли заказанное мороженое, мне – шоколадное, два шарика с орехами, а Славке – пломбир, политый мёдом, сладость неимоверная. Но моё было невкусное, орехи – только шелуха, а само мороженое с льдинками, оттаивало оно у них?
   – Ты мне очень нравишься, Майя, – опуская к плоской металлической креманке пунцовое лицо, сказал Слава. Он возил ложкой в тающем бело-жёлтом сладком озере мороженого и мёда.
  Я ничего не сказала, я это давным-давно поняла. Но, впрочем, это не очень трогало меня. И мне поэтому нечего было сказать влюблённому мальчику.
   Ю-Ю обещал прийти сегодня, в пятницу, пораньше и поедем проветриться к его ребятам, там намечается катание по ночной трассе. Это единственное, что греет мне душу. Я прорыдала полночи после того, как Вася позвонил, что он уезжает. И заснула только после валерьянки и долгих Ю-Юшиных уговоров. Он пообещал, что всё лето не оставит меня одну. И ему я верю, он никогда не говорит зря.
   – А дежурства твои? – я размазывала не прекращающиеся слёзы по щекам.
   Ю-Ю улыбнулся своей чудесной улыбкой, от которой всегда так спокойно и тепло:
   – Хочешь, со мной ходить будешь? Как практикантка? Устроим тебя на четвертинку санитаркой и поглядишь изнутри на роддом. А то, что вы там на УПК вашем видите.
   Я изо всех сил постаралась заставить себя не думать каждую секунду о Васе. Не вспоминая его лицо, его голос, его смешную улыбку, его руки, губы… и то, как прижималась к нему, с пробудившимся во мне  желанием, я не могу не волноваться, не могу спать спокойно и безмятежно. Я теперь будто разбужена. А моё солнце ушло за тучи, оставив одну под серым небом. 
  Работать пока я не пошла, все воспротивились дома, сказали, что меня не возьмут, потому что шестнадцать мне только через полторы недели, а кроме того, надо отдохнуть.
   – Захочешь, в июле пойдёшь, если не поедем никуда.
   Поэтому мы с Ю-Ю были вместе все дни и вечера, кроме тех, когда он дежурил. Он старался изо всех сил, чтобы я не скучала. Кассеты с фильмами приносил на те вечера, когда отсутствовал. И с девицами даже не пропадал по обыкновению. И к нему по ночам никто не шастал. Ю-Ю так ведёт себя, будто он виноват, что Вася уехал. Просто, наверное, жалеет меня, остальные ничего не замечают, все в своих делах, как всегда.
   После экзамена я несколько дней и телевизор даже не смотрела, а в понедельник утром по радио начали рассказывать, про страшную катастрофу с поездами где-то под Уфой, взорвался газопровод и в двух встречных поездах погибли… тогда ещё не говорили, сколько погибли, ясно было только, что масштабы какие-то ужасные. И тогда же по телевизору рассказывали о каких-то страшных жертвах в Китае на их площади, я так и не запомнила названия…
   – Тяньаньмэнь, Маюша, – улыбнулся Ю-Ю.
   – Что это такое, Ю-Ю? В одни и те же дни в разных концах мира столько смертей…
   – Не так уж, чтобы в очень разных, в Азии всё, Май, – сказал Ю-Ю.
   – Жертвоприношение… Бог зачем призвал всех этих людей? На курорт ехали люди, в Адлер…
   – Наши-то – да, невинные жертвы. А вот в Китае – революция, чего же ты хочешь.
   – Революция? – удивилась я.
   Никто так не говорил. Никто толково и понятно не говорил, что там вообще происходит. Да мы и не слушали, всё съезд свой смотрели, как занимательный сериал, вроде «Изауры» в прошлом году.  На съезде определились с понятиями, обозвав номенклатуру «агрессивным меньшинством» ко всеобщему ликованию в зале и, думаю, у телевизоров тоже. 
   – Если тыщи человек вышли на самую большую, главную в стране площадь, как ещё это назвать? Перемены…
   – Как у Цоя: «Перемен!».
   Это слово радостно возбуждает. Но Ю-Ю не разделяет, похоже, этого ощущения.
   – Как с горы мчимся, – сказал он. – Заметь, все наши сателлиты и мы сами, везде происходит что-то… что-то, что разрушает нас всех. Всё сыплется…
   – Может быть, это хорошо, может быть, на старом, сгнившем вырастет что-то прекрасное.
   – «И на обломках самовластья»? – Ю-Ю обнял меня за плечи, мы сидели у него в комнате на полу, прижав спины к боку тахты, и смотрели телевизор поздно ночью: «Взгляд». А завтра поедем на дачу, праздновать мой день рождения. – Хорошо, если так. А если вырастет какой монстр? На выжженной-то земле…
   – Не может быть. Монстры уже были.
   – Знаешь как в анекдоте: «-Как живёшь?
        – Как все: чёрная полоса-белая.
         – А сейчас какая?
         – Чёрная.
  Встретились через год, первый опять спросил и второй отвечает, что чёрная полоса.
        – Что же, всё чёрная?
        – Выясняется, что то была белая…»
   Я засмеялась. Выходило смешно, но не слишком радостно. Не может быть, что после разрушения всё будет так плохо. Не может быть. Не может быть, чтобы люди понимали это и рушили… Столько всего плохого мы в двадцатом веке пережили, значит, впереди будет только хорошо. Только хорошо. По-другому и быть не может.
  Я же о судьбах страны и о будущем сейчас думал мало. У Маюшки день рождения в ближайшие выходные, а заказанный мной подарок, всё никак не прибудет. Я беспокоился и дёргал своего «купца» каждый день. Он всё обещает, а я злюсь.
   – Ну подари пока какую-нибудь сумочку. У меня есть тут…
   – Шестнадцать лет, а ты сумочку. Надо красиво.
   – Шестнадцать… ну ты силён, с малолетками-то не боишься? Щас, конечно, всё проще и проще, но…
   – Ой, уймись, – мне недосуг объяснять, кто для меня Маюшка. – Лучше поторопи своих.
   – Ладно-ладно, Казанова, – сказал он, противно хихикая. – Думаешь, за золото будет давать охотнее?
   – Ты… фильтруй базар-то, я тебе не за болтовню вдвое плачу.
   Я разозлился, взялись разговаривать все… Я хочу подарить Маюшке ожерелье с маленьким крестиком, выложенным бриллиантами редкой огранки «багет». Увидев его в каталоге, и сразу подумал, что это будет удачный подарок для Маюшки.

  Мы встретились с девочками, тоже пошли в кафе, пончики и какао, в это кафе в детстве было непросто попасть, очереди выстаивали, а теперь стало кооперативное, дорого, но зато очереди нет, в красивый туалет пускают. Туалет красивый, сверкающий, белоснежный, но воняет как положено, только теперь вонь приправлена карболкой и каким-то освежителем.
   К счастью, пончики всё те же. И даже какао.
  Оксана мрачная сегодня, почти не говорит, мне кажется, пошла с нами нехотя. Галя рассказывает о какой-то своей родственнице из Сибири, которая выходит замуж на днях, и родители Гали поедут на свадьбу.
   – В такую даль? – покачала головой Света.
   – Не каждый день племянница выходит замуж, – усмехнулась Галя. – А меня с бабкой оставляют. Лафа. Может, на дискотеку сходим, а, девчонки?
   – Оксан, ты чего такая сегодня? – спросила Света.
   – У Кошки вон, спроси! – огрызнулась Оксана, сверкнув на меня глазами.
   – У меня? – удивилась я, ничего не понимая.
  – Нет, ты смотри, прикидывается ещё! Будто ничего не понимает! – вдруг взорвалась Оксана. – Кто сказал Сове, что мне пятнадцать? Он меня бросил!
   – Ну бросил и Слава Богу, значит, нормальный мужик, – сказала я, потому что так и думаю. – Только я не говорила ничего.
   – Ага, конечно! Да ври! Завидуешь, что у меня парень взрослый, что…
   – Что ж ты плетёшь-то? – я задохнулась от несправедливости. – Чему тут завидовать?!
   – Да всему! Ты со своим Туманом везде вхожа, а я…
   – Да куда вхожа, что ты выдумываешь…
   – Пошла ты, придуривается ещё, стерва! – Оксана вскочила из-за стола, толкнув его, какао выплеснулось бы, будь стаканы полнее, и выбежала за дверь.
   Мы смотрели ей вслед несколько секунд, поражённые неожиданной вспышкой.
   – Во ду-ура! – протянула Галя.
   – И не заплатила, между прочим. Раньше вперёд деньги брали… – пробормотала Света.
   – У меня три рубля – хватит, – сказала я.
   – Добро бы влюбилась, – хмыкнула Галя. – Что за Сова-то?
   – Да ну! – я отмахнулась. – Обычный парень, из наших, рокеров.
   – А Климков? То-то и ссорились.
   – Может теперь не будут ссориться, – сказала Света довольно равнодушно.
  Но Галя уже отвлеклась от Оксаны и её кавалеров.
   – Девчонки, что скажу! – сказала она, наклоняясь над столом, будто секрет выдаёт и блестя глазами. – Я на будущий год решила на конкурс красоты податься. Говорят, можно и в модели так.
   – Модель – это манекенщица? Или… – спросила я, чувствуя себя отсталой.
   – Ох и дремучая ты, Кошка, – Галя показал головой снисходительно, закатив глаза. – Да. 
   – Так сразу в модели и иди, с твоим ростом – возьмут, – сказала Света. – И красотка ты, хоть куда.
   – Думаешь? – Галя распрямилась, кокетливо поведя плечами. 
   – Ну а чего? – но Света явно подшучивает, глаза смеются: «нашлась модель!».
   – Нет, я через конкурс попробую. Всё же… предки против будут.
   – А институт? – вставила и я свои пять копеек.
   Девчонки посмотрели на меня, и я опять почувствовала себя отстающей ученицей в современном мире:
   – Ну, куда денется институт? – и опять закатили глаза. Я уже не только отсталая, вообще какая-то дура.
  – Поступи вначале, – всё же цепляюсь я.
  – Да ладно, не нагоняй тоску, – скривились девчонки.
  – А Оксанка замуж хочет выйти сразу после школы.
  – Зачем? – удивилась я. Я, правда, дура?
  – Как зачем? Пусть муж кормит, одевает, плохо что ль? – удивилась уже Света моему глупейшему вопросу.
  А Галя усмехнулась:
   – Так Климков-то не женится сейчас, он в МИСИС наметился.
   – Потому она и злится, видимо, что с Совой этим сорвалось.
  Я засмеялась, бред какой-то, ещё маловероятнее, что женится Сова. Вообще, какой-то глупый разговор. Делать что ли нечего, замуж выходить сейчас. Неужели они всерьёз?
   – Ну ты… Даёшь, Кошка, – усмехнулась Света. – А что ещё делать-то после школы?
   – И школу не окончили ещё, – примиряясь, сказала я. Смысла спорить нет, мы в каких-то разных мирах живём, похоже.  – Но и закончим, а учиться и вообще…
   – Что вообще-то? Да ну тебя, ты всё в каких-то мечтах комсомольских витаешь, я не пойму. Ещё на БАМ подайся!
   – А чё ей не витать? Предки обеспечат все удовольствия. И учёбу тебе и всё, что хочешь. На хрена ей замуж? И так всё в ажуре.
   Что тут скажешь ещё? Это продолжается с того самого времени, как все в классе узнали, что я внучка директора и стали считать меня чуть ли не волком в овечьей шкуре. Я не разубеждала тогда, тем более не стану теперь. Пусть думают, что хотят. Вот как Оксана, придумала то, что захотела.
  Тем не менее, мне позволили заплатить за всех, и я потратила почти все карманные деньги. Но, я не слишком и нуждалась в них. По магазинам я не хожу, а мороженое и булочки меня не интересовали, поэтому иметь пустые карманы было для меня обычным делом.
  Мы дошли до палатки Союзпечати, откуда девчонки повернут в одну сторону, на Московскую улицу, а я в другую – на свою улицу Труда. Мы здесь всегда встречались, потому что живём на этих перпендикулярных улицах. Здесь нам встретился Славка.
   – О, гляди, твой воздыхатель, Кошка, – захихикали девочки.
   Я только отмахнулась, как Славка может быть моим воздыхателем, когда он ростом меньше меня. И вообще… Какой Славка?!
   – Привет, девчонки! – он улыбается. Симпатичный всё же парень Славка!
   – Привет-привет, Максимов. Кошку подстерегаешь?
   Вообще-то подстерегаю. Я провёл настоящее расследование: позвонил Майе, но дома у неё никто не ответил, я стал думать, что может быть несколько вариантов: она или на даче, или с девчонками, про Метлу мы все знали, так что с ним она не может быть…
  Позвонил девчонкам, их тоже нет. А она всегда к четырём домой возвращается, когда её дядя приходит с работы. Значит, возле этого ларька и будут в это время.
  Так и вышло. Майя в короткой юбочке, свитере с пёстрым красно-белым рисунком, и каких-то полуспортивных туфлях, волосы в косе, но пряди распустились, у лица, да и конец косы полу-распущенный…
   – Ладно, пока, голубки, – сказали девчонки, под ручку заворачивая на свою Московскую.
   – Вот Метла-то к осени вернётся… – это Света обернулась через плечо.
   – А тут сюрприз! – добавила Галя.
   Девчонки захохотали, удаляясь. Мне льстит, что они считают, будто я могу составить конкуренцию Метле, пусть даже шутят.
   – Ты чего тут? Куда идёшь? – спросила Майя.
   – А ты? Можно провожу?
   – Ну проводи, – сказала Майя.
   Конечно, ей безразличны мои чувства, и даже не пытается делать вид, что это не так. Ну, спасибо, что не прикидывается, хотя ложь иногда так желанна: «ах, обмануть меня нетрудно…». Почему ты не хочешь обмануть меня, Майя? Почему я пустое место для тебя?
   – А что ты завтра будешь делать? – чувствуя себя таким слабым, совсем беспомощным, спросил я.
   – На дачу поеду. Слав, ты… – она нахмурилась немного, не глядя на меня, – ты не думай только, что… мы можем с тобой гулять или там… время проводить. Ты начнёшь себе чего-нибудь думать, а… Ну, в общем…
   – Хорошо, обещаю не начинать ничего такого думать, – я поспешил перебить её и не дать договорить, что она не хочет, чтобы я таскался за ней.
   Мы дошли до её дома. Гавкнула собака.
   – Майя, а… можно, я нарисую тебя? Ты…
   – Слав, ну что ты? – плечиками пожимает смущённо.
   Представляю, до чего ей не нужны мои вздохи. Но мне-то что делать?
   – Да что такого, хочешь, вон куда-нибудь в парк пойдём, к речке или…
   Она вздохнула. В это время из дома вышел этот её Ю-Ю. Он строго оглядел меня. Если бы я не знал, кто он, решил бы, что это Майин парень, так ревниво он оценивал меня, но, наверное, так всегда старшие братья и отцы оглядывают претендентов на их подросших девочек. Но угрозы во мне он не увидел и взгляд сразу смягчился. Кивком поздоровался со мной. 
   – Май, что-то припозднилась.
   Майя посмотрела на часы… Когда я теперь увижу её, увезёт сейчас этот дядюшка на дачу…
   
   Да, мы поехали на дачу. Выходные пробыли там, мой день рождения часто бывал дождлив, так и вышло на этот раз. Подарок Ю-Ю – невозможной красоты сияющий крестик, никогда не видела вещей прекраснее. Сам Ю-Ю так улыбался, глядя, как я любуюсь его подарком, что я поняла, что он испытывает удовольствие не меньше, чем я. А, может, и больше. Дарить, оказывается ещё приятнее, чем получать…
   – Илья, это… бриллианты? – спросила бабушка вполголоса, она растеряна, похоже. Даже забавно видеть её такой. Ю-Ю умеет удивить, конечно. 
   Но он только взглянул на неё, не отвечая.
   – Откуда деньжищи такие? И… к чему так баловать девчонку?
   – Мам, – Ю-Ю посмотрел на неё, как все взрослые и самостоятельные дети начинают смотреть на родителей, когда те пытаются укорять их в неразумности. – Кого люблю – того и одариваю. Разве не так?
   Бабушка только вздохнула:
   – Лида будет недовольна. И Виктор.
   – Они не заметят, – уверенно сказал Ю-Ю.
   В этом уверена и я. Бабушка только отмахнулась от нас:
   – Ой, делайте, что хотите.
   Мы с Ю-Ю посмотрели друг на друга: именно эти слова нам говорили чаще всего. Мы были беспроблемные дети, и воспитывать нас и не брались.
   Позднее вечером приехали и мама с папой. И мы праздновали за столом, ели вкусное жареное мясо с зеленью, черешню, мне даже позволили пригубить шампанского, отмерив половину бокальчика, и мы с Ю-Ю хихикали, переглядываясь, вспоминая наши зимние каникулы здесь.
   В понедельник я вернулась в город вместе со всеми, погода была пасмурная, да и… я надеялась, что получу письмо от Васи. Но опять не было ничего. Прошло уже две недели. Может мне самой ему написать. Оставлю до того, как напишет и отправлю сразу несколько. Может у него там нет возможности… может… А может быть… А вдруг… заболел?.. Или… влюбился?.. Что страшнее? Заболел – хуже. 
Глава 2. Трудный
   Какие письма! То есть в моей голове я начал сочинять первое, едва сел в автобус. Даже раньше, едва сказал: «Пока!» Но… Я даже не понимаю толком, где я. Ехали как-то долго, мне кажется, огибали Москву. Лагерь, обычный пионерский, только облезлый, наверное, потому что для трудных подростков.
   Вот я в трудные и попал. С чего только неясно. Получается, мне даже с обычными и оказаться нельзя? Отправили бы сразу в колонию…
   Я вошёл в мальчиковую спальню коек на двенадцать или пятнадцать, обширную, светлую и густо пахнущую свежей краской, как и весь корпус.
   С первого взгляда в лица моих товарищей на это «чудесное» лето мне стало не по себе. Я, между прочим, был очень благополучный, даже домашний подросток. Но мамина слабость из меня сделала товарища вот этим рожам. Злился я на неё сейчас за это? Господи, конечно, да! Ещё как! Мало того, что меня выдернули из дома и разлучили с Майкой, так я ещё должен здесь, среди этих чужих мне людей провести целое лето. Три месяца жизни.
   Один сидел на корточках, изображая бывалого уголовника, остальные, очевидно, у него в подчинении, поглядывают, что он будет делать. И когда сбиться в стаю успели? В автобусах по дороге? Я ведь опоздал-то только на день, а уже опять новичок. Но теперь мне не тринадцать, мне почти семнадцать.
   – Ты кто? – спросили меня, после, наверное, целой минуты молчаливого и настороженного оглядывания, пока я про себя размышлял, какую же не кровать занять.
   – Ну… Видимо, конь в пальто, – сказал я, не смущаясь.
  Я выше и сильнее, даже, если скопом набросятся, получат немало. Они это тоже понимали. Поэтому продолжили приглядываться.
   – Чё, маменькин сынок, с наркотой застукали? – усмехнулся «главарь», обнажая щербатую улыбку. – Или палатку подломил?
   Других вариантов, очевидно, не предполагалось.
   – Догада! А ещё проломил бошки троим вроде тебя, – я усмехнулся, бросая сумку с вещами на самую лучшую в моём понимании койку – далеко от прохода и близко от окна. 
   В детстве я бывал в пионерлагере пару раз. На одну смену меня оправляли в третьем и четвёртом классах. Те же большущие «палаты» сразу на весь отряд: половина мальчиков, половина девочек. Неужели тут и девочки есть? Только в тех пионерлагерях не было тюремных порядков.
   – Это козырная шконка.
  Я ответил матом длинно и с чувством. И ладно вышло-то, будто я всю жизнь на ём говорю.
   – Да ты борзый.
   – Проверить хочешь?
  «Главарь» поднялся, подошёл ко мне. Он точно моложе на пару лет, и ростом мне до плеча, хотя коренастый и, наверное, сильный, и осознаёт это. Но он правильно оценил, такого коня, как я, ему лучше иметь хотя бы в союзниках, но не во врагах.
   К тому же, одет я был не в пример лучше их, что тоже, производит впечатление. И верно, будут считать меня богатеньким, им невдомёк, что моя семья, скорее всего победнее их собственных.
   – Я – Глухарь, – сказал «главарь».
   Главарь Глухарь… мне стало смешно, Майка бы точно оценила мой каламбур и расхохоталась, смешливая.
   – Слышишь плохо? – ухмыльнулся я, намекая на дурацкое прозвище.
   – Нет, отлично слышу. Вот только не слышу погоняло твоё.
   Мне хотелось врезать ему по щекастой морде, но я сдержался, что толку драться? Три месяца жизни. Я в ад попал…
   – Метла.
   – А чё патлатый, Метла? – он глянул на напульсник с заклёпками на моей руке, который я сделал сам, даже машинку для заклёпок брал у одного мастера за трояк. – Металлист, что ль?
   – Металлист. А ты против? – я задрал голову ещё выше.
   – Я – нет. Но братва?
   Он обернулся по сторонам.
   – Положил я на всю вашу братву. Кому невмочь тут с металлистом из-под одеял пердеть, на выход с вещами! – холодно сказал я, поглядев поверх его головы на всех остальных.
   Я и правда не волнуюсь. Хуже уже не может быть. Что они мне сделают? Побьют?
   Но они отвели взгляды. Или им нормально, или не смеют мне перечить. А если бы я был щуплый, как Славка Максимов, что тогда?.. – невольно подумал я. Конечно, я уже бреюсь через день, куда эти сопли против меня. Второгодником быть всё же не так плохо…
   – Ты, Метла, шибко-то не задирайся, не то…
   – Чё «не то»? – я сверкнул зубами.
   Фиксу бы мне ещё, уже короновали бы, умора, ей-богу! Со шпаной только вот так и получается… Что ж такое?!..
  – У кого шеи крепкие, подходите, мне тут с вами делить нечего и говорить не о чем, – я выжидательно оглядел их, понимая, что никто не выйдет, даже, если Глухарь скомандовал бы.
  Что он мог сказать, чтобы сохранить остатки авторитета? То, что сказал:
   – Ладно, Метла, парень ты, подходящий, я вижу, поживём месячишко вместе? – неглупый всё же стратег.
   Я молчу. Выдержать паузу здесь не менее важно, чем в театре. Важнее. Жизнь зависит.
   – Погляжу ещё, – сказал я, наконец, опустив глаза на Глухаря, подчёркивая, насколько я выше.
   Тот с облегчением обернулся на остальных. Они тоже выдохнули. Никому драться со мной не хотелось. Как потом оказалось, они были уверены, что у меня «перо» в носке. И не одно. 
   Мне не докучали больше. Удивлённо косились на книжки. Но не комментировали. Это им казалось причудой. Но потом стали интересоваться, что это я читаю. Самое плохое было то, что музыку послушать я не могу, плеера у меня нет, а катушечный магнитофон сюда было не взять.
   Кормили здесь обыкновенно: супы-котлеты-макароны-компоты. И вообще во всё это был обычный пионерлагерь, с утренними и вечерними линейками-поверками, с подъёмом флага, только без красных галстуков, потому что все двести человек здесь вышли уже из пионерского возраста. Речёвки мы тоже должны были придумать, и ходили, конечно, не строевым шагом, но на линейку и в столовую вместе, всем отрядом.
  Библиотека, медпункт, столовая, кинотеатр, волейбольная площадка, вот и всё, что тут было из развлечений. К счастью, книги были в библиотеке, иначе, я бы взбесился сразу…
   Были и девочки. Из таких, что пугают больше пацанов. По их лицам недвусмысленно было можно понять, что если парни здесь трудные, то девчонки… неисправимые. Макияж, начёсы, мини, колготки-сеткой, плотом оказалось, что и не колготки, а чулки с резинками с блёстками, сделанными из дождика с Новогодних ёлок.
   Но главное не это. А взгляд. Будто у них одинаковые глаза у всех, будто их выдали на входе, как вставляют игрушкам на фабрике: с презрением, пресыщением и насмешливым вызовом. Ничего плохого в их глазах не было бы, если бы не зияющая пустота за всем этим.
   Их было примерно в три раза меньше, чем мальчиков, но каждая стоила пятерых, а то и десятка. Все курили без остановки, прерываясь только на сон и линейки. Даже во время обеда держали сигареты в чумазых пальцах. И пили, не морщась прямо, из горла. И ещё много чего они делали, не морщась. Но это я узнал позднее.
  Я мгновенно стал самым популярным у девиц. Что ещё прибавило мне уважения парней.
  Погода испортилась, как всегда, в начале июня и тоска стала вообще невыносимой…. Надо немного помедленнее читать. Не то скоро я останусь без «воздуха», если перечитаю все книги в библиотеке.
  По вечерам, когда темнело, командовали к отбою, мои соседи, полежав немного, выскальзывали куда-то из корпуса. Я не интересовался, куда они уходят, я вообще не интересовался, чем они занимаются. В отличие от них. Им всё было интересно обо мне.
  Примерно через неделю, Глухарь предложил мне присоединиться.
   – Для чего?
   – Ну… может, понравится. А то заболеешь скоро…
   – Чего? – я угрожающее набычился.
   – Ну, вредно не… ну, ты… – удивительно немного было видеть его смущение. – Ладно, Метла, пойдём… пойдём, поймёшь.
   В старом заброшенном спортзале оказалась… настоящая оргия там оказалась. Раньше я не знал, что это такое. Я смотрел, конечно, как и все теперь, эти дурацкие эротические фильмы, они вызывали возбуждение, они были красивы и волнующи. Не так, как Майка, всё, что она вызывает во мне не очень поддаётся словесным объяснениям.
  Но то, что я увидел здесь… на старых, стёртых матах…
  Я развернулся и ушёл. Мне казалось, что я смотрел всего лишь мгновение, но выяснилось, что я всё разглядел. И парочки в ритмичных движениях, и голые зады, и ноги, и даже груди. И лоснящиеся от пота лица. И бутылки. И сигареты. Дым вился там клубами.
   Утром Глухарь подошёл ко мне, пока мы шли на завтрак после линейки.
  – Ты вчера не по-пацански как-то, Метла. Девочки обиделись, – сказал он, с интересом заглядывая мне в лицо, пытаясь разглядеть там причину моего вчерашнего «побега».
   Я не растерялся. Ещё ночью я подумал, что скажу утром. Я понимаю, что мой уход не останется без реакции. И ясно, что если я скажу как есть, что такое мне в диковину и более того, что мне это противно до рвоты, то прослыву чистоплюем и слабаком и мне придётся драться все оставшиеся два месяца, чтобы доказывать свою крутизну, в которую все поверили без усилий с моей стороны. Поэтому я продумал все слова.
   – Им было мало? Не хватило моего большого рыжего хрена? – сказал я. Я заготовил эту фразу заранее, чтобы звучало как можно мерзее и увереннее. И грубее.
  Глухарь отреагировал именно так, как я и рассчитывал: одобрительно ухмыльнулся.
   – Хорошие девочки, ты зря.
   – Я не участвую в свалках, – ответил я.
   Только бы не подумал, что я вообще испугался вчера. Я не жалею о том, что я девственник, я хотел быть с Майкой и больше ни с кем, и готов ждать столько, сколько понадобиться, потому что я чувствовал, что и она хочет этого. И эта летняя отсрочка делает желание и предвкушение мучительным наслаждением, и то, что мы не можем ни писать, ни говорить друг с другом только усиливают его. Я могу только думать, только видеть во сне, только мысленно говорить с ней. И мучится. Мои руки – это прикосновения к ней, мой живот и мои губы. Всё моё тело.
   Но это мало. Только тело.
   А я весь полон Майкой. Заполнен ею до краёв.
   Поэтому то, о чём он говорит, на что намекает, так противно и противоестественно в моём восприятии. Вот такой я трудный подросток. Матершинник и развратник. Боже…

   Почему он не пишет? Скоро кончится июнь. Уехал и пропал. Как это может быть? Я написала ему уже десять писем и порвала их. И снова написала столько же новых.
   Я злюсь. А потом оправдываю его. И снова злюсь. И снова оправдываю. Потому что он не может быть виноват.
  Я вижу его во сне. Но это не радостные сны. Не счастливые. Я вижу его лицо, я чувствую его объятия, поцелуи, даже вкус его губ. Его мягкие волосы под моими ладонями. Его кожу. Я вижу его глаза. И как расширяются его зрачки, когда он приближает своё лицо, чтобы поцеловать меня… я всё это вижу, но просыпаясь, слышу только: «Пока!» Пока…
  Я не выдержала и, не придумав ничего лучше, позвонила ему домой. Что, если с ним случилось что-то, а я… не знаю. Вдруг он заболел? И поэтому не пишет? Не может же быть, на свете места, где нет почты.
   – Здравствуйте, Иван Генрихович, это Майя, – говорю я, дрожа голосом.
   – Здравствуй, – сосед Васи отвечает бесцветным голосом. – Ты… что-то хотела? Василий ещё не вернулся.
   – Я хотела… узнать… Иван Генрихович, а… Вася не звонил? Или… может быть писал?
   Некоторое время он помолчал, а потом ответил:
   – Звонил, конечно.
   Я почувствовала, как от сердца отлила кровь. Может, она вся вылилась на пол?..
  – Вася… звонил?.. И он… здоров? – неужели я ещё жива? Вася позвонил соседу, но не мне?..
   – Когда звонил два дня назад, был здоров. Да… Майя, ты сказала? Василий передал привет тебе.
   – Привет? Да… Спасибо, Иван Генрихович.
   – Спасибо, девочка. Ему передать что-нибудь?
   – А?.. Да… да…
   У меня нет, ни головы, ни мыслей… привет. Привет.
   – Тоже… предайте привет. От Майи, вдруг он… забыл…
   – Да, хорошо, девочка, постараюсь не забыть.
   Я положила трубку и села возле телефона, потому что ноги не держали меня.
  Тут зазвонил телефон. Я взяла трубку и ответила. Звонил Георгий Иванович, я узнаю его голос, но он не узнаёт мой…
   – Лидочка, сегодня отменяется, ко мне приехали родственники из Кутаиси. Господи, лето, все на юг, а они в Москву!.. Я позвоню, милая, хорошо, не обижайся?
   Я не успела даже ничего сказать, кроме первого «Алло», как он вывалил мне на голову всё это. Я положила трубку, потому что там уже пикали короткие гудки. Меня затошнило, и я побежала в ванную тут внизу.
  Было очень жарко, ужасно хотелось пить, поэтому я сразу прошёл на кухню. И услышал звуки рвоты из ванной внизу. Только Маюшка могла быть дома…
   Я похолодел, и почти не чувствовал ног, когда подошёл к ванной. Дверь была открыта. И Маюшка уже умывалась.
   – Ты… что… – проговорил я, глядя на неё.
   Моя девочка, моя маленькая Маюшка… моя Маюшка беременна?..
   – Да ты что… Ю-Ю, ну ты… вообще, – Маюшка с укоризной посмотрела на меня, выглядывая из-за полотенца, которое прижимала к лицу. И я обнял её в дверях.
   Как хорошо, что Ю-Ю пришёл сейчас. Что он вообще есть. Ю-Ю, если бы не ты, я умерла бы, наверное…  Никто, правда на пожалел бы, может и не заметил бы… Ну, вот только ты. 
Глава 3. Ложь и правда
    Иван Генрихович лжёт. Я не звонил. Мне неоткуда было позвонить. Даже, если бы я умолял на коленях, никто не пустил бы меня в кабинет директора, где имелся телефон. 
   После того вечера, когда я увидел, что мои здешние товарищи делают по вечерам, я несколько дней не мог смотреть на девочек, фланирующих вокруг меня. Они бросают на меня влажные взгляды из-под спутанных чёлок. Это, льстило бы мне и даже, наверное, привлекало, не будь у меня прекрасных снов каждый день. Каждый день, ночь. И днём, и ночью я не могу думать ни о чём, кроме Майки. И чем дальше, тем больше.
  А Глухарь, похоже, во что бы то ни стало, решил сделать меня счастливым. Ему невдомёк, что единственным моим желанием было бы свалить отсюда. Но и знай он это, разве он может помочь?
   Но он мыслит иными категориями. И ему сваливать резона никакого нет, я уже понял, по вырывающимся время от времени словам и фразам, что здесь ему куда лучше, чем дома, где, бывает, он сидит голодный по несколько дней и, если посмеет сдать бутылки, выпитые отцом и матерью, чтобы купить кефира с булкой, то мог и получить от протрезвевших на время предков, потому что на эти бутылки рассчитывали они сами. Так что Глухарь здесь был как в раю. Даже отъелся ещё, вроде и был не худой, а стал и вовсе мордастый.
   – Метла, ты всё от книжек тащишься. Отощал совсем, штаны болтаются на заднице…
   – Ты не очень-то заглядывайся на мою задницу, – скривился я, не отрываясь от «Старика и море», мне приятно было погружение в повествование. То же одиночество владело мной. И отвлекаться на Глухарёвские глупости вовсе не хотелось. 
   – Да ладно, чё ты… я не про то… – он смутился немного, не смея сесть на мою кровать, стоял рядом.
   Я посмотрел на него, всё же прервал моё плавание со стариком и его Рыбой.
   – Ты… знаешь, чё… пойдём, пацаны сегодня костерок задумали, надыбали где-то сардельки. Ништяк.
   – Откуда сардельки-то? – удивился я.
   Тут ни магазинов нет, да если и были, за территорию выйти – это надо через высоченный забор перелезть.
   – Тебя е…т, где надыбали? Приглашаем, пошли. Не будь ты как на острове великий нехочуха. Понятно, что гусь свинье не товарищ, но ты уж не тыкай нас каждый день-то в то, что мы свиньи.
  Теперь я смутился немного. Если я кажусь им таким заносчивым, так ли я прав? Может, стоит снизойти? Да и с чего я взял, что я лучше их? Ведь я здесь. Высокомерие… это дурная черта. Не думал, что она моя… 
  Словом, я пошёл с ними. Около полуночи мы вылезли с территории лагеря через пролом в стене, который располагался за густыми кустами, поэтому никто из взрослых не замечал его.
  За стенами такой же густой смешанный лес, как и на территории. Но свет костра и широкий столб дыма видны издали, подходя, мы уже ясно разглядели и костёр, и собравшихся вокруг. Костёр немаленький. И ребят вокруг него оказалось человек десять, а с нами, подошедшими позднее, стало два десятка.
  В авоськах и рюкзаках принесли и бутылки со спиртным, вином, вроде «Улыбки», «Анапы», «Трёх семёрок», пиво в трёхлитровых банках, несколько бутылок водки и самогона. Где и взяли-то? Но при желании всё, наверное, можно достать и везде. Блок сигарет, несколько пачек «Беломора», неужели они и «Беломор» смолят? Хотя с них станется…
  Это денег стоит, а с меня ничего не брали. Спросить? Но… я почувствовал, что не должен спрашивать. Я заплатил бы, я привык иметь деньги при себе всегда. Но, по тому, как меня встретили, с какими радостными рожами и улыбками, я понял, что то, что я тут, честь для всех. И как я в авторитеты вышел?..
   – Что выпьешь, Метла? Водки или самопала?
   Я не пил ни разу в жизни. Даже не задумывался, чтобы попробовать, мамина болезненная слабость так действовала на меня, что делала это совсем непривлекательным.
   – Я лучше покурю, - сказал я.
  На их лицах отразилось удовлетворение и понимание, будто этого и ожидали.
   – Щас, Метла, в лучшем виде сделаю, – сказал один из пацанов, распечатывая «Беломор», я подумал, что могли бы предложить и нормальных сигарет, что у них там, «Стюардесса»? Но угощению, как и подаркам в зубы не смотрят. Что дают…
  Вытащили сардельки из рюкзака, картошка, оказывается уже пеклась.
   – Што ж вы в огонь-то, сгорит к чёрту.
   – Да ладно, не умничай, мы тоже тут не пальцем деланные, знаем, небось, как. Мы прикопали, тут кострище старый, золы на ладонь. Так что жару как раз. Скоро готова будет.
   – Сардельки на длинные пруты нанизать надо и поджарить, – сказал я, чувствуя, как от тоски всё замирает внутри… Как будто я вижу искажённую в странном зеркале прошлую реальность.
   На меня посмотрели одобрительно, Глухарь кивнул кому-то, чтобы собрали длинных прутов. Несколько человек ушли в лес, а мне пока подали папиросу. Я прикурил от головешки, делая вид, что это обычное дело для меня. Курильщик я был… я не помню и в первый раз вкуса дыма, мне казалось он кислее, но как я могу судить, я за жизнь выкурил полсигареты полгода назад.
   Но от этой хотя бы не собиралась слюна во рту, это точно. Больше я ничего не заметил. Пацаны передавали друг другу мутный полиэтиленовый пакет, даже издали пахнущий клеем БФ, что у них там, в этом пакете? Наверное, клей и есть. В прошлом году, я слышал, в соседнем дворе в подвале пять человек отравились насмерть. Нет, те нюхали ацетон…
   – …Но они ацетон нюхали, – рассказал я.
   Кто-то усмехнулся, с видом знатока, делая глубокий вдох из пакета.
   – Дураки, вот и откинулись. Надо было одному кому-то пакеты снять вовремя, всё и было бы нормально. Лохи! – захохотал один лохматый, хотя лохматые здесь все, включая меня, но у этого и волос, кажется, в три раза больше, чем у всех.
   – Домашние детки! – другой сплюнул сквозь зубы.
   Я вздохнул про себя, я такой же, это они меня за крутого принимают, а ведь одна видимость, я против них как первоклассник…
   Достали и пластинки каких-то таблеток. Про это я слыхал, конечно, как разные таблетки пьют горстями для получения кайфа. Если бы достали шприцы, я и тут бы не удивился.
  Из-за леса появились девчонки, встреченные приветственными возгласами. До меня дошёл как раз пакет. Нюхать его? Да ну! Я передал дальше.
   И бутылка «Улыбки», передаваемая по кругу… И банка пива.
   – О, кто тут у вас! И не сказали, паразиты, кто у вас тут… Белоснежка пришла бы, а то осталась с Жирафом! – увидев меня, сказала одна из девчонок.
   И уселась рядом со мной, обняв меня за плечи, прижимаясь сразу большими грудями, а ростом была невелика. А вторая – с другого боку, тощенькая, чернявая с короткой стрижкой и «перьями». Обе в джинсах-варёнках и таких же куртках. Хорошо не в мини своих, так спокойнее всё-таки.
   – Я – Жанна, – сказала первая, посверкивая драматично темно накрашенными чёрными глазами.
   – Ага, королева, б…ть, – засмеялся кто-то, намекая на суперпопулярную песню.
   – Стюардесса! – захохотал другой, намекая на другую песню.
   – А я Катя, Кэт, – сказала тощенькая, играя язычком между губами.
  Глухарь подмигнул мне. Я не отталкиваю девчонок, да и не противные они, девчонки как девчонки. Вино сладкое на вкус, мне понравилось даже. Папироса моя закончилась, мне мгновенно дали ещё, и передали горсть таблеток, от которых я отказался.
   А вина всё же выпил.
   И водки после.
   И пива.
   И всё казалось вкусным и в голове приятно, тепло, тоски никакой, даже жареные сардельки перестали напоминать наш с классом поход на старую мельницу. Тем более, что там были сосиски, а тут сардельки, и лица вокруг были совсем другие. И музыка другая. И Майка была тогда…
   Майка… Её лицо будто растворилось в этих лицах, в сладком вкусе вина, в приятном дыме папирос.
   Насчёт сарделек взялись скабрёзно шутить, девчонки смеялись и шутили не менее сально, и не прекращали прижиматься.
   – Картошка поспела? Жанка, будешь?
   – Да ладно, картохи я не ела что ль? Пачкаться ещё, – отмахнулась Жанна, чья грудь хорошо видна мне через вырез футболки под курткой, я смотрю сверху и два мяча плотно шевелящихся под растянутым трикотажем выглядят так приятно… и улыбается она так, что я понимаю, смущаться с ней нечего, она согласна на всё, чего я захочу…
  Захочу… не хотеть невозможно. И…
  Может быть опыт всё же… Опыт… я всегда так смущался и не решался с Майкой, потому что… Опыт… будет полезен?
 …Я кончил. И я отлично знаю, что это значит, я это переживал и не раз. Но по-настоящему, с женщиной… Она пахнет незнакомо. Не мерзко и не противно, просто… чужой запах, какой-то… чуждый… Тело плотное, упругое, как хорошо накачанный баскетбольный мяч…
  Темно вокруг. Мы на какой-то поляне, и ночное небо над нами. И деревья почти не качают кронами. В последние дни потеплело, обещают жару. Я одет как был, только джинсы расстёгнуты. И вокруг ширинки мокро… прикасаться противно, но надо застегнуться…
  Жанна деловито постелила свою куртку на траву, прежде чем лечь на неё и притянуть меня. Целовать её… я не хотел, чтобы она просовывала свой язык мне в рот, это было уже как-то… тошнотворно… Лучше сам поцелую её шею, груди, кожа пахнет пряно, вкусно… Щекочет ноздри, губы, весь рот… возбуждает…
   – Ну ты… – она тяжело дышит. – Ты знаешь… хоть куда парень… А то болтали… – она засмеялась, глядя на меня. – Куда ты смотришь? В небо? Может ты в космонавты собираешься?
   Что она говорит? Я не слышу… будто через вату. В голове пульсирует кровь, тумкает пульсом по вискам.
   – Ещё хочешь?
   Жанна приподнялась надо мной. Улыбается. Мы хорошо видим в темноте, когда долго во тьме пребываем…

