У ангелов хриплые голоса 19

Ветер, поднявшийся к полудню, не утихал, и гладь залива не была спокойной — откуда-то с юга, из-за скального выступа мыса, накатывали просвеченные солнцем насквозь и увенчанные по гребням кипенно-белой пеной волны. Песок завивал понизу маленькие смерчи, стараясь запорошить глаза и рты, и пляж снова опустел. Уилсон, не вдевая рук в рукава, набросил ветровку на плечи, застегнул, как плащ, у горла на узкий ремешок.
- Знаешь, - доверительно признался он Чейзу, - всю жизнь мечтал научиться кататься на сёрфе. Может, покажешь? Я попробую.
Чейз с сожалением покачал головой:
- У тебя не выйдет. С первого раза ни у кого не выходит. А знаешь, что? Я видел тут прокат скутеров...
- На этом мы уже катались, - улыбнулся Уилсон, вспомнив поединок на водяных пистолетах.
- А на водных лыжах? Даже если никогда не пробовал, это легче, чем на сёрфе.
- Вообще-то пробовал. Только давно.
- В детстве?
- Нет, уже взрослым, врачом. Когда мы были с миссией в Африке. Там, кстати, крокодилы водились — нас всё время предупреждали.
- Как там можно кататься на водных лыжах? У них же ужасные реки.
- Да ничего ужасного — есть и вполне себе полноводные, только вода мутная и много коряг на отмелях. Но зато там нашлась моторная лодка и её капитан-туземец. А буксировочный трос был, представь себе, связан из побегов лиан. Романтика!
- Да, здорово, - поддакнул Чейз.
Хаус делал вид, что не слушает, о чём они говорят, но Чейз пальцем постучал его по плечу:
- Хаус, вы умеете катать лыжников?
Хаус обернулся, уже готовый что-то съязвить, но, встретив взгляд Уилсона, передумал.
- Ты, правда, хочешь?
Уилсон снова улыбнулся — на этот раз смущённо, согласно затряс головой, но вслух ответил сдержанно:
- Было бы неплохо.
- Предупреждаю, - сказал Хаус, снова тяжело поднимаясь с камня, на который было уселся. - Если вы решили буксироваться вместе, то имеете большой шанс налететь друг на друга или перепутать поводки.
Ни Чейз, ни Уилсон до этого момента не думали, что два лыжника, в принципе, могут зацепиться за один скутер, но замечание Хауса натолкнуло на эту мысль, и мысль показалась заманчивой.
- Нужно только надеть спасательные жилеты, - предупредил осторожный Уилсон. - Их тоже дают напрокат.
Расплачиваться за инвентарь опять пришлось Чейзу, но зато они получили жилеты, тросы, две пары лыж и скутер с седлом на полтора часа.
- Ты разденься, - посоветовал Уилсону Чейз, - а то забрызгает — промокнешь. Хаус, и вы бы тоже...
- Обойдусь, - буркнул тот, подворачивая джинсы. - Давайте, подставляйте плечи — ваша идея.
Он оставил трость на песке и обхватил Уилсона и Чейза за шеи, опираясь на них, как на костыли. Его почти отнесли к арендованному гидроциклу, покачивающемуся на воде в трёх шагах от берега, где ещё по колено, и он привычно устроился на седле, как на своей старой «хонде».
- Главное, при старте не забудь взять на себя носки, - учил Уилсона Чейз. - Садись на задницу, только не до конца. Тогда лыжи встанут на воду, и ты пойдёшь. И потом помни, что лыжи всегда должны стоять встречной воде, а не то, если зароешь — всё: бросай фал и зови на помощь.
- Да, я знаю.
- Обо мне не заботься. Ну, что спутаемся или налетим друг на друга... Ты об этом не думай — я сам прослежу, чтобы такого не получилось. За фал держись одной рукой, вторая тебе для равновесия.
Уилсон кивнул. Он, действительно, немного умел.
- Ну, пошли?
Гидроцикл взревел мотором. Как оказалось, Хаус, если и не умел прежде катать лыжников, быстро понял, как это делается: держал скорость ровно, виражи закладывал по широкой дуге, без рывков, и Уилсон — умница — держался вполне уверенно. И, едва ему удалось выпрямиться и встать на лыжах устойчиво, ощутив воду не как зыбкую субстанцию, а как твердь, способную нести, как ровное шоссе, по которому в детстве гонял на велосипеде, его лицо сделалось вдохновенным, словно у апостола, решившегося-таки пройти по воде вслед за учителем и почувствовавшим, что ему удалось. Стремительное скольжение по водной глади не вогнало его в безбашенную лихость, приправленную страхом, как многих на его месте — он, скорее, отрешился, весь, целиком, предался этому новому чувству и летел, оставив позади не только мысли, но и вообще ощущение больного человеческого организма, сливаясь с водой, ветром, скоростью, перестав быть на какой-то миг просто Уилсоном, сделавшись частью неба, света, воды и движения. И Чейз, сначала бывший начеку, расслабился, а зря, как оказалось — проскочив мимо опасных камней, Хаус вдруг направил гидроцикл не влево, к берегу, а прямо, на открытую воду. Здесь и ветер был сильнее, и волны серьёзнее. Лыжи заскакали, то и дело отрываясь от водной глади и зависая в воздухе.
- Эй-эй! - закричал Чейз, сообразив, что забава начинает становиться опасной. - А ну назад! Хватит! Хаус!
Хаус, однако, не то не услышал, не то сделал вид, что не слышит, и продолжал держать к горизонту — тоже с отрешённым лицом, словно вознамерился пересечь вот так, на одном дыхании, весь залив и опомниться, разве, где-нибудь на Багамах.
- Да стойте же вы! - повысил голос Чейз. - Разворачивайтесь, Хаус, разворачивайтесь!
Тут, наконец. Хаус обернулся, и Чейз увидел у него странное выражение глаз, которое почти напугало. Впрочем, сразу вслед за этим он вывернул руль гидроцикла, входя в поворот — круто, но не слишком. Но то, что прекрасно проходило на спокойной воде, в волнах оказалось проделать несколько сложнее. Гидроцикл при повороте рыскнул, дёрнув фалы, Чейза самого занесло, и он какое-то время стоял на одной лыже, восстанавливая равновесие, а новичок-Уилсон и вовсе не справился с поворотом, предсказуемо «зарыл» лыжи, но — ошибка номер два - фал не выпустил, самонадеянно рассчитывая выровняться. Возможно, Чейз на его месте и выровнялся бы с лёгкостью, как выровнялся на своём собственном, но Уилсон не смог: вспахал воду, уйдя с головой, как подводная торпеда, не удержал и раскинул ноги, опрокинулся на живот и всё равно не выпустил фал. Чейзу пришлось уворачиваться вслепую от натянувшегося под водой троса. При этом он сам чуть не нырнул и с разгону опасно приблизился к заходящему как раз с широкой дуги поворота гидроциклу.
