Потёмки

      Немного оклемавшись после новогодних праздников, и мало-мальски придя в себя, в три часа дня, на почти, что безлюдной, окутанной легкой, сероватой дымкой улице, совершенно случайно встретились два бывших однокашника по автодорожному техникуму: пожилой шофер автолавки Иван Варламов и механик колхоза «Знамя Победы» Николай Фомичев. Первый возвращался из районного центра от родственников, второй, вот уже с полчаса усиленно возил на санках с озера воду для бани. Несмотря на долгие выходные, за которые, казалось бы, можно спокойно поднабраться сил, оба были изрядно уставшие и помятые, и ко всему прочему, опять чуть-чуть подшофе.
      – Какие люди. Кольша! – не обращая внимания на стужу, задорно прогорланил Иван, когда узнал в закутанном в драный полушубок и старую кроличью ушанку человеке своего давнего товарища. – Япона мама! Ха-ха-ха! А я гляжу, такой! Ты, или не ты?
      – Ого. Пантелеич? – настороженно взглянул на раскоряченную посреди дороги фигуру механик. – Ты подумай! Ванька! Здорово живем! Кхе-кхе-кхе.
      Прикинутый в короткую черную доху из искусственного меха, рыжую ондатровую формовку и новенькие, с узенькими, кожаными ремешками унты, Варламов больше походил на модного, городского франта, или какого начальника, нежели на обычного сельского мужика.
      – А кто, по-твоему, Фома? Святой дух, что ли? Ха-ха-ха! – поскрипывал своими плотными суконными подошвами на рыхлом снегу Варламов. – Вот же, сукин кот! Конечно я! Ну, с Новым годом, что ли?
      – Здравия желаю! – с не меньшим восторгом, тут же поднял над головой свою дырявую варежку Николай, и с силой оттащил обеими руками за бечевку с дороги на запорошенную обочину деревянные санки с полной флягой воды. – И вас с Новым годом всех! Дай, Господи, тебе здоровья, и Людмиле твоей.
      – Целоваться не будем? Я женат. Ха-ха-ха!
      И мужики от всей души поздоровались за руки, и для полного счастья крепко обнялись.
      – Как праздник-то, ни че? Потянет? Без потерь обошлось? – сходу спросил механик.
      – Ничего. А я гляжу, ты, или не ты? – возбужденно тараторил Иван, радуясь неожиданной встрече.
      – Конечно я. Кто же еще-то?
      – А ведь я года тебя не видел. Главное штука, живем в одном поселке, а встретиться вот так по-человечески, все не получается никак. А ведь учились вместе. Помнишь?
      – Так, как дела-то? – повторил свой вопрос Фомичев.
      – Дела-то? Да сойдет. С пивом потянет. Звезд, конечно, с Люськой с неба не хватаем, но так, если разобраться, все пучком. Как говориться, ночь прошла, число сменилось, нихрена не изменилось.
      – Хах! Артист.
      – Шутю я. Ха-ха-ха!
      – Ну-ну.
      – Холодно сегодня. Бррр. – несмотря на теплую доху и меховую обувь, неловко поежился шофер. – Или меня так с похмела колотит?
      Механик с ухмылкой на устах оглядел модный прикид товарища, и задумчиво поднял к ясному небу глаза.
      – Холодно, как же не холодно. – тоже слегка передернулся он. – Январь на дворе. Когда у нас в середине зимы было тепло? Как-никак не в Ташкенте находимся, на Урале-батюшке живем. В феврале вот бураны начнутся. Вот тогда… Кхе-кхе-кхе. Еще добрым словом помянем мороз.
      – Лучше бы на Кубе жили, и курили бы щас сигары под пальмой, и закусывали кокосами настоящий ром.
      – Шутник. Мечтать не вредно.
      – А чего бы и не помечтать-то? Нам с тобой, теперь только и остается мечтать.
      – Да будя. Надо ценить то, что имеем, а не воздушные замки строить в облаках. Тоже мне кубинец нашелся. Хм.
      – Да я так, к слову сказал. – с тоской в голосе промолвил Иван и снова поежился. – Сдалась мне эта Куба. Мне, если честно, и тут сапоги не жмут.
      Николай заулыбался.
      – Вот вроде Новый год, только недавно наступил, завтра Рождество Христово, а праздниками даже и не пахнет. – без злобы сам с собой проворчал Фомичев.
      – Да ну, их, эти праздники. Можно подумать, что этот год, будет, чем-то отличаться от того. Та же самая бодяга, лишь только численник другой на стену приколотим, и на этом все. Я щас о другом подумал, боюсь, что нынче опять снегу под самую крышу наметет. В прошлом годе, почти, что до апреля у меня за задними воротами сугробы были в человеческий рост.
      – Зима-матушка. Куда ее теперь девать? Хотя раньше, старики сказывали, каждую зиму было за писят.
      Закурили.
      – Откуда ты такой нарядный-то шагаешь? – не скрывая любопытства, ехидно спросил Николай.
      – Нарядный? Ха-ха-ха! Да у брата был в гостях. Ага. Позавчерась к нему попал случайно. Так-то не собирался его в эти дни навещать, а видишь, у него у лешего, понимаешь, сын с очередной бабенкой из города на праздники приехали, ну, и нас они с Людмилой пригласили с ними за компанию посидеть. Только моя-то, наотрез отказалась переться. Она, мартышка, как только услышала, что я к брату в гости собираюсь, тут же ополчилась на меня.
      – Чего же это она так? Праздники ведь. Святое дело. Как там на пластинке-то у нас? На недельку до второго, я уеду в Комарово? Ха-ха-ха!
      – Ну, не поехала, и не поехала. И хрен с ней. Так даже лучше. А то бы стала там со своей кислой рожей, новогоднее настроение людям портить, да рюмки наши с братиком считать. Сиди, говорю ей, тогда одна, как кукушка, или на койке колыхайся, как всегда.