   
   – Понимаешь, он… Он… он соседу своему звонил, а мне ни разу… – пробормотала Маюшка, прижимаясь ко мне. Лицо мокрое.
   – Может, и тебе звонил, да не застал, – я погладил её по волосам.
    Я уверен, если бы он звонил, то дозвонился бы. Но звонил ли? Полно, кто даст ему позвонить? Из школы-то не так просто, а тут из лагеря, который за городом. Похоже, врёт сосед. Я сказал это Маюшке.
   Она отняла лицо и посмотрела на меня:
   – Правда, так думаешь? Или просто хочешь, чтобы я не ныла?
   – Хочу, конечно, чтобы не ныла, но я уверен, что Вася никуда не звонил. Что не пишет… кто знает, есть ли там почта. А потом, может писал, да… В-общем, убиваться не будем, Маюшка, – я улыбаюсь ей как маленькой. – Пошли, давай в кино. «Легенда о Нараяме», японский. А потом я тебе разрешу за руль сесть, а? По ночному шоссе катанём. Захочешь, до самой Москвы. 
  Маюшка смотрит на меня, улыбнулась, шмыгнула носом, утирая остатки слёз.
   – Японский? Ну пошли. И… правда за руль пустишь?
   Ох… мы пошли. Фильм – странный шедевр, конечно. Подноготная и полная откровенности повесть о жизни нищей японской деревни примерно сто лет тому. Хотя могла быть и тысяча лет, в таких местах ничего не меняется веками… Стариков относят умирать на гору Нараяма. Младенцев женского пола продают бродячим поставщикам публичных домов, а мужского просто выбрасывают, чтобы не кормить ещё рты, своеобразный аборт. Смерть, еда, которой так мало, что за неё борьба, за каждую рисинку, сильнее, чем за жизнь, родственные связи только тяготят, опутывая и заставляя мучительно искать спасения от них, но спасения нет, одному вообще не выжить…
  И всё это перемежается с картинами природы сказочной красоты, животные во всех своих проявления предстают куда прекраснее, гармоничнее и чище людей…
   Сексуальных сцен, неотъемлемо вплетённых в повествование так много, как в самой жизни, и я оказываюсь смущён, надо ли было брать Маюшку на такой фильм. Но она не смущена, ясно, что здесь это не эротика и не любовь, это такая же часть жизни как рождение и смерть. Такая же неприглядная. Маюшка так и сказала, когда я спросил после.
   – Кофе, может, выпьем в «Сластёне»? – спросил я.
   – Да ну, Ю-Юшка, он у них невкусный. Хочешь, я дома сварю.
   – А пирожных?
   – Ну пирожных… Ладно, давай купим в «Чайке», бабушка любит. И папа.
   – А ты почему не любишь?
   – Не знаю, – Маюшка пожала плечами. – Вот когда мы дома «Наполеон» делаем или булки – люблю. И… – она посмотрела на меня: – Слушай, а тебя возбуждают эти сцены в фильмах?
   – Ну и переходцы у тебя! – засмеялся я. – А тебя?
   – Ну… да. Это плохо? Но ты не сказал.
   – Возбуждают… немного. Не так привычно знаешь ли, видеть, как… Но скоро привыкнем, похоже.
  Маюшка вздохнула:
   – Это плохо будет, если привыкнем.
   Это верно. Сегодня ко мне опять приходил Анин брат. И снова с разговором об оскорблении его сестры. И требовании жениться.
   – Я же сказал, женат я. Да и не был бы, что за цирк? – усмехнулся я, он себя на Сицилии вообразил, что ли.
   – Ты не крути мне.
   – Да кручу я! Надо очень крутить тебе… Отвали и не мешайся, тоже мне защитник сто лет назад потерянной чести. Раньше надо было блюсти свою сестру.
   – Ты поостерегся бы, руки поломаем… – он побледнел от бессильной злости.
   – И чё? Тогда тебе безрукий зять подойдёт? Отвали мужик, достал уже!
   – Гляди!
   – Пошёл ты! – огрызнулся я.
   Меня не пугал этот полууголовный элемент, но всё рано было противно. Похоже, надо разборчивее становится в связях. Но пока не получалось…
   Скоро роддом должны закрыть на ежегодное «проветривание», так что будет нам всем отпуск. Лида с Виктором планируют ехать в Сочи. А мама уже получила путёвку в санаторий в Крым. Скоро все разъедутся. Маюшку родители зовут с собой, но не очень настойчиво и сама она ехать не хочет. Я спросил почему.
   – Пусть вдвоём съездят, им полезно, по-моему, – сказала она, заводя кассету Дженнис Джоплин.
   – Откуда это у тебя? – спросил я, разглядывая коробочку.
   – Славка подарил. И вон ещё: Игги Поп и «Секс Пистолс».
   – Славка? Это щупленький этот?
   – Ну да.
   – Влюблён, – усмехнулся я.
  Маюшка отмахнулась:
   – Мало ли кто в кого влюблён.
   – Май, все уедут…
   – Слушай, Ю-Ю, ты если планировал что-то, так не отказывайся, я и одна побуду преотлично.
   – Не выдумывай.
   Я ещё не планировал, ещё не задумывался даже. Но то, что Маюшку  дома одну я не оставлю, и так мне казалось, что это я виноват, что её Васю отправили «в ссылку», хотя я и не имел к этому отношения, но я был рад, в то время, как моя девочка страдает. Так что, теперь придумать надо что-то, вместе куда-нибудь съездить. А что? Мы прекрасно проводим время вместе, почему не поехать вдвоём куда-то в Прибалтику или на то же Чёрное море…
   Я сказал об этом маме.
   – Это… хорошая идея, Илюша, ты Маюшку не оставляй, – сказала мама, снимая очки, она сидит за своим письменным столом в кабинете, завтра последний день перед отпуском, – а то Вася уехал, с подружками она не очень как-то. Если куда-то свозишь, будет хорошо. Для вас обоих. Ты хоть немного не будешь болтаться по бабам…
   – Ма-ам… – протянул я.
   – Денег я дам.
   – Есть у меня деньги, – сказал я, пионер я всё ещё что ли, деньги у мамы стрелять.
    – Как знаешь, – мама опять надела очки и посмотрела поверх них. – Жара надвинулась, завтра поехали на дачу? Мне в Ялту через неделю, Лида с Виктором уезжают тоже, поживём хотя бы эти дни вместе на природе. Куда вы сейчас?
   Я засмеялся, мама догадалась, что мы собрались с Маюшкой прокатиться. Хотя, что тут догадываться, редкий вечер мы не уезжали. По пятницам доезжаем с ребятами до Шереметьево, иногда в саму Москву. Приятно катить ночами по огромному спящему городу. Парни снимают глушители, чтобы моторы грохотали на всю вселенную.
   Но московские рокеры не всегда рады видеть нас, хотя есть и нормальные, принимающие в свою толпу. Эти в основном на Воробьёвых горах, или на «Горе», как мы называем. Громадной мотоциклетной толпой мы несёмся через спящую столицу, чувствуя себя бунтарями и вестниками перемен, которые уже идут полным ходом по всему миру. Так кажется нам…
Глава 4. Скольжение
   Едва я проснулся, чувствуя себя отравленным, но трезвым, я вспомнил всё, что было этой ночью. Всё в подробностях. И почувствовал, что я… кто я? Я опытный мужчина?.. Зачем я всё это сделал? У возникло меня чувство, что я потерял несравнимо больше, чем получил. Но я отогнал его.
  Я не спешил с Майкой, с единственной, кого я чувствовал. Единственной, к кому испытывал желание. Настоящее желание, а не преходящее возбуждение. Я хотел, чтобы всё было красиво, чтобы мы соединились в обоюдной радости. Впервые у неё и у меня. Глупая мечта идеалиста. Разбитая мечта. И разбитый идеалист. Мне кажется, я изнасиловал сам себя…
  Мне нечего больше охранять. Я лежу на спине, глядя в потолок в утренних сумерках и думаю, каким же счастливым я был вчера. У меня даже не стоит сегодня с утра.
  Но дальше день покатился, как всегда. Линейка, завтрак, заставил себя не думать больше.  Глухарь рассказывает что-то, сегодня жарко, голова потеет под волосами и шея. Вот и Жанна… улыбается.
   – Я соскучилась…
   Мне нечего больше охранять. Почему тогда не получать удовольствие? Вечером мы с парнями снова вылезли через пролом в стене и снова был костёр, план, теперь я понял, что я курил не «Беломор», так глупо и наивно было ошибиться, будто мне десять лет. Теперь моё обучение шло полным ходом. Школа трудных подростков.
   Они все оказались не так уж отвратительны, как на первый взгляд. Не читали ничего, слушали «Ласковый май» с упоением и «Мираж», но в остальном они были такие же как мои одноклассники и одноклассницы. Только значительно более взрослые. И вообще жили в другом мире.
  Мы оставались детьми. Они были взрослыми. Они знали, как ночевать в подвалах, как украсть еду и, тем более, водку из магазина, как свинтить зеркало с машины или подфарник, или вытащить кошелёк у зазевавшегося прохожего. Как продаваться за деньги они тоже знали. Как раздобыть дурь и сколько раз вдохнуть из пакета с БФ-ом, чтобы был приход.
   Я смотрел на них, я был рядом, но я так и не был с ними. Я пытался каждый день представить себе, как это быть ими. И не мог. Я не мог почувствовать их лёгкости, как не старался, как ни наливался водкой и портвейном. Как ни хохотал, как ни доводил себя до полного изнеможения, трахаясь за ночь с несколькими девицами, переходя от одной к другой, назначая свидания с получасовой разницей…
   Но они были детьми всё равно. Они знали то, чего не знал я, но они не шли вперёд. Их выбросили из корзинки как щенков, заставили выжить, но они оставались щенками. И что будет в будущем, никто не думал.
   Вот и Жанна. И она даже разозлилась, когда я спросил, куда она собирается после школы.
   – А какого хрена я сейчас должна думать об этом? В «комок» работать пойду продавщицей, как сестра. Или официанткой в кооперативное кафе, самые отличные места. А чё ещё?
   – А учиться не хочешь? – простодушно спросил я.
   – Куда ещё учиться? – сказала она и скривилась. – И так десятый год в школе. Ещё после восьмого класса хотела уйти в Пищевой техникум, но предки не дали, тоже хотели, чтобы я в институт пошла. А ты чё, в институт собрался?
   Я не стал рассказывать об этом, просто занялся с ней тем, чем мы привычно и даже довольно скучно занимались уже вторую неделю. Вот как это может быть скучно? Но мне стало скучно. И Жанне тоже. Во всяком случае, когда я зашёл за ней в один из дней, я застал её обжимающейся с коротконогим коротко стриженным парнем. Они не целовались, просто он прижимал её своими толстыми ногами к низенькой изгороди, возле давно погибшего палисадника.
   – О, Метла! – засмеялась она немного деланно.
    Только сегодня я заметил черные точки у неё на носу, и что нос этот будто из двух комочков на конце, он приподнимает её верхнюю губу, на которой черноватый пушок…
   Через пару дней на очередной вечеринке я уже «дружил» с Катей. Она, похожая на жёсткий прутик, вдруг взяла инициативу на себя…
   За последующие недели я перепробовал здесь всё, кроме внутривенных наркотиков. Уколов я боялся всегда. Происходили ссоры из-за меня. Девчонки даже подрались из-за меня два раза. Но меня это не трогало. Меня ничто не трогало.
  Днём я проводил время, как и раньше, читая. Большую часть ночей…
   Но книги теперь шли медленнее, потому что я не высыпался и плохо себя чувствовал, и… я не получал удовольствия от жизни. Почему? Почему? Пьянство. Дурь. Секс. Что ещё нужно для счастья? Тогда почему я не чувствую этого?
   Какой месяц? Июль? Или уже август?.. Мой семнадцатый день рождения прошёл или нет?
   Я словно поскользнулся и… не могу остановиться.
   Когда я вернусь домой? Неужели я вернусь? Неужели я когда-нибудь вернусь? Разве можно вернуться?..
   Всё веселье закончилось, когда оказалось, что в лагере вспышка гонореи. Обследовали всех. Для этого приехала целая бригада насупленных врачей, они расспрашивали нас, засовывали страшные железные штуки в члены всем парням, страшно подумать, что они засовывали девушкам…
  А началось ещё до всего, с вечера, когда я увидел, как у корпуса навешивают пенделей одному из пацанов. Я подошёл и спросил в чём дело. Драки тут были редкостью. Все жили мирно, подчиняясь написанным законам или понятиям.
   – Да придурок, б… Прикинь, закапало с конца, он пошёл в медпункт! Не мог сам полечиться, теперь из диспансера нагрянут, всех шерстить начнут.
   – Из какого диспансера?
   – Ты чё, Метла? Из венерического, из какого ещё? – невесело усмехнулся Глухарь. – А всё из-за этого к-казла! – он опять замахнулся на нескладного парня.
   Оказалось, что больны почти все, и вместе с гонореей были и ещё кое-какие инфекции, не менее опасные и не менее отвратительные. Лечение назначили всем, и, приезжали целыми бригадами четыре раза в день, чтобы делать болючие уколы, наверное, положили бы в больницу, не будь нас так много.
   Скандал поднялся на всю область, дошло и до Москвы. Приезжали комиссии. Милиция и Детская комната. Беседовали, выясняли все наши связи здесь. И проводили лекции каждый день о половых инфекциях, опасности неразборчивых связей, употребления наркотиков и алкоголя. Жалели нас, «бедняжек» для виду и при этом глаза оставались ледяными и не могли никто подавить гримас высокомерного отвращения.
   Мы все слушали это с усталой обречённостью, как и положено людям, которые знают и о сексе, и о наркотиках и алкоголе куда больше, чем те, кто рассказывает нам о них.
  Я думал, что попал в ад, когда приехал сюда, но теперь, где я? Я оторвался от своего мира, но не погрузился в этот. Он мне чужой, как все эти девушки, с которыми я переспал за эти недели. Сколько их было? Я не смогу ответить. Я даже не вспомню их лиц. Тем более имён.
  Только одно лицо я помню. Только одно лицо и оно не отсюда. Оно совсем из другого мира. Но его я теперь должен забыть. Грязный, низкий, развратный ещё и заразный. Я и раньше не был ровней Майке. А теперь… 
   Поэтому я не хочу теперь возвращаться. Потому что, если всё будет, то же и не будет её… то, как я смогу жить?..
   – Ты чё, Метла? От уколов грустишь что ли?
   – Да есть от чего, на задницу не сядешь, – отшутился я. Это правда, с седалищем теперь беда, будто нас розгами потчуют каждый день.
   Мы сидим у нашего корпуса на лавке. С сосен насыпались иголки на землю, укрывая её стареющим ковром, на плитки дорожки, на скамейку, они скользят. Я взял одну, две иголки вместе. Я один теперь…
   – Да ладно переживём, не такое переживали, а? – Глухарь тоже мостится, пристраивая объёмистый, в отличие от моего, зад, толкнул меня в бок локтем. – А начальство местное сняли. И дело в прокуратуре.
   – В прокуратуре? – удивился я.
   – А как же! У них под носом притон образовался. Ещё организацию пришьют!
   Он хохочет, весел, как всегда. Как мама, интересно? Я не вспоминал о ней так давно. Мама… Мне хочется плакать от этого слова.
   – Ты… Метла, не тоскуй. Может слабал бы чёнь-ть на гитаре, ты ж этот… рокер-металлист. Как там: «Мы металлисты – народ плечистый…»?
   – Ладно тебе… Где гитара-то? – я глянул на него, только и осталось, что музицировать.
   – Да найду я тебе, делов-то, – воодушевился Глухарь.
  И ведь нашёл. Расстроенную, но хорошую Ленинградскую гитару. И мы снова у костра, с израненными уколами задницами, но все будто прошедшие инициацию, гордые собой. Все, кроме меня. Я не горд. Я отвратителен. Я перестал быть собой. И не стал никем иным.
   Я не слишком силён по части пения и игры на гитаре, но я не смущаюсь. Вряд ли они слушали оригиналы. Так что у меня карт-бланш. Я перебрал струны и завёл Арийские «Мечты».
  И то, что я обращаюсь к некой девушке, пронимает собравшихся. Потом «Без тебя». Потом Гребенщикова, потом «Я хочу быть с тобой», которая в прошлом году играла, кажется, даже из утюгов. Её все знают и подхватывают…
   От того, что они не отторгают меня, прощая многое, тянутся даже ко мне, я ещё больше страдаю. Лучше бы колотили каждый день. Я бы чувствовал себя правильно и гармонично с миром.
   – У тебя такие руки красивые…
   Это Белоснежка догнала меня, заглядывает в лицо. Ох, худший момент для комплиментов, тем более что я знаю, ничего красивого в моих руках нет. К тому же, без медиатора я стесал все пальцы в кровь, даже думать о руках больно. Или мне вообще думать больно?
   – И вообще, девки рассказывали…
   – Слушай… – я остановился. Я не хочу с ней не только заниматься сексом, на который она, видимо, рассчитывает, но и разговаривать. – Я…
   – Да ладно, Метла, ну чё ты? – она обнимает меня за руку, прижимаясь правой грудью, я отчётливо ощущаю, что она без лифчика.
   Я позволяю Белоснежке дойти со мной до корпуса, она лопочет что-то пересыпая матом и уже привычными жаргонизмами. Я только говорить ещё на этом их языке не слишком научился, а понимаю всё…
Часть 6
Глава 1. Жара
    Вчера мы приехали глубокой ночью, уже начал светлеть горизонт, когда мы, стараясь не шуметь вошли в наш дачный дом. Наши с Маюшкой спальни наверху. Как и в городе. Но здесь вход на второй этаж через большую комнату, где любит оставаться на ночь мама.
   – Полуночники, что ж так поздно… – проговорила она, поворачиваясь на другой бок.
    Мы проехались сегодня по Москве. Так приятно, соединившись с тамошними мотобандами, пронестись и перебудить московских снобов, кричащих нам из окон матюки и проклятия. Такая жара, что я не надел даже куртку сегодня, носился в кожаной жилетке. Но Маюшку заставил одеться в косуху, не хватало только её простуды посреди лета.
   Я продумал уже, куда можно податься вдвоём. Съездим в Прибалтику. В кемпинге можно пожить, не имея регистрации брака, не объясняя каждому, что мы родственники. Палатку я возьму у приятеля.
   Но несколько дней назад мне позвонил один старый знакомец и, узнав, что я скоро собираюсь отбыть, попросил задержаться «для дела». За это он обещал мне устроить гостиницу в Паланге.
   – Мне дней на десять, – сказал я.
   – Да хоть всё лето живи! – он рад, что может не только деньгами отплатить за услугу.
   Но теперь нам придётся задержаться на неделю-другую, чтобы я был уверен, что его протеже обошлась без осложнений.
   Лида с Виктором уедут в следующую субботу, мама – в воскресенье. Вот мы и проводим здесь, на даче, выходные все вместе. То есть вечер мы провели вместе, но после ужина мы с Маюшкой сбежали.
   И поднимались теперь по сплошь скрипучей лестнице, на цыпочках, хотя никто уже не слышит нас. Здесь у нас тоже отдельные от всех комнаты под самой крышей. Вернее, у Маюшки – каморка, а я сплю просто на площадке, куда поднимается лестница. Низкие своды дают разогнуться в полный рост только в середине этажа и в шаге от неё, дальше – только сидя или лёжа. Но несмотря на это, нам нравятся наши антресоли.
   – Ой, умру, как спать хочу! – прошептала Маюшка.
   – Ложись, – засмеялся я.
    Утром я проснулась поздно. Хотела спать смертельно, но едва легла, весь сон сразу прошёл. Будто отпугнула его. В руках и ногах всё ещё гудел мотор и скорость, с которой мы неслись по дорогам. И ветер всё ещё пронизывал всю меня.
   А ещё взгляды от некоторых незнакомых рокеров…
   Москвичи знали Ю-Ю неплохо, но меня не видели давно, вероятно я выросла с тех пор. Я не успела и шлема снять на «Горе», а уже почувствовала их жгучие взгляды. А когда сняла шлем, вовсе заухмылялись, оглядывая беззастенчиво и с удовольствием.
   – Ну и девочка у тебя, Туман. Где берёшь таких? – услышала я, кто-то сказал Ю-Ю.
   – Места знать надо, – усмехнулся он. – Не заглядывайся, моя девочка.
   – Что и не познакомишь?
   – Не мечтай! – Ю-Ю вроде и смеётся, но глаза сверкнули жёстко.
   Он отвлёкся на разговор с кем-то ещё, а ко мне подошёл ещё один.
   – Откуда ты, прелестное созданье?
   – Из М-ска, – ответила я, обернувшись. Он даже красивый, чёрный, брови будто углём подведены. Почти как Бутусов.
   – Ишь какие цыпки в М-ске появились! – он кривит красивый тёмно-красный рот, выпуская сигаретный дым.
   – Тебе чё, Мокрый? – это Ю-Ю подошёл.
   – Твоя, что ль? – Мокрый медленно отвёл от меня масляные глаза.
   – Моя, не облизывайся.
   – Раньше разрешал… Или у тебя тут серьёзный интерес?
   – Жена моя, – сказал Ю-Ю, отгораживая меня собой от Мокрого и его взглядов.
   – Смеёшься?! – оскалился тот. – Сколько ей лет?
   Кто-то сзади крикнул:
   – Да племянница Тумана, отвянь, Мокрый!
   Тогда Мокрый усмехнулся, поднимая руки:
   – Ну… тогда отступаю, за женой пришвартоваться можно, а племянница – это…
   Ю-Ю посмотрел на меня, когда Мокрый отошёл и спросил вполголоса:
   – Не приставал?
   Я мотнула головой. И хотя Мокрый довольно противный, и вёл себя противно, но с Ю-Ю мне ничего не страшно.
   – Ты не бойся, если что, – сказал Ю-Ю. – Я тебя ещё драться научу. Паре приёмчиков.
   Теперь я вспоминала всё это. И то, как смотрели другие. Меня не взволновали взгляды девушек, что тоже были с ними. Они смотрели высокомерно и явно не считали меня, М-скую, ровней себе, москвичкам. Но плевать я хотела на них, тем более что они, сверкая глазами, поглядывали на Ю-Ю, заговаривали с ним, придвигались, волосы трогали. А я знала, как он привык поступать с ними со всеми, и мне забавно предполагать, что они рисуют в своём воображении относительно его.
   Эти прогулки, ночная Москва, ночные пельменные и другие «стояки», где съесть или выпить можно только стоя за высокими круглыми столами на одной ноге, то есть «на бегу», настоящие забегаловки, грохот моторов с нарочно снятыми глушителями вокруг, наш так не гремел, Ю-Ю не уродовал наш прекрасный Харлей, предмет всеобщей зависти, этот грохот, все эти люди, запах бензина и грубой кожи курток и штанов, и жирный, густой солёный запах тел тех, кто был вокруг, всех этих парней, сливались с жаром асфальта, отдающего его ночи, волнуют моё воображение и моё тщеславное сердце. Мне приятно, что меня, шестнадцатилетнюю соплячку, могут принять за девушку Ю-Ю, и разглядывать так, что мне становится жарко. И я забываю о своей тоске по Васе.
   Да, в эти вечера я не тоскую. Я чувствую его внутри себя, но не думаю о нём словами. Он во мне как тепло или свет. Невозможно всё время крутить и крутить мысли о том, что он делает, что он думает, не забыл ли меня и почему никак не сообщает о себе…
   – Май, проснулась? Вставай, скоро час, – голос Ю-Ю из-за двери.
   Хороший день. Только очень жаркий. Ещё жарче, чем предыдущие.
   – Парит, точно гроза соберётся после обеда, – сказала бабушка.
   Но после обеда никакой грозы не собралось. И мы устроили ужин за столом во дворе. Запах жареного мяса нравится даже Серке, она крутится возле стола, куда мы все рассаживаемся. Зелень, свежие овощи с рынка, мы с Ю-Ю съездили, ещё свежий хлеб и вино. Мне тоже позволили теперь выпить. Красное сухое, оно показалось мне слишком терпким и кислым, но с мясом оно прекрасно.
   – Ох и удалось мясо, Татьяна Павловна! – причмокнул отец.
    Мама улыбнулась. Мясо и правда хорошо. Мама улыбается, потому что готовила она, а папа не догадывается.
   – Вить, откуда вино такое отличное? «Киндзмараули» сейчас не достать с этой трезвостью.
   Вина целый ящик привёз Михал Иваныч.
   А папа усмехнулся довольный:
   – Откуда? Из Грузии, вестимо. Смежники связи с руководством устанавливают. Мне – Киндзмараули, главному инженеру – Хванчкару.
   – А говорят все виноградники пожгли.
   – Выходит, грузины припрятали втайне.
   Мы засмеялись все вместе.
   Золотой закат застаёт нас за пением. Удивительно, как мы с Ю-Ю хорошо знаем все эти песни, и «Мороз-Мороз», и «Ой, цветёт калина», и «Любо, братцы» и «Степь да степь» и, конечно, «Хасбулата» и много-много ещё, у нас даже горла охрипли петь.
   Мне кажется, мы давно не были настолько вместе. А может и никогда. И такого настоящего семейного вечера я не помню. Чтобы мы все были так счастливы только от того, что мы все вместе.
   Но не успела я так подумать, как зазвонил телефон в доме. Мы все переглянулись. Ю-Ю пошёл ответить. Через минуту он выглянул и сказал:
   – Лида, тебя, – сказал Ю-Ю, показываясь на пороге веранды. – Там с ремонтом что-то в отделении. Трубы что ли прорвало.
   – Чёрт… не успела уехать… – пробормотала мама, и нахмурилась, вся блаженная нега, что только что гуляла по её лицу, делая ещё моложе и красивее в этом закатном свете, испарилась. Она исчезла в доме.
   Папа посмотрел вслед и поднялся, направляясь к машине, наши «Жигули» «кофе с молоком» стояли сразу за воротами.
   – Вить, ты выпил, куда тебя несёт за руль?! – воскликнула бабушка.
   – Как куда, Татьяна Павловна? Ехать же придётся Лидуше, такси сюда не дозовёшься.
   – Ну, соседа попроси.
   – Сосед в отпуск уехал, у них путёвка в Варну. Вы не заметили, их нет.
   Они уехали. Пока мы убирали, уносили в дом всю посуду со стола, потому что бабушка продолжала настаивать, что будет гроза, совсем стемнело.
   – Май, прокатимся? – предложил Ю-Ю, когда мы закончили с посудой.
   Он заглянул в окно кухни со двора. 
  – Не надо, ребята, ты, тоже выпивши, Илья, куда вы, тем более на этой тарахтелке американской, – покачала головой бабушка, понимая, что её слова действия не возымеют.
   Нет, не возымели, конечно, мы поехали. И я опять позволил Маюшке сесть впереди меня и взять руль.
   Мы не надели шлемов из-за жары и катили по просёлкам. Её волосы, распустившись, полоскались по моему лицу. Когда я чувствовал, что она перебирает скорость я сжимал её талию ладонями и кричал ей в ухо, перекрывая рёв мотора:
   – Тише, кукла, не гони, на просёлке нельзя! Любой кирпич и в кювет улетим!
   Она притормаживала послушно, но снова пережимала. Направо поворот к речке.
   – Направо давай, окунёмся! – крикнул я.
   Несмотря на езду и ветер в лицо, было жарко.
   Мы повернули. Фара высвечивает нам кривую дорогу под уклон.
   – Останавливай, не то в воду свалимся! – крикнул я, почувствовав запах речной воды.
   Большущая луна. Едва мы выключили фару, стало ещё лучше видно словно выступило всё, что пряталось от луча фары. Я качнул мотоцикл, установил на стопарь на ровном месте далеко от воды. Тут скосили траву, но ещё не собрали в стога, она лежит мягким и духмяным ковром под нашими ногами.
   – У меня купальника нет.
   Ясно, нет, мы и не собирались купаться. Но это не беда.
   – Ты тут заходи, а я вон, за куст пойду. Кричи, если чего, – сказал я.
   Без ветра навстречу духота невозможная. Обернувшись, я увидел, как Маюшка стягивает футболку через голову. Я тоже разделся и бросился в воду с разбега.
  … груди у неё… и живот с ложбинкой…
   Я перевернулся на спину. В воде приятно. Хотя она и тёплая слишком, почти как моя кожа и почти не охлаждает, но… волосы намокли и вокруг головы вьются змеями. Как у Горгоны.
   Горгона… вот не зря я так обозвал её. Её братец объявлялся пару дней назад. На этот раз потребовал пять тысяч или я пожалею. Я послал его. Это же надо, пять тысяч, машину купить можно, сволочь. Слишком дорого за ночь с его Горгоной. Но она Горгона…
   Вдруг визг…
   – Ю-Ю!.. Тут, ой!.. – Маюшкин отчаянный вскрик.
   Я подхватился из воды, почти как волк в «Ну, погоди!», хорошо, от берега не отплыл.
   Я подбежал по берегу к тому месту, где заходила Маюшка, я хорошо вижу её, плещущуюся в страхе возле берега.
   – Ю-Ю, тут! Ой-ёй-ёй!.. Что-то… какой-то!..
   Во визжит! Сом там, что ли? 
   Я кинулся в воду и вытащил её, барахтающуюся, на берег, обняв поперёк тела. На берегу она не сразу перестала визжать, но почувствовав почву под ногами, выскользнула у меня из рук. И села на траву, трясётся.
  Я сел рядом.
   – Там… кто-то… какой-то… скользкий… – трясясь, проговорила она показывая руками что-то большое.
   – Отдышись, не тараторь. Рыба, наверное, – сказал я. Смех и грех.
   Я не выдержал и засмеялся. И Маюшка, толкнув меня в плечо, укоризненно, рассмеялась тоже. Мы смеялись долго, повалившись на траву, на её толстый ковёр, но под ним острые пеньки стеблей, колются, щекочут. 
   Отхохотавшись, лежим, ещё подрагивая от смеха.
   Из темноты ясно проступает её нагота. Груди со вздёрнутыми сосками, живот, пушистый треугольничек на лобке…
   – Это… ихтиозавр какой-то…
   Я засмеялся опять, но не могу не смотреть на неё. Хорошо, в темноте не видно, как я глазею.
   А она легла на траву спиной, от скачки пульса подскакивают кончики сосков. Да я даже сердечный толчок могу разглядеть между тонких рёбер у неё под грудью… и живот подрагивает от пульса. И груди тоже. Не только соски… маленькие соски…
   Я лёг на спину и уставился в небо. Ещё хуже. Теперь я чувствую её благоухание. Смешавшееся со свежим запахом травы и речной воды… И тёплой, за день насыщенной солнцем земли…
   Я совсем рядом… повернулся и…
   Её губы такие прохладные и горячие, мягкие…
…О-о-х… Он целует не так как Вася, сразу смело внедрившись в мой рот, сразу заполнив собой и мои мысли даже… и сам… большой, налитые плечи, тёплая кожа, гладкая… и горячая…
   И вот… Я будто продолжение его. Его живот и мой… его руки, ладони и моя кожа… его волосы тяжёлой мокрой массой скатились с его плеча ко мне на плечо. И всё это так волнующе прекрасно, так обжигает… и ослепляет… И в ушах у меня шум моего сердца и его дыхание на моём лице…
   И вдруг что-то больно уперлось у меня между раздвинутых им ног. Что-то очень большое, пугающе большое и твёрдое… Отрезвляя, возвращая сюда, на траву, колющую мне спину…
…Такого огромного желания я не испытывал никогда в жизни. Ни разу. Немедля осуществить его… сейчас же… ещё немного…
   – Илюша… – вдруг выдохнула она, ускользая. – Илюша… больно…
   О, Боже! Меня будто в лоб толкнуло. И в сердце. Что же это я… делаю?!..
   Мы сидим рядом, одинаково прижав колени к груди и положив подбородки на колени.
   И молчим. Просить её простить меня, я не в силах, стыд сжирает меня. Я не испытывал желания такой силы ещё никогда, я убил бы, только бы заполучить всё до конца, проникнуть, внедриться до дна, завладеть полностью, взять и выпить до дна… и можно умереть, но только после…
   Что же это такое? Я чуть не сделал этого с Маюшкой. С Маюшкой!
   Но у моей Маюшки не было грудей…
   Ни талии.
   Не было живота, вибрирующего под моим животом.
   Ни бёдер этих, податливых моему желанию.
   Ни рук, что обняли меня, лаская.
   Ни сладких губ…
   И пушка на лобке тем более…
 …У меня всё горит в животе и в груди. Я хочу, чтобы он поцеловал меня опять. Вот этот человек, Ю-Ю, его губы, рот такие…
   Его живот на моём животе…
   А бедра свободно и легко, по-хозяйски, раздвинувшие мои бёдра?.. Только от этого движения, вернее от воспоминания о нём я становлюсь будто и не я…
  Как же так?..
   Я чудовище… развратная, грязная женщина… Я люблю Васю и… люблю Ю-Ю?.. хочу его?..
   – Ладно… поехали. Что сидеть… – Ю-Ю встал, не глядя на меня.
   Сердится? На меня?.. Или почему?
  Я подняла голову, боюсь разогнуться. Но он бросил мне мою одежду, она мягко проскользнула по моей коже. Я посмотрела на него. Он отвернулся и тоже одевается.
  Ю-Ю сел в седло мотоцикла. Снимая его с тормоза. Обернулся.
   – Май, ты… прости, – сипло проговорил он. – Я не знаю. Может, я пьяный или… больной идиот… Забудь, в общем. Ладно?
   Я молча кивнула. Но я не хочу забыть. Я хочу, чтобы случилось то, чего я вдруг испугалась. И с ним.
  «Жена моя»… я села в седло Харлея, позади Ю-Ю и прислонила голову к его спине, обнимая его, прижимаясь вся. 
Глава 2. Пожар
   Ребята приехали какие-то смущённые, с мокрыми волосами. Молчат, друг на друга не глядят. И на меня тоже. Поссорились?
   – Купались, что ли?
   – А? – будто не слыша, немного растерянно спросил Илья. Чудное что-то…
   – Купались, говорю? – повторила я, ясно, что он не слышал моих слов. И о чём думает? Поссорились, точно. Никогда ещё не ссорились за всю жизнь и вот тебе…
   – А… Да, – он глянул на Маюшку, которая за миг до этого смотрела на него.
    Нет, не поссорились. Ещё что-то.
   – Вы что такие?
   – Маюшка ихтиозавра в воде увидела, – сказал Илья без тени улыбки.
   А она тем временем направилась к скрипучей лестнице наверх.
   Непонятно, надо бы…
   – Что… – начала я, но не договорила. С улицы засигналили, свет мощных фар проехал по веранде, где мы были с Ильёй и шурша по дороге подъехала машина, ещё не полностью видимая в темноте.
   Мы оба вышли на крыльцо.
   Это моя служебная «Волга», стряслось что-то. Вот вечерок-то…
   – Татьяна Пална! Там наши… из восьмого… то есть, девятого уже, «Б», в милицию попали, – шофёр Серёжа ещё не успел из-за руля вылезти, как прокричал мне это.
   – Что случилось?
   – Да чёрт его знает! То ли залезли в магазин, то ли…
   – Сейчас я оденусь, погоди.
   Я повернула в дом, переодеться из ситцевого простецкого сарафана во что-то более подобающее директору школы, и слышала, как Сергей поздоровался с Ильёй:
   – Здрасьте.
   – Здорово, Серёга. Как жизнь? – вопреки обыкновению, бесстрастно спрашивает Илья.
   – Хреново жизнь – в субботнюю ночь мотаться.
   – Это верно, – всё так же бесцветно проговорил Илья.
   – У вас тоже бывает, – добавил Сергей, намекая на профессию Ильи.
   – Ещё похуже.
   
   Мама уехала. Маюшка наверху и там так тихо. Бедная девочка, накинулся, чёртов урод. Вот урод же…
   Я выключил свет на веранде. Вина, что ли, ещё выпить? Нет, ещё хуже.
   Вот что я… Ведь и не пьян. Нисколько.
   Жжёт мне и руки, и губы, и живот. И тем более…
   В ванную пойду, остужусь. Остужусь…
  … я легла на кровать навзничь. Но так стало хуже.
   Тогда я перевернулась на живот. И зарыла лицо в подушку, ставшую влажной от моих мокрых волос. Во мне подрагивают все мышцы, вибрирует и играет всё. Будто расстроенная гитара.  Что такое? Что это? До сих пор подобное, только не так сильно, бывало от Васиных прикосновений. Но это же был не Вася.
   Что же, кто не прикоснётся, я буду так вот поджигаться?
   Не может быть, чтобы я хотела, чтобы Илья… Мой Ю-Ю… Но не может быть Ю-Ю такой… Такой…
   Я застонала, зажмурившись и бодая подушку… Дура какая! Развратная бешеная дура. Это же Ю-Ю!..
   – Май! Май!
   Я не сразу поняла, что это он кричит. Зачем? И голос встревоженный.
   Я поднялась на вытянутых руках, в окно светит ровный оранжевый свет. Огонь?
   Я вскочила.
   Я увидел огонь из окна ванной. Если бы сидел в воде, не увидал бы, но я стоял под ледяным душем, надеясь унять распалившуюся плоть. И увидел в окно, что…
   Я выбежал на крыльцо босиком, едва натянув застревающие джинсы на мокрое тело, застегивая пуговицы-болты на бегу. Несколько человек, среди них этот самый брат Ани Горгоны. Они уже уходят, они подожгли весь дом с этой стороны по периметру, и даже сарай… мотоцикл сзади, он…
   – Я же говорил, Туманов, что пожалеешь, скажи спасибо, что дверь не подпёрли тебе, выскочил, – он проговорил это, уже стоя одной ногой в машине.
   Я бросился за ними, но… две машины, белая «пятёрка» и «Нива» уже пылят вдоль узкой улицы дачного посёлка, подскакивая на ухабах… Чтоб провалились в ухабах этих!
   Я повернулся, у Маюшки не горит даже окно в комнате. Уснула?
   – Май! – я схватил ведро. Ещё не сильно занялось, бензину пожалели? – Май! – я крикнул громче, ещё сгорит там…
   Я заливаю огонь… а ведь не у всех здесь вода на участках…
   Свет зажёгся на веранде и сразу стало не так видно огонь и не так страшно. Вот и Маюшка на крыльцо выскочила, тоже босая, лохматая. Мало было жары, так ещё и костёр на весь двор…
   Прямо над нашими головами сухо заскрежетал гром, разламывая густую черноту и будто искря жарой и жаром огня. Мы подняли головы невольно.
   Но недосуг дождя ждать, он и стороной пройти может, или вовсе без дождя погремит… Только бы ветер не поднялся, не справиться тогда с пожаром… 
  Во дворе кран для полива, мы носимся с вёдрами туда-сюда, плеская под ноги, но заливаем огонь.
   Маюшка уже потушила сарай, бежит из-за дома:
   – Сзади огня нет! И Харлей целый.
   Не успели туда заглянуть или не подумали… и Харлея не было бы и бензин бы нашли. Там стоит целых четыре канистры под навесом для машины и мотоцикла. Маюшка знала, вот и кинулась проверить.
  Кран во дворе не закрывается, мы наливаем вёдра одно за другим и носимся с ними к дому, заливая огонь. Из шланга бы, но он до дома не достаёт…
   Туда-сюда.
   Туда-сюда.
   Поскальзываясь на раскисшей под ногами земле и расплёсканной воде, падает Маюшка пару раз, но поднимается и не отстаёт от меня. Эта битва кажется бесконечной.
   Но… мы потушили огонь.
   И теперь выравнивая задохнувшееся дыхание оглядываем нашу старую дачу. Воняет мокрой гарью. И мы. И крыльцо, на которое мы сели. И стены дома, подкоптившиеся теперь и ещё дымящиеся. Наши ноги в воде. И джинсы мокрые. И сами мы мокрые. А в спины нам глядит спокойный электрический свет с веранды.
  Я посмотрел на Маюшку. Футболка мокрая тоже. Шея блестит. Волосы высохли от беготни лохматыми кудрями. А мои – сосульками…
   – Это… что такое, Ю-Ю? Поджог, что ли? – спросила Маюшка, ещё не вполне отдышавшись.
   Что теперь молчать. Ей сказать можно. Ей всё сказать можно.
   – Да, Май. Один… сволочь одна таким манером хочет меня заставить жениться на его сестре.
   Маюшка повернулась и посмотрела изумлённо:
   – Что, такое бывает?
   – Я жених-то выгодный. Богатый. И зарабатываю. А у неё затхлая хрущёба на окраине.
  – Но это же… какая-то ерунда.
   – Или пять тыщ. Или жениться. Отдам, наверное.
   – Не вздумай! – Маюшка сверкнула глазами, выпрямляясь. – Сейчас пять, потом ещё пять. Даже, если у тебя такие деньжищи есть! Шантажистам платить нельзя.
   – А что делать? Дом едва не спалили. А если бы мы спали, как они думали?
   – Ничего они не сделают. Не вздумай платить, Ю-Ю. Отстанут. Может эта подружка твоя нового найдёт.
   Я же говорю, ей всё можно сказать, сразу легче стало.
   Громыхнуло снова и погас свет, подстанцию вырубило, наверное. Вокруг тоже всё во тьму погрузилось. Теперь запахи кажутся сильнее. И гари. И её тела рядом, разгорячённого беготнёй с вёдрами…
  Но глаза привыкают к темноте и быстро.
  Вода журчит, выливаясь из крана на грядку с зеленью, мы почти затоптали её. Я встал и пошёл закрыть. Едва закрутил, тут и упал дождь. С грохотом полилась вода, сразу стеной. Смывая сажу со стен, но не с нас.
   Я добежал до крыльца, Маюшка встала, жмурясь и улыбаясь, обнажая белые зубы на закопченном лице. Удивительно, что наполненной ливнем темноте я так хорошо её вижу.
   Она повернулась ко мне:
   – Ю-Юша…
  Этот выдох и этот взгляд…
   Всё, я не могу больше… Я схватил её за затылок, притягивая к себе…
   В губы… к животу моему прижать её. Прочь её мокрую футболку, джинсы… Как же пахнет кожа… волосы… Как пахнет вся… Маюшка…
   На полу домотканая дорожка. В сверкании молний, выхватывающих нас из темноты, я вижу Маюшкино лицо невыносимой красоты… и коже её, тонкая и светящаяся будто она свеча…
  Груди маленькие, чуть растёкшиеся… ямка под шеей напрягается, когда она тянется за моим поцелуем… ложбинка пупка… пальцами ниже…
   Это как убийство, назад пути нет. Если переступить сейчас, возврата уже не будет. Не извинит ничто. Но я и не хочу ни прощения, я ничего не хочу, кроме неё…
   Всё моё желание, которое, я так обильно распылял вовне, оказывается, всё здесь, во мне, в моём сердце, в моём теле. Вот здесь, в самом сердце, в середине живота и огнём до кончиков пальцев…
   Мой член огромен и все ощущения моего тела только в нём…
…Это как смерть… Так же больно. И так же… прекрасно. Из горла против воли вырвался крик. Я впустила эту боль, я желала её, желанная боль, желанный Ю-Ю…
   Но кроме боли что-то заполнило меня. Замещая боль, уводя её, вытесняя. Какая-то необычайная телесная радость…
   То, что я с ним… Ю-Ю…
   Ю-Ю…
   Грохот ливня, грома и сверкание молний такое частое, что мы видим всё лучше, чем при двухсотваттной лампе. Мы на полу. Теперь я почувствовала, что в спину впилась, казавшаяся мягкой, дорожка. А затылок расплющился о доски.
   И лицо Ю-Ю. Он наклонился, чтобы поцеловать меня. Уже мягко, лаская губы, потому что он кончил, я поняла как-то…
   – Май…
   Я погладила его волосы трясущейся крупно ладонью, отводя волосы от его лица.
   – Май…
   И мы лежим рядом, вздрагивая от биения сердец… Я не могу успокоить дыханье…
   – Идём… На полу, как… – сказал он.
   Ю-Ю поднялся, подтягивая джинсы вверх, моих нет, я совсем обнажена… Протянул руку мне, я тоже встаю, но коленки дрожат так, что… да и… больно всё же… очень больно. Наслаждения уже нет, а боль осталась…
 …Я увидел, что Маюшка едва стоит. Что ж, весу в ней никакого. А ведь я подхватывал других на руки и всякий раз жалел, думая, не сорвал ли спину. Сейчас я не чувствую её веса. Я чувствую только желание прижать её к себе.
   Здесь, в её малюсенькой каморке, узкая кровать. Я открыл окошко настежь. Шум дождя, уходящего уже грома, странным образом умиротворяет.
   – Ты не уйдёшь? – прошептала она, обнимая меня. – Не уходи.
   Я обернулся. Я слышу её шепот, хотя не должен, так шумно от сильного ливня, гремящего по крыше.
   – Рубашку надень тогда что ли…
   Мы заснули сразу, как ни странно, как только легли спина к животу, Ю-Ю обнял меня, а я обняла его большую тёплую руку. И всё, до утра…
 …Я убийца. Вот и орудие – всё в крови, засохшей уже к утру. И снова готово разить, вздыбилось к солнцу, смотрящему в окно.
   Что я сделал… Как это называют, обесчестил, опоганил, испортил девушку. Ещё говорят: растлил… Маюшку… Маюшку! Для себя, выходит, берёг… Где растят таких сволочей…
   Её лицо… веснушки на приподнятом носике и чуть-чуть на щеках насыпаны. А губы припухли, во сне? Веки тоже… ресницы как два мотылька… Волосы от мокрости вчерашней сильно завились и спутались… и мы по-прежнему грязные, в саже и ноги земле. Пещерные люди в кровать забрались.
   От моего взгляда она проснулась. Улыбается, протянула руку.
   – Ю-Юшек…
   Не ненавидит меня? И не боится. Она открыла глаза. Какая яркая синь… и солнышко в серединке… Маюшка… искорки в глазах… Ты не плачешь? Я не противен тебе? Преступный, подлый человек… предатель. Предатель и убийца…
    Она смотрит на меня.
   – Кровь у тебя…
   – Это у тебя, – ответил я.
   – А я подумала, у тебя тоже травма… – сказала Маюшка.
   – Травма… – повторил я. Господи… – Больно тебе?
   Она кивнула, будто смущаясь немного.
   – Да, вообще-то…  Как-будто он ещё там… не думала, что… они такие большие у вас…
   Боже мой… Прости меня…
   – Я изнасиловал тебя… – пробормотал я, садясь и съезжая с постели на пол. – Боже мой… что…
   – Да ты что, Ю-Юшек… Я так… так хотела… Тебя, – вот тут смутилась по-настоящему.
   – Как ты могла хотеть, ты не знала, что это такое. И вообще… ребёнок ещё, – я вцепился себе в волосы.
   – Ну… значит, не ребёнок. Раньше давно замуж бы отдали…
   – Ох, Маюшка, замолчи, «раньше»… – взмолился я. Ещё оправдывает меня?!
   – Не надо, Ю-Ю, милый… прошу тебя… – она обняла меня, свесившись с кровати, целуя в волосы, в шею сзади, в ухо, в висок, поворачивает к себе моё лицо немного неловко, но так нежно… И я поддался её нежности, нырнул снова в эти тёплые зовущие волны…
   Я не остановлюсь никогда? Или я считаю, что падать уже некуда? Что я достиг дна?
    Но почему тогда солнце пронизывает меня насквозь, просвечивает, обнимает, и я, словно его часть, светлая и ясная? Почему мне так хорошо? Почему я никогда не был так лёгок и молод? Почему мои чувства никогда раньше не были так обострены? Все мои чувства и ощущения?
…Во второй раз это уже не так больно. Даже вовсе не больно. И я… чувствуя его наслаждение, таю в нём. Как осколок льда в горячей воде…
   Уже два часа дня, когда мы проснулись снова. Вернее, это я проснулся. Кто-то кричит снизу. Зовут кого-нибудь из нас. Это соседка с другой стороны. Тётя Люба. Выйти надо.
   Я обернулся на постель, Маюшка прикрыта простынёй с большими синими цветами, спит. Пусть.
   Я оделся, благо мои вещи в Маюшкиной комнате, где я джинсы-то снял…
   – Любовь Анатольевна! – поздоровался я, выходя на крыльцо.
   – Тут… Илья, один, что ли?
   – Нет, с Маюшкой, – ничего привычнее нет, мы всегда вместе.
   – Что у вас случилось? Горело, что ль, чего?
   – От молнии загорелось вчера. Хорошо, дождь…
Глава 3. Лето
    – Слушай, Метла, я слышал, у тебя днюха!
    – Ну был, три недели назад. Как раз, когда нас тут лечили всех, – сказал я, с удивлением вспоминая, что, действительно, день рождения-то прошёл. – Что вспомнил вдруг про мой день рождения?
   – Как чё? За всё лето, сколько тут дней рождения прошло, всего ничего. Отпраздновать надо.
   – Слушай, Глухарь, будь другом, не надо! Я…
   – И не вздумай! Не знаю, как там у вас, интеллигентиков, а у нас положено поздравлять друзей. Так что и подарок будет, и… Вот завтра и отметим, а то скоро уже по домам покатимся. Туда-сюда, четыре дня.
   Делать нечего, я дал десятку на приобретение угощения и столько же на алкоголь.
   – А покурить?
   – Я обойдусь. Да и денег нет уже, – сказал я.
   – Да ладно, мамочка с папочкой прокормят, чё ты, давай гулять на все, я видал, у тебя полно там…
   Я разозлился на это: не воруют, но по вещам моим шарят.
   – Папочку я не видел никогда, – сказал я, – да и не увижу, он на кладбище давно. А мамочка выходит из ЛТП на днях, когда работать сможет – вопрос, так что придётся мне опять грузчиком в Молочный и то, если возьмут. А те сто пятьдесят рублей, что ты в моих вещах видал, и правда последние, сколько жить на них придётся до зарплаты, я ещё не знаю.
  Глухарь захлопал рыжими ресницами. Вот сам чернявый, а ресницы – рыжие. И бровей нет, кусты бесцветные.
   – Так ты… чё ж не говорил-то?
   – О чём? Гордится нечем, – я отвернулся. – Я не из тех, кто с серебряной ложкой во рту родился. Жирно я сроду не жил, Глухарь.
   Он посмотрел недоверчиво:
   – Чё, правда, работаешь?
   Я засмеялся:
   – А что делать, джинсы охота, кроссовки, записи опять же…
   Глухарь засмеялся тоже:
   – Ну я тащусь с тебя, малый! А я думал ты из этих, мажоров.
   – Ага! – отмахнулся я.
   И устроили мне, действительно, праздник, как не было даже в моём относительно счастливом детсадовском детстве.
   Притащили консервов, копчёной колбасы и рыбы, овощей и фруктов самых лучших, охотничьи колбасок, которые так вкусно пахли и шкворчали на огне, что у нас слюна капала с подбородков, пока мы поедали их. 
   И вина, конечно, и водки, и пива, и плана. Моими двадцатью рублями не обошлись, понятно. И кроме ещё и подарок мне преподнесли: колечко в ухо.
   – Настоящий металлист не может быть без серьги, ты чё?!
   – Золотое?.. – сказал я, рассматривая тоненькое колечко-серьгу. – Да вы что… не возьму я…
   – Не боись, не ворованное. Моего брата. Он в армию ушёл, сказал, после ему не надо: делай, что хошь с ним. Я думал загнать, так хорошей цены никто не даёт, а за копейки неохота. Так что, носи на здоровье, Металлюга.
   Мне давно не дарили ничего. То есть Майка дарила книжки на день рождения. Записи тоже. Но чтобы золото… Эти ребята приняли меня, как никто. Одна Майка принимала так, полностью, со всеми моими прыщами. Но до неё мне теперь… Да и сама не захочет. За три месяца поумнела, может быть.
   А если и правда «поумнела» ?..
   Я боюсь возвращаться. Как я вернусь?..
   Я смотрю на этих ребят вокруг меня, мне с ними неинтересно и невыносимо скучно, но они полюбили меня почему-то. Только за то, что я старался не заноситься перед ними? Старался, но, по-моему, не слишком успешно. Но они простили мне и это. И мы снова пели под гитару. Объединённые последними днями выброшенности из дома, мы прожили здесь, в отдельном мире, целую жизнь с испытаниями, тоже объединившими нас, отторгнутых миром благополучных взрослых, которым всё ясно про нас и наше будущее. Ярлыки прикреплены, цена известна.
   И вот мы уже грузимся в автобусы. Нагнали целых восемь штук. «Осторожно, дети!», мне кажется, это предупреждение как о злой собаке…
   – Ты… Метла… телефон, конечно, не скажешь свой?
   Я посмотрел на Глухаря. Странно, среди парней он мой первый друг, если конечно, наши отношения можно назвать дружбой. Вот такой, скорее влюблённый, как влюбляются в героев романов или артистов. Я написал ему свой номер.
   – Тогда и ты свой напиши, – сказал я.
   Глухарь просиял, написал и номер телефона, и адрес, сопровождая всё это возбуждённой речью:
   – Телефон у соседей на первом этаже, но они зовут, если чё… а адрес… мало ли…
   – Люберцы? Так ты любер? – засмеялся я, люберы известны тем, что ездят в Москву колотить металлистов.
   – Не-а, – усмехнулся Глухарь, – мне по х…, что ты там слушаешь и поёшь. А только пацан ты не гнилой. Это, по-моему, важнее. 
   Я засмеялся, смущаясь немного.
   – Да и ты не самое вонючее говно во вселенной, – сказал я.
   Мы пожали друг другу руки. Вряд ли мы увидимся когда-нибудь, но за всё это лето только его я, пожалуй, и буду вспоминать с теплом.
   Что дома? Мама уже вернулась? Должно быть да, иначе, меня не отпустили бы домой… Какая она теперь? Будет бояться пить или станет ещё хуже? Разное говорят об ЛТП. По мне, мы оба были в заключении. И в своём я винил её.
   Но… я не выдержал испытания. Выдержала ли она? И что это значит? Что ей там пришлось пережить?.. Что там происходило?
   Мне было страшно думать о том, что я возвращаюсь. Что до школы осталась неделя. Что я возвращаюсь туда, откуда я ушёл будто на десять лет. Я совсем другой.
   И всё тот же. Я это понял, едва появились первые дома М-ска, на въезде в город. Сколько я живу в этом городе? Всего три с половиной года. Но за это время я вырос и повзрослел. Так я думал. В моём сердце столько всего, что связано с этим городом. Куда больше, чем с Воскресенском, где я жил до тринадцати лет.
   А теперь я чувствовал себя предателем всего того, что было. Самого себя. Я позволил себе перестать быть собой. Слился со средой. И потерялся. Теперь я не знаю, кто я. Того, что ходил по этим улицам с Майкой уже нет, а новый… а может вот этот, что появился теперь и есть я настоящий? Откуда знать, кто я? Кто я?!..
   – Василий! Приехал! Душевно рад! – Иван Генрихович радостно улыбается широким плоскогубым ртом. – А Анна Олеговна только что вышла в магазин.
   – Она… как? – я спросил, сжимаясь внутри. В магазин…
   – Ничего, ничего. Здорова. Ты поешь?
   – Мне бы в ванну, – сказал я.
    Я не мылся в ванной целое лето, всё под тощей полутёплой струёй в душе с серым обмылком и без мочалки.
   Может удастся отмыться?
   Я долго сижу в горячей воде, чувствуя, как тонкие струйки пота сбегают со щёк, как вспотела голова под волосами, щекочущими кончиками мне плечи. Я слышал, как пришла мама и как Иван Генрихович говорит ей, что я вернулся. Как она слабо охнула, и проговорила: «Сыночек…». Я будто через дверь вижу, как она осела в прихожей на стул.
   Из крана капает вода со скоростью одна капля в секунду… чмок… чмок… чмок…

   В тот день, когда Вася вернулся из своего лагеря, мы ещё не вернулись в М-ск…
   В воскресенье, когда я проснулась, Ю-Ю вошёл в комнату, улыбается, умытый, чистый, волосы расчёсаны.
   – Вымыться надо, Май, ты всё ещё… как дикарка. Вставай, третий час.
   – Третий? – я села в постели, не прикрываясь. Обернулась: и постель перепачкалась от нас вчерашней сажей и грязью с наших ног.
   – Одевайся, – сказал Ю-Ю, берясь за ручку на двери, – что есть будешь?
   – Хлеб с маслом. И с сыром. А ты… давно… ушёл?
   – Полчаса. Любовь Анатольевна приходила, напугалась подпалин на дворе, на доме. Я, конечно, убрался немного после вчерашнего бедлама, но всё равно наши напугаются.
   – Придумать надо что-то, – я говорю ему в спину, он деликатно отвернулся, пока я набрасываю халатик.
   Я вовсе не из деликатности отвернулся, а чтобы не вернуться снова в постель, будет считать меня конченным маньяком… 
   – Я уже придумал, сказал, что от молнии загорелось, – сказал я, отгоняя настойчивое желание немедля развернуться и прижать её к себе.
   – Сразу и сарай, и вся передняя стена дома? – я выпростала волосы из-под халата, они превратились в запутанную с грязью копну. Как Гелла. Только не рыжая…
   – Кто станет разбираться? – хмыкнул Ю-Ю.
  В ванной я смотрю на себя в зеркало. Видно, что я… что я теперь… Я ничего не вижу, кроме грязи. Вымыться…
   Ю-Ю и титан оставил для меня, вода горячая, приятно. Но между ног больно…
   Я вздохнула, даже сесть на край ванны я не в силах. Пройдёт, наверное… А остальное? Как теперь? Кто я теперь?
   Как теперь Вася? Как я могу теперь любить его, когда я… отдалась другому? И хотела этого. Что бы Ю-Ю не думал о каком-то там насилии, ничего подобного. 
   Не только хотела, мне было хорошо. Мне было так хорошо, как ещё ни разу в жизни. И гроза эта, и гарь, и сажа, и грязь… Но главное, сам Ю-Ю.
   Мужчина со мной… Именно он, Ю-Ю…
   Но Вася… мне теперь и смотреть нельзя на него. Он считает… он не посмел тогда, а я… не стала дожидаться. Вот такая предательница, грязная распутная женщина. Похотливая.
   А если бы он в армию ушёл? Или на войну? А я… вот так отдалась другому и наслаждалась этим…
   Боже мой… как же мне теперь снова встретить Васю? Я не смогу…
   Я спустилась вниз, Ю-Ю позвал с улицы. Он там ждал меня с чаем и бутербродами за уличным столом.
   – Тут просохло уже всё под солнцем.
   Я вижу, что она садится как-то очень осторожно, и лёгкая бледность, проскользнувшая по её лицу, тоже очевидна… Господи…
   – Май… послушай меня… всё, что случилось…
   – Только не говори опять, что ты виноват, – Маюшка насыпала сахар в чай и болтает серебряной ложечкой с позолотой.
   Ложка сверкает на солнце, почти как Маюшкины волосы, мокрые ещё, расправленные по спине…
   – Я виноват, и не надо пытаться меня уверить… За это сажают, между прочим, – сказал я, чувствуя себя ещё хуже от того, что я снова хочу её. До безумия. Ни одну женщину в моей жизни я так не хотел. Даже тех, в кого, как я думал, я был влюблён…
   Вот кошмар, наказанье. За всю легкость бытия?..
   – Пожалуйста… не говори больше о вине никогда. Ладно, Ю-Ю? Моя вина больше… ты хотя бы никому не изменил.
   Это она о Васе. Вот чёрт… всё так серьёзно? Не просто подростковая дружба?..
   Я пересел на её лавку и обнял за плечи:
   – Май, я никогда больше не трону тебя, обещаю, и не напомню…
   Она выпрямилась, глядя на меня, почти отбросила мою руку:
   – Вот ты… как… Потому, что я не девушка теперь, тебе неинтересно?! Может ты с Аней этой так… потому тебя и заставляют на ней жениться?! Потому и жгут?
  Ну и ну… договорились…
   – Нет, Маюша. Ане столько же лет, сколько и мне, и я у неё не только не первый, но и не пятый, полагаю, – сказал я серьёзно, мне обидно, что она могла так подумать. – У меня девушек до вчерашнего дня вообще… была только одна. Ещё в школе…
   Маюшка вдруг заплакала, закрывшись ладошками, толкнув чашку локтем, всегда неловкая была, посуду вечно бьёт… чай растекается коричневым пятном по бело-жёлтой скатерти…
   Я обнял её, притягивая к себе.
   – Не говори так… так… холодно… Никогда больше не говори так, – она обняла меня, прижимаясь вся, душистая, свежестью пахнет, водой, шампунем сладким, зубной пастой…
   – Май…
   – Не говори так… Не бросай меня.
   – Нельзя так… как мы…
   – Ничего нельзя… и всё можно. Разве не так?.. – она посмотрела на меня, ресницы мокрые, щёки… – Пожалуйста, Ю-Ю…
   – Май… мне лучше уехать. Раньше надо было, конечно… Не думал я, что я такой… Если бы понял, давно бы…
   – Уехать?! Не смей! Бросишь меня…
   – Да послушай! – я встряхнул её. – Я не смогу теперь не спать с тобой! Жить со мной будешь? Как с мужем? Май?!
  Она прижалась ко мне снова.
   – Если любишь меня хоть маленькую капельку, не уезжай. Не бросай меня. Если уедешь я останусь совершенно одна…  А… Спать… ну и спи, почему ты думаешь, что я этого не захочу?
   Нет пути назад. Я вчера это знал. Ещё не переступив черту, знал, но не смог остановиться. Нельзя остановиться, когда летишь по льду с горы. Можно только ускоряться…
   Мы не поехали в город. Убрались в доме. Свет уже починили, к вечеру мы могли уже спокойно пользоваться электричеством. Бабушка звонила, сказала, что они останутся в городе, что у неё неприятности из-за наших девятиклассников, которые обворовали коммерческий магазинчик, что торговал, как и все «комки», и тряпьём, и бижутерией, и обувью… А мама с отцом просто не захотели снова ехать сюда.
  Я сказала об этом Ю-Ю. Он улыбнулся. Всё будто нарочно, чтобы мы были вдвоём.
   – Выпить хочешь? – засмеялся он.
   – А ты?
   – Я – нет…
   Через два дня Маюшка спросила меня:
   –  Слушай… А… Все так много занимаются этим? Или только мы?
   – Много? – я растерялся. – По-твоему, я… чересчур…
   – Не знаю… я думала это… не знаю… а как часто люди вообще делают это? Мама с папой?
   Господи Боже, дитё-дитём…
   Я обнял её, притянув к себе в темноте спальни её родителей. Глупо было падать с её узенькой койки, когда пустовала их большая софа. Вот мы и, рискуя, конечно, быть пойманными врасплох внезапно приехавшими предками, всё же остались здесь внизу. К тому же здесь было не так жарко. Свет от фонаря во дворе рассеивал деревенскую темноту, позвякивали, пролетая мимо комары, сверчок-халтурщик то принимался за своё пение, то бросал играть на скрипучей скрипке.
   – Я не знаю, Май, как часто это делают другие люди. Я никогда не интересовался. Но… Если ты… – я вздохнул, – словом, ты не должна делать того, чего не хочешь. Если я слишком… назойлив, ты…
   – Да ты что… я просто… думаю, если все так, то… когда они на работу-то ходят?
   Я захохотал.
   – Ну что ты… – смущённо пробормотала она, чуть-чуть толкнув меня в бок.
   Я ещё прижал её к себе, целуя в волосы, тёплые, мягкие, совсем не такие как мои, всегда прохладные будто из стекла…
   – Я научу тебя… Я научу наслаждаться каждым мигом, – сказал я, глядя ей в глаза, погладив пальцами её чудесное лицо. Она только улыбается, не воспринимая всерьёз мои слова.
   Я знаю, о чём говорю. Я очень хорошо это знаю. Конечно, все женщины разные и для меня раньше было неким аттракционом находить и понимать, что же нравится каждой, с кем я проводил время. Арсенал получился весьма обширный. Но общие правила, законы даже, всё же существуют. И я усвоил их все. Даже моя профессия, что снабдила меня теоретическими знаниями, была в этом деле отличным подспорьем. И самое лучшее, что я могу сделать, вооружившись всем этим, это сделать её самой счастливой женщиной на земле. Ну, хотя бы в этом смысле. 
   Я был вознаграждён довольно скоро. Чем прекрасны неопытные девушки, они ещё не умеют притворяться, они не знают, как это надо делать. Но Маюшке никогда и не придётся учиться притворству. Потому ли, что она продолжала абсолютно доверять мне, или по каким-то другим причинам, но путь к первому оргазму у неё оказался недолгим и несложным.
   Отдышавшись, она обняла меня, прижимаясь щекой к моему плечу.
   – Илюшка… вот это… А… у вас… у вас, у мужчин… тоже так? Так прекрасно?..
   – Ну… наверное, да.
   – Ничего себе… – восторженно произнесла она. – Здорово… вот же здорово…
   Я засмеялся. Я никогда так много не радовался в постели.
   Я не стал ей говорить, что оргазмы бывают разными даже у мужчин. Мои с ней уносили меня в такую жаркую блаженную высь, куда я раньше никогда не летал. Полное отключение от всего. Только она. Только я и она. 
   По её тихому и мерному дыханию, я понял, что она уснула. Вскоре я привыкну, что она всегда почти мгновенно засыпает после оргазма…
  Простыня жгутом завернулась под спиной и мешает мне спать, а поправить, побеспокоить Маюшку… Сейчас, уснёт поглубже, расправлю…