- Эй, вы какого хрена там...? - испуганно вскрикнул Хаус, оборачиваясь через плечо и резко дёргая руль. И пропустил боковую волну.
Гидроцикл накрыло и перевернуло — сбросив седока, как норовистая лошадь, он пошёл, полуопрокинувшись, боком по широкой дуге, меся воду в белую пену. Чейз выпустил трос и раскинул руки, спасаясь от заноса вбок, пластиковая ручка троса пролетела над водой по немыслимой траектории, как проткнутый иглой воздушный шарик, схлестнулась и перепуталась с как раз в этот миг натянувшимся тросом Уилсона, гидроцикл, как привязанный на цепь злой пёс, развернулся в их сторону и пошёл прямо на вынырнувшего из воды Хауса, снова угрожающе рыская.
У Хауса была отличная реакция, но плавал он из-за ноги довольно плохо, поэтому, даже не пытаясь увернуться, хладнокровно дождался взбесившийся гидроцикл и, ухватив за руль, попытался снова забраться в седло. Не получилось. Гидроцикл вырвался и подмял его под себя, потащил, дёрнул, но тут же, слава богу, не то сам, не то стараниями сброшенного седока, заглох.
Уилсон всё ещё барахтался, сражаясь с лыжами и тросом, но Чейз освободился от лыж, в два гребка приблизился, и увидел, что по воде пролитыми чернилами растекается кровь Хауса, а сам он, придерживаясь за успокоившийся, наконец, гидроцикл, трясёт головой, и с волос его летят розовые капли.
- Вы в порядке? - задал Чейз дежурный вопрос, стараясь увидеть источник кровотечения.
- Мне вделало какой-то железякой по темени, - сообщил Хаус. - Чего ты так напрягся-то? Штатная ситуация.
Уилсон сумел-таки, наконец, высвободить ноги из креплений и теперь удручённо ловил брошенные на произвол лыжи — свои и Чейза, отплёвывая воду и беспокойно оглядываясь на Хауса.
- Это же я виноват, что всё так вышло? - наконец, не выдержал он. - Я упал...
Он сейчас выглядел жалко — намокшие волосы беспорядочно облепили худое бледное лицо, и напоминал он больше всего сейчас утопленника, по недоразумению забывшего умереть.
- Никто не виноват — всё закономерно, - проворчал Чейз. - Нужно снова завестись, не то вплавь тут нам до вечера выгребаться. Хаус, как там у вас кровь? Не перестала ещё?
- Кто тебя английскому учил? - с интересом спросил Хаус, осторожно щупая пострадавшее темя. - Глухонемой олигофрен из китайской провинции? И зачем тебе моя кровь? Десмургией хочешь заняться на основе собственных плавок? Чем раньше окажемся на берегу, тем лучше. Давай-ка, берись...
Они общими усилиями перевернули злополучный гидроцикл, убедились, что двигатель, слава богу, не пострадал и не залит водой и попытались вернуть его к жизни. Не с первой попытки им это удалось.
- Вы вдвоём садитесь в седло и держите одни лыжи, - скомандовал Чейз, -  а меня отбуксируете на других. Уилсон пусть ведёт — у него голова целая. Ты умеешь, Уилсон? Так будет быстрее и безопаснее.
- Умеет-умеет, видел бы ты, как он тут несколько дней назад слаломом по камням занимался, - усмехнулся Хаус. - Камикадзэ. Так что насчёт безопасности, вопрос ещё.
Однако, до берега они добрались без дальнейших происшествий Как только гидроцикл, выключив мотор, закачался на воде, Чейз подхватил лыжи, собрал в охапку снятые жилеты и отправился рассчитываться с хозяином прокатного пункта. Хаус спрыгнул в воду — на левую ногу, естественно, как и всегда соскакивал со своей «хонды», сильно хромая и балансируя руками, выбрался на берег, но там, буквально в шаге от воды, вдруг молча лёг на песок, лицом на сгиб локтя. Мокрые джинсы и футболку тотчас облепил песчаный панцирь. Кровь уже не текла, на мокрых волосах её и видно не было.
- Что с тобой? - испуганно подскочил к нему Уилсон. - Тебе плохо? Это из-за головы?
- Это из-за ноги, - глухо откликнулся Хаус. - Пока не смогу идти. Подождёшь?
- Уилсон закусил губу — из-за своих проблем о боли Хауса — вечной его спутнице — он почти забыл. Но Хаусу-то она забыть о себе не давала. И тем не менее, он потакал всем желаниям и сумасбродствам Уилсона: шататься по берегу, объезжать гидроцикл, проводить на ногах все дни напролёт. И бессонные ночи, кстати, после которых всего и отдыха было — недолгий сон на солнцепёке пляжа.
- Прости меня, - пробормотал Уилсон, усаживаясь рядом на песок. - Я думаю только о себе. Давай завтра проведём день в номере - ты будешь валяться в постели, спать и читать журналы...
- Ты говорил, что в номере тебе тоскливо, - голос Хауса звучал сипловато — как видно, боль не торопилась отпускать его. Из-за раздражённого тона замечание его прозвучало сварливо, обвиняюще, словно он поймал Уилсона на несостыковке.
Уилсон улыбнулся.
- Я включу телевизор.
- Всё равно не выйдет — завтра тебе на анализы надо.
- Я и без тебя съездил бы — я же не маленький... - он помолчал, но не удержался — спросил: - Больно — а почему таблетку не выпьешь?
Хаус приподнял голову, с гримасой боли перевернулся и сел, растирая бедро:
- А потому что флакон был в кармане, и он выпал и утонул, пока мы ралли там занимались. Заметь, кстати, это ты меня всегда подбиваешь закинуться наркотой, и ты же потом читаешь мне занудные лекции о её вреде.
Но Уилсон на подколку не ответил — новость об утонувшем пузырьке не порадовала, и он, с тревогой прикинув, сколько там оставалось таблеток, подумал о том, что, похоже, у них нарисовалась проблема, размерами в двухнедельный — как минимум — запас викодина — потому что если Чейз и привёз с собой, то вряд ли целую партию, а обналичивать рецепт из Принстона здесь, в Бенито-Хуарес, не совсем безопасно и может вызвать подозрения.
- У тебя ещё-то есть? - обеспокоенно спросил он.
- Заначка у меня всегда есть, - отмахнулся Хаус, но как-то неубедительно, и, видя, что Уилсон ему не поверил, добавил:
- Да ладно тебе, не грузись — если что, твой дружок Кавардес посодействует. И без душеспасительных бесед.