      – Ты же ведь не просто так собрался пировать.
      – А ей, холере, какая к черту разница, просто, или не просто? Ей лишь бы гонор свой дешевый показать. Характер-то негодный. – поправив дрожащими замшевыми перчатками на шее, торчащий из-под дохи цветастый мохеровый шарф, дыхнул свежим перегаром Иван приятелю в лицо. – Сказала, что не имеет никакого желания на наши пьяные хари глядеть. Хм. Ну, я один бегом собрался, да на первой попавшейся попутке умотал туда.
      – Ох, и легок же ты на подъем, Пантелеич. Я бы, наверно, так круто не смог.
      – А че бабушку лохматить. Я, конечно, тоже не шибко-то люблю с бухты-барахты шастать по гостям-то, но как брательнику я откажу?
      – Как посидели с братцем-то, ни че?
      – Да вроде, потянет. – одобрительно закивал формовкой шофер. – Ничего особенного, все по старым чертежам. Жизнь, она ведь у нас одна, и грош ей цена, без друзей, без любви и вина.
      – Согласен.
      – Только женился-то мой крестник уже в третий раз. Представляешь, каждые пять лет, кобель, приноровился баб менять, и каждый раз божиться, что с ними все у него по любви происходит. Ох, и мутный паря. Ха-ха-ха!
      – Любвеобильный?
      – И не говори. Куда там. В кого только, такой уродился? У нас-то с его папашей Федором, женщины, конечно на стороне были, но официально-то всю жизнь по одной жене. Разве, что в дедушку Геру пошел, тот-то по молодости, сколько юбок об бабки втихаря перебрал.
      – Хах!
      – Мне сопляку, он, бывало, смехом сказывал, что чужие бабы сладкие, как медовые пряники, а свои, как черствый, ржаной каравай. Ха-ха-ха!
      – Видно в его породу.
      – Я племяннику-то в этот раз за столом на ухо-то толкую, дескать, когда он соберется помирать, сколько баб-то будет толкаться у его кровати, чтобы наследство пожирнее оторвать. Завидно даже. А он знаешь, что мне сказал?
      – И чего же, интересно?
      – Кха! Он говорит, что кроме старой дедовской Волыни, нет больше за душою ни шиша.
      – Совсем?
      – Ага. Да и та не на ходу стоит под сараем, ржавеет.
      – Выходит, твой родственник пустой?
      – Да ну, его. Тьфу!
      – Э-хе-хе.
      – Как барабан. – тоскливо вздохнул шофер. – Увы. Он, главное штука, все, что с ними совместно наживал, все при разводе оставлял им. Всегда с одной спортивной сумкой уходил. Ему тут перед самым Новым годом старшая дочка от первого брака, Маришка, звонит, дескать, папка, перепиши на нас с мамкой свою долю, мы в город переехать жить хотим. Первая-то жена сама с племяшом не общается, дочку науськивает на это дело она.
      – В каком это смысле перепиши?
      – Что?
      – Я спрашиваю, что значит перепиши?
      – Ну, то есть, когда он с ней расходился, выдвинул ей одно условие, что он им оставляет с дочерью двухкомнатную фатеру вместе с мебелью, а она на него на алименты не подает. И в качестве, так сказать, гарантии, десять процентов он и оставил себе. А то мало ли, что.
      – И что в итоге-то, переписал?
      – Да щас же. Хм. Перепишет он. Держи карман шире. Ты слушай меня дальше. Он мне шепнул украдкой, что Маришке-то недавно исполнилось всего пятнадцать лет, и что бывшая краля, если он сейчас перепишет на них свою долю, может свое решение-то с алиментами переменить. Фокусница.
      – Ох, и хитрая лиса.
      – Конечно хитрая. А как же? Продуманная.
      – Хм. А ты щас попробуй, Пантелеич, когда дело касается денег, найти простаков.
      Варламов, каким-то унылым, скорее даже нездоровым взглядом посмотрел на приятеля и промолчал.
      – Поди, после гостей-то голова трещит? – подозрительным взором окинул его Фомичев, когда увидел в глазах у собеседника покраснения. – А то гляди, самогон еще имеется в заначке, могу и подлечить тебя.
      – Спасибо. Не хочу. Опасаюсь сорваться.
      – Ну, смотри сам. Смотри сам. Не хочешь, так не хочешь. Дело хозяйское. Насильно не буду предлагать.
      – Серьезно не хочу.
      – Э-хе-хе. Ожидание праздника, лучше самого праздника. А я не захотел себя насиловать, с утра-то поллитрушку раздавил. Щас вот многие за здоровый образ жизни, моду взяли, бросают пить. А я пока держусь, не бросаю. Вот это сила воли у меня. Тем более, моя пирожков с потрохами нажарила, а как их всухомятку жрать?
      Глядя на приподнятое настроение механика, Иван тоже слегка приободрился и выгнул грудь колесом.
      – А может тебе капустного рассольчика с кадки нацедить? Ты как на это смотришь? – все переживал за самочувствие товарища Николай. – Знаешь, какая нынче у меня капустка получилась? Все, глядишь, поменьше станет на душе пожар.
      – Рассолу? Не. Я им отродясь не отходил. С него еще сильней изжога будет, да и печенка от соленого-то, боюсь шибче заболит.
      – Ну, гляди сам. Зря.
      – Я, если честно, слегка форсунки-то прочистил, пивка Жигулевского на автостанции хватнул.
      – Пива? Тоже неплохо.