    Дети застряли на даче. Я не беспокоилась, есть им есть что, да и до города езды полчаса даже на их мотоцикле, Харлее этом чёртовом. В действительности самое большое беспокойство я испытывала именно из-за него. Так много бьются этих мотоциклистов… Хорошо, хотя бы шлемы Илья приобрёл.
   – Шахтёры бастуют, смотрите-ка, – сказал Виктор, прервав мои размышления.
   Мы с ним сидели в большой комнате, смотрели «Время», а Лида пошла поставить чайник.
   – Скоро как все нормальные страны будем: забастовки, выборы, партии разные…
   Я, как историк, не могла промолчать:
   – Думаешь, забастовки – это признак нормальности в стране?
  В это время вошла Лида.
   – О чём спор? – спросила она, включая свет.
   Наша чудесная двенадцатирожковая люстра с подвесками из богемского хрусталя, настоящее проклятие Марь Иванны, которая ненавидела её мыть раз в квартал, вспыхнула над нами, расплеснув радужные искорки во все стороны по потолку, стенам, мебели и даже по нашим лицам.
   – Татьяна Пална считает, что забастовки – это зло, – усмехнулся Виктор.
   – Вот устроят на твоём заводе, тогда ты мне скажешь, зло или нет, – сказала я.
   Виктор засмеялся, а Лида, присев к нему на подлокотник, обняла его за плечи. Прекрасная пара. Он сейчас такой красивый, и Лидуша… молодые, влюблённые. Счастливцы. Уезжают через два дня…
   Засвистел чайник на кухне.
   – Я отключу, – сказала я, вставая.
   Пусть помилуются, так мало возможностей и времени у них для этого… Да и чай пить поздно, уже десятый час.
   У Ильи завтра день рождения. Он никогда не праздновал широко свой праздник, с самого детства. Как и Маюша. Но совсем-то не отметить нельзя, тем более перед отъездом. Все разъезжаемся через два дня. И подарок я приготовила, двадцать пять лет сыну, не шутка. Золотые часы, думаю порадуют даже рокера как он…
Глава 4. Дождь и сено
    Мы уехали в Палангу на третий день после дня моего рождения. Роскошные золотые часы, я не надел, конечно, ещё пришибут какого-то рокера за такой кусок золота. Пока мы выносили сумки, чтобы прикрутить к багажнику Харлея, по радио рассказывали о том, что Грузия и Абхазия что-то делят или… я не понял. То Карабах, теперь эти… В Фергане недавно тоже что-то нехорошее было. Всё это как-то… Мы как на зыбучем песке. Или в песочном замке. Колосс на глиняных ногах? Но когда они стали глиняными?
  Вчера Лиду и Виктора мы застали буквально в дверях, они грузились уже «на Михал Иваныча», то есть в служебную Витькину «Волгу», чтобы ехать на московский вокзал, поезд в пять, как раз успеют, если поторопятся.
   Мама тоже уехала вчера. И напутствовала нас, в особенности меня:
   – Осторожнее будь, не ввяжитесь ни во что. Лучше бы на поезде поехали…
   – Мам, весь кайф на Харлее нашем, – улыбнулся я, целуя её в мягкую щёку.
   Да, мы поехали. Впервые мы так далеко от дома едем на мотоцикле. Мы вообще впервые так далеко от дома вдвоём отправились. Раньше мы ездили всегда или с Лидой и Виктором, или с мамой, или Маюшка ездила с ними, а я оставался…
  Но теперь… Всё иначе стало теперь. Для меня мир начался заново. И все эти зыбучие пески тоже часть нового мира. Ведь и наш с Маюшкой мир тоже на этом же песке построен. Я не могу даже поцеловать или обнять её как хочу, пока рядом наши близкие, или мы на улицах нашего города, или в компании друзей.
   Но это же, наверное, заводит сильнее, обостряет чувства. То самое, о чём спросила Маюшка. Я никогда раньше не был таким, как теперь. Мне вполне хватало тех встреч, что были у меня с моими прежними девушками, встреч, происходивших время от времени. Если бы мы не жили с Маюшкой в одном доме, я сошёл бы с ума, разлучаясь с ней. А теперь мы были неразлучны. Каникулы, мой отпуск…
  Дорога оказалась не так проста. Ехать много часов в седле мотоцикла – не так-то легко. К ночи мы устали смертельно оба, но ночлег найти – задачка… Это вам не американское кино, где на каждом хайвее мотелей как у нас ручьёв и перелесков.
   Но мы успели докатить до Белоруссии, от границы которой, кстати, дорога пошла идеально ровная. Почему у нас они были кривые и ухабистые, залатанные кое-как нашлепками из чёрного асфальта, а там сразу ровные, будто упругие даже? Одна страна, что за разница?
   Нашли в розовых лучах заходящего солнца какой-то своеобразный «загончик» для отдыха дальнобойщиков. На это я, честно сказать, и рассчитывал. Может, не прогонят, «паршивых рокеров»?
   Мы поехали между ними как лодочка между громадных скал. Нас провожали удивленными взглядами шофёры громадных циклопических почти машин, собравшиеся здесь. Шашлычная, туалет, душевая даже. Но комнат тут нет, в грузовиках есть где спать. Мы, мягко и тихо урча мотором, докатили до шашлычной.
   – Привет, мужики! – крикнул я, снимая шлем, – не прогоняйте братьев ваших меньших.
   Но лучше моих слов подействовало то, что Маюшка тоже сняла шлем. Я сразу понял по их лицам. Помягчели суровые рожи, улыбки заиграли у глаз. 
   – Чего там, присоединяйтесь, славяне, – сказал кто-то. – Шашлык, пиво. Куда катите-то?
   Мы с Маюшкой переглянулись, она улыбается, лицо усталое, волосы примялись шлемом и тоже «устали» – свисают грустно у её лица. Но всё же она такая, что нельзя не улыбаться, глядя на неё.
   – В Палангу, – ответил я.
   – Неплохо. Но щас… прибалты не очень-то… дружелюбны.
   – Невеста? Красивую такую не боишься возить? Отымет кто?
   – Не-а, – я покачал головой, – сдохнет раньше, чем отымет.
   Заржали одобрительно, понравилась им моя грубая смелость.
   – Знатный конь-то. Настоящий Харлей, мужики! – крикнул кто-то из-за спины, разглядывая нашего стального коня. Я обернулся. – Я и не знал, что у нас в Союзе есть.
   – В Союзе всё есть.
   – Как в Греции?
   Мы засмеялись все вместе.
   Нас не обидели. Накормили шашлыком, дорогущим, конечно, но недурным, не таким жилистым как обычно, ржали над анекдотами, что рассказывал один:
  «– Дайте шашлык.
   – Вам первой категории из баранины? Или второй из говядины? Или из собачатины третьей категории? Первая пять рублей, вторая – два, а третья – рубль.
   – Третьей давайте, но побольше.
   Принесли, разглядывает шашлык и спрашивает:
   – А почему тут гвозди?
   – Собачатина третьей категории рубится вместе с будкой!»
   И все хохотали, широко раскрывая пасти. И я смеялся и Маюшка смеялась.
   – Девчонка-то уморилась совсем у тебя, вон осовела, где ночевать-то думали? – спросил один, с белыми морщинками на копчёном лице.
   – Тут путевой обходчик рядом живёт, – сказал шашлычник, – он пустит в сарай. Сено у него там.
   – Так отведи путешественников наших.
   – А то они косухи-то напялили и думают, раз Перестройка, сразу в Америку попали, – ржут опять.
   – Ничё, на сене-то оно и слаще. А, молодёжь? – подмигивают.
   Мы улыбнулись. Идти было… даже мне показалось, что невыносимо долго, не представляю, как дошла Маюшка.
   – Костян! – крикнул шашлычник возле уютно горящих окон приземистого домика. – Костька, выглянь!
   Но выглянула грудастая женщина с большими веснушками на симпатичном лице.
   – О, Зинка, здорово! Зин, будь человек, пусти на сеновал ваш парочку столичную?
   – Ты, што ль, Гусь? – она вгляделась в темноту из своего ярко освещённого окна. – Што спрашиваешь? Сам так лазишь, пущай идут! Только скажи, чтоб не курили сено сухое, не то сгорят, выскочить не успеют! – и скрылась за кружевной занавеской.
   Гусь оглянулся на нас:
   – Слыхали? – а потом кивнул в сторону здоровенного строения, кажущегося чёрным в темноте и на фоне ночного неба. – Вон, идите. Там хорошо у них.
   Я заснул едва мы вошли, ещё гремучие двери не перестали дрыгаться у нас за спинами. Мы повалились в сено, не снимая даже сапог.
   Запах свежей и уже сухой травы – первое, что я почувствовала, просыпаясь. Второе, что я отлежала руку. И только потом, что травинки колют мне шею и щёку…
   Я повернулась, выпрастывая руку, она начала теплеть и больно колоть иголками…
   Солнечный свет сквозь щели кажется плотным и тоже пахучим… Ю-Ю подул мне на лицо. Я ещё не успела увидеть его, но почувствовала его улыбку…
 …Я слышу разговор Ю-Ю и хозяйки у двери, куда он вышел, невтерпеж ему отлить.
   – Привет, москвич! Ну што, сладко спалось-то? До полудня почти давите, – приятный голос у этой женщины. – Буди благоверную, идите, молочком угощу.
   Кто сказал, что заниматься любовью на сеновале романтично? Пахнет, конечно, здесь чудесно, но… У меня чешется теперь вся спина и задница, исколотые сухой травой. Ю-Ю сверху, наверное, получше было…
   Нас угощают во дворе, за столом, почти таким, как у нас на даче.
   – Ну што, как в столице? – Зина налила нам молоко из банки, слава Богу, не парного, из холодильника, парное я ненавижу с детства. И белый хлеб толстыми ломтями на столе, ноздреватый, с толстой и ломкой зажаристой корочкой.
   – Да… мы не из столицы. Мы из М-ска.
   Зина отмахнулась:
   – Всё одно столица.
   – Мам! – вихрастый пацан подъехал на трёхколёсном велике. – Там Танька яйца у куриц берёт, сказала, голову мыть будет.
   – Пусть моет, шампуню не напасёсся, – отмахнулась Зина, – тебе яиц што ль жалко сестре? Езжай давай, деловой!
   – Школьник уже? – спросил Ю-Ю, кивнув на мальчишку.
   – Не, на будущий год пойдёт только. А старшая – десятый класс…
   – Одиннадцатый, мам! – подсказал деловой мальчишка.
   – Ну, одиннадцатый… Невеста, только и гляди, кавалеров отгоняй, а то, знаете ушлые какие щас. Ещё в подоле принесёт. С девочками нелегко. И замуж выйдет, а всё матери тревога, чтоб добрый был, да не бросил…
  Когда мы шли обратно к дороге, ходу-то оказалось десять минут, Маюшка помрачнела немного.
   – Ты чего? – спросил я.
   – Узнала бы эта Зина, что я ровесница её дочке, за косы оттаскала бы, а? – она как-то напугано взглянула на меня.
  Я обнял её за плечи:
   – Кому какое дело? Да и… она и догадалась. Не видно по тебе что ль? Потому и сказала всё это. Подействовать на тебя.
   – Подействовало.
   – Не надо, Май. Если ты мучится будешь, мне вообще, хоть в петлю.
  Она обняла меня. Вот такое счастье. Слёзы и радость…
 
   Когда я вышел из ванной и увидел маму, я быстро подошёл и неожиданно для себя обнял её. Всё лето, все эти месяцы, если я думал о маме, чувствовал только злость и обиду, стыд и раздражение от того, что я заперт из-за неё. За то, что я её сын. И только увидев её сейчас, я понял, до чего соскучился. И как её люблю. До слёз. Их я постарался спрятать, долго держа маму в объятиях и переводя дыхание, если бы я оторвался от неё сразу, я разревелся бы, как трёхлетка…
   Мама изменилась. Стала ещё худее и вроде даже меньше ростом. «Химия» с волос совсем сошла, они вьются мягко, как мои, зачем она «химию» эту делает. Сейчас стала носить «хвостик», так, особенно с умытым лицом, она выглядит совсем молодой. Такой милой, и не заметно почти, что… нет, не хочу думать об этом…
   Она улыбается, глаза прозрачные, светлые, рада видеть меня. Правда, рада, чуть ли не в первый раз я вижу её взгляд. Не мимо, не в саму себя, а на меня. Раньше я не осознавал этого, надо было увидеть этот взгляд, чтобы осознать, что раньше их, этих взглядов, не было.
   – Васенька, как ты? Мой мальчик, вырос как за лето… Ой-ёй-ёй! Совсем взрослый.
  Наверное, это правда, джинсы мне стали коротки, щиколотки выглядывают, и футболки теснили плечи. Но до сегодняшнего дня я этого не замечал.
   – Как ты, мама? Не… не мучили тебя? – спросил я, вглядываясь в неё, разыскивая следы этих мучений.
   Она усмехнулась немного удивлённо:
   – Ну что ты, «мучили»… Нет, конечно.
   Не скажет ни за что. Ясно, что мучили. Не знаю как, не могу представить то, что именно происходило там, где была мама, но… В маме давно не было настоящей радости, теперь в ней появился ещё и страх. Она стала просыпаться по ночам с испуганным возгласом. В первую же ночь она разбудила меня этим.
  Я подпрыгнул буквально на кровати от её неразборчивого возгласа, обернулся. В комнате довольно светло от уличных фонарей, я вижу маму, сидящую в кровати, рубашка с зелёненькими цветочками, оборочка вокруг шеи подрагивает от того, как она дрожит. И глаза белёсые в пустоту… опять…
   – Мама! Мама, что ты?..
   Она повернула голову:
    – Ты… разбудила тебя? Сейчас, Васечка…
   Васечкой называла меня только бабушка, я не люблю это прозвание, как собачка или насечка…
   Мама встала, ушла на кухню, даже не обуваясь. Я встал тоже. Мне стало страшно. Я взял её тапочки с пола и принёс с собой. Мама наливала из большой молочной бутылки, что приспособлена у нас для кипячёной воды, себе в чашку, я вижу, она собирается запить какую-то таблетку. Мотнула головой назад, закидывая её в глотку, волосы, растрёпанные с постели.
   – Зачем ты встал… – рассеянно проговорила она, обернувшись, бледная, глаза усталые.
   И мне показалось, я мешаю ей. Почему? Мне впервые показалось, что я помеха маме. Никогда раньше не было такого чувства. Я всегда чувствовал, что нужен ей и дорог, ни разу не было, что она тяготится мной…
   Но только на какой-то миг. Может быть мне показалось?  Мама улыбнулась.
   – Может молока согреть? Помогает заснуть, – сказал я, чувствуя растерянность.
  Мама улыбнулась как-то снисходительно.
   – Ну согрей…
   На другой день я намеревался пойти в канцелярский магазин, купить тетрадей, ручек и стержней. Мне нужен был калькулятор, но самый дешёвый стоит семьдесят пять рублей, это чересчур для меня. Может, позднее куплю…
   А ещё я зашёл на обратном пути в «мой» Молочный. Меня встретили, с ухмылками оглядывая связанную бечёвкой стопочку с общими тетрадками.
   – Ну чё, школьник, уже вернулся с курорту? Работать что ль опять собрался?
   – Да, – сказал я, не пытаясь никого переубеждать насчёт «курорту».
   – Так к заведующей зайди, у себя она.
  Заведующая, толстючая тётка с вечными яростно-голубыми тенями, которые мешали мне запоминать её лицо, даже разглядеть его толком, только эти тени я и видел, как лампы.
   – О, а я уволила тебя, Василий. Ты же пропал. Где был-то?
   – В лагере.
   Она усмехнулась:
   – Ещё скажи в Пионерском! Ты лоб под потолок, какой лагерь? Хоть бы врать научились…
   Я решил не спорить. Мне нужно её расположение. А если начну сейчас огрызаться, не получить мне обратно моё место грузчика. Идти проситься в другой магазин, так ещё не возьмут, скажут, восемнадцати нет, и от дома дальше…
   – Ладно, Василий, – скривилась моя «синеокая» начальница. – Вхожу в твоё положение, знаю про мать твою непутёвую. Приходи завтра, полную ставку дам. Только без фокусов теперь, не пропадай. И скидок на то, что ты школьник, выпускной класс, теперь не жди.
   Я обрадовался. И хотя за «непутёвую мать» хотелось вытрясти её сытую душу, я, скрепя сердце, пропустил её слова. Всё же я получил то, что надо. Теперь домой бы, но…
   Ноги сами понесли меня на улицу Труда. Я мог уговаривать себя, я заставил себя не звонить вчера и сегодня, но вот я оказался у её дома…
   Я смог себя остановить только от того, чтобы позвонить в калитку. Я через дорогу смотрю на этот дом. И я могу простоять здесь столько, сколько понадобится, чтобы увидеть её.
   Майка, ну выйди из дома. Или подойди к воротам. Появись в проёме окна или во дворе… хотя бы увидеть тебя…
   Но зачем? Зачем мне видеть её? Чтобы… чтобы вернуться? Вернуться назад? Стать таким, каким я был до отъезда? Будто перескочить во времени?
   Невозможно. Мне ещё на контрольный анализ надо идти в вендиспансер, иначе поведут с милицией, если не явлюсь… И я подойду к ней с этим?..
   И всё же я стою здесь. Я стою и смотрю на эти ворота. Я видел её маму. Я видел отца и бабушку. Я слышал радостный лай Найды, несколько раз поднимавшийся за забором, приветствующий приходивших. Я видел, как зажглись окна. Стемнело, оказывается… в её комнате горит свет? Это надо дом обойти кругом, чтобы увидеть, зайти к ним во двор… но зайти и не позвонить в дверь? Услышат Найдин лай, выглянут, а там я, как вор…
   Начал накрапывать дождь. Я остался бы стоять и дольше, но погибнут тетрадки, что я так и держал в руке…
  Я пошёл домой, оборачиваясь всё время, пока ещё мог видеть их дом. Дождь забирал всё сильнее, повернув на свою, Пролетарскую улицу, я побежал, прижимая свой свёрток к груди, пытаясь прикрыть джинсовой курткой, в которую был одет. Добежал я совсем мокрый. Тетрадки по углам всё же промокли, я решил посмотреть, как они будут выглядеть, когда высохнут, покупать снова… я потратил почти шесть рублей: включая тетради по сорок восемь копеек, десять штук, ручки и карандаши, стержни.
   – Ой, сынок… ты что же… где бродил-то целый день? Ой-ой, весь мокрый… Дождь холодный, иди согрейся в ванне.
   Но это не помогло. Я свалился с ангиной. Вот такой «лоб под потолок» свалился наутро с температурой и болью в горле, которая, кажется, не давала мне даже дышать… однако на работу я пошёл, не сказав маме, что болен, иначе, она не пустила бы меня и я потерял бы свой заработок окончательно.
   Весь день я чувствовал себя будто слегка «под мухой». И на следующее утро мама уже поняла, что со мной неладно, я не мог даже встать. Вернее, я встал, но качнувшись в проёме двери, почти завалился на неё, и она почувствовала, что я «горячий как духовка»…
   – Мам, мне надо пойти на работу, иначе уволят и… – жалобно бормотал я, укрытый опять в кровати, напившийся аспирина, потому что температура подбиралась к сорока, и с компрессом на лбу.
   – Я схожу и поговорю, никто тебя не уволит. А в понедельник и я выйду на работу.
   – Мне в школу в пятницу, – с тоской проговорил я, чувствуя, что не смогу пойти, а значит не увижу Майку.
   – Никуда не денется твоя школа, Вася, – это Иван Генрихович выглянул из-за маминой спины. 
Часть 7
Глава 1. Свобода
   Я люблю смотреть, как она спит. Мне всегда это нравилось, даже, когда и не помышлял о том, чтобы смотреть на неё вот так, с соседней подушки.
   Здесь солнце почти не греет, мягко заглядывает в широкие окна коттеджа, где мы с Маюшкой занимаем две комнаты как всегда в антресолях, здесь и ветер мягче, трава под соснами тоньше, а море будто и не всерьёз, так неглубоко, темноводно и прохладно. И волны небольшие, игрушечные. Будто это река, притворяющаяся морем.
   Мы купаемся и в этих холодных водах, но больше бегаем по берегу, согреваясь, она взвизгивает, уносясь от меня, но я сильнее и быстрее, ловлю её, подхватывая в свои руки. И целую. Могу целовать сколько хочу, наконец-то!..
   Как ни странно, загар прилипает к коже, светлый, сероватый, не золотисто-бронзовый как на юге, и волосы у Маюшки чуть-чуть выгорают, кудрявятся от солёной воды, а мои и не думают, всегда были слишком тяжелы, чтобы поддаваться всем этим природным влияниям.
   Что ещё хорошо здесь, далеко от М-ска, мы можем быть самими собой, такими, каким стали теперь. Не скрываясь, целоваться, обниматься и вести себя так, как ведут все любовники в мире. Это счастье. Впервые в моей жизни такое счастье.
  Счастье нестись на Харлее по берегу, рассекая волну и слышать ругань напуганных прохожих, что во множестве бродят вдоль прибоя.
  Счастье купаться ночью, нагишом и заниматься любовью после этого на берегу у мощных резиновых колёс нашего «коня», расстелив покрывало, вопреки запрету, прихваченному из гостиницы.
  Счастье бродить по магазинчикам, выбирая сувениры для наших домашних. Маме мы купили ожерелье в несколько ярусов из медового янтаря. Лиде такое же только из тёмного, оранжевого, и ещё серьги и браслет. Виктору – похожую на бронзовую пепельницу из свернувшегося калачом медведя.
   – Что тебе купим, Май?
   – Серьги купим, если только встретятся, как я придумала. И, может, браслет. Но… – она улыбнулась, чуть-чуть смущённо: – у них тут… красивые капроновые школьные фартуки продаются, пошли посмотрим?
   Я прыснул: воображаю эту картину, папик и его девочка покупают школьную форму.
   – Ты не «папик» никакой! – возразила Маюшка, обнимая меня, – ты богатый, конечно, как оказалось, но ты же не старый, красивый, – погладила по лицу кончиками тёплых пальцев. – И любимый.
   В первый раз между нами прозвучало это слово. За него я притянул её к себе, целуя и ощущая жар и лёгкость во всём моём теле… Но ещё больше в душе. Я никогда раньше не чувствовал этого. А теперь я в этом живу.
   Мы купили фартук. Продавщицы в магазине смотрели на нас без подозрений. Мало ли… или они уже совсем ощущали себя европейцами и настолько раскрепощёнными, что школьница и её взрослый парень не вызывали в них никакого внутреннего протеста, или им было плевать, потому что мы русские.
   Вообще, отношение к нам, как к русским, не самое любовное мы почувствовали. При том, что ещё буквально пару лет назад я бывал и в Латвии, и в Эстонии, и в Литве и ничего подобного не было. Маюшка рассказала, как в уличном туалете ей нагрубил какой-то престарелый уборщик.
   – Страшный, лохмы седые, руки до земли…
   – Фашист, наверное, – сказал я, без шутки.
   – Как фашист?.. – моргнула Маюшка, считающая, что фашисты остались где-то в прошлом сорокалетней, а значит совсем невообразимой для неё, давности.
   А за пару дней до нашего отъезда домой Латвия объявила о суверенитете, что опять осталось непонятым нами, потому что кроме прошедшей по городу демонстрации, многочисленной, но не массовой, потому что тех, кто глазел с тротуаров, было намного больше, чем тех, кто шёл с лозунгами на латышском языке и выкрикивал какие-то призывы, наверное, к свободе, а больше мы в связи с этим ничего не увидели.
   Наш отъезд отстрочила буря, пришедшая с моря. Настоящая морская буря, каких мы, сухопутные жители средней полосы, никогда не видели. Ветер свистел и набрасывался на стены и крышу нашего домика, сразу оказавшегося таким маленьким, так, что мы боялись, не снесёт ли крышу, под сводами которой мы жили. В каминной трубе завывало, почти заглушая телевизор. Мы целый день смотрели фильмы. Удивительно, но фильмы крутили весь день, один за другим. Это был понедельник, Маюшка сказала, что теперь по понедельникам такое бывает регулярно. И про узбекского поэта-революционера Хамзу Ниязи, и «Всадник без головы» с субтитрами, и в довесок – «Пираты ХХ века». Вот такой незапланированный праздник лежебок.
    Мы ели необыкновенную местную колбасу, под названием «Сельская», намазывая её на хлеб, потому что она представляла из себя фарш из копчёного сала – вкуснейшая на свете вещь, запивали вином, будто зная, купили накануне две бутылки какого-то красного сухого «Каберне». Ветер бросал в стёкла обломки веток и листья горстями вместе с дождём, и сами стёкла дрожали, да мы сами вздрагивали с каждым таким налётом, под напором стихии дрожит весь дом.
   К вечеру стихия начала успокаиваться. И мы вышли на улицу. Похолодало и серые тучи застилали небо, хотя уже не такие свинцовые как с утра. Мокрый город, весь забросанный ветками, даже деревьями, будто взъерошенный, выдыхал после атаки непогоды. К ночи продолжился только дождь. Было интересно, не потерпело ли крушение какое-нибудь судно в такой ураган. Но ничего об этом мы не слышали. Да и волны на море не слишком впечатляли. Из-за мелководья, должно быть.
   Накануне отъезда мы купили Маюшке большие серьги с подвесками из тёмного янтаря. Они красиво болтались у её шеи.
   – Ю-Юшек, только не смейся…
   – Обещаю не смеяться, – сказал я, приготовившись бороться со смехом.
   – Купи мне котика, – попросила Маюшка.
   – Какого котика?! – прыснул я.
   – Ну что ты! Обещал не хихикать… – Маюшка и сама улыбается. 
   Она кивнула на полку с фигурками из кроличьего меха, изображающих котов. Большущие головы на пружинах, хвосты пистолетами. Все в Союзе знают эти прибалтийские сувениры.
   – Серьёзно, котика хочешь? – удивился я.
   – Даже двух: белого и чёрненького.
   Я смеюсь, оплачивая в кассе покупку. Тратить деньги на глупости – это тоже большое счастье!
   Для наших близких ничего не изменилось в наших отношениях с Ю-Ю. Никто и раньше не поднимался в наш мезонин. Мы десять лет могли бы жить так, как живём теперь, они внизу ничего бы не знали.
   Но я подумала об этом только, когда мы вернулись из Паланги. Оказаться в привычной обстановке, но быть уже совсем другой, вот только тут и началось осознание того, что произошло и происходит.
  Вернее, не началось, я не могу в голове осознавать то, что теперь составляет мою жизнь. Осознавать это проговаривать, называть это как-то, называть Ю-Ю, кем? Моим самым любимым? Это было всегда. Но теперь в этом слове был совсем иной смысл.
  Всё это не получалось. Не умещалось во мне. В моей комнате с узкой девичьей кроватью, прежними вещами, рисунками, стишками, книжками и игрушками, в том, что через три недели школа, что для тех, кто внизу, я маленькая девочка.
   И то, что школа… Школа – это Вася. Как я поздороваюсь с ним? До этого любимый в моей голове с правильным значением был только он. Теперь их двое… Как я посмею посмотреть на него? Я же… что я? Кто?..
   Нехорошие слова приходили в ответ на этот внутренний вопрос. Только когда Ю-Ю рядом, всё становится на свои места, всё опять правильно, всё просто, всё ясно, всё ладно и хорошо.
 …Я чувствую это. И эта, накатывающая на неё тоскливая задумчивость пугает меня. Если она скажет, что мы не можем продолжить жить как живём, я не посмею настаивать, но как тогда стану жить я?
   Я не могу теперь представить себе ни одного дня, ни одной ночи без неё. И раньше-то моя жизнь в большой степени была связана с ней, но теперь абсолютно всё, кроме работы, всё было о ней.
   В первый вечер, когда мы вернулись домой, всё как было всегда: внизу все наши домашние, а мы в своём отдельном «государстве» наверху смотрели телевизор у меня в комнате, сидя рядом на полу, спинами к тахте. Я посмотрел на Маюшку и сказал:
   – Ты… – тут я запнулся невольно, слова споткнулись в горле.
   – Ты боишься, что нас… раскроют? – спросила Маюшка, хмурясь и не глядя на меня.
   – Я хотел спросить, ты… хочешь спать, у тебя или у меня?
   – Ты хочешь… хочешь, чтобы я спала отдельно? – всё так же не смотрит, щечка побледнела.
   – Я не могу, чтобы ты спала отдельно… Я не могу, – сказал я, запинаясь впервые в жизни, у меня все с ней впервые в жизни.
  Тогда Маюшка подняла голову, сверкнув, улыбнулась и повернулась ко мне:
   – Правда? Вот честно-честно? – и смотрит огроменными своими глазами на меня.
   Но я правдив и не боюсь её взгляда. Она, наверное, единственный в моей жизни человек, кому я вообще ни разу не врал. Поэтому и я засмеялся тоже:
   – Вообще-то я привык уже. Замёрзну теперь без тебя. И околею.
   – Это я околею, – приподнявшись, она обняла мою голову. – Не возвращайся к своим подружкам только, а? Я этого не вынесу. Если опять кто-то тут через балкон шастать будет… Слышишь, Ю-Ю?
  Какие подружки, Господи, Май…
  И всё же, наблюдая эти приливы грусти, я пугаюсь, я стараюсь заполнить собой всё её время. Поэтому я взял ещё две недели отпуска за свой счёт. А потом ещё одну, чем вызвал большую волну возмущения своих коллег, но мне было плевать на это.
  Во-первых: в середине августа в Москве открылся двухдневный Рок-фестиваль Мира, с Оззи Осборном, Скорпионс, Бон Джови, Мотли Крю и другими, к тому же, с нашими известнейшими командами, пропустить который было невозможно и почти преступно. Билеты были куплены ещё весной, в кассах они стоили не слишком дорого, но вот достать их было настоящим подвигом. И тому, кто добыл их для нас, мы заплатили в три с лишним раза дороже, вместо тринадцати рублей по пятьдесят.
  А во-вторых: после этого я увёз Маюшку из М-ска на этот раз уже на юг. 
   И вот почему: накануне того самого Рок-фестиваля, на который мы собирались отправиться со всеми нашими приятелями рокерами, нас с Маюшкой вновь на даче застали те самые мерзавцы, что подожгли месяц назад.
  К счастью, никого, кроме нас здесь не было: установилась не самая прекрасная погода, и наши оставались в городе. А мы снова наслаждались уединением.
  Спустившись утром во двор, я увидел снова те же мерзостные морды, на сей раз рассевшиеся за нашим столом во дворе. Первое было, крикнуть Маюшке, чтобы не выходила, но тогда они поймут, что она там, и… ещё кинуться в дом…
   Я замер в надежде, что она прокопается подольше с умыванием и причёсыванием и не выйдет до тех пор, пока мерзавцы не уйдут. Ведь как нарочно выйдет…
   – О, Туманов! Давно не виделись, – ухмыляется, мразь. – Я смотрю дом-то цел. Дождь тебе помог тогда, а? Легко отделался. Но… время идёт, проценты капают. Ты теперь мне должен не пять, а семь тыщ. Не то…
   Ну, конечно: Маюшка выскочила на порог в коротком сарафанчике, вот почему так, когда надо – не дождешься, как не надо – вот она…
   – Ого… вот эт да! Это что же за прекрасное явление? – Горгонин братец увидел Маюшку, глаза загорелись у поганца. – А вообще я слышал, болтали. То ли подружка, то ли сестра…
   – Май, ступай наверх, – сказал я, не оборачиваясь, я знал, что она по голосу поймёт, что надо подчиниться без вопросов. Так и вышло.
   Я закрыл дверь на веранду и встал перед ней, заслоняя собой, пусть только вздумают войти...
   – Это моя племянница, – сказал я. – И смотреть не смей в её сторону.
   Он, очень довольный осклабился, поднимаясь из-за стола, так же мерзко ухмыльнулись и его спутники:
   – Ну… Хорошая девочка. Хорошая маленькая девочка, – раздельно сказал он. – Послушная маленькая девочка. Жалко калечить. Очень-очень жалко. Я вообще девочек не обижаю. Но когда мою сестру обидели… я должен отплатить. Ты же понимаешь?
   Он говорит всё это, смакуя каждое слово, наслаждаясь тем, что у меня на лице отражается то, как буксует сейчас моё сердце. Но только бы ушли сейчас, дальше я знаю, что делать. У меня есть знакомцы, кто уймёт эту сволочь.
   К ним я и поехал спустя час после отъезда этих. Я взял Маюшку с собой, боясь оставить её одну даже дома в городе.
   – Ты что это с кралей? – удивился один авторитетный дядька, что присылал ко мне девок с регулярностью раз в месяц.
   – Это моя племянница, о ней и речь, обещали обидеть её, если…
   Дальше я рассказал всё как было. Он смотрел на меня долго, собирая лоб в толстые морщины. Холодные серые глаза, рожа, конечно, тоже – достойна эпитетов вроде «жуткая».
   – Чё ж сразу не пришёл? – он качнул головой. – Во всём специалист нужен, Илья Леонидыч. Я же своих девочек к тебе привожу, сам не пытаюсь справляться. Что же ты на себя понадеялся?
   Вопрос, как говорится, риторический.
   – Ладно. Парень ты не наглый, поэтому не стану даже большой скидки требовать. Десять процентов минус и впредь тебя никто не тронет.
   Что сказать? В этот момент у меня возникло ощущение, что все эти мерзавцы заодно… Но даже если так, чёрт с ними: я отдал бы гораздо больше, только бы они навсегда забыли о существовании Маюшки. 
   А с другой стороны, хочешь кататься…
   А я могу себе позволить прокатиться теперь и в Сочи.
   Рок-фестиваль поразил в первую очередь не исполнителями, ясное дело, со стометровой дали, где мы сидели, мы мало что могли видеть и слышать, несмотря на все предусмотренные технические ухищрения. Но главное было, конечно, не в этом. А в единении тысяч и тысяч человек, собравшихся в гигантской чаше Лужников, чтобы петь, орать, махать футболками и чувствовать себя причастными к мировому року и всему миру. К тому, что у нас олицетворяло свободу. Да и у всех. Открылись врата, и мы хлынули в них. В мир. Мы теперь можем быть как все люди: слышать, видеть, делать то, что делают все. Говорить, петь, танцевать. 
  И мы все, ребята, мы с Маюшкой, орали, подпевая песни до хрипоты, отмахали все руки, так, что заболели суставы. Я сажал её себе на плечи, как и положено, мы пили пиво, фанту и пепси-колу, ели целыми колясками любимую Шариковым краковскую колбасу и чувствовали себя единым  целым с этими музыкантами, записи которых мы покупали за бешеные деньги, людьми-легендами, которые обычными людьми никак быть не могут, конечно, удивительно, что мы вообще их видим, скачущими на сцене украшенной бело-голубыми звёздами. И всё это кажется неправдоподобным. Как сон или фантазия, грёзы наяву.
   И домой мы ехали оглушённые этой бурлящей в нас радостью. Не слыша грохота моторов своих «коней», мы продолжали орать хором и по отдельности самые яркие композиции. Девчонки размахивали руками за нашими спинами, рискуя сверзнуться с сёдел. И всех нас переполняло чувство молодости, кипящее в крови, безграничной свободы, хотя мы и не помнили, и не знали никакой несвободы. А ещё гордости, что всё это происходит на наших глазах. Красный советский флаг, ставший таким модным теперь во всём мире, вместе с Горби, словами «Perestroika» и «Glasnost» – это самое модное, что есть сейчас на земле, мы задаём тон.
   Сова прикрепил к своему мотоциклу и флаг – алое полотнище со звездой, снятое где-то прямо со стены какого-то дома, теперь стало символом освобождения.  И не важно, что лично нас никто и не притеснял. Мы подхвачены волной свободы. Мы опьянены ею. Мы ею заполнены до краёв.
   А на следующий день мы с Маюшкой уехали в Сочи. Теперь мы стали умнее и поехали на поезде, а Харлей подождёт, пока построят хайвеи. Билет мне достали по большому блату, вернуться мы должны за день до первого сентября. Только портфель собрать Маюшке.
  Здесь, в Сочи, у меня не было уже возможностей поселиться в гостиницу, номеров в разгар сезона тут никогда свободных не было, да и были бы, нас никто бы не поселил: мы ведь не женаты, но мы отлично устроились в комнатушке в частном секторе. И от пляжа недалеко, и от центра. Кино, прогулки по набережной по-прежнему привлекают всех отдыхающих.
   И нас, конечно, тоже. Мы даже книжки взяли с собой, но читали только на пляже. Вечера и ночи наши проходили под звон южных цикад, они полны нетерпеливой страсти ещё и от того, что мы знали, скоро мы вернёмся домой и начнётся школа, работа, наши близкие… Но разве не те же чувства владеют всеми без исключения отдыхающими? Поэтому-то нигде как на курортах не концентрируется сексуальная энергия…
Глава 2. Перемены
   Напрасно Маюша думала, что мы тут внизу ничего не заметили. Я заметила многое. Теперь они с Ильёй стали совсем неразлучны, он пропустил почти месяц работы, только ради того, чтобы она не так тосковала в отсутствие Васи. Но появилось и кое-что новое.
   Сама Маюша изменилась. В ней появилась какая-то грусть, проступающая в глазах, в чертах, но такая невесомая, почти призрачная, уловить её тень можно, только очень пристально наблюдая. А ещё странная тревога и, напротив, некая необъяснимая успокоенность, будто она села в лодку и предалась волнам.
   И ещё она необычайно похорошела. Не знаю даже в чём именно выражалась её новая красота, в оттенках кожи, чуть-чуть позолоченной солнцем, в бездонными глазах, в её теле, ставшем каким-то недетски грациозным, гибким, тонким, что-то необъяснимое, но заставляющее с интересом и удовольствием наблюдать за ней. Вглядываться в неё, будто пытаться разгадать её тайны. Но какие тайны? Откуда они в девчонке?
   А с Ильёй… Это мне ещё сложнее оценить. Он и раньше относился к Маюше нежнее, чем даже родители, что, в общем, понятно, они были близки друг с другом как ни с кем. Но, если раньше в его глазах расцветала улыбка, едва речь заходила о Маюше или он видел её, то теперь его взгляд и вовсе загорался искорками, голубел, отражая небо.
  Очень трогательно наблюдать их дружбу. Только бы не растеряли её, заведя семьи, не то жёны-мужья и разведут в разные стороны.
  Не знаю, что и когда решится у Ильи с этим вопросом, он ведёт себя как Маюшин ровесник, но сама она и её хороший друг Метелица, вполне могут составить в будущем пару. Несмотря на то, что у него так нехорошо с матерью и с этой стороны ничего хорошего ждать не приходится, зато сам он настоящий ценный самородок. Таких отличных парней я не вижу давно, все эти мальчики из благополучных семей, инфантильные маменькины сынки и эгоисты, ни в какие мужья никому не годятся. А вот Метелице я Маюшу бы отдала со спокойной душой. Конечно, ещё несколько лет нечего и думать о свадьбе, но время летит так быстро: давно ли Маюшку в первый класс вели, Илья был десятиклассником. Теперь десятиклассница – она.
   Это красиво и трогательно – первоклассники и десятиклассники, особенно, когда среди них твои дети и внуки. Так было, когда Маюша была первоклассницей и Илья, десятиклассник, нёс её на плече по школьному двору на линейке, а она, радостно улыбаясь всему миру, как и положено первокласснице, болтала большим медным колокольчиком с красным бантом. И вот уже она десятиклассница. Когда она выросла?

   Одеваясь утром первого сентября в моей комнате, я попросила Ю-Ю завязать мне фартук на красивый бант. Он отлично умеет завязывать банты, лучше всех, в детстве я просила именно его об этом, он их делал симметричными и надёжными, такими, что они не развязывались целый день.
  Крылышки на фартучке, этот бант на талии сзади… я завязал его и повернул Маюшку к себе, не отпуская талию.
   – Пойдёте куда-нибудь первый день последнего класса праздновать? – спросил я.
   Этой ночью мы почти на спали. Забываясь сном ненадолго, Маюшка просыпалась снова и снова притягивала меня к себе. И я не хочу думать, что она волнуется от того, что думает о Васе. И хочет в моих объятиях забыться и не думать о нём.
   Ревность пугает меня. Я не знаю этого. И боюсь силы этого чувства, потому что оно уже заставило меня когда-то интриговать, чего я никогда не делал, и врать и Маюшке, и Васе её, чтобы не… чтобы не отдать её ему. Теперь я это понимаю абсолютно отчётливо. 
  Поэтому я смотрю на неё сейчас и мне очевидно, что она не видит меня, она думает о нём, о том, как они встретятся после лета. Он не звонил. И она сама не звонила ему, я вчера весь день был рядом с ней, поэтому я знаю.
   И всё же, целое лето. Если с ней произошло так много перемен, что произошло с ним?
   – А ты… когда придёшь? – спросила Маюшка.
   Глаза громадные, как всегда, но такие глубокие зрачки… что там у тебя, Май?
   – Приди пораньше, – просит она.
   Я усмехнулся, поправляя сползшую с её плеча бретельку фартука:
   – Сама завеешься, а я дома буду куковать – ждать тебя? – я легонько сжал её плечо в ладони.
   – Я не пойду никуда, приходи пораньше, – сказала Маюша без улыбки.
   Если правда придёт сразу после школы домой – это дорогого стоит. Сегодня пятница, самый удачный случай пойти развлекаться всем вместе. И опять же, Вася…
   – В половине четвёртого приду, – сказал я.
   Маюшка обняла меня за шею:
   – Что, даже не поцелуешь?
   – Твой школьный вид, честно говоря, скорее отпугивает, – вздохнул я. – Понимаю в очередной раз, что я уголовник.
   Маюшка прижалась ко мне, целуя где-то в висок, выдыхая, будто боится чего-то. Спросить напрямую я не решусь, что, если скажет о нём? Что я буду с этим делать тогда? По простодушию ведь и скажет…
   – Мой самый милый «уголовник» … – прошептала она, – Любимый.
   Я поднял глаза на неё. Эти слова крылья разворачивают за спиной.

  Васи не было сегодня на занятиях. Я проглядела все глаза, выискивая его в толпе одноклассников, хотя сразу, подойдя уже к стайке наших ребят и девочек, я уже знала, что его среди них нет. Во-первых: Вася выше большинства из них и не увидеть его белокурую голову, возвышающуюся над всеми, было невозможно. А во-вторых: я чувствовала, что его нет здесь, так холодно было в этой толпе ребят и девочек, с которыми я проучилась вместе девять лет. И всё же я выискивала его взглядом.
   – О, Кошка! Да ты покрасилась?
   – Глянь, и «химию» сделала! Ну и ну! Самые отсталые слои населения наконец приобщились к прогрессу! – закудахтали девчонки. У меня, действительно немного выгорели волосы, но причём тут «химия»?
   – Да не делала я ничего, – беспомощно проговорила я, не понимая зачем взялась отрицать, всё равно никто не поверит.
   Мы все с букетами, мало кто, как я, в фартуке, большинство девчонок в синих костюмчиках по новой форме. Смеются, трогают меня за волосы.
  Подошёл Слава, улыбается.
   – Привет, Майя, ты… Ну… С праздником.
   Девчонки и ребята смеются:
   – Ну ты, Максимов, даёшь!
   – Втюрился!
   Мне плевать, что хихикают эти дураки, ну и втюрился, будто раньше кто-то этого не знал. Я не видел Майю с середины июня, когда мы с ней ходили в кино, потом она уехала и я больше не поймал её. Она изменилась. Стала… красивее, что ли? И вообще другая. Может быть я просто соскучился?
   Я ожидал увидеть их с Метлой, но его нет почему-то, может не вернулся из своего лагеря? Я спросил об этом Майю.
   Что-то нехорошее сделалось с ней, будто я неожиданно ткнул её шилом в живот, она побледнела и, отвернулась, хмурясь:
   – Я не знаю, Слава, может, и не вернулся.
   – Ты не звонила?
   – Ты чё, Максимов, девушки не звонят парням! – встряла Света.
   К нам подошёл Черпаченко, загорелый, с облезшим носом и губами, улыбнулся:
   – Да, вот Светик никогда мне не звонит. Всё сам-сам, – в его устах это звучит двусмысленно. И противно.
   Заиграл вальс «Школьные годы». До шестого класса я ненавидела его как музыкальный эквивалент окончания каникул, а после того, как к нам пришёл Вася, каждое первое сентября стало радостным праздником. Но не сегодня. Он не опоздал бы. Значит он не придёт. Не придёт, почему? Почему?.. А если у него там, в лагере, появилась девушка? А если он перешёл в другую школу?..
  Я похолодела от этой мысли.
   – Ребят, сегодня после этого урока Мира, айда ко мне! – восклицает Оксана, не глядя на меня.
   Меня не приглашает? Что же, мне легче, не придётся ничего придумывать, чтобы не ходить.
   Но Галя встряла, если бы не это, я бы просто тихо «сдулась» и ушла домой.   
   – Кошка, ты без своего Метлы пойдёшь? Он не пришёл, почему? Не вернулся что ль?
   Я не ответила, весь день меня этим вопросом доставать станут.
   Я в тумане. Весь учебный день я присутствую только в виде физической оболочки. Я сижу, я смотрю, но я пытаюсь проникнуть через пространство и увидеть, где Вася и почему его нет. Позвонить ему? Позвонить. Я не позвонила вчера, потому что… потому что не хотела делать этого при Ю-Ю.
   Ю-Ю… сейчас, среди одноклассников мне вдруг стало стыдно, что я отличаюсь от них всех тем, что живу уже взрослой жизнью. Я отличаюсь. Они и раньше не слишком принимали меня, а теперь даже те гадости, что они выдумывали обо мне – правда. Кроме абортов, конечно.
   Я вспомнила вдруг некстати, как Ю-Ю отвёл меня к своей бывшей институтской одногруппнице, чтобы она поставила мне внутриматочную спираль. Конечно, предохраняться от беременности нам с ним необходимо, и конечно, он не мог сам сделать это, всё было правильно, всё больше всего для меня, но… Как же это было противно! Всё противно. И кресло, куда мне пришлось забраться и раскинуть ноги на холодные рогатины, как больно было то, что делала не очень-то приятная женщина неопределённого возраста на вид, поверить в то, что она ровесница Ю-Ю невозможно: она, лохматая черноволосая, рыхлая, как подтаявшее мороженое, с какой-то неопрятной короткой косой, поглядывала неодобрительно на меня, морща бесформенный нос похожий на перезрелую клубничину.
   – Воздержанием не пробовала предохраняться? – спросила она меня, натягивая перчатки и поглядела из-под лохматых бровей, пригладить щеточкой не может что ли?..
   – Что? – переспросила я, не очень расслышав вопрос.
   – Да ничего, – скривилась она. – Давно половой жизнью живёшь?
   – Две… Десять дней.
   – «Десять дней», – противно хмыкнула она и в этом видя что-то отвратительное для себя. – Спирали мало, презервативы купи, заразы нахватаешь при таком образе жизни…
    Она вдруг без предупреждения и бесцеремонно вонзилась своими жёсткими ледяными пальцами в моё тело так, что я, выдохнув согнулась, привстав почти на этом ужасном кресле.
  – Но-но, не фокусничай, лежи спокойно! Распрыгалась, – она почти толкнула меня обратно на спинку и продолжила своё дело. – Под мужиков ложиться научатся, а терпеть – нет. 
   Испарина покрыла моё лицо и даже голову под волосами, пока она, как мне показалось, нарочито грубо, орудовала со мной. Когда мне было сказано, что я могу встать и одеваться, я еле-еле сползла ногами на пол, чувствуя, что меня тошнит от боли и унижения.
   – И нечего прикидываться, принцессу ещё строишь из себя тут, – добавила она.
   Я заметила укоризненный взгляд акушерки, брошенный на докторшу.
   – Оксана Викторовна, – сказала она, – мазки отнести?
   – Пусть подсохнут.
   А потом посмотрела на меня:
   – Если там сюрприз какой, придётся убирать спираль, красавица. На Ильи Леонидовича слова полагаюсь, что не может быть инфекций. Всё, свободна. Если что, дяде твоему позвоню. Да, неделю не жить.
   – Что? – я не поняла словосочетания «не жить».
   – Спать с мужчинами наделю нельзя, – скривилась Оксана Викторовна, закатив глаза, удивляясь моей дикости.
   – Если будут боли или кровь покажется, но-шпы выпей. Не пройдёт, приходи, убрать придётся, – мягко сказала акушерка.
   – Спасибо, – сказала я доброй женщине. 
   У меня было ощущение, что меня изнасиловали, испытывая при этом отвращение. Да нет, сделали что-то ещё похуже… чуть ли не как опыт доктора Менгеле… Я не жаловалась, конечно, Ю-Ю, понимая, что к этой Оксане Викторовне он обратился только от безысходности. Я не жаловалась, но проплакала эту ночь, когда он уснул, я ушла в свою комнату и закрыла дверь. И моим чётким решением в ту ночь было никогда не позволять ему прикасаться к себе. Пока он не прокрался ко мне через несколько дней, и не уговорил самыми нежными ласками…
  Вот, что я вспоминала сейчас. Я была противна сама себе. Быть рядом с Ю-Ю – это одно, отрываясь от него, оставаясь отдельно, оставаться самой с собой и тем, что я делаю… Все девочки вокруг меня остались теми же, а я… таким ворота мазали дёгтем…
  Мне хотелось плакать. И это ещё Вася не пришёл. А если бы он был здесь? Я бы, наверное, просто убежала домой и больше никогда не вернулась назад… умереть легче, чем снова увидеть его…
   – Кошка, ты чё? Выпей вина, что тоскуешь? Я звонил Метле, ангина у него. В понедельник придёт, – это Климков подошёл ко мне.
  Си Си Кетч поёт про Небо и Ад… Мы, оказывается, уже у Оксаны. Как я-то попала сюда? Не помню ничего.
  Я посмотрела на него, подняла кружку, Оксане родители не разрешали брать бокалы, вот она и поила нас кагором из чайных кружек. На столе нарезанная колбаса, хлеб, шпроты открыты, ещё какие-то консервы, пахнет это всё… как-то гадко. Но хуже всего – вино, какое-то сладкое коричневое, как было как-то у Васи в комнате, стояло на полу…
   – Да-да… – проговорила я.
   – Потанцуем, Кошка? – кто-то из ребят потянул меня встать, бретелька опять свалилась с плеча.
   – Да-да, сейчас… – проговорила я, вставая, но пошла в прихожую, пусть думают, что я пошла в туалет.
   Быстро-быстро я сбежала вниз по лестнице и почти побежала домой. Но почему-то пришла к дому Васи. Я вошла бы. 
   Заболел. Заболел ангиной… я вошла бы, но я не успела.
   – Ты чего стоишь тут, девочка?
   Я вздрогнула от этого скрипучего голоса. Я обернулась: конечно, это Васин сосед. Этот его заумный Иван Генрихович.
   – Я к Васе, он… дома? – проговорила я, чувствуя себя глупой и, главное, лишней здесь.
   – Он спит сейчас. И просил никого не пускать к нему. Ты иди домой, девочка, нехорошо так навязываться мальчикам.
   Мне пощёчину дали… и ещё ударили под дых. Грязная потаскушка, которая ещё и навязывается мальчикам. Я побежала домой. Ногу подвернула, на каблуках этих дурацких… и колготки порвала. Я села в нашем дворе на лавку. Дома никого не было. Я заплакала, Найда поскуливая прижалась твёрдым тёплым боком к моей ноге. Было тепло, но я дрожу. Ю-Ю, где ты, ещё рано? Ю-Юша…
   Я торопился домой. И сбежал домой почти на час раньше. Даже к Лиде подошёл, чтобы отпроситься.
   – Куда тебя несёт? Два часа только, не наглей, Илья.
   – Лид, не будь ты…  надо мне! – взмолился я.
    – Что, позвонила какая-нибудь?
   – А?.. Да… Слушай, Лидуня, у меня дежурство в воскресенье, отдежурь за меня, я потом отдежурю за тебя, когда захочешь, а?
   Лида засмеялась:
   – Так неймётся? Ладно, иди, кобелина! – последнее слово она произнесла с какой-то даже нежностью, ей это импонирует во мне? Вот не подумал бы.
    Я почти прибежал к дому. Открыв калитку, я увидел Маюшку, съёжившуюся на низенькой скамейке, Найда прижимается у её ног, услыхав меня, собака повернула голову и сказала: «Бав! Грустно нам».
   – Май…
   Я обнял Маюшку за плечи, кто обидел её? Вася? Из-за кого ещё она может так плакать, сложившись вдвое, намочив платье на коленках. 
   – Ю-юша, милый…
   – Кто обидел тебя?
   – Обидел?.. Да нет… Нет-нет… – она потрясла головой, уже не плача, но голос гундосый, прижала лоб к моей шее сбоку. – А поехали на дачу, а? Камин разожжём… 
Глава 3. Принц и принцесса
   К понедельнику я был уже совершенно здоров. Мама пошла на работу, попросив меня пока в школу не ходить:
   – Посиди хотя бы до среды, Васенька, ангина нешуточное дело, знаешь, какие осложнения могут быть…
    Она говорит мне это накануне вечером, но утром уходит в четверть восьмого, чтобы не опоздать, завод за городом. А мне этого времени достаточно, чтобы собраться и бежать в школу.
   В воскресенье я всё же позвонил Майке. Я не думал, что я скажу, я просто не мог уже оставаться далеко. Я не смог пойти первого в школу из-за того, что температура была ещё высокой, но это мне не помешало бы, меня не пускала мама, полдня неотлучно сидевшая возле меня, будто я маленький.
   Я протерпел всю субботу, а в воскресенье я позвонил утром. Но трубку поднял Майкин отец. Я не решился заговорить. Я звонил ещё несколько раз, но из-за того, что промолчал в первый раз, немота уже не отпускала.
   – Татьяна Павловна, вы бы взяли трубку, звонят хулиганы в который раз, вас остерегутся может быть? Кавалеры Маюшкины, наверное.
   – Может быть Илье девицы звонят? Тоже, знаешь ли, со странностями есть… – этот голос я услышал издалека.
   Ясно, что Майки нет дома, иначе она подошла бы. Или… или нарочно не подходит, потому что знает, что это я? Вдруг теперь не хочет со мной даже говорить? Ведь сама не позвонила. Ведь не позвонила…
   Иван Генрихович ещё подлил масла в огонь:
   – Что на телефоне висишь? Рассказал бы лучше, что в лагере было, Василий?

   – Ю-Ю, давай поживём на даче? Станем приезжать пока дожди не расквасят дорогу?
   – Едой тогда запастись надо, а то в этот раз сидим на консервах, – ответил я.
  Маюшка, натянула мамин пуховый платок на плечи, холодный ветер продувает веранду. И на ней даже толкового свитера нет.
   – У тебя, когда дежурство?
   – Сегодня, – улыбнулся я. – Лида отдежурит, обещала.
   Мне нравится её предложение приезжать сюда, конечно, на наши антресоли никто не поднимается, тем не менее, здесь мы чувствовали себя свободнее, чем дома. А ещё это значит, что встреча с Васей ничего не изменила между нами с ней.
  Я спросил, почему она плакала первого сентября.
   ¬– Не знаю… все как были. И только я… Он решили, что я «химию» сделала.
   Я захохотал:
   – Опять не дружит никто? Не обижайся, они от зависти.
   Маюшка вздохнула.
   Вздохнула. Может быть, чему-то и завидовали мои одноклассники, но я завидовала тому, что они оставались как были, а я – другая.
  Рядом с ним, я не думаю об этом, я счастлива до искр, отлетающих от кожи, до ощущения солнца, наполняющего кровь, но без него… всё это пропадает, испаряется сразу же. И я будто обнажена, будто я трусики забыла надеть, и все об этом знают. Был у меня в детстве такой кошмар…
   То, что обо мне болтали давным-давно не трогало меня, потому что не было правдой, а то, что я по-настоящему делаю теперь… никто не делает, они все по-прежнему дети, а я закрыла туда дверь…
 …Ветер хлопает форточкой на веранде, надо пойти закрыть, не даст заснуть. Я встала, обернулась на постель, Ю-Ю спит тихо на боку, подложив локоть под подушку. Всегда так спит, не дёргается во сне.
   Я не стала ничего набрасывать, волосы тепло прикрыли спину, косу надо заплести, спутаются к утру…
   Я подошла к раскрытому окну. Ветер сильно мотает деревья, не так, конечно, как было в Паланге, но тянет за ветви невидимой рукой, как за волосы.
   А если бы всё тоже происходило между мной и Васей, мне было бы так же стыдно сейчас?..
   – Ветер какой… – прошелестел Ю-Ю.
   Так тихо пришёл сюда… я обернулась, он такой же голый, как и я, такой красивый в колеблющемся свете уличной лампочки над входом и теней веток, срываемых листьев. Тело крепкое, правильное, будто его ваял Пракситель, волосы всё же удивительно украшают его. Или, потому что модно? Нет, у него такие красивые волосы… приятные, их так хорошо ласкать пальцами… и не путаются, как мои.
   – Тебе грустно? – спросил Ю-Ю.
   – Да. Это ужасно, что мы делаем с тобой?.. В рай не возьмут теперь?
   Он засмеялся:
   – Придётся другим чем-то заслуживать.
   Я отодвинул волосы у неё от лица, грустит моя девочка. Я никогда не задумывался раньше, как девушки переживают потерю невинности, вообще первый любовный опыт, да любой, не только первый. У женщин всё же всё иначе. Вот я смотрю на неё. Я думал, она грустит, потому что скучает по Васе, а она увидела его и не сказала об этом ничего. Значит нет ничего серьёзного, как мне мерещилось…
 
   Серьёзного…
  Я не знаю, серьёзно это или нет, но в понедельник я пришёл, думая только о том, что я сейчас увижу Майку. Ни об учебниках, для которых я забыл взять авоську, а в сумку они не влезут, ни о том, что я взял всего одну тетрадь, не взял больше ничего, даже ручку, забыл дневник, я забыл его даже купить. Я так спешил выйти утром, что едва не забыл ключи от дома, так отвык в лагере носить ключи…
   Я не ожидал увидеть её такой… Я задохнулся.
  Я вдруг увидел, какая она тонкая в талии, запястьях, коленках, лодыжках…
   Какая лёгкая, как ветер развевает её волосы и прозрачные чёрные «крылья» фартучка…
   Её лицо, шея над белым кружевным воротничком-стойкой, губы…  розовые, выпуклые, какие-то… неужели было такое, что я их целовал? По-хозяйски захватывал в свои?
  И то, как она идёт… как она двигается, как сейчас повернёт голову слегка изогнув спину, как при это качнуться у неё волосы… она стала какая-то… осязаемая. Вот так, на расстоянии, я будто рядом и чувствую её в своих руках, словно даже ощущаю всю её податливую гибкость и теплоту…
   – Смори… девчонка какая! Красивая…
   – Это же Кошка из одиннадцатого «В», не видал что ли раньше? Вон и кент её, – голоса стихли, ведь я повернул к ним голову, два восьмиклассника, проходят мимо.
    Красивая. Этим словом я никогда не думал о ней. Оно какое-то слишком маленькое и плоское, чтобы понять, какая она… Майка…
   А мне завтра в вендиспансер…
   Забудь. Забудь даже думать сесть с ней, паршивый второгодник, развратный и грязный гонорейный ходок по доступным девочкам все мастей…
   Но она сама повернула голову, меня ищет?.. У меня замерло всё внутри. Майка… я вышел из своего укрытия – выступа стены, каких полно тут в старом здании школы. Громадные гипнотические зрачки. Майка…
   Как я ещё не подбежал и не прижал тебя к себе? Глупость какая…
   И вдруг… она побледнела в смущении. Смотрит так, что я ничего не вижу кроме неё, но она почему смущается? Или знает обо мне? Или… Может в школу сообщили, что я теперь на учёте у венерологов? Что я…?.. И поэтому она так смотрит? Ведь если её бабушка знает, то и она знает… Знает…
   Тогда… тогда проще. Сама не захочет… сама не станет со мной даже… нет, надо наверняка, чтобы не отступить. Я не могу, не должен приближаться… Нет то пожалеет меня и… она добрая и от жалости может… Майка…
   – Привет, – я здороваюсь сразу со всеми, стоявшими рядом, но смотрю только на неё. И стараюсь смотреть насмешливо и свысока. – Как лето? Повеселилась?
   Она отшатнулась, как будто я ударил её в лицо. Как больно видеть такой её взгляд. Ей больно от моих слов. Я чувствую, как мне иглами пронзило сердце, словно оно ёж, но иглы растут у него внутрь, пронзая и само сердце, и всего меня… Почему я сказал так? И почему это ранило её?
  Она не ответила ничего. Отошла от нас и остановилась у окна, глядя на нас, но, похоже, не видя. И лицо у неё такое, что я чувствую слёзы, которые она удерживает внутри из всех сил. Почему на неё так подействовали мои слова? Конечно, они пропитаны ревностью, но это потому, что она не звонила, потому что она не ждала моего звонка, потому что я так и не дождался её, стоя у её дома.
   Потому что она такая красивая и это вижу не один я.
   Потому что я не могу не смотреть на неё, но она… что-то там в ней появилось новое, чего я не знаю, что не принадлежит мне и что с этим делать?
   Хорошо, что нас впустили в кабинет, мы все сдвинулись со своих мест, сейчас начнётся урок, потом другой, третий, и я подумаю. Я успокоюсь. И подумаю.
   Я не сел с Майкой за одну парту. Но на этот раз она даже не обернулась, чтобы посмотреть, где я. А я не могу ни о чём думать, я ничего не вижу, кроме неё. Кроме её спины с этой косой вдоль неё, конец опять распущен, пряди вьются, цепляются за ткань платья, рассыпаясь золотом, солнцем, оставшемся в них с лета, скользят по спинке фартучка…
   Все перемены Майка была вроде в середине класса, со всеми, даже говорила что-то, но я вижу, что она отсутствует. На алгебре Тамара Ивановна тоже заметила это:
   – Кошкина, ты мне не нравишься сегодня.
   – Я сама себе не нравлюсь, – почему-то ответила Майка, очень тихо, и будто про себя, но получилось дерзко, и Тамара Ивановна услышала.
   – Что ты сказала?
  Майка будто удивлённо подняла голову, смотрит на учительницу, удивляется тому, что произнесла вслух свою мысль? Это её мысль? С чего это она не нравится себе?
   – Майя, ты никогда не была дерзкой, – Тамара Ивановна, которую мы все уважали, удивилась Майкиному ответу, он и правда прозвучал вызывающе. – Ты… плохо чувствуешь себя?
   Майка встала и, кивнула, краснея, я вижу, что у неё даже шея покраснела, мне видна и щёчка сбоку…
   – Да, Тамара Иванна, извините… Можно мне выйти?