Уилсон не успел на это ответить — подошёл, помахивая ненадетой футболкой Чейз, уронил рядом с Хаусом его подобранную по дороге трость, спросил ворчливо:
- Вот куда вас понесло в открытое море, интересно? Можно подумать, у вас на буксире ас воднолыжного  спорта, а не... - он сдержался, не озвучив подходящий к Уилсону эпитет, но смысл его примерно угадывался.
- Разбор полётов предлагаю считать состоявшимся, - буркнул Хаус. - Лучше скажи, ты мне натурой наркоты привёз, дилер-контрабандист? Или только бумажки? Имей в виду, я собираюсь Уилсона подсадить, так что нам больше понадобится.
- Дон Корлеоне никогда не станет связываться с наркобизнесом, - пафосно заявил Чейз. - Нет, серьёзно, Хаус, вы хотели, чтобы меня арестовали за незаконное хранение что ли?
- Всегда знал, что ты — трус, - фыркнул Хаус, впрочем, без настоящего раздражения.
- Ну... на три флакона моей храбрости хватило. - нехотя сказал Чейз. - Спрятаны в машине.
Хаус живо вскинул голову:
-Три по сто? Я тебя люблю, кенгурёнок! Этого нам на месяц хватит. Спёр из аптечки?
- Выписал амбулаторному... Ну, нескольким амбулаторным. Ничего, сошло - с тех пор, как вы сгорели, мои рецепты полиция не отслеживает.
- Чейз, - вдруг поднял голову Уилсон. - Это ведь ты теперь завдиагностикой?
- Исполняющий обязанности. Меня ещё не утвердили. Форман обещал решить этот вопрос к рождеству, но табличку уже повесили,- видя, что ни Хаус, ни Уилсон не собираются куда-то идти прямо сейчас, Чейз опустился на песок с ними рядом, скрестив ноги по-турецки, загрёб в горсть сухого песка с ракушечной крошкой и принялся задумчиво сыпать горкой. Часть песка сносило ветром.
- А в онкологии кто? - спросил Уилсон, старательно напуская на себя равнодушный вид.
- Малер.
- Ну, там-то табличку точно сменили...
- Я даже не знаю — не обращал внимания, - соврал Чейз.
А у Уилсона мелькнула мысль о совсем другой табличке со своим именем. И, повинуясь этой мысли, снова подкатила к горлу паника, которую срочно надо было прогнать, пока она не охватила его всерьёз, поэтому он резко вскочил на ноги:
- Ну, всё, хватит рассиживаться — пошли. Хаус, без викодина лучше всё равно не станет, сделай усилие — и доберёшься до него. Давай-давай, подъём, живо!
В другой ситуации Хаус, пожалуй, в лучшем случае, проигнорировал бы этот внезапный припадок бурной деятельности, но тут он, видимо, что-то почувствовал, потому что безропотно встал и, не отряхиваясь, поковылял к машине.
Уилсон быстрым шагом вмиг обогнал его, а Чейз, напротив, придержал шаг, словно желая что-то сказать бывшему боссу наедине, но Хаус опередил его.
- Зря ты приехал.
- Так не рады меня видеть? - хмыкнул Чейз.
Хаус покачал головой:
- Он как раз рад. Потому и зря. Ты, как кусок прошлого, от сожалений о котором он, думал, уже избавился, - кто понимается под этим «он» Чейзу объяснять не надо было. - Думал, что справляется, пережил и успокоился... смирился... А тут ты...
- Я вижу, что смирился, - кивнул Чейз. - И я не думаю, что это — хорошо. А вы?
- А какое твоё и моё дело? Это — его крест, и важно, как лучше ему.
- Непохоже, чтобы ему было лучше... - заметил Чейз, упрямо опустив голову.
- У него неоперабельный рак, идиот — как тут может быть лучше?
- Ну ладно, он смирился, но вы-то ведь не смирились? - коварно сощурился Чейз. - Вы здесь не просто так. Пусть надежда стремится к нулю, но вы-то надеетесь.
- Spe fretus, - сказал Хаус, щуря глаза в сторону ветреного и уже начинающего вечерне розоветь горизонта. - Ты ещё помнишь что-то из латыни?
- Опираясь на надежду?
- Забавно звучит. Из этой фразы получается, что надежда - что-то вроде вот этой моей подруги, - и Хаус взмахнул тростью, демонстрируя её Чейзу. - Так вот, запомни, ученик, когда ты перестал опираться на материальную трость и начал на эфемерную надежду, можешь порвать к чертям свой диплом и подтереться лицензией, потому что это будет значить, что ты перестал быть врачом. Потому что основная задача врача — бороться с Богом, а не полагаться на него. Кощунственно звучит для уха бывшего святоши? Ничего, ты это запомни. И знаешь? Даже если любой из врачей — толковых врачей, я имею в виду — станет втирать тебе, что верит в Бога, смело обзывай его лицемером и переводи разговор на другое. Нельзя верить в непогрешимость природы и постоянно вмешиваться и выправлять, так что если уж нам в кого-то из потусторонних воротил и верить, так, скорее, в дьявола.
- Вы верите в дьявола? - изумился Чейз.
- Я верю в слепое случайное сочетание причин и закономерность следствий. Если хочешь, можешь обозвать это дьяволом.
- Слепое случайное? - снова прищурился Чейз.
- Ладно, ты меня подловил. Не слепое. Не случайное. Но мы пока ни черта не понимаем в этих закономерностях — мы только пытаемся что-то осмысливать. И поэтому результаты всех наших телодвижений малопредсказуемы.
- И отсюда spe fretus?
Хаус вдруг рассмеялся:
- Ладно, считай, что я одобрил твоё назначение завотделом. Ты немного поумнел с возрастом.

Через пару часов Чейз уехал, оставив, кроме документов, деньги и три оранжевых коробочки с гидроксикодоном с маркировкой учебного госпиталя «Принстон Плейнсборо». На его неловкое прощание Хаус едва кивнул, проигнорировав протянутую руку. Уилсон руку пожал и задержал в своей, чувствуя потребность непременно что-то сказать, но не зная, что. А Чейз вдруг потянул его за руку на себя, обнял и крепко прижал.
« Я тебе сейчас врежу», - пробормотал Хаус, но так, что никто не услышал.

Продолжение шестого внутривквеливания.

Он не раскаивался — это нужно было сделать, нужно было дать Хаусу возможность осознать свою зависимость от лекарств, исподволь становящуюся проблемой постепенно. Он делал ставку на рациональность Хауса, на его сильную волю, на слишком хорошее знание всех возможных исходов далеко зашедшей наркомании. Он не знал ещё тогда, что уже опоздал — надеялся, что нет. Спохватиться следовало раньше, но — его вина — недоглядел, упустил, отвлёкся на соискание серьёзной премии по онкологии, на сооружение очередного семейного очага с очередной — третьей — женой, знакомством с которой он, кстати, по большому счёту, был тоже обязан Хаусу — молоденький рекламный агент известной фармацевтической компании со своей жизнерадостной дестрибьютерской скороговоркой налетел на его своеобразного друга, как «Титаник» на айсберг и, пройдя все стадии этой катастрофы от недоверия до отчаяния, хлюпала носом, забившись в угол около раздевалки персонала, куда Уилсон заглянул переменить запачканную кровью пациента пижаму.