      – И жизнь-то, вроде наладилась сразу. Самое смешное, я, когда пивко-то покупал, передо мною батюшка в очереди толкался. Самый натуральный, с седой бородой, в длинной рясе, с деревянным посохом, главное штука, в руках. Как Дед Мороз. Говорит, откуда-то двое суток добирается до дома, якобы, даже Новый год в дороге встречал. А продавщицы, сикушки молодые, все хи-хи, да ха-ха над бедным стариком. А он перед ними, и так, и эдак, хвастался, что сам употребляет, только настоящий грузинский коньяк, что лучше его, ничего не сыскать на свете.
      – Веселый, видать, мужик.
      – Обхохочешься. А если честно, то и вправду, знаешь, как я с утра хворал?
      – Бывает.
      – Чуть белые тапки не примерил. О-хо-хо.
      – Ну, так. Надо полагать. Не молодой ведь, по стольку дней-то лопать.
      – Правда, я пиво не шибко уважаю, у меня с него всегда живот пучит и изжога, но водку пока не буду, снова напиться боюсь. Моя итак щас неделю не будет разговаривать со мной, зачем еще сильней обострять отношения? Щас сдаваться ей пойду.
      – А вот это правильно. Вот это дело. – прикурив от едва тлеющей беломорины новую папиросу, через губу пробубнил Николай.
      – Ты так думаешь?
      – Баб лучше лишний раз не тревожить. Но резко бросать, тоже для здоровья вредно. Даже врачи рекомендуют, что надо всегда опохмеляться, и постепенно нажимать на тормоза. А то, не дай Бог, мотор забарахлит. И что тогда? А еще, к тому же, как назло выходные. Больница на засове. Кто будет там откачивать тебя?
      – Что тогда? Хех! – словно сам у себя с беспокойством в голосе спросил Иван. – Хана тогда, Фома.
      – У нас вон в леспромхозе случай был. – вспомнил Николай. – Один мужик на свадьбе надорвался, и лежит, подыхает в кровати с утра. Жена, увидела, что человеку плохо, и вместо того, чтобы поправить ему здоровье, давай без умолку ворчать. Варежку разинула свою, дескать, будет в следующий раз умнее. А при чем здесь умнее, или глупее, не лимонад же ему на свадьбе надо было пить.
      – Еще бы. Хм. Буратино, или Тархун?
      – И я о том же.
      – Смысл тогда вообще идти туда?
      – Вот-вот. А того трясет, как тузика, и голова, как чугунок. Ну, и он, значит, сам попросил налить ему лекарства. Та, сволочь, поглядела на него волчицей, и ...
      – Опохмелила мужика?
      – Ага. Догнала, и еще раз налила. Хех! Нет, Пантелеевич, не подала. Хотя все для этого имелось в доме, и даже в магазин не надо было далеко бежать. Ну, тот, бедолага, постонал-постонал под одеялом, и в районе обеда издох.
      Фомичев своим заледенелым, потрепанным валенком несколько раз, зачем-то тихонько попинал по гнутым, деревянным полозьям саней и сделал безразличной свою давно небритую, сильно опухшую от запоя физиономию.
      – У моих стариков в деревне, один мужик приезжий жил. – выдохнул изо рта светло-коричневый папиросный дым механик. – Имя его щас уже вспомнить не смогу. И пришел он, значит, однажды в колхоз устраиваться на работу, а мой дедушка в то время, как раз председателем числился у них. А знаешь, какой у меня был дед?
      – Кулак? Хи-хи-хи!
      – Ты старый, черно-белый фильм про председателя с Нонной Мордюковой в главной роли смотрел?
      – Не помню. Да и когда мне телевизор-то смотреть? Я все, какими-то делами занят без конца. Тьфу!
      – Ох, у меня дед и ушлый был товарищ. У него, у старого партизана, по жизни одно негласное правило было - вновь устраиваемых на работу, он должен был сначала водкой подпоить.
      – Это зачем же? – не дошло до Ивана.
      – Хм.
      – Че ухмыляешься? Что за эксперимент?
      – А затем.
      – Ну.
      – Дескать, когда любой человек пьяный, то все его дурные замашки, вся его дрянная натура, наружу вылазят лучше всего.
      – Грамотно.
      – Еще бы. Ну, так вот, этому кандидату тоже предложил он выпить, только, говорит ему, закуски нет.
      – Закуски нет? И он пить не стал?
      – Ага, не стал. Ха-ха-ха! Ты встречал, когда-нибудь, таких людей, кто отказался выпить на халяву? Так и этот олух, стакан водяры опрокинул, и занюхал рукавом.
      – И как экзамен? Принял дедушка его?
      – Нет. Он послал его, куда подальше. Говорит, без закуски, только алкаши пьют, а ему работник нужен.
      – Ох, и колорадский жук он у тебя. Хе-хе-хе.
      – А ты, как думал? – у механика от удовольствия сощурились и без того заплывшие глаза. – Лучше любого инспектора по кадрам.
      – Надо полагать. – с гордостью за такую смелую находчивость, тоже искренне заулыбался Варламов. – Хитро. Хм. Хитро.
      – Кстати сказать, этот доходяга, после того случая, тоже недолго на белом свете пожил. Умер от цирроза печени. Помню, как он по деревне весь желтый ходил, как яичный желток. Ему тогда доктора городские сказали, что жить осталось месяц, а он все равно не бросил пить. И прямо под самый Новый год остыл.
      – Хм. Новый год. У них, у таких, каждый день Новый год. Пьют больше нас, как сапожники, и считают это нормой. Я вот если без перерыва недельку попью, месяц буду из угла в угол ходить без аппетиту и сна.
      Мимо людей медленно проехала легковая машина с окоченевшими боковыми стеклами, и сразу запахло бензином. Сидевший за рулем молодой, ссутулившийся водитель, рукой поприветствовал через лобовое стекло мужиков и посигналил им.