   Я позвонил в Москву своему институтском приятелю Юргенсу. Он тоже гинеколог и сейчас работает в Первой Градский больнице, поскольку закончил ординатуру и писал уже диссертацию в аспирантуре при кафедре, он был очень близок нашему профессору, я хотел его просить принять сложную пациентку с назревающим резус-конфликтом.
   Мы с Валентином, так зовут Юргенса, дружили и довольно близко с первого курса, мы всей группой хорошо дружили, но с ними мы были ближе всех, у нас совпадали интересы и взгляды на жизнь, и даже то, что мы оба потеряли уже своих отцов, а матери, сильные и деятельные, никогда полностью не принадлежали нам.
   И после окончания института, я пользовался сохранившейся связью, когда надо было направить в Москву каких-нибудь особенно тяжёлых пациенток, с которыми мы не всегда могли справиться в М-ске, отказа никогда не было. Сам Юргенс обожал разбираться со сложными случаями и, надо сказать, как правило докапывался до сути и помогал. Нечего и говорить о том, что консультации профессоров иначе, чем по протекции Юргенса большинство моих протеже вряд ли могли получить.
   И в этот раз он выслушал меня и сразу сказал, когда и куда женщина должна приехать и что иметь при себе.
   – Ты что-то пропал в это лето, совсем со своими мотоциклами забыл старого друга, – сказал Юргенс, я прямо вижу его усмешку.
   – То-то ты скучал, должно быть, – засмеялся и я.
  Мы встречались с ним в Москве иногда, особенно летом, я приезжал, и мы проводили время вместе, иногда собирали и одногруппников. У него была своя квартира, наследство бабушки на Садовом кольце, так что нам было где тусоваться.
   – Да скучал, вообще говоря, – весело сказал Юргенс, – вспоминал тебя, чёрта, звонил даже пару раз. Только ты всё лето где-то…
   – Чего вдруг так соскучился?
   – Совета хотел спросить, как от баб отделываться.
   Тут уже я захохотал:
   – Это ты всегда умел лучше меня!
   – Умел…
   – Что, окрутили тебя?
   – Нет, но в оборот взяли. Папашей скоро буду.
   Вот это да, Юргенс женится… он всегда был очень легкомыслен насчёт женского пола, и девушек у него было столько, что мне и не снилось, но у него всегда это было по какой-то странной системе: то сразу три-четыре, то потом месяца два никого, как приливы и отливы. «У тебя сексуальная циклотимия», – шутил я. «Пусть циклотимия, лишь бы сексуальная,» – так же шутя, отвечал он. Но всерьёз он ни с кем при мне никогда не встречался. Он пациенток своих знал и любил больше, чем своих подружек. Но обольщал девушек в один миг: внешность северного богатыря была неотразима. К тому же он умел быть обходительным и галантным, напуская туману, каждой казалось, что он очарован и влюблён. Но влюблён он никогда не был. Сам мне это говорил. Я влюблялся, он – нет. Всё было холодно и спокойно, ничто не колебало ни его твёрдого сердца, не вспыхивало в глубине ледяных глаз.
   Поэтому сообщение о грядущем отцовстве так поразило меня. 
   – Поздравляю тогда, что ли? – сказал я, не очень понимая, уместны ли мои поздравления. По его голосу я не почувствовал, что он как-то особенно рад.
   – Пока рано. В ноябре поздравишь.
   – В ноябре свадьба?
   – Чур меня! – воскликнул Юргенс. – Ты что?! Нет-нет, жениться – ни в коем случае. Но приходится принять данность: ребёнок будет.
   Вообще странно. Но да его дело, в его поступках разбираться тем более при телефонном разговоре…
   – Ты приехал бы как-нибудь и без мотоциклетки своей. Прошвырнёмся как раньше, а? Или ты сам окрутился? Наши почти все женились, слыхал?
   – Да слыхал, – сказал я. – Ладно, Вэл, спасибо, что не отказываешь.
   – Не за что. Что ты не переберёшься сам-то в столицу? Ник Сестрин плешь проел мне вопросами о тебе.
  «Ником Сестриным» мы называли нашего профессора Николая Сергеевича Сестрина, и мне, признаться, приятно, что он не забыл своего любопытного студента. Так он меня и называл за бесконечные вопросы и то, что я вечно лез вперёд всех. Он был разочарован, когда я вернулся обратно в М-ск, а не пошёл к нему в ординатуру. Подшучивал ещё, что у меня девушка осталась дома. Выходит, прав был…
   Я разговаривал в ординаторской, когда туда же неожиданно вошла Маюшка. Моя девушка…
   Попрощавшись с Юргенсом, я положил трубку. Она будто от разбойников бежала. Что такое? Что с ней творится опять?
   – Ты чего?
   Маюшка шмыгнула носом, глянула по сторонам, но здесь никого, все на обходе. Маюшку в больнице все знают с детства, поэтому вход ей здесь открыт везде и всегда.
   – Ты… может, уйдёшь со мной? Домой?
   – Твоя маман меня уволит, если я опять отпрошусь.
   – Я попрошу. Уйдёшь, если отпустит? Я видела её, она в кабинет к себе пошла.
  –- Она в нашем отделении «и.о.», пока Гаврилы нет, старается строгой быть. Не показывать наших родственных отношений.
   – Я попрошу, Ю-Ю, только давай уйдём, до полчетвёртого я не выдержу.
 
   То, что Маюшка зашла ко мне в кабинет, не было, конечно, обычным делом, но и особенно странного в этом ничего не было. Правда, с тех пор как Илья стал работать здесь, даже, когда он был ещё практикантом четвёртого-пятого курса, она чаще приходила к нему, чем ко мне.
   Их дружба сильно облегчает мою жизнь, она же освободила меня от скучнейших обязанностей: совместных прогулок, чтения книжек, обсуждения подружек и мальчишек, походов в кино на те фильмы, что нравились ей, а не мне. Поэтому я не только не возражаю их совместным увлечениям, но и готова поощрять их, а если и ворчу, то для порядка, вроде так положено порядочной мамаше. И старшей сестре.
   Поэтому меня не очень удивила её просьба отпустить его с ней.
   – Ладно, Маюш, забирай, – сказала я, – только учти, он и в пятницу и сегодня… на меня косо будут смотреть. Так что…
   Я не стала спрашивать, зачем он понадобился ей так срочно, он всегда был ей зачем-нибудь нужен. Только бы на мотоцикле своём не разбились, а так, пусть делают, что хотят. Мне всегда казалось, они котята в лукошке, один побольше, второй поменьше, возятся друг с другом в своих детских развлечениях, а мне… чем бы дитя не тешилось…
   Хорошо, зима скоро, мотоцикл в гараж встанет, до весны, да и Маюша со следующей недели к репетитору будет два раза в неделю ходить… Пусть развлекаются пока.
   Георгий заглянул, будь он неладен, несёт не вовремя… Майя оглядела его, здороваясь, и вышла.
   – Это… дочка твоя? - спросил Георгий.
   – Как догадался?
   – Ноги… Такие ноги только у тебя, – улыбнулся он, присаживаясь на краешек стола.
   Мне приятны его комплименты, но о ногах своих я всё знаю и без его восторгов. Вообще, меня начала уже утомлять наша с ним история, пора её закруглять. Игорь злится, не хочет показывать, стал меня на «вы» называть – самый верный признак его недовольства. И хотя я ограничиваю наши с Георгием встречи, и хочу вскоре свести их на нет полностью, но сам Георгий, похоже, рассчитывает на что-то другое. Несусветная глупость. Мне не нужны серьёзные отношения. Меня уже много лет утомляет привязанность Игоря, но его я вынуждена терпеть, а мальчишку вроде Георгия, который начал забирать себе в голову мечты о том, что мы с ним можем вместе…
   Один Виктор мне мил и дорог, если быть до конца честной с самой собой. И если бы он не устраивал себе этих развлечений на стороне, я не стала бы искать их и для себя. А так я чувствую себя вроде как отомщённой. Приятное чувство, что я всё же кому-то интересна, что ещё молода и привлекательна.
   Что я буду делать, когда постарею и мужчины перестанут смотреть мне вслед, а Виктор будет по-прежнему заводить и заводить всё новых профурсеток, которые становятся всё моложе, я не хочу думать…
 
   – Так скажешь, что с тобой? – спросил Ю-Ю, когда мы вышли из корпуса и направились по территории больницы к выходу.
   На улице так холодно, очень похолодало с пятницы, ветер треплет крылышки моего фартука, что я не надела плащ сегодня? Но Ю-Ю заметил, что я ежусь и набросил мне на плечи свою куртку, оставшись в одной футболке.
   – Замёрзнешь, – сказала я.
   Он только улыбнулся, обнял меня за плечи:
   – Пошли быстрее. Дома нет, наверное, никого…
   Вот только так, вдвоём, вместе, только вместе с Ю-Ю я могу теперь становиться самой собой, ощущать себя целым, не расколотым человеком, и купаться в любви…
  Другой у меня нет. И не может быть.
  Я не знаю, что случилось с Васей, почему он… так холодно говорил со мной. Почему не позвонил ни разу как приехал. На то, что не писал и не звонил ОТТУДА, я уже не обижалась давно, но ведь он приехал за несколько дней и не звонил. И не пришёл…
  Он влюбился там. Вот что. Поэтому я теперь…
   Или узнал, что я…
   Но об этом он узнать не может. Если я никому не говорю, то Ю-Ю тем более не станет.
   Значит Вася влюбился в другую девушку. Может быть в какую-нибудь молодую воспитательницу. Юноши часто влюбляются в молодых женщин.
  Он так изменился. Стал… ещё выше. В плечах шире. Совсем какой-то взрослый. Совсем не похож на подростка, каким уезжал…
  Я смотрю теперь украдкой на него. Волосы блестят всегда, искорки в них прячутся то золотые, то серебристые. И рассыпаются по плечам тесноватого уже школьного пиджака. Джинсы облипают стройные бёдра. Он гибкий и высокий, лучше всех играет в баскетбол или футбол на физкультуре… Он всегда был самый красивый мальчик, хотя этого раньше никто не замечал, а теперь вообще – принц. Только его белый конь скачет совсем в другую сторону, и я для него уже не принцесса…

   Принцесса! Майка, ещё какая принцесса и куда более недоступная, чем раньше.
   Я сидел в коридоре вендиспансера, и мне казалось, здесь все смотрят на меня. Сегодня мне скажут результат последнего контрольного анализа и снимут с учёта.
  Как я могу открыто смотреть на принцессу, когда я здесь? Когда я…
  В прошлый раз я спросил врача, не сообщали ли о моей болезни в школу?
  – Зачем это? – доктор удивлённо посмотрел поверх очков. – Матери, надо было бы, восемнадцати тебе нет, но… А в школу-то зачем? Прискорбно, конечно, что ты так активно живёшь половой жизнью, а не общественно-политической, но… теперь к этому отношение другое и на комсомольском собрании тебя разбирать не будут.
   – Да у нас и собраний-то сто лет не было, – сказал я со вздохом.
   А сегодня тот же доктор, сообщив, что я полностью здоров, добавил, что:
    – … это не значит, что можно снова бросаться в омут необузданных страстей. Презервативы приобрети для начала. Или приходи к нам, двадцатого у нас будет День открытых дверей, презервативы будут так раздавать.
   – День открытых дверей для завсегдатаев? – не мог не отметить я всю смехотворность этого мероприятия.
   Доктор засмеялся вместе с медсестрой:
   – Ступай, Жванецкий! И не болей больше. Но если что, дорогу знаешь. Гляди, сам не лечись, не то отсохнет!
   Доктор мне хороший попался, хоть где-то повезло…
Глава 4. Распадаюсь
   Метла и Майя опять разошлись. Что-то произошло с ними летом, что-то такое, что серьёзно повлияло на обоих, так что они даже не разговаривают теперь друг с другом. Никто не мог понять, в компании можно звать обоих или нет, но я видел, что это всё видимость: и он и, увы, для меня, она, всё время смотрят друг на друга. Множество раз я ловил и её взгляд на него и его, обращённый к ней. Главное не только не изменилось, но стало сильнее, от того, что они опять разъединились или просто потому что повзрослели как-то больше всех за это лето, не знаю, но… хотя Майя довольно часто соглашалась идти со мной до дома, и даже ходила в кино или кафе, но я не могу тешить себя надеждой, что она когда-нибудь взглянет на меня как смотрит на него.
   Я решил снова подъехал к Метле, помирить их может быть.
   – Метла, у меня день рождения через две недели, приходи, все будут. Майя будет.
  Он метнул на меня взгляд, будет двумя острейшими бритвочками стальными полоснул:
   – Ты что вообразил себе? Что я из-за… что поэтому приду?
   – Просто приходи, если из-за этого не хочешь. Хорошо будет, вкусно, у меня бабушка обещала цыплят табака сделать и булочки.
   Метла выпрямился, смотрит с высоты своего роста прекрасного:
   – И сколько тебе будет?
   – Шестнадцать.
   – Сейчас пятнадцать, значит? – он усмехнулся, чуть-чуть обнажив сбоку белые зубы. – А мне семнадцать уже больше месяца.
   – Ну и что? Мы одноклассники при этом.
   – Да, потому что ты – вундеркинд-шестилетка, а я дебил-второгодник.  Разницу чуешь? Хочешь с хорошими дружить, и дружи, а я тут выбиваюсь из картины благополучия и подготовки в университеты. Гуляй, Максимов!
   – Что ты ерунду-то городишь? – задохнулся я. – С чего это ты вдруг выбиваться стал.
   – Гуляй, говорю, пока я тебе не навешал! Достал ты, миротворец, хренов.

   Мама не пила теперь. Вина не пила, но зато принимала какие-то таблетки, часто я застаю её спящей дома. А в конце сентября вдруг пришла с каким-то препротивным мужиком, застёгнутым на все пуговицы, с серыми сальными волосами и лицом тоже серым и сальным, и объявила, что выходит за него замуж.
   Вернее, объявил он. Протянул мне руку и сказал, пожимая мою ладонь своей мокроватой и вялой узкой ладошкой с бабьими пальцами:
   – Я – Валерий Валериевич, – так и сказал почти по слогам: «Вале-ри-е-вич». – Мы с Анной Олеговной намерены связать наши жизни. Расписываемся. Это решение зрелых людей, обсуждению не подлежит, ставим тебя в известность. Жить будем у меня, у меня три комнаты и мама, которой нужен уход и внимание. А эту комнату пока будем сдавать. Она в центре, можно хорошую цену взять.
   Я посмотрел на маму. Она села на свой диван, сейчас, днём, сложенный, и кивнула, не глядя на меня:
   – А что, Васечка, это самое правильное. Это хорошо. Там Элла Ларионовна, я Валерию буду помогать, ты… В школу, конечно, далеко…
   – Подумаешь! Переведём в нашу, на Хрустальной! – сказал «Валера в квадрате», тоном уверенного идиота. – Что тут осталось учиться, до лета, каких-то полгода. И к заводу близко, учеником можно устроиться в слесарный.
   Мне очень хотелось двинуть ему в лоснящийся нос, похожий на тонкий птичий клюв, вот он юшкой бы умылся и нос в картоху, перхоть с плеч слетит, и опомнится немного от своей уверенности. Но в этот момент заглянул Иван Генрихович:
   – Василий, там чайник закипел, – сказал он, буравя меня пронзительными глазками сквозь толстые линзы очков.
  Мама встрепенулась от своего сонного молчания:
   – Я заварю чаю.
   – Я сам заварю, – сказал я, еле-еле разомкнув зубы.
   На кухне по радио рассказывают, что Словения выходит из состава Югославии. Как моя мама выходит из состава нашей семьи… чтобы стать уборщицей для мамаши этого Валеры?
   Иван Генрихович что-то жужжит о том, что это хорошо, что мама… Неужели он не понимает, что она всё равно, что в колодец с камнем на шее кидается. Вот как эта дурацкая Словения…
  Пить теперь боится до смерти, так решила иначе истязать себя, таблетки забытья не дают…
   – Василий… – Иван Генрихович почувствовал, мой настрой. – Ты не скандаль…
   Я оглянулся на него, не стал заварить чай для этого себорейного Валерика, я обулся и вышел из дома, а Иван Генрихович только и успел крикнуть мне вслед:
   – Ты матери-то не мешай!..
   «Не мешай»…
   Выходит, я помеха? Наконец-то нашлось для меня слово. В этот вечер я напился. И деньги у меня были, и компания нашлась – те самые, что шастали к маме когда-то. И стал я это проделывать каждый вечер после учёбы и работы.
   Нормально учиться мне помогала отличная память, дома я не делал никаких уроков, устные помнил так, а письменные для меня стали делать и даже писать в мои тетради «моим» почерком девчонки «третьего эшелона», как называл их Климков.
  И курил я теперь на каждой перемене в школе и постоянно дома. Я старался изо всех сил сделать из себя того, кем я себя чувствовал, чтобы у Майки развеялись последние иллюзии относительно меня. И чтобы Валерик прекратил мечтать, что перееду на их Хрустальную, чтобы ему было страшно даже подумать, что я стану жить с ним и его Эллой Ларионовной, и чтобы прогнал маму сам.
  Эта Элла Ларионовна оказалась грузной старухой, капризной и отвратительно пахнущей какой-то кислятиной даже на расстоянии вытянутой руки. В углах губ у неё сбивалась беловатая липкая жижа, от которой я не мог отвести взгляда, и, хотя видел её только раз, но мне этого хватило, чтобы с содроганием вспоминать после. Она очень много говорила, заставила меня себя обнять, от чего я почувствовал реальный позыв к рвоте, потому что она жидко-мягкая и прохладная, как будто вся состоит из слизи или этой вот жижи, а она похлопала меня по плечам и сказала:
   – Крепкий, хорошо, будешь помогать мне спускаться вниз, мне надо гулять…
  Я увещевал маму, что она совершает страшный шаг, чтобы не делала этого, но она, находилась всё в том же оцепенении.
   – Тогда я стану пить как… – начал было я, но остановился под её взглядом.
   – Хорошо, сынок, не переезжай, останься, я уговорю Валеру, чтобы он погодил пока со сдачей комнаты… Скажу, что ты работаешь, может он смягчится…
  Но сама ушла. Под объявление о суверенитете Азербайджана и выходе Латвии из СССР. Я потому и запомнил, что произошли эти события с нашими республиками, что мама ушла под эти сообщения.
  Я остался один в нашей с мамой комнате. Пить я перестал, некого было больше пугать. И всё же иногда напивался, когда в длинные осенние вечера за сердце хватала тоска ледяной сушёной рукой. А тёмным утром становилось ещё противнее. Однажды таким утром я проснулся с Олей Мошкиной, одной из тех, как раз, что старались для меня. И это был ужасный час.
  Она, хихикая, вынырнула у меня из-под мышки, мышастые волосы, начёсанные вчера и сейчас торчащие клоками от свалявшегося лака, мутно-синие глаза, тщедушная грудь, как у козы, с длинными бледными сосками…
   ¬– Глянь! – она опять нырнула под одеяло, и я подумал на мгновение с надеждой, что она померещилась мне.
   Но нет, она зашебуршилась там, где-то и толкнула меня толстым кулачком в бок:
   – Глянь-глянь, что ты натворил! И не говори потом, что не видал!
   Она заставила меня разглядывать какое-то коричневое пятно на простыне, а я, испытывая похмельную тошноту, подумал с ужасом, не обкакался ли кто-то из нас.
   После она объяснила для таких как я, несведущих, что это такое:
   – Я была целка, а ты… Ты теперь мой первый мужчина, Метла. Вас-аечка, – и прижалась ко мне.
   До противности тёплая с этими длинными грудями, мокротой между ног, которой она прижилась к моему бедру, меня едва не вывернуло, пока я размышлял, что значит «целка»…
   Меня всё же вырвало, и вися головой вниз над чашей унитаза, и думая, что пора помыть его «Санитарным» потому что он воняет мочой, хотя я мыл его позавчера, я вспомнил, что значит это слово и меня вырвало с новой силой.
  Вымывшись до стерильного треска, я вышел из ванной и застал Мошкину на кухне. Она теперь всегда будет со мной? Этот кошмар никогда не кончится?
  Мама ушла к Валерику, и в моей жизни теперь Мошкина?
  Меня вырвало снова. Всё же надо завязывать с алкоголем…
  Одно было хорошо в Мошкиной, теперь я мог изображать, что она моя подружка перед Майкой с полной достоверностью.
  Но больше я в постель её не тянул. И вообще перестал уже пить совсем, чтобы ещё какая-нибудь Мошкина не проснулась опять со мной. Но эта Мошкина липла, приходила каждый день, только усиливая мою тоску.
  Без пьянства я стал вполне сам способен делать свои уроки и мог избавиться от Мошкиной. Но это оказалось не так просто.
   – Ты что, Ва-асечка! Я же люблю тебя!
  От этих слов у меня всё окончательно померкло перед глазами. Где тот счастливый миг, когда Майка сказала мне эти же слова? Она сказала это в Новый год. И вот от года осталось всего два месяца, а мне их говорит странная девочка, которая к тому же врёт, для меня это очевидно. Не знаю, по каким признакам я понял, что врёт, так же как не знаю, почему я уверен, что Майка тогда не обманула. То ли по не всколыхнувшейся сизой мути её глаз, в то время как Майкины тогда загорелись звёздами, то ли по преувеличенной мимике, будто мы в немом кино снимаемся с ней, то ли…
  То ли просто потому, что мне это не нужно и даже неприятно, и тяготит меня теперь…
  Я сбежал, оставив её одну у себя дома. И пришёл к дому Майки. Я не собирался идти сюда. Я просто сбежал. Но всякий раз, когда я отправлялся бродить по городу, не задумываясь, я приходил сюда, к этому дому. И стоял напротив через дорогу.
   Хорошо, что тут пустырь, заросший деревьями и кустами, летом и ранней осенью они скрывали меня от взглядов, но теперь, когда подкатывается зима, и листьев не осталось, меня скрывает от всех темнота…
   И сегодня я увидел Майку. Она возвращалась откуда-то, шла не слишком быстро, я слышу лёгкий шорох уже подопревшей листвы под её ногами. Каблучки не стучат, набойки мягкие, такие в два раза дороже громких. Но на ней ковбойские сапоги, не на «шпильке». Куртка тёплая с мехом, джинсы… перед калиткой она достала шапку из сумки, что несла на плече, мне стало смешно: заставляют шапку надевать как в третьем классе…
  Так захотелось крикнуть и бросится к ней через улицу, риска никакого, машины тут, кроме директорских «Волг» сроду не ездили…
  Директорские «Волги», а я… а у меня Мошкина дома, и я её первый мужчина…
  Я отошёл опять в тень. Радостно заавкала Найда во дворе, и я сквозь ещё не закрывшуюся калитку вижу, что как Майка наклонилась к ней и треплет за мягким ухом… Протяни ко мне твою руку. Хотя бы потрепала вот так же, как свою старую собаку…
  Как же я мог потерять тебя? И как мне жить без тебя?
  Как Валерик сказал, учится полгода осталось? Полгода, а там…
  Она от репетитора идёт, я знаю, я уже видел её в это время, только тогда её дядя встретил, и она не шла одна, сегодня – одна. Репетитор… Она поступит и уедет… Мотаться туда-сюда каждый день ей… Чего ради?
  Так что, приучиться жить без неё? С Мошкиной? Может, тогда сразу с моста кинуться? Там, говорят, скинулся один в том году, нашли через два месяца…
   Мошкина не отстаёт. И я уже прячусь, не беру телефонную трубку, почти грублю ей, но она не хочет замечать. Неужели придётся прямо сказать…
   – Оля, – сказал я, наконец решившись на этот чёртов разговор. Я шёл домой, а она увязалась со мной, хотя я и сказал, что буду занят, но она не приняла это на свой счёт, считала, что для неё я не могу быть занят. – Оля, мы с тобой не должны больше встречаться.
  Она улыбается, неужели я сказал что-то, что могло ей понравиться? В следующую секунду я понял:
   – Ты… хочешь, чтобы я… чтобы мы жили вместе?
  Вот что в моих словах могло подсказать ей эту дикую идею?! За что ты всё время наказываешь меня, Господи?..
  Я даже остановился, мы шли в этот момент через сквер, белые «мухи» кружились в воздухе и было невыносимо холодно. Я вижу, что лужи взялись серым, игольчатым льдом, асфальт посветлел и посверкивает инеем. И вся эта зима вползает мне под куртку, тянут по спине и животу… Сквер совсем пустой, очень тихо, будто за границами его ничего нет, и мне кажется, что мы с Мошкиной на острове, как на последних кадрах «Соляриса». Только там умиротворение и завершённость, а у меня… мой ад становится всё гаже и абсурдней.
  – Нет, я не хочу с тобой встречаться, – сказал я. – Я тем более не хочу, чтобы мы с тобой вместе жили, даже, если бы тебе это разрешили родители. Я хочу, чтобы ты перестала за мной ходить. И в школе, и после.
  Мошкина отступила от меня на шаг и смотрит изумлённо. Почему она так удивляется? Почему она решила, что мы нас с ней пара? Все эти летние девицы не думали ничего такого…
   – Да ты что, Метла? Ты… бросаешь меня? Ради этой… Ради Кошки?! Ради этой проститутки?!
  Теперь уже я раскрыл рот:
   – Что?
   – А ты не знал? Ты ж с ней поэтому и перестал… Нет?.. Кошка твоя – настоящая проститутка. Этот дядя её своим рокерам по сотне сдаёт.
   – Что ты мелешь?!
   – Ничего я не мелю! – разозлилась Мошкина, уязвлённая моим недоверием. – Оксанка говорила, Оксанка знает.
  Более тяжёлого бреда, чем этот, я и представить не мог себе, но дело даже не в самих этих гадких слухах, а в том, что им автор Оксана. Что девичья дружба оплачивается такой ценой?
   – Ты… Мошкина, иди домой, – сказал я. – Скажи остальным, и сама запомни, если кто-нибудь из вас это повторит ещё, я башку отверну.
   Мошкина отступила немного, но не замолчала:
   – А чё ты удивляешься, Метла? Ты Кошку бросил, вот и пошла по рукам, что терять было после? Лучше уж подзаработать…
   Я думал, она просто глупая девочка, но она дура!
   И мерзавка!
   – Не услышала?! – прорычал я тихо и страшно, что мне самому стало не по себе. Я ни разу ещё так ни на кого не злился. Всё отвращение и к себе, и к ней, и к тому, что я допустил между нами влилось в этот рык.
   – Вот… – она открыла рот, снова отступая.  – Ты… я папе скажу, он в тюрьму тебя посадит!
   Она ещё отступила:
   – Посадит-посадит, вот увидишь! – и побежала прочь.
   Вот только тюрьмы для дальнейшего продолжения моего вечного везения мне и не хватало…
Часть 8
Глава 1. Страх
    Мы с Маюшей пошли к портнихе заказать ей выпускное платье. Времени не так много, уже ноябрь, пока достали ткань, теперь пошив. Туфли ещё надо будет купить. Тканей оказалось четыре отреза на выбор. По большому блату пять метров красного шёлка, пять – розового шифона, белого с серо-розовыми цветами, и синей парчи – фальшивый блеск теперь в большой моде. У меня самой полно вещей с люрексом и стразами.
   Наша портниха Ольга беспардонно воровала у нас ткани, на чём я не раз ловила её, но она шила отменно и с фантазией. Все четыре отреза мы взяли с собой, Виктор довёз нас до Ольлиного дома, обещал забрать через час, и донёс тюк с тканями на четвёртый этаж.
  Ольга, длинная и длинноносая, прыщеватая, но всегда оживлённая и весёлая, встретила нас предложением выпить чаю для почина.
   – Нет, Олечка, чаю в другой раз, сегодня у нас времени немного, через час Виктор нас заберет. Давай посмотрим ткани, подберём подходящие модели, – сказала я.
   И следующие три четверти часа мы, расстелив на полу в зале её двухкомнатной хрущёвки наши отрезы, рассматривали их и листали страницы «Burda», Маюша поначалу немного растерянная, выбрала без сомнений модель с пышной юбочкой и рукавами «фонариком».
   – Не слишком по-детски? – спросила Ольга. – Сейчас выбирают больше сексуальные модели, с вырезами сердечком, вот из красного можно сделать… Я и стразов бы немного приладила.
   – Не надо стразов, – сказала я.
   – Я бы только слегка, «сбрызнуть» так сказать.
   Но моя дочка, похоже, уже определилась.
   – Я вот из этой ткани хочу, – сказала Маюша и приложила к себе на плечи бело-розовый отрез с размытыми цветами.
   И я поняла, что это то, что нужно: эта ткань и выбранная модель платья идеально подходят её утончённой внешности, всей её нежной красоте. Какие стразы, какая парча…
  А потому мы согласились с ней обе. И приступили к снятию мерок.
  Маюшка разделась до оставшись в трусиках и лифчике. И чулках с поясом... Вот тут я удивилась второй раз за вечер. Ну, ладно, признать, что появился вкус в одежде у моей повзрослевшей дочери, но откуда такое дивное бельё?!
   – Ю-Ю подарил, – без тени смущения ответила Маюша и улыбнулась от удовольствия, оглядев себя.
   Я не могу не прикоснуться: тонкий шёлк и кружево, к тому же на ней комплект: лифчик и трусики, и пояс с чулками. Всё это на любом теле смотрелось бы волшебно, но на стройной Маюше с идеальными очертаниями тела и атласной кожей, выглядит так, что у меня захватило дух. Илья. Во всём балует её. И где он берёт такое?..
   Но немного позже, уже ночью, когда, улегшись в постель и вспоминая прошедший день, я опять вспомнила об этом, и подумала о другом. О том, что Майя совсем взрослая.
  Надо попросить Илью и для меня достать такое же бельё. Ведь французское, наверное. И даже не предложил сестре, я бы даже заплатила сама, всё только Маюшке своей…
  И аромат, что исходил от её кожи и одежды, пока она раздевалась, духи у неё… Новые какие-то…  подумала я, уже засыпая. 
  Но не прошло и трёх дней, как моим мыслям было дано неожиданное продолжение. Я намеревалась в последний раз увидеться с Георгием, чтобы поставить последнюю точку в наших отношениях, для этого пришлось бы пропустить сегодняшнее дежурство. А выяснилось всё уже к вечеру. Мне надо было увидеть Илью, попросить его отдежурить за меня.
   Я пришла домой, только бы застать его, чтобы не завеялись опять куда-нибудь. Виктор сегодня в Москве, уехал в Главк, вернётся не раньше завтрашнего дня. Мама на совещании в Горкоме.
  Войдя в дом, я услышала, что сверху, погромыхивая между стен, катится музыка из тех, что они вечно слушают с Маюшей. Все эти их дрын-дын, я кроме как безумный шум не воспринимала. Но главное, что Илья дома.
   Я поднялась наверх, тыщу лет не была у них тут. Дверь в комнату Ильи приоткрылась – Серка вышла, подняв хвост и, поглядела на меня довольно равнодушно, села на верхней ступеньке, обернув лапы пышным хвостом как веером из страусовых перьев.
   Я поднялась на площадку между их двумя спальнями. Здесь уютно, оказывается… В своём дому уже не хозяйка, всё работа, да…   
   Боже мой… то, что происходило в комнате моего брата… Хорошо, что я не стала звать его с лестницы.
   Я остолбенела на несколько мгновений от увиденного, а потом с бьющимся сердцем сбежала вниз. Оделась и отправилась обратно в больницу. На черта встречаться с Георгием, на черта какие-то «последние точки», надо прекратить и всё. Отрезать без этих размазываний. И ему лучше будет и мне.
   Но сердце так колотилось во мне, так мешались мысли, что как я ни гнала образы, представшие моему взору, как ни старалась занять свой ум и душу Георгием, потом пациентками, помогало лишь на время.
   Как нарочно, ночью, все роженицы уже засыпали в послеродовых, новых не поступало, акушерка, с которой мы не дежурили вместе очень давно, расспрашивала как дочь, я сразу увидела всё снова в своей голове.
   – Взрослая совсем, – сказала я. – Когда они успевают вырастать?
   – Сколько ей?
   – Сколько… шестнадцать.
   Илье двадцать пять.
   Он и она.
   Его и её тело. Обнажены, только волосы и прикрывают наготу. Прекрасная нагота, кожа лоснится потом, кажется, что линии его тела перетекают в её… волосы её в его… Его движения – в её. Его лицо – в её…
   Из того, что я увидела я сделала несколько выводов. Кроме того, что Майя неожиданно выросла, я поняла, что я совсем не знаю мою дочь и чем она живёт, и не знаю моего брата.
   А что я знаю? Виктора?.. Получается при всех двойных или тройных Витькиных уровнях, его я хотя бы чувствую, а этих двоих – родного брата и дочь я и не знаю, и не чувствую. Ведь очевидны их отношения теперь…
   Они живут друг с другом там наверху и, судя по всему, достаточно давно – это несложно понять, когда видишь людей за этим занятием. Видно, как союзно и привычно сливаются их тела, красиво даже, ничего корявого, скотского не было в том, что они делали.
   И ещё один вывод пришёл сам собой на ум: моей дочери очень повезло с любовником. То, как он прикасается, как действует – он нежен и внимателен, кажется, что он получает радость от её наслаждения. Когда так делали мужчины? У меня не было таких. Я научилась наслаждаться их восторгами…
   Сколько я простояла там, что успела так хорошо всё это рассмотреть? И понять?
  Теперь, надо ещё понять, что мне с этим делать. С одной стороны – они, очевидно счастливы, а с другой…
   – Аглая Михална, может дядя жениться на племяннице? – спросила я.
  Акушерка, которой скоро шестьдесят, подняла на меня изумлённый взгляд от гроссбуха с серыми линованными страницами, куда записывала что-то, что положено учитывать сёстрам.
   – Что это вы, Лидия Леонидовна? – сказала она. Потом покачала головой: – Вы, знаете, что, Лидия Леонидовна, идите, поспите, притомились. Три часа ночи, никого нет в предродовой, в кои-то веки такая удача, что можно покемарить на дежурстве.
  Я легла в ординаторской, сняв халат и шапочку и оставшись в пижаме. Поженить… но Илья разве создан для брака? А Майя… Кто кого соблазнил? Или это должно было произойти? Или это время такое, что ни один фильм без этих фрикций не обходится, журналы и книги появились такие, что волосы сводит… и люди как с цепи сорвались.
   Илья никогда не обидел бы Маюшку, так я всегда считала. Но как считать то, что теперь происходит? Обидел или…
   Дикое, ужасное открытие. И что меня понесло туда к ним? Ужасно всё или только то, что ей шестнадцать?
   Но моя собственная бабка замуж вышла в шестнадцать, маме было девятнадцать, когда я родилась… А теперь…
   У меня до тошноты разболелась голова, я так и не уснула, слава Богу, привезли двух рожениц, и я смогла до утра отвлечься от своих мыслей. А потом, после, отоспавшись и проснувшись, я решила перестать думать об этом: что произошло, то произошло и ничего не исправишь уже, не разложишь уже по прежним полочкам. Пусть лучше Илья, чем… он не обидит хотя бы, это точно. И в подоле с ним Майя не принесёт. К тому же выяснилось, что жениться дяде и племяннице можно. Выходит, ничего чудовищного и не произошло?
   Наверное ничего, кроме того, что я столкнулась с незнакомцами в своём доме, в своей семье…
 
   – Вот, Татьяна Пална, закон, разрешающий забастовки, приняли, – усмехается Виктор за ужином.
   Редкость: мы все оказались за столом. Сидим, с удовольствием и в кои-то веки не спеша поглощаем отбивные.
  Мама покачала головой:
   – Я уже перестаю удивляться, Витюша, скоро запретов вообще не останется. Все республики одна за другой законы о суверенитете принимают, языки свои объявляют государственными, Хонекер в отставку ушёл, у покойника Брежнева отобрали орден Победы…
   – А тем временем Ельцина с моста скинули, – засмеялся я.
    Невозможно поверить в эту дурацкую историю. Да ещё его собственная речь после, Маюшка хохотала до колик в животе, над тем, что сказал сам герой скандала: «… дискредитировать депутата, который давно им как кость в горле, которая у них торчит, понимаешь, как гвоздь…»
   – Что у него в голове, Ю-Юшек, то он кость, то гвоздь… – пока я не взялся целовать её, так и не могла перестать хохотать.
   Я улыбаюсь, вспоминать об этом. Желать её и заниматься с ней любовью – это всё, что теперь моя жизнь. Как у Гребенщикова: «Всё, что я хочу…»
   – Что ты улыбаешься, Илья? – нахмурилась мама, переводя взгляд на меня.
   – Капитализмус, однако. Слыхали, открыли валютный аукцион в Москве, – сказал я.
   – И что это значит? – спросила Маюшка.
   – Кабы знать! – прыснул я.
   Мы захохотали. И все невольно улыбаются, глядя на нас.
   Когда через неделю примерно мы с Маюшкой смотрели в прямом эфире, как рушат Берлинскую стену, я спросил её:
   – Тебе не страшно?
   Мы сидели рядом на полу прижавшись спинами к краю моей софы и смотрели в телевизор, освещающий комнату синеватым светом.
   – Нет, – сказала Маюшка. – А должно быть?
   – Не знаю, – я пожал плечами. – Всё затряслось, зашевелилось, куда-то двигается… К пропасти, Май?
   Она посмотрела на меня:
    – А мы с тобой? Мы куда? Не в пропасть?
   – Ты… так думаешь? Ты так относишься ко всему этому?
   Она потёрла ладонью лоб, приложила её к щеке смотрит на меня, волосы, скатились с плеча вперёд, скрывая её наготу. Мы оба голыми сидим тут на ковре, в голубоватом свете телеэкрана не видно оттенков, только свет и тень... 
   – Когда я не вижу тебя… как только мы расстаёмся, мне становится страшно, каждый раз. Всё время…

  Любить тебя несложно, милый.
  Ты лучше всех, добрее, ближе.
  Но почему кручиной сводит сердце мне?
  И почему осенний дождик плачет там,
  Едва отводишь взгляд от моего лица.
  Будь близко, милый.
  Будь рядом, тогда мне светит солнце
  И ясность впереди
  И только свет в моей душе…

   – Это мне? – я протянул руку к её лицу.
   Это трогает меня за сердце. То, что она хочет быть со мной. Я так хочу, чтобы она любила меня… Впервые в жизни я думаю об этом.
  Учёба и работа, конечно, разводят нас на целые дни, но не отвлекают от мыслей друг о друге. В остальное время мы вместе всегда. Я ни с кем не стремился быть раньше. А без неё я… да что говорить, на дежурствах, выходя курить на козырёк, куда мы все ходим с этой целью, я и то думаю о ней… Засыпая рядом, просыпаясь, когда вижу и когда не вижу.
   И мне страшно, что она может захотеть вырваться от меня. Из моих объятий, моих рук… И теперь я понимаю, что этот страх возник давным-давно. Она единственная, кто была моей полностью с самого детства, я всё знаю о ней, знаю даже, когда приходят её месячные, я ближе всех к ней и она ближе всех ко мне, и так страшно, что она захочет подпустить кого-то к себе ближе меня. И вытеснит меня этим. Как я мог допустить, чтобы это зашло так далеко? Я не должен был так приближаться. А теперь я не могу отодвинуться… и отпустить её не могу.
   – Я тоже скучаю без тебя, – сказал я.
   – Правда? Не врёшь? – она обняла меня, прижавшись и я чувствую, что стала прохладной её кожа, нежные соски, живот…
   – Я тебя люблю, а ты «правда», – засмеялся я.
   – Ну ясно, любишь…
   А через час всё в том же свете телевизора, мы лежим рядом, глядя в потолок, Маюшка засмеялась:
   – Слушай, наши-то все этого чудного дядьку смотрели, как его… «психотерапеут», – она хохочет так, что поскрипывает моя старая софа.   
   – Что ж ты удивляешься, у нас полбольницы смотрели, кто-то даже для своих родственников на магнитофон записывал.
   Маюшка захохотала ещё пуще.
   – Это же надо, вот как эта стена все рушится, а они сидят бошками в зале мотают, типа лечатся…
   – От энуреза! – подхватил я.

   Я проснулась. Хохочут. И что не спится им? Третий час… я вздохнула, повернувшись на бок, и прикрыла ухо краем одеяла. Мой сын перестал таскаться, теперь всегда дома, если не дежурит. И вот смеются среди ночи, завтра суббота, вечно какой-нибудь «Взгляд» смотрят…

  У Юргенса родилась дочь как раз в ночь падения Берлинской стены. Он сам рассказал, когда я позвонил ему в очередной раз.
   – Поздравляю тебя с окончанием Холодной войны, – пошутил я, имея в виду вчерашнее объявление об этом, когда наш Горби и Буш опять о чём-то договорились, и теперь у нас…
   – Мир, дружба, жувачка? – захохотал Юргенс. – Хрен с ней, с Холодной войной, Туманов, у меня дочка родилась! А ты и не спросишь.
   Я охнул, признаться, позабыл совсем я про его сообщение прошлый раз.
   – Поздравляю, папаша. Не женился всё же?
   – Нет, об этом речи нет, я говорил.
   – И что… как это у тебя технически происходит? – спросил я, по-прежнему не могу взять в толк, как он устраивает свою жизнь в связи с такими событиями.
   – Как… деньгами помогаю, как ещё?
   – Не ёкает ничего? Видал дочку-то?
   – Илья, что может ёкать, если я её мать еле вспомнил, когда она мне сообщила. Мы и встретились-то раза три от силы… Словом, везде соломку не постелешь… – он вроде шутит, но как-то невесело. ¬– Ладно, ты-то как? Когда ко мне, в Москву приедешь?
   – Приеду как-нибудь, – сказал я.
   – Всё на бешеном моте своём.
   – Да какой мот, снег и грязь. Поставил уж на прикол до весны.   
  Юргенс ещё шутил о чём-то, но всё так же не слишком весело. Когда я положил трубку, я долго ещё сидел возле аппарата, размышляя над новостью.
   Тут меня и застала мама:
   – Ты чего это, Илюша, впотьмах сидишь, свет включил бы.
   – Вэла помнишь, мам? Я рассказывал тебе, мой московский приятель, один раз приезжал даже как-то курсе на третьем? Наши тогда ещё в Крыму были…
   – Помню, как же, такой… фактурный, – сказала мама, все запоминали Юргенса. – Ну и что с ним?   
   – Дочку родил.
   – Вот, видишь, как хорошо, и тебе пора за ум-то браться, Илья. Я смотрю, ты ночами дома теперь, может нашёл порядочную?
  Я улыбнулся:
   – Не то слово…
   Прикрыв веки, я улыбаюсь. Маюшка должна прийти от репетитора с минуты на минуту…
   – Илья, ты поговорил бы с Маюшкой насчёт Метелицы. Что она ерундой-то занимается?
   Я поднял глаза на маму, чувствуя, что от головы отлила кровь:
  – Какой ерундой она занимается с Метелицей?
   – Ты чего бледнеешь-то, аж позеленел… – удивилась мама. – Какой… парень, говорят даже запил, шёл на медаль в том году, а теперь съехал. Так дружили, что случилось? Ты всё знаешь, что у них?
   Я поднялся:
   – Про Метелицу я ничего не знаю, – сказал я сухим горлом.
   Открылась дверь, наконец-то пришла. У меня трясутся руки, я бросился к лестнице, Маюшка уже поднялась и входила в свою комнату.  Май…
  Я, не владея собой, влетел следом за ней. Она обернулась, немного испуганно:
   – Ю-Ю, ты чего… -–только и успела сойкнуть моя птичка.
   Короткое платье, молния на спине, ткань легко поддаётся, спандекс придуман для удобства и чулки на поясе, я знаю, что дарить…
   Это неожиданное «нападение» ещё более неожиданно возбудило меня и заставило кончить почти мгновенно, хотя кажется, всё должно было быть наоборот…
   Я смотрю в потолок моей комнаты, я сплю теперь здесь теперь только, когда Ю-Ю дежурит. Оказывается, длинная трещина рассекает побелку…
   – Больно не сделал тебе? – спросил он шёпотом, положив ладонь мне на подрагивающий живот.
   Я обняла его, что ты…
   Но ясно, случилось что-то, что накинулся так, он так не делает, он ласковый, неторопливый, всё с наслаждением, никакой спешки, если не считать самый первый наш раз… Что случилось вдруг?  Не говорит… не хочет ответить.
   Телефон зазвонил, надеюсь, никто не просит подежурить за себя…
   – Илья! – кричит бабушка снизу. – Илья, возьми трубку, тебе звонят!
   Телефон здесь наверху в его комнате, и Ю-Ю, недовольно ворча, скатился с постели, на ходу подтягивая джинсы. Я же, села, хорошо, что никто не поднимается сюда. А вообще мы обнаглели, конечно… Переодеться в домашнее надо. Пока я переодевалась, с удивлением слышу, какая тишина повисла в комнате Ю-Ю. Он сказал буквально только «Алло!» в трубку и всё. Странно. Может быть… Что происходит?
   Я вышла из моей комнаты, перевязывая растрёпанный «хвост». Я вижу его через раскрытую в его комнату дверь, Ю-Ю сидит, на краю своей софы, опустив руки между колен, плечи тоже как-то… свалились.
   – Что… Кто умер? – спросила я, опуская руки, не от чего другого он не мог так внезапно надломиться.
   – Сова… разбился.
   Ю-Ю поднял глаза на меня и вдруг шагнул навстречу и прижал к себе.
   Мне так страшно. Не от того, что Сова погиб, хотя это страшно, но это не пугает так, как страх, поселившийся вдруг во мне: потерять её. Вот так же легко можем и мы попасть в аварию на нашем Харлее и… Вкупе с приступом ревнивого отчаяния, предшествовавшего этому известию всё кажется сейчас каким-то пугающим предзнаменованием. Поэтому я прижал её к себе сейчас почти с отчаянием. Как мне привязать её к себе так, чтобы она никогда и никуда не делась от меня? Как?.. Что делают для этого?   
Глава 2. Посмотри мне в глаза
   Единственным, кто мог попасть в морг, увидеть Сову, вернее, его тело, был, конечно, я. Вся наша рокерская братия М-ска ожидала меня возле судебного морга, и Машку я оставил с ними на холоде. Я бывал в этом морге, несколько раз, когда привозили женщин после подозрительных абортов. В первый раз я напросился со своим заведующим, а во второй раз он уже отправил меня сам. Так что я знал здешних экспертов и даже с санитарами, всегда в моргах похожими на персонажей голливудских фильмов ужасов тридцатых годов, был знаком. Поэтому меня впустили и даже проводили к Сове, ещё лежащему под простынёй на одном из цинковых столов. Его ещё не вскрывали. Дежурный эксперт уехал с областной бригадой, так что меня проводил санитар Семен Игнатьевич.
   – Посмотреть хотите, Илья Леонидыч? – невозмутимо спросил санитар тихим могильным голосом. – Он не шибко страшный. Мы с мотоциклеток видали… совсем в мясо. Этот ещё целенький…
   У меня крепкая психика, но раздавленная грудная клетка и половина головы, ополовиненная вдоль нога… странно, что на простыне, укрывавшей его тело, крови вообще нет.
   – Под «КАМАЗ» влетел. Сколько ему было? – невозмутимо продолжил санитар.
   – Двадцать пять, – я знал, потому что с Совой мы учились в параллельных классах.
   Санитар покачал головой:
   – Пожил, стало быть…
  Я посмотрел на него, иронизирует или что? Понять по его странному непроницаемому лицу ничего нельзя.
   – Родственникам отдадут… когда? – осипнув, спросил я.
   – Ну… завтра вскроют. А там… так что как обычно, Илья Леонидыч. Приятель ваш? – он накрыл труп Совы, которого, конечно, уже нет в этом несчастном остывшем куске плоти.
   – Да… даже друг, пожалуй. 
   – Себя берегите, Смерть вон как близко.
  Он говорит бесстрастно, работа заставляет его быть таким или у него такой характер, потому и такая работа, или он такое пережил сам, что здесь ему не страшно, как страшно всем нормальным людям, я не узнаю никогда.
   – Спасибо, Семён Игнатьич, – сказал я, хорошо, что помню его имя, неудобно было бы благодарить так, и бутылка водки, что я ему отдал, золотая теперь валюта, не извинила бы.
   Я шёл по коридору к выходу, а он продолжал говорить что-то. Я почти не слышу:
   – Вонь-то, Илья Леонидыч, чуете, нашли какого-то утопленника, с моста, говорят скинулся… и до того, из колодца тоже достали… А вообще тихо. Хорошие времена сейчас пока. Правда пару лет назад вообще мы тут только спали… – он усмехнулся. – А бывало, в моей юности…
   У него была юность?..
  Я вышел на волю. До чего же хорошо жить, дышать вот этим ледяным воздухом, видеть чёрное небо, и моих товарищей, с напряжением глядевших на меня.
   – Он?
    – Чё молчишь, Туман? Он это?
   Я кивнул:
   – Он.
   Кто-то заплакал, надеялись, что ошибка?
   – Отец его с инфарктом слёг, – сказал ещё кто-то, я даже голосов не узнаю.
   Где Маюшка? Вот, плечи подняла от холода, озябла совсем. Я подошёл к ней, обнял, прижав к себе.
   – Что его понесло сейчас гонять, я свою «Яву» уже смазал и поставил в гараже до весны.
   – И я…
   – И я.
   – Я тоже.
   Однако многие прикатили сюда, далеко на окраину, на мотоциклах, мы с Маюшкой приехали на попутке, но большинство других на троллейбусе.
   – Поехали к нам, ребят, – сказал Новик-Новик, они, близнецы Новиковы, похожие во всём, даже в том, что оба женились и разошлись с жёнами почти одновременно и теперь жили опять с родителями. Но у них была бабушка, которая сейчас уехала в санаторий. 
   Завтра рабочий день, но кого волнует это, когда чёрным крылом Смерти накрыло небо?
   Водки купили у таксистов. Много. И портвейна. Кто-то и травы притащил и тоже много, до самого утра сидеть расположились. Я спросил Маюшку, чего она хочет.
  Что я хочу? Мне холодно и страшно какое-то неприятное предчувствие охватило меня этой чёрной ночью. Я лучше бы поехала домой с Ю-Ю и заснула бы в его тёплых объятиях.
  – Ничего я не хочу, – ответила я.
  Я устроилась на табуретке в углу.
   – Май, порежь сыру, – попросил хозяин квартиры Новик-Новик, я их никогда не различала. Пока были женаты и приходили с жёнами, пока были женщины можно было понять, теперь – опять нет.
   Я взяла нож, доску и, подсохший, с одной стороны, треугольный кусок костромского сыра. Ломтики не получались идеально ровными, сыр прилипал к лезвию, но я всё же старательно режу, думая не о Сове, не о трагедии, не о всех тех, кто гудит вокруг приглушённо, кто уже повышая голоса от прибывающего в кровь хмеля, я не говорю, и не слушаю их, я думаю о Ю-Ю и том, почему он был сегодня днем таким странным. Что заставило его так наброситься? С утра мы расстались, как всегда, ничего не было в течение дня особенного. Ничего.
  Ничего. Вася теперь дружит с Мошкиной, которая всем рассказывает, какой Метла прекрасный любовник, сколько раз они с ним делают это за вечер и ночь, что он вот-вот позовёт её замуж, ведь ему летом восемнадцать, а ей следующей осенью… Словом, описывает немного странную для всех нас, девчонок, которые и не общались с нею прежде, завидную, с её точки зрения, жизнь.
   Но во мне эти рассказы вызывают только отвращение. Остальные девчонки, особенно Оксана, приняли её в наш круг и расспрашивают с любопытством все подробности их с Васей отношений. Невыносимо это слышать. Я стала всё больше отдаляться от своих подруг. Когда-то у меня не было друзей в школе. Теперь всё опять катится к тому же, какое-то развитие по спирали?
   Слава, который снова сел со мной за одну парту, пытается развлекать меня, рассказывает о своей семье, я узнала, что разошлись его родители, что он живёт здесь временно у бабушки и деда, у которого удивительная профессия геммолог, то есть он специалист по камням. Но всё это я слушаю невнимательно, вполуха. И только когда он сказал, что собирается поступать в мединститут, я слегка оживилась.
   – Что, призвание или у тебя есть медики в семье?
   – Дед был военврач, – сказал Слава. – Что ты, он у меня герой! – добавил он с гордостью, он оживился. – Дошёл до самого Берлина, был под Сталинградом, потом, после войны работал кардиохирургом. До самой смерти. Он и умер возле операционного стола. Инфаркт случился во время операции, он закончил, сказал всем: «Спасибо», вышел и умер тут же, не успел даже шапочку и перчатки снять, только маску стянул… 
  Я смотрю на Славу, и он мне нравится тем, как рассказывает о легендарном деде.
   – Давно это было? Дедушка умер?
   – Три года назад.
   – Значит ты хорошо его помнишь. Он тебе много рассказывал? О войне, о работе?
   – О войне он не любил рассказывать. Мрачнел всегда. А о работе – да. Я у них много времени проводил, неделями жил, бывало. И в больнице бывал часто. Поэтому, наверное, и решил врачом стать. Ещё… лет в шесть.
  И вот мы здесь на этой тесной холостяцкой кухне с ребятами, которых я знаю даже лучше моих одноклассников, немногочисленные девушки тоже курят и пьют, расселись в комнате, и здесь толпятся много людей, все бесконечно курят, пьют, прямо так, не закусывая. Форточки открыли и поначалу все говорят о Сове, о том, что понесло его по трассе, об обстоятельствах аварии, стоял или ехал «КАМАЗ» в который он врезался, потом начали обсуждать себя и свои «случаи», вспомнили всех, кто получил травмы, кто разбился из знакомых, галдят, возбуждаясь, говорят всё громче и возбуждённее, мне всё больше кажется, что я на птичьем базаре, а я на… а я думаю, что дед Славы был счастливее не только Совы, но и большинства людей на земле…
   Ю-Ю сжал мне плечо тёплой ладонью:
   – Май?
   Я подняла голову, мне хочется закричать: уйдём домой!
   – Пойдём домой? – сказал Ю-Ю. Какое счастье…
   И вот мы идём по чёрной улице. Асфальт застыл и посверкивает в тусклом свете фонарей, воздух такой ледяной, что, кажется, сконцентрируется в лёд вот-вот.
   – Снег завтра, наверное, будет, – сказал Ю-Ю.
   – Да… наверное будет, – сказала я, без мыслей. И так же без мыслей спросила: – Он… очень страшный… там… Сова? – я спросила, превозмогая дрожь холода, не страха.
   Ю-Ю посмотрел на меня:
   – Да. Только он уже не там.
   – Что ты хочешь сказать?
   – А то, что ты сказала, когда умер твой дед, мой отец, не помнишь?
   – Нет, – честно призналась я.
   – Ты сказала: «Это не он». Я посмотрел в гроб и понял, ты права – это уже был не он. Вернее, его там не было. Моего отца уже не было. Только оболочка, в которой он обитал, а сам он…
   – Где? – спросила я, в надежде получить ответ.
   Ю-Ю пожал печами, оглядев всё вокруг:
   – Может родился снова? – сказал он.
   – Ты хотел бы?
   – Родиться снова? – он улыбнулся. – Ну… Эту жизнь ещё не прожили.
   – Сова тоже думал, что ещё не прожил.
   Ю-Ю остановился, разворачивая и меня к себе.
   – Я тоже об этом думал, Май. Ты… – он какой-то серьёзный, что-то важное задумал. Но потом улыбнулся: – замёрзла? – провёл по моим плечам. – Пойдём скорей!
   – Что ты хотел сказать?
   – А я скажу, – он потянул меня за руку. – Отогреешься, тогда и скажу.
   Только в горячей ванне я начала, наконец, чувствовать, что согреваюсь. Казалось, смертельный холод проник под кожу. Ю-Ю сидит рядом с ванной на табурете, на который мы кладём одежду и ставим тазик для мелких постирушек.
   – Может ещё и чаю горячего?
  – Да ладно, – отмахнулась было я.
   – Сейчас поставлю чайник и приду, не запирайся.
   Будто я запиралась, когда от него…
   Вернулся быстро, словно летает туда-сюда. Подсел ближе, подвинув табуретку. Он опустил руку ко мне в воду, его небольшая ладонь с выпуклыми и полными подушечками совсем ледяная.
   – Ты сам замёрз, Ю-Юшек, залезай ко мне, – сказала я.
   – Всю воду выплеснем… – а глаза лучатся.
   – Зато согреешься тоже.
   Он улыбнулся, но не стал спорить, встал и разделся. Я улыбнулась, видя его воодушевление.
   – А что ты хотела, я предупреждал… – смеётся он.
   – Стой, волосы заколю тебе тоже, намочишь… – засмеялась и я, отводя его ладони…
  … согрелись мы точно, запотели зеркала, и вокруг ванны налита вода. Надеюсь, вниз не протечёт…
   – Май, замуж за меня пойдёшь?
  Маюшка засмеялась, обнимая меня:
   – Ты… даёшь. Представляю, что будет, если мы это нашим объявим.
   – Да какая разница, что будет? Давай поженимся? И не будем прятаться больше.
   – Да мы не особенно прячемся. Они ничего не видят и не увидят ещё сто лет.
   – Я не хочу ещё сто лет. Май, ты… Любишь меня?
  Она выпрямилась, лицо раскраснелось от горячей воды, от пара завились в крутые мелкие кудряшки её чудесные волосы, если кто-нибудь видел кого-то или что-то красивее и притягательнее, я хотел бы поспорить и уверен, что победил бы в споре.
   – Что ж ты спрашиваешь, Ю-Ю? – Маюшка провела по моему лицу мокрой ладошкой.
   – Тогда давай поженимся. И уйдём отсюда. Из дома, где никто друг друга не видит в упор.
   Мы сидим напротив друг друга, по нашим плечам стекают капельки пота или воды, уже непонятно, у Ю-Ю причёска, делающая его похожим на блондинистого японца.
   – Ты серьёзно значит?  – она побледнела чуть-чуть-чуть даже моргнула, ссутулившись. – А я думала… спьяну… болтаешь.  И… от страха.
   – Да я и выпил-то две рюмки, на морозе всё испарилось. Ты не отвечаешь… Май.
   – Я… не потому… Я просто… не ожидала… да и… – она закусила покрасневшие и опухшие чуть-чуть губы, – я вообще не хотела выходить замуж. Никогда.
   – Так и я думал, никогда не жениться.
   – И потом, разве нам можно жениться? Мы же родственники.
   – А кто узнает? У нас даже фамилии разные.
   – Это верно. Кроме наших никто и не знает. Но… мы тогда с ними… вообще порвём что ли? Без их разрешения нас не распишут. Мне же нет восемнадцати.
  Ю-Ю провёл ладонью по лицу.
   – Верно. Что ж… подождём тогда. Полтора года? С ума сойти можно… Давай, я справку напишу, что ты беременная? Тогда без их согласия распишут.
  Я обняла его, приподнявшись из воды:
   – Мы и так муж и жена, разве нет?
 Он притянул меня к себе, целует мою кожу тёплыми губами…
  – Погоди, Ю-Юшка, мы же чайник забыли с тобой!
  – Господи, весь дом же перебудит!..