Расспросив и выслушав, Уилсон только обречённо улыбнулся, присел рядом, успокоил, рассмешил, заинтересовал, очаровал, покорил, завлёк. И с Хаусом он её знакомил уже в новом качестве — своей невесты. Традиционно в кафе, справедливо полагая, что сытый Хаус безопаснее голодного. Хаус, впрочем, вёл себя просто образцово: от роли айсберга отказался, выдавил что-то среднее между улыбкой и гримасой боли, не издевался, даже рассказал пару смешных историй и спёр у Уилсона только десерт.
- Некоторый прогресс наметился, - снисходительно заметил он позже, оставшись наедине с новоиспечённым женихом. - Валяй, продолжай — к седьмой или восьмой попытке, может, и закадришь что-нибудь приличное. Уилсон сделал вид, что обиделся, но этот вид никого не обманул.
- Интересный тип, – со своей стороны оценила Джулия. - Даже странно, что ты с ним дружишь. Что у вас общего?
- Сам не знаю... - виновато пожал он плечами. - Ну, например, мы оба любим джаз...
Серьёзно, он терялся от таких вопросов, потому что, действительно, не знал, как и какими формулами описывается это странное иррациональное состояние взаимного влечения, со временем сближающее людей до тотального контроля не только за действиями, но даже за помыслами, до договаривания друг за другом фраз и додумывания мыслей, до того, что это начинает бесить,  но в тот самый миг, когда в душе вскипает гневный решительный протест, вдруг встречаешься глазами, и тепло прокатывается по позвоночнику, устраиваясь отдыхать где-то в левой половине груди, и чувствуешь, что то, против чего только что яростно собирался протестовать — счастье и единственно возможный порядок вещей.
- Послушай, а ему обязательно присутствовать на свадьбе?
- Обязательно, - отрезал Уилсон.
Нешумная «камерная» свадьба состоялась примерно через месяц, и Хаус, естественно, присутствовал, хотя перед этим яростно отнекивался. Он даже выгладил рубашку и нацепил галстук, только когда, нарочно стуча тростью на весь зал, подошёл поздравить, Джулию нагло поцеловал долгим поцелуем в губы, а ему вместо «поздравляю» сказал «соболезную».
Надо отдать справедливость Джулии, в отличие от Бонни, уловив однажды интонацию этого уилсоновского «обязательно», она усвоила урок без повтора, и  больше ни разу ни очно, ни заочно в адрес Хауса не было сказано ни единого слова неприязни, а редкие встречи проходили у них вполне приятельски. Джулия не поддавалась на провокации, впрочем, и Хаус не усердствовал — возможно, и потому, что в то время их отношения с Уилсоном как раз достигли такой чуть скучноватой, но надёжной устойчивости, что даже вечные эксперименты: «как далеко я должен зайти, чтобы ты ушёл?» - практически прекратились. Вот Уилсон и потерял бдительность. Его только тогда тряхнуло, когда он увидел, как раздражённо пальцы Хауса барабанят по аптечному прилавку и как он нетерпеливо подстёгивает фармацевта, выясняющего причину получасовой задержки поставки очередной порции викодина.
Он даже не думал, что самому будет так тяжело и больно убедиться в своей правоте. Потому что ломка у Хауса началась самая настоящая, не оставляющая сомнений в том, что произошло худшее — наркотик прочно включился в метаболизм. И видя, как его друг шатается по госпиталю в расхристанной промокшей от пота рубашке, с прилипшими ко лбу волосами, трясущийся, красноглазый, истекающий потом и соплями, то и дело сгибающийся над унитазом от приступов тошноты, Уилсон почувствовал страх за их общее будущее. Но Хаус пошёл на принцип, он держался, и можно было попробовать после этой стихийной детоксикации уломать его на отказ от гидроксикодона. Поэтому он, Уилсон, вёл себя, как друг, и делал для него, что мог — массажистка за половину его месячного заработка, ибупрофен, зелёный чай с подмешанными таблетками против тошноты, присутствие где-то поблизости и для сочувствия и для срывания зла, если Хаусу захочется — но, как друг ли или как самый злейший враг, не отступал и продолжал давить на Кадди, чтобы тоже не отступала. По настоящему он испугался, когда Хаус сломал себе пару пястных костей. Бинтовал ему руку и прятал глаза, потому что не хотел, чтобы Хаус прочитал их выражение. Но жестокая уловка помогла — Хаусу как будто стало полегче. А потом он узнал, что Хаус сначала пластал старый труп дохлой кошки а потом в своей хаусовской манере сорвал трансплантацию печени больному — вроде даже сморкался и плевался на операционное поле, и в вестибюле родственник пациента его за это как раз вот сейчас избивает — при главвраче и при команде.
Уилсон, сломя голову, бросился в вестибюль. Но там уже всё закончилось -  «утята» Хауса увели родственника, Кадди убежала распоряжаться в операционную, а Хаус один стоял у стены, опираясь на трость, и словно не мог найти в себе силы, чтобы сдвинуться с места. Голова опущена, кончик языка трогает разбитые губы, и весь он серый, усталый, вымотанный. Но победивший. Поставивший правильный диагноз.
- Ты как? - виновато спросил Уилсон, подходя. - Говорят, тебя пациент ударил...
Хаус снова тронул языком губу:
- Бывало и получше... Но я прав.
Именно в этот момент в нём зародилась позже высказанная им Кадди мысль: если викодин помогает Хаусу работать, помогает жить, помогает ставить правильные диагнозы, то кто он, не испытывающий этой постоянной изматывающей боли, такой, чтобы судить и осуждать его? Эта мысль оказалась соблазнительно успокаивающей, и сколько раз потом он упрекал себя за то, что поддался ей, а не дожимал Хауса ещё тогда, когда всё было проще и безболезненнее. Потому что тогда Хаус «переломался» сам. И снова начал принимать викодин — просто потому что закончился срок пари.
А потом в «ПП» появилась Стейси, и в воздухе отчётливо запахло катастрофой. Хаус любил её — действительно, любил, не переставал любить, и, что самое скверное, она тоже любила его. Уилсон с тревогой наблюдал зарождение этой самой катастрофы и не знал, что лучше — позволить ей разразиться или попробовать потушить, пока ситуация не вышла из-под контроля. И, как это с ним часто бывало под влиянием Хауса, вдруг тоже повёлся, купился, плеснуло и на него пьянящей надеждой. А потом увидел, как опомнившийся, посеревший от разочарования Хаус рвёт все нити, и понял, что катастрофа, которой он ждал, разразилась.