      – Серега, куда-то поехал. – проводил взглядом транспортное средство Николай. – Сам, наверное, сегодня, только первый день на улицу высунул нос. Я видел его в окно первого января, как он раздетый мимо дома проходил до магазина.
      Иван тоже безразлично посмотрел в след машине и тихонько прокашлял.
      – Ну, а ты-то, милый, как живешь? – спросил шофер.
      Фомичев на этот вопрос абсолютно спокойно поглядел своими нетрезвыми глазами на бывшего однокашника и стал подошвой шоркать снег.
      – Ой, Ванюха, даже и не спрашивай. – проглотив от обиды в горле комок, рассержено прохрипел он и опустил веки. – Мои дела, как сажа бела.
      – Чего это так грустно?
      – Да у брата, пасынка недавно схоронил.
      – Да ты, что? Гришку, что ли?
      – Ага, его самого. – уже более спокойным тоном пробормотал Николай и шмыгнул носом. – Сердчишко у человека прихватило. Видать за свою жизнь-то шоферскую, шибко его, родимый, надсадил.
      – Прости, не слышал я, не слышал. Ай-яй-яй. Мои соболезнования тогда. В нашем шоферском полку, значит, убыло? Жалко. Извини. А я тут перед тобой комедию ломаю, про свои проблемы, какую-то ерунду несу.
      – Да ладно. Дело житейское.
      – Не знал, что у тебя такое ужасное горе приключилось. Прости меня.
      – Да брось ты со своим прощением скулить-то. А где ты услышишь? Скажи, где? У тебя своих забот навалом. Тем более, он же не тут у нас в последнее-то время жил.
      – Че, говоришь, было у него? Сердце?
      – Инфаркт.
      – Инфаркт? Это почти без вариантов, крышка.
      – Есть такая штука.
      – Ай-яй-яй.
      – Видишь, всего до сорока пяти дожил, и до свиданья, и всем нам ладошкой помахал.
      – И не говори. Умереть - дело не хитрое. Вот выучиться, и крепко на ногах стоять, вот тут, брат, надо постараться. А помереть, чепуха.
      – Но это еще полбеды. – закивал головой Фомичев.
      – В смысле, полбеды?
      – А то и в смысле. Хм. В смысле. Ты знаешь, че его бывшие бабы учудили? – моментально изменился в лице Николай, и по его реакции стало заметно, что ему неприятно об этом факте вспоминать. – Такую клоунаду устроили, ужас. Хуже вурдалаков налетели, саранча.
      Варламов напрягся.
      – Он у нас еще в Дубровке в морге, не вскрытым валялся, а эти лярвы, прости меня Господи, принялись наперегонки его имущество делить. Мы со снохой, ну, то есть с матерью покойного, приехали к нему в хату, чтобы все честь почести подготовить, оттуда ведь хотели хоронить, а в избах только голые обои, ни шкафчика, холеры, не оставили, и ни единого тряпья. Даже старые, рваные курточки, и те обчистили в чулане. Понял? До этого болтались, и никому были не нужны. А тут, будто Мамай по комнатам пронесся. Все подчистую раздербанили они.
      – Жадность, это дело такое.
      – Да не то слово, какое. Вот отчебучили, так отчебучили они. А ты знаешь, сколько было у него добра? Он ить на тракторе у нас года великие халтурил, не плохие гроши за сезоны зашибал. Кому вспахать, кому заборонить, кому сено с дровами привезти, все топали к Гришуне. И ни одной душе, ни разу он не отказал.
      – Знаю. Как не знаю? Он и нам, бывало, почти, что каждую весну огород пахал.
      – А помимо трактора, сколько техники-то было в ограде? И Нива, и Газик, и косилка, и культиватор, и плуг.
      – Ну, а как же. Шофер, он и есть шофер. Настоящий.
      – Так главное, как только весть-то о его скоропостижной смерти по нашему-то околотку разлетелась, так в этот же день, поздно вечером приехал из соседней Липовки его пацаненок от первого брака, Антошка, и за одну ночь, весь транспорт-то к себе в деревню перегнал.
      – Так по закону же, делить наследство раньше, чем через полгода нельзя? – со знанием дела, возмутился такому беспардонному варварству со стороны родни Иван.
      – Это нам с тобой, Ванюша, нельзя. А этим тварям бессовестным все можно. В аду им, дьяволам, гореть. А ведь я предупреждал его, все время талдычил, говорил, каждый год не женись, они тебя не любят, им только твои деньги нужны. Как в воду глядел я.
      – Сволочи. Что тут еще сказать? У этих же приспособленок мозги с куриную задницу. Они же ими никогда не додумают, что для того, чтобы жить в достатке и счастливо, хорошенько и покорячиться надо самим. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь.
      – Господь с ними. – сказал Николай.
      – Вот тебе и жизнь. Дурак тот, кто думает, что она, эта наша жизнь-то, гладиолусами пахнет. Все больше коровьим навозом воняет она.
      Механик основательно обтер свой слюнявый рот с остатками золотистого табака на щетине поношенной варежкой и тихонько в нее прокашлял. Иван беглым взглядом прошелся по сторонам. Из живых на улице, кроме них самих, была лишь, только что подбежавшая фомичевская дворняга Шельма, и больше никого.
      – Щас вообще ничего святого у людей. – в карих глазах механика появился недовольный блеск. – У них теперь Господь не на божничке, а в кошельке деньгами шелестит. На этих проклятущих фантиках, как будто помешались нынче все.
      Варламов не стал ничего говорить.
      – Я что, что-то не правильно сказал? – спросил Фома.