   Я проснулась от свиста чайника. Включила лампу возле дивана, четвёртый час, двадцать минут… И встала, кому это приспичило так рано?
  Еле-еле нащупала тапочки на холодном полу, и, накинув халат, я вышла в коридор, на кухне горел свет, а сверху, с лестницы спускался, сопровождаемый Маюшкиным смехом, Илья, запахивая синий банный халат на голом теле, я отлично успела это увидеть.
   – Илья… – сказать, что я остолбенела, это почти ничего не сказать. Они с Майей голыми ходят друг при друге?
   – Мам, ну ты что? – сказал мне на это мой сын, снимая почти полностью выкипевший чайник с огня.
   – «Что»? А что это такое?
  Тогда Илья посерьёзнел окончательно и, сложив руки на груди, прислонился к разделочному столу, обернувшись ко мне.
   – Что ты хочешь знать? – спросил он, мерцая глазами и такая там глубина, просто непостижимая бездна сейчас, что мне стало немного не по себе. Действительно, что я хочу узнать?
   – Маюша спит? – автоматически спросила я.
   Если бы мама честно призналась, что догадалась обо всём, я рассказал бы ей о нас, я рассказал бы и о чём мы только что говорили с Маюшкой, пусть бы она всё знала, пусть бы приняла это и знала, что ничто не изменит то, что уже произошло и происходит. Пусть осудила бы, отругала, но она смирилась бы с тем, что мы с Маюшкой. И Виктору с Лидой я объявил бы, уже имея некоего союзника в их стане.
   Но нет. Нет. Всё как обычно… Она притворилась, она отвернулась от нас двоих и сделала вид, как и всегда, что всё как положено в её порядочном доме, что у директора школы и члена горкома, сын не может влюбиться в её же внучку, тем более женится на ней, что скажет весь город, когда узнает? Что скажут ей в гороно, в райкоме партии? В школе допустить сожительство старшеклассницы со взрослым мужчиной – уже ЧП, а тут в собственной семье. Вот о чём думала сейчас мама, а не о том, чтобы остаться мамой и бабушкой…
   – Ты… не слишком шумите, перебудите весь дом, – сказала я, отводя глаза и поднимаясь со стула.
   Что ещё я могу сказать моему сыну, который сейчас так смотрит на меня, словно я предала его. А ведь я просто… не хочу я ничего знать. Зачем мне знать? Что Маюша стала спать теперь днём после школы, пока Ильи ещё нет с работы, я думала от учёбы устаёт…
  Что она сначала встречалась с Метелицей и всерьёз, что у них там было, почему разошлись, неясно. Но может вот из-за Ильи и разошлись? Может быть Вася узнал, что они с Ильёй…
   Когда они начали это?
   Илья ничего не сказал мне. Только продолжил смотреть мне в спину, пока я шла по коридору до своей комнаты. Чего ты хочешь от меня, сынок? Чего? Я стану молчать, если и вы будете вести себя тихо… Маюшка – девочка, и ты сам всегда был подростком в своей сути, повзрослеете, всё закончится. Мало что бывает в семьях… всё пройдёт, закончится. Закончится…
  Всё закончится… Всё проходит, пройдёт и это. Илья всегда был легкомысленный мальчишка, то и дело влюблялся то в одну, то в другую ещё с начальной школы, что ж теперь… А Маюшка… в институт поступит, вот и прекратится всё… Всё закончится. Всё заканчивается когда-то…

   Когда я поднялся наверх, Маюшка уже выбралась из ванны, вытиралась большим полотенцем. Я, чувствуя уверенность и воодушевление, взял её на руки и отнёс к себе в спальню. И скрываться в этом доме не хочу больше. Все здесь лгут. Даже самим себе. Я не стану, пусть делают с нами, что хотят.
   На другой день я узнал, найдя в библиотеке, куда зашёл после работы, семейный кодекс, что ничто не мешает мне жениться на Маюшке, так что я и не кровосмеситель, только растлитель, ведь её шестнадцати лет против моих двадцати пяти всё же никто не отменял. 
Глава 3. Юргенс
   На другой день утром Ю-Ю тянулся и никак не хотел отпускать меня встать, будто нарочно, чтобы я опоздала в школу. Чернота всё та же, что была, когда мы ложились, самые тёмные дни году… Да и сколько мы спали? Пару часов? Странно, что я не чувствовала, что не выспалась.
  На кухне бабушка была странно смущена, когда мы спустились вдвоём с Ю-Ю. Папа, дочитывая газету, уже встаёт из-за стола, а мама ещё шумит феном в их ванной.
   – Кашу будешь, Маюша?
   – Буду.
   – Илья?
   – Я – омлет, – сказал Ю-Ю, садясь рядом, наши обычные места.
  Бабушка поставила перед нами тарелки и вышла из кухни, Ю-Ю оглянулся на неё:
   – Как чёрт от ладана бежит от нас, – сказал он, усмехнувшись.
   – Почему? – удивилась я.
  Но он не успел ответить, папа из передней крикнул:
   – Я ушёл, до вечера!
   – Пока, папуля! – ответила я, тоже повысив голос.
   – Я после работы сегодня зайду к родителям Совы, – сказал Ю-Ю. – У тебя сегодня репетитора ведь нет? Дома будешь?
   – Дома, где ещё.
  Мама вошла к нам, чай наливает, волосы точно, как у Ю-Ю, только у неё тщательно уложенное каре. Хорошо, что она не делает начесов по моде. А может, скользкие волосы не начесать…
  – Маюш, сегодня к Ольге надо на примерку. Не забыла?
  – До выпускного вагон времени, – сказал Ю-Ю.
  – Ольга и шить может два вагона. Так что…
  – Ладно. Ясно. Я зайду за тобой, Май и…
  – Ты дай ей с матерью-то побыть, узурпатор, – сказала неожиданно мама.
  Ю-Ю посмотрел на меня, потом опять на мою маму.
   – Ма-ам, – протянула я. 
   – Ладно, – отмахнулась мама, опять становясь прохладной. – Туфли достань ей к выпускному.
   – Будут туфли, нашли о чём волноваться, Господи, – беззаботно ответил Ю-Ю, откидываясь на спинку стула и положив руку на спинку моего. Хорошо, как будто обнимает…
   Я не опоздала, но сегодня не было Васи, что сразу омрачило моё настроение. А на перемене я услышала разговор девчонок, вернее Галя подошла ко мне, и сама позвала в их кружок. А там Мошкина в красках рассказывала:
   – Представляете, схватил, придавил и… прям на кухонном столе… Насильник…
   – Что ты врёшь?! – чувствуя удар жаркого гнева в голову, воскликнула я. – Гадина! Гадина какая! Да Вася в жизни бы никого не тронул! Ты фантазии свои грязные при себе держи!
   – Мои фантазии грязные?! – воскликнула Мошкина, оборачиваясь и краснея под слоем «тонака» рыжими полосками обозначившегося на её неровных щеках. – Кто это говорит? Проститутка рокерская? А ну-ка, расскажи людям, как там у вас… Они тебя прям на сиденье мотоциклетном или по гаражам возят…
   Я так привыкла к грязным разговорам обо мне, что меня нисколько не тронули её слова, обо мне с самого детства говорили такое, что обращай я внимание на всё, давно бы уже лечилась у психиатров. Ю-Ю научил меня ещё в десять лет, не замечать всех этих слов и не позволять им ранить меня. Поэтому я ответила:
   – Именно так, как хотелось бы тебе, лахудра! Не смей ничего больше говорить о Васе! Иначе твоими уродскими колготками тебя и придушу!
  – Ишь ты, отвергнутая возлюбленная как горой стоит за своего Метлу! Зря стараешься, он не оценит! – расхохоталась Оксана, потому что Мошкина заткнулась в то же мгновение, раскрыв рот в сиреневом перламутре.
   – Что ты защищаешь его, Кошка, – небрежно усмехнулась Света. – Он же пьянь да рвань, неужто ещё тебе нравится?
   – О чём спор, девочки? – спросил Черпаченко, подойдя к нам.
   – Мошкина и Кошкина Метлу делят.
   Черпаченко захохотал:
   – Мощно! Жаль, что сам герой не слышит, какие тут кошки-мошки! А, Кошка, ты тоже трахалась с ним? Не понравилась ему, небось, королева ледяная?! – он дёрнул меня за косу, как когда-то…
   Я ударила его по руке, тем более что он опять, как и раньше, развязал мне ленту на конце…
   – Не смей трогать её! – воскликнул Слава, неожиданно вырастая, между нами.
  Его появление было встречено новым взрывом хохота:
   – О, ещё один участник любовной драмы. Ты у них кто, альтернативный выбор?
   – Он – плюрализм!
   – Или свечку держишь?
   – Замолкните, дебилы! – сказал Слава, отодвигая меня от них себе за спину, хотя это проблематично, мы почти одного роста.
   – В чём дело, одиннадцатый «В»? Что тут за сходка, звонка не слышали? – это учитель вышел из полупустого кабинет к нам.
   Весь оставшийся день я больше не походила к своим подругам, Галя сама подошла после уроков, когда мы шли к раздевалке.
   – Кошка, ты обиделась что ли? Никто этой дуре Мошкиной в жизни не поверит, что Метла стал бы с ней…
   Я слушала её и думала о том, что я и сама знаю это, поэтому ещё противнее то, что он всё же общается с ней. Я их видела в обнимку, он будто нарочно демонстрировал их отношения, какими бы они ни были. И сидели они вместе.
  Но то, что она обнаглела так, что выдумывает такую мерзость о нём, я вытерпеть не могла.
   – А про тебя и рокеров это Оксанка всем рассказывает, вся школа уже знает, что ты зарабатываешь… Правда, Кошка?
  Я посмотрела на свою подругу:
   – Галь, ты думай хоть иногда, что говоришь.
   Галя скривилась немного, как бы говоря: все говорят, а дыма без огня… Но мне уже и это всё равно, скоро закончится эта дурацкая школа. Почти закончился год, скоро праздники, там каникулы, а там весна и… наконец-то я перестану с ними видеться каждый день, как не устают?.. И языки без костей… И мерзких фантазий на всех хватает.
   – А, да… – вспомнила я, что хотела сказать. – Оксане передай: Сова погиб, разбился на мотоцикле, похороны ещё не знаю когда.
   Галя побледнела немного:
   – Сова – это, из-за которого она на тебя злится?.. Выходит… пусть радуется, что они расстались, могла с ним попасть… – проговорила она, бледнея.
  Я удивилась такой мысли, но в целом верно, разве не мог Сова быть не один в тот проклятый вечер?
   – А чё тебе-то твой дядя парня среди ваших не подберёт? Раз вы с Метлой не дружите больше?
   К нам подошёл Слава, он принёс мою шубку и даже мешок со сменкой. Галя захохотала:
  – Или вот твой новый парень?!
  – Ну и парень, а что? – сказала я.
  – Да брось, куры со смеху все сдохнут!
  Я нарочно позволила Славе надеть себе шубу на плечи и сказала Гале:
  – Привет курам передай, Галюша.
   В этот день Майя выросла в моих глазах вообще до небес. Хотя и раньше она пребывала где-то там же в моём понимании, но теперь тем более. И то, как осадила Мошкину, всем надоевшую своим враньём, в которое никто не верил, и как ответила Гале на её насмешки надо мной.
   Я навязался провожать её. И сумку взялся нести. Но по дороге она грустит. Смотрит в землю, которую потихоньку начинает накрывать сухой снежок, смешивающийся с пылью, сдуваемый ледяным ветром. Я намотал шарф, натянул свою уродскую шапку поглубже, и всё равно мёрзну. Всегда буду завидовать умению того же Метлы гордо ходить без шапки в любой мороз…
   – Слав, ты… в меня влюбился, да? – вдруг спросила Майя, не поднимая головы и не глядя на меня. Кудрявая прядка золотится, выглядывая у неё из-под серой беретки.
   Я вздрогнул, выпрямляясь, поддёрнул её сумку у себя на плече.
  – Хочешь сказать, что я тебе не пара? Или… ты любишь Метлу?
  – Не надо про Васю, – она вздохнула так, будто ей больно где-то внутри, и она переводит дыхание осторожно, боясь побеспокоить эту боль.
  – Мы даже поступать собираемся вместе.
  – Слав, мы не вместе. Я не подхожу тебе. Ты не понимаешь. Ты хороший, я не такая. Даже если бы я вдруг в тебя влюбилась… даже, если бы влюбилась в тебя, нам нечего делать вместе. Если ты согласен просто дружить, без… мечтаний…
  Я остановился, только что плечи не мог от мороза опустить, а сейчас не чувствую его совсем. Мне даже стало жарко.
  – Боишься напрямик отбрить меня?
  – Что мне бояться? Ты мне очень нравишься. Но не как…
  – Не как что… – не унимаюсь я.
  – Целоваться с тобой, например, я не хочу.
   Милая она всё же… вот хочет сказать, что не воспринимает меня как мужчину, вроде должно быть оскорбительно и обидно, а получается как-то забавно и мило.
   – Ладно, я буду делать вид, что не хочу, – сказал я, не в силах не улыбнуться.
   – Обещаешь?
   Я же говорю: милая, и от этого мне ещё сильнее захотелось её поцеловать…

    В пятницу я узнал, что в классе произошло между Майкой и Мошкиной. Парни, что рассказывали, разговора не слышали, но им передали их подружки.
  – Вообрази, так и сказала: «колготками твоими тебя придушу!»
  – Нет, она сказала, что в глотку запихает!
  – Да что ты… Галька сказала: «сеточкой придушу» …
   Они взялись спорить между собой, а я, замирая от счастья, «воображал», как Майка, сверкая глазами, заткнула рот Мошкиной, отстаивая мою честь.
   Майка… как же я живу без тебя?.. Вот и сегодня её нет, говорят, кто-то из их компании разбился на мотоцикле, вроде похороны сегодня. И Оксаны не было, тоже на эти похороны пошла…
   Увидеть бы. Хотя бы только увидеть. Любит меня. После всего, даже после Мошкиной…
   Майка… И выходные впереди. Опять пойти к дому следить? Холод ужасный и…
   Но я пошёл. И стоял, превращаясь в ледяной столб. То курил, то просто неотрывно смотрел на дом, куда вошли все, кроме неё и её дяди… Я до самой ночи простоял, так и не дождался.
   Наутро выяснилось, что я простыл ужасным образом, болело горло, поднялась температура, хорошо, были выходные. Но к понедельнику лучше не стало, даже хуже, я и головы не смог оторвать от подушки, и Иван Генрихович вызвал мне врача и даже остался дома, отпросившись на один день. Когда пришёл доктор я и не понял, от слабости и лихорадки я почти не открывал глаз, что-то бормотал телевизор, но я не смотрел, меня убаюкивал этот звук.
   – Ай-яй-яй, лакунарная ангина, молодой человек. В больницу бы надо, промоют миндалины, антибиотики поколют.
   – Не надо в больницу, – промямлил я, представляя, как переполошится мама, как у неё начнутся сложности с этим её Валериком, за которого я едва уговорил её не идти замуж, хотя бы пока.
   Но она жила с ним на его Хрустальной, превратившись по сути дела в его наложницу и сиделку при его мамаше. Во мне всё это вызывало отвращение, и мамина покорность этому отвратительному человеку, его мать, понукающая всеми и называющая сына «Валик», и то, что моя мама упорствовала в том, что должна оставаться с ними. Известие о том, что я в больнице, заставит её метаться между мной и ими, ещё больше страдать. Она и так выбирала время для того, чтобы встретиться со мной с большим трудом и не чаще чем раз в неделю, всё время поглядывая на часы, «Валерик на шашках», он в это время посещал свой клуб шашистов при нашем ДК Приборного завода.
   – Доктор, тут сложно, понимаете… – заговорил Иван Генрихович с доктором, отводя его в коридор.
   О чём они там секретничали, неизвестно, но потом вернулись и доктор, уже не присаживаясь, сказал мне:
   – Ладно, пришлю кто промоет лакуны разок, потом сам будешь приходить промывать в поликлинику, раз так у вас всё сложно… Уколы сестра колоть придёт, тоже пришлём. Выздоравливай, если температура к пятнице не спадёт, в больницу положу не взирая на ваши сложности. Всё ясно?
  Температура спала к четвергу, в пятницу я чувствовал себя почти здоровым, хотел даже пойти в школу, хотя ещё кружилась голова, когда я резко вставал кровати, но Иван Генрихович сказал:
   – Вздумаешь пойти в школу, Василий, я Анне Олеговне позвоню, пусть приезжает и сидит при тебе. Что я, как с маленьким с тобой!
  Его угроза подействовала. Всю неделю вечерами, мы с ним наблюдали уже второй Съезд, но он, честно сказать, уже такого интереса не вызывал как первый, какие-то сплошные осуждения Пакта Молотова-Риббентропа, Афганской войны, до этого Катынский расстрел, теперь историю помнить предлагается с новым привкусом стыда и раскаяния. Но ничего другого не остаётся, раз уж всё, чему мы молились семьдесят лет, оказалось ложными святынями.
   Но куда занимательнее предстала революция в Румынии, происходящая буквально в прямом эфире. Вот уж… то ли мадьяры более темпераментный южный народ, но когда за неделю Чаушеску вместе с женой, ежедневно обругивая на все лады, обвиняя и в воровстве и в коррупции, а её в том, что притворялась молодой, являясь старухой, вначале сместили, выгнали из дворца, а через три дня расстреляли и беззастенчиво продемонстрировали их окровавленные трупы камерам, мне стало окончательно не по себе. Всё же… только вчера подчинялись во всём, а тут схватили и… Она, вообще, женщина. Какими бы ни были они монстрами, младенцев же заживо не варили на самом деле, чтобы людьми овладела такая ненависть…
   Иван Генрихович не согласился:
   – Ты просто добрый, Василий, – сказал он, снимая тяжёлые очки с сухого крючковатого носа, будто он рос у него специально под эти окуляры.
    – И чистый. Но вообрази, что тебе всю жизнь затыкали рот, не давали ни говорить, ни писать, ни творить, даже просто перемещаться по миру, как ты имеешь право, как человек, просто перемещаться, искать, где солнце светит ярче, а небо выше, если ты проживёшь всю жизнь со стянутыми за спиной руками и завязанным ртом, ты можешь и сам превратиться в монстра и начать убивать.
   Я не знаю, мне никто не стягивал рук за спиной, и я не знаю, что бы я делал, но вид растерзанного Чаушеску всё же не вызывал удовлетворения и тем более радости, а страх и… жалость. Может быть я слабак просто?
   Мысль об этом же посетила меня ещё через пару дней, когда я после очередного болезненного промывания миндалин, будто после пытки, сидел с альбомом Боттичелли в комнате Ивана Генриховича и рассматривал иллюстрации. Я листал этот альбом и раньше множество раз и, надо сказать, из всех художественных альбомов, а их у Ивана Генриховича десятки от Джотто до Импрессионистов, Русских Конструктивистов и Алмазного фонда, именно Боттичелли вызывал мой самый живой интерес и притягивал больше других.
   И вот сегодня я снова, в который раз, замер как зачарованный над «Рождением Венеры», потом перевернул на «Весну», снова вернулся к «Венере» и опять к «Весне». Иван Генрихович, проходя мимо взглянул мне за плечо, а я сидел в низком кресле старомодном с сиденьем, горкой уходящем назад, и деревянными подлокотниками, из которого он любит смотреть телевизор, стоящий как раз напротив.
   – Она не так красива, как тебе представляется. Не так как Симонетта.
   Я поднял голову, не понимая. А Иван Генрихович продолжил, как ни в чём ни бывало:
   – Эта Майя Кошкина. Тебе только кажется это.
   Господи, ну конечно! А я не задумывался ни разу, почему меня завораживает это лицо, эти локоны, эти тонкие руки, всё свечение этого чудесного образа, что я вижу на этих портретах, я просто не мог оторваться от них и всё.
   – Да и сама Симонетта не была так прекрасна, как изобразил её гений Боттичелли, – добавил Иван Генрихович. – Она уже несколько лет как умерла, когда он написал эти полотна. А при жизни… Изменяла своему мужу с его же близким другом. Вообрази, вся Флоренция восторгалась их любовью. Он даже умер день в день с нею ровно через год. Все они продажны и лживы.
   Я читал всё это и о Симонетте Веспуччи, и о Джулиано Медичи, и о самом Боттичелли, который попросил похоронить его в ногах её гробницы, и я как раз был убеждён, что Джулиано служил красавице Симонетте как Прекрасной Даме, в традициях тех веков, а не вовсе не был тем, что сказал сейчас Иван Генрихович.
    Я представлял те времена и тех людей необыкновенными, вот такими как на этих полотнах, не могли они барахтаться в грязи, как теперешние. Да и… если даже и грешили, они оставили такой след на земле вот в этих полотнах, переживших их на полтысячи лет, что им, значит, позволено больше, чем прочим. Какое зло от их грехов? Только чудо вдохновения для гения. Нет, Иван Генрихович, тут вы не правы. Но спорить со своим взрослым другом я не стал, чувствуя его железобетонную убеждённость в своей правоте.
   Я спросил его:
   – У вас была какая-то история? Иван Генрихович? С девушкой?
   Он оторвался от своей книги, взглянул на меня коротко, отвернулся, помолчал немного и проговорил всё же:
   – Не было истории. Я не из тех, кто нравится девочкам. Я не Джулиано, и тем более не Боттичелли, я никогда не был ни красив, ни удачлив, ни талантлив. И к тому же, я сын врага народа, что ты хочешь?.. Теперь можно говорить, даже… гордиться. А тогда… – он вздохнул, не договорив. – Фамилию пришлось сменить и матери, и мне, из Москвы уехать, чтобы… Всю жизнь думаю, если бы не отреклись тогда… Но мне было десять лет, что я мог… Может быть, тогда у меня хребет и сломался. Привык молчать, всю жизнь скрывать и мысли, и чувства. Скрывать и предков, да так, что сам теперь не помню, кто у меня был прадедом, к примеру. Да и к чему помнить, передать-то эту память некому, детей у меня нет…
   Он вздохнул уже как-то длинно, снял очки с длинного носа, протёр слежавшимся в кармане платком и водрузил снова на нос. Они как домик для улитки у него.
   – А отцовская фамилия не умерла, представь, – Иван Генрихович усмехнулся грустно. – Отец вернулся из лагеря, но, зная, что мы отреклись от него, к нам с мамой даже не поехал, женился на совсем молодой женщине, у них сын и родился. Валентин… знаешь, насколько он моложе меня?.. – он усмехнулся, снова коротко взглянув на меня: – На тридцать с лишним лет. Сыном мог бы моим быть… Вот он фамилию нашего отца и носит. И отчество, а я даже и от отчества отказался, Генрихом был мой дед… После лагеря отец вернулся в Москву, и не просто, оказалось, он и в лагере работал в шарашке так называемой, так что продолжил, тоже секретно работать, уже на свободе, уже имея новую семью… А мы с мамой… Она вышла замуж во время войны, благодаря моему отчиму, я смог и учиться, и… словом, он хороший был человек. Эти книги по большей части его. Он усыновил меня и относился как к родному… Но мама его не любила, всю жизнь помнила отца, мне это всегда казалось чёрной неблагодарностью по отношению к отчиму… Вот такая история. А таких, о которых ты спрашиваешь, у меня не было.
   – И как фамилия вашего отца?
   – Юргенс, – ответил Иван Генрихович. – Валентин Генрихович Юргенс. Так что я на самом деле Иван Валентинович. Но право на это имя я потерял. Знаешь, Василий, – он посмотрел на меня, свет от настольной лампы скрывает половину его сухого лица, глубокие тени кладёт в глазницы, под скулы, – я восхищаюсь тобой в известном смысле. Тем, что ты несмотря ни на что, не бросаешь свою мать, не злишься даже…
   – Да злюсь, – признался я, вздыхая.
   – Нет, – Иван Генрихович убеждённо покачал головой. – Ты жалеешь её. Будто не она старшая в семье, а ты. Будто ты в ответе. Знаешь, что я скажу тебе: ты должен учиться, ты глупости с девчонками, с пьянством, тем более, бросай, у тебя всё получится, потому что у тебя необыкновенно светлая душа. И голова отменная. Ты… ты такой, наверное, каким хотел бы быть я. Только у меня не получилось. Знаешь, бывает, читаешь книгу, проникаешь в её героя, становишься им, хотя понимаешь, что сам не наделён и сотой долей его достоинств. Вот ты такой герой для меня, Василий.
   Я покраснел, горячо залило щёки:
   – Да вы что, Иван Генрихович, – совсем смущаясь сказал я.
Глава 4. Чистим снег
   С похорон Совы мы вернулись уже под утро. Вернее, с поминок, что последовали за этим кошмарным действом. Целые сотни людей собрались на нашем небольшом городском кладбище, заполнив его собой, преимущественно чёрной толпой. Абсолютное большинство были рокеры. Со всех подмосковных городишек и даже из соседних областей, и из Москвы, конечно. Ю-Ю сказал, что так всегда бывает, когда хоронят рокеров. Приезжают даже те, кто не знал его лично.
   – Почему?
   Ю-Ю подумал несколько секунд:
   – Дань уважения… Но… – он понизил голос, взглянув на меня: – честно сказать, мне это кажется чем-то вроде языческого обряда. Замолить Бога Аварий и Смерти, чтобы принял жертву и не просил новых.
   Я улыбнулась, именно так. Я всё не могла оформить в правильную мысль, что я вижу с бесконечной вереницей парней, большинство из которых и оделись сегодня так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в их увлечении.
   И кожаные куртки, у кого-то мне показалось, сшитые из старой обивки горбатых кожаных диванов, как тот, на котором спит бабушка. Я сказала об этом Ю-Ю вполголоса. Он прыснул, стыдясь, опустил голову, закрываясь волосами.
   И правда, несмотря на то или именно потому что здесь было так страшно, что кладбище, гроб, похоронный марш из замёрзших медных труб, бабушка и мать Совы почти неотличимые друг от друга от горя, отец оставался в больнице, все эти сотни людей со строгостью и сосредоточенностью на молодых лицах, тётеньки, что вертятся возле матери и бабушки и с интересом шныряют глазами вокруг, всё это как серые тучи, сковавшие небо, должно, видимо, сковать и нас всех, живых пока. Но именно это и заставляет находить и видеть забавные нелепости, и смеяться, замирая от страха, как на уроке, когда не выучила…
   – Ш-ш, дурёха, – Ю-Ю, обнял меня за плечи, на деле пряча моё лицо у себя на груди и прячась сам в моих волосах. – Шапку надень, простынешь тут…
   Я натянула пуховый платок, что был у меня под шубкой на плечах на голову, но опять вышло нехорошо – платок-то белый, тётеньки глядят,  неодобрительно раздувая носы.
   Мучительно долго продолжалось всё это. Мёрзлая земля, её рыжая куча возле ямы, и внутренность это ямы были покрыты инеем, и хрумкали, когда стали комьями забрасывать красный гроб с чёрными оборками.
   Большая заводская столовая приютила поминки. Есть после похорон мне не хотелось.
   – Водки выпей, околела, – сказал Ю-Ю, наливая мне.
   – Щас… – я смущалась, пока все не расселись и не сказали слова о покойнике.
   – Выпей, потом тоста дождёшься, – настаивает Ю-Ю. У самого посинели не только губы, но и ямочки на подбородке и на щеках. – Да не смотрит никто, пей.
   Я бросила в горло глоток обжигающей водки. Ю-Ю учил как пить её, не разливать по языку. Тепло полилось по груди, в живот, я начала согреваться. Потом говорили слова, наши говорили, московские, и неизвестные тоже. Кто-то из взрослых взял слово, был многословен, косноязычен и бессмыслен. Я так и не поняла, что он хотел сказать. Зарыдавшую с воем мать увели, наконец, избавив от нашей многочисленной компании.
   После этого вскоре все будто и забыли по какому поводу собрались, так много пили, развязались языки и опять стало похоже на то, как было у Новик-Новик.
  – Ты ешь, плохо будет, – сказал Ю-Ю.
   Но от всех этих солений, маринадов, лоснящихся сыров и колбас, от странных салатов, от картошки, похожей на мыло, от блёклых котлет, вернее от одного их вида и запаха, уже поташнивало. Булка с киселем… Уйти бы…
  Видимо эта мысль посетила не одну меня. Выходя курить, где я присоединилась ко всем курильщикам, Ю-Ю не возражал, хотя и сделал недовольную гримаску, чикая зажигалкой у кончика моей сигареты. Кто-то предложил:
   – Ребят, может поедем отсюда к нам, – не кто-то, это из Новик-Новик.
   Все подхватили идею. И повторилось всё как было в ночь, когда мы ездили в морг. Кто-то заговорил Ю-Ю и увёл в подъезд, а ко мне, прижав на диване, подсел какой-то крупный парень, густо пахнущий своими кожаными штанами.
   – Ты чья? Может, составишь компанию одинокому всаднику, – он и руку на спинку дивана закинул, ещё за плечо тискать начнёт.
   – Гоголь, ей шестнадцать, – хохотнул Неро, заметив его манипуляции вокруг меня.
   – И чё, вы все ждёте? – ухмыльнулся он, даже не глянув на него. И положив колючую руку мне на коленку сдавил легонько, продвинув немного вверх: – Разве ты целка, бэби? Я же вижу, что нет.
  Никто и никогда меня не касался так. Болтали незнамо что, но, чтобы трогать… Меня передёрнуло, я отбросила его руку. 
   – Э, ты полегче, Гоголь, Туман тебе за неё не то, что голову, всё на свете оторвёт, – уже серьёзно сказал Неро.
   Оказавшийся Гоголем тип, осклабился, выдыхая мне в лицо гадкой смесью водки, сигарет и какого-то лукового салата:
  – Так ты Тумана девочка? Ишь ты… Губа не дура у Тумана, может даст разочек, попробовать?
   – У нас тут общих девочек нет. А это вообще племянница его, – уже хмурясь, Неро подошёл к нам, – иди, Малая, Илья на лестницу вышел, – сказал он мне.
   Я поспешила воспользоваться его заступничеством.
   – И домой валите, раз так… – добавил он.
   Но едва я попыталась встать, как длиннорукий Гоголь толкнул меня обратно, ещё и придавив немного собой, своим толстым колючим свитером на широких костистых плечах. Тяжёлый человек, противный чужой запах. Я уперлась ему в спину руками. А он развернулся, уже и лицо близко, как водкой и всей гнилой утробой его пахнет, фу!
   – Племянница, ну, конечно, так называется теперь? Что Туман лучше меня? Ты погляди, я москвич, на Садовое тебя свезу, а?.. – сипит противным смешком и придвигается, и дышит перегаром и кислым сигаретным духом.
   Меня вот-вот вырвет. Я толкнула его, и по рукам врезала тоже, что полезли мне под свитер.
    – Ишь ты, я люблю таких, горяченьких провинциалочек…
   Но вот тут его оторвали от меня. Драка завязалась, грохот, стол повалился, ломаясь, посыпались стаканы, бутылки, размазался майонез и солёные помидоры по паласу… Я впервые вижу, как дерётся Ю-Ю, футболка лопнула у него под мышкой, оторвался рукав, оказывается, у него громадные мышцы, плечищи… волосы мотаются, кулаками молотит…
   – Туман, остановись! Ты что!?.. Взбесился… Убьёшь… Оттаскивайте, ребята! Прибьёт…
  Неро, и ещё трое еле-еле держат Ю-Ю.
   В дверь звонят, я услышала из прохожей истеричный голос какой-то женщины:
   – Хулиганы! Я милицию вызову, гулянки каждый день! Третий час ночи!
   – Тетя Валя, суббота завтра…
   – Я предупреждала и мать вашу тоже, кончайте безобразничать! Всю лестницу загадили, окурками закидали…
   – Тёть Валь… – это уже второй Новик-Новик что-то начал пытаться внушить соседке.
   – Да ещё драку затеяли… Что тут у вас?! Дым коромыслом, обалдели, может, наркоту ещё варите…
   Еле-еле вытолкали соседку с порога, но она продолжала бухтеть на площадке.
   А Неро тем временем, выталкивает нас с Ю-Ю, пока кто-то нагнулся над Гоголем, похожим теперь на раздавленного жука.
   –Туман, ну ты… я и не знал, что ты… – он удивлённо и как-то растерянно, будто впервые видит, смотрит на нас с Ю-Ю. – Знаешь, не води лучше Малую на пьянки эти, вишь, что делается. С трезву и то липнут… – он глянул на меня и сказал почти зло: – Дома сиди, поняла? От греха, ну тя на хрен!
   Тем временем тётя Валя, наконец, исчезла и с площадки, и мы с Ю-Ю, надевая куртки и застёгиваясь уже в подъезде, поспешили выйти на улицу, будто за нами кто-то гонится.
   И мы быстро-быстро почти побежали по улице, поскальзываясь на выпавшем тут, наконец, снегу, увязая в нём, вдоль мостовых едут снегоочистители, но тротуары покрыты девственной снежной целиной.
  – Ох, погоди… Ю-Ю… в боку колет… – сказала я, останавливаясь, прижимая руку к рёбрам.   
   В свете уличного фонаря я увидела, что на скуле у Ю-Ю блестит кровь, он сплюнул кровь на снег, вытер губы, поглядел на руку и на костяшках тоже кровь блестит.
   – Ю-Юша… – протянула я. – Ты…
   – Ерунда. Больничный возьму, – сказал он, и добавил, вглядываясь в меня: – Он… не… не обидел тебя? Не трогал?
   Он глядит на меня внимательно, я нагнулась, зачерпнула снега в ладонь, прижала к его скуле. Снежок тут же вобрал в себя кровь, подтаивая с этой стороны.
   – Да нет, там Неро был… И…
   – Прости меня, Май, я не думал… – он прижал меня к себе, выдыхая мне на волосы, на шею. – Потащился с Новик-Новиком… Заспорили, языками зацепились. Разве я подумать мог, никогда не лез никто…
   – И о чём? Зацепились? – улыбнулась я.
   Он отпустил меня, смущаясь, улыбнулся, и мы пошли дальше, продолжая бороться со снегом, а потом вышли на проезжую часть, где уже почистили, всё равно машин нет, а идти, хоть и скользко на накате, но всё же легче, чем по колено в снегу.
   – Не поверишь, он сказал, что Прибалтика скоро отделится, а я спорил.
   – Думаешь, не отделятся?
  Ю-Ю вздохнул:
   – Да ты что, как это может быть? Как это могут допустить-то? Да и вообще, что тогда?
   Я пожала плечами:
   – Конец света?
   Невероятно. Даже предполагать… Но разве мы могли подумать даже год назад, что в Москву приедет Оззи Осборн и остальные.
   – Ну, это культура, – выдохнул Ю-Ю. – Рухнул «Железный занавес», Солженицына разрешили, Любимова вернули, Вишневскую с Ростроповичем, фильмы с «полок» снимают.
  Я засмеялась:
   – Некоторые пусть бы и лежали дальше.
   Ю-Ю прыснул тоже.
   Наконец мы дошли до дома, Найда выглянула из полузанесённой снегом конуры, прогремела цепью.
    – Ироды, собаку не сняли с цепи, – сказал Ю-Ю, направляясь к Найдиной конуре по снежной целине.
  В морозы мы пускаем Найду в прихожую, у неё даже коврик есть свой.  Ю-Ю подошёл к будке, оставляя глубокие следы в снегу, завтра чистить выйдет утром, он всегда это делает зимой: чистит снег во дворе и возле ворот, чтобы можно было открыть, хотя папа зимой на своих «Жигулях» и не ездит, но Ю-Ю считал неприличным, если во двор нельзя будет въехать. Ещё расчищал и часть тротуара, подходящую к нашему дому, вдоль всего забора. Не боится рук напрячь, вот и мускулы накачал, не одними же своими гантелями.
    – Это гены, – смеётся Ю-Ю. – Отец такой же был. Он тоже снег всегда сам чистил. Это папаша твой белоручка.
   – Ну ладно, не обижая папу, – вступилась я. – Зато он красивый.
   – А я, что ж, некрасивый? – усмехнулся Ю-Ю, мы уже вошли в переднюю, с поскуливающей радостно Найдой, сразу стал распространяться запах псины от её серой шкуры. На улице не воняет собака наша. Она, будто чувствуя это, смущаясь, размахивает поджатым хвостом.
   Я разулась, принесла из гардеробной кладовки, что под нашей лестницей Найдину подстилку, а Ю-Ю налил ей воды в большую алюминиевую миску. И пошли наверх к себе, за нами увязалась и Серка, недовольная вторжением Найды на её территорию.
   Я зашла к себе переодеться, вытащить шпильки, сегодня пучок я свернула из косы, так что можно не переплетаться на ночь. Ю-Ю в ванную отправился умыться, смыть кровь с лица. То-то завтра разговоров будет, опять станут нам на рокерство пенять, думаю я.
   А я умываюсь и понимаю, что завтра лицо будет…
   – Ну, зашибись, – сказал я своему отражению. – Вот уж точно – красавец…
   Я вышел из ванной, Маюшка свитер через голову снимает… Не отпрянула от моих объятий, выдохнула только от неожиданности, прижала мои ладони, с жаром ползущие по её коже…
   Не устану ласкать, любить её никогда. Вот послал Бог мне, я не просил, думал, у меня всё есть, даже не знал этого: желания, заполняющего весь мир, и блаженства, это желание венчающего. Откуда мне было их знать, я никогда раньше не любил. А считал, что влюблялся сотню раз… где там! Теперь, вижу, и слышу, чувствую и думаю только о ней и только её.
   Опять нет сна, но декабрьская ночь такая длинная…
   – Ты так и не сказала, я кажусь тебе некрасивым?
   Я села, подняв коленки, и смотрю на него, лежащего навзничь передо мной, я никогда не думала о нём так, я не знаю, как думать о том, кто такой близкий и любимый, красивый он или нет. О Васе я знаю, что он самый красивый, пусть больше никто не согласится со мной, но Ю-Ю… он где-то вне этого.
  – Ты что, Илюшка… Разве ты не знаешь?
  – Что я знаю, ты не говоришь…
  – За тобой все бегают…
   – Что мне какие-то «все», – он приподнялся на локтях и смотрит на меня. С этими синяками, ссадиной на скуле, и распухла скула эта, он такой…
  – Красивый… Милый. Ты мой милый…
  Тогда он улыбнулся, лучиками весь:
  – Я узнал, нам жениться можно, даже по закону.
  Я засмеялась, падая ему на гладкую грудь, широкую, крепкую, там сердце в ней, совсем моё стало… надо же…
   – Значит мы нормальные? – сказала я.
   – Ну почти, – Ю-Ю прижимает мою голову к себе, лаская пальцами мои волосы.
   Наутро страшно ругались, бабушка, воздевала руки Горе, туда же возводила глаза, мама качала головой, а папа сказал, оглядев Ю-Ю:
   – Хорош… ты ж сроду не дрался, Илья, – и стал накладывать себе оладий в тарелку.
   Это правда, никогда, даже в школе Ю-Ю не дрался. И женская половина нашей семьи посмотрела на меня, будто догадываясь.
   – Перепились на поминках, вот и… – поспешил сказать Ю-Ю, только чтобы перестали на меня смотреть так осуждающе.
   – На поминках?! – выпучили глаза мама и бабушка.
   – Мам, я же говорил тебе, Соваков разбился.
   Тут моя мама, побледнев, напустилась на него:
   – Вот! Всё время говорю! Дурь какую-то… ладно она, дура малолетняя, а ты-то – лоб здоровый! Виктор! Запрети им!
   – Как я ему могу запретить, взрослый мужик, – папа хлопнул загнутыми ресницами.
   – Дочери запрети! – не успокоилась мама.
   – Майя, тебе запрещаю! – сказал папа.
   – Да ну тебя!
   Мы засмеялись с Ю-Ю и даже бабушка улыбнулась.
   – Лид, суббота, охота с утра ругаться? – примирительно сказал папа, улыбаясь и вытирая губы от жирных оладышек.
   – Ну правильно, Лида – стерва, ты -–хороший, – мама скорчила гримаску.
   – Лидуша…
   – А ну вас, – отмахнулась мама.
   Да, я не стал цепляться к ребятам не только потому что не хотелось портить всем выходной, у меня был свой интерес, и Илья, кажется, это понял, моего шурина можно обвинить в чём угодно, но не в отсутствии проницательности. Поэтому, когда после завтрака я подошёл к нему, стоящему на верхней ступеньке крыльца, откуда он, похожий на полководца перед битвой, взирал на снежную гладь в нашем дворе, подпорченную только их с Майей и собачьим следами, он спросил не оборачиваясь: 
   – Только не говори, что опять влип, Вить, – и выпустил облачко дыма из приоткрытых строгих губ, прокурор, ни дать ни взять. – Тебя научить предохраняться?
   – Слушай, ну, буду должен, – усмехнулся я, пытаясь обратить всё если не в шутку, то уйти из-под его обвинительной речи.
   Но и мой шурин посмотрел на меня с усмешкой, хорошо, что не пытается больше заноситься надо мной, будто самый порядочный человек на планете:
   – Да ни фига, снег помоги убрать, тогда… посмотрим.
   Здесь при ярком свете, зимнего дня, отражённом ярким солнцем, я хорошо вижу и багрово-чёрный желвак на скуле и ранку на надувшейся нижней губе, намазанные свежей зелёнкой, Маюша мазала, наверняка.
   – Слушай, а физиономию-то подпортили тебе изрядно.
   – Переживу, главное, что моей девушке я нравлюсь.
   Мы стали махать лопатами, у Ильи получается ловко, споро, и система какая-то в уборке этой, он поглядел на меня, и взял руководство в свои руки:
   – Ты не бегай по двору туда-сюда, ты параллельно со мной иди или навстречу. И ещё: сразу до земли не загребай, снимай слоями, не то спину сорвёшь с непривычки.
  Я взмок почти мгновенно, пытаясь поспеть за ним.
   – Я позвоню, узнаю, кто дежурит сегодня, – сказал Илья, не глядя на меня. – Они ловят тебя на это дело, что ли? Может, врёт, что твой?
   Я остановился, опираясь на лопату и посмотрел на него, хоть дух переведу, а то он как конь пашет, даже дыхание не сбилось, а я уже сердце горлом чувствую…
   – Может и врёт, кто их знает, я что, Кашпировский?
   – Кондомы приобрети, Кашпировский, – сказал Илья.
   – Они тоже, говорят, не спасают.
   – Спасают, не боись, я бы уже с целым детсадом и школой ходил. Женщин тоже жалеть надо, что ж они от тебя чиститься бегают… Я тебе подарю, импортных, классных, с ароматом клубники, – смеётся во все тридцать три зуба. Легко живёт, я же как…
   Леночка сообщила, что беременна скромно опустив глаза, веки розовым красит, мне нравится, идёт к её тёмно-серым глазам. Миниатюрная блондиночка, такая тихая, милая. И вот сюрприз. У нас с ней и роман-то был довольно вялый, так, съездили несколько раз в заводскую гостиницу в лес, в Москву раза два, по ресторанам, магазинам, на Арбат, она заговорила о браке, каждый раз заявляла, как меня любит. Я не верю, но слушать приятно, она моложе меня на… чёрт, на тринадцать лет, ей замуж давно пора, за меня намылилась что ли?
  Ведь решил уже после Вики закончить с этими глупостями, но привык, очевидно, жить вот так. И не хочу, и не возбуждает уже особенно, и скука съедает на втором свидании буквально, но сила привычки, толкает опять на те же грабли…
   Мы расчистили снег, от Ильи пар валит, а я чувствую, что мои мышцы травмированы этим перенапряжением. Вот когда почувствуешь себя старым. Надо лучше спортом заняться, может привыкну больше, чем к бабам глупым, доступным… В бассейн пойти для начала, пробежки начать, может… Илья вон и курильщик, а ловчее и гибче меня, конечно, моложе, но и я ещё не стар.
   – Что зазевался-то, Виктор? Звони своей, сегодня придёт? – Илья смотрит с крыльца, дверь закрыл, чтобы внутри никто не слышал.
   Пока Виктор звонил своей maitresse, я поднялся наверх, переодеться. Страшно не хотелось тащиться сегодня заниматься улаживанием делишек моего зятя. Но сегодня дежурит Оксана Ханыгина, для меня это наилучший вариант, никто лучше меня не прикроет.
   Маюшка вошла, пока я одевался, села на софу, смотрит на меня:
   – Ты же больничный хотел взять.
   – Возьму. До самого Нового года, да и… Давай на праздники и все каникулы на дачу завеемся?
   – А сейчас куда? – она смотрит большими потемневшими глазами.
   – Надо, Май.
   – Не скажешь? – нахмурилась Маюшка. – К кому идёшь, Ю-Ю? Какая-нибудь из твоих… подружек? Ей звонил?
   – Да ты что, Май?
   – Оксане какой-то звонил, я слышала.
   – Да это Оксана… Господи, ну, ты даёшь… Это та, что… к которой ты ходила летом, помнишь? – я посмотрел на неё.
   Маюшка нахмурилась, отвернувшись:
   – Честно?
   – По делу надо, Май, через пару часов вернусь.
   Маюшка встала и обняла меня, прижавшись на несколько мгновений:
   – Я скучать буду, – прошептала она.
   Маюшка расстроилась, что я ухожу, ревнует, это приятно греет душу. И я не могу не улыбаться, пока иду до больницы, куда должна явиться Витькина девица. Моему настроению способствует и чудесная погода, сверкающие белые просторы, в которые превратился наш город, становящийся таким красивым, в это время, когда снег заносит мусор и пыль, домишки выглядят симпатичными избушками, а «сталинки» почти готическими особняками, хрущёвки же кажутся не такими облезлыми и несчастными. Солнце слепит глаза, а щуриться больно из-за разбитой скулы. Надо же и подраться пришлось, люди в пятнадцать из-за девчонок бьются, ну в двадцать, а я досиделся…
   Оксана встретила меня с удивлением разглядывая моё лицо, я знаю, что нравлюсь ей, и пользуюсь этим с первого курса. Собственно говоря, при полном наборе парней, мы с Юргенсом были главными полюсами женского внимания в нашей институтской группе и даже на потоке. И Оксана была в той половине, что больше благоволила мне.
   – Что это ты, Туманов? С мотоцикла своего упал? Или подрался?
   – Оксан… – я не собираюсь откровенничать.
   – Как племяшка? -–мы идём в ординаторскую, переодеться надо.
   – Отлично. Женюсь на ней скоро, – сам не знаю, почему именно Оксане, сказал я. Может, чтобы перестала говорить о Маюшке? 
   Оксана открыла рот, остановившись, не дойдя до двери ординаторской пяти шагов.
   – Ну что ты, застыла-то? – усмехнулся я, и подмигнул ей.
   – Ну и шутки у тебя, – сказала Оксана с облегчением.
   – И не думал я шутить, – сказал я, снимая свитер, стягивая пижаму с вешалки. Оксана всё смотрит на меня, выпучив большие карие глаза похожие на тараканов. – Может отвернёшься для приличия, я штаны снять не могу.
  Она отвернулась, и спросила:
   – Ты… она же… Ну и придурки вы… всё за смазливыми мордашками, да ещё соплячками. Я не думала, что ты такой.
   – Какой, Оксан? Я обыкновенный мужик, как все: смазливые мордашки, юные милашки. Это природа только и всего. Животного в нас не меньше и не больше, чем есть, – сказал я, уже обуваясь в здешние тапочки.
   Неровное губастое Оксанино лицо стало ещё более некрасивым, когда она скривилась, говоря:
   – Животное… И ты как все… Чистить свою какую-то тоже явился?
   – Что я с ума сошёл? Своих никто сам не пользует. Да не злись, Оксанка, между нами всё, как было, так и будет.
   Она посмотрела на меня большими теперь чёрными как смородина глазами и сказала, поднимаясь с кожаного дивана:
   – Ничего ты не понял, Туманов, – со вздохом, многозначительно, сказала она, подняв косматые чёрные брови.
   Что, интересно я должен был понять? Что она влюблена в меня, это я знаю сто лет, с первого курса, таких как она мне попадалось столько, что «понимай» я всякую, давно с ума бы сошёл. Тоже мне, пушкинская Татьяна выискалась.
   Витькина аманта явилась без опоздания. Препротивная мелкая блондинка, ноги кривые, будто только что с осла слезла, где глаза-то у него, всеядный какой-то стал.
   Мы прошли с ней в смотровую, она с подозрением смотрит на мою подбитую физиономию, я поспешил успокоить её:
   – Не волнуйтесь, барышня, хулиганы подстерегли, случается, знаете ли, целые банды по городу бродят. 
  Она улыбнулась, присаживаясь к столу, молнию от сумочки теребит.
   – Вы проходите на кресло, – сказал я, сам заглянул туда, проверить, есть ли зеркала на столе под стерильной пелёнкой, печёной уже с сотню раз в автоклаве, от чего она приобрела «зажаристый» коричневый цвет. – Как вас звать? Можно только имя.
   – Лена, – ответила девица противненьким голоском, изображающим нежность. Знаю таких, разыгрывают цветочек перед тобой, на деле каменная баба там, прожуёт и раздавит без следа.
   – Леночка, вы не смущайтесь меня, – сказал я то, что говорю всем. – Мы вас в недолгий наркоз введём, ничего не почувствуете, проснётесь и свободны. А завтра позвоните мне.
   Я вышел из-за ширмы, за которой стояло кресло:
   – Проходите, я осмотрю вас, потом пойдём в малую операционную…
   Но девица качает головой, впрочем, «девица» – это весьма условно, она постарше меня будет, перестарок незамужняя, вот и уцепилась за Витку, а он как…
   – Доктор… я… не надо меня смотреть…
   Смущаясь больше для виду, она двигает по столешнице толстенький конверт в мою сторону.
   – Не надо, Леночка, Виктор Анатольевич обо всём позаботился, вы мне ничего не должны, – сказал я.
   Но я неверно оценил её действия. Она взглянула на меня хитренькими глазками:
   – Доктор, это не за аборт. Вы… могли бы сказать Виктору Анатольевичу, что мне нельзя делать аборт, что я умру, например, если сделать?
  Я сел напротив неё за стол. Ну, это в первый раз…
   – Вы вообще беременны, Елена?
   – Нет, пока. Но вы скажите ему…
   Сколько же денег, за сколько же она решила купить мою ложь? Наверное, поэтому я и не выкинул её пинком под зад, было любопытно узнать…
  Я вернулся в ординаторскую, Оксаны не было, заглянула сестра, увидала меня:
   – О, Илья Леонидыч… ну и видок у вас…
   – На больничный ухожу, сотрясение.
   – Ясно… Рокера хоронили вчера, там сотряслись? – сказала она, отличная медсестра, я люблю с ней работать, лучше, чем с некоторыми докторами.
   – Да. Придурки к моей невесте приставали.
   – Вы им наваляли хоть?
  Вместо ответа я показал ей тыльные поверхности рук, а она, улыбнувшись мне большой палец:
   – Уважаю!
   С этим приятным чувством я и вернулся домой.
   По дороге встретил Неро, он прямо побежал ко мне через дорогу:
   – Туманыч! Вот хорошо, что встретил тебя, – он поправляет лохматую шапку на своей такой же лохматой большой голове. – Слушай, вчера-то Гоголю пришлось в травмпункт ехать, ты отделал-то его… Челюсть вроде сломал… и сотрясение. Вроде спокойный, а чуть не убил.
   Я сам удивился, я не думал, конечно, о том, что я наношу такие серьёзные травмы, я просто не мог не избить того, кто так нагло полез к Маюшке.
   – В-общем, менты замешались. Ты пока… отсидись с битой мордой дома, не то, неровён час, посадят. Мы сделали вид, что не знаем тебя, кто-что… Без свидетелей Гоголь ничего не докажет, он и имени-то твоего не знает, он же нездешний.
  Что ж, это совпадает с моими собственными планами.
  – Спасибо, Неро, – сказал я.
  – Будь здоров. Малой передай, пусть извинит, что я разозлился вчера, выросла, понимаешь, в такую штучку, только ходи за ней, отгоняй как гнус. 
Часть 9
Глава 1. Свобода
   В понедельник Вася не пришёл в школу. Он вообще не пришёл до самого конца четверти. Ребята сказали, что он заболел. Я пошла бы его навестить, если бы не этот его сосед.
   Оксана продолжила свои дистанционные подколки:
   – О, Кошка, мотодевочка, говорят, мужики в очереди на тебя морды друг другу начистили. Кто дрался-то? Приезжие, небось, наши-то все уж тобой объелись, или есть ещё кто а?
   Она говорит намеренно громко, Слава подошёл и встал рядом со мной:
   – Это они потому, что Метлы нет, осмелели, – сказал он.
  Я взглянула на него:
   – Да нет, Слав, Метле до меня нет дела. И они это тоже знают, – со вздохом сказала я.
   – Метле нет дела? Да ты что… – он усмехнулся, качнув головой. И крикнул Оксане: – замолкни, злыдня!
   – Ты ещё подъялдыкивать будешь? Надеешься, она даст тебе? Подрасти сначала, карандух вихрастый!
   – Перестань, Оксана, – сказала я. Может услышит? Как мне надоело эта дурь, чему ей завидовать мне? Оксана такая красивая, учится получше меня и всё у неё отлично, с чего она так зла на меня? Неужели из-за Совы?
   – Нет, что ей Сова… – сказал Слава. – Просто ты так отличаешься от неё, от них ото всех, что одно твоё существование выводит её из себя.
   Мы идём с ним домой, он опять несёт мою сумку с книжками. Снег хрустит у нас под ногами, мы прокатываемся один за другим по чёрным и словно стеклянным зеркалам маленьких ледяных катков.   
   Я уронила серёжку на снег, Слава наклонился поднять, отдаёт мне на раскрытой ладони.
   – Это янтарь?
   – Да, – сказала я, забирая её у него.
   – Не носи. Они хороши были бы в чёрных волосах, в твоих теряются, янтарь не твой камень. Тебе жемчуг пойдёт, всякие зеленоватые, голубые, розовые, синие… да любые, но не этот.
   Я улыбнулась:
   – Странный ты.
   Слава засмеялся:
   – Да нет, просто я разбираюсь немного. Когда-нибудь подарю тебе красивые серьги.
   Теперь я засмеялась:
   – Это вряд ли.
   Дома был Ю-Ю, он смотрел телевизор, каждый день новости, все страны, что вчера ещё были нашими союзниками, ближайшими соседями и друзьями, отказываются и от коммунистических партий, даже от названий «народная республика», теперь они все просто Польша, Румыния… хорошо, наверное.
  Ю-Юшкины синяки совсем почернели, на подбородке тоже выступил, и уже начинают отливать малахитом. Дома никого больше не было, все на работе, он один смотрел внизу телевизор, валяясь на диване с Серкой в обнимку. Когда я вошла, он поднялся навстречу. Я люблю, когда он вот такой как сейчас, домашний, в толстом свитере с широким горлом, отстоящем от шеи, волосы немного разлохматились на диванных подушках, носки шерстяные на ногах, вместо тапок, джинсы с заплатками на разных местах, и с дырой на колене.
   – Что невесёлая, двойку получила? – спросил Ю-Ю, он, оказывается и суп согрел к моему приходу. «Ты же к моему приходу греешь», – сказал он на то, что я это заметила.
   – Да нет… я переоденусь.
   И вот мы одинаковые, я тоже в домашнем, только я сегодня в платье, но на ногах у меня тоже толстые носки. И волосы, я разлохматилась немного, пока переодевалась. Суп с фрикадельками, и клёцками, я люблю такой. Чёрный хлеб на столе, масло, я взялась намазывать, но оно замёрзло, размазывалось плохо.
   – Так и не скажешь, что грустишь.
   – Меня рокерской проституткой обзывают, – сказала я, чтобы не говорить, что Васи не было в школе, получается мы не виделись с ним пятый день, и придёт ли он до Нового года, большой вопрос.
   Ю-Ю вздохнул:
   – Май… я говорил уже, не обращай внимания, они завидуют.
   – Не понимаю, почему я-то не завидую?! У той же Оксанки шубка отличная в тигровые пятнышки, у Светы красивая кровать у неё в комнате, белая с золотыми узорами, как у принцессы, у Гали такая красивая грудь… Почему я не обзываю их?
   Ю-Ю прыснул:
   – Грудь, говоришь? Это интересно, – и захохотал, едва не подавился.
   – Щас кнедлик застрянет, будешь насмехаться, – но я тоже засмеялась. Теперь, когда я дома и когда он смеётся и мне всё это кажется смешным и неважным.
  Я поставила чайник, и решила вымыть посуду, но едва я включила воду, Ю-Ю подошёл ко мне, прижимаясь ко мне всеми своим приятными частями, закрутил кран.
   – Марь Иванна сейчас придёт, – сказала я, чуть-чуть отталкивая его спиной, доиграемся, правда застанут нас…
   – Да ладно, она к нам наверх тоже не ходит, и… – но он не стал договаривать, что «и».
   И до верха мы не дошли, с дивана согнали разнежившуюся Серку…
   К счастью, мы услышали всё же как стала открываться входная дверь и, подхватив одежду, унеслись наверх, хохоча и рискуя сломать перила на лестнице. И продолжили всё то же, собственно говоря, мы можем продолжать это до ужина, пока не позовут есть.
   Маюшка задрёмывает, я бужу её, скучая… Так и ночи, сон и явь…
   – Тебе летом казалось, мы слишком много валяемся в постели, – улыбаюсь я, проводя пальцами по её распустившимся волосам.
   – Вовсе мне так не казалось. Откуда мне было знать, как это у людей…
   Я захохотал:
   – Умру я со смеху с тобой! А сейчас знаешь?
  Маюшка тоже смеётся:
   – А что? Не как у нас?
   – Да может и так. Откуда я знаю, я знаю, только про нас.
   – Ну, а с другими девушками?
   – С другими… С другими я встречался-то… ну месяца по три. И всякий раз из постели хотелось смыться, едва кончу.
   – А сейчас не хочешь? – снова прыскает Маюшка. – Поэтому и жениться надумал? Чудила, ты Ю-Юшка!