Хаус пережил второй уход Стейси едва ли намного лучше, чем первый. Он переменился — стал угрюмее, несчастнее, чаще яростно тёр больную ногу, тяжелее опирался на палку и врезал ею Уилсону по щиколотке, когда тот снова заикнулся про психосоматику. Одновременно с этим он начал проявлять элементы опасной лихости и самонадеянности в диагностике, и Уилсон, слушая его спорные доводы, порой не мог понять, теряет нить логики оттого, что просто умственно слаб по сравнению со своим гениальным другом или же оттого, что зачастую логики и нет — только гадание и интуиция. Он с ужасом ждал мгновения, когда она, наконец, подведёт и, поставивший на карту всё, Хаус рухнет под грузом неудачи. Притом, рухнет не один, а вместе с ним, Уилсоном, потому что жизни без Хауса он к тому времени себе уже как следует не представлял, а жизнь рядом с «рухнувшим» Хаусом как раз очень даже представлял и видел своим постоянным кошмаром — во сне и наяву. Этот образ начал преследовать его примерно в то время, когда диагностическое отделение расцветало, и в лучах славы Хауса грелась не только Кадди, но и вся команда «Принстон-Плейнсборо», большая часть которой и под пытками не призналась бы в том, что престиж клиники во многом держится на «бессовестном гаде», «мерзавце и манипуляторе» и «невыносимой скотине» Хаусе. А Уилсон в своих кошмарах видел примерно одно и то же: унылый осенний вечер, злачный район, в который его занесло непонятно, за какой надобностью, разбитый не горящий фонарь, сваленные в кучу коробки, маленький костерок, вокруг которого копошатся людские тени, одетые в грязные лохмотья, патлатые, до глаз заросшие нечёсанными бородами, и вдруг откуда-то оттуда знакомый, но сделавшийся хриплым от вечной простуды голос окликает его по-имени: «Эй, Уилсон, не одолжишь старому приятелю на дозу?» Не отдавая себе отчёта, Уилсон на грани фобии воспринимал бездомных бродяг — отчасти, из-за брата, отчасти просто в силу генетически унаследованного отвращения к грязи и беспорядку, и если это навязчивое видение приходило к нему во сне, он просыпался и не мог заснуть до утра, пересчитав бесчисленные отары овец и целые стада слонов. Одинокий в постели, потому что с Джулией к тому времени они тоже расстались, и он, успев покочевать по временным пристанищам — начиная с дивана Хауса, и по временным привязанностям, оставившим каждая понемногу горечи в душе, наконец, осел на небольшой съёмной квартире недалеко от работы. И утром, в больнице, после подобных ночей его особенно, до боли, задевал неряшливый вид небритого, нечёсанного в мятой рубашке Хауса. В такие дни он становился неосознанно мягче, предупредительнее, терпимее к своему беспокойному другу.
Инфаркт Хауса сыграл с ним, Уилсоном, злую шутку: он начал бояться. Бояться за Хауса. И за себя — что однажды не успеет, недооценит, не сможет, не предотвратит. Поэтому когда Хаус на глазах у него глотал свои таблетки, он морщился и отводил взгляд. И любой внеурочный звонок отзывался у него первой, по краю сознания чиркающей мыслью: «что-то с Хаусом». Видимо, это была плата за те непринятые звонки.

Гром грянул внезапно и гулко, выстрелом из огнестрельного оружия, раскатившимся эхом по коридорам госпиталя, как отзвук не слишком далёкой грозы. Один, а после паузы — второй.
Уилсон был в этот момент в амбулатории, но его индивидуальная «тревожная кнопка» сработала безупречно — лучше любого навигатора. Стреляли в диагностическом отделении. Первым порывом было броситься туда, и он и бросился, но у лестницы его перехватил охранник:
- Туда нельзя. Вызвана полиция.
- А что... что... - задыхаясь и заикаясь попытался выяснить он, - что там случилось?
- Пока не знаю...
И так стоял непроницаемой стеной, пока не появился наряд полиции — правда, надо отдать им справедливость, прибыли быстро. А потом топот, жужжание и лязг грузового лифта и громкий до назойливости, пронзительный голос Кэмерон, ввинчивающийся в уши, как бурав:
- Скорее! Освободите проход! В него стреляли — в шею и в бок — кажется, проникающее в печень. Он теряет кровь!
Из лифта по коридору к оперблоку они протащили каталку бегом. «Утята» и парамедики со «скорой» - бог знает, когда они успели там оказаться - наверное, с полицейскими прибыли. Уилсон увидел сероватое запрокинутое лицо Хауса, широко раскрытые невозможно-голубые его глаза, яркие пятна крови на светлой рубашке - и почему то подумал, что не удивлён. Как будто подсознательно ожидал вот именно этого.
Он бросился за каталкой, уже зная, что напрасно это делает, что у дверей оперблока его всё равно отсекут, оставят в коридоре, увидел краем глаза, как бежит по коридору бледная Кадди, неуклюже ковыляя на слишком высоких для бега шпильках, и уже у самых дверей услышал тихий, щадящий диафрагму голос Хауса:
- Скажите Кадди, мне нужен кетамин...
О, как они сцепились из-за этого кетамина! Хирурги уже помылись и начали, а они с Кадди стояли перед дверью операционной и орали друг на друга, выпучив глаза.
- Диссоциативная блокада — его шанс на избавление от боли, от наркотической зависимости!
- Остановка дыхания, остановка сердца, адреналовое истощение!
- Он ясно выразил свою волю!
- Он — идиот!
Вокруг уже скопились зрители, готовые принять как ту, так и другую сторону.
- Решай, - сказал он, наконец. - Потому что времени уже нет. Он истечёт кровью на столе, пока мы тут спорим.
И Кадди поступила, как поступала обычно, не зная, как поступить — интуитивно пошла за Хаусом.

С выходом из наркоза были проблемы — сказались и викодин, и кетамин, и приличная кровопотеря. Хаус реагировал на окрик, приоткрывал глаза, но снова уходил, не в состоянии исполнить простейших команд анестезиолога, давление падало, брадикардия прерывалась веером экстрасистол. Его не могли вывести из послеоперационного «тамбура» несколько часов, вводя то одно, то другое. Дженнер, в чьи обязанности как раз и входило «укладывать и поднимать», понятно, не отходил далеко, но и остальные, от присутствия которых пользы не было никакой, тоже тёрлись у дверей, практически забив, кто на руководство отделением, кто — на руководство всей больницей, кто просто на свои функциональные обязанности.
Уже около полуночи Хаусу, наконец, удалось зацепиться за реальность сознанием, и он, бледный, как извёстка, еле шевеля пересохшими губами, спросил, сделали ли ему блокаду.