      – Да нет. Все в точку ты сказал. Все верно ты рассуждаешь. Родную мать за корку хлеба, не задумываясь, променяют. Эх, дали бы мне сейчас полномочий. Устроил бы я этим жидормотам кошелек. Мне бы на сутки только власть-то, ух, как бы я пошуровал. – испугав своим охрипшим голосом собаку, громко выругался Иван, и снова поправил на шее вновь оказавшийся снаружи шарфик.
      – Тише ты! – всполошился Николай. – Ишь раскричался. Даже пес испугался тебя.
      – Я много, кого в окрошку превратил бы. – не успокаивался Иван. – Каждый второй у нас не приспособлен к жизни вообще. Максимум, на что и пригодны, так это хвосты коровам поднимать, чтобы бык не промахнулся.
      Фомичев с удивлением смотрел приятелю точно в его напряженное лицо и по-доброму улыбался.
      – Больно злой ты, Пантелеич, и как железная дорога прямой. Добрее, Ваня, надо быть-то.
      – Кого?
      – Вот тебе и кого. Ты че же это злишься?
      – Будешь с ними добрым, как же. Хм.
      – А ты попробуй. Встал с утра с кровати, и дай себе установку - не матерись хотя бы день.
      – Вот еще.
      – Ну, и зря.
      Николай исподлобья взглянул на свою отощалую Шельму, и видя, как она замерзла, замотал головой.
      – У нас в прошлом годе старухи. – зябко прокряхтел механик. – Уломали нашего отца Евлампия, в монастырь их в соседскую область свозить, ну, и я решил махнуть вместе с ними. Тем более бесплатный рейс. Че, думаю, не прокатиться на халяву. Когда еще выпадет такой шанс?
      – Зачем это тебе? – не мог взять в толк, к чему все это рассказывает Николай.
      – Ну, и, значит, на колхозном Пазике поплыли помолясь мы. – оставил вопрос без ответа механик.
      – А что за монастырь-то?
      – Что за монастырь-то? Да Далматовский. Стародавний такой монастырь. Он, даже видел Емельяна Пугачева, кажись.
      Иван, так ничего и не поняв, о чем идет речь, сделал недоуменным лицо и пожал плечами.
      – А какой там насельники хлебушек пекут, а сыры, какие делают. Любо. – у Фомичева сразу же забурлило в животе, и он зачмокал губами.
      – Хм. Тоже мне, пекари нашлись. – смачно харкнул на землю Иван, едва не угодив слюнями в алюминиевую флягу.
      – Зря плюешься. Я тебе дело говорю.
      – Хм.
      – Разговорился я там с одним древним стариком, он уже больше тридцати годов в том самом месте обитает. Поведал мне, что у них, и пасека своя там есть, а мед какой они качают…
      – Мед?
      – Ага. Я даже пару банок подешевле сторговал.
      – А че еще им трутням делать? – недовольно усмехнулся Иван. – Им с утра на работу не надо. Во сколько хочешь, во столько и вставай. Это мы дураки с тобой, все спины гнем, я за баранкой, ты в колхозе. А ведь мы уже не молодые, Коля. Пора бы уже нам и отдохнуть.
      – Не суди их строго, Ванюша. У каждого свой жизненный путь. А в монастыре живется хорошо, спокойно, вот где истинная благодать. – продолжал млеть от воспоминаний механик. – Там курить нельзя и матом выражаться. Наверно мало таких мест на белом свете осталось, куда пошлость-то похабная не добралась.
      – И пить, выходит, нельзя?
      – А уж пить тем более.
      – И даже кагор? Кагор-то вроде ведь церковное вино?
      – Не знаю я. Вряд ли, что можно.
      – Так надо было разузнать. Ха-ха-ха! – вновь загоготал Иван, в очередной раз напугав, и без того замученного пса. – Да уж. Совсем видать там этим гаврикам хана.
      – Знаешь, какая у меня сейчас под старость лет мечта? – еле слышно сказал Фомичев и влажными от волнения глазами забегал по сторонам.
      – Какая?
      – Часовню бы у нас на кладбище построить. Я и место уже для нее приглядел.
      – Место?
      – Ага. Где бы только денег взять. На книжке-то у меня столько нету, а чужие, кто тебе на это дело даст? У нас к религии, у каждого свое отношение, у каждого свой Бог. Верить люди только начинают тогда, когда хвост кому прищемит. А так их и кнутом не загонишь в храм.
      Варламов зачем-то поднял глаза в небо, и не снимая шапки перекрестился один раз. Николай заметил это.
      – Ты это, чего? – недоуменно поинтересовался механик, и хотел было покрутить пальцем у виска.
      – Да так. Накатило.
      – Чего накатило? Ты че? Иисус сказал, одному Богу поклоняйся, ему и одному служи. А ты крестишься, куда попало. Брось. Христиане в храме ведь святым не поклоняются, а молят, чтобы они за нас молились перед Господом, так как их молитва чиста.
      Иван мечтательно посмотрел приятелю прямо в его бегающие от волнения глаза и весело заулыбался.
      – Слушай, а я тут недавно вспомнил, как вы тогда с нашим зоотехником Трофимычем перевернулись на мотоцикле. – разглядев в бодром взгляде Варламова полное непонимание, тут же решил сменить тему разговора механик. – Я все хотел спросить у тебя, Пантелеич. Вы же тогда были под мухой? А?
      – Хах! Нашел че вспоминать. – громко выпалил шофер и ухмыльнулся. – Сколько уж годов прошло.
      – Много, Ваня. Ох, и много.
      – Вот-вот. А ты бы сам-то трезвым был, если бы у тебя сын родился? – вытаращил на товарища невыспавшиеся, тяжелые очи Иван. – Ты, Коля, какой-то неполноценный, что ли, раз такие мне глупые вопросы задаешь. Конечно были в сиську мы пьяны.
      – Ладно, что не насмерть разбились, а то бы натворили вы делов.
      Шофер беззаботно махнул рукой.