   Я вернулась домой около шести и застала ещё Марь Иванну. Она явно ждала меня зачем-то.
   – Я хотела поговорить, Татьяна Павловна, – немного смущаясь, начала она, не глядя мне в лицо. – Я тут наблюдаю… Вы все люди занятые, не замечаете. А… дети ваши… нехорошими делами заняты. Я много раз заставала их. Среди бела дня, не стесняясь… такое творят! Вы, Татьяна Павловна, сами педагог, воздействуйте, наверное, не положено всё же… всё же они родственники… Сейчас, конешно, всё стало можно, по телевизору и в кино пойти, чтобы без… но в своём-то доме…
   Я вздохнула, вот до чего доходит уже…
   – Спасибо, Марь Иванна, вы… – я не знаю, что и сказать. Врать придётся, – Вы извините, что… Я не знала. Спасибо, что сказали мне.
   – От меня никто не узнает, но… Это прекратить надо. Что говорить станут, если узнают люди. Город маленький. Такое долго-то не утаишь, ребёнка сообразят ещё, вот скандал будет. И с работы вас погнать могут.
  Будто я не понимаю…
   – Они… давно? Давно вы за… заметили?
   Она пожала плечами, размышляя.
   – С лета точно. Раньше… не знаю, может и бывало, но теперь всё… наглее. Не прячутся совсем. Они и щас там, хотите, поглядите сами.
 
  Я спустился вниз, когда услышал, что приехал Виктор, до сих пор не отдал ему конверт его Леночки. Мама позвала меня из кухни.
   – А Маюшка где?
   – Заснула, – ответил я.
   А сам не могу не улыбаться, вот поднялась бы мама и увидела растрёпанную кровать и Маюшку, едва прикрытую пледом, уснувшую после очередной своей прекрасной разрядки.
   Мама смотрит на меня, словно что-то хочет сказать, но нет, не скажет. Легче так, ничего не замечать, ничего не говорить.
   Виктор заглянул в кухню, мама, ну скажи! При нём скажи! Я отвечу. Я отвечу за всё, что натворил и что ещё намерен сделать.
   Нет, молчит моя мама…
   – Лидуши нет ещё? – спросил Виктор, оглядев нас.
   И Лидуше её Георгий звонил сегодня снова, Игорь Владимирович тоже, так что Лидуша вполне пара своему Витюше.
   – Нет, Витюша, она… может, задержалась с роженицей, – проговорила мама и тоже врёт сейчас, знает, где Лида. Но хуже, что и Виктор знает. Вот пожалуйста, и тут все врут… – Мой руки, Виктор, переодевайся, Марь Иванна плов приготовила, в лучших традициях Средней Азии.
   Мне стало почти жалко маму, я перестал насмешливо смотреть на неё, и вышел с кухни, собственно говоря, я ведь и шёл к Виктору.
   – Что это? – удивился Виктор, когда я бросил конверт с Лениной тысячей на кровать, куда Виктор аккуратно кладёт плечики с рубашками после того, как повесил пиджак в шкаф. Всегда был аккуратист, во всём, кроме баб своих.
   – Это твоя Леночка принесла мне.
   – За аборт?
   – Нет, Витюша, за то, чтобы я соврал тебе, что аборт ей делать нельзя.
   Виктор обернулся:
   – Что? – вытянулось его смазливое лицо.
   – Она вообще не беременна. Всерьез взялась за тебя. Так что, Виктор Анатолич, делай выводы, – сказал я. – Да, кстати, – я достал из кармана пачку презервативов. – Импортные, как обещал. А вообще, поостерегись немного, хотя бы какое-то время.
  Виктор посмотрел на меня.
   – А… с этой дурой что теперь делать?
   – Она не такая уж и дура. Не будь я твой родич, как думаешь, чем кончилось бы дело?
   – Вот чёртова дрянь… Это же надо…
   – Сделай вид, что поверил. И посмотрим, что дальше будет. Что она задумала. Месяца два-три и врать больше не сможет, если ты, конечно, не будешь таким дураком и не сделаешь ей ребёнка на самом деле.
   Я пошёл к дверям.
   – Илья, – услышал я за спиной, – спасибо. Ты… выручил, даже больше, чем… я мог подумать.
   – На то и родня, – ответил я, обернувшись.
   И остановился, взявшись за ручку двери – красивый хрустальный шарик, не сказать ли сейчас ему всё. Всё, что я уже готов сказать, и пусть решает, он отец.
  Но… Правильно ли сейчас говорить? Когда он уязвлён, подавлен. К тому же, обязан мне. И получится: я вроде прижал его к стенке? Нет, не тот сейчас момент. Нехорошо в такую минуту, всё неправильно прозвучит и непрвльно будет понято…
 
  Странное и не объяснимое ничем явление: то, что Ю-Ю дома, помогает мне выдерживать, что нет Васи в школе. Как летом, когда Васи не было три месяца, если бы не то, что происходило у нас с Ю-Ю, разве я дожила бы до осени… А как я уеду в институт и не буду видеть Васю вообще? Сколько остается до конца учебного года? Пять месяцев, экзамены ещё… и всё…

   О Новом годе на этот раз я не задумывался, из-за того, что я просидел дома все последние до каникул дни, все эти «Огоньки» и дискотеки обошли меня на этот раз далёкой стороной. Ребята звонили, спрашивали, пришли даже за моим дневником, чтобы оценки мне за полугодие выставили, я так итоговых контрольных и не написал… Но оценки все получил ожидаемые, никакого сюрприза. Если бы подтянул и написал контрольные, «трояков» бы не получил, а так – нахватал, с шестого класса не было…
   – Какие новости ещё? – спросил я Климкова и Хуснутдинова, что пришли ко мне с дневником.
   – Идём на Новый год на ёлку вместе, к театру, потом к Гальке, её родители уходят в гости. А ты, что же, так и проваляешься?
   – Сказали, если бы осенью долечился, сейчас не заболел бы, – ответил я, не в силах спросить про Майку.
   Но они рассказали сами:
   – Кошка не скучает, Максимов не отходит вообще, – смеётся Хуснутдинов. – Он прям в оборот её берёт.
   – А что, у него папаша в Москве, они и поступают в один институт, с кем ей ещё и водить дела. Она ж не дура.
   – Да и он, тоже не последнюю невесту выбрал…
   И хихикают.
   Максимов выбрал невесту… когда кончатся проклятые каникулы?..
   Мама приезжала третьего января, когда её Валерик был на работе.
   – Он думает, мы сегодня работаем, а наш отдел ещё выходной, – говорит она улыбаясь бледно. Она ещё похудела, бледная какая-то.
   – Ты не болеешь, мам?
   Она улыбнулась, будто извиняясь:
   – Нет, сыночек, я просто… устаю, наверное. На заводе сейчас, знаешь, перед Новым годом какая запарка была. Но это хорошо, ведь в области только наш завод так хорошо работает сейчас, все, что были на «оборонке», все с этой конверсией… Военные программы начали сворачивать, и всё больше – разоружение. Хорошо, конечно, но и людям… Зарабатывать-то чем, если ты слесарь на каком-нибудь турбинном заводе… Но… – она улыбнулась: – зато у Валеры дела в гору. В их цехе электроники сейчас подъём, иностранцы приезжают, они в командировки ездят. Он поедет скоро в Германию, документы оформляет. В марте, наверное…
   Я улыбнулся, я вижу, как серебрится седина в светлых маминых волосах. Её не было ещё осенью, я бы заметил. И глаза…
   – Мам, может, вернёшься сюда? Будем жить вдвоём.
   Мы сидим на кухне, фантики от конфет «москвичка» и «цитрон», мама задумчиво складывает их своими маленькими пальчиками в конвертики… Ногти подточены остреньким уголком, оранжеватый лак с перламутром, немного облупился с краёв. Никаких колец. Мама носила обручальное кольцо до самой этой осени, пока не появился Валерик.
   – Нет, сынок, ты взрослый, тебе… Ты пойми, Валера, он хороший…
   – Что в нём хорошего?! – я задохнулся от отвращения.
   – Он о тебе думает. Он говорит, это хорошо, что ты с той девочкой, с Майей Кошкиной, дружишь, тебе жениться надо на ней. Она влюблена в тебя, вот и женитесь. Не сейчас, может через год-другой…
   Жаром злости заполнился мой желудок: Валерик меня пристраивать будет! Майка, а ты и не знаешь, что тебя выгодной невестой для меня считают… Майка. Мама, как ты можешь? Ладно, этот урод, но ты, мама…
   И всё же я пошёл к дому Майки, не мог не попытаться увидеть её. Немного спали морозы, завтра Новый год, как я могу не увидеть её? Так и не увидеть до следующего года?
   Я не увидел. Опять простоял до темноты, ноги примёрзли к накату. Я видел, как привезли большую ёлку, как пришли её родители вместе, потом бабушка. Но Майку я так и не видел.
 
   Если бы я могла хотя бы подумать, что Вася стоит напротив дома… Мы уехали на дачу через двадцать минут после того, как он ушёл домой. Целый день я и Ю-Ю были дома. Наряжали ёлку для наших, потому что сами намеревались уехать на дачу. Ю-Ю всё неделю ездил туда, протопил, продукты отвёз, дрова. Теперь все каникулы сможем пробыть там. Мы уехали, едва начало темнеть.
 
   – Майя со своими встречает? – спросил Виктор, когда они пришли вечером.
   Сегодня вместе с Лидой, встретились в городе, игрушек купили, шампанское, сыр. Как в давнишние времена, когда ещё Лёня был жив, когда Лида и Виктор почти на разлучались, Маюшка была маленькой, но и тогда они с Ильёй были лучшие друзья. Тогда уже. Тогда…
  Как, когда всё перешло грань? Когда дружба превратилась… во что? Почему я не могу дать этому определения?  И поговорить с Ильёй или с Майей, или с обоими, не могу. Я не могу заставить себя говорить об этом. Мой мальчик и наша девочка… как я могла подумать, что до такого дойдёт? Как могла подозревать?
   – Нет, они с Ильёй уехали на дачу. Ты забыл, они говорили, что собираются, – сказала я, отвечая на вопрос Виктора.
   – Так Илья с Маюшкой? Вот неразлучники. Что они там делать будут в лесу-то, телевизор там хоть показывает зимой?
   – Найдут, что делать, всегда находят… – сказала Лида и я подумала, она тоже знает. Лида тоже знает всё о наших детях. И я… я, выходит, виновата пред ней, ведь мой сын соблазнил её несовершеннолетнюю дочь. Господи, я уже в аду? Ад абсурда и неправдоподобия…
   Нет, я и с Лидой не в силах говорить. Если я произнесу вслух то, что знаю, получится, что это существует, что это действительно происходит. Пока мы не говорим об этом, ничего нет. Ничего нет. Поехали ребята на дачу. Сколько раз ездили вдвоём!

   У меня хорошее настроение в этот Новый год. Дела мои идут самым наилучшим образом, на заводе мы и план выполнили, и на следующий год со всеми смежниками заключили договора, в главке довольны, в министерстве тем более. Никто сейчас, похоже, не работает так успешно как мы.
   В последнюю поездку в Москву в главк перед Новым годом, я заехал в ювелирный на Новый Арбат и купил Лидуше комплект: бриллиантовые серьги и кольцо, всё вместе вышло четыре тысячи двести, у меня были некоторые накопления на книжке, не такие как у большинства наших знакомых, я всё же много тратил, не очень умею копить, но всё же тысяч двенадцать накопилось. Теперь меньше. Но, главное, я сделаю приятный сюрприз Лиде. Я давно не дарил ей подарков. А эта история с Леной… только подтолкнула меня назад к жене.
  Я выбрал момент преподнести Лиде мой подарок как раз перед тем, как мы по всегдашней привычке собрались отдохнуть перед новогодней ночью. Лидочка, изящно изогнувшись сидела перед своим трельяжем в нашей спальне, расчёсывая блестящие даже глянцевые волосы, светло-русым шёлком струящиеся между её пальцев, которыми она перебирает их вслед за гребнем.
   – У меня подарок для тебя, – сказал я, улыбаясь с кровати, на которую я призывно прилёг.
   Лида знает, какая радость для меня проводить время с ней в этой постели. Всегда была и только растёт с годами. Почему? Потому что из робкой и стыдливой девственницы, которой она вышла за меня, она потихоньку превратилась в самую притягательную женщину на земле, сильную, гибкую, тонкую, от одного воспоминания о её талии я чувствую подъём всех своих жизненных сил.
  Поэтому или просто потому, что ближе неё у меня никого нет, я чувствую, когда она изменяет мне, и знаю, что все эти интрижки для неё, как и мои для меня, даже не измены, а какие-то «проветривания» …
   Мы никогда не устраивали скандалов друг другу, принимая всё как есть. Что когда-то толкнуло Лиду в первый раз развлечься с кем-то другим? Конечно, я. Я не переставал «опылять» окрестности, никогда. И поняв это однажды, Лида не возмутилась, не ушла, она приняла правила игры, она завела своё «поле».
  Ты прав, Витенька, никого милее тебя для меня нет, так и не нашлось за все эти годы, как ни старалась я найти, обиженная твоими проделками. Вначале я думала, ты испугаешься потерять меня и прекратишь. А потом поняла, что тебя устраивает это. Так ты не чувствуешь себя виноватым. И ещё, то, что и я поступаю так, повышает мою цену в твоих глазах. Вот такая мы семья, такая пара влюблённых. Сколько так будет продолжаться? Пока не постареем? А тогда что? Станем друг другу рассказывать о своих похождениях? И внуков нянчить?
   Вот внуки очень скоро могут появиться… Может быть поговорить с Виктором об этом? Обсудить и решить, что делать? В конце концов, всё уже произошло, если у Ильи с Маюшкой такая любовь, чёрт с ними, только из города отправить, чтобы не болтали, и пусть себе живут, как хотят. В институт поедет Майя, пусть едут оба. Если всё так, как видится, он и не останется здесь без неё. Придумать надо что-то, квартиру им снять в Москве… Но сказать всё Виктору… Это сложно.
   Мы с ним мало обсуждаем наши дела. Что Бранденбургские ворота открыли на днях, об этом мы проговорили два вечера. Виктор в полном очаровании перед открывшейся свободой пребывает, я же начинаю думать о том, что, если все вот так как Германия перейдут в капиталистический стан, что с нами со всеми станет? Что это вообще тогда будет? Какой-то новый мир?
   – Новый мир? Наверное. Но разве это плохо, Лидуша? Пусть будет новый. Мы когда-то разрушили «до основания» …
   – И снова рушим, надо ли опять «до основания», Вить?
  Он обнял меня, смеясь тихо в полумраке спальни:
   – Хорошо всё будет, Лидуша, наш завод набирает обороты, то ли ещё будет! Скоро в области кроме нас никто и работать не будет, конверсия не всем по нраву, крутиться не хотят. А мы крутимся. Мы за границу людей отправляем учиться, я тоже съезжу, может, в марте или в апреле. Документы уже начали готовить. Глядишь, и с заграничными предприятиями начнём сотрудничать. У нас коллектив молодой, планов громадьё, ты не представляешь во что у нас планёрки превращаются… – он так вдохновлён переменами, прямо энтузиаст перестройки и нового капитализма.
 
Глава 2. Каникулы
   Вокруг дачи Ю-Ю убрал снег так, что можно свободно пройти к крыльцу.
   – Ух ты, огоньки! – воскликнула я, увидав как по окнам веранды бегают разноцветные огоньки.
  Ю-Ю улыбается, мы выбрались из машины, он отдал три рубля за то, что эти белые «Жигули» с грязными боками, странно смотрящимися в белоснежной вселенной, привезли нас сюда.
  Подпалины, что остались на доме с лета, давно закрасили, вместе со всей стеной свежей жёлтой краской ещё вначале осени. Теперь домик выглядел особенно красиво, ещё с этими лампочками.
   – Нам тут с тобой еды и дров хватит недели на три. Так что…
   – На три… каникулы кончатся одиннадцатого.
   – Значит, будем есть быстрее.
   – Пойдём внутрь, холодно, – поёжилась я. – Шампанского много взял?
   – Обижаете, деушка, смеётся Ю-Ю, – давно в снегу мёрзнет под крыльцом.
  Внутри тепло, даже на веранде, проходя по ней дальше в комнату, потому что здесь оставаться слишком холодно, я заметила красно-коричневое пятно на домотканой дорожке, расстеленной здесь на полу. Это…
   – Смотри, Ю-Ю.
   Он подошёл ближе, увидел:
   – Навсегда осталось.
   – Так и не заметил никто.
   – Да что они замечают… – отмахнулся Ю-Ю. – Но я сам скажу, Май. Вернёмся после праздников, и скажу всё.
   – Не надо, – вдруг испугалась я. – Они влезут тогда, «решать» начнут. Думать, что с нами делать. А так… мы вместе, без них. Без их глаз, суждений… Не говори ничего.
  Ю-Ю присел у камина, устраивая щепочки шалашиком, внутри этого сооружения, где вполне мог бы жить какой-нибудь из моих большеголовых пупсиков, что были у меня в детстве в большом количестве, они продавались в Москве в «Детском мире» завёрнутые в стёганые одеяльца как настоящие… Чего вспомнила про пупсиков? Потому что о предках заговорили?
   Занялся пламенем шалашик, разгораясь шире и полнее. Ещё немного и все полешки, обняли и зацеловали рыжие языки. Зашумело пламя в трубе.
   – Сколько времени, Ю-Ю?
   – Десятый час.
   – Спать не будем?
   Он засмеялся, оборачиваясь.
   – Будем. Прямо сейчас и начнём. 
   – Да ну тебя, я про другое…
   – Мы встали в одиннадцать. Ты хочешь спать? Ложись.
   – Ты не обидишься?
   Маюша ушла в кровать, я натопил весь первый этаж, так что и в спальне Лиды и Виктора было тепло. А сам сел перед камином. Смотреть на огонь можно бесконечно.
  Не хочет раскрываться. И права. Я хочу. Почему? Это странно, нелогично и даже глупо. Мы живём в своём мире уже много лет, и продолжаем жить, мама всё знает, но не вмешивается, похоже, что Лида догадывается, никто и ничто не мешает нам, почему же я хочу объявиться? Почему хочу «узакониться»?
  Тень Метелицы пугает меня. Всё, что происходит, это мой страх, что он отберёт её. Пока они были детьми ничто не угрожало мне, Маюшка была моя насколько это было возможно, но они начали взрослеть… И даже то, что она никогда больше ни слова не говорит о нём, значит, что она о нём думает. А если и он то же испытывает к ней? Сколько ещё я удержу её рядом с собой?
  Ужас в том, что она ещё девчонка, а я – уже нет. Она лёгкий дух, пыльца. Она не пытается даже оценивать то, что происходит. Ей не с чем сравнивать. Я знаю цену тому, что происходит, тому, что я испытываю сейчас. Что это для неё? Она ещё не может оценивать. Сколько времени пройдёт, прежде чем она сможет выбирать? Я выдержу это?
  Я не могу её отдать…
  Я вошёл в спальню.
   – Ю-Юша, – прошептала она, шевельнувшись под одеялом.
  И спит со мной, потому что я этого хочу. Пришла бы хоть раз сама, если бы я не настаивал?
   – Иди сюда, я так замёрзла здесь без тебя… Без тебя так холодно.
  Пришла бы… Пришла бы. И любит меня не только как близкого друга с детства, нет… Что я с ума схожу?..
  …  – Как Новый год проведёшь, так и проживёшь.
   – Совокупляться будем, стало быть, весь год без остановки…
   – Я не против, а ты?
   – И я…
   Мы смеёмся. И целуемся. Мы ушли из спальни. Там правда очень холодно, домик всё же летний, печь и камин не тянут, чтобы в зиму обогреть. Так что мы расстелили матрасы и одеяла на полу в большой комнате между камином и печью. Здесь тепло не только от наших горящих страстью тел.
   – Травы-то не припас на этот раз?
   – Травы… Погоди-ка.
   Я встал и подошёл к камину, приподнявшись на цыпочки, пошарил на верхних выступах кирпичей, я припрятал тогда там тот коробок и благополучно забыл о нём. Так и есть, здесь он. И пачка «Беломора» тоже лежит там же. Я показал Маюшке находку.
   – Только выдохся, должно быть, пересох давно, – сказал я, возвращаясь на наше лежбище.
  Маюшка села, поджав ноги, натянула свитер на себя, вытянув волосы наружу, ноги голые, голая задница, но в свитере зато…
   – Ты тогда так… самокрутку эту сделал… загляденье, – улыбаясь сказала Маюшка, глядя на меня из-под ресниц.
    – Вот так? – я снова завершил свои действия губами завернув кончик косяка.
  Маюшка кивнула.
   – Да… Соблазнял меня уже тогда, – улыбается, опустив ресницы, губы красные…
   – Нет, тогда я и не думал, что… 
   – Может не думал… Но ты и летом не думал. Даже на берегу ещё не думал. Не думал, а «паровозик» делал…
   – Иди, ещё сделаем, – сказал я и затянулся.
   Высох план… но курить и крапиву можно, прихода мы не ищем, у нас и так сплошной приход…
  … – Я люблю тебя! Как же я люблю тебя… – я задыхаюсь, я смотрю в её лицо, алые щёки, губы, через ресницы смотрит на меня. Она ещё вибрирует вся, как отпущенная струна… Сомкнулись ресницы, густая тень от них…
   – Давай… спать… и я… Я тебя очень люблю… Люблю… Люблю тебя…
   Мгновенно заснула, ещё и слов не досказала. Феномен какой-то, милый и чудной. И чудный. Я лёг рядом, укрываться невозможно, пот стекает по коже…
   Как я могу отдать её? Просто отпустить? Я пересёк границу, к которой не должен был приближаться, и познал то, что привязывает меня к ней так крепко как ни к кому другому не могло привязать. Вот он, мой плод познания, за который я изгнан из моего рая, где я счастливо пребывал, не зная горя. Я прожил бы счастливым гедонистом всю жизнь, если бы не совершил этот грех. И теперь я проклят и благословлён…
   И что лучше, никогда не узнать моего блаженства и полёта, или знать и понимать, что придётся платить за это дорого, всем, спокойствием, свободой, которая у меня была, а теперь нет, всей моей жизнью, благополучием и довольством. Всё обесценилось перед тем, что она лежит рядом, что она ответит на мой поцелуй, раскроет мне объятия, услышит и почувствует всё, что происходит со мной. Всё со мной разделит и это наслаждение и любые рассуждения и мысли. И даже, и прежде всего, гонения, что падут на наши головы неизбежно, если всё раскроется…

   В этом году Новогодний огонёк совсем не такой, как всегда. Никаких тебе классических балетов и оперных арий, тут же девочки из кабаре в перьях появились и завлекательные анонсы попсы и рок-групп. И всё же, не успели мы с Иваном Генриховичем съесть сооружённый нами оливье, как на экране появились «Машина времен», заносимая каким-то пухом, изображающим снег. А за ними «Браво». Вот мода. Рок на волне. Но если так же покажут «Арию» или «Мастера», точно небо на землю упадёт.
   – Это… и есть рок? – спросил Иван Генрихович, поправляя очки и вглядываясь в экран. – Я что-то не понял, Василий, какая разница между ними и… какой-нибудь… как её, Вайкуле?
   Я усмехнулся, как я скажу: что вообще-то никакой? Что в искусстве всё дело в искренности и страсти? Но, наверное, и поп-исполнители испытывают нечто вроде, когда поют эти свои… как они называются, шлягеры. Они все в кожу и железяки нарядились, вон и Долина, и Ротару. Хотя бы Добрынин не прикидывается металлистом. При том, что ни одного настоящего металлиста тут близко нет. И не будет, конечно…
   Двойное острие сексуального олимпа этого ночного концерта, конечно Дима Маликов и Володя Пресняков, о которых грезят все наши девочки.
   – Это тоже рок, Василий?
   – Нет, Иван Генрихович. Но разницы я объяснить не смогу… Это слишком длинно и скучно. Про рифы, скорость, басы и… словом, вы соскучитесь от моих объяснений.
   – Ой-ёй-ёй, ты гляди! – у старика чуть не свалились его очки, когда он, не дослушав стал тыкать в экран. – От, не думал, что доживу, на Новый год голые бюсты будут мне показывать на голубом экране…
   – Да это платье такое…
  И вдруг, прыг: «Парк Горького». Я сказал Ивану Генрихович, что это самая успешная советская рок-группа на западе.
   – Вот так орут… и головами машут…
   – Не в этом дело, – попытался я. – Огонь, драйв…
   – Драйв? – он оглянулся на меня, пытаясь понять своей полиглотсткой головой это слово. – Это как на скорости по дороге?
   – Ну, примерно, – усмехнулся я, вообще-то, вполне похоже. 
  Но вообще весь «Огонёк» постоянно голые девушки, интересно, в прошлом году тоже было? Но самую новогоднюю песню спел Леонтьев про белый снег.
   – Ох, и мода у вас, Василий, – покачал головой Иван Генрихович, досмотрев до конца всё действо и разбудив меня, задремавшего в его кресле. – У нас тоже, конечно, была… да не было никакой. То, что тогда носили, вроде ватных плеч и штанов, которыми улицы заметали, модой, конечно не было… Только то, в что заграничных фильмах видели… А сейчас мода, н-да… вот лет двадцать назад был момент недолгий, когда все такие красивенькие ходили. Теперь опять суродовались… Сейчас так красятся, скоро совсем перестанут и украшений носить не будут. Мода как маятник от «клёшей» к «дудочкам» и назад…
  Я потёр щёки, просыпаясь, но нет, сплю совсем…
   – Пойду я спать, Иван Генрихович, – сказал я, поднимаясь.
   – Ложись, конечно. «Мелодии и ритмы» зарубежные не будешь смотреть?
   – И хотел бы, да не могу уже, – я зевнул.
   – Не расстроился, что к друзьям не удалось пойти?
   Я покачал головой. Разве он не знает, что у меня нет друзей? Моего единственного друга я старательно оттолкнул так далеко, что не достать теперь.
   Я лёг в постель, вытянулся. Где ты, Майка… в тот Новый год мы были вместе…

   – Ты подарила мне «Морфий»? – удивился я утром, развернув подарок, что она преподнесла мне на праздник.
   – Ты же читал?
   – Да.
   – Тебе не кажется, что я твой морфий?
  Я посмотрел на неё. Мне не кажется.
   – Почему ты решила, что ты злая зависимость?
   – Не решила, я размышляю. Вот у меня точно есть зависимость от тебя. Но не злая.
   Ох, Маюшка, злая, куда злее, чем ты могла бы представить…
   – Илю-юшка… – она очень редко называет меня так, только если что-то совсем необычное происходит. Сейчас она открыла коробочку с серьгами-кольцами, усыпанными бриллиантиками, их для меня долго искали и нашли-таки, привезли из-за границы. Я отдал за них пять тысяч. Мне было приятно потратить так много денег, приятно было думать, что это ровно та сумма, что хотели отступных Горгона Аня и её братец. 
   – Боже мой… бриллианты…
   Понимать стала моя девочка… Она подхватила серьги и подскочила к зеркалу примерять. Как была лохматая, голая. Надела и смотрит, подняв волосы, на меня, они качаются тяжёлыми сверкающими кругами и кажутся сферами.
  – Это… красиво невозможно… – опять в зеркало смотрит, любуется, головкой вертит, шеей поводит, отодвигая волосы, разглядывая себя. Как же приятно дарить тебе подарки, морфий мой. 
   Все дни каникул мы почти не одеваемся. Конечно, в одно прекрасное солнечное утро почти Пушкинское, мы вышли и даже прокатились на лыжах, но потом завьюжило, такая метель завывала вокруг нашего хилого летнего дома, что нечего было и думать, чтобы выйти, только если облегчиться и бегом назад. Нас и раньше никто слишком не сдерживал, но быть вот так, только вместе, не разлучаясь и на час, этого не было с самого лета.
   Мы почти потеряли счёт дням, тем более что они были так коротки, мелькали незамеченными между бесконечных ночей. Но к счастью, я договорился с приятелем, что он приедет за нами десятого утром. Он и приехал, а мы ещё спим, посреди разбросанного по полу тряпья, одеял и подушек. Спеша, я натянул штаны и выглянул на крыльцо, когда мы услышали уже, наверное, третий сигнал его клаксона.
  – Подожди, ладно? – крикнул я ему, выпустив облачко пара нашей горячей атмосферы, понимая, как смешно всё это выглядит.
   – Проспали? Подожду ладно. Еле проехал, занесло всё, хорошо «Нива» у меня, «Жигуль» бы не проехал…
   Я оставил его рассуждать о том, что не проехать было бы на другой машине, кроме его чудесного вездехода «Нивы».
   Маюшка уже одевалась, свитер надела, волосы завернула в пучок.
   – Провалялись, а?
   Всю дорогу балагурил наш водитель, рассказывая, как ехал за нами, где расчистили дороги, где нет.
   А я думаю о том, загасили ли мы печь, убрались, конечно, наспех, побросали всё как попало, но весной всё равно мы приедем первыми, уберём.
   Дома мы застали только Марь Иванну, что заканчивала пылесосить.
   – Откуда это вы? – удивилась она, оглядывая нас и кое-как собранные вещи, что мы привезли с собой. – Отдыхали где? Дымом пахнете, из лесу что ли?
   – На даче были, Марь Иванна.
  Она покачала головой неодобрительно.
   – Что ж, в школу-то не ходишь?
   – Завтра в школу, каникулы, – ответила Маюшка.
   – И у тебя каникулы? – она посмотрела на меня, с детства так и называет меня на «ты».
   – Больничный.
   Странно, что она вообще разговорилась с нами, обычно немногословна, поздоровается и всё.   
Глава 3. Крах
  Новый год начался для меня с неприятностей. Второго января на заводе был выходной, но мне звонили с самого утра. Дома я был один, Лида работает, Татьяна Павловна отправилась к приятельницам, редко выбирается. Так что я в одиночестве поглотил остатки праздничного ужина. Салат последний, холодец, крепкий с хрящиками, подсохшая колбаса, Маюшка любит, без неё так и не доели, я сегодня прикончил. Вставая из-за стола, подумал, какого чёрта так наелся, потом удивляюсь, что начинаю задыхаться от расчистки снега.
   Только я взял в руки телепрограмму, как раздался телефонный звонок. Там не ответили ничего, опять Ильи девицы или, может, Маюшкины кавалеры развлекаются, вчера уже так звонил кто-то. Но не успел я отойти от аппарата, как звонок повторился, и это оказались вовсе не тайные поклонники, а Лена. Я замер, раздумывая, как же говорить с ней и что именно. Вспомнил то, что советовал Илья. Не показывать виду, что я всё знаю о её подлых выдумках…
   – Виктора Анатольевича, – слушаю её голос и думаю, может, мне прикинуться, что это не я, а Виктора Анатольевича нет? Но показалось как-то совсем уж глупо, да и что это решит?
   – Я слушаю.
   – Витенька, – сразу перешла на придыхание Лена. – Увидимся, любимый?
  Так не хотелось выходить из дома, оттепель, ребятам хорошо, они за городом, там и оттепель не катастрофа, как в городе, где под ногами сразу каша…
   – Лена…
   – У меня можно, мама сегодня работает, приходи?
  «Если поостережёшься…», но не в кафе же с ней идти…
   Я согласился. Через два часа, Лена в шёлковом халатике, в котором ей холодно, так что она ёжится и соски торчат, нарочно задумала, надо полагать, как и ноги голые в тапках, стучащих по линолему. За окном снегири на ветки сели, а мы знойную Калифорнию изображаем? Нет, наверное, Италию. А, может, Францию… Господи, вот скука… Главное, в постель опять не повалиться со скуки этой, не то и вправду придётся расхлёбывать крутую кашу.
   – Витенька, – Лена налила чай, сама ластится, прижимается то мелкими желейными грудями, то бедром. Но сегодня во мне это рождает скорее раздражение, чем желание. – Доктор говорил с тобой?
   Ну вот, начнём. Старик Станиславский в зале, надо напрячься…
   – Да-да, только я ничего не понял.
   Актёрствовать я привык с самого молодого возраста, ещё с института, а то, как бы я так успешно добивался своих целей, людям надо говорить то, что они хотят слышать, чтобы они прикрывали и продвигали тебя вверх. Только с одной Лидой я не исполнял ролей, я за это люблю её больше всех на свете.
   – И… что ты решил? – умильно улыбается Лена.
   – Я? Что-то должен решать? – я улыбнулся. – Леночка, я ничего не могу решить. Я женат, ты знала это всегда. Рожай, если по-другому нельзя, я помогу деньгами, коли так вышло, но другого не жди от меня.
   Она отпрянула и лицо изменилось. И никакой милости не осталось в её, разом перекосившемся, посеревшем от злости лице.
   – То есть как?! Ты не разведёшься?
   – Да ты что? У меня дочь, как же я могу развестись? К тому же, я люблю мою жену.
   – Как это любишь?
   – Ну вот так, Леночка, – я пожал плечами.
   – А как же… наш ребёнок?
   Я встал, улыбаюсь спокойно. Это даже забавно, что она продолжает играть свою роль, в то время как спектакль закончился. И даже зритель потянулся в гардероб.
   – Витенька… – прошептала она трагическим тоном. – Как же так, Витя? Ты нас бросаешь?
   А я, тем временем, надевая ботинки, думаю, как и когда мне отдать ей её конверт с тысячей рублей, собранной из двадцатипятирублёвых, пятидесятирублёвых и десяток с пятёрками, одна только сотня. Ведь собирала деньги, откладывала, чтобы на такое потратить… Лена… Неужели задумывала всё это заранее? Именно меня наметила сразу или просто я тот, кто попался? Отдам конверт, когда всё устаканится, когда она поймёт, что игра на удалась и закончит её.
  Лида как-то холодна сегодня была с утра, это мне неприятно и заставляет задумываться, перебираю в голове, всё ли хорошо было в последние дни. Она задумчива немного, почему?
  Новый год и на заводе начался с некоторых неприятностей, авария в сборочном цеху, на три часа встал конвейер, чуть не «запороли» недельный план. Но выправились, и прибавив третью смену, вышли снова на намеченные скорости.
  Но через три дня оказалось, что не пришли детали из Харькова. А это подрубает нашу сборку на ближайший месяц и тогда…
  Все десять первых дней года я провёл в сплошной нервотрёпке. И поэтому, когда десятого в обеденный перерыв моя секретарша Люба, остановила меня, собиравшегося поехать на обед, я уже был зол и почти не слышал, что мне говорят.
   – Виктор Анатольевич, городской. Эта женщина уже в четвёртый раз звонит, говорит, что это касается вашей дочери.
   Ещё не хватало, дочери… Что может касаться моей дочери, я не видал её с пошлого года, как укатили с Ильёй на дачу.
   – Виктор Анатольевич, мы не знакомы, но я хорошо знаю вашего шурина, мы вместе учились и работаем вместе. Меня зовут Оксана Ханыгина.
   – Очень хорошо, что вас так зовут, не понимаю только, для чего вы позвонили, и упомянули мою дочь, – не пытаясь скрыть раздражения, сказал я. Маюшка ничего, кроме нежности и гордости не вызывала во мне за всю свою жизнь. Я был счастлив, когда Лида забеременела и когда Майя родилась, и росла она такой милой, так мало досаждала нам всем, что таких детей можно было бы иметь десяток, не зная проблем и забот. Одну только радость. Поэтому, я так раздражён, единственное абсолютно светлое пятно в моей жизни, кто-то пытается замазать?
   – В ней всё дело, Виктор Анатольевич. Илья живёт с вашей дочерью.
   Я ничего не понял, «живёт», ну да, живут там на своей верхотуре, и, что с того? Что ей надо, этой…
   – Простите, как вы сказали вас зовут? – всё больше злясь, спросил я.
   – Оксана Ханыгина.
   Господи, ну и имена у людей…
   – И… что же вы хотите?
   – Они сожительствуют, как муж и жена.
   – Послушайте, Оксана, вы с ума сошли? Как вам не стыдно! Не смейте звонить больше.
   – Виктор Анатольевич…
   Какая жена, она с ума что ли сошла, эта баба? Майя ребёнок.
  Выйдя из кабинета, наконец, я понял по Любе, что она подслушивала разговор, часто это делает, но именно этот разговор, когда какая-то сумасшедшая тётка… Сначала Лена со своими инсинуациями, теперь эта, как её, Ханыгина… Начался год… Что дальше будет?
   А дальше было. Десятого вечером я приехал домой довольно поздно и не застал никого, кроме Марь Иванны, она и ужин мне разогрела.
   – Виктор Анатольевич, я хотела вам кое-кое-то сказать, – сказала Марь Иванна. Я знаю её столько времени, сколько живу в этом доме после женитьбы, почти двадцать лет. Поэтому мне привычны и её жесты, как этот, когда она, сложив вафельное кухонное полотенце, остановилась у разделочного стола, опираясь на него своей красной рукой. – Я… может и не должна вмешиваться, но… Вы отец, по-моему, вы должны знать. Э… меры принять. 
  Я посмотрел на неё, что они сговорились злить меня? Что ещё? Что я должен знать как отец-молодец?
   – Майя и Илья…
   Опять-двадцать пять, этой-то за дело до детей? Я решил перебить её.
   – Послушайте, Марь Иванна, Майя и Илья дружат с самого раннего возраста, одни увлечения, книжки, фильмы, музыка, мотоцикл, гитары…
   – Не знаю, как гитары, но… Они спят друг с другом, – и продолжает испытующе смотреть на меня, пытается понять, не норма ли это для нашей семьи? Но откуда эта фантазия? Или сплетню пустил кто-то? Лена, чтобы навредить мне, решила ударить по самому дорогому и уязвимому в сердце любого отца – по чести дочери? Конечно, вот и распространяет эти слухи, вполне в духе времени, все как взбесились на сексе.
   Я отложил вилку, котлета уже закончилась, а макароны можно и не доедать, стройнее буду.
   – Зачем вы говорите такое? Вы же работаете тут… ещё и Маюша не родилась…
   Теперь она не дала мне договорить:
   – Да-да, Илья только родился, когда я пришла помогать в этот дом. Даже пелёнки ему меняла маленькому, доводилось, – кивнула Марь Иванна, чуть улыбнувшись.
   – Так зачем же вы участвуете в распространении этих сплетен?
  На это Марь Иванна выпрямилась, словно я ударил её.
   – Я никогда не стала бы… Совестно вам, Виктор Анатольевич, так говорить, – сказала она почти со слезами в голосе.
   И отложив полотенце, вышла из кухни, а ещё через минуту и входная дверь хлопнула.
   И нет дома-то никого! Чёрт! Не на кого даже переложить хотя бы часть этого бреда…
   Лида пришла поздно, приняла ванну и легла, сторонясь меня, стараясь не беспокоить? Или просто не хотела, чтобы я касался её сегодня?
   Дети вернулись из кино уже за полночь, оказывается, оставляли записку, что пойдут в «Арс» – это у нас такой своеобразный клуб кинолюбителей, там всякие сложные фильмы показывают, от которых я хочу только спать или злюсь, потому что не понимаю происходящего и мне кажется, что авторы нарочно затеяли эти сложности, чтобы показать мне какой я примитивный деревенский дурак.
  Через некоторое время сверху стали слышны вполне привычные звуки, все, как всегда, Илья всегда развлекается, не стесняясь шуметь, думает, что с его антресолей здесь, внизу ничего не слышно. Мы привыкли давно к тому, что девицы приходят к нему по ночам по пожарной лестнице.
   – Что ты не спишь? – спросила Лида через два часа моего беспокойного ворочания.
   – Да… не знаю, голова болит.
   Лида встала, принесла таблетку и воды запить, присела возле меня пока я пил, рубашка красиво облегает грудь, кожа нежная…
   – Ну что ты, Витюша, то голова, то… спать давай, два часа, – досадливо отводя мои руки. Вот вам ещё, это впервые такая ерунда от Лиды…
 
   Я действительно не думал, что внизу так хорошо слышно всё, что происходит здесь. Никто и никогда не говорил мне, я и не думал. Завтра заканчиваются каникулы, Маюшке в школу, я пойду закрывать больничный, когда она в школе, лучше работы ничего не может быть. Когда я неделю сидел дома и ждал её с уроков, страдая от безделья и вынужденного заточения, я понял очень отчётливо, что лучшее средство от душевных терзаний – это работа, которую ты любишь.
  Фильм «Жидкое небо, или плата за разврат», диковатый панк-артхаус, Маюшку привёл в восторг почему-то, а мне понравился меньше.
   – Такая красивая героиня, Ю-Ю.
  Но мне этого не показалось, по-моему, она похожа на парня. Но может поэтому и понравилась Маюшке.
   Мне показалось я слишком долго жду Маюшку из ванной, ждёт, что я засну? Поэтому, когда она пришла всё же, я спросил, приподнявшись на локтях:
   – Постирушку что-ли устроила?
   Маюшка прыснула:
   – Ага, как в анекдоте…
   Она такая красивая, нежная, в этом милой маленькой рубашке и халатике до колен.
   – Иди же сюда…
   Прочь и халатик, и рубашку…
   Неужели я когда-нибудь не захочу делать этого, Май? Неужели может наступить момент, когда я состарюсь или ослабею и не стану желать тебя?..
   – Ты любишь меня? – прошептал я.
   – Да! Да!.. М-м-м…
   Ю-Ю, что ты спрашиваешь? Что ты спрашиваешь? Почему?.. С этой мыслью я и заснула.
  К трём часам, я решил больше не будить мою Маюшку. И, приобняв её так, чтобы не давить тяжёлой рукой, приготовился заснуть тоже. Её тёплая кожа, мягкие волосы, спокойное и почти неслышное дыхание рядом, умиротворяют и убаюкивают…
   Мы забыли поставить будильник, но я проснулся рано, у меня уже завелась привычка к этому…

   Все мы встали, на кухне шумит чайник, шкворчит яичница, булькают сосиски, в ванную мы заходим по очереди, и выходим, пахнущие мылом и зубной пастой, порозовевшие и посвежевшие. Лида отправилась краситься и укладывать волосы феном, вот и зашумела. Эти звуки как ритуал каждое утро сопровождают нас перед работой.
   – А что школьница-то наша не встаёт? Забыла, что каникулы кончились?
   – Илья будит её, а он ещё на больничном, вот и спят… – ответила Лида, входя в кухню с уже блестящими волосами тяжёлой волной, качнувшимися за её головой.
   – Так разбудить надо, опоздает, – я встал и направился к лестнице.
   И вдруг, в этот момент я вспомнил все эти разговоры последних дней, вчерашнюю «музыку любви» и безумная мысль охватила меня. Я вдруг поймал себя на том, что иду во двор, посмотреть на пожарную лестницу, ведущую на балкон к Илье, я иду туда, подтвердить то, что я видел, но не фиксировал в моей голове: на лестнице нетронутое снежное покрывало, а жизнь у него в комнате бурлит каждую ночь…
   Я бросился наверх. Я не был здесь так давно, я почтит забыл, что Маюшкина комната слева, Ильи – справа, в её комнату приоткрыта дверь, света нет. Я вошёл, постель нетронута, школьное платье лежит на покрывале, фартучек… тут же бельё, колготки. Приготовила всё.
   Может уже встала, заправила постель и умывается, я пытался уцепиться за последнюю вероятность… Я распахнул дверь в ванную, нет здесь никого, даже почти холодно, приоткрыта форточка с вечера. Лифчики с трусиками висят на верёвке, красивые… Лифчики… Маюша, давно ты носишь лифчики?
   Вдруг она чихнула. Они засмеялись оба, она чихнула снова и опять смех…
   – Да ну тебя, теперь опять спать хочу, как в школу-то идти?..
   Я ногой пнул дверь в его комнату…
   Боже мой, ты нарочно приготовил мне эту картину? Чтобы наказать за самодовольство и леность ума?
   Оба они абсолютно обнажены и Маюшка, и Илья… она сидит, она смотрит на него… и её ноги… и его тело… Нет, они не совокупляются уже, или ещё, но он протянул руку к её груди…
   Обернувшись на моё вторжение, Маюша взвизгнула и прикрылась волосами и одеялом разом.
   Я окаменел:
   – Майя, в школу собирайся, без двадцати восемь! – сказал я.
   Она, продолжая прижимать руки и длинные волосы к груди и животу, наклонилась, вся сжавшись, к халатику, путаясь в рукавах, набросила его, поспешно и, уже немного распрямившись, завязала поясок.
   – Виктор… – начал Илья, подаваясь с постели.
   Но едва Майя оказалась одета, я не мог не сделать того, что сделал: со всего маху я ударил её ладонью по лицу. Я никого никогда не бил. Тем более Маюшу. И то, что она, не удержавшись на ногах, упала, стало неожиданным и пугающим, и, главное ещё больше разозлило меня: падала бы только!
   Но тут Илья подскочил ко мне:
   – Да ты что?!
   – Штаны надень! – рявкнул я.
   – Не ослепнешь! – он рванул меня за рубашку. Я ударил его по рукам, отрывая их от себя. Затрещала ткань…
   – Илюша! Не надо! Папа!.. – с пола закричала Маюша, со слезами в разом осипшем голосе.
   – Дрянь! – крикнул я ей. Я бы и ногой её ударил… 