- Сделали всё, как ты хотел, - успокоила Кадди. - Отдыхай.
Но Уилсону было недостаточно.
- Кто это был? - настойчиво потребовал он. - Кто в тебя стрелял?
- Какой-то пациент, - пробормотал Хаус, закрывая глаза.
- «Какой-то пациент!», - возмущённо возопил Уилсон. - Ты довёл человека до попытки убийства и даже его не помнишь? Почему в меня не стреляют пациенты, скажи мне, пожалуйста?
Хаус снова открыл глаза, и в них даже зажёгся знакомый огонёк — вернее сказать, бледная тень знакомого огонька.
- Во-первых, потому что своих пациентов ты предусмотрительно почти не оставляешь в живых. А во-вторых, не зарекайся, - и заснул.

ххххххх

Короткий визит Чейза оказал на Уилсона именно то действие, которого Хаус опасался. Уже смирившийся со своей судьбой, частично отрешившийся от реальности, даже на лечение согласившийся без особых иллюзий, Уилсон, прикоснувшись в лице Чейза к своему совсем недавнему прошлому, снова вернулся к началу пути - «недоверие, гнев», «почему это именно со мной?», «я не хочу!» - и отчаянно и безнадёжно, но, увы, совершенно непродуктивно  затосковал по прежней жизни. Эта тоска стала заметнее в сумерки — время, которое он и прежде переносил непросто, всегда с долей безотчётной сладковатой грусти. Сейчас вся сладость ушла, а грусть сделалась болью. И опять подкрался удушливый панический страх. Притом, по большому счёту, он даже не смерти боялся, прекрасно осведомлённый о том, что люди смертны и, в любом случае, однократно. Он и сам бы не мог объяснить, почему, но захлёстывало горло петлёй ужаса, и дыхание перехватывало, сердце начинало трепыхаться у горла, во рту пересыхало, а глаза, наоборот, намокали непрошенной влагой, и хотелось немедленно что-то сделать — закричать, побежать, броситься куда-то, лишь бы разорвать эту удавку на горле. Он подавил подступающую панику раз, подавил другой, отвлекая себя болтовнёй с Хаусом, ужином, который, впрочем, всё равно в горло не полез, телепередачей, но её волны накатывала снова и снова, и он понял, что полноценного ночного приступа не миновать.
Аура этого приступа, впрочем, началась ещё с вечера - с того, что Хаус, готовившийся ко сну и после душа передвигавшийся по номеру без трости, привычно хватаясь за всё, подходящее на роль поручня, нечаянно сильно шатнул тумбочку. Подаренная мальчишкой ракушка полетела на пол, ударилась и раскололась.
Какая в этот миг ассоциация дёрнула подсознание Уилсона, неизвестно, но он, ахнув, упал на колени и, поднося поочерёдно осколки к лицу и бросая их снова на пол, выкрикнул обвиняюще, по-настоящему зло:
- Что ты наделал!
- Трагедия, - хмыкнул Хаус. - Это была любимая мамина ваза, не видать мне теперь билета в кино.
- Ты... ты... - Уилсон снова вскочил на ноги и теперь просто выжигал у него на сетчатке гневные слова, не находящие дорогу к его речевым органам. А потом словно что-то в нём надломилось — плечи не просто опустились — упали, и вспыхнувший было румянец, погас.
- Господи, что я несу... - пробормотал он, втягивая голову в плечи. - Прости меня, пожалуйста, Грег... - он сказал «Грег», и Хаусу тоже сделалось неуютно, возникло ощущение, что Уилсон обращается не к нему — вернее, не только к нему, но и ещё к кому-то.
- Этих раковин на море до чёрта, - неловко сказал он, прекрасно понимая, что дело не в раковине.
- Конечно... Сам не знаю, что на меня нашло, и с чего я на тебя наорал, как последняя скотина - ясно же, ты от усталости уже на ногах не держишься. Прости... - оправдывался Уилсон, но в его тоне Хаус почувствовал помимо искреннего раскаяния нехорошую отстранённость и, вместе с тем, надрыв, которые в другое время он бы без внимания не оставил.
Однако, он, действительно, умирал от усталости: глаза слипались, голову тянуло книзу, все мышцы, начиная с проклятой «квадрицепс фемори декструм», ныли на разные голоса. Поэтому, как ни тревожила его перемена в душевном состоянии Уилсона, он просто лёг на своё место — они так и не раздвинули сдвинутые кровати — и сразу, едва коснувшись головой подушки, «поплыл». Но всё же для связи с реальностью у него уже был привычно зарезервирован крохотный кусочек сознания, сформировавшийся за двое суток, во время которых Уилсон приходил в себя после процедуры. И именно этот кусочек сознания подсказал ему через какое-то время подтянуть сквозь сон остальное сознание и прислушаться к сиплому шёпоту с другой половины кровати: «...адойной... ашер эйе... шадай... ошиа... амэлех яанэну...», - Уилсон шептал, задыхаясь, давясь словами, закашливаясь в подушку.
- Ты чего это, молишься? - удивился Хаус вслух. - Не знал, что ты умеешь.
Шёпот оборвался — Уилсон затаил дыхание, но не выдержал — судорожно всхлипнул.
- Да брось, - сказал Хаус. - Я всё равно слышал уже, что ты психуешь и молишься. Дай досмотреть аттракцион.
Он протянул руку. Плечи Уилсона ходили ходуном, мокрая футболка прилипла к коже. Хаус понятливо скользнул пальцами выше, к углу челюсти. Пульс лупил далеко за сто двадцать, как после хорошей пробежки.
- Тебе плохо, - констатировал без вопроса, утвердительно. - А чего молчишь — помощи не просишь?
- Я... мне не хотелось тебя будить, - наконец, откликнулся Уилсон сдавленным голосом.
- Предпочёл растолкать Яхве?
Хаус завозился, сел, потянулся включить лампу.
- Ты видел, как он обнял меня? - вдруг спросил Уилсон, снова кашляя - Он прощался. Навсегда. Он меня уже кремировал и замуровал урну в стене памяти.
- Он идиот, - возразил Хаус, не донеся руки до включателя. - И ничего не понимает в лечении онкозаболеваний.
- Брось, ты-то ведь понимаешь.  Статистически в моём случае вероятность хотя бы относительного успеха — продления жизни на год-два...
- Не надо, - поспешно перебил Хаус. - Статистика, как поднаторевшая во вранье шлюха — каждому говорит только то, что он хочет слышать. Или, что, наоборот, боится услышать. Я сейчас сделаю тебе укол — и ты уснёшь.
- Ракушка разбилась... - прохрипел Уилсон. - Я, наверное, выглядел, над осколками, как идиот, но знаешь, я просто... - он снова начал кашлять.