      – Че машешь-то, стоишь? – слегка осердился на этот его жест Николай.
– Да хорош.
      – А че хорош? Нормально вы рождение наследника обмыли. Жена еще во всю в роддоме, а ты в хирургии от нее через стенку со сломанной ногой лежишь.
      – Видишь, сколько с тех пор воды-то утекло? Борис-то мой, ведь сам уже родитель, двойняшки у него.
      – А как ты хотел? Время идет.
      На сизом лице Варламова показались розовые пятна.
      – Правда, чего-то не везет ему у нас. – тихо промолвил он. – Думал, раз в город после армии смотался, так жизнь хорошей будет у него. Ан нет.
      – Ну?
      – А что, хорошая, что ли?
      – Нет?
      – У него зарплата на заводе копейки, а эта жена его, рептилия бессовестная, требует с парня, покупать ей раз в неделю букет цветов. Хм. Да еще, ни каких-нибудь там вшивых лютиков, а натуральных роз. Представляешь?
      – Ишь ты. Цветочки любит у тебя сноха?
      – А ты, как думал? – озлобленно проворчал в ответ Иван. – Смотреть-то не на кого, пигалица, а с барскими замашками попалась нам она. Только и сидит с утра до вечера в квартире, нигде не робит, ноготочки свои лаком полирует, да сериалы зырит дни и ночи напролет.
      – Ничего себе.
      – Наш-то, когда с работы домой приползет, а на кухне хрен на постном масле ночевал. Та, брошка, видите ли, на диете, и мужик с ней на голодном пайке. Так и вправду, зубы на полку положишь, с такой-то женой.
      – Да уж.
      – Зараза. Зато цветы в почете у нее.
      – Ты погляди, какая.
      – Не дай Бог, не принесет, разговаривать не будет с ним неделю. Как моя Люська к ним в гости не приедет, у них на кухне на столе всегда букет. А ведь он не малых денег стоит. Так?
      – Зажралась баба.
      – Манипулирует им, скотина, без конца. Бессовестная. Боюсь, кабы чего не сделал с ней сгоряча. У них ведь у молодых в голове нынче бурелом. Так-то он вроде с виду у нас смирный, а вдруг, холера, доведет до греха? В тихом омуте, как говориться, черти водятся.
      – Работать ей надо. Будет вкалывать, для глупостей-то не останется места в башке.
      – Легко сказать, работать. Кто ее, где ждет?
      – Ну, не знаю. Поди места-то свободные есть? Все же в городе живут-то, а не у нас в дыре.
      – Заставишь ты ее работать. Сюда не хочу, тут не буду, здесь засмеют. Выбирает еще, какого-то хрена. И ребятишками сроду прикрывается она. Дескать, кто водится, будет с ними, если она работать пойдет? Хм. Как-будто детсадов там нет.
      – Да уж.
      – Конечно, ей удобно с нашим лопухом живется. Зачем ей, где-то работать, если муж деньги все равно принесет? Зла не хватает, Колян. Мать в последнее время, только валерьянку и пьет.
      – Как сноху-то хоть зовут?
      – Да ну, ее к черту. – вновь сплюнул на чистую снежную бровку Иван. – Индира. Мать-перемать.
      – Ух, ты! По-модному?
      – Да ну, ее.
      – Не русская, что ли она?
      – Да нашенская, из Беляковки. Отец по пьяни так ее назвал.
      – В честь Индиры Ганди?
      – Ага. Именно так. В честь Маргарет Тэтчер. Будь она неладна. Тьфу!
      Николай глубоко вдохнул воздух и задумался.
      – Правильно в народе говорят, что молодость сильна, но глупа, а старость мудра, но бессильна. – отчетливо произнес он. – Лучше бы, конечно, быть молодым и мудрым, но так не бывает у нас.
      – Так, главное штука, при нас-то с матерью, она тихоня, а когда дома одни с Бориской остаются, видать вылитая Сатана. – сразу же раскраснелся от нахлынувшей злости Иван. – Я ее по глазам сразу раскусил, как только увидел, что она только овечкой-то прикидывается, а на самом деле та еще штучка, тот еще малярийный комар.
      – Хех.
      – А сын у нас крутой, как обрыв. – все негодовал Варламов. – Нас с матерью не слушает, говорит, что мы своими советами мешаем жить ему.
      – Тоже, видать, с гонором парнишка.
      – Еще с каким. Весь в мать.
      – Ты подумай.
      – Я ему все вдалбливаю, дескать, если бы не мы, давно бы по миру пошел бы. Главное дело, когда дома у него порядок, он к нам даже не звонит и не заходит, зато, как только денег надо, тут же к нам сломя голову бежит. Не знаю даже, как у него этакое потребительское отношение к родителям из головы убрать? Мы с матерью-то ведь переживаем, бывает, ночами не спим.
      – А как ты уберешь? Он ведь сам у вас уже отец.
      – Отец. Хм. Ума бы ему только. Я бы такой жене, ох, и устроил, навел бы макияж ей кулаком. Хм.
      Дворняга, несмотря на сильный мороз, все крутилась возле валенок хозяина, и изредка повиливая своим рыжим хвостом, тихонько скулила.
      – Э-хе-хе. – протяжно вздохнул Фомичев. – Нас сроду мучают два извечных русских вопроса: кто виноват, и что делать?
      – Что делать? – живо встрепенулся Иван. – Хрен муравью приделать. Что ты теперь сделаешь? Раз, дурак, женился, то терпи. Многих послушаешь, у кого какие проблемы у людей. У Семена вон тоже сын вляпался по самое не балуй. Взял в жены разведенку с караваном, и щас концы с концами сводит. Хм.
      – Как это с караваном? – не понял механик.