   Когда Виктор пошёл наверх будить Маюшку, я не сразу подумала, что это может плохо кончиться. Только когда услышала, что он зачем-то вышел на двор, а потом вернулся и сразу наверх. Я посмотрела на маму. Она тоже побледнела. Мы поняли друг друга без слов и бросились за Виктором.
  А здесь уже Майя, держащаяся ладонью за щеку, поднимается с пола, абсолютно голый Илья, взлохмаченный и белый, и Виктор, отталкивающий его в этот момент от себя. И бросившийся было на него, но Маюша кинулась к ним, вернее закрыть собой Илью.
   – Папа, не надо, не трогай его!
   – Дрянь! – Виктор, мне показалось, с удовольствием схватил её за волосы у затылка и толкнул к двери, – дрянная маленькая сучка! Падаль!
   – Ты!.. Не прикасайся к ней! – заорал Илья, кидаясь на него.
   Но Виктор сейчас сильнее, он ударил его и оттолкнул к переворошенной софе, куда Илья и упал, размахивая своими прелестями.
   Обернувшись, Виктор увидел нас в дверях:
   – Отлично – явились! Кого вырастили? Шлюху воспитали! Научили девку подстилаться?! Супу сварить не сможет, зато даёт отлично!
  Мы протянули руки Маюше. Я обняла её. Она вся трясётся, цепляясь за меня, но не плачет.
  Нет, плачет, но беззвучно, слёзы сами льются.
  Надо было поговорить. И с Ильёй, и с Виктором. Сесть и поговорить… что молчали? Мама… ты тоже знала. По твоему лицу вижу – знала. Почему не сказала хотя бы мне? Подумали бы вместе, что с этим делать…
   Илья тем временем поднялся.
   – Виктор, оставь их всех, поговорим, как мужики! – сказал он.
   – Щас поговорим, мужик! Ты-то мужик, а она ребёнок, ей четырнадцать лет! – я произношу это и меня ужас охватывает от этой цифры.
   – Майе шестнадцать, Виктор, – сказала моя тёща едва слышно.
   – Хороший отец.
   – О, много легче – шестнадцать! – саркастично взревел я. – Я – плохой отец. Но ты отличный дядя, да?! Всему научил племянницу, не пропадёт теперь в проститутское время?!
   – Замолчи, не смей! Я люблю её, и она меня любит! – воскликнул Илья.
   – Охренел ты?! – возопил Виктор. – Да я посажу тебя!
   – Ну посади, давай!
   – Папа! – Маюша опять рванулась к отцу, но я, боясь, что он ещё ударит её, удержала.
   – Уйди отсюда, Майя! – белея, заорал Виктор, я никогда ещё не видела его таким страшным. –  Уйди, пока не убил тебя, шлюха, дрянь, грязная б…
   – Виктор! – я решила остановить потоп его ругательств.
   – Что ты защищаешь её?! Или ты знала? Под братца своего подложила дочь и живёте все хорошо! И ему далеко теперь бегать не надо, и девочка дома?! Отличная семейка!
   – Папа!
   – Заткнись! – снова побелел Виктор от одного Майиного голоса зверея.
   Илья надел, наконец, штаны.
   – Виктор, – пытается спокойно говорить он. – Отпусти её, мы уедем вместе, в Москву уедем, Маюшка в институт, я вернусь на кафедру…
   – Щас тебе! Девку даровую нашёл?! Не дождёшься! Весь город скоро знать будет! Вон пошёл из дома!
   – Папа!
   – Виктор!
   – Молчать! Вон из моего дома!
   – Это моего отца дом! Ты примаком к нам пришёл! – крикнул и Илья.
   – Ничего, я уже двадцать лет оплачиваю все счета в этом доме!
   – Я тоже за твой счёт не жил!
   – Жил пока учился. Или забыл? 
    Илья подошёл к нему вплотную:
   – Ну не думал я, что ты этим попрекать меня станешь, – тихо сказал он, глядя на него, задрав голову немного. Они одного роста и сейчас оба пытаются смотреть сверху вниз.
   – Не думал?! А я не думал, что ты насадишь мою дочь на свой хрен! Или ты считал, тебе всё позволено, директорский сынок? – так же тихо проговорил Виктор.
   И я понимаю, что сейчас трещат и ломаются и их отношения, какие-то невидимые нашему глазу и неведомые нам мосты и связи.
   – Как ты можешь… – с отвращением и негодованием произносит Илья.
   – Я?!
   – Отпусти со мной Маюшку, она…
   – Чтобы ты потом по рукам её отдал, этим твоим мотоциклистам?! Вон пошёл! Как ушей своих ты её не увидишь!
   – Папа! – рыдает Маюшка.
   – Что ещё? Так понравилось? Быстро привыкла! Может в подоле принесёшь? Или он тебя сам и чистит!?
   – Замолчи!
   – Папа!
   – Может про любовь мне расскажете? Уроды чёртовы, извращенцы! Ты же с пеленок с ней рядом! Как ты…
   – Ну так! – тоже прокричал Илья. – Вот так! Так всё случилось! Вот случилось. Что орать теперь... Оставь её, – почти взмолился Илья, ещё надеясь на что-то.
   – Тебе?! Развлекаться научился, да?! Я сказал, не увидишь больше!
   – Папа! Ну папа!
   – Молчать, потаскуха дрянная! Или во вкус вошла с ним?! Дома теперь сидеть будешь! Михал Иваныч будет тебя до школы водить. Никакого института, никакой Москвы! Ты на панель её выстави ещё, щас модно, ночными бабочками полон и телевизор, и газеты!
   – Виктор!
   – Всем молчать! – он повернулся к нам. – Мамаша с бабкой, покрывали… Покрывали… – ревёт он сквозь зубы.
   – Перестань, что мы покрывали?
   – По лицам вашим вижу, что всё знали, мальчика своего, золотого, покрывали, все разрешили ему, так? – скривился Виктор. – Стыд совсем потерян в этом мире. Дом в бардак превратили.
   – Папа…
   – Я в психушку запру тебя, если ещё слово услышу, поняла! – опять белея губами, провопил Виктор на Маюшу. – Там от всего лечат, от того, чтобы малолетней шлюхой быть тоже.
   – Да что ж ты говоришь-то? – ахнула мама.
   – Я всё сказал!.. Майя, к себе в комнату, никуда не пойдешь сегодня! – сказал Виктор. – Сейчас же! До конца дня увижу тебя, ещё и ремнём излуплю! – и схватив её на плечо, оттащил и втолкнул в комнату, ею самой распахнув дверь.
   – Не смей трогать её! – Илья бросился за ними.
   – Пока она моя дочь и я отвечаю за неё! Как скажу, так и будет делать! Собирайся сейчас же и вон!
   – Витя…
   – Молчать! – рявкнул Виктор. – Или он сам уйдёт, или я милиции его отдам как растлителя, сперму его найдут в ней, засадят по полной! – он обернулся снова к Илье: – Хорошо потрахался? И сядешь плотно!
   Мы застыли в ужасе от его решимости. Никогда не думала, что этот поборник всеобщей свободы вот-так станет орать, узнав об Илье и Маюше. Легко раздавать свободу вне своего дома и своей жизни.
   Я и не думал, что Виктор дойдёт до такого. Если бы только мог предположить, увёз бы Маюшку ещё летом в Москву. Юргенс позволил бы пожить в его квартире, а там я бы заработал, сняли бы. Чёрта с два он нашёл бы нас. Я женился бы на ней по липовой справке и делу конец. Если бы я думал, что… Хотел же всё рассказать. Хотел ведь… Маюшка… Ах, Маюшка… зачем послушал тебя… Да и сам я не думал. Не думал, что… вспомнил вдруг, что он папаша…
   Деревенский парень, Виктор закончил с золотой медалью школу и с красным дипломом институт, и на комсомольской, а потом партийной работе отметился наилучшим образом. Стало модно перестраиваться, он и тут в числе первых, но как только столкнулся с чем-то, что вышло из-под его воли и понимания, вся его домостроевская исконная суть воспряла и сметёт всё на пути.
   Разве он неправ? Я неправ. И знал сразу. Ничего поделать не мог, но, что я преступник, я знал. Вот почему молчал. Вот почему скрывался.
   Поэтому я покорно собираю вещи, те, без чего не обойдусь. Надо подумать. Остынет голова, я придумаю, как поступить. Я решу, как мне быть, как вытащить Маюшку. Как увезти с собой. Может мама и Лида помогут мне. Ведь и, правда, знали и покрывали, значит это не так уж ужасало их, как Виктора сейчас?
  Виктор ждёт внизу, пока я спущусь, так и сказал, не уйдёт, пока я не выметусь.
   – Илюшенька, как же вы… – проговорила мама, тиская руки, треща пальцами, как Каренин.
   – Мам, не доставай, «как», – вдруг вступилась Лида. – Ты ведь знала всё, почему не сказала мне, вместе бы подумали, как поступить…
   – Знала… Он и сам знал, что я знаю и тоже не поговорил с матерью… – чуть не плача, дрожа каждой мышцей на лице, проговорила мама. – Илюша…
   – Мам, не надо сейчас. Не давайте Маюшку обижать, я придумаю что-то.
   – В Москву подашься?
  – Не дождётесь, – мотнул волосами Илья. Вот ведь… – Я, по-вашему, и, правда, развратник? Я без Маюшки никуда не поеду.
   – Илья… – ахнула Лида. – Что упорствовать, Виктор не даст тебе…
   Я выпрямился, как вы все достали меня своим подлым лицемерием:
   – Вы столько времени говорили: «делайте, что хотите». И как только мы и правда стали делать то, что хотим, у вас взрыв вашей лживой гнилой вселенной. Какого хрена тогда?! – сказал я.
   Я почти ненавижу их всех сейчас. Их обеих особенно. Виктора я хотя бы могу понять:
   – Предательницы! – прорычал я.
   – Илья!
   – Всё, с дороги! – я взял сумку в руку, что я насовал туда?..
   Пройдя мимо них, я подошёл к комнате Маюшки. Уронив сумку у порога, я открыл дверь.
   – Илья! – они хотели остановить меня? Неужели я уйду и не обниму её?
   Маюшка сидит у кровати на полу, обхватив себя руками за колени. Глаза сухие, краснота в синь на левой щеке, как саданул девочку…
   – Май… ты…
   Она кинулась мне на шею, а я спешу сказать всё, что должен, чтобы успеть, пока бешеный Витька не примчится и не оторвёт меня от неё, чтобы спустить с лестницы.
   – Не бойся ничего. Ничего! Я приду к тебе, никто не остановит. Тогда всё решим. Я тебя не брошу, слышишь? Только и ты… Ты любишь меня? – я оторвал её и посмотрел в лицо.
   – Ю-Юшка, милый… что спрашиваешь… Я тебя люблю… – глаза блестят, горят, одни глаза на этом лице, громадные зрачки.
   – Я тебя люблю, так тебя люблю… Умру, но не брошу. Ни за что! Верь, Май… – я поднял руку, провести по щеке, но в этот момент меня и схватил сзади Виктор.
   – Не надо Шекспира! Не прикроешь б…ства словечками…
Глава 4. Не теперь…
  Мы с Лидой сидим на кухне за столом друг напротив друга и слушаем, как стучит молоток на балконе, это вешают замок на балконную дверь, Виктор прислал слесаря.
   Лида подняла руки к щекам. Молчит. Всё это время молчит. Бледная, и тихая, будто ей больно.
   – Мы все виноваты, – сказала я. – Странно было бы, если б они этого не сделали…
   – Что ты городишь, мама?! Странно было бы дяде не спать с племянницей? Если бы такое произошло со мной в шестнадцать, я не знаю… с ума бы сошла… Или руки наложила на себя. А она – ничего…
   – У тебя не было дяди, – сказала я. – И Илья никогда не был для Майи дядей в том смысле, как…
   – Ну, хватит! Опять про то, что я плохая мать! – разозлилась Лида. – Плохая! Но и ты… Как ты воспитала его, что он…
   – Прекрати! Я воспитала, ты воспитала, что толку сейчас орать друг на друга. Всё произошло и даже худшее произошло.
   Лида поднялась и уже в который раз поставила чайник на огонь. Мы ставим его, он закипает, мы снимаем, но не наливаем чай, не трогаем даже чашек. И яичница стоит с утра на сковородке, превратилась в глазастую корку, а сосиски разбухли в остывшем давно кипятке. Никто из нас не съел ни крошки.
   – Худшее… А если она… А если беременная? – дрогнувшим голосом проговорила Лида. – Если он так… потому что она…
   У меня перевернулось сердце. Беременная… вот тогда все неприятности с моими малолетними воришками покажется семечками, вот, когда шарахнет по мне… Директор школы, а внучка… С моим сыном… Пенсия покажется раем.
   – Ведь как он ей… «не брошу», и «люблю», «верь»… ты слыхала от него что-нибудь такое? Чтобы Илюшка! Чтобы наш Илюшка так говорил!? Вечно со смешочками… – белая от ужаса бормочет Лида.
   И кинулась прочь из кухни, наверх… побежать за ней? Ещё тоже вздумает дубасить девочку…
   А если и правда беременная, может, пусть дубасит тогда?..
   Я не собиралась никого дубасить, меня так напугала злоба Виктора, которого я всегда считала очень мягким человеком, что мне не пришло бы в голову Майю тронуть. Да и без этого бы не пришло. В отличие от Виктора, даже от мамы, я не считаю, что Майя виновата.
   Я не застала её в комнате, тогда я заглянула в комнату Ильи. Майя здесь, она стояла посередине напротив балконной двери, за которой возился слесарь, заканчивавший своё дело. Она всё в том же халатике, босая, волосы растрёпаны, за прошедшие часы ничего не изменилось будто. И постель Илюшкина по-прежнему не убрана… У Маюши сигарета в пальцах – вот, что изменилось. Такой я не видела её…
   – Маюша…
   Она вздрогнула, пепел упал с кончика сигареты. Обернулась ко мне через плечо.
   – Он видит нас, как ты думаешь? – тихо спросила Маюша, опять поворачиваясь к окну.
   – Он… я не знаю.
   Я растерялась немного, войдя сюда, здесь пахнет ими, ими двумя, я вспомнила сразу то, что видела здесь однажды… Они двое всегда были отдельно и это всегда устраивало нас, чего же мы встряли? Пусть и дальше делали, что хотели. Пусть то, что хотел Илья, Майя не была против… Или была?
   – Маюша… Илья… Илья заставил тебя? Пообещал что-нибудь? Какую-нибудь… не знаю, гитару, мотоцикл, что там… серёжки… Да? Заставлял? Ты скажи.
   Майя затянулась сигаретой, качнула головой:
   – Тебе легче думать, что я проститутка? Ну, считай, что так… Илья много чего мне дарил, гитару за две тысячи, сапоги, джинсы, чулки, туфли, белья целый ворох, тряпки разные… а, да, бриллианты… и не мало. Показать?.. Думаешь он покупал меня этим, да? А я продавалась, да? Так легче, так правильнее? В твоей голове, в бабушкиной, в папиной? Легче представить, что вы вырастили проститутку, чем то, что… – голос у неё сорвался.
   – Ну что? Что, Майя? Опять про любовь скажешь?
   Она вздохнула, затушила сигарету в пепельнице, там уже много окурков, целый ворох…
   – Нет, тебе не скажу… что вам говорить… – мрачным, пожелтевшим взглядом скользнула по мне.
  Вдруг, побледнев, она побежала в ванную. И тошнит её… Беременная точно… какой срок-то? Ещё рожать задумает… упрётся теперь. Поговорить надо было раньше… Ах, надо было…
  Маюша умылась, волосы стала расчёсывать, глядя в зеркало и только тут я заметила какой синячище у неё на щеке и губа разбита…
   – Ты не волнуйся… какой срок, Маюш?
   – Срок? – она нахмурилась, посмотрела на меня, откладывая расчёску, кончики волос поднялись, наэлектризованы.
   – Ты не упирайся только, аборт сделать, это… Подрастёшь… – я понимаю, какую несу ересь, – подрастёшь, родите…
   – Мам… ты… От сигарет меня тошнит, ты… ну и ну! – удивлённо сказала она, покачав головой, и вышла из ванны. – Вены вскрывать и вешаться не буду, не бойся, если ты поэтому пришла. И не беременная.
   Я пошла всё же за ней, она вошла опять к Илье в комнату, взялась заправлять его постель.
   – Я… Маюша, ты сейчас обижена на отца, он не должен был, конечно, бить тебя, и ругаться так… но… Ты… ты не виновата, Илья, он опытный, он умеет, он… Он, может соблазнить, ты не вини себя… – всё не то что-то я говорю. Я пришла узнать на каком она сроке, чтобы принять меры, а она не беременна, так что я делаю здесь? Мне ведь нечего сказать дочери?.. Нечего… совсем нечего…
   – Я и не думаю никого винить, – сказала Маюша, накрывая софу покрывалом. – Ничего такого, в чём можно винить себя или его мы с Ю-Ю не делали. Так хорошо, как может быть с ним, не может быть ни от чего!.. – она сверкнула солнцем в глазах. – Вот и всё, что я скажу. А вы там решайте, виновата я, продажная дрянь, что там ещё у вас на языках. Или в головах. И в сердцах ваших добрых.
   Она села на постель, положив ладони рядом с собой, будто показывая, что там нет ничего, всё отобрано... И не смотрит на меня больше.
  – Ладно, Маюша, несколько дней дома побудь, пусть синяк пройдёт.
   – Запрёте меня теперь, в тюрьме? Горыныча посадить на цепь не забудьте.
   – Не надо так, Майя.
   – Хорошо, я не буду ТАК, – сказала Маюша, всегда была послушной девочкой.
   Я спустилась вниз. Я не понимаю. Ничего не понимаю.
   Мама оделась, уходить собирается. Что ж, меня в Горынычи определили?

   Я поехал, конечно, на работу. Куда ещё? Лиды сегодня они не дождутся, я поработаю за неё тоже.   
   – Опаздываешь. Лидия Леонидовна звонила, сказала, не выйдет сегодня, что-то у вас там… Сам-то… Выздоровел, Илья Леонидыч? – приветствуют меня коллеги, – с выходом!
   – А… да-да.
   Я бросил сумку за шкаф.
   – Что это с баулом сегодня, опять на дачу собрался?
   На дачу, конечно, было бы можно, но больно далеко, по зиме не доберёшься до города.
  Работа очень успокаивает нервы, как ничто, и проясняет ум. Чего я в такую панику впал? Ничего особенного, приходили девки ко мне, приду я к Маюшке тем же путём. Когда дежурства, когда…
 
   Я с опустевшей головой с самого утра. Будто с ударом этим все мозги мне папа из головы выбил. Я не могу вообразить произошедшее, сознать, разложить в моей голове. Вечером папа вернулся, говорили внизу тихо, потом ругались, но тоже как-то тихо.
  Я замёрзла. И пошла в ванную согреться. И долго-долго сидела в горячей воде. И когда вышла оказалось, что уже темно. Спать лечь?
  Я вошла к себе в комнату. Так и лежит форма на постели, нет, я не хочу здесь спать сегодня. Пойду к Ю-Ю.
   Ю-Ю… произнеся про себя его имя, я заплакала. Как я буду без него? Я легла в постель, она пахнет им, будто он здесь, только его нет и мне холодно… как же холодно… Ю-Юшек…
  Я заревела в голос, укрывшись с головой, и заткнув рот подушкой, чтобы не услышали снизу и не пришли утешать или ругать, и то и другое одинаково мучительно. Видеть их лица мучительно. Я не выдержу здесь без тебя, Ю-Ю. Лучше бы они меня выгнали из дома…
  Я дождался часа ночи, прежде чем направился к дому. В этот час все в нашем доме уже видят десятый сон. Я вошёл в калитку, Найда тихо проворчав, выглянула из будки.
   – Привет, собака, не шуми, идёт? Я сегодня иным путём, – тихо-тихо проговорил я.
  Она встала на лапы, выходя наружу, встряхнулась, и втянула носом мой запах.
   – Больницей пахну?
   Найда замолотила хвостом, прижимая уши. Я погладил её по широкому лбу и за ухом, Найда тихонько заскулила, ластясь. Потом черным носом толкнула меня и показала на пожарную лестницу. Я обернулся. И увидел, что там много следов туда-сюда. А нам Найда тихо сказала:
   – Ввав… «таскались тут чужие».
  Я поднялся по лестнице. Не забыл Витька… повесили амбарный замок на двери. Я осмотрел раму. Разбить стекло – шум, прибегут. Ничего, сейчас я возьму в сарае стеклорез. Только бы не надумали сами спать в моей комнате. Но не должны, все свои кровати любят.
   Минутное дело вырезать дыру и открыть щеколду. Я открыл окно и забрался внутрь. Глаза привыкли к темноте ещё на улице, так что я хорошо вижу, что на моей софе… Маюшка…
  Холодные руки с улицы, но я сразу поняла, что его, услышала бы раньше, что он открыл окно, если бы не ревела так…
   – Илюшка! – я вцепилась в него. Не отпускать, больше не отпускать…
   Горячая, лицо мокрое, волосы, вся влажная, что ты, так плачешь? Неужели плакала весь день тут одна?
   – Май… Маюшка… не надо, не плачь, – шепчу я, теперь тихо надо, как шпионы… – Погоди, окно закрою, простынешь.
   Я закрыл окно, закрыл дверь плотнее, только бы Серку не принесло скрестись… Куртку сбросил на пол. И опять вернулся к Маюшке.
   – Не уходи. Только не уходи. Они в тюрьму меня посадили на весь день. Решили, что я… что ты купил меня… Потом, что я беременная… Ох, Илюша… Я тут с ними не смогу без тебя… они же… – она прижала меня к себе. – Лекарствами пахнешь. Весь день на работе был?
   – Да… поймут скоро, что я бездомный. Надо к Неро, что ли, напроситься… А знаешь, что…
  Я отодвинул её, в лицо посмотреть. И лампу включил на полке, рядом. То, что я хочу сказать, надо при свете, надо видеть её лицо. Но я ахнул, увидев его: синяк от Витькиной пятерни на всю щёку, и губа треснула… Боже мой, мне не врезал, ей…
   – Уедем, Май? В Москву. Я придумаю что-нибудь со школой… Может… с мамой поговорю, может, оформит как-то экстерном или как… Сбежим, а потом заберём документы, когда остынут немного, к лету.
   – Он тебя… – хлопнула ресницами Маюшка.
   – Да ничего он не сделает, пугает. Объявить всему городу, что… Это дома орать он мог, а… – я уверен в том, что говорю.
   – А как же, а твоя работа, вообще всё… Ю-Ю…
   – Не бойся, Май, не думай об этом, на первое время и денег хватит и… Я Юргенса попрошу, у него связи, поможет нам… а на работу меня возьмут на кафедру, я не бравировал.
   Уехать, сбежать из этого дома… Но как? Из дома. Ужасный дом, худой, но другого я не знаю. Строить свой уже? Вот сейчас начать строить свой дом? Стать взрослой? Отвечать за всё, за себя, за него, за наши деньги, за то, как и что будет дальше и…
   И… и никогда больше не увидеть Васю?
   Вася… Только сейчас я поняла, что предала тебя. Пусть ты сам отвернулся, но я по-настоящему предала тебя… Я – первая.
   Но никогда больше не видеть Васю… Ю-Ю, что угодно, что хотят они, всё, что хотите, но никогда больше не увидеть Васю…
   Я раскололась в этот момент. Я согласна со всем, что говорит Ю-Ю, я ни с кем и никогда не буду чувствовать себя как с ним, что меня защищают и любят, но отказаться навсегда от Васи… О чём я думала раньше? Лучше Ю-Ю нет ничего в моей жизни, всё самое лучшее – это он, но Вася… я не могу, чтобы его не было совсем. Хотя бы эти месяцы до выпускного. Хотя бы видеть его. Хотя бы видеть. Я заплакала.
   Всё, что ты хочешь, Ю-Юшек, только не теперь, не прямо сейчас, дай мне чуть-чуть ещё, ещё чуть-чуть времени…
   – Я… – прошептала я. – Давай не будем сейчас говорить об этом… не будем… говорить…
   Только один способ перестать сейчас думать, о чём он говорит. И заставить его не думать, ничего не решать… Почему люди всё время хотят что-то решать?..

   Не хочет говорить, ничего обсуждать, решить и уехать. Не даёт мне говорить об этом. Боится за меня или не хочет уезжать из этого города? Я прихожу каждую ночь, она не ходит в школу, пока проходит синяк. И сидит под настоящим домашним арестом. Но она опять улыбается. Объятиями встречает меня каждую ночь…
   – Сплю потом весь день, они думают, у меня меланхолия, – улыбается она.
   – Исхудала совсем. И я бы думал, – улыбаюсь я, протягивая к ней руку, и была тонкой, а теперь совсем тростинка.
   И стала от всего этого как-то отчаяннее, горячее ещё. И я ужасно хочу её, сильнее с каждым днём. Препятствия…
   – Я кассет принёс тебе с новыми фильмами.
   «Бездна», «Секс, ложь и видео», «Улицы в огне».
   – Вот этот, говорят, про рокеров, – я кивнул на последний. – Только они такие… рокабилли.
   – То есть пятидесятые годы, Элвис-шмелвис?
   Я пожал плечами.
   – Давай посмотрим?
   Мы включили, но смотрели недолго… фильм оказался скучным, только проезд целой толпы Харлеев и произвёл впечатление. Или это потому, что этот эпизод – почти всё, что мы видели…
   – Я знаю, кто сдал нас, – сказал Ю-Ю в одну из ночей, засовывая «Бездну» в видик. – Это Оксанка. Из ревности, вообрази, отомстила. Увидела, как я бреюсь на работе, поняла… И говорит: «Что, не женился ещё?» Я смотрю на неё, а она… вот дрянь: «А я сообщила папаше невесты твоей, как ты с его дочкой сопливой. Из соображений морали молчать не могла. Уж извини». представляешь? Хоть бы промолчала, но она нет, хотела посмотреть, как мне будет от её слов.
   – И что ты сказал?
   – Ничего. Больше не говорил с ней, – он взял пульт. – Я позвонил Юргенсу. Он замолвит слово.
   – Не спеши, Ю-Ю… Давай, уж закончу школу эту и…
   – Май, – он повернулся и посмотрел на меня внимательнее. – Ты не хочешь уехать со мной?
   – Если я чего-то вообще хочу, это быть с тобой. Разве ты не понял до сих пор? Но просить бабушку… да она первая и… Она же директор школы, член горкома, кандидат в обкомы и всё прочее… Отец хотя бы партией не связан так крепко.
   – Понимаешь ты много…
   – Я разговор их слышала на кухне. Она так и говорила: «если выйдет что из наших стен – погонят». Могут и из партии…
   – Так это модно теперь, будет диссидентка… Наоборот, карьера в гору пойдёт.
   Маюшка засмеялась, зажимая себе рот.

   Майка не пришла после каникул. Больше недели её не было. Получается я не вижу её уже пять недель. И слухи поползли по школе, что она сделала аборт. Но это уже не новость, эту ерунду болтают года три. Но появилось новое: что она и её дядя… Вроде его даже из дома выгнали из-за этого.
  Пришла уже двадцать второго. Изменилась и удивительно похорошела при этом. Как-то… похудела что ли, но главное было не это, я ещё не понял. Я смотрю на неё. Шея ещё длиннее, волосы собирает высоко, а если распускает, прихватывает у лица, чтобы не мешали, но струятся волнами, никаких начёсов, как всегда. И от всего этого она ещё больше отстранилась опять от всех смертных. И от меня.
   Но слухи и сплетни множатся и нарастают. Пока до меня только долетало издалека, но едва я услышал, как Климков, сказал ей вслед:
   – Тебя давать только добрый дядюшка учит или папаша тоже? Может уже на одноклассников перешла бы?
  Майка, не оглянувшись, прошла мимо в класс.
  Я схватил Климкова за пиджак и прижал к стене.
   – Ты ещё рот откроешь…
   – Что ты вступаешься за неё? Весь город знает, что круче Кошки шлюхи нет! Ты ж сам её бросил. Через неё уж все прошли, не один ты. Или…
   Только я замахнулся…
   – Метелица! Не сметь! Оба – дневники на стол!
   – А к директору не отправите? – придуриваясь, проблеял Климков.
   За это я всё же двинул ему в шею. Он споткнулся и полетел, размахивая мосластыми руками, к смеху всех присутствующих.
 
   На эти разговоры мне было плевать. Я уже имею иммунитет. Мне важно было только видеть Васю. Я понимала, что теперь, после того как начали такое болтать, он тем более не станет думать хорошо обо мне. Но просто видеть. Голос слышать. Ощутить ветерок от его фигуры, проходящей мимо. Быть там, где он. До лета. Ещё до лета время… до лета, а там…
   Как кончится школа… сбежать, как хочет Ю-Ю. Пусть тогда всё будет, как он захочет. Всё как он захочет. Если навсегда пропадёт Вася, у меня не останется никого и ничего кроме Ю-Ю.
   До лета… Но время так быстро идёт. Февраль, тёплый как никогда, растопил весь снег, чтобы к марту опять насыпать новый и соорудить торосов на улицах и во дворах. Я упала сегодня, когда шла из школы, сумка отлетела.
   – Что ж ты… так неосторожно ходишь-то, так руки и ломают… – это Славка подоспел. – Цела? Неуклюжая же ты девица, такая стройная, вроде и такая…
   Я поднялась, отряхивая снег.
   – Что ж не провожаешь как раньше? Или с такими как я, хорошие мальчики не дружат?
   – Не надо, Майя. Я не верю всем этим гадостям…
   – А зря, правда всё. Так что, верь, – я протянула руку, взять у него мою сумку.
    Но он не отдал, пошёл рядом, помрачнел, долго молчал.
   – Ты это говоришь, чтобы я отстал? Тебе нравится быть аутсайдером?
   – Никому не нравится. Человеку хорошо, когда все его любят. И плохо, если все гонят. Только насильно мил не будешь.
   – Так не нарывалась бы. Сама тоже… Как в короне вечно.
   Я вздохнула:
   – Что же делать, если корона приросла.
    Слава засмеялся:
   – Молодец! Ну… тогда терпи.
   – А я и терплю, – я тоже засмеялась. – Пришли уже, Слав. Пока?
Часть 10
Глава 1. Уже с клыков их страшных моя стекает кровь
  – Что это ты с перегаром сегодня, фу! – смеётся Маюшка, шутя отстраняясь от моих поцелуев. – Ужас, чего нализался-то?   
   – Да к Неро пришли его приятели-афганцы, сегодня годовщина вывода войск, вот они и сели выпить, отметить, товарищей вспомнить, – я погладил её по волосам, радуясь, что сам никогда не знал того, что сегодня открылось мне в Неро, моём ровеснике. Я – везунчик…
   – Я и не знала, что Неро в Афгане был.
   – Я знал, но он не распространяется, не особенно любит вспоминать, только сегодня я впервые и услышал…
   Это было, действительно, удивительное открытие, увидеть Неро таким. Они сидели втроём за столом на кухне, и меня позвали, конечно. Мы выпили сначала за тех, кто не вернулся, не чокаясь.  И только после третьей или четвёртой рюмки, когда я уже начал чувствовать густеющий туман в голове, у них немного потеплели голоса, потекли разговоры. Я мало, что понимал, но я ощутил одно, их настоящее мужское единение, то, что называется, думаю, боевое братство, они понимали друг друга с полуслова, начинал один, продолжал другой, воспроизводя одно воспоминание на всех.
   Вспоминали имена, которых я не знал и никогда от Неро не слышал, комбата, комроты, комвзвода и всех добрыми словами и прозвищами вроде «Иваныч» или «Василич». Я слушал, чувствуя себя пятиклассником в компании дембелей. А они говорили всё больше, становясь всё оживлённее, совершенно не замечая моего присутствия. Только наливали мне, как и себе. Я и ушёл после полуночи незамеченный. Не удивлюсь, если они по-прежнему будут наливать в мою рюмку. 
   Пока я шёл по ночному городу к моему дому, куда мне теперь приходилось забираться тайком как вору, я чувствовал себя таким юным, будто и мне шестнадцать как Маюшке, я ничего такого не знаю, что знают эти четверо, оставшихся там на кухне таких же как я двадцатипятилетних, но взрослых совсем по-иному…
  Прошло восьмое марта. Скоро каникулы у Маюшки. А там последняя четверть и… Юргенс сказал, что Ник Сестрин готов принять меня хоть завтра.
   – Даже хоть сегодня. Так что приезжай.
   – В июле, Вэл, мне надо июнь ещё и всё… В квартиру свою пустишь?
   – Девок водить станешь? – хохочет Юргенс, чрезвычайно довольный тем, что я надумал переехать.
   – Нет, я одну выбрал. Вот и…
   – Женился? Ну ты… Туманыч ты и есть Туманыч. Что темнил-то, не сказал ни разу, всегда всё говорил.
   – Женился, но… Расскажу потом. В июне.
   Но рассказывать пришлось раньше…
   Неро пришёл однажды с красно-белой пачкой гадких серых пельменей, и с таким же лицом, серым и неаппетитным.
   – Случилось чего? – спросил я его с раскладушки, на которой он позволил мне жить. – Или ты расстроился, что Прунскене выбрали президентом Литвы? Может, сам хотел?
   Но он не реагирует на мою глуповатую, но злободневную шутку.
   – Воду ставь, есть будем, я руки помою.
   – Да ладно, «воду», я отличные котлеты купил в Кулинарии, и даже пожарил. И макароны.
   – Тоже пожарил? – не улыбаясь, спросил Неро и ушёл в ванную мыть руки.
   Я засунул пельмени в нашу пустую морозилку, где «жили» два плавленых сырка, из которых Неро умел варить роскошный французский суп.
   – Что стряслось-то? – спросил я его, накладывая котлету и макароны ему в тарелку, потом себе. Ухаживаю, как супруга.
   – Гоголь опять объявился. Кто-то стукнул ему, кто ты, как звать и всё остальное. В-общем, вторая часть марлезонского балета, Туманыч. Сваливать тебе надо.
   – Я не могу до лета.
   Неро в два укуса съел котлетину и поглядел на меня:
   – До лета? Ты… Малую ждёшь?
   Я съел и свою. Посмотрел на него. Неро кивнул, вздыхая, будто утвердившись.
   – Я понял давно. Но когда ты этому козлу так навалял, только за свою бабу можно так… – он встал, налил себе «гриба», я всегда удивлялся, как люди могут это пить: моча какого-то беспозвоночного, произведённая из твоих опивок.
    – Ну что… – со вздохом сказал Неро, глядя себе в чашку, – урод ты, конечно, Туманыч… Но ты мажор, мажоры все уроды. Значит, тебя поэтому из дома… 
   – Может, не будем? – попросил я, убирая со стола.
  То, что он сообщил мне о необходимости уехать, выбивает из колеи совсем… за эти месяцы я всё же нашёл возможность поговорить с мамой, чтобы она оформила Маюшке документы об окончании. Но она напустилась на меня:
    Болтают такое, весь город на ушах, а ещё отпущу её с тобой?! Совсем уже… если… Поступит, уедет отсюда, вот тогда и делайте в вашей Москве, что…
   – «Что хотите» ?.. – усмехнулся я.
   Ничего не изменилось и не изменится никогда. Бежать надо из этого дома… Но теперь мне придётся бежать одному?
   Хуже было сообщить обо всём Маюшке. Она смотрит расширенными глазами, бледнея всё больше.
   – Уедешь сейчас?..
   – Едем со мной! – пальцами под волосы, к тёплой шее. И глазами утонуть в сапфировой сини её глаз. – Вот сейчас, бери паспорт, что там ещё надо… свидетельство о рождении, о восьмом классе… В конце концов, дам взятку кому-нибудь, получишь аттестат свой.
   Серка прыгнула на колени Маюшке, она вздрогнула от неожиданности, напугав и капризную кошку, та недовольно мявкнула, спрыгивая на пол.
   – Подожди, кошуня… Май, едем. Вот прямо сейчас. Вылезем в это окно и пошли они все…
   – Там мой паспорт… – Маюшка пальцем показала вниз, – и всё остальное. Они забрали. Бабушка забрала неделю назад. И спросила еще как мы видимся.
   Мама… поняла всё, и приняла меры. Протянули, проиграли опять…
   – Май… Ты… слушай, надо найти паспорт. Я уеду, но вернусь, и мы…
   – И когда вернёшься?! – зажёгся верхний свет.
   Это Виктор. Серка, выходя, оставила раскрытой дверь, вот он и услышал разговор…
   – Так вы не уймётесь никак?! – он сверкает глазами, будто алебардами машет.
   – Виктор, – я поднялся на ноги. Сегодня хотя бы не застал голыми нас. – Давай поговорим. Я женюсь на Маюшке, увезу в Москву и…
   – Я тебе женюсь! И так весь город болтает, самая жареная новость: «дочка директора Приборного завода спуталась с родичем». Не уедешь из города сейчас же, сядешь!.. Не за Маюшку, много чести, за этого, с его сломанной рожей, я слышал. Меня мой милицейский товарищ спросил вчера, не мой ли шурин Илья Туманов. Пришлось соврать, что нет. Но пара дней и они уже… Так что сейчас свалишь или сядешь, я сам тебя фараонам отдам.
   – Виктор, не будь ты… что ты упорствуешь, отпусти…
   – Упорствуешь? Да я убью тебя и меня не оправдают, – сатанея, прорычал Виктор. – Ты обнаглел вконец!
    Вить… этим ничего не решишь… – почти умоляю я.
   – Я решил уже. Как ушей своих ты Маюшку не увидишь! И не мечтай! Женилку отрастил, в Москву вези, там девок полно, отхватишь себе с пропиской… А мою дочь оставь, и не увидишь никогда, пока я живой!
   – Пап! – ахнула Маюшка, дрогнувшим слезами голосом.
   – Молчать! – почти не слышно от ярости прошипел Виктор. – Уйди, Илья, или я не отвечаю… Я и тебя прибью и эту тварь!
   – Май… – я посмотрел на неё.
   – Вон! – заорал Виктор. – И в окно не влезешь больше, я здесь спать буду, топором зарублю на хрен!
   – Спятил ты…
   Но он побелел, даже не похож на себя, прожжёт страшными своими глазами… Ничего слышать не хочет. ходок и весельчак, так я думал, а он… Кто? Безумец, разочарованный в своём идеальном мире?
   Я смотрела как Ю-Ю уходит в дверь. И теперь он уходит и правда… если не навсегда, то надолго… и застыла, я слушаю звук его шагов на лестнице, как скрипнула восьмая ступенька… и четвёртая… в большой комнате уже шагов не слышно, только, как стукнула дверь в передней…
  Как больно, вот теперь по-настоящему… теперь по-настоящему его не будет… Я задрожала, чувствуя, как слёзы ползут мне в глаза, в горло…
  Я обернулся к дочери. Я не смотрел на неё с того самого дня, как застал тут голой и вот опять я вижу то же, только не успели ещё раздеться. Мало того, что она не послушалась меня в прошлый раз и продолжила встречаться с ним здесь, целых три месяца за моей спиной, тайком, трахались опять! Мало этого, так ещё собираются бежать!
  Я ударил её ладонью по лицу, брызнула кровь, нос разбил? Но это не испугало, только разозлило, ещё раззадорило меня:
   – Ты знаешь, что теперь в городе говорят, стерва?! – я схватил её за волосы у самой головы, чтобы смотрела мне в лицо. Слёзы уже намочили ресницы и заполняют веки, кровь потекла из левой ноздри. – Что в моём доме гнездо инцеста. И он, и я!
  Майя завыла, дрожа всем лицом. Я сжал её шею, такая нежная тонкая шея, чуть сильнее сдавить – и нет жизни в этом теле…
   – Ты поняла, что ты натворила, дрянь?! Мне теперь не отмыться вовек! Уже в райком вызывали, спросить, в чём дело. А ты продолжаешь! Ты всё продолжаешь! Продолжаешь! Продолжаешь и продолжаешь! С должности снимут, что есть будем? Или на панель пойдёшь? Терять уже нечего.
   Я смотрю на неё какими-то новыми глазами. То ли от того, что я стыдился смотреть всё это время на ту, что из моей маленькой чудесной девочки вдруг превратилась в вакханку с распущенными волосами, распухшим ртом и обнажённым телом, совокупляющуюся на моих глазах, я потерял своего ребёнка и вижу эту красивую, изящную женщину, вот с этим волшебной красоты лицом, так похожим на моё, губами выпуклыми и мягкими, точно как мои, только нежнее, полнее, волосами, вьющимися на лбу как у меня, тонкими чертами, нежной кожей… этим гибким телом, оно пахнет… аромат юности и тепла, аромат женщины… Желание шевельнулось во мне чудовищным змеем, полыхнуло пламенем из ноздрей. Вот чего я не прощу ей никогда: осознания этого, что она заставила и меня хотеть её, и меня сделала уродом…
   Я отшвырнул её и, выхватив из брюк ремень, с наслаждением, туманящим разум, ударил её. И ещё раз. И ещё… Она только закрывается и взвизгивает от сыплющихся на неё ударов.
   Я не знаю, сколько бы бил её, если бы не прибежали Лида и Татьяна Павловна и не повисли на мне с криками. А мне казалось, что только так я могу остановить себя и не поиметь мою дочь, переставшую быть дочерью и ставшую шлюхой.
 Пролетая над нашим домом, я не вижу тебя.
 Я заглядываю в окна, там опять нет тебя.
 Я смотрю в мою душу, только здесь нахожу тебя.
  Где ты, там и я. Если нет тебя, нет и меня.
  Меня обступают чёрные тени,
  Никто не находит тепла для меня.
  Вокруг воет ветер, я всё время одна…
  Сорвали покровы и вывернули мне сердце.
  Бросают ножи в меня злыми словами.
  Людям так нравится мучить тех, кто рядом.
  Людям так нравится мучить тех, кто виновен.
  Тебя нет со мной и содрана кожа.
  Мне холодно…
  Мне страшно…
  Ты был рядом, легкой, прозрачной была я.
  Теперь меня забросали грязью и держат камни в руках.
  Я боюсь обернуться и боюсь показать им свой страх.
  Слюна капает с их клыков.
  Они вонзят их в меня.
  Я в стае псов,
  Вот морщат носы, вдыхая мой запах,
  Я подранок – и они чуют кровь. 
  Они сладострастно дрожат, вонзая клыки, терзают меня.
  Я – их наслаждение. Их вожделенье, их страсть.
  Они швыряют меня из пасти в пасть.
  Они ставят на колени меня.
  Они хотят не только жрать, но топтать меня.
  Когда ты был рядом, я была в надёжной броне.
  Выстави щит, как делал всегда.
  Закрой от их стаи, спрячь меня.
  Спрячь от метели, укрой от дождя.
  От жгущего солнца, как ты делал всегда.
  Как выстоять мне без тебя?
  Как мне остаться собой? Хотя бы собой?
  Как мне дождаться тебя...

Глава 2. Бронза
– Так что за история, Туманыч, рассказывай, как обещал, – Юргенс, как всегда хорош, даже в простом свитере и старых джинсах.
   Хорошие джинсы, настоящий Levis с благородными потёртостями, никакой «варёнки» он носить не будет. Впрочем, и я не ношу. Расспрашивает, блестя огромными синими глазами. Ему весело, а у меня не то, что камень, целая Джомолунгма на сердце. То, как я уехал, то, каким остался Виктор пугает меня. Я в суете и заботах пробегая по метро, на кафедру, в пятнадцатую больницу, в Первую, занят весь день и то не могу не видеть перед глазами и не слышать её: «уедешь сейчас…» Я бросил её. Одну в гнезде со змеями. В стае волков.
   Эти месяцы, что я лазал в окно, всё изменилось в нашей с ней жизни, но мы всё же оставались вместе, но теперь… Все эти дни мне больно, мне всё время больно.
   Двухкомнатная «сталинка» – то самое прекрасное наследство Юргенса. Не Бог весть что в чьих-то глазах, но мы на Садовом кольце, вон, за окнами оно звенит скоростями. Сколько он позволит мне жить здесь? Не важно, я подыщу жильё в ближайшее время, я знаю, что здесь его холостяцкое «лежбище». Живёт он с матерью в большой квартире на другом конце Москвы, там я бывал, но вообще он не водил туда друзей, его мать всегда много работала и не терпела беспорядка дома, так что там не было места юным охламонам, для меня делалось исключение.
   – Что-то ты на себя не похож, Туман. Всегда такой лёгкий, весёлый парень. Что теперь-то? Прямо тоска в глазах. Что, не заладилось? – и всё усмехается.
   – Заладилось… Только… Сложно всё, Вэл. Я кровосмеситель, теперь. 
   – Что-что? – усмехнулся мой друг.
   – То… Весь город на ушах стоит, так заладилось.
   – Не пойму я… – Вэл перестал усмехаться, чувствуя, что ничего забавного я в этой истории не нахожу. – И с кем ты намешался? У тебя… сестра-то взрослая. Или у сестры есть…
   – …дети.
   – Надеюсь, хотя бы не мальчики, – всё же опять заржал Юргенс.
   – Не переживай, не мальчик. Вот и весь сказ.
   – Что… да ты… серьёзно?.. Подожди, ты рассказывал… – он нахмурился, припоминая, а улыбка до сих пор не покинула его лица, – Маюшка, да? Так ты… Что, сдурел, что ль?.. 
   Я вздохнул, достал сигареты, в эти дни, я кажется и питаюсь только сигаретным дымом.
   – У тебя курить-то здесь, по-прежнему, можно? – я посмотрел на Юргенса. 
   – Да кури, я сам закурил бы, – сказал Юргенс, механически переставляя пепельницу на стол.
   Я открыл пачку, предложив и ему…
…Я взял сигарету, хотя курю, в общем, немного. Но сейчас не закурить… Я смотрю на моего институтского друга, единственного, пожалуй, так хорошо знакомого уже столько лет и неузнаваемого сейчас.
   Я сам всегда был одиночкой. Один сын в семье, у меня не было ни братьев или сестёр, ни кузенов, отец всегда был занят, мама тоже, я был дома с бабушкой, ко всяким репетиторам, на хоккей ходил поначалу тоже с бабушкой. По Москве мы переезжали несколько раз, сначала из громадной коммуналки на Волхонке, вот в эту квартиру, потом было ещё две или три, а незадолго до того, как отец умер от инфаркта, мы переехали на Кутузовский в большую квартиру, в дом, на котором висят именные таблички наших обронзовевших теперь соседей. Отец обронзовел бы тоже, если бы не был настолько секретным.   
  О коммуналке я помню только лабиринт тёмного коридора, с потолком, теряющемся где-то в недостижимой выси с пыльной паутиной, неистребимый запах щей и мягких подолов, куда я то и дело попадал лицом, когда на меня натыкались в темноте.
   После была вот эта квартира, где мы сейчас, запомнилась тем, что здесь я пошёл в школу, первыми синяками в школьной яростной драке с местными гопниками, считавшими, что могут указывать мне как мне вести себя. Здесь жила потом бабушка, когда я подрос.
    А дальше я помню хуже. Но отец умер, когда я поступал. Как раз, меня зачислили, а через неделю это и произошло…
   Из-за того, что я часто менял дом, школы, у меня и не заводились крепкие связи с ребятами, я больше тяготел к книгам, телевизору и по улицам в юности не бегал. А потом поступление, которое я провалил с первого раза, чем вызвал недоуменное удивление у отца и сильное недовольство матери, что всегда училась только на «отлично» и теперь работала в лаборатории отца.
    И он, и она – биологи, в закрытом НИИ. Отец отбыл своё в «шарашке» по типу лётно-космических, только ещё более секретных, разрабатывавших биологическое оружие и способы защиты от него.
  Вернувшись в пятидесятые в Москву, он вскоре и встретил мою мать, и я родился, когда отцу было за пятьдесят. Он нежно любил меня, а я в начальной школе стеснялся, что у меня такой «старый» отец. Это становясь старше, я научился им гордиться. И моё неудавшееся поступление разочаровало его ненадолго.
  Они взяли меня на этот год, что пришлось продолжит подготовку в институт, к себе в НИИ лаборантом, а по-простому мойщиком лабораторной посуды, чтобы я «понял, что бывает с теми, кто не хочет учиться». Видимо им казалось, что я избалован. Но я вовсе не был избалован, просто на письменном экзамене я неправильно решил задачу по химии, перепутав валентности, и получил «пару», с каждым может произойти.
   Тем не менее для самолюбивого мальчишки опыт с мытьём пробирок и колб, которые то и дело норовили разбиться, стал превосходным уроком и закалкой. Теперь я учил и зубрил как никто.
  Когда на первом курсе я познакомился с одногруппниками, я сразу выделил Илью среди всех. Потому что он во всём был таким, каким всегда хотел быть я. Я был умным, но – он талантливым, даже одарённым. Он схватывал на лету то, во что мне приходилось вникать и долго анализировать. К тому же его интуиция феноменальна, я не мог понять никогда как он чувствует всё, будто древний шаман.
  Он, не отличаясь особенной внешностью, тем не менее сразу стал любимчиком у девчонок и вообще женской половины человечества, при том, что и парни уважали его. Я не знаю, чем он очаровывает женщин, приятным ли голосом с мягкими нотками, так, что они таяли от его речей, а он может болтать без умолку и о книгах, и о кино, и о музыке, и науке, рассказывать анекдоты или случаи из жизни так, что живот надорвёшь. Или улыбкой, лучиками разбегающейся от его голубых глаз, и делающей его лицо мальчишески милым, или он ещё что-то делал как-то особенно, но все они млели от него.
   В общении с парнями, наоборот, никакой мягкости он не проявлял, при этом никогда не нарывался на неприятности, умея найти общий язык со всеми, а проще говоря, заболтать, и из любого конфликта выйти не только миром, но победителем, перетянув всех на свою сторону.
   Называется это обаянием, дипломатией или как-то ещё, я не знаю, но мне с первого дня захотелось быть вблизи Ильи. При том, что я заметил, он, имея множество приятелей, сам прекрасно обходился без всех. Однажды я спросил его об этом, на что Илья немного удивлённо сказал:
   – Ты знаешь, может, ты и прав. Я никогда один не остаюсь, но никогда не стремлюсь в толпу. По правде говоря, в уединении мне приятнее всего, – он подумал немного и добавил: – Только один человек и есть, кто мне никогда не казался лишним рядом и никогда не мешал, это Маюшка.
   Вот тогда я впервые и услышал о его маленькой племяннице. И вот, что я слышу теперь. Обалдеть…
   В отношениях с женщинами мы с ним тоже были похожи и отличались. Он влюблялся по три раза на день, я не влюблялся вообще. Но девушки притягивались и ко мне, как магнитом, мне не приходилось очаровывать их, они сами хотели меня очаровать, с готовностью одаривая влажными взглядами, и я не испытывал трудностей на сексуальном фронте. Но вот как Илья быть задействованным и эмоционально мне не удавалось. По большому счёту, мне было безразлично, что одна женщина, что другая, привлекательностью обладают почти все молодые женщины, так какая разница, кто с тобой согласится пойти в постель и сварить утром кофе? Вот с кем я мог бы поговорить, не чувствуя, как стынут зубы и немеет мозг от скуки, таких мне не попадалось. Возможно, я просто слишком высокомерен, но такой уж я.
   Поэтому я так ценил нашу с Ильёй дружбу. Он был единственным с кем мне было интересно, кого я уважал и даже восхищался. С тех пор как мы закончили институт, я надеялся, что он вернётся в Москву, мне не хватало его общества. Но я, конечно, нуждался в нём куда больше, чем он во мне. Поэтому сейчас, когда он рассказал, что пригнало его в Москву, я решил особенно не цепляться, чтобы не оттолкнуть от себя, не то свалит куда-нибудь от моих возгласов.
   – Я надолго не стесню тебя, Вэл, первое время, а там сниму какую-нибудь хату…
   – Живи, сколько хочешь, – сказал я.
   – Всё денег стоит.
   – Пива со мной выпьешь раз в неделю, вот будет твоя плата.
   – Я хочу привезти Маюшку в Москву, – сказал Илья, взглянув на меня.
   Я едва сдержался и не воздел глаза к Небесам. Я не узнаю его, он всегда был лёгким, воздушным, весёлым повесой, Меркуцио, а не Ромео.
   – Слушай, Илья Леонидыч, привезёшь, конечно, но это ведь не завтра, а пока… поживи холостяком.
   Юргенс смотрит на меня как на умалишённого. И ещё как на провинциального дурачка. И то, и другое верно. И то, и другое – не его дело.
  Но одно можно сделать вместе.
   – Может напьёмся? – предложил я.
   Юргенс улыбнулся облегчённо.
   – Отличная идея, Туман! Затуманимся по полной, завтра суббота.

  Теперь, когда Ю-Ю уехал для меня начался настоящий ад. Если раньше я терпела все взгляды, словечки, дёргание за волосы, записочки, которые я перестала даже раскрывать, потому что в них или  мерзкие картинки, или что-то вроде: «три за раз, десять за ночь» и тому подобное, даже не сжимая зубы, Ю-Ю приходил каждую ночь и всё это, что было за день, испарялось, будто и не было, то теперь…
   Вася только и спасал. Не приближаясь ко мне, не разговаривая со мной, всем этим гадёнышам он не позволял делать свои мерзости. Если бы его не было, меня затравили бы совсем. А теперь, позволяли себе только в такие моменты, когда я оказывалась вне поля его зрения.
  Но это в школе. А дома… Теперь папа, действительно, ложился спать в комнате Ю-Ю. К счастью, через неделю ему это надоело, и он вернулся назад к себе, а окно в комнате Ю-Ю заколотили листом фанеры. Поэтому теперь свет проходил только через узкое окошечко балконной двери.
  Я проводила дни здесь, смотрела фильмы, телевизор до утра, пока не начинала маячит надпись: «Не забудьте выключить телевизор!», слушала музыку, пыталась бренчать на гитаре, вспоминая, как Ю-Ю учил меня, но это получалось только, если никого не было, потому что получался шум, играю я плохо, несмотря на все старания Ю-Ю когда-то меня научить.
  А ещё я читала. И писала стихи. Лежала поперёк кровати, чаще его софы, и смотрела в потолок. Курила, случалось, особенно, когда накатывали слёзы и это стало происходить всё чаще. Скоро я выкурила все Ю-Юшкины запасы и стала покупать сигареты в ларьках. Иногда рассматривала Ю-Юшины вещи. Он оставил почти всю одежду, бельё, презервативов лежало несколько пачек в одном из ящиков стола, со мной так и воспользовался ни разу… Теперь я хотя бы рассмотрела их. Все его вещи я знаю, я не нашла здесь ничего нового, ничего неожиданного, чего я не знала бы о нём. Даже его институтские конспекты были мне знакомы.
  Я полюбила спать в его старых футболках. И ложусь здесь, на его софу, где подушка пахнет им. Если папа увидит, что я опять здесь снова излупит. Но он находил повод пройтись по мне ремнём и без этого почти каждый день…
  Папа теперь или вовсе не смотрит в мою сторону или, если приходилось всё же что-то говорить мне, он говорил сквозь зубы и глядя в сторону. Воображаю, какое отвращение я вызываю в нём, и он всем своим видом подчёркивает это. Мама тоже старается не оставаться со мной наедине, и почти не говорит. Как и бабушка. Поэтому теперь я стараюсь не бывать внизу, я ем, пока их нет дома, и поэтому привыкла не ужинать, говоря, что уже поела, я не смотрю внизу телевизор вместе со всеми, только иногда слышу через открытую дверь, как они разговаривают в большой комнате:
   – Закон, слыхали, приняли о порядке выхода союзных республик, – сказал папа.
   – Это после Литвы? В Вильнюсе танки были, теперь перекрыли всю торговлю…
   – Что делается… Азербайджан с Арменией настоящую войну затеяли.
   – Ну, правильно, а тем временем повинились в Катынском расстреле. Одной рукой открыли кран, другой - кувалдой по нему…
  Я закрыла дверь, поставила кассету с «Секс, ложь и видео», мне нравится этот фильм Содерберга о странных людях, странных всех до одного героях и при этом таких искренних и даже милых в своих странностях…
  Я легла на софу, затушив сигарету и обняла Ю-Юшкину подушку. Дым ещё плавал слоями. Так иногда бывало при Ю-Ю, когда возьмётся курить… Если зажмуришься, кажется, что он тут…
 
   – Маюшку Михал Иваныч провожает? – спросила Татьяна Павловна.
   – Провожает, – ответил я.
  Она нахмурилась, ей не нравится, что мой шофёр водит Майю в школу и встречает. Но я не намерен рисковать, если этот ухарь в окно к ней лазал, то встретить после школы, или перед школой – вообще нечего делать.
   – Болтают, Витя, всё больше. Меня в райкоме спросили вчера, что это за история с моей внучкой и моим сыном. Знаешь, что сказали? «Если у вас в семье такое происходит, как же вы можете руководить самой крупной школой города?»
  Я посмотрел на неё, всем нам доставляет страдания эта проклятая история и нескоро теперь забудут.
  Татьяна Павловна, вздохнула, провела по круто завитым волосам.
  – Хорошо, что я нашлась, что ответить, не те, знаешь ли времена.
   – Что же вы сказали? – поинтересовался я больше для проформы.
   – Вспомнила как мать рассказывала мне, когда она сама работала директором интерната, её муж, мой отец, сильно пьющий был человек, а жили мы в малюсеньком городишке… Так вот и ей сказали то же: как же вы можете учить других, когда ваш собственный муж такое себе позволяет… Это был тридцать седьмой год.
   Я оживился:
   – Так и сказали?
   Она усмехнулась:
   – Так и сказала. Готовилась, предполагала, что такой разговор будет, вот и перебирала в голове, как мне защититься. Слава Богу, Витюша, в такое время живём, когда репрессированная мать – это как орден, а не как позор.
   – Я не знал, что ваша мама сидела.
   – А она сидела, как раз очень недолго, выпустили, представь. Конечно, и трёх месяцев хватило на всю жизнь вспоминать и думать над каждым словом, но тем не менее… И умерла рано. Сразу вслед за отцом… Илья вообще бабушки не знал, даже Лида почти не помнит их.
   – Он… Илья не звонит Майе, вы не знаете? – спросил я.
   Она пожала плечами.
   Ю-Ю звонит. Если бы не это, я бы уже заболела от бессилия и одиночества. А главное беспросветности впереди, потому что папа настаивает на том, что в институт не пустит меня в этом году.
  Ю-Ю знает, когда я могу быть дома одна в это время и звонит, а я жду у телефона каждый день с двух до пяти. Он звонит не каждый день, потому что бывает занят в это время. Или он звонит, но кто-то из наших оказывается дома и ему приходится бросать трубку, чтобы не попасться. Вчера он предложил мне звонить ему и дал номер, после почти недели нестыковок, когда я расплакалась ему в трубку.
   – Звони, когда можешь. Ночами, например. В полночь наши спят всегда, а я буду ждать у телефона.
   Мы говорим обо всём. Он рассказал, как принял его Ник Сестрин, я от него и знала это имя, рассказал, как интересно работать в Первой Градской, куда свозят самых тяжёлых, интересных больных и рожениц с разнообразными отклонениями.
   – Но, знаешь, здоровых, к счастью, больше.
   Он рассказывает о том, что кроме основной работы устроился и дежурантом в Десятый роддом, это кроме тех дежурств, что берёт в Первой Градской.
   – Я буду говорить заранее, когда я дежурю и ты звони, в те ночи, когда я дома. Я один там, Май.
   – Ты… почти не спишь.
   – Я почти не могу спать… Я вижу тебя во сне каждую ночь… но только протяну руку, тебя нет. Ты не можешь представить, какое это мучение.
   – Могу… – тихо сказала я.
   – Виктор спит в моей комнате?
   – Нет, они заколотили окно фанерой, там теперь темень и не проветрить.
   – Не привязывают тебя ещё? – грустно усмехнулся он.
   Я бы пошутила об этом, если бы не подумала в эту минуту, что такое вполне возможно. Я не рассказываю ему, каково мне живётся, что дома я как прокажённая, ничем не лучше, чем в школе. Не рассказала я и того, что произошло сегодня, когда я смотрела «Секс, ложь и видео».