- Знаю, - снова перебил его Хаус. - Не надо создавать себе крестражи, лорд Волдеморт, в них не больше жизни, чем в клочке туалетной бумаги. Жизнь твоя только в тебе. И она всё ещё чего-то стоит — в отличие от морских побрякушек. Я сделаю тебе укол.
Он включил свет и, только бросив взгляд на Уилсона, присвистнул — вся подушка, губы и подбородок его приятеля были в крови. «Так это он кровью давится? Круто!»
- Ты чего молчишь, кретин? Ждёшь, пока вся вытечет? Или надеешься на гемостаз от Яхве?
Уилсон растерянно провёл под носом рукой и уставился на окровавленную ладонь, как будто то обстоятельство, что у него из носа течёт кровь, только дошло до него.
Хаус уже бросил на стол сумку с аптечкой и рылся в ней.
- Так... гемостатичка у меня была... А, вот она! Голову запрокинь... Так... Теперь опусти... Без задней тампонады бы обошлось... Давай руку... Жгут придержи... Сожми пальцы... Разожми... Подожди, ещё один...
Сосредоточенные действия Хауса, его короткие властные команды рассеяли панический ужас, и Уилсон почувствовал приятную расслабленность, даже лёгкую эйфорию избавления. Вот только кровь всё никак не останавливалась — приходилось её глотать, чувствуя во рту специфический солоновато-металлический вкус.
«Наверное, тромбоцитопения, - вяло подумал он. - По срокам подходит».
Введённый коктейль начинал действовать — давление постепенно снижалось, дыхание выровнялось, сердце перестало бешено хлестать, мягко закружилась голова, потянуло в сон. Кровь приходилось глотать всё реже — наконец, кровотечение вроде бы остановилось.
- Всё, не идёт больше, - сказал он, осторожно вынимая окровавленную вату из ноздрей. - Я только перемазался весь...
Хаус сдёрнул с его подушки окровавшенную наволочку, намочил чистый край из графина, стоящего на подоконнике, вытер им кровь с лица и рук Уилсона:
- На более серьёзное омовение сейчас настроения нет. Давай спать, а? Брось всё это на пол - утром уберём.
- Хаус, - задумчиво спросил Уилсон, устраиваясь на своём месте на подушке без наволочки с ещё влажными буреющими пятнами в нескольких местах. - А у тебя в детстве была гавайка с логотипами рок-групп?
- И не одна, - отозвался Хаус. -  И гавайки, и футболки, и свитера. И рок-группы, и джаз-банды, и ещё были со всякой военной хернёй - отец просто тащился от них... - он длинно зевнул и, нашарив выключатель лампы, потушил свет. - Спи давай — от ночи всего ничего осталось.

Утро наступило пасмурное, но тёплое. Чайки метались за окном, они и разбудили Уилсона своими криками. Он посмотрел на часы и увидел, что уже почти девять. Распотрошённая аптечка, брошенный жгут, шприцы на полу, пятна крови — всё это придавало гостиничному номеру вид полуразрушенный, как после пронесшийся бури. Осколки разбитой раковины довершали картину разора и запустения.
 Хаус крепко спал. Его осунувшееся утомлённое лицо казалось очень спокойным, и дыхание было размеренным, ровным, с лишь чуть-чуть подмешанным намёком на похрапывание. Полюбовавшись на него пару минут, Уилсон осторожно выбрался из постели и стал собираться. Если повезёт с автобусом, он прекрасно успеет обернуться ещё до того, как Хаус проснётся. Ночью он не справился с собой, как ни старался, опять покрыл себя позором слабака и опять не дал Хаусу отдохнуть, так что пусть хоть сейчас выспится. Нет никакой необходимости тащить его с собой, раз уж он едет просто чтобы сдать анализы и пройти сканирование. На яркую гавайку и вызывающие шорты сегодня настроения не было — Уилсон натянул бежевую футболку, джинсы и уже успевшую поистаскаться лёгкую ветровку — сегодня яркими были только анилиновые вырвиглаз-шнурки на кроссовках.
На рецепшен сдавала вахту та самая девушка, которая отвозила их в больницу в прошлый раз. Оливия, кажется. Уилсон слышал, как товарка называла её коротким уменьшительным «Лав» - непривычно, но забавно. Он задумался, не набиться ли ей опять в попутчики, но тут она сама окликнула его:
- Сеньор Дайер!
Он остановился и вежливо улыбнулся ей.
- Добрый день, сеньора...
- Кортни, - с готовностью подсказала девушка.
Уилсон подумал, что это надо бы запомнить, но тут же забыл.
- Почему вы сегодня один? Где же сеньор Экампанэ? - не отставала девушка.
- О, да, кстати, как хорошо, что вы мне напомнили! - Уилсон повернулся к девушке, принявшей дежурство, желая что-то сказать, но тут же испытал затруднение — девушка была мексиканкой и, возможно, не говорила по-английски. «Эл сол де тарде» не был «звёздочным отелем», знание английского для всего персонала здесь в обязанности не вменялось.
- Помогите мне, мисс Кортни, - попросил Уилсон, смущённо улыбаясь. - Я хотел попросить, чтобы сеньора Экампанэ не беспокоили до моего возвращения. Он очень устал и отдыхает.
- О, конечно, - закивала Оливия, повернулась к подруге-сменщице и разразилась классической испанской скороговоркой, в которой Уилсон уловил только «номер», «друг» и «спать».
Девушка, занявшая её место на рецепшен тоже в свою очередь с готовностью закивала.
- Вы сейчас на пляж? - спросила Оливия, уже успевшая заметить, как много времени постоялец проводит на берегу залива.
Уилсон, кажется, смутился ещё больше.
- Нет, сеньора, я... мне опять нужно в онкоцентр. Послушайте, ведь это вы, помнится, говорили что-то о прокате автомобилей, - после визита Чейза они могли себе это позволить.
- А мой вам не подойдёт? - девушка покрутила на пальце ключи. «Э, да она со мной кокетничает», - подумал Уилсон, и тут же расстроился — ещё совсем недавно кокетство молодой симпатичной женщины его завело бы, а сейчас он ничего не чувствовал.
- Неудобно пользоваться вами, ничего не предлагая взамен, - честно ответил он.
Оливия подняла брови и пожала плечами, как будто говоря: «ну, какие глупости».
- Вы — наш постоялец, - вслух сказала она. - Наш гость. Мы хотим быть гостеприимными. Садитесь, а в прокат мы можем заехать по дороге.