      – А так. Значит, пригрел ее с двумя детьми. Я тебе больше скажу, щас они еще до кучи совместного ребенка ждут. Нигде оба тоже толком не рабатывали, только мастаки детей клепать.
      – А на какие шиши тогда живут?
      – Его родители содержат. Так плохо разве? Ты цельными днями лежишь на всем готовом на диване, и тебе еще пожрать, на завтрак, на обед и ужин родичи несут.
      – Э-хе-хе. – вновь задумчиво вздохнул Николай. – Не зря говорят, что чужая семья, потемки.
      – У тебя у самого-то сын, поди, уже женатый? – тягостно вдыхал морозный, пропитанный дымком воздух Иван. – Время-то, ты погляди, каким галопом скачет.
      – Славка-то? Нет, еще холостой. Недавно только отслужил.
      – Вот оно че.
      – Пускай сначала с годик после казенной каши оклемается мало-мало, работенку, какую-никакую подыщет, а бабы никуда не убегут.
      – Ты думаешь?
      – А как же? Ты погляди, сколько невест-то в поселке шастает свободных. Прямо курятник, а не село.
      – Да уж.
      – Щас путевый мужик в дефиците, а мой тем более прошел не абы-кабы, а Северный морфлот.
      – Так-то, оно, конечно, так. С невестами полный порядок всегда. Лишь бы не разбаловался он за этот год у вас тут. А то с одним дружком закуролесит, с другим, и с правильной дорожки сбился паренек. Не затягивайте с этим делом-то, мой вам совет. Нашему-то, хоть и не больно повезло с женой, а все равно нам с матерью спокойней, что не один Бориска-то живет.
      – А че затягивать-то? Я не понял. – в ответ возмутился механик. – Он у нас пацан не глупый, разберется. Это девки пусть переживают, кого долго замуж не берут, а у ребят с этим делом не заржавеет, ни за что.
      – Как сказать.
      – У меня в городе племяшка, Ритка, бабе уже четвертый десяток идет, и на морду-то вроде нестрашная и все при ней, а она все дома, да на работе киснет. Я говорю ее родителям, мужика ей надо, внуков вам давно пора растить, не боитесь, спрашиваю, что на старость лет она у вас останется с кошкой?
      – А они, что, против?
      – А что они? Дескать, ей и с ними живется неплохо. Якобы, главное, что она на работе на хорошем счету.
      – Хех. – брезгливо ухмыльнулся Варламов.
      – Они же дураки не понимают, что привязав ее к себе, тем самым, только хуже делают девке. Конечно им удобно, когда старикам готовят и стирают. А ей-то, каково? Ладно бы еще годы стояли на месте, а ты погляди, как они, гады, бегут. Запоздает с этим делом, потом, и черту в ступе будет рада. А?
      – Собственники, родственники-то твои выходит. Да?
      – Эгоисты. Кержаки. – переминался с ноги на ногу Фомичев, поскрипывая пимами. – Я говорю ей, а когда предки помрут, с кем будешь жить? Так она, знаешь, как на меня обиделась, холера, как будто я ей желаю зла.
      Иван с задумчивой грустью смотрел на старого товарища, и как рыба молчал.
      – Я ее шуткой, бывает, подначиваю, чтобы она брала пример с соседки по площадке. – на полном серьезе разошелся Николай. – У той, кобылы длинноногой, как муж на вахту уезжает, так она, как швейная машинка Зингер, месяц с разными козлами шкуру трет. Кто только не сдавал зачеты ГТО у нее в квартире.
      – Как говорил царь Петр Первый: троим не верь, это женщине, турку, и человеку, который не пьет.
      – Хах!
      – Я тоже знал одну такую. – засмеялся Иван. – Даже однажды, был грех, пробовал к ней подкатить свои орехи около подъезда, да только видно рылом, или кошельком не вышел, чтобы с налету в спальню затащить ее.
      – Будя, охальник, городить-то. – с возмущением в голосе встрепенулся механик.
      – А че это мы вдруг? Или ты, как та Баба Яга, против?
      – Какая еще Баба Яга?
      – Если ты своей жене не изменял, это не означает, что ты такой прилежный. Значит, плохо предлагали тебе. Или, что-то психическое у тебя, Фома. Любого мужика, тем более в наше время, можно в два счета соблазнить.
      – Ну, не знаю. Я, в отличие от некоторых, налево не хожу.
      – Ну, и дурак, что не ходишь. Упускаешь такой шанс. Женщины для того и существуют на планете, чтобы мы их шевелили иногда. Че потом в старости будешь вспоминать-то? Как своей Дашке верность всю жизнь хранил?
      Николай вытянул из полушубка свою худую гусиную шею, и не зная, что бы такого сказать в свое оправдание, слегка покраснел.
      – Мне и с женой неплохо. – лишь сказал он.
      – Ладно. С женой, так с женой. Ты меня все равно не поймешь.
      В воздухе повисла тишина.
      – А мой спиногрыз, никуда не денется, найдет себе зазнобу. – как бы сам для себя сказал Николай. – Как там, в песне-то поется? На десять девчонок, девять ребят?
      – Ну, как знаешь. Мое дело тебя предупредить.
      – Мы, я помню, когда у меня пацан еще маленьким был, ездили с ним в город в цирк, от колхоза тогда путевки частенько давали передовикам. Помнишь? Едем, как-то с ним по широченному проспекту на трамвае, и он, как закричит: – Папка, а чего это на крыше дома написано большими буквами имя мое?
      – Это, что еще такое?
      – Я тоже сразу всполошился. Голову-то кверху, как задрал, а там Слава КПСС красным огнем сияет. Ха-ха-ха!
      И мужики засмеялись.
      – Вот жениться у меня Вячеслав, Москвича ему возьму на барахолке.