   – Вам не кажется, что дымом пахнет? – спросил я.
   Никто и раньше не курил, кроме Ильи, так кто курит сейчас? Вот дрянь!
  Я поднялся наверх. Работает телевизор в его комнате. Открываю дверь… Моя дочь обжимается с подушкой самым распутным манером, а на экране телевизора абсолютно голый мужик…
  И дыму сигаретного, хоть топор вешай, слоями сизыми плавает.
   – Это что?! – воскликнул я.
   Майя вздрогнула и поднялась, садясь. И свитер его на ней, вот дрянь, проклятущая дрянь! Я выхватил ремень и излупил её снова. Но яростнее и сильнее, чем всегда, сегодня была «причина», и удовольствия от этой ярости я получил больше. Похоже, я бью свою дочь для удовольствия…
   – Что это за фильм?! – орал я. – Порнуху смотришь, не научилась чему-то? Убью тебя!.. Видик этот выкину на хрен!.. Кассетки, гад таскал, развратил девчонку!
  И опять прилетела Татьяна Павловна, но я прекратил, едва услышал её тяжеловатые шаги на лестнице. Не потому что боюсь её осуждения, никто меня не осуждает и не пытается останавливать, чувствуя и словно участвуя во всём, но потому, что не хочу обнажать при ней своих чувств, своей ненасытной ярости. А эти мои нападения на Майю обнажают меня, и я не могу этого не осознавать. 
   Я потом рассматривала синяки на себе в ванной и бессильно плакала. Конечно, такую тварь только так…
   Но это был не последний раз. И куда хуже всё стало, когда пришёл счёт за телефон со множеством междугородних звонков. Почему мы оба с Ю-Ю не подумали, что это раскроется?
  – Ты глянь, Лидия! Что эта мерзавка творит! Она звонит ему! Звонит каждый день!
  За это телефона я была лишена совсем: сверху аппарат забрали, а те, что были внизу, теперь, уходя, отключают и убирают под замок. Витки пытошной спирали наматываются всё круче и давят жёстче. Я терплю, потому что знаю, как виновата.   
  Я завёл специальный ремень для того, чтобы наказывать мою дочь.
   – Это что такое?  Ты не поняла? Ты чего-то не поняла?! Проклятая лярва! Грязная тварь! Шлюхой в моём доме жить не будешь!
   – Так выгони меня! – выкрикнула, наконец, она.
   – Только этого и ждёшь, да? Так не дождёшься, паршивка! Взаперти сидеть будешь, пока не забудут все болтать о тебе!
   Я знаю, о чём говорю. Болтают так, что проходу не дают. А на днях я узнал, кто так способствовал распространению слухов и не только о Майе и Илье, но и меня вплёл в этот омерзительный клубок: Леночка с очень довольным видом подошла ко мне, когда мы шли по территории завода с технологами и начальниками цехов.
  Я отошёл с нею в сторону.
   – Ну как поживаете, Виктор Анатольевич?
  Со времени как я через Любу, её подругу, передал ей её дурацкий конверт с деньгами, я вообще забыл думать о Лене. И вот она с гаденькой ухмылочкой.
   – Как дочка? Нарочно соперника из дому прогнали, чтобы самому вольготнее было развлекаться?
   Кровь ударила мне в виски:
   – Так это ты?!
   А она усмехается довольная собой донельзя.
   – Конечно, а вы думали с родственничком вашим, что вам ничего не будете за ваши низости? Все теперь знают, какой вы развратник. И какой прекрасный любящий папочка!
   Я смотрю на неё и думаю: в каком больном мозгу могла родиться такая дичайшая фантазия, что за тараканы копошатся и гадят там… как я мог считать её симпатичной, эту отвратительную блоху, которой удалось так больно меня укусить?
   Или это мне плата за все мои похождения? Надо сказать, я после Лены и вообще с началом всей этой истории, совсем потерял вкус к таким развлечениям. Но я стал злым и с Лидой. Будто мстил ей за то, что она прощала меня и сама бегала на сторону.

  Злой… Да, злым Виктор никогда раньше не был. Откуда это в нём, будто открылся какой-то тайный отравленный источник, из которого все мы теперь пьём.
  Я давно уже отставила Георгия, но Игорь Владимирович по-прежнему недоволен и цепляется ко мне всё время. Наконец, когда я спросила его:
   – Игорь, что ты как кактус у меня на подоконнике, мимо не пройти, чтобы ты иголку не воткнул?
   – Может быть я начал кое-что понимать в тебе. Во всей семейке вашей. Распутство у вас в крови? Твоя дочь в тебя?
   – Что ты знаешь об этом? – вздрогнула я, чувствуя, что бледнею.
   – Что и все, что у вас семейка ещё та, – он сверлит меня выцветшими глазами. – Уже и матушку твою проработали как следует на бюро. Она отбрехалась, конечно, сейчас все смелые, научились. Но выговор с занесением всё же получила.
   Я ничего не знала об этом. Этот вынужденный многолетний и давно постылый роман с Игорем стал уже привычной рутиной, думаю, и для него тоже. Но не затеял ли он этот разговор, чтобы разорвать со мной? Если так, и ладно, но не снимет ли с заведования? Илья уволился неожиданно и мне пришлось отдежуривать за него две недели, а теперь все эти разговоры… И всё равно он недоволен.
  По всем нам прошлись танком наши влюблённые. И то, что Виктор взялся ежедневно лупить Майю, мне претит, но я даже не останавливаю его. Из мести? Из женской зависти? Ко мне никто не влезал в окна. Да ещё такой, как Илья, которого ни одной девчонке не удавалось хотя бы серьёзно увлечь, а этой соплячке шепчет со страстью: «Верь!»
Глава 3. Предчувствие
  Теперь я не знаю, как подойти к Майке. Я подошёл бы просто, сел бы за парту рядом, но я боюсь, что она и меня одарит таким же взглядом как всех, как я тогда буду жить дальше? Теперь, когда её валяют в грязи каждый день, когда, чем ближе к лету, чем теплее становится, чем шире забирает весна, тем возбуждённее все вокруг. И Майка для всех как главный объект вожделения и травли. Именно так, всех аж искрит от её приближения. Она словно создаёт отрицательный свежий заряд в среде вялых положительных ионов.
   Теперь, я мог бы думать, что она вполне ровня мне, свинье, но я не верю ни одному слову этих скотов, и для меня она всё выше и чище, чем раньше, когда никто не дразнил её. И теперь я почти каждый день дерусь. Вернее поддаю, никто всерьёз не отвечает. 
  Вот очередной такой день, Черпаченко в компании Климкова и Хусы, не видя меня за спиной, подошёл сзади к Майке и нажав на заколку, что удерживала её кудри, отстегнул её. Заколка отскочила, волнистые пряди рассыпались по плечам, а они стали подбрасывать их, лохматить её, прыгая вокруг:
   – О, русалка! Наша русалка-комсомолка!
   – Распустила Дуня косы, а за нею все матросы!
   – Может обслужишь сразу троих по-быстрому?
   – Сколько возьмёшь по блату с одноклассников?
   Она обернулась, ударяя их по наглым рукам и тут, увидев меня, закрыла лицо руками почти со стоном. Она буквально села на пол, отступив к стене. Что со мной сделалось… От этого её взгляда, она не ожидала встретить мои глаза, и поэтому будто сломалось в ней что-то…
  Я накинулся на всех троих сразу и через минуту валялись все трое на полу, вытирая желтую пыль с линолеума своими синими костюмчиками.
   – Эй, что это тут? А ну! Кто?.. Метелица… Климков, Хуснутдинов, Черпаченко… так, вы все четверо в класс, звонок для кого?
   Это Тамара Ивановна, она же подошла к Майке и тронула её за плечо:
   – Майя…
   Та вздрогнула, поднимая лицо, совсем мокрое от безмолвных слёз и такое маленькое, худое. Майка, посмотри на меня ещё раз, ну, посмотри, Майка! Боже…
   Тамара Ивановна обернулась:
   – Что, ты здесь ещё, Метелица? В класс!
   В этот день я не видел больше Майки. Это было накануне майских праздников.
   Да, не видел. Тамара Ивановна привела меня в кабинет бабушки.
   – Таня, – я впервые слышу, чтобы Тамара Ивановна, строгая и самая моя любимая и уважаемая мной учительница, так говорила с бабушкой.
    Я подняла лицо, волосы падают на него. Бабушка с удивлением подняла голову и нахмурилась, снимая очки. 
   – Таня, я не могу этого больше терпеть, позволь Маюше домой пойти.
   – Что ещё сделалось? – взгляд ещё мрачнее при взгляде на меня.
   – Затравили девочку. Ты уже позволила бы не ходить. На экзамены придёт и всё. Все годы училась хорошо, так поставим отметки. Что издеваться над ребёнком? Проходу ей похабством не дают. Каждый день вижу и слышу. И другие учителя говорят. Если бы Метелица не заступался, я не знаю, что произошло бы. Максимов тоже не отходил, но заболел, вишь, вторую неделю пропускает.
  Бабушка ещё нахмурилась, взялась за телефон, звонить отцу, чтобы Михал Иваныч приехал и проводил меня.
   – Тут без вины виноватых нет, Тамара, – холодно сказала бабушка, больше не удостаивая меня взглядом.
   Но Тамара Ивановна строго покачала беловолосой головой, поправила очки в золотой оправе:
   – Святых на земле-матушке тоже немного, Татьяна Павловна. А то ты не знаешь, какие у нас девочки бывали за все эти годы, и что делали. Но так ни к кому не относились. Хватит терзать девочку. Пусть хотя бы просто дома посидит.
  Я смотрю на Тамару, с которой мы из института впервые пришли сюда в эту школу, как делились всегда и близко дружили, особенно пока был жив мой Лёня и её муж, тоже инженер на Приборном заводе.
  И я смотрю на Маюшу. И вижу будто в первый раз: таких красивых девочек я не видела раньше. Как странно, что я не замечала этого. Почему? На своих смотришь какими-то совсем не теми глазами как на прочих. И дело не только в этих кудрях рассыпавшихся по спине и плечам и золотящихся на солнце, и почти скрывающих её тоненькую высоконогую фигурку, этом лице, самой тонкой лепки, глазах огромных, с мокрыми сейчас ресницами. Дело совсем не физическом очевидном совершенстве. Она излучает свечение, аромат и тепло, как расцветшая вишня под окном. Нельзя не смотреть, оторвать взгляд невозможно. Мы дома никто не смотрим на неё с самой зимы, но… мы и раньше не видели. Ничего не видели.
 
  Я не увидел больше Майку до самых экзаменов. Она пришла первого июня на алгебру.
   А до этого весь месяц с того дня, когда Тамара Ивановна увела её, я её не видел. Мучительный месяц. Я приходил к её дому каждый день. Но ни разу не увидел её. Ни одного раза.
  Я всё моё время посвящал теперь учёбе, и тому, что ходил к Майкиному дому, по дороге разучивая английские тексты, что нам задавали. Или, повторяя в голове историю, или формулы, или правила… словом, всё подряд, чтобы только не умолять мысленно: Майка, ну выйди, Майка! Покажись хотя бы на мгновение… хотя бы во двор выйди или мелькни в окне…
  И к экзаменам в институт Иван Генрихович меня тщательно готовил. Информатика – один из самых престижных факультетов в нашем М-ском филиале. Но я такой прилежный ученик с самого Нового года, что не поступить просто не могу. Однако… Она уедет в свой Мед, а я… Что тогда будет со мной?..

 Я приезжал в М-ск несколько раз. После того, как нас лишили возможности говорить по телефону. Я шёл за Маюшкой и Михал Иванычем до школы, подошёл к нему, когда она скрылась на школьном дворе. Он обернулся с удивлением на моё приветствие, подал руку.
   – Здравствуйте, дядя Миша, – сказал я, подойдя и протягивая ему руку для пожатия.
  Я знаю его лет пятнадцать, когда он ещё отца возил.
   – Здравствуй, Илья Леонидыч. Как живёшь? – у него ладонь жесткая широкая.
   – Дядь Миш, разреши мне после школы её встретить?
   Он посмотрел на меня коричневыми глазами, спрятанными в почти таких же коричневых веках:
   – Илья Леонидыч, не обижайся, не могу.
   – Никто не узнает.
   – Ты смеёшься? Тут теперь Майя ваша как Алла Пугачёва, за каждым шагом следит весь город. Не подводи меня, мне до пенсии два года, Виктор Анатолич уволит, что с моей старухой есть будем?
   – Ну я при вас поговорю, поговорю только! – умолял я. – Хотя бы поговорить…
  Но дядя Миша покачал головой, стараясь не смотреть на меня, ему неловко отказывать мне, и сама моя просьба коробит его, подтверждает то, во что он не хотел верить:
   – И этого достанет. Уезжай, Илья Леонидыч, не буди лиха, – проговорил он негромко.
   – Чего будить, проснулось давно… – выдохнул я. Неужели не позволит?..
   Тогда я приехал в другой раз к ночи, надеясь забраться в окно Маюшкиной спальни. Но… под её окнами – спальня Виктора и Лиды… Лестницу поставлю, тут меня и прищучат. Но может быть поздно ночью?
   В три ночи я залез в её комнату, хорошо, что форточка была приоткрыта. Но… разочарование: в комнате Маюшки нет. Я догадался, что она может быть в моей. Вышел на площадку между нашими комнатами, тут от окна тоже светло, я увидел, что в мою дверь врезан замок. Маюшку заперли на ночь… постучать и говорить с ней через дверь, проснутся, ещё хуже сделаю… Маюшка…
   Я вернулся в её комнату. Записку оставить? На видном месте, могут увидеть. В комоде для белья спрятать?
  Пока искал листок и ручку, нашёл стихотворение, написанное быстрой рукой, без единой помарки… я сел с листком на её стул: «с клыков стекает кровь…» Маюшка… Я не жалею ни мгновения, даже тенью мысли о том, что я сделал, что делал, я жалею, что не предвидел происходящего теперь, что из-за меня она подвергается всем этим мукам. И что я по-прежнему бессилен. Абсолютно бессилен помочь. Всё, что я предпринимаю наносит только ещё больший вред.
   Ушёл я тем же путём… И до Москвы доехал на попутках.
   Юргенс нередко ночевал в этой квартире. Бывал и один, чаще приходил с девушками. Сегодня как раз была такая ночь. Я понимаю, что стесняю его, я так и сказал ему, когда он вышел на кухню, до пояса голый, надевая футболку на ходу и приглаживая разлохмаченный волнистый чуб.
   – Я сказал, живи, сколько хочешь. Хоть всю оставшуюся жизнь. Ты меня не стесняешь, – он сел на табурет у стола, – пива не осталось там?
   Я заглянул в холодильник. И подал ему бутылку, что стояла на дверце.
   – Что приехал-то посреди ночи, где ты был?
   – Дома был. В М-ске…
   Юргенс откупорил бутылку просто двумя пальцами приподняв крышку, всегда удивлялся его необычайной физической силе, я и сам не слабый мальчик, но Юргенс из тех, кто, вероятно, пятаки пальцами может гнуть, не морщась.
   – Пятаки? – он усмехнулся самодовольно. – Я не пробовал.
   – Попробуй, любопытно.
   Я закурил, открыл форточку пошире.
   – Ты мне за эти два месяца так и не рассказал о своей дочери, – сказал я.
   Юргенс пожал плечами, весь поворачиваясь к столу.
   – Что рассказывать? – сказал он, хмурясь. – Я… Ох, Туман, если мать называет ребёнка «Луселия Валентиновна», как ты думаешь, можно найти с ней общий язык?
   – Луселия? – прыснул я, не выдержав.
   – И ты туда же, – покачал головой Юргенс.
   – Это она… «Изауру» что ли пересмотрела? – хохочу я, с тоски, бывает хохочешь звонче, чем от счастья.
   Юргенс только головой качает, дожидаясь пока я отсмеюсь.
   – Ты не видишь ребёнка? – спросил я, вытирая слёзы.
   – Тогда придётся видеть и Марину, – он качнул головой, хмурясь ещё больше. – Нет. Я перевожу деньги. Видел один раз, в роддоме ещё. А ты? Так и не говоришь, где был? Зачем домой ездил?
   – Неудачно съездил, – нехотя ответил я.
   – В который раз? В сто пятый? Может оставить всё это? Ты вон не трахался почти три месяца, вредно, Туманыч. Простатит заработаешь.
   Я поморщился, придавливая сигарету в пепельнице:
   – Ты для этого трахаешься, что ли, здоровье укрепляешь?
   Юргенс усмехнулся:
   – В частности.
   – И она знает? – я кивнул в сторону его комнаты. Господи, я думал, это я – циник.
   – Да ей до фени.
   – Быть не может, чтобы ей было до фени, – сказал я, убеждённо.
  Но тут открылась дверь и вошла девица в «дежурном» халатике, который надевали все приходившие сюда девицы. Черноволосая, длинная красавица, манерная до тошноты, волосы успела расчесать волосок к волоску, чёлочка прядками. Господи, даже губы накрасила…
   – Милый… – протянула она противным голосом, говоря в нос. – Ты… о, не адин?
   – Здрасьте, – сказал я.
   Девица села на колени Юргенсу, он отклонился, позволяя ей эту вольность, а сам глазами показал на неё незаметно в том смысле не хочу ли я?
  Девица потянулась за сигаретами, я поднёс к кончику зажигалку, и она затянулась, выставив пальцы с длиннющими фиолетово-красными ногтями.
  – А как вас за-авут? – спросила она, растягивая слова и глядя, как ей кажется, томно, из-под немного размазавшихся ресниц в сине-фиолетовом ореоле замысловато наложенных теней. Что ж, вполне сексуально. 
  Вообще-то невежливо, что Юргенс не представил меня, но его дело как обращаться со своей девицей.
   – А это, Лидочка, мой коллега и друг, Илья, – запоздало сказал Юргенс.
   – Лидочка?! – Я чуть не прыснул со смеху. Вот эта выдра, полагающая себя следующей мисс Капотня, носит то же имя, что моя сестра…
  Юргенс с удивлением посмотрел на меня.
  – Ты иди, я сейчас приду, – сказал он, подталкивая девицу под тощий задик.
  – Шампа-анского больше не-ат? – спросила она, задавив сигарету и глядя уже на Юргенса.
  – Увы, детка, всё, – Юргенс развёл руками, – не рассчитал я.
  Она скорчила недовольную мину, сделавшую её длинное лицо ещё противнее и, втянув щёки, как положено красивым и стильным современным девушкам, проследовала в дверь, поверчивая всё тем же задом без бёдер.
  – Может угостишь её «шампанским» пару раз? – сказал Юргенс.
  – Да иди ты! – отвернулся я и поставил чайник на плиту, сладкого чаю надо выпить, совсем в животе и в голове дерьмово, одни сигареты весь день и кофе в больничном буфете. 
   – Зря отказываешься, не Бог весть что, конечно, но… для профилактики сойдёт, всё лучше Дуньки кулаковой. У тебя шерсть скоро на ладонях вырастет, – сказал Юргенс, вставая.
  – Ничего, с шерстью я справлюсь. Завтра выходной, у тебя планы с этой Лидой или, может посвятим время холостяцкому загулу?
    Юргенс усмехнулся красивым ртом, чуть вбок:
  – Это всегда!
  Ну, хоть что-то «всегда».

   Я нашла Ю-Юшину записку на другой день: «Маюша, я не знаю, как ты выдерживаешь всё здесь. Надо мной не издевается никто, но мне так больно, что кажется, каждый шаг причиняет боль. Ничто не унимает, кроме, разве, работы и то на время. Поэтому я работаю постоянно. Ник Сестрин в восторге, тему мне даёт… Вот мой адрес, пиши хотя бы письма, если нам не удаётся звонить, вот только как ответить… я буду приезжать, оставайся спать в этой комнате.  Не могу думать и чувствовать ничего, кроме тебя, Маюша. Пожалуйста, держись. Мы выдержим и станем сильнее. Ю-Ю»
   Уехать мне в этом году в институт не удастся. Папа решил с этим так строго, что не принимал никаких аргументов.
   – Виктор, да пусть бы ехала, меньше людям тут глаза будет мозолить.
   – Пусть едет? Прямо на панель?! – выпучив глаза, прокричал папа. – Нет, до восемнадцати я отвечаю, потом будет видно, но пока я решать стану. Никуда не поедет. Дома будет сидеть или вон, в свою больницу бери её санитаркой, пусть горшки выносит, стаж зарабатывает. И у тебя под присмотром.
   И слышать ничего не хотел о поступлении. Когда я сказала об этом Ю-Ю, он долго молчал, это было ещё до телефонной «обструкции».
   – Ю-Ю… ты… Я не знаю… – проговорила я, тоже не зная, что сказать.
   – Ты только не плачь. Подумаем, Май, может удаться как-нибудь паспорт забрать, аттестат и… сразу звони мне, я придумаю… в конце концов кто тебя там караулит, если просто сбежать на станцию…
   – А если милицию за мной пошлют? Представляешь? Я же несовершеннолетняя.
   – Это я отлично помню, – мрачно ответил Ю-Ю.
   – Вернут и в психбольницу… Папа будто с рельсов сошёл во всём до конца идёт, ни в чём уступить не хочет.
  Я не говорю Ю-Ю, что папа не позволяет мне даже говорить с собой, злится, белея лицом и отправляет к себе в комнату, приказывая: «Не высовывайся, иначе снова врежу!». Будто мой голос действует на него как инфразвук. Но и без этого врезает ежедневно, будто расписание отрабатывает.
   К лету я будто окаменела. Ничего другого от ремня, обзываний и отвращения, которое я вызываю во всех окружающих без исключения, со мной и не могло произойти. Я не думаю уже ни о Ю-Ю, ни о Васе, ни о чём-то прекрасном, что цвело когда-то у меня в сердце. И только так мне и удалось дожить до самого лета. Поэтому встретить взгляд Васи – это был выстрел пушки, что пробил мною наращенную броню.
   Опять увидеть его взгляд и какой… Поэтому я не устояла даже на ногах, сразу все нечистоты, что лили мне на голову все эти школьные дураки, обрушились на меня, я сразу почувствовала себя обнажённой и опозоренной…
   Весь май я просидела дома, буквально взаперти, не выходя даже во двор. Я так привыкла к изоляции и одиночеству, что почти разучилась говорить. Но на экзамен прийти надо. Госэкзамен по алгебре и потом сочинение. Остальные бабушка пообещала поставить так. Само-собой речи о выпускном не идёт. Платье так и висит теперь, милое и прелестное, в моём шкафу, но оно стало велико мне в талии и в груди, так я похудела. И даже туфли Ю-Ю успел достать ещё до отъезда в Москву. Теперь я не увижу Ю-Ю ещё год, а Васю…
   Я не вижу никого, даже домашних не каждый день. Девочки мне не звонят, иногда звонит Славка, рассказывает школьные новости. К нему ещё зовут к телефону.
  Контрольная по алгебре далась легко. Но нас странно разделили не по классам, а по алфавиту, разделив на две большие части. Первая с «А» до «К», вторая от «Л» до «Я». Поэтому я оказалась отдельно и от Васи, и от Славы. Зато Климков сел прямо за моей спиной и всё время норовил распустить мне косу. Но меня не волновало это и даже то, что он шипел время от времени мне в спину: «Почём берёшь за ночь, Кошка?» «Сделай скидку за давнее знакомство», «Ты в какой позе любишь?» «А ты умеешь…» и тому подобное.
  Из-за заточения я подготовлена лучше всех, поэтому и работу закончила всех быстрее. Я вышла в коридор, он почти пустой, Тамара Ивановна подошла ко мне:
   – Уверена, Маюша? – спросила она мягко. – Не поторопилась?
   – Нет, Тамара Ивановна, уверена, я даже проверить успела.
   Она улыбнулась, погладила меня по плечу:
   – Ну, беги.
   Я обернулась ещё несколько раз, так хотела увидеть Васю, до контрольной видела его издали и мельком. Но нет, его нет в коридоре…
   Я вышла на улицу. В этом году я весь май просидела дома. И все красоты нашего чудесного цветущего сада видела только из окна. А сейчас я иду по улицам и запахи сирени овевают меня. Оказывается, я ещё жива?
   Сегодня и Михал Иваныч не встречает меня. Я в первый раз за несколько месяцев совершенно свободна. И, мне кажется, я лечу. Будто ничего не вешу, будто во мне ничего нет. Ни Ю-Ю, ни Васи, ни вины, которую я не хочу признавать, я отказываюсь признавать себя тем, чем обзывают меня все, я не чувствую в себе грязи, ничего этого не было и нет между нами с Ю-Ю. Наша всегдашняя близость перешла на новый уровень, но всеми это воспринято как венец разврата.
  Но как теперь? Как мне теперь? Целый год ещё, пока не исполнится восемнадцать. А когда исполниться, папа согласится содержать меня, пока буду учиться, или просто выгонит из дома?
  Я писала Ю-Ю и бросала в почтовый ящик при Михал Иваныче, он ничего не говорил на это. Получал ли Ю-Ю мои письма, как я могла это знать, у него не было способа ответить. Я описывала ему мою жизнь, то, как проходят мои дни, кроме того, что могло расстроить его, о школьном и домашнем бойкоте, ремне и тюремном режиме, мне не хотелось, чтобы ему было больно за меня, чтобы он винил себя. И себя я не считала виноватой. Виновато было подлое ханжество и лицемерие окружающих, а не мы…
  И сегодня я написала ему и о сирени, и о свободе, которая разлилась во мне.

  Когда получил это письмо, я испугался. Я почувствовал, что вот-вот потеряю её. До сих пор она не привыкла жить без меня, и я это чувствовал каждую минуту и был уверен в ней. Теперь же, она может освободиться от меня. От желания быть со мной. От зависимости от меня. Моя зависимость растёт, а её начала таять. Меня нет рядом, и она учится жить без меня. Она взрослеет. Я не давал ей, только так она могла оставаться всегда моей, а взрослая и сильная, захочет? Или уйдёт к нему, к своему Васе, к которому я так старался её не отпустить? Неужели так и не вышло? Неужели всё начинает рассыпаться?..
  Через десять дней у неё день рождения, я разглядываю колечко, что приготовил для неё. Когда я смогу ей его подарить?.. Удивительно, мои сбережения только выросли за эти месяцы. Хотя, что удивляться, я мало ем, метро стоит пятак, троллейбус четыре копейки, а одежды новой я давно не покупал, даже за жильё не плачу. При этом я почти живу на работе. Так что и без подпольных абортов я зарабатываю много.
  Загулы с Юргенсом тоже не влетают в большие суммы, они нечасты. Сегодня пятница, дождь льёт с утра, я пришёл мокрый до нитки, пока принимал душ, вскипел чайник. Выйдя из ванной, я намеревался напиться горячего чаю, а здесь уже Юргенс, входит из прихожей, отряхивая дождевые капли с плеч плаща. Я отдал ему полотенце, чтобы вытер голову.
   – Ты задницу вытирал, а мне на голову даёшь?
   – Не хочешь, не надо, ходи мокрый, – сказал я.
   – Ты халат бы надел, что ль? – ухмыльнулся Юргенс, вытираясь моим полотенцем.
   – Я тебя не ждал… Что, так страшно? – сказал я и направился к себе в комнату одеться, никакого халата у меня здесь не было, всё дома, в М-ске осталось.
   – Здоровенный агрегат у тебя, как я погляжу, поэтому тебя девушки так любят? – хохочет он.
  Я посмотрел себе пониже пупка:
   – Здоровенный? Я не замечал… Слушай, плетёшь что зря! – поморщился я, что повёлся на его смешки. – Снимай плащ-то!
   – А ты одевайся, тоже мне, Magnus penis.
   – Magnum, грамотей, – усмехнулся я, вытаскивая джинсы из шкафа.
   – Ну ладно, когда Латынь-то проходили, имею право ошибиться в окончании, – примирительно улыбается Юргенс, снимая мокрый плащ и вешая его наверх двери.
    – Член – мужской род, дурила, а «-us» – это cредний.
   – Ой, ладно, а то у меня комплексы начнутся.
  Тут я захохотал, натягивая джинсы:
    – Из-за латинского окончания?
    – Из-за русского, умник, – Юргенс бросил полотенце в ванную, вот деятель, всё время приходится прибирать за ним. С другой стороны, я живу даром в центре, благодаря ему. – Хватит выделываться, и так смутил старого товарища. Что, чай пить собрался? А я водки принёс, выпьем? Опять же с дождя.
   – Выпьем. Закуски только хорошей нет.
   – А что есть?
   – Да ничего, – я открыл холодильник. – Хотя нет, сыр есть, колбаса. Подожди, сосиски. И… печень минтая – божественная закуска, особенно, если с варёными яйцами салат сделать. И с луком.
   – Как бабы салат что ли делать будем? Садись, мечи всё, что есть в печи, – а сам уже отвинчивает пробку со «Столичной».
   Рюмок через пять Юргенс спросил:
  – Что-то ты не в духе сегодня. И на работе как пришибленный, случилось чего? Или опять в свой М-ск таскался?
   – Не таскался. Но… плохо всё, я чувствую. Для меня плохо…
    Я говорю так много, потому что опьянел. Закурил и продолжаю:
   – Она освободится от меня вот-вот. Понимаешь?
   – Ну и слава Богу, может, прикончишь эту глупейшую историю, – Юргенс наливает мне и себе.
   – Не части, уже полбутылки нет, только сели.
   – Боисся напою? Так ты не девица, чтобы бояться. Не соблазню я тебя, – ржёт Юргенс. – Какую тему выбрал?
   – Экстракорпоральное оплодотворение.
   – Хочешь Богом себя почувствовать? Но что там новое надеешься что-нибудь придумать? Это уже пятнадцать лет как практикуют.
   – Ничего, я поищу новое. Почему неудачи бывают, например, и как этого избежать. Ведь в теории все сто процентов должны приживаться, я приживаются четверть, ну тридцать процентов.
   Юргенс выпрямился, усмехаясь, волосы уже подсохли у него, взявшись красивыми кудрями надо лбом.
   – О, ну пошёл на свою дорожку опять, умничаешь. Давай без науки, и без любви твоей несчастной. Про… про политику хотя бы, – Юргенс тоже закурил. – Слыхал, в Ереване танками людей подавили. В Киргизии узбеков режут.
   – Мне иногда кажется, что все по очереди друг друга уже режут. Что происходит? Жили-жили не тужили рядом столько лет, что теперь всем неймётся? Все суверенными стали вдруг, как горох из мешка сыплется… Слышно, как горошины стучат?
   – А может и хрен с ним, пусть и сыплется это говёный горох? – Юргенс булькнул водкой над рюмками.
   – На удельные княжества разделимся?
   – Может так и лучше? Жить точно легче. Маленькие страны – маленькие проблемы. А мы как синий кит среди плотвы, каждый прыщ на нас как Эльбрус, – Юргенс почти не виден в клубах сигаретного дыма, что он, не полностью вдыхая, выпустил из себя.
   – Думаешь, если кит отбросит плавники, хвост, он останется китом?
   – Ну, станет каким-нибудь тунцом, плохо что ли?
   – Кит не станет тунцом. Он сдохнет, – сказал я.
  Юргенс не стал спорить. Наливает снова:
   – И что мы не в какой-нибудь Швейцарии родились, а? Не знаешь?
   – Потому что здесь, сынок, наша Родина, – я поднял рюмку, Юргенс тоже.
  И мы выпили за Родину, про которую кричат «уродина».
  Что кричат про мою Маюшку? Хуже, ещё хуже… и что она то, что кричат?
   – Вэл, может быть, нас Бог сильнее любит? Знаешь, как говорят: Бог посылает испытания тем, кого считает достойными, – сказал я.
   – Так может, лучше бы пока не любил? – пьяно засмеялся Юргенс.
   И я засмеялся:
   – А ты-то что мучаешься, ты немец, Германия объединяется, попросился бы, тебя возьмут, станешь бундесом на раз.
   Но он покачал большой головой, ставшей совсем кудрявой от высохшего на волосах дождя:
   – Не, Туманыч. Тут и моя Родина. Мои предки ещё при Алексее Михайловиче приехали в Москву, мне вовсе не резон вертаться. Я русский поболее многих сермяжных русаков. Так что терпеть будем вместе, морда…
   – Напились мы, по-моему? – сказал я.
   – Если ещё это думаем, значит, пока нет! – захохотал Юргенс, отвинчивая пробку с третьей бутылки… 

   Госы написаны. На остальные экзамены бабушка мне позволила не ходить. Выставили мне оценки по итогам. «Пятёрок» липовых не стали ставить, так что вышла я хорошистка. А по Госам обоим я получила «отлично».
   – Может, на Выпускной всё же пойдёшь, Майя? – спросила бабушка в воскресенье за пять дней до Выпускного.
  Я спустилась завтракать и встретила её там. Бабушка воскресная совсем не как в будни, не красится и букольки свои на бигуди не завила, сразу кажется и ростом меньше и совсем будто другая, мягче, будто и моложе и старше одновременно.
   – Нет, не пойду. Под «Ласковый май» и «Девочку синеглазую» выплясывать я не собираюсь. Да и не станет никто танцевать со мной, разбегутся как от прокажённой.
   Бабушка нахмурилась.
   – Сядь-ка, – сказала она. – Сядь, Майя. Тебе уже семнадцать, взрослая. И время прошло, подумать могла. Что это было у вас с Ильёй? Расскажи мне.
  Я удивилась.
   – А чего ты не знаешь? Бабуля? О чём ещё не знает наш город? Только что в газете местной не писали обо мне и Илье, а так все уже кости перемыли, так что и плоти не осталось.
  – Да плоти-то… как раз хватает… – она посмотрела на меня, из всех сил стараясь показать участие и заинтересованность, не любопытство. –  Ну скажи, он… обманул тебя или… подпоил? Или ещё что? Лида сказала, на даче «Беломор» нашла, траву курили? Может… Что это было?
   – Почему «было»? Не было, а есть. Я всегда буду Ю-Ю любить больше всех на свете.
   – Да и люби, ты и в три года его любила, но…
   – Что «но»? – я встала, – любопытство тебя съедает, как и всех? Хочешь подробности знать? Какие? Когда, в каких позах, сколько раз за ночь? Что именно? Ты бы напрямик спросила…
   – Ну и бесстыжая! – это мама появилась в дверях. – Ты как с бабушкой разговариваешь? А ну, марш к себе!.. Вот дрянь, это же надо! – говорит она уже мне вслед. – Это время подлое, везде этот секс, научились…
   Я поднялась наверх. Как я любила наши антресоли, теперь они стали для меня тюрьмой: «для всех, кто в доме, ты чужой…»

   Мама ушла от Валерика второго июня. Приехала домой без вещей, только с сумочкой. Глаза испуганные, жалкие и сама вся… ещё меньше будто стала.
   – Послезавтра расписываться… А мне так страшно стало. Вот я и… – мама заплакала.
   Я обнял её. Какое счастье, что она, наконец-то, стала нормальной, не забитой и угасшей, как весь этот проклятый год.
   Какой это был прекрасный вечер! Настоящий праздник, как никогда до сих пор… Мама приготовила ужин, сама навертела котлет, я крутил мясорубку, а она ловко, маленькими своими ручками, сворачивала из них котлеты. Мясо Иван Генрихович купил накануне, ещё не успело замёрзнуть. Котлет получилось много, на несколько раз. Мы положили их в морозилку на разделочных досках.
  Я купил картошки, масло, томатный соус. Ужин получился праздничный. И, когда к ночи явился Валерик, с ним говорил я, уверенный, сытый и сильный от этой сытой уверенности, потому что мама поддерживает меня сейчас.
   – Где Анна Олеговна? Немедля позови! – он пытается протиснуться мимо меня в квартиру, пугая своей вечной перхотью на плечах, а ну как на меня уронит и я подхвачу…
   Меня передёрнуло от отвращения. 
   – Для вас тут никого нет, – сказал я, не скрывая удовольствия.
   – Анюта! – крикнул он за мою спину, пытаясь выпрыгнуть из-за моего плеча, сальный хорёк. И пахнет мерзко, почти как его мамаша.
   Иван Генрихович вышел в прихожую:
   – Вам что тут, молодой человек, не шумите, не то милицию вызовем!
   – Анна! Анна! Щас же вернись!
   Я просто толкнул его в жирноватую грудь и закрыл дверь. Он даже звонить снова не посмел, трусобон.
   А мама, на другой день после того, как я пришёл с экзамена, рассказывала без остановки до самого следующего утра:
   – Я кашу забыла посолить, они пилили меня неделю, их кошке купила вместе хамсы мойву, пилили ещё две недели, пока эту мойву кошка ела. Чай недостаточно крепкий, то слишком густой, то слишком горячий, то холодный. То форточку зачем открыла, мама боится сквозняков, то зачем духоту такую делаю. Одеяло принеси, не то, приноси другое, это унеси, нет, принеси снова то, это колючее, нет, это слишком тёплое… Готовлю хуже всех, сядет на кухне эта куча и поправляет каждый шаг, каждый шаг, вплоть до того, какую ложку взять и в какую сторону мешать. «Ох, я не удивляюсь, Анечка, почему вы не замужем, ничего не умеете», – противным голосом очень похоже копируя противную старуху, изобразила мама.
   Я счастливо хохотал. Я никогда ещё не был так счастлив.
   – Пока отпуск, хоть не видеть его на работе, а там видно будет, через месяц, – сказала мама.
   Но ничего через месяц мама не увидела. Она умерла накануне моего Выпускного, на который я собирался пойти только, чтобы забрать аттестат.
  Я сразу понял, что она умерла. Я проснулся, от странного чувства, что что-то вошло в комнату. Открыл глаза, тишина. Такая тишина может быть только, если тут нет живых. Я задержал дыхание, прислушиваясь, но ничего не услышал, кроме стука моего испуганного сердца.
  Подняв голову, я посмотрел на маму. И сразу понял, что она умерла. Я не видел её лица, но я вижу уже не её. Её тут нет. И напрасно я, вскочив, тряс её и звал, плакал и ругался, и снова умолял…
   А потом сидел долго у её разложенного дивана, не в силах пошевелиться, ничего не слыша и не видя.
   Ни как вошёл Иван Генрихович, ни как он стал звонить куда-то. Ни как стали приходить люди, какие-то тётеньки, меня увели на кухню, пытались сунуть каких-то резко пахнущих капель, но я даже не пошевелился их выпить. Они сновали вокруг ещё и следующий день, и потом все пошли на кладбище. И мамино тело, наряженное в какое-то странное платье, с какой-то бумажкой на лбу, положенное в гроб, обитый дешёвой красной тканью с чёрными оборками, стали забивать гвоздями и меня охватила паника, захотелось оттолкнуть этих людей с молотками, не давать им так шуметь над мамой… Больше не увижу никогда её лица… Я сдержался от этого порыва, чувствуя горячую боль в груди, жар под веками. Гроб закопали в глину, на которой то и дело оскальзывались ноги. Людей было немного, кроме этих тётенек, с маминой работы, был только Иван Генрихович и бабушка.
   Потом на поминках в нашей комнате сидели за разложенным кухонным столом на моём и на мамином диванах и ели те самые котлеты, которые мы сделали с мамой…
   Вот тут я и сломался. Я думал, мамы у меня давно не было. То она всё время была в тоске и тумане алкогольных паров, то в ЛТП, то с Валериком, и вот, впервые, кажется, она вернулась, чтобы сразу же исчезнуть. Так выглядывает солнце в последний день бабьего лета, чтобы исчезнуть на всю зиму до марта… Но тут уже марта не будет… Я думал мамы нет. Но она была. Она всё время была, и я знал это, а теперь?.. Мама…
  Я выбежал из дома, не в силах видеть, как тётки едят мамины котлеты. Я добежал до реки, потом свернул и пошёл к озеру, пытаясь снизу посмотреть будет ли виден Майкин дом и свет в её окнах. Но её дом можно увидеть только с того берега, наверное… Я остался совсем один…
   И возле Майкиного дома я простоял опять сколько-то времени и понимая, что скорее всего больше Майку никогда не увижу, впервые подумал, не умереть ли? Вот взять и умереть как мама, пойти с ней?
  Но будет ли она на том свете со мной? Ведь она не была со мной и на этом… Она, наверное, ищет там отца. Может быть, нашла уже?..
   Майка, а ты отказалась от меня ещё раньше… или это я отказался от тебя?
Глава 4. Солнечный свет
   Дома тёток я уже не застал. Иван Генрихович, нарядившись в передник, деловито в одиночестве мыл посуду. Посуды была огромная противная гора… Я встал рядом с ним помогать.
   – Где был? – спросил он, на мгновение обернувшись. – К директорской дочке под окна опять бегал? Не стоит, Василий. Она до тебя больше не снизойдёт. Правда, что про неё все болтают или нет, не важно, ты для неё кто? Листок, приставший к пятке.
   Только не эти ещё разговоры…
   – Не надо, Иван Генрихович, – взмолился я.
   – Ты послушай, не злись. Вчера из Детской комнаты опять приходили. Тебе до восемнадцати почти два месяца, они хотят тебя в Детдом. Но я сказал, что я усыновляю тебя. Как, Василий, согласишься?
  Я посмотрел на него. Он говорит так буднично, будто ничего особенного. Ради того, чтобы не попасть в Детдом пусть на два месяца, но всё же, я согласился бы на многое. А стать сыном Ивана Генриховича, это… неожиданно…
   – Почему? – спросил я. Действительно, на что я ему?
   – Потому что кто-то должен позаботиться о тебе, потому что ты как-то прикипел мне к сердцу. И, – тут он улыбнулся, – я привык к тому, что ты мой сосед. А то поселят каких-нибудь… семейку с младенцем, например. Пелёнки-какашки, крик. Ужас. А ты человек мне не чужой уже…
  И на следующий же день он написал заявление на усыновление. Так что откуда ни возьмись у меня образовывается папаша…
  Но свою пилёжку насчёт Майки он не прекратил, чувствовал, что я не переставал о ней думать:
   – … Забудь её, не потому что она плохая, потому что она не пара тебе.
   – … Она никогда не относилась бы к тебе как к равному.
   – … Такие любят только себя.
   – … Они могут развлечься в нашей компании, но всерьёз ищут других, своего круга с деньгами и связями.
   – … Хорошо, что вы закончили школу, уедет и не будет морочить тебе голову.
   – … Скоро забудешь.
   – … Всё несбыточные бредни…
   Мне так и казалось, что я слышу звук циркулярной пилы: «Ж-Ж-Ж», а от меня отваливаются и отваливаются кусок за куском. Прирастают снова и он снова их отпиливает. Но они опять прирастают.
  Я не выдержал и напился. Но я не просто напился. Я ушёл в настоящий запой.
   У меня сразу нашлись приятели и подружки. Я не в силах выйти из этого наркоза. И не хочу. Если Майка – мои несбыточные бредни, зачем мне выходить из наркоза? Там хотя бы у меня Майка…

   Гром грянул в субботу, когда все были дома, кто-то позвонил и Татьяна Павловна позвала Майю к телефону. Несколько секунд разговора и Майя опрометью бросилась в переднюю и выбежала на улицу, даже не захлопнув дверь. Настоящий наглый побег. Я настолько не ожидал такого, что растерялся в первое мгновение.   
  Этот побег как пощёчина от притихшей, как оказалось, всего лишь на время, предательницы-мерзавки, которая была когда-то моей дочерью. Выбежав на улицу вслед за ней, я уже не увидел её. Куда она успела юркнуть? Машина её ждала?..
   Всё же Илья похитил её. Что ж, аттестат получен, лежит у Татьяны Павловны в столе в ящике под ключом, как и все её документы. А там мать поможет ему, или…  Может быть, отдала уже документы…
   – Татьяна Павловна, сознавайтесь, вы сговорились с Ильёй?
  Я захлопала глазами: это последнее в чём меня можно обвинить. Илья звонил мне, действительно, и на работу и сюда, домой и, когда я дома брала трубку, умолял дать ему поговорить с Маюшей.
   – Илья, не продолжай. Не забивай последний гвоздь в крышку гроба нашей семьи, у нас такой шаткий мир сейчас…
   – Да какой мир, мама, вы взаперти держите девочку, буквально заточили в тюрьму, за что?! – горячится Илья.
   – Кажется ясно, за что, сынок, – строго ответила я, ещё пеняет мне, каков! Заперли, конечно, сколько можно сплетни подпитывать, они только множатся…
   – Что «ясно», мама?! Это подло и преступно так издеваться над ней! – закричал он в трубку так, что задребезжала мембрана.
   – Не тебе говорить о преступном, – в противовес спокойно сказала я. – Всё, Илья.
   – Всё?! Я плачу за свои грехи, если они грехи… я это грехом не считаю. А вы не боитесь заплатить за свои?!
   Мне стало смешно: мой сын, зарвавшийся мальчишка-развратник будет говорить мне о грехах и расплате?! Поэтому я просто повесила трубку.
  И эта нападка Виктора сейчас по меньшей мере несправедлива. Тем более, что буквально два дня назад я снова разговаривала с Ильёй. На сей раз он застал меня звонком на работе, и просил меня уже о другом:
   – Мама, отпустите Маюшку учиться. Не хотите содержать, не надо, я буду.
   – Не мытьём, так катаньем, да, Илья? Уймись, до восемнадцати Майя из дома не выйдет. Твоими стараниями.
   – Пусть моими, меня наказать у вас руки коротки, так вы решили на ней отыграться, своё подлое бессилие вымещаете?!.. Мама, не ломайте девочке жизнь!
   – Мы ломаем?! – задохнулась я. – Это ты сломал ей жизнь! Всё, что ты говоришь мне, адресуй себе, сынок, ты взрослый мальчик, вот и приучись отвечать…
   – Да я готов ответить! Вы же сейчас не ответа хотите, не решения, вымещаете бессилие своё. Во всём полное бессилие и упадок! Как вы живёте, всё ложь, подлость и разложение. Вы сгнили давно при всех ваших красивых рожах и должностях! И единственного чистого и незамутнённого низостью человека, вы решили задавить? Под себя сделать? Такой, как вы сами, с двойным, тройным дном!? Чтобы научилась врать и притворяться?! Стала как вы, лицемерной и лживой?!
   – Прекрати, ты наглец! Мальчишка! Как ты смеешь? Ты за нашими спинами растлил девочку, делал, что хотел, сладкую жизнь себе устроил, и теперь учишь нас морали?! В доме её отца жил с ней, под носом у всех, нагло и не задумываясь о последствиях для неё. Вот и получа…
   – Хватит! Оставь, мама! Отпустите её учиться, я не прошу ни о чём другом! Хотя бы дайте попробовать поступить!
   – Виктор сказал…
   – Мама, поэтому и прошу тебя! Тебе-то это зачем, чтобы Майя ещё год торчала в городе как вывеска на доме. С глаз долой из сердца – вон. Отдай ей документы, пусть поступает.
   – Всё, Илья!
   И теперь Виктор напустился за что? Звонил Слава Максимов, я отлично узнала его голос. Потому и позвала Маюшку. Но Виктор стоит передо мной, сверкая глазами.
   – Кто это звонил? Почему вы позвали Майю?!
   И Лида вошла ко мне, вслед за Виктором, потревоженная переполохом.
   – Что вы тут орёте, кто вышел? Майя? – спросила она, лицо сонное немного – телевизор все смотрели, «Десять негритят». Я и встала, чтобы ответить на звонок, позвала Маюшу сверху. Она говорила в моей комнате. И сказала-то пару ничего не значащих фраз, а потом вдруг побежала.
   – Татьяна Павловна покрывает твоего братца, он увёз нашу дочь трахать в Москву!
   – Да это Слава Максимов звонил! – почти прокричала я. – Причём тут я, я сама не знаю, что…
   – Не прикидывайтесь!
   – Мам… – Лида тоже смотрит укоризненно.
   Вот так людей и линчуют…
   Звонил Славка, это правда. Он спросил:
   – Что делаешь? Готовишься к вступительным?
   Мне захотелось плакать от этого вопроса. Я была готова к вступительным. Я ничего не делала всё последнее время, я только готовилась. Перерешала по сто раз все химические задачи, все уравнения, все возможные формулы и уравнения повторила. Мы с репетитором занимались в последний раз ещё зимой, пока меня окончательно не заперли и не запретили даже и мечтать о поступлении в этом году. А биологию вообще можно было спросить хоть ночью во сне…
   – Нет, Слав… – только и сказала я.
   – Заявления с первого принимать начинают, ты когда поедешь? Может вместе? Или ты с родителями?
   Он мучить меня решил?
   – Не знаю, – только и сказала я. 
   – Ты про Метлу знаешь?
  У меня потемнело в глазах, если после всего ещё и с Васей что-то случилось…
   – Нет… Что? – вся, внутренне собравшись, спросила я.
   – У него мама умерла. Ещё перед выпускным. Представляешь, такой ужас… Так что… он пьёт без перерыва всё это время… Прям настоящий запой, или как там… Мошкина сказала, того гляди допьётся до…
   Я сорвалась с места, будто меня выпустили снарядом из пушки. Бросилась к двери, только и успела обуться. Не думая ни о чём, ясно мне только одно: Вася одинок и напуган, и ему нужна моя помощь. Ему нужен друг, а кто всегда был его другом?
   Прилетела в его квартиру, я обнаружила, что дверь раскрыта, а внутри полно каких-то забулдыг, самого отвратительного вида, один сидел на кухне, четверо в комнате с Васей, какая-то пугающего раскраса и лохматости девица в красной дерматиновой  юбке, пристроилась на колени к тому, что сидел рядом с Васей.
  Он сам поднял на меня глаза и посмотрел сквозь мокрую чёлку. Что она мокрая у него? От пота что ли?..
   – Ты… – выдохнул он.
   Но вдруг изменился в лице, пьяно ухмыльнулся:
   – Чё пришла? Поглядеть какой я на самом деле? Вот такой… – он затянулся сигаретой, рискуя поджечь низко на лицо свисающие волосы, может и поджигал уже и тушили, поливая, вот он и мокрый? – Смотри… Я – скотина и свинья! И пьянь! И грязный…
   – Ну, хватит! – оборвала я его самобичевание. – Так, все на выход! Я милицию вызвала.
   Это подействовало магически. Ханыги сразу засобирались, оборачиваясь и прихватывая бутылки со стола.
   – Ты что… это… что… распоряжаешься здесь?! Это… мои… друзья! – Вася уронил сигарету в засохшую грязную тарелку, взялся ощупывать себя, в поисках сигарет, достал ещё одну, засунул в рот, фильтром наружу, и стал постукивать себя по карманам, отыскивая теперь зажигалку.
   Пока он искал зажигалку, «друзья» испарились. Я огляделась, вот помойка. Несколько дней пьёт…
   И взялась за уборку. Я сгребла всё, что было на столе, и унесла на кухню пока Вася, закашлявшись от зажжённого фильтра, пытался ругаться.
   – Что ты тут… устроила… нашлась… мать Тереза… Кто тебя звал? Принцесса чёртова! Иди отсюда!.. Тут принцев нет! И холуёв тебе тоже нет, не дождёшься… Поняла?! – заорал он, поднимаясь и начал стягивать с себя косуху, в которой сидел.
   – Поняла-поняла, – проговорила я, складывая стол, одной не унести, протрезвится сам отнесёт на кухню, а пока так постоит, теперь хотя бы пройти можно.
   – И ты не гляди, что я в косухе… Это… так… – он закачался, отбросил куртку. – Уходи, говорю, или не поздоровится! Пошла вон…
   – Ты поспал бы, – сказала я.
   – Что?! – вдруг взорвался он, будто трезвея. – Что сказала?!.. Поспать?! А-ну!
   И вдруг схватил меня длинной рукой. Ей-богу, мне казалось, он в трёх метрах от меня, а вдруг за шиворот дёрнул меня к себе.
   – Поспать, говоришь?! Ну щас и поспим!
   Я поняла, что он имеет в виду сразу, едва оказалась в его больших и твёрдых руках.
   – Да ты что… Вася… Не надо! Нет! – взвизгнула я, пугаясь его неожиданной решимости и силы.
   Но поздно, только что на ногах едва мог стоять, а тут… Откуда силы и злость…
   Одной рукой он разодрал рубашку у меня на спине, бросая лицом в диван, прижал к нему и содрал джинсы вместе с трусиками… Боже мой…
   – Вася… Вася, не надо!
   Больно как… Больно…
   Жёсткое орудие вонзилось в меня, злое и беспощадное, казалось, пронзило насквозь до макушки…
  …И мне больно, будто что-то лопнуло и порвалось у меня на члене, я даже отрезвел на мгновение и увидел обнажённую Майкину спину, съехавший немного пучок… Ещё и ещё… ещё, ещё, ещё! ЕЩЁ! Я будто воду в пустыне пью, глоток за глотком… пусть это только видение, моя отчаянная грёза, но я…
   Я протянул руку к её волосам, пальцами под узел, распустить ей волосы, увидеть, как они льются… мягкие волосы, тёплые струи…
  …Я ничего не вижу, кроме шатающегося куска диванной обивки перед моим лицом вдавленном почти в него. Он чуть ослабил руку, которой прижимал меня, в волосы пальцами, распуская пучок, посыпались на пол шпильки… и сильные жёсткие толчки…
  Я чуть-чуть повернула голову и увидела его лицо… и в этот момент, как вожак стаи, меня настиг оргазм… яростный и громадный… я застонала, ослепнув и заливаясь слезами… Как может быть оргазм в такой момент? Как такое вообще может быть?..
   Понял ли Вася, что происходит со мной или по какой-то ещё причине, но он прекратил, не кончив, развернул меня лицом к себе и сорвав остатки одежды толкнул спиной на диван. Снял остатки одежды с себя. Но…
 …Но увидев её перед собой вот так… я… я протрезвел совсем…
  Что я натворил… Господи, что же это делается-то всё время?..
  – Майка… – зарыдал Вася, склоняясь ко мне.
   Его слёзы – огромные горячие капли падают мне на лицо.
  – Майка… я… Мама умерла. Я проснулся, а она… умерла… Это так страшно, она здесь и её нет… Уже нет… будто я опоздал… Так страшно… А ты…. Ты пришла, всё-таки пришла… Я люблю тебя… Так люблю тебя, что хочу умереть! Не могу без тебя жить… Совсем… будто меня душат, когда тебя нет… А тебя всё не было, всё время не было тебя… Я приходил, смотрел… А теперь мама… умерла… Майка… прости… Прости меня… лучше бы я умер, чем…
  Я притянула его к себе, обнимая, обмякшего, плачущего, убирая волосы от лица, стирая слёзы с его щёк, с его губ:
   – Нет, не говори так никогда!.. Никогда, слышишь? Я тоже тогда умру… Ш-ш-ш, тише… спи, поспи, будем спать… – я ничего не могу больше, кроме как обнять его и натянуть на нас обоих плед, сползший было на пол. И заснуть. Сон немедля овладел нами обоими…
  Я проснулся на закате, который золотит всю комнату и пронизывает мне веки своим волшебным светом. Но первое, что ощутил, был не свет, а запах, аромат, будто я заснул в лепестках жасмина… или шиповника, как раз цветёт…
  Приоткрыв глаза, я увидел Майку. Это она излучает этот золотой свет или он, отражаясь от неё, от её кожи и волос освещает всё вокруг? Она совсем светлая, даже веснушек нет, всегда появлялись весной, я помню… Я так давно не видел тебя так близко… Нет, так близко я вообще никогда тебя не видел… ресницы золотистые… тонкие светло-сиреневые ниточки вен на веках, их рисунок я знаю в подробностях… а румянца почти нет…
   Я обернулся, приподнявшись, какой бедлам в комнате… мы лежим едва прикрытые старым вытертым пледом, совсем голые… Значит правда всё, не ужасный и горячий сон?! И она не ушла? Не сбежала от меня? Не бросила отвратительного монстра, который… изнасиловал её…
  Не ушла, спать рядом осталась. Согревая и возвращая мне жизнь. Я умер бы в конце этого водочного марафона, наверное, этого и хотел в полной безысходности, овладевшей мной, ничего, кроме мрака и смерти не видевший и не ощущавший.
  Но… пожалела? Или не смогла уйти, потому что я… что-то произошло с ней, я помню, я испугался, что я сделал что-то такое, от чего она умирает… тоже… она плакала… Может, она потому и не смогла уйти, а не потому, что хотела остаться?
  Она открыла глаза, разбуженная моими движениями, улыбнулась, сквозь ресницы светя своими магнетическими глазами:
   – Васенька… Василёк мой… мой любимый, – повернулась ко мне, прижимаясь лицом, обнимая.
   Я всем телом чувствую прикосновение её тела, те самые цветочные лепестки, собранные в это тонкое гибкое и тёплое нечто, что будит во мне желание жить…
   – Ты не ушла? Ты… Ты не бросила меня?
   – Я никогда тебя не брошу, – она смотрит на меня, чуть запрокинув голову, притягивая, чтобы поцеловать.
   – Я противный… мерзкий, я… хуже всех…
   – Ты лучше всех… Ты всегда был лучше всех. Я люблю тебя. Навсегда…
   И всё. Всё растворилось в этом золоте света, желания, нежности, того, что я выпустил, наконец, из своей груди, оно встретило то, что, раскрывшись мне, выпустила она. И мы не остались больше на этой планете, где нас гонят и плюют, где всё падает и рушится, погребая под обломками всё, и мораль, ставшую ложью, и любовь, в которую перестали верить, и чистоту и верность, над которыми все смеются, потому что их нельзя продать. Всё самое лучшее, что было у человечества, всё, что сделало его самым успешным видом на Земле, сильнее всех животных и природных сил…

  Рокот благородного мотора Харлея будоражит и встряхивает тишину ещё спящих улиц…