Хауса разбудило смутное беспокойство, начавшее его глодать ещё до пробуждения, как и боль в бедре. Даже не глядя на часы, он понял, что очень поздно — за полдень. Уилсона не было, зато была записка от Уилсона: «Справлюсь без тебя. Спи». Ага, поспишь тут! Впрочем, он и так уже вполне себе поспал. Хотелось есть. Ещё больше хотелось пить. Воды в графине не осталось после обтирания крови с Уилсона, а из крана текло нечто, слабо напоминающее питьевую воду — тёплая хлорированная жижа. Но Хаус всё-таки сделал несколько глотков, ловя губами струю. Сразу же затошнило, как с похмелья, и есть расхотелось. Он прикинул, сколько времени понадобится Уилсону, чтобы съездить в онкоцентр, сделать там всё, что нужно, и вернуться — выходило, что ему уже пора бы быть, но Уилсон задерживался. Смутное беспокойство, начавшееся во сне, сделалось яснее. Хаус слонялся по номеру, пока не почувствовал, что его, как и Уилсона, душат стены. Он взял трость и направился было на берег, но потом подумал, что Уилсон так может не найти его, вернулся и занял наблюдательный пункт на автобусной остановке. Он пропустил четыре автобуса, ожидая в каждом из них увидеть Уилсона — прямо представлял, как допотопные двери-гармошки с шипением раскроются, и Уилсон шагнёт в дорожную пыль с отрешённым лицом — выражение, в котором всё чаще подолгу застывали его черты, но потом увидит его и улыбнётся: «Лучше, чем можно было ожидать». Хаус досадливо стукнул себя по больному бедру кулаком — размечтался, кретин, о небесных пряниках — и скорчился от боли, с трудом переводя дыхание.
И вот тут-то он и появился. Ярко-красный «Сузуки-твин», слегка убитый, но вполне себе презентабельный, притормозил у края дороги, и Уилсон вылез с водительского места.
- Садись. Я подумал, эта малышка будет кстати там, где автобусы ходят раз в неделю, и то, если водители не бастуют. Садись — посмотришь, какова она на ходу.
- В хоббитании построили новый автозавод? - ухмыльнулся Хаус. - Так ты в Средиземье ездил, а мне наврал, что в онкоцентр?
- Я взял её напрокат. Теперь, когда у нас есть документы и карточки, это совершенно реально. Девушка, которая здесь работает, показала мне, где это можно сделать, я заключил договор на месяц с возможностью продления. Не так уж дорого. А нам с тобой может понадобиться автомобиль, когда я... если я не смогу ходить.
В его последних словах Хаус уловил неприятную недосказанность и насторожился:
- Что твои анализы? - спросил он.
- Нормально. Тромбоцитопения, анемия, и нейтрофилы тоже снижены. Ковард даже хотел отложить процедуру ещё на пару дней, но после визуализации передумал. Он говорит, что эффект есть, граница опухоли обозначилась более чётко.
- Что означает на вашем онкологическом жаргоне...
- Операбельность в перспективе. Если лечение не убьёт меня прежде, чем опухоль сократится хотя бы на пару сантиметров. А это вполне возможно. Садись, Хаус, завтра мне снова в этот ад - хочется, чтобы оно подольше не наступало.
- Ты вытерпишь, - с серьёзной убеждённостью сказал Хаус, забираясь на пассажирское место микроавтомобильчика. - Поедем куда-нибудь...
- Поедем в долину опунций, - предложил Уилсон, - Эта девушка... она сказала, что здесь есть долина опунций — все туристы любят её посещать, там гигантские опунции, похожие на...
- Половые члены? - подказал Хаус.
- Зелёные половые члены. С иголками.
- Небритые зелёные половые члены.
Они рассмеялись, как будто по протоколу им в этом месте предписывалось посмеяться, но настоящего смеха не было в глазах ни у того, ни у другого.
- Тебе страшно, - безошибочно диагностировал Хаус, и Уилсон, сражённый этим диагнозом, выдохнул с максимальной доверительностью:
- Очень.
- Ты хочешь сейчас бросить всё и просто умереть, когда придёт срок?
Не отрывая взгляда от дороги, Уилсон медленно покачал головой.
- Тогда не думай больше — поедем смотреть небритые зелёные половые члены... А куда ехать, ты знаешь?
- Так же медленно и безучастно Уилсон кивнул.
Дорога опять оказалась немощёной и страшно пыльной — пыль окутывала автомобиль облаком, скрипела на зубах, оседала на волосах и забивалась в нос, заставляя чихать, но через несколько миль её сменил тяжёлый красный песок и вдоль дороги потянулся ячеистый забор из металлической сетки, за которым сплошной стеной стояли какие-то высокие кусты.
- Я так понимаю, это здесь, - сказал Уилсон. - Нужно свернуть. Вот только... - и не договорил, поражённый открывшейся картиной.
Проволочный ячеистый забор внезапно кончился. Кончились и кусты, и их взглядам открылась коричнево-красная песчаная равнина. Песок лежал волнами, образуя мелкие барханы, как на допотопных стиральных досках времён Великой Депрессии. Тут и там возвышались, как гигантские столбы, огромные величественные кактусы, и больше ни былинки. Всё это выглядело, как фантастический инопланетный пейзаж. Тени, тянущиеся от подножий этих колючих исполинов, расчерчивали «стиральную доску» причудливым узором, и над всем этим торжественным запустением в небе парил силуэт какой-то хищной птицы с распластанными крыльями.
- Это сарыч, - сказал Хаус. - А тебе нравились фильмы про ковбоев?
- Про индейцев. Мы в них играли — сделали себе луки, стрелы, залегли в лопухах... Товарищи брата были старше меня, но и я, четырёхлетка, милостиво допускался. Пока не сорвалась стрела с тетивы...
- Какая стрела? - не понял Хаус.
- Самодельная. Том Беллингем натянул лук и даже не собирался стрелять, а тетива — щёлк. Все перепугались тогда — мама думала, я вообще без глаза останусь. Лечился, наверное, с полгода.
- Подожди! - сообразил Хаус. - Так ты с тех пор косишь?
Уилсон неловко тронул большим пальцем бровь:
- Сильно заметно?
- По-разному. Когда врёшь или злишься, косишь больше.
- Нужно было слушаться маму и врачей и носить очки с окклюдером, - вздохнул Уилсон, а Хаус снова вспомнил маленького мемзера.
Уилсон между тем заглушил мотор и распахнул свою дверцу:
- Пойдём подойдём к ним, а? Хочу почувствовать себя муравьём — это успокаивает.
- Иди — я в машине посижу, - отмахнулся Хаус.
- Сними меня на телефон, - попросил Уилсон серьёзно. - Будет память, когда я...
- Мне не память нужна, - угрюмо буркнул Хаус, чувствуя, как катастрофически портится его настроение — явственно представил себе, как достаёт телефон и открывает фото, где слишком худой и серьёзный Уилсон в лёгкой ветровке и кроссовках с цветными шнурками стоит — маленький рядом с гигантским кактусом - на красной стиральной доске, и ветер шевелит его поредевшие и поседевшие волосы. От такого представления захотелось завыть.