      – Ох, Микола-Микола, и быстро же они выросли у нас. У меня у самого уже лет десять, почти неезженые Жигули в гараже стоят. Бориска в прошлом месяце на права пошел учиться, и уже раскатал на нее губешки свои. А я ему, дескать, накоси-выкуси, разве для вас я ее с Индиркой покупал?
      – Не дашь? Он ведь один у вас.
      – Да как не дам? Куда я денусь?
      – А вот это правильно.
      – Только пусть сперва научиться ездить хорошенько, чтобы в аварию, как мы с Трофимычем, где не попал.
      Варламов достал из внутреннего кармана дохи пачку Беломора, и протянул еще одну папиросу товарищу.
      – Завтра уже, слава Богу, Рождество. – с трудом раскурив отсыревшую на холоде беломорину, Николай медленно опустился на корточки, и играючи обнял за шею дворнягу. – Опять у народа праздник большой.
      Пантелеич молча наблюдал, с каким трепетом механик гладил своего тощего пса, и едва заметно улыбался.
      – От Нового года еще толком люди не отошли, и тут снова стол накрывать по полной программе. – держа в зубах папиросу, рассуждал сам с собой Фомичев.
      – А нам-то, что от этого с тобой? Мы же не верующие.
      – Как это неверующие? Хм. Кто это неверующий? Я частенько в церкву-то хожу.
      – Да брось ты, Коля. В церковь он ходит. Хм. А сам поддатый щас на улице торчишь. Нам с тобой, что Рождество, что День Победы, наливай, да пей.
      – Так оно, конечно. – дабы не ссориться, согласился с однокашником Николай.
      – Это, кто церкву и вправду постоянно посещает, вот те, конечно, с нетерпением ждут завтрашнего дня. Моя Людмила, например. Она почти, что пять недель держала пост, даже на Новый год к мясному не прикоснулась ни грамма, так маленько соленых помидоров с хлебом поклевала, и спать в одиннадцать уже пошла.
      – А ты, как? И за нее, и за себя?
      – Как я? А я нажрался, и до трех ночи концерт по телевизору глядел. Какой нам мужикам нахрен пост, нам нельзя без мяса. Мужик, он же по природе своей самец, хищник. На что ему сдалась трава.
      Николай тактично промолчал.
      – А ты, я погляжу, водичку возишь. – кивнул на флягу Варламов. – Никак баню собрался топить?
      – Да надо бы маленько освежиться. Я ить тоже четыре дня без памяти кутил.
      – Ну, наконец-то ты по нормальному заговорил. Имеешь право. Праздник. – поддержал земляка Иван. – Грех не выпить-то ее. Она по поводу-то, в горло хорошо, родимая, бежит, не застревает. У меня у деда, царствие ему небесное, тоже банька на огороде была, как теремок, окошечки резные. Бражка в предбаннике всегда стояла. Красота. Бывало, ковшик, другой, как засадишь, и с веником несешься на полок.
      – А я помню, когда мой дедушка в областной больнице помирал, я сидел у его кровати, он глаза-то еле-еле приоткрыл, и говорит мне, дескать, вот тело-то сейчас в городе в реанимации страдает, а душа на родине в деревне соловьем поет. С этими словами и ушел.
      Выпустив из объятий дворнягу, Николай вытянулся перед приятелем в полный рост, и посмотрел ему в ноги.
      – Ты, я смотрю, в новых унтах щеголяешь, Пантелеич? – с прищуром спросил Николай.
      – Типа того.
      – Они тебе идут.
      – Правда, идут?
      – А че мне шутить?
      – Ну, мало ли. – пожал плечами шофер. – Нацепил по случаю праздника, и заодно еще моль, к чертям собачьим заморозить, если таковая застряла в меху. Так-то вроде баба перекладывала нафталином, но вдруг, зараза этакая, завелась.
      – Красивые у тебя унты. – одобрительно кивнул Николай. – Михеич делал, или кто другой?
      – Красивые, и не дешевые, я хочу тебе сказать. – особенно подчеркнул стоимость обуви Иван, и покосился на драные валенки механика. – Моя, когда меня в них позавчера увидела, заворчала. Дескать, не к любовнице ли я собрался? Говорит, надевай старые пимы, и шуруй на все четыре стороны.
      – Ревнует? Ха-ха-ха!
      – Да щас же. Дождешься от нее. Скупая она у меня. У самой в чулане полные сундуки с барахлом друг на дружке стоят. Зачем пихает столько, я ума не приложу? Даже еще живы мои гимнастерка с шинелью, в которых я, аж в шисят восьмом из армии вернулся. Понял ты?
      – Ничего себе.
      – Вот-вот. Да ладно бы только солдатская форма, хрен с ней, так там еще прабабушкины шаболы лежал навалом. Ха-ха-ха! На кой, спрашиваю у своей, нам эти махры-то сдались? Или, ты еще сто лет жить собралась на белом свете?
      – А она?
      – А ей хоть кол на голове теши. Все свое талдычит. Дескать, это не мое дело. Вот и попробуй, объясни такой.
      – И все равно ты седня злой, Иван. Добрее надо быть. Мир только на том и держится, что в нем больше добрых людей, чем злых.
      Варламов, вновь услышав нравоучительный тон в свой адрес, застегнул на дохе верхнюю пуговицу и собрался идти дальше.
      – Ну, ладно, Коля, дальше надобно бежать. Пока моя военную тревогу по селу не объявила и в розыски меня не подала. Поспать мне хорошенько надо. Знаешь, как я от всего устал? Вот часов пятнадцать подремлю, глядишь и подобрею.
      – Давай-давай, ступай с Богом. Главное не хворай.
      И Иван, зачем-то тоже напоследок потрепав за ухо задубевшую от холода собаку, быстрой походкой пошагал по скрипучему снегу в сторону дома.